Житейская мудрость Шекспира.
(Статья проф. Эдуарда Даудена изъ ‘The Fortnightly Review’).
Житейская мудрость Шекспира.
(Статья проф. Эдуарда Даудена изъ ‘The Fortnightly Review’).
‘Русская Мысль’, No 1, 1890
Житейская мудрость Шекспира, Дауден Эдуард, Год: 1890
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Когда, спустя нсколько лтъ посл смерти Шекспира, ему воздвигнули памятникъ въ приходской церкви Стратфорда, подъ бюстомъ были вырзаны дв строки изъ латинскаго элегическаго стихотворенія, посвященнаго умершему. ‘Он, наврное, были начертатаны,— говоритъ м-ръ Halliwell-Phillipps,— съ полнаго согласія его старшей дочери, соорудившей, по преданію, этотъ памятникъ исключительно на свои средства’. Какую похвалу считали родственники Шекспира наиболе подходящей для него? Какъ должны были, по ихъ мннію, вспоминать о немъ его сограждане? Какъ о поэт? Да, но поэтъ занимаетъ здсь не первое и не второе мсто: Arte Marinem,— гласитъ надпись,— не слишкомъ-то удачное сравненіе — ‘въ искусств Виргилій’? Но, прежде чмъ придти къ Виргилію, она инымъ образомъ прославляетъ Шекспира: Ivdicio Pylium, Genio Socratem — по разсудительности Несторъ, по генію Сократъ. Сначала его ставятъ на ряду съ мудрымъ руководителемъ людей, къ которому имлъ привычку обращаться во всхъ затрудненіяхъ вождь троянскаго похода и который былъ главою трехъ поколній, такъ что его совты и предписанія стали подъ конецъ уподоблять внушеніямъ безсмертныхъ боговъ — ‘по разсудительности Несторъ’, а затмъ его сравниваютъ съ мудрйшимъ изъ пытливыхъ умовъ Греціи, съ Сократомъ, относительно котораго мы находимъ у его ученика Платона слдующія слова: ‘Я никогда не подумалъ бы, что встрчусь съ человкомъ, подобнымъ ему по мудрости и терпнію’. Разв не значитъ это, что стратфордскіе сосди Шекспира, среди которыхъ онъ жилъ, говорилъ и дйствовалъ, и передъ глазами которыхъ долженъ былъ возвышаться этотъ памятнику, признали въ творц Короля Лира и Бури человка, одареннаго необычайнымъ здравымъ смысломъ и трезвымъ разсудкомъ — прежде всего другаго, человка мудраго? Отрывая взоръ отъ надписи и поднимая его къ бюсту, мы утверждаемся въ этомъ впечатлніи, благодаря еще слдующему доказательству: мы видимъ предъ собою могучую голову съ широкимъ и высокимъ лбомъ, какія мы встрчаемъ порою въ жизни и всегда связываемъ съ представленіемъ о мудрости, геніальности и громадномъ, но спокойномъ дарованіи, въ которыхъ все свободно размщается, которыя заключаютъ въ себ такое множество предметовъ, что каждый изъ нихъ уравновшивается другимъ, и никакая отдльная мысль или наклонность не можетъ сдлаться порывистой, чрезмрной или рзкой.
Для насъ такой человкъ необходимо долженъ явиться руководителемъ, въ жизненномъ пути, хотя мы знаемъ къ нашему утшенію, что онъ никогда не стремится поучать чему-либо. Это мы, боле мелкіе люди, разъ что намъ удалось уловить какіе-нибудь клочки истины изъ великаго итога вещей, тотчасъ же торопимся навязать ближнимъ наше неважное ученіе. Но самые великіе люди видятъ необъятное зрлище жизни и, по мр того, какъ они наблюдаютъ это зрлище, оно ихъ успокоиваетъ и удовлетворяетъ, и они вовсе не думаютъ учить или проповдывать, а только говорятъ то, что они видли.
Однакожь, врно, какъ объявилъ это Вордсвортъ, что всякій великій поэтъ есть наставникъ, и тотъ, кто боле всхъ другихъ почерпаетъ изъ жизни и изъ природы, есть величайшій изъ подобныхъ наставниковъ. Всякій выдающійся поэтъ есть учитель въ смысл образованія характера, онъ обучаетъ своего питомца тому или другому способу смотрть на вещи, и, быть можетъ, нтъ лучшаго средства оцнить здравость, силу и широту ума великаго писателя, какъ прослдить складъ характера, вырабатывающійся подъ его вліяніемъ. Мы могли бы, пожалуй, вывести наши предположенія о житейской мудрости Шекспира изъ различныхъ афоризмовъ на ту или другую тему, выбранныхъ изъ его твореній, но относительно драматическаго писателя такая попытка затруднительна и врядъ ли законна. Выгодне будетъ поставить вопросъ: какого рода ученикъ вырабатывается учителемъ? Ибо отвтъ на этотъ вопросъ будетъ включать въ себ не только результаты содержанія его ученія, но и результаты, быть можетъ, боле важные, его методовъ. Мы знаемъ типъ характера, склонный образоваться подъ вліяніемъ Данта: типъ человка глубокаго, съ сильно натянутыми струнами души, одареннаго проницательнымъ духовнымъ зрніемъ, суроваго, но обладающаго источниками безпредльной нжности, бьющей ключомъ изъ камня, его чресла всегда препоясаны, и свтильникъ его горитъ неугасимо. Мы знаемъ типъ человка, образующійся въ общеніи съ геніемъ Мильтона: это — характеръ, почерпающій свою твердость въ восторженной покорности великому Вершителю человческихъ судебъ, то воспаряющій къ небу на крыльяхъ стремленія, то остающійся на земл вооруженнымъ бойцомъ за дло Божіе противъ всхъ силъ міра, противъ плоти и діавола. Въ наши дни обоготвореніе Шелли достигло своихъ крайнихъ предловъ, но вліяніе Шелли на образованіе характера, поскольку его можно отдлить отъ немногихъ руковорщихъ идей, составляющихъ общее достояніе этого революціоннаго вка, было неопредленно и неуловимо, какъ дйствіе музыки. Пища хамелеона — свтъ и воздухъ {См. стихотвореніе Шелли An Exhortation (Увщаніе), гд проводится параллель между поэтомъ и хамелеономъ. Прим. перев.}, коренныя зубы человка указываютъ на необходимость боле существеннаго питанія, намъ требуются даже кремнистыя частицы для образованія костей, и юноша, который сталъ бы питаться одною только поэзіей Шелли (какъ ни достойна она удивленія въ качеств аксессуара), пожалуй, выказалъ бы въ скоромъ времени признаки умственнаго или нравственнаго рахитизма. Въ конц-концовъ, послдователь Вордсворта занимаетъ боле выгодное положеніе сравнительно съ питомцами другихъ учителей. Мечтательный свтъ поэзіи Вордсворта не скрытъ отъ насъ облаками: онъ переливается на скалахъ и утесахъ, а когда свтъ погасаетъ, какъ это случилось съ самимъ Вордсвортомъ въ середин его жизненнаго поприща, тогда остается нчто существенное и почтенное — почтенный гранитъ, замтный на лиц Вордсворта — пвца долины, когда исчезаетъ Вордсвортъ — мистикъ. Подъ настроеніемъ созерцательнаго энтузіазма у послдователя Вордсворта пролегаетъ прочная основа характера. Однако, подобно своему учителю, чистый и простодушный питомецъ Вордсворта слишкомъ долго пребываетъ на вершинахъ холмовъ и въ одной и той же зеленой долин, его собственный кругъ мыслей и чувствъ слишкомъ удовлетворяетъ его. Замкнутый въ идеал, онъ усвоиваетъ себ нкоторыя стороны островнаго нрава, его упорство и ограниченность, его величественную нетерпимость.
‘Intent on high designs, а thoughtful band’…
‘Отдавшись высокимъ цлямъ, вдумчивою толпой’ проходятъ ‘властелины человческаго рода’ въ поэм Гольдсмита. Быть можетъ, какъ и эти сыны Британіи въ Путешественник, кланъ Вордсворта стоитъ выше всхъ другихъ группъ современнаго человчества. Онъ несомннно представляетъ вдумчивую толпу, и толпу, отдавшуюся высокимъ цлямъ. Но, какъ и сыны Британіи, эти люди нердко вращаются въ удивительно пассивной сред и не могутъ не дать почувствовать своего превосходства уроженцамъ другихъ странъ —
‘Gay sprightly lands of innocence and ease’
(Свтлыхъ, веселыхъ странъ невинности и покоя).
