Семейство Поланецких. Часть первая, Сенкевич Генрик, Год: 1894 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 197 минут(ы)

Семейство Поланецкихъ.

Романъ Генриха Сенкевича.

(Переводъ съ польскаго М. Кривошеева).

I.

Былъ первый часъ ночи, когда Поланецкій подъзжалъ къ имнію Кремень. Въ дтств онъ два раза былъ въ этой деревн, куда мать его, дальняя родственница первой жены ныншняго владльца Кремня, брала его съ собою на каникулы. Поланецкій старался припомнить эту мстность, но это лишь съ трудомъ удавалось ему. Ночью, при лун, все принимало другія формы. Надъ кустами, лугами и буграми низко разстилался блый туманъ, превращая всю окрестность какъ бы въ безбрежное озеро, а хоры лягушекъ, раздававшіеся въ туман, еще боле усиливали эту иллюзію. Ночь была тихая, іюльская, освщенная луной. По временамъ, когда лягушки смолкали, слышно было, какъ коростели кричали въ рос, иногдаже издалека, отъ болотистыхъ прудовъ, скрытыхъ за ольшнякомъ, доносился, словно изъ-подъ земли, голосъ выпи.

Поланецкій но могъ не поддаться красот этой ночи. Въ ней было что-то родное ему и это родное онъ чувствовалъ тмъ сильне, что лишь годъ назадъ вернулся изъ-заграницы, гд провелъ первые годы своей молодости, а потомъ всегда былъ занятъ своими торговыми длами. И вспомнилось ему теперь, когда онъ възжалъ въ эту спящую деревню, его дтство, а съ нимъ и мать, которая уже пять лтъ какъ не жила на свт, и непріятности и печали дтства, въ сравненіи съ настоящими, показались ему какими-то малыми, ничтожными.

Бричка вкатилась наконецъ въ деревню, которая начиналась у креста, стоявшаго на песчаномъ холм. Крестъ сильно покривился и грозилъ упасть. Поланецкій хорошо помнилъ его, — тамъ когда-то похороненъ самоубійца, найденный повсившимся въ сосднемъ лсу на дерев, и съ тхъ поръ люди боялись ночью ходить туда.

За крестомъ начинались первыя хаты. Въ деревн вс ужъ спали. Ни въ одномъ окн не было свта. Куда не кинуть глазомъ, на ночномъ фон неба блестли, освщенныя луной, крыши избушекъ, казавшихся при этомъ блеск серебряными и словно сдыми. Нкоторыя избушки, вымазанныя известью, казалось, издавали ясный зеленый свтъ, другія-же, скрытыя въ вишневыхъ палисадникахъ, въ чащ подсолнечниковъ или вьющихся бобовъ, чуть-чуть выглядывали изъ тни. Во дворахъ лаяли собаки, но какъ-бы сквозь сонъ, вторя кваканью лягушекъ, крику коростелей и выпей и тмъ звукамъ, которыми полна лтняя ночь и которые еще боле усиливаютъ впечатлніе тишины.

Бричка, медленно подвигаясь по рыхлой, песчаной дорог, вкатилась наконецъ въ темную аллею, кое-гд пестрвшую свтомъ, пробивавшимся сквозь листья деревъ. Въ конц аллеи посвистывали ночные сторожа. Дале бллъ господскій домъ, гд нсколько оконъ были еще освщены. Когда бричка застучала у крыльца, изъ дому выбжалъ дворовый мальчикъ и сталъ помогать Поланецкому высаживаться. Подошелъ и ночной сторожъ и дв блыя собаки, видно, еще очень молодыя, которыя, вмсто того, чтобы лаять, стали ласкаться и подпрыгивать, выражая по случаю прізда гостя такую неограниченную радость, что сторожъ вынужденъ былъ остановить этотъ порывъ, пустивъ въ ходъ свою палку.

Мальчикъ снялъ съ брички вещи Поланецкаго, который чрезъ минуту былъ уже въ столовой, гд ждалъ его приготовленный чай. Ничто тутъ не измнилось со времени его дтства. У одной стны стоялъ орховый буфетъ, рядомъ часы съ большими гирями и кукушкой, съ другой стороны два плохіе портрета, изображавшіе женщинъ въ костюмахъ восемнадцатаго вка, по средин столъ, покрытый блой скатертью, а кругомъ него стулья съ высокими спинками. Комната, ярко освщенная, полная пару, подымавшагося изъ самовара, выглядывала привтливо и весело.

Поланецкій сталъ прохаживаться вдоль стола, но скрипъ его сапогъ непріятно поражалъ его среди общей тишины, онъ подошелъ къ окну и сталъ смотрть на дворъ, залитый луннымъ свтомъ, гд блыя собаки, встртившія его съ такимъ восторгомъ, гнались теперь одна за другой.

Спустя нкоторое время, дверь сосдней комнаты отворились и вошла молодая женщина, Поланецкій догадался, что это дочь владльца Кремня, рожденная отъ второго брака. Увидя ее, онъ вышелъ изъ амбразуры окна и, приблизившись къ столу, скрипя сапогами, поклонился и назвалъ свою фамилію.

Двушка протянула ему руку и промолвила:

— Мы знали по вашей телеграмм, что вы прідете. Пап сегодня что-то нездоровится и онъ долженъ былъ лечь, но завтра будетъ радъ васъ видть.

— Не моя тутъ вина, что я пріхалъ такъ поздно,— отвтилъ Поланецкій, — поздъ приходитъ въ Черново лишь въ одиннадцать часовъ.

— А изъ Чернова до Кремня еще добрыхъ дв мили. Отецъ говорилъ мн, что вы тутъ уже не первый разъ.

— Я прізжалъ сюда съ матерью тогда, когда васъ еще и на свт не было.

— Знаю. Вы родственникъ папаши.

— Я родственникъ первой жены пана Плавицкаго.

— Отецъ очень цнитъ родственныя связи, даже самыя отдаленныя,— сказала двушка и начала разливать чай, время отъ времени отгоняя другой рукой паръ, который, подымаясь отъ самовара, застилалъ ей глаза.

Когда разговоръ прервался, слышно было только тиканье часовъ. Поланецкій, котораго теперь очень интересовали молодыя женщины, сталъ присматриваться къ панн Плавицкой. Это была двушка средняго роста, довольно стройная, съ темными волосами, спокойнымъ, но какъ-бы застывшимъ лицомъ, немного загорвшимъ отъ солнца, съ голубыми глазами и прелестнымъ ротикомъ. Вообще, это было лицо женщины спокойной и кроткой. Поланецкій, которому она показалась ни безобразной, но и не особенно красивой, подумалъ, однако, что она довольно мила, къ тому-же, вроятно, добра и что подъ этой далеко не блестящей вншностью можетъ скрываться цлое множество разныхъ достоинствъ, присущихъ обыкновенно деревенскимъ барышнямъ. Хотя онъ былъ еще молодъ, однако жизнь успла научить его той истин, что женщины при боле близкомъ знакомств, вообще, выигрываютъ, мужчины-же, наоборотъ, всегда теряютъ. Слышалъ онъ о панн Плавицкой, что все кременевское хозяйство, правда, порядкомъ уже разстроенное, на ея рукахъ и что это существо вчно занято, вчно работаетъ. И она показалась ему, въ сравненіи съ тми безконечными хлопотами, съ которыми ей приходилось сталкиваться, такой спокойной и ясной. Замтилъ онъ также, что, вроятно, ее клонитъ ко сну. Это было видно по ея глазамъ, невольно жмурившимся отъ свта висячей лампы.

Вообще, экзаменъ вышелъ-бы въ ея пользу, если-бъ не то, что разговоръ съ ней какъ-то не клеился. Но это можно было объяснить тмъ, что они видлись въ первый разъ въ жизни. Къ тому-же, ей приходилось принимать его одной, что для молодой двушки всегда сопряжено бываетъ съ нкоторой неловкостью. Наконецъ, она хорошо знала, что Поланецкій пріхалъ сюда не въ гости, а за деньгами. И такъ было на самомъ дл. Мать его много лтъ тому назадъ отдала подъ закладную усадьбы Кремня боле двадцати тысячъ, которые Поланецкій хотлъ теперь получить, во-первыхъ потому, что за послднее время накопилось много процентовъ, а во-вторыхъ, онъ самъ, состоя компаніономъ торговаго дома въ Варшав, теперь значительно расширилъ дла и нуждался въ деньгахъ. Онъ ршилъ заране не длать никакихъ уступокъ и во что бы то ни стало получить свой долгъ. Въ подобныхъ случаяхъ для него всегда важне всего было оставаться человкомъ твердымъ, непреклоннымъ. Не будучи таковымъ по натур, онъ возвелъ эту непреклонность въ принципъ, сотворивъ изъ нея культъ самообожанія. Вслдствіе этого онъ часто пересаливалъ, какъ всегда длаютъ люди, насильно вбивающіе себ что-нибудь въ голову.

И поэтому теперь, глядя на эту милую, но немного заспанную двушку, онъ безпрестанно твердилъ наперекоръ, пробудившемуся въ немъ нкоторому сочувствію къ ней:

‘Все это хорошо, но вы все-таки должны будете заплатить’.

Чрезъ минуту онъ сказалъ:

— Я слышалъ, что вы здсь всмъ занимаетесь: вы любите хозяйство?

— Я очень люблю Кремень,— отвтила она.

— И я любилъ Кремень, когда былъ мальчикомъ. Но заниматься здсь хозяйствомъ я бы не хотлъ. Условія такія трудныя.

— Трудныя-то, трудныя. Мы длаемъ все, что въ нашихъ силахъ.

— То есть, вы, сударыня, длаете то, что въ вашихъ силахъ.— Помогаю отцу, который часто хвораетъ.

— Я мало знакомъ съ этими длами, но изъ того, что вижу и слышу, я прихожу къ заключенію, что большая часть нашихъ землевладльцевъ не можетъ разсчитывать на будущность.

— Мы разсчитываемъ на Бога…

— Это разршается. Однако, нельзя же туда отсылать кредиторовъ.

Лицо панны Плавицкой покрылось румянцемъ и настала минута неловкаго молчанія.

Полонецкій же подумалъ:

‘Скоро началъ, такъ нечего ужъ останавливаться’.

И сказалъ:

— Вы позволите, сударыня, выяснить вамъ цль моего прізда?

Двушка посмотрла на него такимъ взглядомъ, въ которомъ Поланецкій могъ-бы прочесть: ‘Ты только что пріхалъ, часъ поздній, я еле держусь на ногахъ отъ усталости,— и даже самая простая вжливость не остановила тебя, чтобы не начать теперь такого разговора’.

Вслухъ же она произнесла:

— Я знаю для чего вы пріхали, но не будетъ-ли лучше, если переговорить объ этомъ съ отцомъ.

— Хорошо. Извините,— сказалъ Поланецкій.

— Нтъ, я у васъ должна просить извиненія. Каждый иметъ право требовать свое и я къ этому ужъ привыкла. Но сегодня суббота, а въ субботу столько работы. Наконецъ въ такихъ длахъ, понимаете-ли… Вотъ, когда являются евреи, то я сама веду съ ними переговоры. Но въ настоящемъ случа я бы хотла, чтобы вы переговорили съ папашей. Намъ обоимъ будетъ легче.

— Въ такомъ случа до завтра,— сказалъ Поланецкій, у котораго не хватило храбрости прибавить, что въ денежныхъ длахъ онъ предпочиталъ-бы, чтобы его считали лучше евреемъ.

— Не позволите-ли еще чаю?

— Нтъ, спасибо! Покойной ночи, сударыня.

И вставши, онъ протянулъ руку, но двушка подала ему свою далеко мене сердечно, чмъ при встрч, такъ что онъ едва коснулся кончиковъ ея пальцевъ.

Уходя, она сказала:

— Слуга покажетъ вамъ вашу комнату…

И Поланецкій остался одинъ. Онъ чувствовалъ какую-то досаду и былъ недоволенъ собой, хотя внутренно не хотлъ въ этомъ сознаться. Онъ сталъ даже уврять себя, что хорошо сдлалъ, вдь не пріхалъ же онъ сюда для выполненія какихъ-то актовъ вжливости, а пріхалъ за деньгами. Что ему панна Плавицкая? Отъ нея ему ни тепло, ни холодно. Если его даже сочтутъ невжей, то тмъ и лучше — всегда такъ и бываетъ, что чмъ кредиторъ грубе и настойчиве, тмъ скоре съ нимъ разсчитываются.

Но отъ этого разсужденія досада его еще боле возросла,— какой-то внутренній голосъ говорилъ ему, что въ данномъ случа дло не въ вжливости, а хоть въ капл состраданія къ измученной женщин. Поланецкій чувствовалъ, что, поступая такъ рзко, онъ удовлетворяетъ свое желаніе порисоваться, но не свое сердце, не свои природные инстинкты. Злился онъ и на панну Плавицкую, тмъ боле, что она ему нравилась. Какъ въ этой спящей деревн, какъ въ этой лунной ночи, такъ и въ этой двушк онъ нашелъ что-то родное, чего напрасно искалъ въ другихъ женщинахъ заграницей, и что трогало и волновало его гораздо больше, чмъ онъ предполагалъ. Но люди часто стыдятся хорошихъ чувствъ. И Поланецкій устыдился своего волненія и ршилъ быть непреклоннымъ и завтра же прижать старика Плавицкаго, ни на что не обращая никакого вниманія.

