Сестренка
Сестренка
Рассказ Габриэли Запольской.
I.
I.
* * *
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
* * *
* * *
* * *
V.
V.
Сестренка, Запольская Габриеля, Год: 1898
Время на прочтение: 18 минут(ы)
— Не вернуться ли нам домой?
— Нет, доедем еще до деревенского плетня, а потом вернемся но тропинке около дороги.
— А вдруг нас кто-нибудь увидит?
Сестренка надула губки.
— Пф!.. велика беда! Точно мы не смеем ездить на лошадках.
И они поехали, поехали на своих воображаемых лошадках, представлявших собой не что иное, как большие липовые ветви, волочившиеся по земле и подымавшие целые клубы пыли.
В этих облаках пыли тонули очертания их фигур, и только по временам выглядывали личики из-под больших соломенных шляпок. Шляпки эти блестели золотистым отливом, мелькая в лучах солнца, которые в тот июльский полдень целыми каскадами лились на Волынь. Слева, — пруд, заросший ситником, сверкал без единого пятнышка, словно огромная доска алюминия, не отражая даже ни синевы небес, ни прибрежных плакучих ив. Справа, — кусты орешника. Кой-где чернеют купы осин. За этой полосой земли, далеко на пригорке, виднеется господский дом, с крышей и крыльцом, крытыми красной черепицей. Со стороны пекарни доносится стук, там рубят дрова, сегодня будут печь крендельки к вечернему чаю на всю неделю.
За прудом, словно шапочки грибов, выглядывают почерневшие от солнечного зноя деревенские кровли. За деревней — лес, за лесом… Бог весть?.. Может быть, поле, а может быть, еще деревня.
Гарцуя на своих липовых конях и погоняя их хлыстиками из ольховых веток, сестры нисколько не интересуются тем, что находится там, за лесом. Теперь они несутся галопом, с развевающимися по ветру волосами н платьями. Одна из них, высокая, стройная, — словно молодой тополь, — почти взрослая, вполне резвившаяся девушка, другая — маленькая семилетняя крошка, едва доросшая до пояса старшей сестры. Однако, они бегают наравне, держа своих лошадок на вожжах удивительной конструкции, устроенных из красной шерстяной тесьмы, обшитой бубенчиками, снятыми с шеи игрушечного кролика.
— Гоп! Гоп! — покрикивает старшая сестра.
— Гоп! Гоп! — повторяет сестренка тоненьким голоском. Свернув от плетня, они не видят облаков ныли, которые несутся на них с противоположной стороны дороги, не слышат шума колес и топота настоящих, лошадей.
— Дальше!.. До калины, а потом до конюшни! — решает сестренка.
Тяжело дыша, она мчится теперь вперед. Липовый сук, с оборванными листьями, бьет ее но ногам, по она не чувствует боли, так далеко уносить ее фантазия.
Вдруг она слышит громкий стук уже совсем близко.
Остановившись, она оборачивается и видит, что старшая сестра, сконфуженная и раскрасневшаяся, также остановилась на краю канавки.
По дороге катится щегольской экипаж, запряженный четверкой буланок, — настоящих бледно-желтых, с розоватым отливом и с золотистыми гривами. На козлах — кучер и лакей, в длинных, темных ливреях.
В коляске, на темно-синей суконной оливке подушек, сидит молодой блондин, с голубыми глазами, правда, с немножко помятым лицом, зато с отменно длинными усами. Он закутан в плащ из бледно-голубоватого сатина, цвет которого так гармонирует с его голубыми глазами.
При виде его, старшая сестра вспыхнула и, остановившись вдруг над канавкой, старается дрожащими руками оттолкнуть от себя ветку, обвязанную красной тесьмой с бубенчиками, но ветка, как нарочно, упирается, не поддастся. С досады у девушки даже слезы навертываются на глазах.
Господин в светлом плаще приподымается на подушках сиденья и с удивленьем смотрит на ее борьбу с ‘конем’.
Она же, — в отчаянье, — не видя иного спасения, присела на землю, и с ожесточением ломает ‘своего коня’.
Тем временем ‘сестренка’ преспокойно мчится на своей ветке к ‘калине’, которая выделяется среди зелени, точно пунцовый букет.
— Ты сломала своего коня?.. Каким образом? Покажи, может быть, можно связать?
И ‘сестренка’, искренно опечаленная, начинает осматривать ветку.