И со всмъ тмъ высшая мудрость отправляется на поиски жизненныхъ случайностей съ бодрою, смлою веселостью, которая есть, въ сущности, серьезность. Легко можетъ наступить такое время, когда вордсвортовскія долины и вершины уже не будутъ удовлетворять нашего духа, когда намъ захочется смло пуститься вдаль, когда нами овладетъ непреодолимое желаніе увидть міръ, скрывающійся за холмами, когда въ душ нашей изсякнетъ та сила страстнаго созерцанія, которая длаетъ все предметомъ тихаго, но пламеннаго восторга, когда мы почувствуемъ необходимость обратить свои мысли къ дйствительности и дятельности, увидть множество незнакомыхъ лицъ мужскихъ и женскихъ и ощутить на себ міровую волну. Если на насъ найдетъ такое настроеніе, мы уже не будемъ въ состояніи наслаждаться безмятежно нашею нагорною равниной и, попрежнему, собирать съ нея жатву, странное недовольство отравитъ все наше блаженство, и тогда будетъ всего лучше и благоразумне взвалить на плечи котомку, бросить прощальный взглядъ на холмы, озаренные утреннимъ солнцемъ, и пойти бродить по блому свту, чтобы изслдовать незнакомыя страны, увидть далекія моря и рки.
Шекспиръ переноситъ насъ въ этотъ міръ, на широкіе жизненные пути. Другіе поэты удовлетворяютъ насъ на время, или удовлетворяютъ одну какую-нибудь сторону нашей природы, или же какую-нибудь отдльную группу людей, но онъ дйствуетъ благотворно на вс возрасты и на всякаго человка, мы всегда можемъ согрвать свою душу свтомъ его зрющей мудрости и пламенемъ его благороднаго сердца. ‘О широт сферы, обнимаемой Шекспиромъ,— говоритъ м-ръ Рёскинъ (Ruskin),— я скажу только то, что мра интеллектуальности каждаго рожденнаго посл него человка въ области творческой мысли можетъ быть опредлена соотвтственно той степени, въ какой онъ воспринялъ ученіе Шекспира’. Пожалуй, это черезъ-чуръ смлый полетъ фантазіи, но можно утверждать съ полнйшимъ убжденіемъ и согласно съ самою трезвою истиной, что изъ всхъ вліяній, проистекающихъ изъ новой литературы, вліяніе Шекспира наиболе здравое и наиболе могущественное въ смысл образованія характера. Это объясняется тмъ, что оно оказывается одинаково широко, глубоко и высоко. Оно не длаетъ человческій умъ сильнымъ или глубокимъ, но узкимъ, и, вмст съ тмъ, не длаетъ его широкимъ, но поверхностнымъ, и, помогая ему тверже и увренне овладвать фактами простой земной дйствительности, оно не задерживаетъ тхъ мыслей, которыя возносятся на высочайшія вершины человческихъ стремленій.
Теперь спрашивается, какой складъ придастъ Шекспиръ человку, подчинившемуся его вліянію? Во-первыхъ, онъ удалитъ своего питомца отъ всякихъ доктринерныхъ теорій жизни, отъ всякихъ тонкихъ абстракцій ума, отъ всякой нги замкнутаго въ себ воображенія, отъ всякой чисто-созерцательной мудрости и направитъ его къ міру человческой дятельности, характера и страсти. Онъ, боле чмъ какой-либо другой писатель, помогаетъ намъ сдлаться реальными и войти въ плодотворныя сношенія съ нашими ближними. Его драматическій методъ, принуждающій насъ ежеминутно измнять нашу точку зрнія и, тмъ не мене, утверждающій насъ въ неуклонномъ исканіи нравственной истины, противуположенъ тому догматическому настроенію, съ какимъ многіе люди подступаютъ къ жизни, и пріучаетъ насъ схватывать быстро, легко и безошибочно относительный видъ предметовъ и относительную силу чувствъ, тогда какъ иначе мы могли бы или совершенно отрицать ихъ, или же принимать какъ нчто безусловное и ршительное. Онъ показываетъ намъ, какой неисчерпаемый интересъ представляетъ жизнь человческая, и, хотя онъ не ставитъ себ цлью разгадать ея тайну, все же онъ сообщаетъ намъ то бодрое настроеніе, въ которомъ мы можемъ примиряться съ непостижимыми для насъ вещами. Онъ высылаетъ насъ на борьбу съ міромъ, общая намъ въ награду его любовь и смхъ, его тоску и слезы. Не всякій выдающійся поэтъ способенъ такъ воодушевлять насъ. Вордсворту жизнь кажется интересной не столько сама по себ, сколько потому, что она даетъ матеріал для тихаго, хотя и пламеннаго созерцанія, характеризующаго складъ его души. Сказать о Вордсворт, что для него имла значеніе лишь вншняя природа, было бы, конечно, совсмъ неврно, человкъ имлъ для него глубокое значеніе, но и природу, и человка онъ представляетъ читателю лишь посл того, какъ они прошли чрезъ извстные вордсвортовскіе процессы чувства. Онъ не вводитъ насъ въ прямое соприкосновеніе съ дйствительною жизнью, онъ только сообщаетъ намъ свой своеобразный методъ созерцать какъ вншнюю природу, такъ и человческое сердце. И если таково вліяніе на насъ Вордсворта, то Китсъ и Шелли еще меньше погружаютъ насъ въ міръ реальный, еще меньше способствуютъ тому, чтобы каждый изъ насъ сдлался испытаннымъ гражданиномъ человчества. Одинъ приковываетъ наши взоры къ идеалу красоты, такъ что мы изнемогаемъ отъ желанія, подобно Эндиміону, влюбленному въ луну, и она посщаетъ насъ лишь въ нашихъ сновидніяхъ. Другой заставляетъ наши цервы трепетать какъ бы отъ звуковъ музыки и умолкаетъ, вызвавъ въ насъ безпредльное возбужденіе ожиданія или сожалнія, или же онъ является передъ нами поборникомъ какихъ-нибудь отвлеченныхъ доктринъ и старается превратить каждаго изъ насъ въ миссіонера идей революціи. Но Шекспиръ прямо заинтересовываетъ насъ мужчинами и женщинами, кто бы и каковы бы они ни были, и заинтересовываетъ насъ преимущественно тмъ, что есть самаго глубокаго въ мужчинахъ и женщинахъ,— игрою ихъ страстей и сокровенными свойствами ихъ души. Мы пріобртаемъ отъ него привычку изучать каждаго изъ нашихъ ближнихъ изъ первыхъ рукъ и самостоятельно и думать гораздо меньше объ ихъ врованіяхъ и мнніяхъ, нежели объ ихъ темперамент и жизненной физіологіи ихъ страстей. Мы начинаемъ разсматривать многія проблемы человческаго существованія не какъ неразршимыя загадки логики, а какъ вопросы моральной химіи. Мы имли случай наблюдать тысячу опытовъ и можемъ безошибочно сказать впередъ, что станется съ тою или друтою группой чувствъ, если прибавить въ реторту или въ тигель тотъ или другой реактивъ. И такимъ образомъ мы все больше и больше посвящаемся въ искусство жизни.
Мы могли бы назвать Шекспира, придерживаясь фразеологіи современной критики, реалистомъ, но, къ несчастью, подъ этимъ неправильно употребляемымъ словомъ ‘реализмъ’ подразумвается въ настоящую минуту школа писателей, стремящихся, повидимому, уврить насъ въ томъ, что реальное равнозначительно съ грубымъ и низкимъ. Не таково было, конечно, убжденіе Шекспира. Онъ изучалъ дйствительныя явленія человческой жизни и человческаго характера не въ парижскихъ сточныхъ трубахъ, не при свт закоптлыхъ фонарей, не въ грязныхъ закоулкахъ, не въ разливающемъ отраву кабак и не въ жилищ разврата, хотя ради намченной цли воображеніе Шекспира могло посщать и подобныя мста, какъ мы это видимъ въ Мр за мру, онъ изучалъ ихъ не здсь, а на протяженіи многихъ вковъ, во множеств странъ и въ своемъ собственномъ великомъ сердц: въ венеціанскихъ дворцахъ, въ озаренномъ луною Белмонтскомъ саду, въ бальной зал и среди могилъ Вероны, въ римскомъ Капитоліи, на аинскомъ взморь, среди египетскихъ памятниковъ, на Эльзинорской террас, въ дикой степи близъ Форреса, на берегу Темзы и на улицахъ Виндзора, среди сторожевыхъ огней при Азенкур, съ Автоликомъ на сельской пирушк и на волшебномъ остров Просперо. И, изучивъ жизнь во всемъ ея разнообразіи, изслдовавъ вс тайные изгибы ея и изборожденныя вертепами пропасти, изучивъ ее такъ, какъ никто никогда не изучалъ ея, Шекспиръ возвращается къ намъ съ отчетомъ о человческой природ,— отчетомъ, повствующимъ, это правда, о мрачныхъ явленіяхъ, но, въ конц-концовъ, все же поощряющимъ насъ усвоить себ свтлый взглядъ на Божія созданія, на мужчину и женщину. Если въ мір есть жестокосердая Гонерилья, то въ немъ есть и Корделія. Если, Яго питается прахомъ и жалитъ, если Макбетъ обагряетъ свои руки кровью, то королева Екатерина стоитъ передъ своими судьями съ достоинствомъ непорочной души, и Пердита бгаетъ по зеленой мурав въ своей двической невинности и веселости или же срываетъ въ своемъ садик цвты для пастушескаго празднества, уподобляясь сама туземному цвтку. Такой реализмъ отстоитъ на цлое полушаріе отъ преднамренной грубости, завладвшей въ настоящее время его именемъ.