Тмъ временемъ слуга провелъ его въ приготовленную для него комнату. Отославъ слугу, Поланецкій остался одинъ. Комната была та самая, которую отводили ему еще при жизни первой жены пана Плавицкаго, когда онъ прізжалъ туда съ матерью. Воспоминанія охватили его снова. Окна выходили въ садъ, за которымъ лежалъ прудъ, луна отражалась въ вод и прудъ былъ видне, чмъ въ давнее время, когда его заслонялъ большой старый ясень, который, наврно, сломало бурею и на мст котораго теперь торчалъ лишь пень со слдами свжаго перелома. Казалось, что лунный свтъ сосредоточился на свжемъ перелом, блествшемъ такъ ослпительно. Все вмст производило впечатлніе величаваго покоя. Поланецкій, который жилъ въ город, весь поглощенный коммерческими длами, въ постоянномъ напряженіи умственныхъ и физическихъ силъ, въ безпрерывномъ почти волненіи, невольно почувствовалъ настроеніе окружающей его ночи такъ, какъ чувствуется теплая ванна посл, тяжелаго труда. И стало ему легче, отрадне. Онъ пробовалъ думать о своихъ длахъ, о томъ, какъ они пойдутъ, принесутъ-ли они убытокъ, или прибыль, пробовалъ думать о своемъ кампаніон, Бигел, справится-ли онъ тамъ въ его отсутствіи,— но не могъ. Вмсто этого онъ сталъ думать о панн Поланецкой. Лично она, не смотря на то, что произвела на него хорошее впечатлніе, мало его занимала, хотя-бы потому, что онъ съ ней только что познакомился. Но за то она заинтересовала его какъ типъ. Ему было тридцать лтъ съ небольшимъ, возрастъ, когда инстинктъ съ неумолимой силой толкаетъ мужчину къ основанію семейнаго очага, къ мысли о жен, о семейной жизни. Самый отчаянный пессимистъ безсиленъ противъ этого инстинкта, отъ него ни защищаетъ ни искусство, ни другія жизненныя задачи. Поэтому женится и мизантропъ, не смотря на свою философію, и артистъ, не смотря на искусство, и вс остальные, которые готовы утверждать, что они отдали своимъ цлямъ не половину, а всю душу. Исключенія лишь подтверждаютъ правило, что масса не можетъ жить въ условной лжи и плыть противъ теченій природы. Большею частью, не женятся лишь т, которымъ на пути къ браку стала та самая сила, которая созидаетъ браки,— т, которыхъ обманула любовь. Поэтому въ жизни каждаго стараго холостяка, если не всегда, то по большей части, кроется трагедія.

Поланецкій не былъ ни мизантропомъ, ни артистомъ, а равно ни человкомъ, проповдующимъ теорію противъ брака. Напротивъ: онъ хотлъ жениться и былъ глубоко убжденъ, что долженъ это сдлать. Онъ чувствовалъ, что пробилъ его часъ и сталъ искать кругомъ себя женщины. Этимъ объясняется и тотъ огромный интересъ, который будили въ немъ женщины, въ особенности молодыя барышни. Не смотря на то, что Поланецкій провелъ нсколько лтъ во Франціи и Бельгіи, онъ никогда не искалъ любви у замужнихъ женщинъ, разв только у очень доступныхъ. Будучи человкомъ живымъ и дятельнымъ, онъ всегда держался того мннія, что только бездльники могутъ ухаживать за замужними женщинами, и что, вообще, волочиться за чужими женами возможно лишь тамъ, гд люди имютъ много денегъ, мало добропорядочности и никакой работы, а именно въ такой сред, гд существуетъ цлый классъ давно разбогатвшихъ людей, погруженныхъ въ тщеславное общественное бездліе и пошлую жизнь. Онъ-же дйствительно всегда былъ занятъ и хотлъ полюбить лишь для того, чтобы жениться, а потому одн только барышни будили его любопытство какъ психически, такъ и физически. При каждой новой встрч на жизненномъ пути онъ прежде всего задавалъ себ вопросъ: ‘ужъ не эта-ли’? или, по крайней мр: ‘ужъ не такая-ли’? И теперь мысли его точно такимъ-же образомъ вертлись около панны Плавицкой. Слышалъ онъ о ней много отъ ея родственницы, живущей въ Варшав, и слышалъ много лестнаго, даже трогательнаго. Тихое, спокойное ея лицо встало теперь предъ его глазами. Вспомнилъ онъ ея руки очень тонкія, изящныя, съ длинными пальцами, хотя немного загорлыя, вспомнилъ ея темно-голубые глаза и черненькое родимое пятнышко надъ верхней губой. Нравился ему и ея голосъ. И несмотря на то, что онъ не переставалъ повторять, что не пойдетъ на уступки и постарается получить свое, однако, былъ недоволенъ судьбой, приведшей его въ Кремень въ качеств кредитора. Выражаясь языкомъ купеческимъ, онъ произнесъ про себя: товаръ не дуренъ, но ‘рефлектировать’ не стану, не за этимъ я сюда пріхалъ.

Однако, онъ ‘рефлектировалъ’ и даже такъ далеко, что, раздвшись и улегшись, онъ долгое время не могъ заснуть. Запли птухи, оконныя стекла стали блднть и зеленть, онъ-же сквозь сомкнутыя вки глазъ видлъ еще спокойное лицо панны Плавицкой, ея родимое пятнышко надъ верхней губой, ея руки, разливающія чай. Потомъ, когда сонъ сталъ одолвать его, казалось ему, что онъ держитъ ея руки въ своихъ и привлекаетъ ее къ себ, но панна Плавицкая вырывается и отворачиваетъ голову, какъ бы желая избгнуть поцлуя. На другой день проснулся онъ поздно и, припоминая себ панну Плавицкую, подумалъ: ‘Ага! Это она, да какъ похожа’.

II.

Врне, его разбудилъ мальчикъ, который принесъ кофе и взялъ платье, чтобы вычистить. Когда мальчикъ вернулся съ вычищеннымъ платьемъ, Поланецкій спросилъ его, не принято-ли у нихъ собираться въ столовую къ утреннему чаю.

— Нтъ, — отвтилъ мальчикъ, — барышня рано встаетъ, а старый панъ спитъ долго.

— А барышня встала?

— Барышня въ костел.

— Правда: сегодня воскресенье. А разв барышня похала одна, безъ барина?

— Нтъ, старый панъ детъ къ поздней обдн, а потомъ бываетъ у каноника, такъ что барышня предпочитаетъ здить къ ранней литургіи.

— Что длаютъ господа въ воскресенье?

— Сидятъ дома. Къ обду прізжаетъ панъ Гонтовскій.

Поланецкій зналъ Гонтовскаго еще мальчикомъ и помнилъ, какъ его звали тогда ‘медвженкомъ’, потому что былъ такой толстый, неповоротливый и понурый. Слуга, между прочимъ, разсказалъ, что отецъ пана Гонтовскаго умеръ лтъ пять тому назадъ, а молодой Гонтовскій остался хозяйничать въ сосднемъ Яблжиков.

— Онъ прізжаетъ каждое воскресенье?— спросилъ Поланецкій.

— Иногда и въ будній день, вечеркомъ.

‘Конкуррентъ’, подумалъ Поланецкій.

Потомъ снова спросилъ:

— Баринъ уже всталъ?

— Старшій панъ должно быть звонилъ, потому что Юзефъ пошелъ къ нему.

— Какой Юзефъ?

— Камердинеръ.

— А ты чмъ будешь?

— Я его помощникъ.

— Иди-же, спроси, когда можно будетъ видть барина.

Мальчикъ ушелъ, но чрезъ минуту вернулся.

— Старый намъ сказалъ, что когда однется, то попроситъ васъ.

— Хорошо.

Мальчикъ вышелъ. Поланецкій остался одинъ и ждалъ, врне скучалъ довольно долго. Наконецъ онъ сталъ терять терпніе и хотлъ ужъ выйти въ садъ, когда самъ Юзефъ пришелъ доложить, что баринъ проситъ его къ себ.

Онъ привелъ его черезъ сни въ кабинетъ, лежащій по другой сторон дома. Поланецкій вошелъ и въ первую минуту не узналъ пана Плавицкаго. Онъ помнилъ его мужчиной въ цвт лтъ, очень красивымъ, теперь же предъ нимъ стоялъ старикъ съ морщинистымъ, какъ печеное яблоко, лицомъ, которому небольшіе крашеные усики старались придавать молодцоватый видъ. Какъ они, такъ равно и черный, расчесанный на бокъ клокъ волосъ, свидтельствовали о не исчезнувшей еще до сихъ поръ претензіи на щегольство.

Но панъ Плавицкій раскрылъ объятія:

— Стахъ! Какъ живешь, дорогой мой юноша. Подойди-же сюда.

И указавъ на свой блый жилетъ, онъ обнялъ голову Поланецкаго и прижалъ ее къ своей груди, сильно подымавшейся отъ учащеннаго дыханія.

Объятіе продолжалось довольно долго, а для Поланецкаго даже боле чмъ долго, наконецъ панъ Плавицкій произнесъ:

— Дай-же на себя посмотрть. Вылитая Анна, вылитая Анна! Бдная, милая Анна!

И панъ Плавицкій началъ всхлипывать, потомъ вытеръ указательнымъ пальцемъ правый глазъ, на которомъ, впрочемъ, не было слезъ, и повторилъ:

— Вылитая Анна!.. Твоя мать всегда была для меня наилучшей и наижеланнйшей родственницей.

Поланецкій стоялъ передъ нимъ смущенный, немного ошеломленный и встрчей, какой никакъ не ожидалъ, и запахомъ фиксатуару, пудры и другихъ косметиковъ, которыми надушены были лицо, усы и жилетъ пана Плавицкаго.

— Какъ-же вы, дядя, живете?— спросилъ онъ наконецъ, полагая, что этотъ эпитетъ, какимъ онъ, впрочемъ, называлъ пана Плавицкаго и въ дтств, будетъ боле всего соотвтствовать торжественному настроенію пріема.

— Какъ живу?— повторилъ панъ Плавицкій,— мн уже не долго! не долго! И поэтому, именно, привтствую тебя тмъ радушне въ моемъ дом, по отечески… Если въ твоихъ глазахъ иметъ еще койкакое значеніе благословеніе человка, стоящаго надъ могилой, а вмст съ тмъ и старшаго члена въ семь, то прими мое благословеніе.

И схвативши Поланецкаго вторично за голову, онъ поцловалъ ее и перекрестилъ. Молодой человкъ еще боле смутился и на лиц его отразилась неловкость. Мать его была родственницей и пріятельницей покойной жены пана Плавицкаго. Съ нимъ же, насколько онъ помнилъ, ее не соединяли никакія дружескія отношенія, поэтому вся торжественность пріема, подъ которую по-невол пришлось настраивать себя, произвела на него непріятное впечатлніе. Самъ Поланецкій не хранилъ для пана Плавицкаго никакихъ родственныхъ чувствъ, а потому думалъ про себя: ‘Эта старая обезьяна даетъ мн свое благословеніе, вмсто того чтобы говорить о деньгахъ’ — и его охватила сильная досада, которая при иной постановк дла могла бы сослужить ему службу. Между тмъ Плавицкій прибавилъ:

— Садись же, дорогой мой юноша, и будь какъ дома.

Поланецкій слъ и началъ говорить:

— Милый дядя, мн очень пріятно навстить васъ: поврьте, я бы это сдлалъ, даже не имя къ вамъ дла, но вы, дядя, конечно, знаете, что я къ вамъ по длу, которое моя мать…

Тутъ вдругъ панъ Плавицкій положилъ ему руку на колно:

— А ты кофе ужъ пилъ?— спросилъ онъ.

— Пилъ, — отвтилъ Поланецкій, сбитый немного съ толку.

— Вдь Мариня такъ рано узжаетъ въ костелъ. Прости, голубчикъ, что не уступилъ теб моей комнаты, но, право, я, старый, привыкъ ужъ здсь. Это мое гнздо…

Сказавши это, онъ круглымъ движеніемъ руки указалъ на комнату.

Поланецкій невольно повелъ глазами за движеніемъ его руки. Нкогда эта самая комната представляла для него предметъ постояннаго искушенія: тутъ висло оружіе пана Плавицкаго. Только обои измнились съ того времени въ этой комнат, которые были теперь розовые и изображали въ безконечныхъ квадратикахъ молодыхъ пастушекъ, одтыхъ la Vatteau, съ удочками въ рукахъ. У окна стоялъ туалетный столъ, обитый блой матеріей, съ зеркаломъ въ серебряной рам, весь уставленный разными баночками, коробками, бутылочками, щеточками, пилочками для ногтей, и т. п. Рядомъ, въ углу, курительная — чубуки съ янтарными головами, мундштуки, на стн, надъ диваномъ, кабанья голова, подъ ней дв двухстволки, торба, охотничьи рога и всякія другія принадлежности, въ глубин столъ съ бумагами, дубовыя полки съ кой-какими книжками, всюду масса бездлушекъ, боле или мене полезныхъ и изящныхъ, свидтельствующихъ, однако, что обитатель комнаты есть та ось, около которой все въ дом вертится. Однимъ словомъ, эта была комната стараго холостяка и эгоиста, до мелочей заботящагося о своемъ удобств, съ большими, къ тому-же, претензіями. Поланецкому нетрудно было догадаться, что панъ Плавицкій никому бы ни за что не уступилъ своей комнаты.

Но гостепріимный хозяинъ спросилъ его дале:

— Было-ли теб тамъ удобно? Какъ провелъ ночь?

— Благодарю, отлично: проснулся поздно.

— Надюсь, что съ недльку, по крайней мр, у меня пробудешь?

Семейство Поланецкихъ,

Поланецкій, человкъ довольно живой, такъ и подскочилъ на стул.

— Разв вы не знаете, дядя, что у меня въ Варшав дла и компаніонъ, которому приходится теперь одному справляться со всей работой. О, нтъ, я долженъ выхать какъ можно скоре и хотлъ-бы еще сегодня устроить дло, по которому пріхалъ.