А старшая сестра между тем ежеминутно поглядывает в сторону дома.
— Не знаешь ли ты. кто тот господин, который сейчас проехал?
Сестренка пожимает плечами. Что за вопрос? Какое ей дело до того ‘господина’?
— Фатишка какой-нибудь! — отвечает она, смеясь. — А может быть, по делу к пане!
Но старшая сестра продолжает все смотреть своими синими, мечтательными глазками в сторону усадьбы.
— Мне кажется, — говорит она: — в прошлое воскресенье мы видели его в костеле, он стоял против амвона в светлом, пепельного цвета, костюме.
Сестренка усмехается и снова пожимает плечами.
— Может быть… Ведь, и ‘фатишки’ тоже ходят в костел, а то ксендз не дал бы им отпущения грехов… Наконец, какое тебе дело до него?.. Идем лучше искать нового коня, а то на этом инвалиде до дому не доедешь!
Старшая сестра принимается искать, но уже далеко не с прежним усердием.
Вдруг слышится шум раздвигающихся ветвей кустарника, и между ними показывается седая голова старого лакея.
— Господа просят старшую барышню в гостиную.
Старшая барышня еще гуще краснеет.
— Хорошо, приду!
Потом, обращаясь к сестренке, прибавляет:
— Подожди меня здесь, Магда… Я сейчас вернусь!..
И, зардевшись, как маков цвет, она быстро бежит к усадьбе.
Сестренка возвращается к своим ‘лошадкам’ и, чтобы убить время, начинает подбирать на земле, обсыпавшуюся калину. Вот она набрала уже много калины, больше, чем может вместить ее карман, и беспрестанно посматривает в сторону усадьбы, терпеливо выжидая, скоро ли вернется старшая сестра.
Вот уже солнце начинает отбрасывать косые лучи, синева неба принимает красноватые оттенки. В воздухе становится все тише и тише, но еще не слышно возвращении стада из-за леса.
Зато рубка дров прекратилась, крендельки уже пекутся, сегодня они будут вкусные, рассыпчатые… Сестренка присела на землю, и ее улыбающиеся губки постепенно принимают серьезное выражение. Внезапная грусть овладела ею, в первый раз в жизни она чувствует себя такой одинокой, такой покинутой. Прижав к себе обе ветви с бубенчиками, н свою, и сестрину, сломанную, которую связала носовым платком, она тихо склонила головку к этим воображаемым лошадкам и, опершись на них, смотрит на усадьбу, смотрит без устали.
Ждет…
— Поедем мы сегодня кататься?
— Нет.
— О!.. Почему?
Сестренка подходит к креслу, на котором сидит ее старшая сестра.
— О, Ядвига, хоть до плетня… — просит она, складывая загорелые ручонки.
Но Ядвига только склонила на руку головку, сегодня почему-то особенно старательно причесанную и с подвитой челкой над затуманившимся челом.
— Нет, Магда… мне не хочется… голова болит.
— Мы уже пять дней не катались… ‘Лошади’ совсем застоялись… им нужно проехаться.
— Поезжай на них одна.
— Нет, без тебя я не могу, не умею!
И сестренка кладет голову на колени Ядвиги, которая рассеянно гладит ее по растрепавшимся волосам, а сама не сводит глаз с дороги, которая белой лентой стелется и вьется среди моря золотистых колосьев ржи.
Теперь по дороге плетутся волы с пустым возом. Молодой погонщик громко их понукает, воз скрипит так, что слышно даже у них в мезонине. Ядвига тихо вздыхает. Сложив на груди руки, она снова принимается смотреть на дорогу и смотрит до того, что у нее даже в глазах начинает рябить.
А сестренка, между тем, льнет к ее коленям.
Кто так внезапно изменил ее Ядвигу? Кто отнял веселость ‘старшей’, почему Ядвига уже не гарцует по аллеям сада на лошадке из липовой ветви, в сбруе из красной тесьмы, обшитой бубенчиками? Почему Ядвига не вырезает больше кукол из бумаги, не подклеивает к ним подставок, не одевает их в бумажные платья, не расставляет на окне н не напевает мотивов кадрили, когда она — ‘сестренка’ — передвигает их по всем правилам фигур контрданса? Почему волчки, мячики, серсо, котята, крендельки, и много других утех, которые прежде заставляли ‘старшую’ так весело смеяться, — вот уже две недели забавляют только ‘сестренку’ и то не по-прежнему?