Одна изъ причинъ этого различія заключается въ слдующемъ: Шекспиръ былъ реалистъ, но его страсти и его воображеніе постоянно склоняли его сдлаться идеалистомъ, и онъ спасался отъ этого только своимъ твердымъ ршеніемъ видть вещи, какъ он есть, примчать вс факты и разсматривать каждый фактъ со всхъ его сторонъ. Единственный автобіографическій отрывокъ, оставленный намъ Шекспиромъ, его Сонеты, изображаетъ намъ его человкомъ, отдающимся безразсудной и безумной привязанности, которая въ теченіе нкотораго времени заставляетъ его закрывать глаза на темныя стороны въ характер его друга и на тяжкія заблужденія въ его поступкахъ. Когда же становится невозможнымъ отрицать доле эти недостатки и заблужденія, Шекспиръ все еще колеблется между необходимостью признать жестокіе факты и желаніемъ очистить ихъ своею идеализаціей. Только посл нсколькихъ лтъ отчужденія и страданія въ душ его снова водворяется спокойствіе и радость, хотя и восторженно встрчающая возрожденіе любви, но не лишенная, тмъ не мене, зрлости и трезвости, такъ какъ горе минувшаго времени онъ принимаетъ теперь на ряду съ его счастіемъ, такъ какъ онъ отршился отъ всякихъ тщетныхъ надеждъ и обманчивыхъ мечтаній, такъ какъ погибшая было любовь его, если и не можетъ больше возноситься къ облакамъ, то опирается теперь на боле твердыя и прочныя основанія. Сонеты служатъ для насъ протоколомъ ошибокъ идеалиста по отношенію къ дружб и окончательнаго исправленія этихъ ошибокъ, и мы не можемъ сомнваться въ томъ, что, когда Шекспиръ писалъ эти Сонеты, взоръ его былъ устремленъ въ его собственное сердце.
Въ своихъ пьесахъ онъ смотритъ на идеалиста и его заблужденія съ смсью кротости и строгости, съ тми же чувствами, съ какими онъ могъ бы относиться къ собственному прошлому, вспоминая съ нжностью о своихъ слабостяхъ, тмъ боле, что ему удалось одержать верхъ надъ ними. Эта кротость походитъ на мягкое чувство Сервантеса къ его Донъ-Кихоту. Нтъ числа заблужденіямъ этого доблестнаго рыцаря и, чтобы видть ихъ, стоитъ только обладать здравымъ разсудкомъ Санхо-Панса, но самая подверженность такимъ героическимъ иллюзіямъ предполагаетъ величіе души, о какомъ честный Санхо — смиренный реалистъ, обезпеченный отъ всхъ опасностей идеализма — можетъ имть лишь смутное представленіе. Сражаться съ втряными мельницами, принимая ихъ за великановъ, это, поистин, злополучная ошибка, но быть до такой степени лишеннымъ мужества, чтобъ оказаться неспособнымъ вступить въ борьбу съ какимъ бы то ни было зломъ, значитъ быть еще глубже зараженнымъ заблужденіями и иллюзіями. Шекспиръ въ двухъ своихъ пьесахъ анализируетъ идеалистовъ: въ одной — римлянина Брута, горящаго любовью къ добродтели и возвышающаго въ своей фантазіи какъ друзей, такъ и враговъ до собственнаго уровня, въ другой — аинянина Тимона, который впадаетъ въ бшенство, увидвъ порокъ и постигнувъ его значеніе, и избираетъ для своей эпитафіи слдующія слова: ‘Здсь покоюсь я — я, Тимонъ, ненавидвшій при жизни все живое’ {Тимонъ Аинскій, въ перев. Кетчера. Дйствіе пятое, сцена 6-я.}. И какъ Брута, такъ и Тимона Шекспиръ судитъ самымъ безпристрастнымъ образомъ, хотя онъ проявляетъ къ нимъ и нжность въ своемъ правосудіи. Идеализмъ стоика Брута, однакожъ, благородне распущенности аинскаго расточителя, поэтому ему не приходится испытывать жестокихъ переворотовъ чувства, поэтому онъ можетъ воскликнуть въ моментъ своей самовольной смерти:
‘Отрадно моему сердцу, сограждане, что въ цлую жизнь я не встртилъ ни одного неврнаго мн человка’ {Юлій Цезарь, въ перев. Кетчера. Дйствіе пятое, сцена 5-я.}.
А, между тмъ, битва проиграна, и вмст съ нею проиграно и то, что онъ считаетъ дломъ свободы, и все это, благодаря его неспособности сразу воспринимать и усвоивать себ міровые факты. Шекспиръ суровъ къ Бруту, когда заставляетъ его переживать одно разочарованіе за другимъ, но онъ столь же нженъ, какъ и суровъ къ нему, и побуждаетъ насъ заране присоединиться къ похвальному, произносимому Антоніемъ надъ умершимъ Брутомъ:
‘Изъ всхъ заговорщиковъ онъ былъ благороднйшій’ {Юлій Цезарь, въ перев. Кетчера. Дйствіе пятое, сцена 5-я.}.
Въ такомъ, слдовательно, смысл Шекспиръ — ‘реалистъ’. Онъ властвуетъ надъ жизненными фактами, а къ тому, что мы называемъ фактами, должны быть отнесены не только т явленія, которыя выступаютъ передъ нами осязательными массами, но и самыя неуловимыя чувства и мечты. Тни, скользящія по волнующемуся полю пшеницы, точно такіе же факты ландшафта въ извстный моментъ, какъ и самая ширина нивы. Наиболе важная услуга, какую можетъ оказать намъ поэтъ, состоитъ, въ усиленіи нашей воспріимчивости къ тончайшимъ и неуловимйщвмъ явленіямъ жизни. Соотвтственно нашему усвоенію и признанію дйствительныхъ фактовъ міра, должна возростать и трезвость и сила нашего ума, если только нашъ реализмъ будетъ крупнаго разбора, если онъ будетъ равно признавать и грубое, и прекрасное, и то, что низко, и что чисто, лучезарно, героично, священно. Но, для воспринятія боле тонкихъ явленій характера и страсти и игры соціальныхъ силъ, намъ необходимо имть даръ воображенія, пріученный къ открытію истины. Нтъ человка, который подчинился бы вліянію Шекспира и у котораго не расширилась и не изощрилась бы сила фантазіи, а неизбжнымъ результатомъ этого оказывается въ большей или меньшей степени способность видть множество разнородныхъ предметовъ и видть каждый предметъ со многихъ сторонъ.
Но тотъ, кто пребываетъ въ тсныхъ и плодотворныхъ сношеніяхъ съ фактами жизни, непремнно пріобртетъ и нкоторую снисходительность, и нкоторую строгость. И таковъ складъ характера у Шекспира. Его строгость есть строгость благодтельная, не исключающая благодушія, но она для него обязательна, ибо онъ знаетъ, что жизнь есть то, что есть, и будетъ тмъ, чмъ будетъ, нечего прибгать къ отговоркамъ и увреніямъ: утесъ остается утесомъ, и даже паръ есть паръ и долженъ быть принятъ въ разсчетъ при нашихъ вычисленіяхъ. Надо обладать здоровыми, крпкими фибрами, чтобы принудить себя видть жизнь, какъ она есть. ‘Неосновательныя мннія, обольстительныя надежды, ложныя оцнки’, о которыхъ говоритъ Бэконъ въ своемъ Опыт, такъ привлекательны. Приверженность Шекспира къ дйствительности избавляетъ его отъ склонности къ пустымъ словамъ, ибо настоящая, дйствительная жизнь требуетъ глубокаго сердца, избавляетъ его отъ той формы поддльнаго волненія, которую мы называемъ сантиментальностью, и отъ слабой формы воображенія, которую мы называемъ романтичностью, она предохраняетъ его отъ увлеченія блестящими идеями и ложною философіей (увлеченія, до нкоторой степени проглядывающаго у Шелли) и указываетъ ему на необходимость умренности и сдержанности. ‘Романтичность,— было врно замчено,— есть неизмнный признакъ слабаго воображенія, тмъ боле, что она совершенно отдляетъ реальное отъ идеальнаго и держитъ ихъ въ сторон другъ отъ друга, словно два міра, которые должны наполняться поочередно,— міръ земной, сумрачный, и міръ божественный, лучезарный’ {}Джемсъ Мартино: ‘Miscellanies’. Бостонъ, 1852 г., стр. 227.. Но Шекспиръ владетъ искусствомъ открывать божественное въ человческомъ и идеальное въ реальномъ. Вслдствіе этого, его энтузіазмъ, когда онъ поднимается до энтузіазма, отличается непоколебимою твердостью, проистекающею изъ того факта, что онъ не сотканъ изъ сновидній, но опирается на истинныя силы вселенной, ими вдохновляется и подкрпляется. Что касается сантиментальнаго умиленія съ его риторическими способами выраженія, слабаго наплыва поддльной страсти, то Шекспиръ изучалъ его съ интересомъ и даже съ симпатіей и разъ навсегда осудилъ его въ лиц своего царственнаго сентименталиста и ритора, короля Ричарда II.