На это панъ Плавицкій замтилъ дружески-покровительственнымъ тономъ:

— Нтъ, другъ мой. Сегодня воскресенье, къ тому-же, на первомъ план должны быть родственныя чувства, а потомъ ужъ дла. Сегодня привтствую тебя и принимаю, какъ родственника, завтра, если захочешь, выступишь какъ кредиторъ. Такъ-то оно! Сегодня пріхалъ ко мн мой Стахъ, сынъ моей Анны! До завтра! Стахъ, такъ должно быть! Это говоритъ теб старый родственникъ, который любитъ тебя и для котораго ты обязанъ это сдлать.

Поланецкій немного поморщился, а потомъ отвтилъ:

— Пусть будетъ до завтра.

— Теперь твоими устами заговорила Анна… Трубку куришь?

— Нтъ, я курю только папиросы.

— Врь мн, что плохо длаешь. Но для гостей имю и папиросы. Стукъ экипажа передъ крыльцомъ прервалъ дальнйшій разговоръ.

— Должно быть, Мариня пріхала изъ костела,— сказалъ панъ Плавицкій.

Поланецкій, посмотрвъ въ окно, увидлъ молодую двушку, всю въ розовомъ и въ соломенной шляп, выходившую изъ коляски.

— Ты познакомился уже съ Мариней?— спросилъ панъ Плавицкій.

— Имлъ удовольствіе — вчера.

— Дорогое дитя. Лишнее мн и говорить теб, что только для нея и живу.

Въ эту минуту дверь пріотворилась и молодой голосъ спросилъ:

— Можно?

— Можно, можно, тутъ Стахъ, — отвтилъ панъ Плавицкій.

Мариня со шляпой, свсившейся чрезъ плечо на лент, быстро вошла въ комнату и, поцловавши отца, подала руку Поланецкому. Она была чрезвычайно изящна и мила въ этомъ розовомъ ситцевомъ плать и соломенной шляп. Было въ ней что-то праздничное отъ воскреснаго настроенія, что-то свжее, отъ этого утра, теплаго и яснаго. Волосы ея сбились немного шляпой, на щекахъ игралъ румянецъ, а вся она такъ и дышала молодостью. Поланецкій нашелъ ее сегодня и веселе, и красиве, чмъ вчера.

— Сегодня обдню будутъ служить немного позже,— обратилась она къ отцу,— каноникъ ухалъ на мельницу къ больной Сятковской. Она очень плоха. Еще имете, папа, съ полчаса времени.

— И отлично, — воскликнулъ панъ Плавицкій, — будете имть время ближе познакомиться со Стахомъ Поланецкимъ. Ну, скажу теб, вылитая Анна! Впрочемъ, ты ея никогда не видла. Не забудь, Мариня также, что завтра, если онъ захочетъ, то будетъ нашимъ кредиторомъ, сегодня-же онъ нашъ родственникъ и гость.

— Хорошо, — отвтила двушка, — у насъ будетъ веселое воскресенье.

— Вы вчера пошли такъ поздно спать,— началъ Поланецкій,— а сегодня ужъ были у ранней обдни.

На что двушка весело отвтила:

— У ранней обдни бываю я и поваръ, чтобы потомъ имть ‘время позаботиться объ обд.

— Я позабылъ вчера, — сказалъ Поланецкій, — передать вамъ поклонъ отъ пани Эмиліи Хвастовской.

— Я не видла Эмильки ужъ полтора года, но часто съ ней переписываюсь. Она собиралась въ Рейхенталь со своей двочкой?

— Она на-дняхъ узжаетъ.

— А какъ двочка?

— Она слишкомъ выросла для своихъ двнадцати лтъ и притомъ очень малокровна. Нельзя сказать, чтобы была очень здорова.

— Вы часто бываете у Эмильки?

— Довольно часто. Это почти единственное мое знакомство въ Варшав. Къ тому-же я большой поклонникъ пани Эмиліи.

— Скажи, пожалуйста, дорогой мой юноша, — спросилъ панъ Плавицкій, взявши со стола пару свжихъ перчатокъ и вложивши ихъ въ верхній карманъ на груди,— чмъ ты, именно, занимаешься въ Варшав?

— Я, что называется, ‘аферистъ’. Имю коммиссіонный домъ въ компаніи съ нкимъ Бигелемъ. Спекулируемъ на хлбъ, на сахаръ, иногда на лсъ и на все, что попадется.

— А я слышалъ, что ты инженеръ?

— Я техникъ. Но, по возвращеніи, я мста на фабрик нигд не нашелъ, а потому взялся за торговлю, тмъ боле, что и о ней имлъ нкоторое понятіе. По спеціальности-же — я красильщикъ.

— Какъ ты сказалъ?— переспросилъ панъ Плавицкій.

— Красильщикъ.

— Время такое, что приходится за все браться,— сказалъ панъ Плавицкій.— Я осуждать тебя за это никогда не стану. Занятіе, какое-бы оно ни было, не позоритъ человка, если онъ только строго слдуетъ добрымъ старымъ традиціямъ семьи.

Поланецкій, къ которому при вид двушки вернулось хорошее настроеніе и котораго вдругъ распотшила сентенція пана Плавицкаго, улыбнулся, выказавъ при этомъ свои здоровые зубы, и отвтилъ:

— И слава Богу.

Панна Мариня также улыбнулась и сказала:

— Эмилька, которая къ вамъ такъ расположена, писала мн когда-то, что вы отлично ведете свои дла.

— Очень просто, тутъ трудно приходится лишь съ евреями, съ остальными-же конкуррировать легко. Но и съ евреями ладить еще можно, лишь-бы не издавать анти-семитскихъ манифестовъ и сидть спокойно. Что-же касается пани Эмиліи, то она столько-же смыслить въ длахъ, сколько ея маленькая Литка.

— Правда, она никогда не была практичной. Если-бъ не братъ покойнаго ея мужа, панъ Теофилъ Хвастовскій, то она давно-бы все состояніе пустила прахомъ. Но панъ Теофилъ очень любитъ Литку.

— Да кто-же Литки не любитъ? Я первый безъ ума отъ нея. Это удивительный ребенокъ и такой милый. Признаюсь вамъ откровенно — это моя слабость.

А панна Плавицкая внимательно посмотрла на это искреннее, живое лицо и подумала:

‘Онъ должно быть немного сумасбродъ, но сердце иметъ доброе.

Панъ Плавицкій между тмъ замтилъ, что пора собираться къ обдн и началъ прощаться съ панной Мариней такъ, какъ-бы собирался въ путешествіе на нсколько мсяцевъ, потомъ перекрестилъ ея головку и взялъ шляпу. Двушка пожала Поланецкому руку крпче, чмъ при утренней встрч, а онъ, садясь въ коляску, подумалъ:

‘Она очень мила! очень симпатична…’

За аллеей, по которой Поланецкій вчера пріхалъ, коляска повернула на дорогу, кое-гд обсаженную старыми, обросшими мохомъ березами, стоявшими въ неравномъ отдаленіи другъ отъ друга. По одной сторон тянулось поле, засянное картофелемъ, подругой — одно необозримое пространство ржи съ отяжелвшими и нагнувшимися колосьями, которое, казалось, какъ-бы спало въ тихомъ воздух, полномъ солнечнаго свта. Между березами, передъ самой коляской, перелетали сороки и пустошки. Вдали виднлись деревенскія двушки, двигавшіяся по тропинкамъ черезъ изжелта-блую пучину хлбовъ, окунувшіяся въ нее по самыя плечи, въ красныхъ платкахъ, похожія на цвтущій макъ.

— Хорошая рожь — замтилъ Поланецкій.

— Такъ себ. Длается все, что въ человческихъ силахъ, а что Богъ дастъ, того не минуешь. Ты еще молодъ, другъ мой, а потому дамъ теб въ назиданіе одинъ совтъ, который не разъ въ жизни теб пригодится. Длай все, что отъ тебя зависитъ, а остальное поручи Господу-Богу. Онъ лучше знаетъ, что намъ нужно. Урожай въ этомъ году будетъ хорошій — я напередъ это зналъ, ибо, когда Богъ хочетъ чмъ меня наказать, то посылаетъ мн предзнаменованіе.

— Что такое?— спросилъ Поланецкій съ изумленіемъ.

— Всякій разъ, когда должно было случиться несчастье, всегда въ углу за трубками, — не знаю, замтилъ-ли ты гд он стоятъ, — является мн мышь нсколько дней подъ-рядъ.

— Да въ полу должно быть дыра?

— Нтъ дыры — отвтилъ Плавицкій, зажмуривъ глаза и таинственно покачавъ головой.

— Не завести-ли кошки?

— И не заведу, ибо, если такова воля Божья, чтобы эта мышь служила мн предзнаменованіемъ и предостереженіемъ, то я не хочу идти противъ этой воли. Но въ этомъ году ничто мн не явилось. Я Марин объ этомъ говорилъ… Быть можетъ, Богъ хочетъ какъ-нибудь показать, что Онъ бдитъ надъ нашей семьей. Слушай, другъ мой: знаю, что кругомъ говорятъ, что мы раззорены или, по крайней мр, что дла наши очень плохи. Суди-же самъ: Кремень вмст со Скоками, съ Магерувкой и Сухоциномъ иметъ около двухсотъ пятидесяти уволокъ земли. На этомъ тридцать тысячъ долгу кредитному обществу и около ста тысячъ долговъ ипотечныхъ, уже съ твопмъ. Вмст значитъ — сто тридцать тысячъ. Считай теперь уволоку по три тысячи, имемъ семьсотъ пятьдесятъ тысячъ, а вмст значитъ восемь сотъ восемьдесятъ тысячъ…

— Какъ-же?— перебилъ его Поланецкій съ удивленіемъ — вы къ имніямъ, дядя, присчитываете и долгъ?

— Разумется, если бы имнія ничего не стоили, то за нихъ никто гроша-бы не далъ, а потому должно-же присчитать долгъ къ стоимости имнія…

Поланецкій-же подумалъ: ‘Сумасшедшій, нечего съ нимъ и говорить’ и, молча, слушалъ дале.

Панъ Плавицкій продолжалъ:

— Магерувку хочу раздлить на участки и продать. Мельницу тоже продамъ, а въ Скокахъ и Сухоцинахъ имю рухлякъ — и знаешь на сколько я высчиталъ? На два милліона!

— Имете покупателя?

— Два года тому назадъ пріхалъ какой-то Шаумъ и поле осматривалъ. Правда, онъ ухалъ, не заикнувшись даже о дл, но я увренъ, что онъ еще вернется. Иначе въ углу за трубками мн-бы мышь явилась.

— Дай Богъ, чтобы вернулся.

— Знаешь, какая у меня явилась мысль? Ты говоришь, что ты ‘аферистъ’, такъ возьмись за это дло. Нужно только подъискать компаніоновъ.

— Это для меня слишкомъ крупное дло.

— Въ такомъ случа, найди мн покупателя: получишь десять процентовъ съ прибылей.

— Что думаетъ панна Мариня объ этомъ рухляк?

— Мариня, какъ это Мариня? Это замчательное дитя, но еще дитя. Однако, и она вритъ, что Провидніе бдитъ надъ нашей семьей.

— Я это слышалъ отъ нея вчера.

Между тмъ стали приближаться къ Вонторамъ и къ костелу, расположенному на гор среди липъ. Подъ горой стояли десятка два крестьянскихъ плетеныхъ возовъ, нсколько бричекъ и экипажей.

Панъ Плавицкій перекрестился.

— Это нашъ костеликъ, ты, вроятно, его помнишь? Тутъ лежатъ вс Плавицкіе и я скоро тутъ буду лежать. Нигд я такъ хорошо не молюсь, какъ здсь.

— Будетъ, видно, много народу — сказалъ Поланецкій.

— Есть бричка Гонтовскаго, экипажъ Зажимскихъ, коляска Ямишей и нкоторыхъ другихъ. Ямишей, вроятно, помнишь. Она — рдкая женщина, онъ, хотя большой агрономъ и совтникъ, но ‘настоящій колпакъ, который никогда ее не понималъ.

Въ эту минуту зазвонили на костельной колокольн.

— Насъ увидли и звонятъ, — сказалъ панъ Плавицкій,— обдня значитъ скоро начнется… Посл обдни отправимся на могилу моей первой жены, помолись за ея душу, вдь, она теб тетка… Честная была женщина, царство ей небесное!

Тутъ панъ Плавицкій снова поднялъ палецъ, чтобы утереть правый глазъ, Поланецкій-же, желая перемнить разговоръ, спросилъ:

— Это та самая пани Ямишева, которая когда-то была замчательно красива?

Лицо пана Плавицкаго моментально прояснилось. Высунувъ кончикъ языка изъ подъ своихъ накрашенныхъ усиковъ, онъ началъ хлопать Поланецкаго по икр ноги, приговаривая:

— О, она стоитъ еще грха, право стоитъ…

Тмъ временемъ они подъхали — и, обойдя костелъ, боковыми дверьми прошли въ ризницу, минуя такимъ образомъ толпу, чрезъ которую надо было-бы протиснуться. Дамы сидли на боковыхъ скамейкахъ, тутъ у ршетки. Панъ Плавицкій занялъ ктиторскую скамью, гд сидли только супруги Ямишовы: онъ — человкъ съ виду довольно старый съ интеллигентнымъ, но покорнымъ лицомъ, она — женщина лтъ подъ шестьдесятъ, одтая почти какъ панна Мариня — въ ситцевомъ плать и соломенной шляп. Изысканная вжливость, съ какой панъ Плавицкій началъ ей кланяться, и привтливая улыбка, съ которой она ему отвчала, свидтельствовали объ установившихся между ними близкихъ отношеніяхъ, основанныхъ на взаимномъ обожаніи. Дамы, вооружившись лорнетками, начали посматривать на Поланецкаго, какъ-бы вопрошали, съ кмъ могъ-бы быть панъ Плавицкій. Сосдъ, сидвшій за ними на задней скамейк, пользуясь тмъ, что обдня еще не началась, что-то разсказывалъ другому сосду про охоту, часто повторяя при этомъ: ‘О, мои собаки отлично гонятъ…’ потомъ оба перемнили разговоръ и начали сплетничать по адресу Плавицкаго и пани Ямишовой, но такъ громко, что до Поланецкаго доходило каждое слово.