Если за последние две недели Ядвига иногда и уступает желаниям своей сестренки, берется за куклы, то уже расставляет она их как-то машинально и при этом сентиментально напевает мотивы кадрили. Зато по вечерам она часто становится у окна и смотрит на звезды. Раз бонна Магды, немка Мина, даже не на шутку рассердилась за то, что Ядвига открывает окно по ночам.
— Сестренка простудится! — проворчала немка.
Ядвига затворила окно, но еще долго продолжала смотреть на небо чрез стекло. Сестренка, укладывая спать кукол, искоса поглядывала на нее. На что смотрит старшая? Что она видит там, вверху? Если что-нибудь интересное, то почему она не подзовет ее, Магду, и не поделится с ней тем, что ее занимает?
Но теперь Ядвига уже по целым дням сидит у окна в своей комнате, и смотрит на дорогу, хотя солнце ослепительно ярко светит над полями. Напрасно Магда старается уговорить ее ‘ехать кататься’.
— Голова болит! — отвечает опечаленная девушка.
— Поиграем в куклы… — предлагает сестренка.
Но и на эго в ответ Ядвига отрицательно качает головою.
Магда бежит в свою комнату и, минуту спустя, возвращается с листом картона.
— Смотри! — говорит она, видимо очень довольная: — вот этот, в шоколадном костюме, как две капли воды, похож на того фатишку, который недели две тому назад был здесь… Помнишь, в тот день, когда ты сломала своего коня.
Ядвига ничего не отвечает, только личико ее покрывается румянцем.
— Не помнишь? — продолжает щебетать сестренка: — он был в таком голубом плаще и ехал в коляске, запряженной четырьмя буланками. Неужели не помнишь?
Опершись на колени сестры, она пристально заглядывает ей в глаза.
— Помню! — с запинкой отвечает, наконец, Ядвига.
— Ну, так вот, взгляни на этого, в коричневом костюме — вылитый тот фатишка, такой же длинный нос, такое же усатое, желтое лицо… Ей-Богу, правда!
Но Ядвига с гневом оттолкнула ее от себя.
— Вздор болтаешь, не подумавши, — запальчиво говорит она, роняя на пол лист с куклами: — Синицкий очень красивый, и я прошу тебя никогда не называть его фатишкой.
Она немножко спохватилась и быстро добавила:
— И не говори никогда: ‘ей-Богу!’ Божиться — грех…
Сестренка стоит ошеломленная.
В первый раз в жизни ‘старшая’ так резко, так сурово обошлась с ней, в первый раз в жизни оттолкнула ее от своих колен.
Личико ребенка побледнело, потом вдруг покраснело. Она крепко сжала кулаки, чтобы не расплакаться, но слезы неудержимо навертываются па сапфировых глазках н, словно жемчужины, катятся но щекам.
‘Старшая’ видит эти слезы, и вдруг ее глаза также подергиваются влагой. Уже несколько дней ее душат слезы, сердце болит, она нигде места себе не может найти. Ей не хотелось бы плакать, но меньшая плачет, а слезы заразительны, в особенности, когда они уже тут как тут, под веками.
Ядвига протягивает руки, и Магда кидается к ней на грудь
Они целуются и плачут, плачут и целуются, а слезы текут на пряди золотисто-пепельных полос. И вот, старшая с тоской, нервно прильнула к худенькой шейке сестренки, а та, счастливая этим примирением, спрашивает сквозь рыдания:
— Ядвига меня любит?
— Любит!
— И… не сердится?
— Нет, моя милая!
— А будет со мной играть?
— Будет!
Слезы приносят облегчение.
Обе девушки утирают гласа. Плач их не обезобразил, только носики немножко покраснели. Магда старательно прячет за диван картонный лист с ‘фатишкой’ — Синицким, — виновником ссоры, и поспешно расставляет в шеренгу других кукол, наряжает их, расправляя помятые платья из папиросной бумаги.
Ядвига приближается к окну.
Она берет в руки одну из кукол, укрепляет ее на подставке, потом выбрасывает за окно несколько мертвых мух, валяющихся на песке.
Магда, обрадованная, воодушевленная, со следами слез в ямочках щек, начинает представление.