И такъ, Шекспиръ осуждаетъ отсутствіе реальности въ чувств и рчи и высоко цнитъ умренность и сдержанность. Когда кто-нибудь изъ насъ овладетъ какою-либо истиной, имющею въ его глазахъ существенную важность, какъ спшитъ онъ провозгласить ее на кровляхъ! Шекспиръ, въ силу того, что онъ истинный драматикъ, вовсе не думаетъ проповдывать подобную истину, какъ доктрину, но вновь повергаетъ ее въ жизнь и выставляетъ ее въ дйствіи, какъ одинъ изъ многихъ жизненныхъ фактовъ. Высшая дйствительность, о которой говорила ему жизнь, несомннно заключалась не въ чемъ другомъ, какъ въ чистой, самоотверженной любви, въ радостной готовности мужчины иди женщины испить сладко-горькую чашу полнаго самоотреченія ради любви. Если мученицей является въ подобномъ случа женщина въ плнительномъ расцвт жизни, юности и силы, если она облечена королевскимъ саномъ и твердыми шагами спускается со ступеней трона въ темницу, если она отказывается отъ счастья молодой супружеской любви, если жертва приносится ею ради человка, дни котораго почти сочтены и который жестоко обидлъ и оскорбилъ ее, и если — что всего печальне — эта жертва принесена, повидимому, напрасно, такъ что нтъ у нея радости, которая освтила и смягчила бы ея скорбь и утрату, тогда будетъ представлено положеніе, исполненное такого трагическаго паоса, какой только можно встртить въ области драматической поэзіи. Это положеніе Шекспировской Корделіи. Нкоторые критики недоумвали передъ тмъ страннымъ фактомъ, что здсь обречено на страданіе существо неповинное ни въ какомъ грх, и старались открыть въ Корделіи какое-нибудь преступленіе, за которое ее должно было постигнуть возмездіе карающаго правосудія. Они ссылаются на то, что въ отвт Корделіи на требованіе любви со стороны ея отца, когда онъ отказывался отъ своего королевства, недоставало нжности. Но разв она была способна соперничать съ Гонерильей и Реганой въ увреніяхъ привязанности ради того, чтобы получить боле богатое приданое для своего мужа? Но разв вся пьеса не проникнута чистымъ сіяніемъ божественной нжности Корделіи? Разв Кентъ не выступаетъ впередъ, чтобъ объявить истину:
‘Я головой ручаюсь, дочь меньшая
Не меньше старшихъ предана теб.
Врь, не безъ сердца тотъ, чья рчь тиха,
Безъ словъ пустыхъ’ *)?
*) Король Лиръ, въ перев. Дружинина. Дйствіе первое, сцена 1-я.
Разв тоска, угнетающая шута съ того времени, какъ его молодая госпожа ухала во Францію, не говоритъ намъ о любви Корделіи, свтившей, какъ солнце, и сильнымъ міра, и слабымъ? Разв мы можемъ забыть, от какою покорностью и съ какою печалью, стараясь овладть своимъ гнвомъ, приняла она всти объ обидахъ, нанесенныхъ ея отцу? Разв во всей поэзіи найдется сцена нжности, боле потрясающая по своей красот, нежели сцена въ палатк, когда Лиръ пробуждается отъ своего изступленія, слабый и еще полубезумный, и видитъ у своего изголовья оскорбленную имъ дочь? Но слова, окончательно оправдывающія отвтъ Корделіи отцу въ первой сцен, такъ какъ въ нихъ, при самыхъ критическихъ обстоятельствахъ, обнаруживается весь строй ея души,— это т слова, которыя она произноситъ, когда сраженіе проиграно, когда она и отецъ ея оказываются плнниками Гонерильи и Реганы и она стоитъ рядомъ съ королемъ подъ стражей, ожидая торжественнаго входа сестеръ. Это какъ разъ такое положеніе, какое должно было бы вызвать у посредственнаго драматурга риторическую тираду морали, провозглашающую, что добродтель сама себ награда, и что чистая совсть въ темниц лучше алаго сердца на трон. Но Шекспиръ не позволяетъ себ увлечься защитою добродтели, ничто не можетъ побдить его драматической сдержанности. Корделія, врная себ, говоритъ лишь нсколько словъ, звучащихъ безмятежнымъ спокойствіемъ. Почему бы ей не потерпть неудачи и пораженія? Она и на это разсчитывала, какъ на нчто возможное въ ход событій:
‘Не одни мы
Бдой постигнуты за честнымъ дломъ!
Мн горько за тебя, родитель бдный!
Сама же я умю на бду
Глядть съ презрньемъ.
Намъ, быть можетъ, надо
Увидть тхъ сестеръ и дочерей?’ *)
*) Король Лиръ, въ перев. Дружинина. Дйствіе пятое, сц. 3-я.
На что Лиръ, въ бурномъ, но безсильномъ порыв, разражается патетическими фантазіями:
‘Нтъ! нтъ! нтъ! нтъ! скорй уйдемъ въ темницу!
Мы станемъ пть въ ней, будто птицы въ клтк.
Когда запросишь ты, чтобъ я тебя
Благословилъ, я самъ, склонивъ колни,
Прощенья буду у тебя просить!
И такъ мы станемъ жить вдвоемъ и пть,
Молиться, сказки сказывать другъ другу,
Смяться надъ придворными и слушать
Отъ нихъ разсказы о мірскихъ длахъ’*).
*) Король Лиръ въ перев. Дружинина. Дйствіе пятое, сцена 3-я.
Лиръ, въ этомъ неудержимомъ поток льющихся черезъ край и наполовину безсвязныхъ мечтаній, остается тмъ, чмъ онъ былъ всегда,— игралищемъ своихъ страстей, и не можетъ ни на минуту обуздать своего сердца.
‘Шекспиръ,— говоритъ моралистъ восемнадцатаго столтія, Джонсонъ,— допустилъ добродтельною Корделію погибнуть въ правомъ дл, наперекоръ естественнымъ идеямъ справедливости, надеждамъ читателя и, что еще удивительне, достоврности хроникъ’. А онъ продолжаетъ выражать одобреніе измненію, внесенному въ пьесу Тэтомъ, у котораго героиня представлена въ конц драмы торжествующей и счастливой, и разсказываетъ, что въ молодые годы его самого такъ возмущала смерть Корделіи, что онъ не имлъ духа перечитать послднія сцены, пока не ршился просмотрть ихъ въ качеств издателя. Такъ неужели же Джонсонъ понималъ глубже, чмъ Шекспиръ, нравственный міровой порядокъ? Неужели нашъ мудрйшій поэтъ неправильно отнесся здсь къ глубочайшимъ фактамъ жизни? И неужели Нагомъ Тэтъ (Nahum Tate), передлавшій его произведеніе, открылъ истинную развязку величайшей трагедіи міра? Нтъ, но Шекспиръ, такъ строго придерживающійся фактовъ, не станетъ отрицать ни испытанія, какому подвергается наша вра въ нравственный міровой порядокъ, ни этого самаго нравственнаго порядка, и отвращеніе, которое питалъ Джонсонъ къ послднимъ сценамъ пьесы, показываетъ, что, при всемъ своемъ замчательномъ здравомъ смысл, онъ не вполн былъ чуждъ сантиментальности. Корделія умираетъ въ тюрьм отъ задушенія. Такъ это награда за ея самоотверженную любовь? Нтъ, ибо самоотверженная любовь не награждается. Она совершаетъ свой подвигъ среди свта и радости, или среди мрака и скорби, но она никогда не ищетъ и никогда не можетъ получить награды. И мы должны имть въ виду, что, хотя Лиръ и Корделія лежатъ мертвые предъ нами, ея благородное предпріятіе не было безплодно, эти бдныя человческія орудія вчнаго правосудія исполнили свою задачу и не нужны боле, но нечестивому правленію злыхъ сестеръ насталъ конецъ, дло справедливости торжествуетъ, изъ коварныхъ когтей столь безпощадныхъ въ своей сил Гонерильи и Реганы верховная власть теперь переходитъ въ кроткія руки герцога Альбанскаго.
