Эдгар По.
Эдгар По.
Сфинкс
Сфинкс
The Sphinx, 1846.
Перевод К. Д. Бальмонта.
Сфинкс, По Эдгар Аллан, Год: 1846
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Источник: По. Э. А. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2: Рассказы разных лет, Страшные рассказы. Гротески, Письма / Пер. с англ. К. Бальмонта, Сост. Н. Саркитов. — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 2009. — 432 с. С. 124 — 128.
OCR Купин А. В.
Во время страшного царства холеры в Нью-Йорке, я был приглашен одним родственником провести с ним недели две в уединении в его разукрашенном коттедже на берегах Гудзона. Мы имели там все обычные средства летних развлечений. И что касается блуждания в лесах, рисования, катанья на лодке, рыбной ловли, купанья, музыки и книг, мы могли бы проводить время с достаточной приятностью, если бы не страшные вести, приходившие к нам каждое утро из людного города. Не проходило и дня, который бы не принес нам, как новость, сведений о кончине того или другого из знакомых. Таким образом, по мере того, как злополучие возрастало, мы научились каждодневно ожидать утраты какого-нибудь друга. Наконец, мы стали трепетать от одного приближения всякого вестника. Самый воздух с Юга казался нам насыщенным смертью. Эта цепенящая мысль на самом деле вполне завладела моей душой. Я не мог больше ни говорить, ни думать, ни грезить ни о чем другом. Хозяин мой был темперамента менее возбудимого, и хотя он был в весьма подавленном состоянии духа, старался поддерживать во мне бодрое настроение. Его богато-философический разум ни в какое время не бывал захвачен нереальностями. Сущность ужаса он довольно живо чувствовал, но теней ужаса он не воспринимал.
Его попытки пробудить меня из состояния ненормальной мрачности, в которое я впал, в значительной степени уничтожались некоторыми томами, найденными мной в его библиотеке. Они были такого свойства, что могли побудить к произрастанию все семена наследственного суеверия, какие только скрывались в моей груди. Я читал эти книги без его ведома, и таким образом он нередко никак не мог объяснить себе тех насильственных впечатлений, которые владели моей фантазией.
Любимой моей темой было народное верование в предвещания, приметы, которые в этот единственный период моей жизни, я был расположен почти серьезно защищать. Касательно данного предмета у нас были долгие и оживленные препирательства: он доказывал крайнюю безосновность верования в подобные вещи, я, оспаривая, говорил, что народное чувство, возникая абсолютно самопроизвольно — то есть без всяких видимых следов внушения — имело в самом себе безошибочные элементы истины, и имело право на уважение.
Дело в том, что вскоре после моего прибытия в коттедж со мной приключился некий случай, столь неизъяснимый и отличавшийся характером столь зловещим, что я мог быть вполне извинен за рассмотрение его как предвещания. Он ужаснул и в то же время так смутил и ошеломил меня, что прошло несколько дней, прежде чем я решился сообщить об этом обстоятельстве моему другу.
На склоне чрезвычайно яркого дня, с книгою в руке, я сидел у открытого окна, а передо мной, через длинную панораму берегов, открывался вид далекого холма, передняя часть которого в ближайшем от меня месте, была лишена тем, что называется оползнем, значительной части своих деревьев. Мысли мои долго блуждали от книги передо мной к мраку и отчаянию соседнего города. Подняв мои глаза от страницы, я устремил их на обнаженный лик холма, и на некоторый предмет — на некое живое чудовище отвратительного вида, которое весьма быстро пролагало себе путь от вершины к основанию и, наконец, исчезло в густом лесу внизу. Когда это существо впервые явилось моему зрению, я усомнился в здравости моего собственного рассудка — или, по крайней мере, в правдивости свидетельства моих собственных глаз, и прошло несколько минут, прежде чем мне удалось убедить самого себя, что я не сошел с ума, и что это не сон. Однако, по мере того, как я буду описывать чудовище, (которое я явственно видел и за которым спокойно наблюдал все время, пока оно двигалось вперед), мои читатели, боюсь, с большею трудностью смогут убедиться в двух этих пунктах, чем это было возможно для меня.
Сравнивая рост этого существа с диаметром больших деревьев, мимо которых оно проходило — немногие лесные гиганты, уцелевшие от ярости оползня — я заключил, что оно гораздо больше, чем какой-либо существующий линейный корабль. Я говорю линейный корабль, ибо форма чудовища внушала эту мысль — остов какого-нибудь из наших кораблей в семьдесят четыре орудия мог бы дать приблизительное представление относительно общих его очертаний. Рот животного помещался в конце хобота, футов в шестьдесят или семьдесят в длину, приблизительно такой же толщины, как тело обыкновенного слона. У основания этого хобота находилось безмерное количество черных косматых волос — большее количество, чем могло бы быть доставлено шкурами двадцати буйволов, и, устремляясь из этих волос книзу и в стороны, выделялись два сверкающие клыка, похожие на клыки дикого борова, но бесконечно больших размеров. Простираясь вперед, параллельно хоботу, и по каждую от него сторону, была гигантская палица, в тридцать или сорок футов в длину, образованная, по-видимому, из чистого кристалла, и в форме совершенной призмы: они отражали самым пышным образом лучи заходящего солнца. Хобот имел вид клина, верхушкой своей обращенного к земле. От него простирались две пары крыльев — каждое крыло приблизительно ярдов сто в длину. Одна пара помещалась над другою, и все крылья были густо покрыты металлической чешуей, каждая чешуйка, по-видимому, была в диаметре футов десять или двенадцать. Я заметил, что верхний и нижний ряды крыльев были соединены крепкою цепью. Но главною особенностью этого ужасающего существа было изображение мертвой головы, покрывавшее почти всю поверхность его груди, и так точно начертанное ослепительно-белым цветом на темном фоне тела, как если бы оно тщательно было там нарисовано каким-нибудь художником. В то время как я смотрел на это устрашительное животное, и совсем особенно на явление, бывшее на его груди, с чувством ужаса и страха — с ощущением надвигающейся беды, которой мне было невозможно утешить каким-либо усилием рассудка — я увидел, что огромные челюсти на крайнем конце хобота внезапно раскрылись, и из них возник звук такой громкий и столь выразительно исполненный заунывности, что он ударил по моим нервам как похоронный звон, когда чудовище исчезло у подножия холма, я, сразу лишившись чувств, упал на пол.