— Вот вдова Сегайло, а вот ее четыре дочери. Одна — ленивая, другая — лакомка, третья — завистливая, а четвертая — очень добрая. Мать их собирается ехать в Житомир, и берет с собой трех дочерей, тех злых…
— Нет!.. не так … — говорит Ядвига, опускаясь па колени около окна. — Пусть Сегайло не будет вдовой. Нужно, чтобы у нее был муж.
Магда оборачивается и разводит руками.
— Откуда же его взять? — спрашивает она, — Все наши фатишки совсем молодые. Вот, если бы какому-нибудь из них намазать усы и бороду чернилами… Как ты думаешь, Ядвига?
Но Ядвига не слушает…
Она быстро, с пылающим лицом, поднимается с колен и напряженно, со всех сил, смотрит сапфировыми глазками на дорогу.
Далеко-далеко виднеется облако пыли.
Это облако быстро приближается, и уже показываются две передних буланки, далее — две других, затем — коляска с кучером п лакеем, и наконец в экипаже — неясная фигура, закутанная в голубоватый плащ.
Магда подымает голову и смотрит в ту сторону, откуда слышится стук экипажа. Она тотчас же узнает буланок, коляску и самого ‘фатишку’.
Ей хочется закричать, засмеяться, но она тотчас же вспоминает взрыв гнева Ядвиги, и уже молчит, не смеет взглянуть на сестру, переступает с ноги на ногу, кусает губы и моргает глазами.
А Ядвига уже около своего туалетика. Она осторожно прикладывает платок к глазам, стараясь стереть с них следы слез. Наскоро приведя в порядок резвившуюся челку, она одергивает блузку, расправляет бантик на косе.
Глаза ее блестят, губки улыбаются. Коляска уже подъезжает к крыльцу.
Сестренка смотрит на Ядвигу с удивлением и все еще стоит у окна с бумажной куклой в руках, ожидая продолжения игры.
Стук! Стук!
Из-за двери высовывается седая голова старого лакеи.
— Господа просят старшую барышню в гостиную.
— Сейчас приду!
И Ядвига заглядывает еще раз в зеркало, обтягивает блузку, поправляет челку и быстро, легкими шагами бежит к дверям.
Она исчезает, не взглянув на сестренку, не кинув ей ни слова, ни улыбки.
Влюбленные — эгоисты!
Магда опускается на край диванчика и начинает быстро, быстро моргать глазами. Снова ею овладевает такая же тоска, как в прошлый раз в кустах орешника.
Она опустила головку, но не плачет, только съёжилась, как будто сделалась еще меньше.
Сапфировые глазки устремлены на дверь, за которой скрылась ее сестра, и эти сапфировые глазки, под золотистой массой волос, похожи на два василька в свежесжатом снопу пшеницы.
Ждет…
Сестренка бросилась к ‘старшей’ с криком отчаяния:
— Я не хочу!.. я не хочу! — кричит она, прижимаясь к ее рукам и коленам.
Ядвига успокаивает, как может, взволнованную сестренку.
— Не плачь… не кричи… папа и мама услышат, будут сердиться… Что-ж с того, что я выйду замуж? Ты всегда останешься моей любимой, дорогой сестренкой.
— Нет, — возражает Магда: — у тебя будут дети, и ты уж не будешь меня любить.
Ядвига снисходительно улыбается.
— Откуда ты знаешь, что Бог даст мне детей? — говорит она, гладя растрепанные волосы младшей. — Это еще неизвестно.
— Наоборот, — всхлипывая, говорит Магда: — всем барышням, как только они выйдут замуж, аист приносит маленькинх деток.
— Так, ведь, они будут только мои дети, — объясняет Ядвига: — а ты всегда останешься моей сестренкой…
— Ох… — вздыхает Магда: — наша мама нас любит больше, нежели тетю, которая замужем за предводителем…
— Не бойся, я буду тебя больше любить.
— Но уж не будешь со мной играть…
— Наоборот, буду играть, скоро мы приедем сюда с мужем погостить.
Магда немножко успокоилась, но у Ядвиги явилась вдруг злополучная мысль упомянуть о своем женихе.
— Наконец, — с улыбкой сказала она: — Синицкий будет любить тебя так, как если бы был твоим братом. Ты и для него будешь сестренкой.
Магда в ужасе отскочила от колен сестры.
— Сестренкой? — крикнула она. — Его сестренкой? Никогда! Никогда! Я для него чужая, совсем чужая! Я его ненавижу! ненавижу!
И она бросилась на диван, истерически рыдая и вздрагивая всем телом.