Наконецъ вышелъ ксендзъ и обдня началась. Стоя при этой обдн, въ этомъ костел, Поланецкій снова вспомнилъ свое дтство, когда онъ бывалъ здсь съ матерью. И невольно охватило его новое чувство, чувство удивленія передъ тмъ, какъ въ деревн ничто не измняется, кром людей. Однихъ кладутъ подъ могильные холмы, другіе родятся, а новая жизнь принимаетъ все т же старыя формы, такъ что возвращающемуся посл долгаго отсутствія, издалека, кажется, что все то, что видлъ раньше, было словно вчера. Костелъ былъ тотъ самый, посредин его также много изжелта-блыхъ крестьянскихъ головъ, срыхъ сермягъ, красныхъ и желтыхъ платковъ, а также цвтовъ на головахъ деревенскихъ двушекъ, такъ-же пахнетъ ладономъ, свжимъ аиромъ и человческимъ испареніемъ. За однимъ изъ оконъ росла та самая береза, тонкія втви которой втеръ, поднимаясь, бросалъ въ окно и, заслоняя его, наполнялъ костелъ зеленоватымъ свтомъ. Только люди были не т: многіе спокойно превращались въ прахъ или съ трудомъ выползали травой изъ-подъ земли, другіе-же, которые еще остались, были какіе-то согнувшіеся, сгорбленные, высохшіе, какъ-бы медленно опускались въ землю. Поланецкій, который мнилъ себя врагомъ всякихъ міровыхъ вопросовъ, но славянская голова котораго, не чуждая еще стремленія ко всезнанію, постоянно работала надъ этими вопросами противъ желанія, и теперь размышлялъ о той великой пропасти, которая лежитъ между врожденнымъ тяготніемъ человка къ жизни и неизбжностью смерти. Думалъ онъ также, что быть можетъ поэтому вс философскія системы проходятъ какъ тни, а обдня служится по старому лишь потому: она одна общаетъ дальнйшее и безпрерывное теченіе жизни.

Воспитанный заграницей, онъ не очень врилъ въ это, по крайней мр, не былъ убжденъ. Какъ всякій современный новый человкъ, онъ чувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ матеріализму, но исхода еще не нашелъ, и, главное, ему казалось, что онъ даже его не ищетъ. Онъ былъ невольнымъ пессимистомъ, какъ вс т, которые чего-то ищутъ, а найти его не могутъ. Онъ весь предавался своимъ занятіямъ, къ которымъ привыкъ, и лишь въ минуту большого наплыва подобнаго пессимизма спрашивалъ себя: къ чему все это? къ чему составлять богатство, работать, жениться, плодить дтей — если все это потомъ должно пойти прахомъ? Но это находило на него временами, не принимая формы постояннаго принципа. Спасала его молодость — правда, ужъ не первая, однако еще не угасшая, извстная сила духовная и физическая, инстинктъ самосохраненія, привычка къ работ, живость характера и, наконецъ, та элементарная сила, которая толкаетъ мужчину въ объятія женщины. И теперь отъ воспоминаній дтства, отъ мысли о смерти, отъ сомннія въ цлесообразности брака онъ незамтно перешелъ къ мысли о томъ, что некому отдавать того, что есть у него лучшаго, а потомъ сталъ думать о панн Марин Плавицкой, ситцевое платье которой, ловко обхватившее молодое и гибкое тло, такъ и стояло передъ его глазами. Онъ вспомнилъ теперь, что панни Эмилія Хвастовская, большая пріятельница его и панны Марины, сказала ему, шутя, когда онъ узжалъ: ‘Смотрите, если вы, будучи въ Кремн, не влюбитесь въ Марину, то запру предъ вами мои двери!’ Онъ-же отвтилъ ей не безъ нкотораго задора, что детъ исключительно выдушить свои деньги, а никакъ не влюбляться, — но это было неправда. Еслибъ въ Кремн не было панны Плавицкой, онъ, наврное, сталъ-бы душить пана Плавицкаго письмами или судебнымъ преслдованіемъ. Ужъ въ дорог онъ не переставалъ думать о ней и о ея вншности и злился, что детъ туда за деньгами. Внушая себ въ такихъ случаяхъ принципъ непреклонности и твердости характера, онъ и теперь ршилъ во что-бы то ни стало получить свой долгъ и скоре готовъ былъ перетянуть струну, чмъ не дотянуть. Ршился онъ на это въ первый-же вечеръ, когда Мариня, хотя и понравилась ему, но не произвела, на него, того впечатлнія, котораго онъ ждалъ, а скоре произвела совершенно другое. Но сегодня утромъ онъ сильно ею заинтересовался. ‘Сама она, какъ утро,— говорилъ онъ себ,— хороша и знаетъ, что хороша. Женщины всегда объ этомъ знаютъ!’

Это послднее открытіе возбудило въ немъ нкоторое нетерпніе какъ можно скоре вернуться назадъ въ Кремень, чтобы на новомъ тип, живущемъ тамъ, продолжать свои наблюденія надъ женщинами вообще. Какъ только отошла обдня, панъ Плавицкій, перекрестившись, немедленно вышелъ, — ему предстояло еще выполнить дв обязанности: во-первыхъ, помолиться на могилахъ обихъ женъ, похороненныхъ тутъ-же за костеломъ, а во-вторыхъ, отвести пани Ямишову до экипажа, а потому, не желая пропустить ни одной изъ нихъ, долженъ онъ былъ торопиться. Поланецкій вышелъ вмст съ нимъ

и скоро они очутились у двухъ каменныхъ плитъ, рядомъ вдланныхъ въ костельную стну. Панъ Плавицкій сталъ на колни и сосредоточенно молился, потомъ, вставши, вытеръ слезу, дйствительно задрожавшую на его рсницахъ, и, наконецъ, взявши Поланецкаго подъ руку, сказалъ:

— Такъ-то, обихъ потерялъ — и жить долженъ.

Между тмъ, изъ дверей костела показалась пани Ямишова въ сопровожденіи мужа, двухъ сосдей, которые предъ обдней сплетничали по ея адресу, и молодого пана Гонтовскаго. Увидвъ ея, панъ Плавицкій наклонился и шепнулъ на ухо Поланецкому:

— Когда она будетъ садиться въ экипажъ, обрати вниманіе, какая у нея еще нога.

Потомъ оба присоединились къ обществу и начали здороваться. Панъ Плавицкій представилъ Поланецкаго и, обратившись къ пани Ямишовой, прибавилъ съ улыбкой человка, увреннаго въ томъ, что скажетъ нчто такое, на что не всякій способенъ:

— Мой родственникъ, который пріхалъ, чтобы дядю обнять и… прижать.

— Позволяемъ лишь первое, въ противномъ случа вамъ придется имть дло съ нами — отвтила дама.

— Но Кремень штука твердая,— продолжалъ Плавицкій,— хоть молодъ, но можетъ и зубы сломать…

— Эта легкость,— сказала она,— съ какой вы сыплете такими блестками… c’est inoui! Какъ вы сегодня себя чувствуете?

— Въ эту минуту чувствую себя молодымъ и здоровымъ.

— А Мариня?

— Была у ранней обдни. Ждемъ васъ въ пять часовъ. Моя молодая хозяюшка тамъ теперь ломаетъ себ свою голову надъ полдникомъ. Прекрасный день…

— Прідемъ, если позволитъ моя невралгія… и мой мужъ.

— Сосдушка? Какъ-же?— спросилъ Поланецкій.

— О, всегда, съ удовольствіемъ, охотно, — отвтилъ покорнымъ голосомъ сосдъ.

—Итакъ au revoir!

— Au revoir, — отвтила дама.

И, обратившись къ Поланецкому, она протянула ему руку:

— Очень пріятно познакомиться.

Панъ Плавицкій подалъ ей руку и провелъ къ экипажу. Оба сосда также похали и Поланецкій остался одинъ съ паномъ Гонтовскимъ, который посматривалъ на него довольно недружелюбно. Поланецкій помнилъ его неуклюжимъ мальчикомъ, но теперь этотъ медвженокъ’ сталъ мужчиной высокаго роста, правда, немного тяжелымъ въ движеніяхъ, но довольно красивымъ, съ прелестными свтлыми усами. Поланецкій молчалъ, ожидая, пока тотъ заговоритъ первый, но и тотъ, заложивъ руки въ карманъ, упорно молчалъ.

‘Т-же старыя манеры’, — подумалъ Поланецкій.

И тутъ-же почувствовалъ какую-то непріязнь къ своему угрюмому сосду.

Между тмъ панъ Плавицкій, вернувшись отъ экипажа Ямишовыхъ, прежде всего спросилъ Поланецкаго: ‘А что, замтилъ?’, а потомъ прибавилъ, обращаясь къ Гонтовскому:

— Ну, Гонтосю, позжай себ своей бричкой,— у меня въ экипаж только два мста.

— Я бричкой и поду, потому что собаку везу для панны Марини.

И, поклонившись, отошелъ. Чрезъ минуту панъ Плавицкій и Поланецкій были уже въ дорог къ Кремню.

— Дядя, этотъ Гонтовскій также вашъ родственникъ?— спросилъ Поланецкій.

— Девятая вода на кисел. Они очень опустились. У этого, Адольфа, только небольшой хуторъ, а въ карман пусто.

— Но зато въ сердц, должно быть, не пусто.

Панъ Плавицкій посвисталъ губами.

— Тмъ хуже для него, если ему что снится. Быть можетъ, человкъ онъ и добрый, но это не то. Ни воспитанія, ни образованія, ни состоянія. Марин онъ нравится — скоре она его переноситъ.

— А переноситъ?

— Видишь-ли, это такъ и есть: я жертвую собой для нея — и сижу въ деревн, она-же жертвуетъ собой для меня — и сидитъ въ деревн. Тутъ кругомъ пусто: пани Ямишова значительно старше ея, молодежи нтъ, жизнь скучная и однообразная, ну, и что прикажешь длать? Помни, мой другъ, что жизнь не шутка, а цлый рядъ жертвъ. Это убжденіе надо всегда носить въ сердц и въ голов. А не должны объ этомъ забывать въ особенности т, которые принадлежатъ къ порядочнымъ, немного лучшимъ семьямъ. Гонтовскій-же обдаетъ у насъ каждое воскресенье и сегодня, какъ ты самъ слышалъ, везетъ ей даже собаку.

Они замолчали и медленно похали по песку. Сороки перелетали предъ коляской съ березы на березу по направленію Кремня. За коляской халъ панъ Гонтовскій въ бричк и, размышляя о Поланецкомъ, думалъ:

— Если онъ пріхалъ душить ихъ какъ кредиторъ, то, ей-ей, я сверну ему шею, если-же — какъ конкуррентъ, то тоже не посмотрю, а ужъ сверну.

Съ юныхъ лтъ еще питалъ онъ къ Поланецкому какое-то непріязненное чувство. Тогда Поланецкій относился къ нему свысока, всегда подсмивался надъ нимъ и, на правахъ старшаго его на нсколько лтъ, не разъ пускалъ въ ходъ даже кулаки.

Наконецъ они пріхали и чрезъ полчаса вс вмст съ панной Мариной сидли уже въ столовой, за обденнымъ столомъ. Привезенная Гонтовскимъ молодая собака, пользуясь привиллегіей гостя, то вертлась подъ столомъ, то взбиралась къ присутствующимъ на колна съ большимъ довріемъ и радостью, выражаемой ею безпрестаннымъ помахиваніемъ хвоста.

— Это гордонъ, сетеръ, — сказалъ Гонтовскій, — она еще молода и глупа, но эти собаки очень умныя и замчательно привязываются.

— Прелестная — и я вамъ очень благодарна, — отвтила панна Плавицкая, посматривая на собаку, на ея черно-лоснившуюся шерсть и на желтыя пятна у глазъ.

— Слишкомъ ласковая, — замтилъ панъ Плавицкій, покрывая колно салфеткой.

— Эти собаки и въ охот лучше, чмъ обыкновенные сетеры.

— Вы, сударыня, и охотитесь?— спросилъ Поланецкій.

— Нтъ, никогда, почему-то желанія не было. А вы?

— Такъ, иногда. Вдь я же въ город живу.

— Много бываешь въ обществ?— спросилъ панъ Плавицкій.

— Почти нигд. Бываю у пани Эмиліи, у моего компаньона Бигеля, у Васковскаго, который когда-то былъ моимъ учителемъ, а теперь представляетъ изъ себя большого чудака — и больше нигд. Правда, иногда захаживаю еще къ другимъ, но только по длу.

— Это не хорошо, другъ мой. Молодой человкъ долженъ имть и долженъ поддерживать хорошее общество, если онъ на него иметъ право. Другое дло, если кому приходится заискивать, пролзать, но ты, какъ Поланецкій, можешь бывать повсюду. Я теб это говорю. Съ Мариней у меня вчно та же самая исторія. Два года тому назадъ, когда ей минуло восемнадцать лтъ, провели ліы зиму въ Варшав. Разумется, что такія вещи даромъ не длаются и съ моей стороны потребовалось немало жертвъ. Ну и что-жъ? Сидла по цльнымъ днямъ у пани Эмиліи и книжки читала. Дикаркой родилась, дикаркой и останется: можете подать другъ другу руки.

— Подадимъ другъ другу руки!— весело воскликнулъ Поланецкій.