Міровые законы добра, по увренію Шекспира, никогда не могутъ быть низвергнуты, какъ бы ни былъ дерзокъ посягающій на нихъ, и никогда не могутъ быть обойдены, какъ бы ни былъ лукавъ обманщикъ. Для руководства въ жизни ничто, конечно, не можетъ быть важне этого убжденія, глубоко укоренившагося въ нашемъ сознаніи. ‘И сказалъ онъ человку: смотри, страхъ Господень — вотъ мудрость’. Этотъ страхъ Господень Шекспиръ гораздо боле успшнымъ путемъ сообщаетъ тому впечатлнію, какое оставляютъ въ насъ его великія трагедіи, чмъ онъ могъ бы сдлать это неизмннымъ, быстрымъ и аккуратнымъ распредленіемъ въ пятомъ акт наградъ и наказаній между добрыми и злыми дйствующими лицами. Для него достаточно заручиться нашею непоколебимою любовью въ добродтели, гд бы и какъ бы мы ни встрчались съ ней, и заставить насъ радоваться при вид ея, безъ всякаго отношенія къ тому, находитъ ли она въ этомъ мір благопріятныя условія для своей дятельности, или наоборотъ. Мы могли бы назвать это принципомъ вры въ области этики и здсь, во всякомъ случа, мы спасаемся врою. Невинные страдаютъ въ пьесахъ Шекспира, какъ въ дйствительной жизни, но наши сердца отдаютъ имъ всю свою симпатію. Кто изъ насъ не предпочелъ бы скоре быть Дунканомъ, плавающимъ въ своей крови, чмъ Макбетомъ на трон? Кто изъ насъ не предпочелъ бы скоре невинно пострадать вмст съ Дездемоной, чмъ радоваться совершонному злодйству вмст съ Яго? Но Макбетъ, Яго, Эдмундъ, Ричардъ III, король Клавдій и другіе злоди въ пьесахъ Шекспира, въ конц-концовъ, вовсе не торжествуютъ. ‘Совсть человчества отказывается врить ршительной безнаказанности преступленія и думаетъ, что спасшійся преступникъ только длаетъ обходъ, отдаляющій его отъ приговора’ {Джемсъ Мартино: ‘А Study of Religion’, томъ II, стр. 46.}. Шекспиръ справедливо представляетъ здсь событія сокращенными въ пространств времени. Хотя дйствительно и можетъ показаться, если судить съ чисто-вншней точки зрнія, что невинные и правые проигрываютъ въ жизненномъ состязаніи, однако, преступные никогда не могутъ остаться напослдокъ въ выигрыш. Боле низменные типы, процвтающіе въ данное время на нашъ взглядъ, вопреки нарушенію законовъ здоровья иди духовныхъ законовъ внутренней жизни, неизбжно должны навлечь на себя безплодіе и вырожденіе. Праведные не устремили своихъ помысловъ на успхъ или благоденствіе въ этомъ мір и не достигаютъ ихъ, драматическій поэтъ можетъ смло выставить этотъ фактъ, но они пріобртаютъ нчто боле драгоцнное — чистую совсть и спокойную увренность, что все хорошо кончится для тхъ, кого поддерживаютъ вчные законы. Но люди преступные, ставившіе своею цлью вншній успхъ,— люди, попиравшіе божественные законы или надявшіеся обойти ихъ, являются передъ нами потерпвшими подъ конецъ неудачу въ погон за тмъ жалкимъ успхомъ, къ которому были устремлены ихъ вожделнія. ‘Видлъ я нечестивца превозносящагося… но я прошелъ мимо, и вотъ его не стало’. Послдите повнимательне за злодемъ, говоритъ Шекспиръ, и вы увидите, что его ноги непремнно должны запутаться въ стяхъ, разставленныхъ для тхъ, кто борется противъ нравственнаго міроваго порядка. И какъ преступленіе, такъ и удовольствіе не можетъ уклониться отъ этихъ неумолимыхъ законовъ. На какой-нибудь часъ удовольствіе создаетъ порою золотой туманъ съ волшебными испареніями и чудными призраками, но это — преходящее великолпіе вечерней мглы при солнечномъ закат, которое ночь однимъ ударомъ тяжелой булавы своей превращаетъ въ угрюмое безмолвіе. Вотъ что показываетъ намъ Шекспиръ въ своемъ Антоніи и Клеопатр. Все сладострастное очарованіе Востока развертывается тутъ передъ нами, но изъ-за золота, ароматовъ и музыки, изъ-за воспламененныхъ любовью лицъ поднимаются грозные образы исполнителей, которыхъ не приняли въ разсчетъ участники этой дивной трагедіи-фарса,— образы невозмутимыхъ законовъ отмщенія.
Но Шекспиръ, какъ врно замчаетъ одинъ изъ его критиковъ, не иметъ ‘моральной доказательности’, не иметъ ‘словообилія совсти’, онъ не старается выставить ‘боле совершенную нравственность, нежели та, какой насъ учатъ природа и Провидніе’. Онъ вкладываетъ свои моральныя плоскости и трескучія фразы въ уста такихъ людей, которымъ ничего не стоитъ произносить ихъ, потому что во всю свою жизнь они не нашли ни одного врнаго выраженія. Никто другой, какъ Полоній, проповдуетъ:
‘…Будь вренъ самому себ.
И, слдственно, какъ дважды два — четыре,
Ни передъ кмъ не будешь ты фальшивъ’ *).
*) Гамлетъ, въ перев. Кронеберха. Дйствіе первое, сцена 3-я.
И хотя эта мысль вызываетъ рукоплесканія зрителей, ея драматическая сила кроется не столько въ ея нравственной правд, сколько въ ироніи, приписывающей ее хитрому прислужнику успха. Никто другой, какъ потворствующій своимъ слабостямъ король, восклицаетъ посл того, какъ онъ пренебрегъ всми королевскими обязанностями и своею распущенностью подготовилъ себ паденіе:
‘За Ричарда, на каждаго человка, котораго Болинброкъ принудитъ поднять злобную сталь противъ нашей золотой короны, Всевышній выставитъ по свтлому ангелу, а въ борьб съ ангелами слабый смертный падетъ непремнно: небо вчный заступникъ праваго!’ {Король Ричардъ Второй, въ перев. Кетчера. Дйствіе третье, сцена 2-я.}.
Если Шекспиръ заставляетъ насъ любить добродтель, то онъ достигаетъ этого, воплощая ее въ лице мужчины или женщины, а не вкладывая въ уста своего героя рядъ моральныхъ тирадъ. ‘Поэту лучше хранить про себя сознаніе добродтели,— пишетъ м-ръ Гудзонъ,— разв только если смыслъ и духъ ея безмолвно проникаютъ въ созданія его руки и живутъ въ нихъ, представляя нижнее теченіе въ естественномъ ход истины и красоты. Если геній и сердце его способны видть и изображать вещи именно такъ, какъ он есть въ дйствительности, его нравственное ученіе не можетъ не быть полезно, и чмъ мене оно выставляется, какъ спеціальная цль, тмъ плодотворне оно будетъ, но если, изъ какихъ-нибудь видовъ, какъ бы ни были они нравственны, онъ начнетъ изображать вещи не такъ, какъ он есть въ дйствительности, его нравственное ученіе какъ разъ настолько же отдалится отъ своей цли, если же онъ вздумаетъ, какъ это длали разныя благонамренныя лица, пускать намъ пыль въ глаза своею этическою мантіей, тогда ему придется примириться съ тмъ фактомъ, что онъ будетъ для насъ нчто меньшее или нчто большее, чмъ поэтъ: мы еще станемъ, пожалуй, читать его изъ ошибочнаго чувства долга, но никогда не привлечетъ онъ насъ чистою любовью къ красот и правд’. Добродтели дйствующихъ лицъ Шекспира,— продолжаетъ м-ръ Гудзонъ,— не придаютъ имъ ничего принужденнаго. Гораціо, Эдгаръ, Кентъ, Постумусъ не представляются намъ людьми, живущими въ погон за добродтелью, въ ихъ словахъ и поступкахъ нтъ нравственной натяжки. Елена, Порція, Віола, Корделія, Герміона, Миранда, Дездемона, Имоджена — ‘до какой степени чужды он въ своей добродтели какой бы то ни было натяжки!… Он разсудительны, остроумны, игривы, причудливы, строги, серьезны, страстны, практичны, мечтательны, самыя глубокія и прекрасныя мысли вылетаютъ изъ ихъ усгь, какъ вещи слишкомъ простыя и обычныя, чтобъ ихъ стоило выражать съ малйшею высокопарностью’.
‘Два главныхъ житейскихъ правила или урока,— говоритъ м-ссъ Кашъ,— преподанныхъ Джорджемъ Эліотомъ одной изъ ея молодыхъ пріятельницъ, были: во-первыхъ, ‘Будьте точны‘ и, во-вторыхъ, ‘Милое дитя мое, великій урокъ жизни — это снисходительность’. Эти правила, на которыя Джорджъ Эліотъ указывала въ пору полнаго расцвта своей мудрости, какъ на наиболе важныя для руководства въ жизни, преподаются Шекспиромъ щедро и обильно, хотя и косвенно, безъ доводовъ, по его собственному драматическому методу. Разв эта реальность, приверженность къ фактамъ, строгость и умренность, проявляемыя имъ въ его твореніяхъ, не говорятъ иными словами ‘Будьте точны’? Признаете факты и законы жизни и не извращайте ничего, не блуждайте наугадъ въ пустот или въ сумрачной стран мечтаній и блдныхъ отвлеченностей, считайте мужчинъ и женщинъ тмъ, что они есть на самомъ дл, не закрывая глазъ ни на зло, ни на добро. Но Шекспиръ говоритъ, вмст съ тмъ, ‘Будьте снисходительны’. Ибо строгость Шекспира не такого рода, чтобы длать его угрюмымъ. Онъ полонъ, въ одно и то же время, и глубочайшаго состраданія, и радостнаго смха. И въ этомъ онъ оказывается боле мудрымъ учителемъ жизни, чмъ Данте. Данте, дйствительно, отличается опредленностью, строгостью, точностью. Онъ боле, чмъ какой-либо другой наставникъ, говоритъ своему питомцу: ‘Будь точенъ’. И, при всей суровости Данте, изъ глубины его природы пробиваются наружу источники самаго чуднаго состраданія и нжности. Но хотя Данте и можетъ быть сострадательнымъ, все же онъ угрюмъ, и если онъ смется, то смхъ его скоре страшенъ, нежели веселъ и благодушенъ. Шекспиръ же, говорящій, какъ и Данте: ‘Будь точенъ’, и отличающійся такою же точностью и опредленностью, какъ и Данте, говоритъ, вмст съ тмъ: ‘Будь снисходителенъ’ и самъ, въ одно и то же время, полонъ и глубочайшаго состраданія къ человческой скорби, и безмрнаго смха надъ возбуждающимъ смхъ зрлищемъ человческой жизни. Онъ готовится вступить въ міръ подобно молодому атлету, который находитъ сильное наслажденіе въ борьб и напряженіи и который улыбается при всемъ томъ, что онъ дйствуетъ совершенно серьезно. Каждому изъ истинныхъ учениковъ своихъ Шекспиръ сообщаетъ долю этой радостной серьезности. Мы чувствуемъ, что жизнь, какъ онъ внушаетъ намъ смотрть на нее, полна безчисленныхъ возможностей добра. Въ такомъ мір, конечно, стоитъ жить, и для того, чтобъ овладть его сокровищами: сокровищами любви, истины, красоты и радости,— намъ слдуетъ поработать бодро и усердно.