Ядвига, при виде такого отчаяния, вся точно застыла.
Неужели же всегда так бывает, что за свое счастие приходится платить несчастием другого, хотя бы такого маленького сердечка?
И с этой тяжелой мыслью она повертывала на пальце обручальный перстенек, с огромным сапфиром, темным, как ее глаза, и окруженным брильянтами, блестящими, как слезы сестренки.
Это была первая мучительная рана, нанесенная ее юному сердцу.
Со дня помолвки Ядвиги, сестренка взяла на себя тяжелую миссию. В ее головке твердо засела мысль, что Синицкий (ведь, он чужой) может причинить какое-нибудь зло Ядвиге, и потому она должна оберегать сестру от грозящей ей опасности.
И вот она повсюду следует за ними, везде, как тень, появляется третьей между этой парочкой, которая по обыкновению старается отдалиться от всего рода людского и уединиться в укромном уголке.
Первое время все идет прекрасно.
Робкая, застенчивая Ядвига сначала как бы побаивается оставаться наедине с женихом. Присутствие ‘сестренки’ является для нее большим облегчением и кажется необходимым. Она сама зовет ее, привлекает к себе, ведет за руку.
— Магда!.. Идем с нами!
Синицкий также очень внимателен к Магде. Привозит ей коробки конфет, старается с ней подружиться, вкрасться в ее расположение. Но она не доверяет ему, смотрит на него угрюмо, исподлобья. Она все время кажется недовольной и, уцепившись за платье ‘старшей’, слоняется, как тень, за влюбленной парочкой.
Мало-помалу отношения изменяются.
Ядвига все более и более набирает смелости и сближается со своим женихом.
Но между ними вечной моральной и материальной преградой становится сестренка, удерживая их от самой невиннейшей ласки, от малейшего сердечного излияния.
Теряя терпение, он пытается хоть на время устранить со.
— Может быть, Магда немножко побегает?
Но Магда цепляется за руку старшей и даже не смотрит в сторону ‘будущего деверя’!
Главным образом ее поражает теперь молчание Ядвиги.
Прежде она, наверное, сказала бы:
— Нет, пусть Магда останется с нами! — а теперь молчит, краснеет, улыбается, но все-таки молчит.
Спустя несколько дней удивление Магды еще более усиливается.
Ядвига сама, с некоторой нерешительностью в голосе, советует:
— Может быть, Магда немножко побегает.
И рука Ядвиги тихонько подталкивает младшую сестру по направлению к аллее.
Магда, чувствуя себя оттолкнутой, послушно делает несколько шагов вперед. Она не бежит, а идет, не торопясь, поглядывая боком на Синицкого.
Вдруг она останавливается и оборачивается.
Она видит, что Синицкий приближается к Ядвиге с протянутой рукой.
Моментально, одним прыжком, она становится между ним и сестрой, крепко прижавшись к ней сбоку.
Ее сердечко на мгновение перестает биться. Что ему нужно было от Ядвиги? Зачем он протянул руку? Может быть, хотел ее ударить? Толкнуть? Убить?..
Прошло еще несколько дней. Синицкий и Ядвига уже явно начинают от нее сторониться, достаточно ей войти в одни двери, чтобы они поспешили выйти в другие. Но сестренка терпеливо борется с этим новым положением вещей. Она неустанно следует за ними, бегает по всему дому, даже заглядывает за пианино, за скамейки, на которых расставлены цветы, за плюшевые ширмочки. В саду, вся раскрасневшись и задыхаясь, она носится по аллеям и ускоряет шаги, как только завидит светлое платье сестры и ненавистную фигуру ‘деверя’.
Они со своей стороны также меняют тактику. Завидев ее издали, они торопливо подымаются с места и скрываются за деревьями. Но она не унывает, она снова находит эту парочку влюбленных, шепчущих по уголкам то, что они вполне могут высказать громко хоть среди тысячи людей.
Но для них эта таинственность, это сознание, что они ‘наедине’, имеет свою особую прелесть, и главным образом для Ядвиги.
В один прекрасный день они запропастились так, что Магда никаким образом не могла их отыскать. Всего за час до того она видела голубое платьице сестры н ненавистную фигуру Синицкого возле ограды сада, но они вдруг скрылись от нее так внезапно, словно сквозь землю провалились. Напрасно она искала их в саду, потом, рассудив, что, может быть, они вернулись домой, она обегала всю усадьбу, но влюбленной парочки нигде не могла найти.