Она-же отвтила, улыбаясь:

— Честное слово, не могу, — это было совершенно не такъ! правда, я читала съ Эмилькой книжки, но и съ папой всюду бывала и натанцевалась вдоволь, такъ что на всю жизнь хватитъ.

— Не зарекайтесь.

— Нтъ, я и не зарекаюсь, только не скучаю.

— Видно, не вывезли никакихъ воспоминаній?

— Можетъ быть. У меня осталась только память, но это совершенно другое.

— Виноватъ, сударыня, я этого не понимаю.

— Память, по моему, это складъ, гд лежитъ прошлое, воспоминаніе-же иметъ мсто лишь тогда, когда отправляешься въ этотъ складъ, чтобы что-либо оттуда извлечь.

Тутъ панна Мариня сама испугалась своей смлости, съ какой она вдалась въ философскій анализъ разницы между памятью и воспоминаніемъ и сильно покраснла, Поланецкій-же подумалъ:

‘И неглупа, и прелестна’.

Вслухъ-же онъ произнесъ:

— Мн это и въ голову не приходило, а, между тмъ, это совершенно врно.

И онъ посмотрлъ на нее взглядомъ, полнымъ симпатіи. И въ самомъ дл, она была хороша: вся улыбающаяся, смущенная немного похвалой и вмст съ тмъ искренне ею обрадованная. Она еще боле зарумянилась, когда смлый молодой человкъ сказалъ:

— Завтра, предъ отъздомъ, я осмлюсь попросить о мст… хоть-бы въ склад.

Но онъ произнесъ это такъ весело, что разсердиться на него было невозможно, и панна Мариня отвтила ему не безъ нкотораго кокетства:

— Хорошо, но я тогда буду тоже…

— Въ такомъ случа, мн бы такъ часто приходилось ходить въ складъ, что я предпочитаю съ самаго начала въ немъ поселиться.

Это показалось панн Марин ужъ слишкомъ смлымъ для перваго знакомства, но въ это время панъ Плавицкій воскликнулъ:

— Нравится мн Поланецкій! Это не Гонтосю, который сидитъ понуро и хмурится.

— Я умю говорить лишь о томъ, что можно въ руки взять — отвтилъ молодой человкъ съ нкоторой грустью.

— Такъ возьми вилку въ руки — и кушай.

Поланецкій усмхнулся, но панна Мариня не усмхнулась — ей стало жаль Гонтовскаго и она круто перевела разговоръ на такой предметъ, который можно было и въ руки взять.

‘Или кокетка, или иметъ доброе сердце’, — снова подумалъ Поланецкій.

Но панъ Плавицкій, который видно вспомнилъ о послдней своей зимней побывк въ Варшав, спросилъ:

— Скажи мн, Стахъ, ты Букацкаго знаешь?

— Какъ-же. Вдь онъ мн близкій родственникъ, ближе, чмъ вамъ, дядя.

— Мы въ родств съ цлымъ свтомъ — буквально съ цлымъ свтомъ. Букацкій былъ одинъ изъ самыхъ ревностныхъ кавалеровъ Марини. Онъ на всхъ вечерахъ съ ней танцовалъ.

Поланецкій снова засмялся.

— И въ награду отправленъ въ складъ, въ пыль. Но съ этого, по крайней мр, пыли стереть не придется,— онъ такой чистенькій, опрятненькій, какъ дядя, напримръ. Это самый большой франтъ въ Варшав. Что онъ выдлываетъ? Онъ точно какой-нибудь администраторъ надъ свжимъ воздухомъ — это значитъ, что какъ только хорошая погода, онъ сейчасъ-же выходитъ на улицу или вызжаетъ на прогулку. Притомъ это такой оригиналъ, у котораго кажется какія-то особыя клточки въ мозгу. Этотъ человкъ замчаетъ такія мелочи, которыми другой и заниматься бы не сталъ. Разъ встрчаю его — онъ только что вернулся изъ Венеціи, спрашиваю его, что онъ тамъ видлъ, а онъ мн въ отвтъ: ‘Видлъ я разъ на Riva degli Schiavoni какъ плавали яичная скорлупа и полъ-лимона: они столкнулись, ударились, отскочили, снова сблизились, наконецъ — бацъ! Полъ-лимона попали въ яичную скорлупку и поплыли вмст. Видишь, что значитъ гармонія!’ Вотъ чмъ занимается Букацкій, хотя онъ много знаетъ,— онъ, напримръ, большой знатокъ живописи.

— Говорятъ, что онъ очень способный?

— Можетъ быть, но что изъ этого? стъ хлбъ — и больше ничего. Да хоть былъ-бы онъ при этомъ веселый, а то какой-то меланхоликъ и только. Я забылъ прибавить: и влюбленъ въ пани Эмилію.

— Эмилька много принимаетъ?— спросила панна Мариня.

— Нтъ. Бываю я, Васковскій, бываетъ Букацкій, ну еще Машко, адвокатъ, тотъ, который покупаетъ и продаетъ помщичьи имнія.

— Она, врно, и не можетъ много принимать,— много времени приходится ей посвящать Литк.

— Бдненькая,— сказалъ Поланецкій,— далъ-бы только Богъ, чтобы на нее хоть Рейхенталь хорошо подйствовалъ.

И веселое лицо его въ одну минуту заволоклось неподдльной грустью. Теперь панна Мариня посмотрла на него взглядомъ, полнымъ симпатіи, и въ свою очередь подумала въ другой разъ:

‘Онъ, однако, въ самомъ дл, должно быть добрый’…

А панъ Плавицкій началъ говорить, ни къ кому не обращаясь:

— Машко, Машко… Этотъ тоже увивался около Марини. Но она его не любила. А что до имній, то теперь цны такія, что помилуй Богъ.

— Машко, именно, и утверждаетъ, что только при такихъ условіяхъ выгодно покупать.

Обдъ между тмъ подошелъ къ концу и вс перешли въ залъ, куда поданъ былъ кофе, за которымъ панъ Плавицкій слегка подшучивалъ надъ Гонтовскимъ, что обыкновенно длалъ въ минуты хорошаго расположенія и что молодой человкъ терпливо переносилъ лишь изъ уваженія къ панн Марин, но съ такимъ видомъ, который, казалось, говорилъ ‘О, еслибъ не она, то сосчиталъ-бы я теб кости!’ Посл кофе Мариня подсла къ фортепьяно, а отецъ сталъ раскладывать пасьянсъ. Играла она не важно, но ясное, спокойное лицо ея хорошо рисовалось надъ пюпитромъ. Около пяти часовъ панъ Плавицкій посмотрлъ на часы и сказалъ:

— Что-то Ямишовы не дутъ?

— Еще прідутъ, — отвтила Мариня.

Но онъ ужъ, не переставая, поглядывалъ на часы и каждую минуту сообщалъ какъ новость, что Ямишовы еще не пріхали. Наконецъ, часовъ около шести объявилъ гробовымъ голосомъ:

— Тамъ должно быть случилось несчастье!

Поланецкій въ это время стоялъ какъ разъ около Марини, которая, понизивъ голосъ, сказала:

— Вотъ и бда! Тамъ наврное ничто не случилось, но за то пана будетъ весь вечеръ въ скверномъ настроеніи.

Поланецкій хотлъ было отвтить, что за то завтра, когда онъ выспится, онъ будетъ въ лучшемъ, но, замтивъ неподдльную грусть на лиц двушки, онъ сказалъ:

— На сколько мн помнится — это недалеко отсюда: пошлите кого-нибудь узнать, что случилось.

— Папа, не послать-ли туда кого-нибудь?

Но онъ отвтилъ съ горечью:

— Много чести. Ужъ самъ поду.

И позвонивъ, приказалъ вошедшему слуг заложить лошадей. Потомъ, постоявъ минутку, сказалъ:

— Enfin, въ деревн нердкость, чтобы кто пріхалъ и засталъ дочь одну. Это не городъ. Притомъ же вы родственники. Ты, Гонтовскій, пожалуйста, позжай со мной, ты, можетъ быть, мн понадобишься.

Выраженіе наивысшаго нерасположенія и неудовольствія отразилось на лиц молодого человка. Онъ провелъ рукой по волосамъ и проговорилъ:

— Надъ прудомъ стоитъ вытянутая лодка, которой огородникъ не можетъ спихнуть въ воду, я общалъ панн Марин это сдлать, но въ прошлое воскресенье дождь лилъ какъ изъ ведра и она меня не пустила.

— Такъ сбгай и попробуй. До пруда тридцать шаговъ, въ нсколько минутъ будешь назадъ.

Гонтовскій — нечего было длать — вышелъ въ садъ, панъ Плавицкій, не обращая вниманія на присутствіе Поланецкаго и дочери, разсуждалъ вслухъ, шагая по комнат:

— Головная невралгія, держу пари, что головная невралгія, Гонтовскій въ случа надобности можетъ похать за докторомъ. Тотъ колпакъ, совтникъ безъ мозговъ наврно-бы не послалъ.

И, чувствуя, видно, потребность на комъ-либо сорвать свою злость, произнесъ, обращаясь къ Поланецкому:

— Ты не знаешь, какъ онъ глупъ!

— Кто?

— Ямишъ.

— Папа…— начала панна Мариня.

Но панъ Плавицкій не далъ ей докончить и воскликнулъ съ возрастающимъ гнвомъ:

— Знаю! Не нравится теб, что она оказываетъ мн немного дружбы и вниманія. Читай себ статьи Ямиша по вопросамъ земледлія, боготвори его, сооружай ему памятники, но позволь-же и мн имть свои симпатіи!

Тутъ Поланецкій не могъ не подивиться дйствительно рдкой доброт панны Марины, когда она, вмсто того, чтобы выразить нкоторое нетерпніе, подбжала къ отцу и, подсунувъ свою головку подъ его накрашенные усики, промолвила:

— Сейчасъ лошади будутъ готовы, сейчасъ, сейчасъ… Если нужно, то я могу тоже похать, а пока пусть скверный папка не сердится, — это ему вредно.

Панъ Плавицкій, который въ сущности былъ къ ней сильно привязанъ, поцловалъ ее въ лобъ, сказавъ:

— Знаю, что у тебя доброе сердце, но гд Гонтовскій, что онъ тамъ длаетъ?

И чрезъ открытую дверь, выходившую въ садъ, сталъ звать молодого человка, который скоро вернулся весь измученный и усталый и сказалъ:

— Въ лодк стоитъ вода и вся она врзалась въ берегъ, пробовалъ, да не идетъ…

— Возьми картузъ и демъ, лошади, кажется, подъхали, — поторопилъ панъ Плавицкій.

Молодые люди остались одни.

— Папаша привыкъ къ лучшему обществу, чмъ у насъ въ деревн,— сказала панна Мариня,— а поэтому особенно дорожитъ обществомъ пани Ямишовой, но и панъ Ямишъ очень хорошій и умный человкъ.

— Я его видлъ въ костел, онъ мн показался словно какимъ-то прибитымъ.

— Онъ теперь дйствительно болонъ, притомъ такъ много работаетъ.

— Какъ вы.

— Нтъ. Панъ Ямишъ прекрасно ведетъ свое хозяйство, а также много пишетъ по вопросамъ земледлія. Онъ — гордость нашихъ мстъ. И такой благородный человкъ. Она тоже очень добрая женщина, только немного эксцентрична.

— Ех-красавица.

— Да. Эксцентричность ея является слдствіемъ постоянной жизни въ деревн, гд человкъ, словно, ржаветъ. Я думаю, что и въ город немало чудачествъ и смшного въ людяхъ, но тамъ это взаимно сглаживается, въ деревн же люди скоро превращаются въ оригиналовъ. Отвыкаешь понемногу отъ общества, въ обхожденіи съ людьми является что-то старосвтское и доходитъ до эксцентричности. Мы вс, должно быть, кажемся постояннымъ жителямъ большихъ городовъ заплснвшими и немного смшными.

— Не вс! Нисколько!— отвтилъ Поланецкій.— Вы, напримръ, первая!

— Въ такомъ случа, это придетъ еще со временемъ, — отвтила она съ улыбкой.

— Время можетъ также принести перемны.

— У насъ такъ почти ничто не мняется, — а если мняется, то по большей части къ худшему.

— Но въ жизни двушекъ, вообще, перемны бываютъ почти неизбжны.

— Я бы, прежде всего, хотла устроиться съ папашей относительно Кремня.

— Значитъ, отецъ и Кремень — это дв главныя и единственныя задачи въ вашей жизни.

— Да. Но, къ сожалнію, я тутъ ничмъ не могу помочь, — я такъ мало смыслю во всемъ этомъ.

— Папа, Кремень — и ничего больше — повторилъ Поланецкій.

Разговоръ на минуту прервался, посл чего панна Мариня спросила Поланецкаго, не хочетъ-ли онъ пойти въ садъ. Они пошли и вскор очутились у пруда. Поланецкій, принадлежавшій заграницей къ различнымъ обществамъ спорта, ловко спихнулъ лодку, съ которой Гонтовскій не могъ справиться, но оказалось, что она вся течетъ и хать въ ней немыслимо.

— Вотъ вамъ примръ моего хозяйства — сказала, смясь, панна Мариня.— Всюду и везд вода протекаетъ. Не знаю даже какъ и оправдаться,— вдь садъ и прудъ находятся исключительно въ моемъ вдніи. Однако, лодку прежде чмъ спустить, надо приказать исправить.

— Да это чуть-ли не та самая, въ которой мн строго было запрещено кататься, когда я еще былъ мальчикомъ.

— Очень можетъ быть. Замтили-ли вы, что вещи куда мене измняются и дольше выдерживаютъ, чмъ люди. Иногда грустно даже думать объ этомъ.