Трудно вообразить себ, какъ можно быть точнымъ въ смысл Джорджа Эліота или Шекспира, не будучи снисходительнымъ. Ибо ихъ точность не есть точность педанта или догматиста, точность неподвижныхъ линій, а живая точность драматика, быстрый и безошибочный переходъ отъ одного пункта симпатіи къ другому. Половина міровой нетерпимости и несправедливости проистекаетъ отъ неспособности схватывать или, по крайней мр, уяснять себ иные типы характера, нежели нашъ собственный, и наслаждаться ими, отъ неспособности постигать скоро и точно складъ ума и душевный строй нашихъ ближнихъ. Если зрлище разнообразной жизни, которая окружаетъ насъ, доставляетъ намъ глубокое наслажденіе, мы врядъ ли можемъ быть нетерпимы, но для того, чтобъ получить такое наслажденіе, мы должны врно воспринимать ощущенія и должны правильно истолковывать видимые факты. Наше воображеніе учитъ насъ играть тысячу ролей въ драм человческаго существованія, учитъ насъ даже наблюдать съ драматическимъ интересомъ за движеніями нашего собственнаго сердца. И эта драматическая привычка чувства не будетъ имть своимъ неизбжнымъ результатомъ ослабленія въ насъ нравственной силы, если мы воспитаемъ въ себ не только врность многообразнымъ мелкимъ фактамъ жизни, но и честное отношеніе къ тмъ великимъ и неизмннымъ фактамъ, которне мы называемъ законами жизни. Можно быть, въ одно и то же время, и гибкимъ, и твердымъ. Никакая твердость не иметъ, въ сущности, и половины той цнности, какъ твердость легкая и эластическая,— не твердость оцпенвшаго трупа, а твердость атлета, готоваго начать свой бгъ.
Соединяя такимъ образомъ, въ себ серьезность и радостную полноту жизни, Шекспиръ уметъ смяться непринужденнымъ и благороднымъ смхомъ. Далеко не маловажная доля воспитанія, которое онъ даетъ своему ученику, заключается въ томъ, что онъ показываетъ ему юмористическую сторону жизни и учитъ его смяться честно и искренно. Этотъ міръ часто называли ‘юдолью плача’, и называли его такъ вполн справедливо, но, въ то же время, онъ есть юдоль улыбокъ и ликующаго смха. Шекспиръ показываетъ его намъ въ томъ и другомъ вид и заставляетъ насъ понять, что слезы, озаренныя свтомъ невинной радости, очищаются отъ всего судорожнаго, себялюбиваго и разслабляющаго, и что улыбки и смхъ становятся мудре и возвышенне, благодаря слезамъ. Иногда же, съ помощью дивной алхиміи, свойственной генію, онъ перемшиваетъ и то, и другое, когда изображаетъ, наприм., изступленіе Лира въ степи и въ шалаш и тутъ же помщаетъ бднаго шута, не прекращающаго своихъ шутокъ, несмотря на бурю, дождь и молнію, такъ что, наконецъ, въ странномъ сочетаніи свирпствующей природы и грубаго смха сердце человческое представляется не мене безумнымъ, чмъ стихіи, и въ своемъ безуміи столь же необъятнымъ и чудеснымъ, какъ он.
Шекспиръ учитъ насъ мудрому смху, учитъ насъ улыбаться отъ глубины нашего сочувствія, и потому онъ совершенно воздерживается отъ двухъ родовъ смха — смха безумія и смха жестокости. Смха безумныхъ, этого треска сучьевъ подъ котломъ, мы вовсе не слышимъ у Шекспира, за тми рдкими исключеніями, когда онъ вводится въ драматическихъ цляхъ, чтобы выставить нищету духа какихъ-нибудь второстепенныхъ дйствующихъ лицъ. Такъ, въ Бур низкіе заговорщики выдаютъ свою низость презрительными насмшками, раздражающими мудраго старика Гонзало и терзающими сердце короля, который все еще предполагаетъ, что сына его поглотили волны. Смхъ Шекспира всегда иметъ основу здраваго смысла и, опять-таки, всегда иметъ основу доброты. Есть смхъ демоническій, какой мы можемъ видть на лицахъ истязателей Чіамполо въ иллюстраціи Блэка къ двадцать первой псн Ада. И есть смхъ отчаянія, какой слышится въ издвательств Свифта (смхъ тмъ боле ужасный, что онъ такъ врно разсчитанъ), когда его началъ окутывать мракъ. Такого смха нтъ у Шекспира, ибо даже издвательства Тимона надъ человчествомъ не имютъ въ себ ни тни холодности. Но если мы оставимъ въ сторон смхъ діаволовъ и смхъ зарождающагося помшательства, то найдется ли какой-нибудь видъ человческаго смха, который не поощрялся и не воспитывался бы въ насъ Шекспиромъ, начиная съ задорныхъ шутокъ Робина Goodfellow среди его веселыхъ проказъ и кончая строгою и свтлою улыбкой Просперо, когда, съ высоты своего духовнаго совершенства, онъ обращаетъ взоръ на землю и видитъ Миранду, которая, въ первой радости двической любви, настаиваетъ на своемъ желаніи носить дрова за Фердинанда?
‘Бдняжка! заразилась ты, твой приходъ сюда ясно обнаруживаетъ это’ {Буря, въ перев. Кетчера. Дйствіе третье, сцена 1-я.}.
И если, какъ утверждала Джорджъ Эліотъ, второй великій урокъ жизни заключается въ словахъ: ‘Будьте снисходительны’, то, безъ сомннія, тотъ, кто учитъ насъ честно смяться и кротко улыбаться при вид мелкихъ заблужденій и слабостей прочихъ смертныхъ или нашихъ собственныхъ, вмсто того, чтобъ относиться къ нимъ съ гнвомъ и негодованіемъ, не мало помогаетъ намъ усвоить себ этотъ урокъ. Умрять наши суровыя сужденія сознаніемъ человческаго братства и длать это при посредств улыбокъ,— улыбокъ, перемшанныхъ порою со слезами,— вотъ одно изъ благороднйшихъ нравственныхъ дарованій Шекспира. Фальстафъ — личность не особенно достойная уваженія, Данте помстилъ бы его, быть можетъ, въ третій кругъ ада, среди тней, угнетаемыхъ тяжелыми каплями дождя, и Шекспиръ предаетъ его осужденію въ тотъ моментъ, когда король Генрихъ отказывается принять старика въ число своихъ друзей или совтчиковъ. Но сколько мудрости и мягкости вкладываетъ Шекспир въ нашъ приговоръ надъ Фальстафомъ, благодаря той послдней трогательной сцен, гд разсказывается, какъ онъ игралъ цвтами и болталъ о зеленыхъ поляхъ, и какъ, защищая Фальстрфа, поэтъ защищаетъ все, что есть благодушнаго въ человчеств! Если мы не можемъ смяться вмст съ Фальстафомъ въ таверн, то намъ слдуетъ обратить вниманіе на самихъ себя, посмотрть, не примшивается ли нетерпимость къ нашей добродтели. Педантъ морали рискуетъ впасть въ другаго рода пороки и способенъ, въ обольщеніи своего себялюбія, разыграть предъ небесами роль шута, въ желтыхъ чулкахъ и съ подвязками на крестъ {Намекъ на Маіьволіо въ Двнадцатой ночи. Прим. перев.}, которая заставитъ ангеловъ смяться или плакать. Нтъ, мы не въ силахъ вообразить себ этого веселаго, добродушнаго гуляку въ третьемъ круг безъ сахара, безъ сладкаго вина, скоре мы готовы раздлить отзывъ о немъ м-ссъ Куикли:
‘Нтъ, онъ, наврное, не въ аду, онъ на лон Артура, если только человкъ попадалъ когда-нибудь на лоно Артура’ {Король Генрихъ Пятый, въ перев. Кетчера. Дйствіе второе, сцена 3-я.}.