Однако, она опять выбегает па крыльцо и снова бежит в сторону сада.
Осенний день выдался на редкость знойный и удушливый, но Магда, без разбору, бежит по аллеям и по лужайкам, подталкиваемая отчаяньем, с сердцем, переполненным горечью и жалостью. Мысль об опасности, которой подвергается Ядвига, вызывает в ней смертельную тревогу. Терн и репейник цепляются за ее ножки и сквозь тонкую ткань чулок колют до крови ее нежное тело.
Но она не обращает внимания на боль, на уколы, — ветви орешника бьют ее по лицу, царапают ее обнаженные плечи, но она бежит дальше, запыхавшись, вся в испарине, и ищет глазами голубое платье сестры.
Вдруг она заприметила его… Но далеко, ах, как далеко! за стеной кустов крыжовника, с которых уже начинают опадать листья. Магда останавливается, с сильно бьющимся сердцем, ее Ядвига жива и здорова. Она оживленно разговаривает, помахивая белым зонтиком. Магда в первый раз воздерживается от открытого приближения. Она осторожно и незаметно ползет почти по земле, скрываясь в канавках или за кустиками смородины, и тихонько подкрадывается к сидящей в кустах парочке. Она уже по опыту знает, что, покажись она прямо им на глаза, они сейчас же от нее убегут, скроются бесследно.
Она уже недалеко от них. Крапива жжет ей руки, и бедняжке ежеминутно приходится останавливаться, чтобы потереть покрывающиеся волдырями плечи. Волосы, смоченные потом, прилипли к ее лбу.
Она ползет дальше в траве и вдруг останавливается. Она решается подняться на ноги и одним прыжком очутиться возле колен Ядвиги.
Старшая сестра сидит, небрежно опершись на большой камень, который в прежние счастливые времена был перенесен по желанию обеих сестер под куст крыжовника и служил им столом, во время игр, когда смородина и недозрелый крыжовник служили яствами пышного пира. Теперь Ядвига не думает о крыжовнике и ольховых листьях, которые в таких случаях заменяли фарфоровые сервизы, но с улыбкой на губах и с устремленными вдаль глазами слушает сидящего с ней рядом Синицкого.
Вдруг она оглядывается, хочет встать, складывает зонтик.
— Пойдемте!
Но он с мольбой удерживает ее.
— Ах, нет, еще минутку… нам так редко удается быть наедине, без надзора аргусовых глаз Магды.
Оба смеются.
— В самом деле, — говорит Ядвига, — Магда становится несносной.
Магда слышит эти слова, бледнеет, губы ее дрожат.
Несносной?.. Она?.. И это говорит о ней Ядвига! Ядвига, которую она ищет вот уже два часа, ползая среди терна, репейника и крапивы? Ядвига, спасти которую она спешит с таким самопожертвованием.
Горечь, наполняющая ее сердце, начинает уже переливаться через край. Слезы душат Магду.
Но вдруг в ней просыпается чувство собственного достоинства и желание исполнить долг.
С живостью котенка она подлетает к пораженной Ядвиге н, уцепившись за ее платье нервно стиснутыми пальцами, говорит:
— Пожалуйте кушать!
И из-под нахмуренных бровей, словно вдруг постаревшая после этого удара, нанесенного ей в самое сердце, она угрюмо смотрит в землю.
Стоит октябрь месяц.
По времени — осень, а на дворе почти совсем лето. Воздух даже серебрится от белых нитей паутины, голубое небо чуть-чуть подернулось желтоватым отливом, а деревья еще не утратили всех своих листьев, хотя уже порядочные груды их лежать па земле.
В часовне, находящейся в конце сада, в маленькой деревянной, окрашенной в серый цвет, часовне с большим образом Божией Матери над алтарем, зажжено множество свечей, и вся она изукрашена гирляндами хвойной зелени, распространяющей кругом свой живительный аромат, который, вырываясь из открытых окон, уносится вверх, к небесам.
Стены часовни украшены не одной только хвойной зеленью, но еще целыми пучками лиловых, желтых и белых астр, пестреющих словно разноцветные звезды, с их расходящимися, на подобие лучей лепестками.
И вся дорожка от дома до часовни, дорожка, по которой должны пройти молодые, усыпана белыми и розовыми лепестками этих цветов.