— Будемъ надяться, что мы дольше выдержимъ, чмъ эта сгнившая лодка, пропитанная насквозь, словно губка, водой. Если это та самая, что я тутъ оставилъ еще въ дтств, то мн съ ней не везетъ. Тогда запрещалось мн въ ней здить, а теперь я испортилъ себ руку о старый гвоздь.

Говоря это, онъ вынулъ изъ кармана платокъ и началъ лвой рукой перевязывать правый палецъ. Но это выходило у него такъ неловко, что панна Мариня, видя это, сказала:

— Вижу, что вамъ не справиться, нужно помочь.

И начала перевязывать ему руку, которую онъ незамтно сгибалъ, чтобы продолжить операцію, потому что ему пріятно было чувствовать близость ея нжныхъ пальцевъ при своихъ. Она замтила, что онъ ей нарочно мшаетъ, и взглянула на него, но, когда глаза ихъ встртились, она поняла причину и, покраснвши, нагнулась, желая какъ бы серьезне продолжать перевязку. Поланецкій почувствовалъ тепло, исходившее отъ нея, и у него сердце забилось скоре.

— Проведенныя здсь въ дтств каникулы — сказалъ онъ — оставили во мн хорошія воспоминанія, но теперь я вывезу отсюда еще лучшія. Вы очень добры, вы словно цвтокъ въ этомъ Кремн. Право, я не преувеличиваю.

Панна Мариня поняла, что молодой человкъ говоритъ искренно, быть можетъ немного смло, но это скоре объяснялось живостью его натуры, чмъ тмъ, что они остались наедин, а потому она не обидлась, только словно проворчала шутливо своимъ пріятнымъ, тихимъ голосомъ:

— Прошу не говорить мн любезностей, потому что, во-первыхъ, я плохо перевяжу руку, а, во-вторыхъ, удеру.

— Въ такомъ случа, перевяжите плохо руку, только останьтесь.

Мариня окончила операцію съ платкомъ и они пошли дале. Вечеръ общалъ быть прекраснымъ. Солнце спускалось, прудъ, не зыблемый дуновеніемъ втра, сверкалъ огнемъ и золотомъ. Вдали, за водой, спокойно мелькали ольхи, ближе деревья выступали въ зардвшемся уже воздух замчательно отчетливо. Во двор, за домомъ, курлыкали аисты.

— Милый Кремень, очень милый!— говорилъ Поланецкій.

— Очень — отвтила Мариня.

— Я вполн понимаю вашу привязанность къ этому мсту. А къ тому, во что кладется трудъ, еще боле привязываешься. Я также понимаю, что въ деревн можно пережить хорошія минуты… Вотъ, какъ теперь… Вдь тутъ такъ хорошо. Въ город иногда находитъ утомленіе, въ особенности на тхъ, которые, какъ я, постоянно сидятъ по уши въ какихъ-то счетахъ и притомъ еще одиноки. Бигель, мой компаньонъ, иметъ жену, дтей — и отлично! Но я что? Я часто говорю себ: работаю, работаю и что мн изъ этого? Положимъ, у меня будутъ кой-какія деньги — ну, а дальше что?— ничего. Завтрашній день такой-же, какъ сегодня: работа и работа! Видите-ли, если человкъ во что втянется, то онъ ужъ боле идетъ по инерціи,— хоть бы, напримръ, въ погоню за деньгами, — и ему кажется, что это его цль въ жизни. Но бываютъ такія минуты, когда я думаю, что чудакъ Васковскій вполн правъ и что вс, фамилія которыхъ оканчивается на скій или винъ, не могутъ вложить туда всей своей души и довольствоваться исключительно этимъ. Онъ утверждаетъ, что въ насъ свжа еще память о прежней, иной жизни и что славяне, вообще, имютъ другую миссію. Онъ большой оригиналъ, и философъ, и мистикъ. Я несогласенъ съ нимъ и весь ушелъ въ погоню за деньгами, на сколько это въ моихъ силахъ, но теперь, напримръ, гуляя съ вами въ этомъ саду, мн, право, кажется, что онъ правъ.

И минуту они шли въ молчаніи. Закатъ аллъ все больше и больше и лица ихъ словно погрузились въ багровый свтъ. Съ каждой минутой росла въ нихъ и дружба, и взаимное сочувствіе. Имъ было вмст хорошо и спокойно.

Поланецкій почувствовалъ это, такъ какъ чрезъ нкоторое время произнесъ:

— Говорила мн объ этомъ пани Эмилія Хвастовская и это дйствительно врно, что за одинъ часъ по первомъ знакомств съ вами чувствуешь къ вамъ больше доврія и близости, чмъ къ другому въ мсяцъ. Теперь я это самъ проврилъ. Мн кажется, что я знаю ужъ васъ такъ давно. Мн думается, что такое впечатлніе могутъ производить только люди чрезвычайно добрые.

Панна Мариня отвтила ему просто:

— Эмилька меня очень любитъ и потому такъ меня хвалитъ. Но если бы даже то, что она говоритъ, была правда, то, мн кажется, что не съ каждымъ я бы съумла быть такой.

— Вчера, дйствительно, вы на меня произвели другое впечатлніе, но вы были такъ утомлены и вамъ хотлось спать.

— Да, немного.

— Такъ зачмъ же вы не поили спать! Слуга могъ бы подать мн чай, да, наконецъ, можно было-бы обойтись и безъ этого.

— О, нтъ, настолько-то въ насъ есть гостепріимства. Пана говорилъ, что кому-нибудь изъ насъ слдуетъ васъ встртить. Я боялась, что папа захочетъ ждать, — а это ему вредно, — а потому ршилась его замнить.

Поланецкій подумалъ: ‘ну, въ этомъ отношеніи ты могла бы быть совершенно спокойна, однако, ты очень благородна, что такъ защищаешь твоего стараго эгоиста’.

Потомъ онъ сказалъ:

— Извините, пожалуйста, что въ первый же вечеръ я заговорилъ съ вами о длахъ. Это купеческая замашка. Я потомъ былъ страшно недоволенъ собой и даже сказалъ себ: такой ты-молъ, сякой — а теперь со стыдомъ прошу извиненія.

— Не за-что, да вы и не виноваты. Вамъ говорили, что я тутъ всмъ занимаюсь, вы ко мн и обратились.

Вечерняя заря горла все ярче. Они скоро повернули къ дому, а такъ какъ вечеръ общалъ быть прекраснымъ, то сли на веранд въ саду. Поланецкій зашелъ на минуту въ залъ, откуда вернулся съ маленькой скамеечкой, которую, ставъ на колна, подсунулъ подъ ноги панн Марин.

— Благодарю васъ, благодарю, — отвтила она, нагнувшись и подобравъ рукой плать, — какъ вы добры! благодарю васъ.

А онъ сказалъ:

— Я по натур своей далеко не такой предупредительный, но знаете, кто меня научилъ хоть немного вниманію?— Литка. Она такъ нуждается въ чрезвычайномъ уход и вниманіи и пани Хвастовская не можетъ объ этомъ не помнить.

— И она помнитъ, — отвтила Мариня — а мы вс будемъ ей въ этомъ помогать. Если-бъ она не собралась въ Рейхенталь, то я непремнно пригласила бы ее къ намъ.

— А я-бы пріхалъ за Литкой даже безъ приглашенія.

— Въ такомъ случа, приглашаю васъ отъ имени папаши разъ навсегда.

— Не говорите этого такъ легко, потому что я готовъ злоупотребить вашей любезностью. Тутъ мн очень хорошо, а какъ только мн станетъ скверно въ Варшав, то я удеру сюда — подъ вашу опеку….

Поланеций зналъ, что слова эти должны ихъ сблизить, должны завязать между ними симпатію, онъ говорилъ ихъ сознательно и искренне, а, говоря, смотрлъ въ это спокойное молодое лицо, которое, освщенное заходящимъ солнцемъ, казалось гораздо спокойне, чмъ обыкновенно. Панна Мариня взглянула на него своими голубыми глазами, въ которыхъ, казалось, стоялъ вопросъ: ‘говоришь ли ты это случайно, или сознательно?’ и тихо отвтила:

— Хорошо.

И оба замолчали, чувствуя, что между ними въ самомъ дл что-то завязывается.

— Что это папа такъ долго не возвращается?— сказала наконецъ Мариня.

Дйствительно, солнце ужъ зашло, въ красноватыхъ сумеркахъ тихо кружилась чурилька, а въ пруд окликнулись лягушки.

Поланецкій не отвтилъ на замчаніе двушки и, словно погруженный въ собственныя мысли, началъ:

— Я жизни не анализирую, потому что не имю на то времени. Когда мн хорошо, какъ, напримръ, въ эту минуту, то я чувствую, что хорошо, когда мн плохо, то плохо — вотъ и все. Пять-шесть лтъ тому назадъ было другое. Тогда былъ у насъ свой кружокъ, который часто собирался потолковать и поспорить о жизни и ея значеніи. Было нсколько ученыхъ и одинъ литераторъ, нын довольно извстный въ Бельгіи. Мы задавали себ вопросы: куда мы идемъ, какой во всемъ смыслъ, какое значеніе, какой конецъ? Зачитывались мы пессимистами и терялись въ масс различныхъ вопросовъ безъ конца. Одинъ знакомый, ассистентъ по каедр астрономіи, какъ началъ носиться въ междупланетномъ пространств, такъ даже голову потерялъ… Потомъ ему все казалось, что голова его гд-то кружится по парабол въ пространств… Посл онъ выздоровлъ и сталъ ксендзомъ… Мы также ни до чего не могли дойти, на чемъ-либо остановиться. Точно птицы, летающія надъ моремъ, не имющія на чемъ приссть. Но я потомъ подмтилъ дв вещи: во-первыхъ, что мои бельгійцы относятся къ этому куда мене ревниво, чмъ я… мы гораздо наивне… Во-вторыхъ, что у меня пропала охота къ работ и что я становлюсь лнтяемъ. Тогда я выдралъ себя за уши и до изнеможенія сталъ красить свои ситцы. Потомъ я сказалъ себ: жизнь — это законъ природы,— глупый-ли, умный-ли, все равно — но законъ. Жить надо, слдовательно надо брать отъ жизни то, что она даетъ. И я хочу брать. Васковскій, правда, говоритъ, что мы, славяне, не съумемъ на этомъ остановиться, но это только такъ говорится. То, что мы не умемъ ограничиться только деньгами, — это еще полъ-бды. Но я себ сказалъ, что, кром денегъ, есть еще дв вещи: спокойствіе — и знаете еще что?— женщина. Вдь необходимо же, чтобы человкъ имлъ съ кмъ-нибудь подлиться всмъ, что иметъ. Потомъ должна наступить смерть — хорошо! но тамъ, гд начинается смерть, человческому уму уже нечего длать. ‘Thats not my bussines!’ — какъ говорятъ англичане. А пока человку нужно отдать кому-нибудь то, что онъ добываетъ — деньги-ли, заслуги или славу… Если на лун и есть брилліанты, то это все равно, такъ какъ никто не можетъ узнать ихъ цнности. Такъ и человкъ долженъ имть кого нибудь, кто-бы его узналъ. А я думаю: кто меня узнаетъ, если не женщина. Только она должна быть очень добра, очень врна и очень моя, и очень любима. Это все, чего можно желать, потому что въ этомъ источникъ спокойствія, — а это единственное, что иметъ смыслъ. Я говорю это не какъ поэтъ, а какъ человкъ положительный, какъ купецъ. Имть при себ дорогую голову — вотъ цль… Потомъ пусть будетъ что будетъ. Вотъ какова моя философія.

Поланецкій утверждалъ, что говоритъ, какъ купецъ, но онъ говорилъ, какъ человкъ размечтавшійся,— такъ на него подйствовали и этотъ лтній вечеръ, и присутствіе молодой двушки, которая во многомъ отвчала только-что высказаннымъ имъ взглядамъ. Вроятно, это пришло въ голову и Поланецкому, потому что, обратившись прямо къ ней, онъ сказалъ:

— Думаю, что такъ, но людямъ я никогда этого не высказываю. Не знаю, однако, что сегодня со мной стало, еще разъ повторяю, что пани Эмилія права: съ вами въ одинъ день чувствуешь себя ближе, чмъ съ другими въ цлый годъ. Вы, должно быть, баснословно добры. Правда, я сдлалъ-бы непростительную глупость, еслибъ не пріхалъ въ Кремень. Я буду прізжать такъ часто, какъ вы только позволите.

— Прізжайте… часто.

— Спасибо.

И онъ протянулъ руку, а панна Мариня подала ему свою, какъ-бы въ знакъ союза.

Какъ онъ ей нравился теперь со своимъ прямымъ, мужественнымъ лицомъ, со своими темными волосами и фигурой, дышащей увренностью и силой, со своими живыми глазами. Притомъ онъ принесъ съ собой столько новой жизни, той, именно, жизни, которой ей недоставало въ Кремн, онъ открылъ какіе-то новые горизонты, уходившіе далеко за прудъ и за ольхи, которыя совершенно заслоняли кремневскій горизонтъ.

Они снова сидли нкоторое время въ молчаніи и неслись все дале, такъ-же быстро въ молчаніи, какъ и въ разговор. Мариня указала рукой на свтъ, все боле выроставшій за ольхами, и сказала:

— Луна.

— Да, луна, — повторилъ Поланецкій.

Дйствительно, луна медленно высунулась изъ-за ольхъ, красная и большая. Въ это время залаяли собаки, коляска застучала по другой сторон дома и черезъ минуту въ зал, гд ужъ зажгли огонь, показался панъ Плавицкій.

Мариня вошла въ залу, а за ней и Поланецкій.

— Ничего не случилось — сказалъ панъ Плавицкій.— Пріхала Хромецкая, они думали, что она долго не засидится, а потому и не дали знать. Ямишъ немного боленъ, но завтра собирается въ Варшаву. Она общала быть у насъ послзавтра.