Въ поэм Грея The Progress of Poesy (Путешествіе поэзіи) могущественная Матерь снимаетъ покрывало со своего лица предъ отрокомъ Шекспиромъ, на берегу Эвона, и даетъ ему въ даръ власть надъ ключами.
‘Thine too these golden keys, immortal Boy!
This can unlock the gates of Joy,
Of Horrour that, and thrilling Fears,
Or ope the sacred source of sympathetic Tears’.
(Теб принадлежатъ и эти золотые ключи, безсмертный отрокъ! Этотъ ключъ можетъ отпирать врата радости, этотъ — врата ужаса и трепещущихъ страховъ, или же можетъ отверзать священный источникъ сочувственныхъ слезъ).
Священный источникъ сочувственныхъ слезъ — кто такъ широко открывалъ его, какъ Шекспиръ? Если онъ воспитываетъ насъ своимъ юморомъ, если онъ учитъ насъ мудрому смху и смху доброму, то онъ также говоритъ намъ, что есть время не только для смха, но и для слезъ. А развивая въ себ, при помощи искусства, сочувствіе къ скорби, мы длаемъ большое пріобртеніе. Не то чтобъ какая-либо сила искусства могла прямо или непосредственно ослабить давящій насъ гнетъ сокрушенія, но косвеннымъ путемъ оно способно достигнуть многаго, такъ какъ пріучаетъ наше воображеніе подчиняться сердцу и приводитъ насъ къ нкоторому сознанію того, что наше частное и личное горе есть доля великой міровой скорби, что мы представляемъ собою единицу въ цломъ обществ удрученныхъ печалью людей, и что поэтому нашъ вопль страданія долженъ быть не одинокимъ стономъ и не одинокимъ холоднымъ крикомъ, раздающимся во мрак, а долженъ входить въ составъ торжественнаго хора стованій, къ которому каждому изъ насъ слдуетъ присоединиться съ серьезнымъ и по возможности мягкимъ чувствомъ. И, такимъ образомъ, простой, грубый крикъ боли — плачъ, такъ сказать, дикаго звря объ убитой самк или похищенномъ дтеныш — возвышается до степени чего-то человческаго, чего-то гармоническаго, хотя и глубоко-печальнаго. Воспитывая свое воображеніе, мы начинаемъ принимать достойное участіе въ непрерывномъ хор земной печали, начинаемъ чувствовать, что мы не разрозненные индивидуумы, что великое сердце человчества бьется въ униссонъ съ нашею скорбью, что мы должны, слдовательно, отбросить все, что есть нечистаго и высокопарнаго въ нашей горести, чтобы не была диссонанса между ею и этимъ великимъ сердцемъ скорби, состраданія и любви, этимъ общечеловческимъ сердцемъ, на которомъ покоится наше собственное. Всего шумливе и громогласне стованія кормилицы въ Ромео и Джульетт объ ея молодой госпож, которую она считаетъ умершей:
‘О горе! о горестный, горестный, горестный день, плачевнйшій, горестнйшій изъ всхъ досел виднныхъ’ {Ромео и Джульетта, въ перев. Кетчера. Дйствіе четвертое, сцена 5-я.}.
Съ этого низменнаго уровня намъ долго придется взбираться на высоты скорби, пока мы не услышимъ словъ, подобныхъ тмъ, въ которыхъ Констанція оплакиваетъ своего пропавшаго Артура: ‘Грусть занимаетъ мсто моего сына, ложится въ его постельку, бродитъ везд со мною, глядитъ на меня его свтлыми глазками, повторяетъ его слова, припоминаетъ мн вс его чудныя свойства, наполняетъ оставленное платье формами его’ {Король Іоаннъ, въ перев. Кетчера. Дйствіе третье, сцена 4-я.}.
И, однакожь, въ печали Констанціи еще проглядываетъ недостатокъ того твердаго при всей своей чуткости страданія,— страданія, готоваго перейти въ героическое дйствіе, которое мы узнаемъ въ слдующихъ словахъ Макдуффа:
Малькольмъ. Снеси несчастіе какъ мухъ.
Макдуффъ. Снесу,
Но я и чувствую его какъ мухъ!
Я не могу не вспоминать о томъ,
Что было для меня дороже жизни *).
*) Макбетъ, въ перев. Кронеберга. Дйствіе четвертое, сцена 3-я.
Этотъ тонъ дйствительно мужественъ. Но скорбь, переходящая въ братскую любовь, а не въ жажду мести и не въ ненависть, есть чувство еще боле высокаго полета. Такова скорбь Брута, передающаго въ самыхъ простыхъ словахъ извстіе о смерти Порціи и желающаго завершить въ этотъ моментъ примиреніе съ своимъ обезумвшимъ товарищемъ:
‘Не говори боле о ней. Дай чашу. Въ ней я утоплю вс непріятности, Кассій’ {Юлій Цезарь, въ перев. Кетчера. Дйствіе четвертое, сцена 3-я.}.
И, такимъ образомъ, духъ Порціи продолжаетъ жить въ любви двухъ сильныхъ людей.
Житейская мудрость Шекспира, какъ мы видимъ ее въ его твореніяхъ, направлена преимущественно, какъ это и должно быть, на интересы отдльной личности, а не на общественныя дла и не на исторію какой-либо націи. Прежде всего другаго онъ посвящаетъ насъ въ физіологію страстей, и подъ его вліяніемъ мы начинаемъ чувствовать, что житейская мудрость заключается не столько въ простой осторожности или въ подавленіи страстей, сколько въ томъ, чтобы найти для нихъ ихъ настоящій путь. Но онъ представляетъ намъ также образъ дйствій людей, занимающихъ общественное положеніе, т добродтели и недостатки, которые они выказываютъ въ качеств государственныхъ мужей и правителей, и, придерживаясь своего драматическаго метода, онъ прослдилъ всю жизнь англійскаго народа въ извстный критическій періодъ исторіи. И, однакожь, трудно было бы ршить, какой ярлыкъ, согласно съ современною номенклатурой, наиболе подходитъ къ Шекспиру,— ярлыкъ ‘либерала’ или ‘консерватора’, и ошибся или нтъ Гартлей Кольриджъ, шутливо описавъ Шекспира, какъ ‘тори и джентльмена’. Шекспиръ не сдлаетъ прозелитовъ для какой-либо политической партіи, какъ это могъ бы сдлать пропагандистъ отвлеченныхъ принциповъ. Ни одинъ юноша, читающій его англійскія или римскія историческія драмы, не выступитъ въ міръ съ пламенною миссіей, какъ выступилъ Шелли подъ вліяніемъ Годвиновской философіи революціи, но если онъ читаетъ съ пониманіемъ, его разсудокъ подвергнется въ извстной мр благотворной дисциплин. Онъ узнаетъ, что характеръ, честность, здравый смыслъ и страсть, направленная къ высокимъ цлямъ, важне состязующихся доктринъ и партійныхъ рекламъ, и, такимъ образомъ, если Шекспиръ не длаетъ политическихъ прозелитовъ, то онъ за то способствуетъ вигу сдлаться боле мудрымъ вигомъ и способствуемъ тори сдлаться боле мудрымъ тори. ‘Гораздо боле общаго,— пишетъ одинъ современный историкъ {Bishop Stubbs: ‘Лекціи средней и новой исторіи’, стр. 19.},— между мудрыми и здоровыми членами противуположныхъ партій, нежели между здоровыми и испорченными членами одной и той же партіи — между мыслителями борющихся партій и мыслителями и глупцами одной и той же партіи’. Изученіе Шекспиромъ правителей Англіи за цлое столтіе распри и смуты, отъ Ричарда II до Ричарда III, есть не доктринерное изученіе отвлеченныхъ принциповъ, а изслдованіе человческаго характера и человческой дятельности. Его ученіе стремится образовать такихъ политиковъ, какихъ должно бы создать правильное пониманіе исторіи, а каковы они, пусть намъ скажетъ тотъ самый историкъ, чьи слова были только что приведены нами: ‘Что намъ желательно видть, это то, чтобы люди прилагали къ исторіи и политик тотъ же духъ, въ какомъ дйствуютъ люди мудрые при самовоспитаніи, чтобъ они не переставали быть приверженцами своей партіи, не переставали держаться твердыхъ мнній и исповдывать ихъ, но чтобъ они были такъ же осторожны въ своемъ партійномъ поведеніи и въ защит своихъ мнній, какъ въ своемъ поведеніи въ общественныхъ кружкахъ, въ своей бесд въ общественной жизни. Первая цль истиннаго политика, какъ и истиннаго патріота, это сохранить себя и свою партію чистыми, а затмъ уже обезпечить себ побду, истреблять низость и испорченность тамъ, гд онъ иметъ вліяніе, а не считать наиболе существеннымъ изобличеніе ихъ тамъ, гд изобличеніе можетъ только вызвать отраженіе. Здравомыслящій политикъ, къ какой бы партіи онъ ни принадлежалъ, и какъ бы ни былъ онъ искусенъ, вритъ, что съ его политическимъ планомъ связаны наибольшія выгоды для его страны, а онъ желаетъ, чтобы положеніе его страны было неприступно, чтобы быть неприступнымъ, оно должно быть здорово, если его партія представляетъ для него его страну, его партія должна быть здорова, и для него гораздо важне очистить собственные ряды, нежели ряды непріятельскіе. Успхъ чистыхъ и правдивыхъ несомнненъ, успхъ лжи и испорченности, тираніи и насилія есть лишь начало боле глубокаго и безповоротнаго паденія’.