В доме окна отворены настежь, на балконе между колоннами, окаймленными фестонами зелени, мелькают дамы в шелковых платьях и в кружевных накидках, мужчины во фраках и в белых галстуках.
Группы таких же дам и таких же мужчин наполняют салоны. То там, то здесь раздается смех барышень, одетых в белые, розовые и голубые платья. Ежеминутно подъезжают’ новые экипажи, из которых высаживаются дамы, шелестя шёлком. Далеко издали посреди салона виднеется седая голова ксендза и его белая доминиканская ряса. Это старый друг дома. Он будет совершать обряд венчания. Теперь же он беседует с представителями местной аристократии, которые слушают его, наклоняя головы.
Тем временем в мезонине, в комнате Ядвиги слышно громкое всхлипывание. Это невеста горючими слезами приготовляется к вступлению в замужество. Она плачет уж со вчерашнего дня. Распухли ее синенькие глазки, распух хорошенький носик. Она знает, что этот чрезмерный плач ее безобразит, однако же не может удержаться от слез. Затянутая в корсет, завитая, в шелковых чулках в первый раз в жизни, в своих белых шелках и подвенечной фате, она стоит перед своим девичьим туалетиком, который для такого торжественного случая убран белым тарлатаном, бантами и двумя серебряными канделябрами без свечей, и плачет, плачет так, как будто этот плач входит в неотъемлемый ритуал свадебного торжества.
За минуту перед тем из комнаты вышла мать, положившая под венчальный венок червонец, традиционный червонец, лежавший в комоде со времени ее свадьбы.
Ядвига немножко успокоилась, мать ушла, оставив ее одну.
Нет, не одну, так как в уголку притаилась другая неисчерпаемая крыница слез.
Это Магда, в голубом кисейном платьице, с китайской куафюрой, гл. голубых фильдекосовых чулочках и атласных голубых туфельках.
И она плачет, плачет, всхлипывая, глотая слезы. Она смотрит сквозь слезы на это отчаянье сестры, смотрит и понять не может, зачем Ядвига идет за ‘того’, если это доставляет ей такое горе?
Потихоньку выступая из своего уголка, она подходит к сестре, которая, всхлипывая, натягивает перчатки.
— Ядвига! — говорит ‘сестренка’.
При звуке этого жалобного голоска, Ядвига бросает перчатки и хватает Магду в объятия.
Целуются и плачут.
Плачут и целуются, обливая слезами легкую фату, которая замешивается между их губами.
Наконец у Магды среди рыданий вырывается крик:
— Ядвига! Не женись, если не хочешь!.. Оставайся со мной по-прежнему!.. Не женись!.. моя дорогая!
Ядвига выпускает сестренку из объятий и, глядя на нее сквозь слезы, усмехается.
— Ах, ты, глупенькая!.. — говорит она, качая головкой в белоснежном венке.
И не только Ядвига ‘женилась’, но еще сестренке пришлось проводить под руку ненавистного жениха через весь сад до часовни, вплоть до самого алтаря. Идя по дорожке, усыпанной нежными лепестками астр, она со слезами на глазах смотрела на плечи сестры, которая шла впереди, в сопровождении двух ‘фатишек’, с опущенной головкой, точно овечка, которую ведут на заклание. Жених, наоборот, веселый, улыбающийся, в новенькой с иголочки фрачной паре, был особенно любезен с ‘сестренкой’, которую даже приподнял с земли и крепко поцеловал. Магда воспылала гневом, хотела закричать, что он ей ‘чужой’, и уж достаточно того, что он загубил старшую, а она, Магда, не желает иметь с ним ничего общего, — но не успела, свадебный кортеж начал выстраиваться, мужчины подавали руки дамам, а она, как дружка, должна была уцепиться за локоть жениха.
Она довела его до алтаря, и во все время церемонии венчания слезы катились из ее глаз, а она быстро смахивала их пальчиками. Ее сильно удивляло то, что Ядвига перестала плакать, а когда уже отходила от алтаря, лицо ее сияло и улыбалось.
Как прошел обед, Магда не помнит. Она сидела в конце стола с бонной и, несмотря на огорчение, кушала с большим аппетитом.
Ядвига восседала на главном месте и не только не плакала, но казалась даже очень веселой.
Тостов было много, и Магда каждый раз обмакивала губы в стоявшую перед ней рюмку. Это было кисло-сладкое вино, шипевшее и искрившееся в плоском стакане. Магде, оно очень понравилось.