Когда я пришел в себя, первым моим побуждением, конечно, было сообщить моему другу о том, что я видел и слышал — и вряд ли я сумел бы объяснить, что это было за чувство отвращения, которое, в конце концов повлияв на меня, помешало мне это сделать.
Наконец однажды вечером, дня три-четыре спустя после этого события, мы сидели вместе в комнате, в которой я видел привидение — я сидел на том же самом месте, у того же самого окна, а мой друг сидел, развалившись на софе. Сочетание места и времени побудило меня рассказать ему о феномене. Он выслушал меня до конца: сперва сердечно расхохотался, потом впал в настроение чрезвычайно серьезное, как если бы мое умственное расстройство было вещью, не подлежащею сомнению. В это самое мгновение я опять увидел совершенно явственно чудовище, на которое со вскриком безусловного ужаса я обратил его внимание. Он посмотрел пристально — но уверял, что ничего не видит, хотя я подробно описал движение существа вперед, меж тем как оно сходило по обнаженному лику холма.
Я был теперь безмерно встревожен, ибо считал это видение или предвещанием моей смерти или, что хуже, предвестником припадка умоисступления. В сильном порыве я откинулся назад на своем кресле и на несколько мгновений закрыл руками мое лицо. Когда я снова открыл глаза, привидения больше не было видно.
К хозяину моему, однако, до некоторой степени вернулось спокойствие его манеры, и он самым тщательным образом расспросил меня о внешнем виде привидевшегося существа. Когда я вполне удовлетворил его любопытство по этому поводу, он глубоко вздохнул, словно освободившись от какой-то невыносимой тяжести, и начал говорить, с жестоким, как подумал я, спокойствием о различных пунктах умозрительной философии, до того бывшей предметом прений между нами. Я помню, что он особенно настаивал (наряду с другими утверждениями) на мысли, что главным источником ошибки во всех человеческих исследованиях является способность нашего понимания недооценивать или переоценивать важность предмета через простое несоразмерение его близости. ‘Надлежащим образом оценить, например, — сказал он, — влияние на человечество полного распространения демократии, можно будет оценить лишь в наступающей эпохе, в которую такое распространение могло бы совершиться. Но можете ли вы указать мне хоть на одного писателя по данному предмету, из правительственных сфер, который бы считал это достойным рассуждения вообще?’
Тут он мгновение помедлил, шагнул к полке с книгами, и вынул оттуда одно из обыкновенных руководств по естественной истории. Попросив меня затем поменяться с ним местом, чтобы ему лучше была видна мелкая печать тома, он сел в мое кресло у окна и, раскрыв книгу, продолжал разговор совсем в том же самом тоне, как и прежде.
‘Если бы не ваша чрезвычайная точность, — сказал он, — в описании чудовища, никогда бы я не был в состоянии указать вам, что это было. Прежде всего, позвольте мне прочесть вам школьное описание рода Sphinx из семьи Crepuscularia, отряда Lepidoptera, класса Insecta, или насекомых. Описание гласит:
‘Четыре перепончатых крыла, покрытые маленькими цветными чешуйками металлического вида, рот, являющий закругленный хобот, образуемый удлинением челюстей, на сторонах у которых находятся зачатки десен и пушистых щупальцев, нижние крылья связаны с верхними твердым волосом, в виде удлиненной булавы усики призматические, живот заострен. Мертвоголовый Сфинкс причинял, по временам, много страха среди народа некоторого рода печальным воплем, который он испускает, и гербом смерти, который он носит на своем щитке’.
Тут он закрыл книгу и откинулся к спинке кресла, приняв как раз ту самую позу, в которой я был, когда увидел ‘чудовище’.
— А, вот оно! — сказал он в ту же самую минуту, — оно снова восходит по лику холма, и у этого существа весьма достопримечательный вид, согласен. Все же оно никоим образом не так огромно и не так отдаленно, как вы вообразили, ибо факт тот, что в то время, как оно, искривляясь, движется по нити, которую какой-нибудь паук протянул вдоль оконницы, я нахожу, что самое большее в нем шестнадцатая доля дюйма в длину, а также, что оно находится на расстоянии шестнадцатой доли дюйма от зрачка моего глаза.