Или, какъ Шекспиръ говоритъ намъ, Англія мене заинтересована въ томъ, облеченъ ли верховною властью представитель Іоркской или Ланкастерской линіи, нежели въ томъ, честенъ и твердъ ли ея правитель, какъ его Генрихъ V, или же онъ образецъ государственной неспособности и неумнья сдерживать развратъ и буйство, какъ проникнутый ханжествомъ сынъ Генриха.
Во всхъ своихъ пьесахъ Шекспиръ является, въ одно и то же время, и приверженцемъ порядка, и приверженцемъ свободы — не пустаго слова свободы, которое выкрикивается на политической платформ, а такой свободы, какая требуется для энергической дятельности всхъ человческихъ дарованій.
Въ Шекспировской драм жизнь богата, разнообразна и плодотворна, благодаря тому, что человческая мысль и страсть находятъ себ открытое поприще въ предлахъ справедливости. Въ этомъ-то свободномъ столкновеніи и въ этой жизненной борьб становится человкъ осторожнымъ, справедливымъ, исполнительнымъ и сильнымъ. Если бы Шекспиръ былъ придворнымъ драматургомъ какой-либо великой монархіи, то этого не могло бы быть, но такъ какъ онъ писалъ для пестрой толпы лондонскаго театра и въ такое время, когда въ Англіи чувствовался новый приливъ бодрости, энергіи и предпріимчивости, то на его страницахъ отражается, какъ въ зеркал, многообразная жизнь свободнаго народа.
Въ Троил и Крессид, пожалуй, больше цинизма, чмъ въ какомъ бы то ни было произведеніи Шекспира, и иная, высшая, а не мірская мудрость не соотвтствовала бы общему тону пьесы. Когда свжей, молодой любви Троила наносится смертельная рана въ тотъ моментъ, какъ онъ видитъ Крессиду, позорящую честь и женственность въ лагер грековъ, ему необходимо имть подъ рукою совтника съ холоднымъ темпераментомъ и испытаннымъ умомъ, и онъ находитъ его въ Улисс. Въ какомъ совершенств онъ владетъ политикой! Съ какою легкостью вертитъ онъ Агамемнономъ или боле ограниченнымъ Ахилломъ! Какъ живо разгадываетъ онъ истинный характеръ Крессиды и заставляетъ пробиться наружу благородную, еще не созрвшую натуру Троила! Искусный и опытный боецъ въ жизненномъ состязаніи, Шекспиръ понимаетъ все значеніе подобной мірской мудрости и желалъ бы, чтобы мы врно оцнивали ее. Безъ сомннія, необузданный юноша, покинувшій Стратфордъ, чтобъ зарабатывать себ хлбъ среди лондонскихъ актеровъ, и вернувшійся человкомъ богатымъ, уважаемымъ и прославленнымъ, пріобрлъ достаточное количество этой мірской мудрости и съумлъ ею воспользоваться. Но Шекспиру было доступно представленіе и о боле высокой житейской мудрости, нежели та, которую онъ показываетъ намъ въ греческомъ воин и политик, и эту высшую мудрость онъ олицетворилъ въ своемъ волшебник Просперо. Мы видимъ здсь нчто боле широкое, боле возвышенюе, боле свтлое, нчто такое, чмъ никогда не можетъ быть простая хитроумная дипломатія. Дйствительно, Просперо, ‘посвятившій себя уединенію и совершенствованію своего ума’, не особенно искусенъ въ поэтик съ ея извилистыми путями, иначе онъ не утратилъ бы своего герцогства въ минувшіе дни. И не дипломатіи могъ онъ научиться на волшебномъ остров. Но онъ пріобрлъ власть надъ природой, начиная съ уха грубой земли, Калибана, и кончая стихійнымъ геніемъ воздуха, который можетъ превратить въ огонь тонкую ткань своего существа, когда, наприм., онъ является въ вид пламени на топъ-мачт, или въ морскую нимфу, когда онъ увлекаетъ впередъ Фердинанда пснями о странныхъ сокровищахъ океана. И, такимъ образомъ, имя въ своемъ распоряженіи подчиненныхъ ему духовъ, Просперо можетъ играть роль провиднія, вршающаго судьбу тхъ, кто обидлъ его и низвергнулъ его съ герцогскаго престола. Съ высоты своей ясной и величавой мудрости онъ созерцаетъ жизнь съ нжностью, хотя и не безъ нкоторой суровости, потому что въ знаетъ и зло, и добро, и цль его заключается въ томъ, чтобы мудрою предусмотрительностью направить зло къ благимъ послдствіямъ. Онъ стоитъ въ сторон отъ жизни, но связанъ съ нею глубокими и трогательными симпатіями, и эта жизнь возбуждаетъ теперь его участіе не столько ради его самого, сколько ради другихъ, потому что онъ видитъ, какъ кратковременны и, вмст съ тмъ, какъ сильны ихъ печали и радости.
‘Мы изъ того же вещества, изъ котораго образуются сны, и маленькая наша жизнь окружена сномъ’ {Буря, въ перев. Кетчера. Дйствіе четвертое, сцена 1-я.}.
Какой контрастъ представляетъ Просперо другому знаменитому чародю, Фаусту Марло! Германскій докторъ хочетъ отдать свою душу ‘великому Люциферу’, если только злой духъ позволитъ ему прожить двадцать четыре года во всяческой роскоши, властелиномъ міра, и оставитъ при немъ Мефистофеля.
‘То give me whatsoever I shall ask,
To tell’ me whatsoever I demand,
To slay mine enemies and aid my friends,
And always le abedient to my will’.
(Чтобъ онъ давалъ мн все, чего я ни потребую, говорилъ мн все, о чемъ я ни спрошу его, чтобъ онъ убивалъ моихъ враговъ и помогалъ моимъ друзьямъ и былъ всегда послушенъ вол).
Мы почти готовы подумать, что Шекспиръ, при заключеніи своего чудеснаго поэтическаго поприща, оглянулся на годы своей юности, когда онъ былъ послдователемъ Марло, и захотлъ показать теперь, каковъ можетъ быть чародй, внимавшій голосу своего добраго ангела, а не искушенія своего приспшника діавола. Подъ конецъ Просперо предпочитаетъ сдлаться простымъ человкомъ, вмсто того, чтобъ оставаться чародемъ и волшебникомъ, и потому онъ сломаетъ свой волшебный жезлъ погрузитъ свой книгу въ такую глубину, на какую лотъ еще никогда не опускался, и отошлетъ своего возлюбленнаго Аріеля къ тмъ стихіямъ, по которымъ онъ томится. Просперо сброситъ съ себя мантію волшебника и предстанетъ въ шляп и со шпагой, какъ онъ былъ нкогда въ Милан. Что могутъ въ самомъ дл, дать еще чары и заклинанія тому, кто проникъ въ высшія тайны человческой жизни? Ибо теперь его заботы устремлены къ двумъ цлямъ, и въ нихъ находитъ онъ высочайшую радость, къ какой способна душа человка. Онъ хочетъ усовершенствовать и сохранить неповрежденной и незапятнанной радость юныхъ и невинныхъ сердецъ — Фердинандъ и Миранда должны любить другъ друга съ пламенною чистотой не порочныхъ душъ и въ подобной любви обрсти свое счастіе. Это — во-первыхъ, а во-вторыхъ, Просперо хочетъ распространить щедроты своего все прощенія на кающихся злодевъ, такъ безжалостно поступившихъ съ нимъ когда онъ находился въ ихъ власти. Быть творцомъ и устроителемъ радости для тхъ, кто достоинъ ея, и платить добромъ за зло — вотъ крайнее совершенство, какого достигли благородныя чары, приводимыя въ дйствіе Шекспировскимъ волшебникомъ, вотъ созрвшіе плоды всей житейской мудрости Шекспира. Что касается самого Просперо, то онъ возвратится въ свое герцогство и твердою рукой станетъ управлять имъ, онъ не упуститъ ни одной княжеской обязанности, хотя при этомъ онъ необходимр долженъ помнить, что эта бренная жизнь подобна чудному представленію духовъ — великолпному зрлищу, конечно, не лишенному смысла, но зрелищу, которое скоро исчезнетъ. И потому, когда онъ возвратится въ Миланъ, каждою третьею мыслью его будетъ мысль о могил,— каждою третьею мыслью, но первыя дв принадлежать жизни и долгу. Въ Просперо, какъ его задумалъ Шекспиръ, мы касаемся, наконецъ, высшей ступени нравственнаго и духовнаго совершенства поэта. Онъ созерцаетъ жизнь широко, спокойно, безмятежно, созерцаетъ ее очищеннымъ и просвтленнымъ взоромъ.