Мало-помалу перед глазами Магды закружилась столовая. она слышала, как выкрикивали ‘здравицы’… Потом произошел легкий шум, в последний раз чокались рюмками, букеты огней сверкали в канделябрах. Наконец, начали вставать из-за стола. Магда также поднялась, но зашаталась и оперлась на стул. В конце концов ей удалось твердо стать на ножки, и она вышла вместе с толпой гостей, которая рассыпалась по комнатам.
Магда, скрестив руки на груди, остановилась посреди салона. События минувшего дня отрывками проносились в ее головке. Она оглянулась кругом.
В амбразуре окна, за занавесками из красного дамасэ. она заметила белое платье сестры и стоявшего около нее Синицкого.
Верная своему долгу, она решила не оставлять ‘старшую’ ни на минуту.
И вот, она направилась к ‘молодым’, выписывая зигзаги на скользком паркете.
Потом, по старой памяти, она уцепилась за руку старшей сестры, становясь между нею и ее мужем, как солдат, ни на минуту не покидающий своего поста.
Ядвига, наклонившись, поцеловала в лоб разгоряченную головку девочки и мягко сказала:
— Иди, Магда, забавляйся с гостями.
— Забавляйся с гостями! — повторил Синицкий.
Но она отчаянно, с непривычным упрямством уперлась на шатающихся ножках н не отходила.
И трудно было растолковать ей, что теперь Ядвига может безопасно остаться с паном Синицким не только в амбразуре окна, но хоть на краю света.
Пришлось силой оторвать ее от руки сестры. Плачущую и отрезвевшую, ее отвели в мезонин. Там, в утешение, ее уложили на постель ‘старшей’, которую с этих пор должна была занимать она.
Тем временем, как гости внизу танцуют под звуки оркестра, скрытого под окнами, Магда лежит, покрытая голубым кашемировым одеялом, лежит и вздыхает. Она знает, что около полуночи ‘старшая’ должна уехать с мужем, уехать далеко на буланках, в коляске, обитой синим сукном, уехать сперва на станцию, а потом по железной дороге, далеко, в Италию, в Париж.
Перед отъездом Ядвига должна прийти ее поцеловать. Она торжественно дала слово там, в салоне, когда бонна уводила упиравшуюся Магду.
Магда вздыхает и задумывается над несчастной судьбой Ядвиги. Поедет ночью, одна, с этим противным ‘фатишкой’! Как папа с мамой могли согласиться на это: — отпустить Ядвигу с ‘ним’ в такой далекий путь, в какую-то Ниццу, в какой-то Париж? Отчего они не велели ей, Магде, ехать с ними?
Все это проносится в ее разгоряченной головке.
Тем временем внизу, в комнате матери, Ядвига переменяет свое белое шелковое платье на скромный дорожный туалет. Она спешит. Уже двенадцать часов ночи, а до станции семь верст. Муж уже несколько раз подходил к двери, прося се поторопиться.
Наконец, она готова. Надевает перчатки, накидывает на плечи дорожный шотландский плащ, целует руки родителей, потом хочет бежать в мезонин.
— Куда ты?
— Попрощаться с сестренкой!
— Оставь, пожалуйста… Магда уже давно спить, не буди ее!.. Садись в коляску… а то опоздаете.
После объятий, поцелуев, Ядвига, со следами слез матери на лбу, садится в коляску и опять оборачивается:
— Скажите Магде, что…
Но буланки уже тронулись с места. Синицкий заключает в объятия свою ‘жену’.
Наконец, они одни!..
В ‘мезонине’ свеча, поставленная в тазу с водой, догорает.
Но Магда не спит, она глаз не сводит с дверей, в которые должна войти ‘старшая’, чтобы ее поцеловать на прощанье, перед долгой разлукой.
Ждет.
— Где Магда? — спрашивает Ядвига, поздоровавшись и расцеловавшись с родителями.
Магда стоит в уголку, вспыхнувшая румянцем, немножко смущенная, и из-под нахохлившейся челки смотрит на сестру.
Та подбегает к ней, хватает ее в объятия, целует и всматривается в изменившееся личико девочки.
— Магда похудела, — говорит она, качая головой.
Синицкий также хочет поцеловать сестренку, но она быстро, словно угорь, выскользнула из его рук и убежала в мезонин.