— Значитъ, все хорошо?— спросила Мариня.

— Хорошо. А вы что тутъ подлывали?

— Лягушекъ слушали, и намъ было хорошо.

— Господь Богъ зналъ, на что сотворилъ и лягушекъ. Хотя он мн по ночамъ спать не даютъ, однако, я не жалуюсь. Мариня, дай же намъ чай!

Чай былъ уже приготовленъ и ждалъ ихъ въ другой комнат. За чаемъ панъ Плавицкій разсказывалъ о своемъ визит у Ямигаовыхъ. Молодые люди молчали, только время отъ времени поглядывали другъ на друга полными огня глазами и на прощаніе очень крпко пожали другъ другу руки.

Панна Мариня, раздваясь, чувствовала нкоторое утомленіе, точно этотъ день измучилъ ее, но это было какое-то пріятное утомленіе. Потомъ, когда головка ея оперлась о подушки, она не думала о томъ, что завтра понедльникъ, что начинается новая недля работы, а думала о Поланецкомъ и въ ушахъ ея раздавались его слова:

— Кто меня узнаетъ, если не женщина. Только она должна быть очень добра, очень врна и очень моя, и очень любима.

Поланецкій же думалъ, закуривая папиросу:

‘Какая добрая, хорошая, милая,— гд найти такую другую’?

III.

На другой день утро было срое и панна Плавицкая проснулась недовольная собой. Ей казалось, что она вчера отдалась какому-то теченію, унесшему ее дале, чмъ слдовало, и что она съ Поланецкимъ просто-на-просто кокетничала. Особенною горечью наполняло ея душу сознаніе, что этотъ Поланецкій все-же явился какъ кредиторъ. Вчера она объ этомъ совершенно забыла, но сегодня сказала себ: ‘Онъ наврное подумаетъ, что я хотла его завлечь или расположить’ — и при одной этой мысли кровь прихлынула къ ея щекамъ. Она была натура слишкомъ прямая и щепетильная, чтобы не возмущаться глубоко при одной мысли, что ее могутъ заподозрить въ какомъ-то разсчет. Теперь, допуская возможность такого подозрнія, она уже стала питать къ Поланецкому почти недоброе чувство. Мучительне всего была для нея еще одна мысль: она хорошо знала, что, вообще, въ кременевской касс никогда ‘грошъ-гроша не догоняетъ’, денегъ нтъ и что, если имлись въ виду кой-какія суммы отъ продажи Магерувки но участкамъ, то отецъ будетъ изворачиваться, чтобы сперва разсчитаться съ другими кредиторами, которыхъ долги считалъ боле неотложными. Правда, она ршила сдлать все, что будетъ въ ея силахъ, чтобы прежде всего расплатиться съ Поланецкимъ, но она также хорошо знала, что немного въ этомъ успетъ. Отецъ охотно предоставлялъ ей вс хлопоты по хозяйству, но денежными длами занимался исключительно самъ и рдко слушалъ совты дочери. Въ сущности, дятельность его заключалась главнымъ образомъ въ вчной изворотливости, въ безконечныхъ общаніяхъ, которыя никогда не выполнялись, въ проволочкахъ, и въ ловкомъ измышленіи фантастическихъ разсчетовъ и несбыточныхъ надеждъ. Пользуясь тмъ, что взысканіе ипотечныхъ долговъ, само по себ, длается не такъ скоро, а судебную волокиту легко затянуть на сколько угодно, панъ Плавицкій, благодаря лишь своей систем, удержалъ за собой Кремень. Само собою разумется, что все это въ конц-концовъ грозило неминуемымъ и полнымъ раззореніемъ, но пока старикъ считалъ себя ‘головой хозяйства’ и тмъ неохотне слушалъ совты дочери, обвиняя ее въ томъ, что она сомнвается въ его ‘голов’, а это въ высшей степени оскорбляло его самолюбіе.

Ужъ не разъ приходилось панн Марин смиряться предъ этой ‘головой’ и предъ ея пріемами. Ея деревенская жизнь только по виду представляла собой идиллію труда и хозяйственныхъ занятій. Не было въ ней недостатка ни въ непріятностяхъ, ни въ огорченіяхъ, и ея спокойное лицо выражало не только кротость характера, но и извстную силу его, и большую нравственную выдержку. Однако, смириться теперь казалось ей гораздо трудне, чмъ во все предъидущее время.

‘Пусть онъ, по крайней мр, меня не осуждаетъ’,— думала она. Но что ей было длать? Первая мысль, пришедшая ей въ голову, было вызвать Поланецкаго, раньше, чмъ онъ успетъ повидаться съ отцомъ, на откровенный разговоръ и высказать ему все положеніе вещей, какъ предъ человкомъ, къ которому питаешь полное довріе. Потомъ она подумала, что такой разговоръ вышелъ-бы ничмъ инымъ, какъ просьбой о снисхожденіи, жалости, выраженіемъ полной покорности. Мариня, быть можетъ, прибгла-бы къ этому средству, если-бъ не то обстоятельство, что она, какъ двушка чуткая, отзывчивая ко всякому движенію сердца своего и чужого, чувствовала на-половину сознательно, на-половину инстинктивно, что между ней и этимъ молодымъ человкомъ что-то уже зародилось, почти началось — и въ особенности, что между ними что-то могло и неминуемо должно было свершиться. При данномъ положеніи вещей это казалось ей невозможнымъ. Оставалось одно: увидаться съ Поланецкимъ и такъ его встртить, чтобы сразу уничтожить въ немъ вчерашнее впечатлніе, оборвать нить симпатіи, завязавшуюся между ними, и предоставить ему полную свободу дйствій. Этотъ способъ показался ей наилучшимъ и, узнавъ отъ прислуги, что Поланецкій уже всталъ и посл чаю отправился на большую дорогу, она ршила его отыскать.

Удалось ей это очень легко, потому что онъ усплъ уже вернуться съ утренней прогулки и, стоя за боковой стной крыльца, обросшаго дикимъ виноградникомъ, весело разговаривалъ съ двумя блыми собаками, которыя такъ ласково и привтливо встртили его въ день прізда. Поланецкій сначала не замтилъ ея и Мариня, остановившись на верхней ступенк, слышала какъ онъ говорилъ собакамъ:

— Эхъ вы, собаченки этакія, васъ на что держатъ, чтобы домъ стерегли, а? хозяйскій хлбъ дите, а? а на чужихъ вотъ не лаете, еще ласкаетесь. Шалуны вы глупые, проказники этакіе!

И хлопалъ ихъ по блымъ головамъ. Потомъ, увидвъ Мариню сквозь виноградникъ, подскочилъ и сталъ предъ ней, веселый и довольный.

— Здравствуйте! А я тутъ бесдую съ собаками. Какъ спали?

— Спасибо.

Она холодно протянула ему руку, онъ-же смотрлъ на нее такими плазами, въ которыхъ легко можно было прочесть, какое искреннее и глубокое удовольствіе доставляетъ ему одинъ ея видъ.

И онъ не мене нравился бдной панн Марин. Просто отъ всей души онъ ей нравился. Сердце ея сжалось отъ боли, когда на его искреннее, теплое привтствіе она принудила себя отвтить такъ.церемонно и холодно.

— Вы теперь куда идете? по хозяйству? Если позволите, я пойду съ вами. Сегодня, къ сожалнію, мн необходимо вернуться въ городъ и я буду радъ каждой лишней минут, проведенной въ вашемъ обществ. Богъ свидтель, если-бъ только было возможно, я-бы тутъ дольше остался. Впрочемъ, я ужъ знаю дорогу въ Кремень.

— Милости просимъ, если у васъ когда-нибудь окажется свободное время.

Теперь только Поланецкій замтилъ, какимъ холодомъ вяло отъ ея словъ, отъ ея лица, и сталъ смотрть на нее съ все возраставшимъ удивленіемъ. Но если панна Мариня думала, что онъ поступитъ, какъ принято въ подобныхъ случахъ, и сейчасъ-же подладитъ себя подъ ея тонъ, то она глубоко ошибалась. Поланецкій былъ слишкомъ живымъ и смлымъ человкомъ, чтобы сейчасъ-же не спросить ее о причин.

Не сводя съ нея пристальнаго взгляда, онъ спросилъ:

— Что съ вами?

Мариня смутилась.

— Со мной ничего.

— Нтъ. Я отлично вижу и вы сами хорошо знаете, что я не ошибаюсь. Вы теперь со мной точно такая, какой были въ первый вечеръ. Но тогда я былъ самъ виноватъ, потому что не во-время заговорилъ о деньгахъ. Вчера я извинился предъ вами и все было хорошо — да еще. какъ хорошо! Сегодня опять по другому, скажите-же, по какой причин?

Самая ловкая дипломатія не озадачила-бы такъ панну Мариню. Она думала своимъ обращеніемъ охладить и отдалить его отъ себя, а онъ, задавая ей вопросы такъ прямо, безъ всякихъ обиняковъ, скоре еще боле ей сдлался ближе.

Онъ снова заговорилъ тономъ человка, съ которымъ поступаютъ несправедливо:

— Скажите мн откровенно, что все это значитъ? Скажите, пожалуйста! Отецъ вашъ говорилъ, что вчера я былъ гостемъ, а сегодня — кредиторомъ. Но это глуп…. то есть вздоръ! Я не понимаю такихъ тонкостей, и никогда не буду вашимъ кредиторомъ, но скоре должникомъ, потому что много обязанъ и благодаренъ вамъ за всю вашу вчерашнюю доброту — и видитъ Богъ, какъ-бы я желалъ всегда оставаться вамъ должнымъ!

Онъ снова смотрлъ ей въ глаза, зорко слдя, не увидитъ-ли въ нихъ вчерашней улыбки, но Мариня, сердце которой сжималось все больше, продолжала идти прежнимъ путемъ, во-первыхъ потому, что на этотъ путь она ужъ ршилась, а во-вторыхъ, изъ опасенія, что, сознавшись въ своей перемн, она будетъ вынуждена объяснить и причины.

— Увряю васъ,— отвтила она съ нкоторымъ усиліемъ,— что вы или вчера ошиблись, или теперь ошибаетесь. Я всегда одна и та-же и мн будетъ очень пріятно, если вы сохраните о насъ хорошія воспоминанія.

Слова были сказаны вжливо, но произносила ихъ двушка настолько не похожая на вчерашнюю, что лицо Поланецкаго сразу омрачилось и стало злымъ, раздраженнымъ.

— Если вы хотите, — сказалъ онъ, чтобы я притворился, что врю вамъ, то пусть будетъ по вашему. Я узжаю, однако, съ глубокимъ убжденіемъ, что въ деревн понедльники совершенно не похожи на воскресенья.

Мариня вся встрепенулась при этихъ словахъ: вчерашнее обращеніе съ нимъ точно дало ему на нее какое-то право. Но она отвтила скоре съ грустью, чмъ съ гнвомъ:

— Что-же мн длать!

И она тотчасъ-же ушла, заявивши, что должна пойти поздороваться съ отцомъ. Поланецкій остался одинъ, отогналъ собакъ, которыя начали къ нему ласкаться, и обозлился.

— Что это значитъ?— спрашивалъ онъ себя.— Вчера хорошо, сегодня худо! Совершенно другая женщина. Какъ все это глупо, какъ мелко! Вчера я былъ родственникъ — сегодня кредиторъ. Но ей-то какое дло? Почему она обращается со мною, какъ съ собакой? Точно я ограбилъ кого-нибудь, Вдь она и вчера уже знала для чего я пріхалъ. Хорошо! Вы хотите, чтобы я былъ кредиторомъ, а не Поланецкимъ?— Хорошо! Чортъ возьми…

Мариня между тмъ вбжала въ кабинетъ отца. Панъ Плавицкій ужъ всталъ и въ халат сидлъ передъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами. Онъ поднялъ голову, чтобы отвтить на привтствіе дочери, и снова углубился въ бумаги.

— Папа,— сказала Мариня,— я пришла поговорить о Поланецкомъ… Папа…

Но онъ прервалъ ее, не переставая смотрть въ бумаги:

— Твоего Поланецкаго я сдлаю мягче воска.

— Сомнваюсь, чтобы это было легко. Впрочемъ, я-бы хотла, чтобы прежде всего расплатиться съ нимъ, даже при самыхъ невыгодныхъ для насъ условіяхъ.

Панъ Плавицкій повернулся въ своемъ кресл и устремилъ глаза на нее. Затмъ спросилъ ледянымъ тономъ:

— Вотъ какъ! Кого ты взяла подъ свое покровительство: его или меня?..

— Но это вопросъ нашей чести…

— Гд,— ты полагаешь,— требуются твои совты?

— Но, папа…

— Что за несчастный день сегодня! Что съ тобой?

— Я только прошу васъ, папа, ради всего…

— И я также прошу тебя, оставь меня. Ты устранила меня отъ хозяйства — и я уступилъ, не желая въ эти нсколько лтъ, что мн осталось жить, спорить съ родной дочерью. Но оставь мн хоть этотъ уголъ, хоть эту комнату и не мшай длать то, что я въ силахъ еще длать.

— Папа, дорогой, вдь я только прошу…

— Чтобы я переселился куда-нибудь на фольваркъ? Какія-же избы ты мн назначишь?

При этомъ панъ Плавицкій всталъ въ своемъ персидскомъ халат, опираясь о ручку кресла, желая этимъ показать, какъ король Лиръ непокорной своей дочери, что онъ можетъ упасть, не выдержавъ ея непокорности. Въ глазахъ Марини стояли слезы и горькое сознаніе собственнаго безсилія наполняло ея сердце. Съ минуту стояла она въ молчаніи, борясь съ горькимъ чувствомъ сожалнія и удерживая слезы, потомъ прибавила тихо:— Извините, папаша…— И вышла изъ комнаты.

Спустя четверть часа, по приглашенію пана Плавицкаго, къ нему вошелъ Поланецкій, злой и раздраженный, но старавшійся владть собою.

Поздоровавшись съ нимъ, панъ Плавицкій усадилъ его въ кресло и, положивъ руку ему на колно, спросилъ:

— Стахъ, вдь ты не хочешь сжечь этотъ домъ? Вдь ты не убьешь меня, открывшаго теб свои родственныя объятія? Ты не оставишь сиротой мою дочь?

— Нтъ, — отвтилъ Поланецкій: — дома не сожгу, дядю не убью и ничьей дочери не сдлаю сиротой. Я даже прошу васъ, дядя, прекратить со мной подобный разговоръ — это ни къ чему не приведетъ, а для меня — просто несносно!

— Хорошо,— сказалъ панъ Плавицкій, немного обиженный, что его вступленіе не произвело подавляющаго впечатлнія,— помни только, что въ этотъ домъ прізжалъ ты ко мн еще ребенкомъ.

— Да, потому что мать прізжала, а посл смерти тетки Елены мать была здсь только за процентами, которыхъ дядя не платилъ. Но все это къ длу не относится. Деньги лежатъ у васъ двадцать одинъ годъ. Сумма съ процентами доросла теперь до двадцати четырехъ тысячъ рублей. Для круглаго счета пусть будетъ ровно двадцать тысячъ — но эти деньги я долженъ получить — и за этимъ я пріхалъ.

Панъ Плавицкій покорно опустилъ голову.

— За этимъ ты пріхалъ?.. Такъ. Но почему ты, Стахъ, вчера былъ совершенно другой, совершенно…

Поланецкій, полчаса тому назадъ задавшій этотъ самый вопросъ панн Марин, подскочилъ было на стул, но удержался и отвтилъ:

— Прошу приступить къ длу.

— Я отъ этого не отказываюсь, но дай мн прежде всего сказать нсколько словъ и, пожалуйста, не прерывай меня. Ты говоришь, я не платилъ процентовъ. Правда. А знаешь почему? Мать твоя отдала мн не вс свои деньги, она не могла этого сдлать безъ семейнаго совта. Можетъ быть, тмъ хуже для васъ, что такъ случилось, но не въ этомъ дло. И вотъ, взявши эти нсколько тысячъ рублей, я сказалъ себ: эта женщина осталась одна, да еще съ ребенкомъ, — неизвстно, что съ ней будетъ, неизвстно, что можетъ случиться,— пусть-же будутъ эти деньги, которыя она положила у меня, ея основнымъ капиталомъ, пусть растутъ он до тхъ поръ, пока въ нихъ встртится надобность, пусть лежатъ он на черный день. И до настоящаго дня я служилъ вашей сберегательной кассой. Отъ твоей матери я получилъ вс двнадцать тысячъ — теперь-же ты имешь у меня больше двадцати четырехъ тысячъ. Вотъ результаты. А теперь неужели ты заплатишь мн за это черной неблагодарностью?..

Поланецкій возразилъ:

— Дядя Плавицкій, прошу васъ не считать меня глупе, чмъ я есть, или сумасшедшимъ. Скажу вамъ просто: я не пойду на эту удочку — слишкомъ ужъ это сшито блыми нитками. Вы говорите, дядя, что я имю двадцать четыре тысячи рублей — но гд-же они? Прошу васъ, выкладывайте — безъ всякихъ разговоровъ и предисловій!

— А я прошу тебя быть терпливымъ и сдержаннымъ, хотя-бы потому, что я старше тебя, отвтилъ Плавицкій обиженно и съ большимъ достоинствомъ.

— Чрезъ мсяцъ мой компаніонъ вноситъ въ наше новое дло двнадцать тысячъ и мн необходимо внести столько-же. Говорю ясно и заявляю, что посл двухлтней нашей письменной перестрлки я не могу и не хочу дольше терпть.

Панъ Плавицкій положилъ руки на столъ и, спрятавъ въ нихъ лицо, молчалъ.

Ожидая отвта, Поланецкій смотрлъ на него съ возростающимъ недоумніемъ, задавая себ вопросъ: что это — плутъ, сумасшедшій, или слпой эгоистъ, мряющій добро и зло на аршинъ своихъ личныхъ выгодъ — или, наконецъ, все это вмст?

Между тмъ панъ Плавицкій все сидлъ, закрывъ руками лицо, и молчалъ.

— Наконецъ, я бы хотлъ знать…— началъ опять Поланецкій.

Но тотъ замахалъ рукой, давая этимъ знать, что онъ хочетъ еще остаться нсколько времени со своими мыслями, и вдругъ быстро поднялъ просіявшее лицо.

— Стахъ, — сказалъ онъ, — изъ-за чего мы тутъ споримъ, когда все это такъ легко уладить!

— Какъ?

— Возьми рухлякъ!

— Что?

— Пригласи своего компаніона, пригласи какого-нибудь спеціалиста, оцнимъ мой рухлякъ и будемъ дйствовать втроемъ. Твой… какъ тамъ звать? Бигель? выплатитъ мн сколько выпадетъ на его долю, ты или доплатишь что-нибудь, или нтъ — и пойдемъ вс вмст, и получимъ громадные доходы.

Поланецкій всталъ.

— Слушайте,— сказалъ онъ, — я не привыкъ, чтобы надо мною смялись. Я не хочу вашего рухляка, — я хочу только мои деньги, а то, что вы говорите, считаю просто недостойными и безсмысленными увертками.

Настала минута тяжелаго молчанія. Въ нахмуренныхъ складкахъ бровей и лица пана Плавицкаго отразился сильный гнвъ. Съ минуту смотрлъ онъ на смльчака молніеноснымъ взглядомъ, потомъ, быстро приблизившись къ стн, гд висло оружіе, снялъ охотничій ножъ и, подавая его Поланецкому, произнесъ:

— Такъ вотъ теб другой выходъ: ударь!

И онъ широко распахнулъ халатъ, но Поланецкій, ужъ не владя собой, отстранилъ руку съ ножомъ и громко сказалъ:

— Это жалкая комедія и больше ничего. Съ вами жалко тратить слова и время. Я узжаю сейчасъ, мн надоли и вы, и вашъ Кремень, но заявляю вамъ, что долгъ вашъ я передамъ за полцны первому попавшемуся еврею, который съ вами обойдется по своему.

Плавицкій торжественно поднялъ руку.

— Иди — произнесъ онъ — продавай! Пусти жида въ родное гнздо, но знай, что проклятіе мое и всхъ тхъ, которые тутъ нкогда жили, вчно будетъ тяготть надъ тобой.

Поланецкій стрлой вылетлъ изъ комнаты, весь блдный отъ злости, и сталъ искать въ зал свою шляпу, проклиная все на свт. Отыскавъ шляпу, онъ собирался выйти и посмотрть, не подъхала-ли ужъ бричка, какъ вдругъ вошла Мариня. Увидя ее, онъ умрилъ немного свой гнвъ, но вспомнивъ, что она ведетъ все здшнее хозяйство, сказалъ:

— Прощайте. Съ вашимъ отцомъ я дло ужъ покончилъ. Я пріхалъ получить что мн слдуетъ, а онъ раньше мн далъ свое благословеніе, потомъ предложилъ свой рухлякъ, а, наконецъ, проклялъ. Нечего сказать, хорошій способъ платить долги.

Была минута, когда Мариня хотла протянуть ему руку и сказать: ‘Я понимаю вашъ гнвъ, и я только-что была у отца и умоляла его, чтобы онъ съ вами расплатился. Длайте что хотите съ нами и съ Кремнемъ, но только не осуждайте меня, не думайте, что я принадлежу къ тмъ, которые противъ васъ, и сохраните ко мн хоть немного уваженія’.

Ужъ рука ея протянулась впередъ, ужъ слова эти были на ея устахъ, когда Поланецкій, все сильне раздражаясь и опять теряя самообладаніе, прибавилъ:

— Докладываю вамъ объ этомъ, сударыня, потому, что когда я въ первый вечеръ хотлъ поговорить съ вами, вы обидлись и отослали меня къ отцу. Благодарю васъ за добрый совтъ, который, однако, для васъ оказался выгодне, чмъ для меня, а потому ужъ объ остальномъ я подумаю самъ.

У Марини поблднли губы, слезы выступили на глазахъ отъ возмущеннаго чувства и глубокой обиды, она подняла голову и тихо сказала:

— Можете оскорблять меня сколько угодно, за меня некому заступиться.

И она смиренно повернулась къ дверямъ, испытывая чувство глубокаго отчаянія: вотъ какіе плоды принесли вс ея труды, въ которые она вложила вс силы свои, весь пылъ молодой, честной души. Поланецкій вдругъ почувствовалъ, что хватилъ черезъ край. Будучи человкомъ очень чуткимъ и впечатлительнымъ, онъ въ одну минуту преисполнился жалости — и хотлъ побжать за ней, извиниться, но было ужъ поздно. Мариня вышла.

Это вызвало въ немъ новый припадокъ злости. На этотъ разъ, однако, онъ злился и на самого себя. Ни съ кмъ не прощаясь, онъ вскочилъ въ бричку, стоявшую уже у крыльца, и выхалъ изъ Кремня. Онъ весь киплъ гнвомъ и долгое время не могъ думать ни о чемъ, какъ только о мести. ‘Продамъ, хотя-бы за одну треть — говорилъ онъ себ — и пусть васъ описываютъ. Даю себ честное слово, что продамъ. Безъ всякой нужды продамъ — имъ на зло!’

Намреніе это перешло въ твердое, непоколебимое ршеніе, потому что Поланецкій былъ не изъ тхъ людей, которые не исполняютъ своихъ общаній, данныхъ другимъ, или самому себ. Весь вопросъ заключался теперь лишь въ томъ, чтобы найти покупателя на эту сумму, получить которую было далеко не такъ легко и, безъ преувеличенія, требовалось разгрызть этотъ ‘Кремень’.

Между тмъ бричка выхала изъ аллеи на открытую дорогу. Немного успокоившись, Поланецкій сталъ думать. о Марин и въ мысляхъ его, какъ въ мозаик, стали складываться воспоминанія объ обаяніи красоты, впечатлнія, какое произвели на него ея лицо и фигура, ихъ воскресная бесда, чувства нерасположенія, жалости, обиды, озлобленія и, наконецъ, страшное недовольство собой, которое еще боле увеличило его озлобленіе по отношенію къ ней. Одно изъ этихъ чувствъ поперемнно брало верхъ надъ всми остальными и придавало имъ свой колоритъ. Минутами онъ видлъ предъ собою высокую фигуру Марини, ея глаза, ея темные волосы, ея прекрасныя, хотя немного толстыя губы, выраженіе ея лица — и чувство глубокой симпатіи овладвало имъ. Она рисовалась предъ нимъ какъ олицетвореніе двственности, а вмст съ тмъ въ складкахъ губъ ея, въ плечахъ, въ линіяхъ всей фигуры сквозило столько женственнаго, что дйствовало на него съ непобдимой силой. Припоминалъ онъ себ ея гармоническій голосъ, ея спокойный взглядъ и выраженіе рдкой доброты. И при мысли о томъ, на сколько былъ рзокъ онъ съ ней предъ самымъ отъздомъ, о тон, какимъ онъ съ ней говорилъ, недовольство собой въ немъ росло и увеличивалось. ‘Если отецъ ея старый комедіантъ, плутъ и дуракъ — говорилъ онъ себ — и если она сама это знаетъ и чувствуетъ, то она тмъ боле несчастна. И что-же? Каждый человкъ, у котораго есть хотя-бы немного сердца, понялъ-бы ее и сжалился надъ ней, а я напалъ на бдную двушку — и я это сдлалъ? Я?’ Онъ готовъ былъ просто выдрать себя за уши, и вмст съ тмъ ему рисовалась другая картина: что было-бы и какое установилось-бы между ними сближеніе, нжная дружба, если-бы посл ссоры своей со старикомъ, онъ обошелся съ ней какъ слдуетъ, съ наибольшей нжностью. Она подала-бы ему при прощаніи об руки, а онъ-бы нжно поцловалъ ихъ — и они разъхались-бы какъ близкіе люди. ‘Чортъ съ ними, съ этими деньгами — бормоталъ онъ про себя,— чортъ-бы побралъ меня самого!..’ И онъ чувствовалъ, что сдлалъ нчто такое, чего ужъ нельзя поправить, и это сознаніе отняло у него послдній остатокъ самообладанія, заставляя идти по пути, ложность котораго онъ сознавалъ самъ отлично. Онъ продолжалъ думать дальше: ‘Если все погибло, то пусть-же идетъ прахомъ. Долгъ я передамъ первому встрчному жиду — пусть ихъ описываетъ, пусть прогонитъ на улицу, пусть старикъ принужденъ будетъ искать себ мста, а она идти въ гувернантки или замужъ за Гонтовскаго…’ Тутъ онъ вдругъ почувствовалъ, что скоре согласится на все, только не на послднее. Онъ готовъ былъ свернуть шею Гонтовскому! Лучше пусть выйдетъ за кого угодно, только не за этого дурака, медвдя, чурбана. И онъ принялся осыпать сильными эпитетами несчастнаго Гонтовскаго, на котораго излилась вся его злость, точно тотъ былъ единственной причиной всего, что случилось. Въ такомъ настроеніи онъ пріхалъ въ Чернево и если-бы на этой станціи ему попался Гонтовскій, онъ, какъ Уголино, впился-бы зубами въ Гонтовскаго, ‘въ то мсто, гд черепъ къ плечамъ прилегаетъ’. Къ счастью, вмсто Гонтовскаго, Поланецкій встртилъ тамъ только нсколько станціонныхъ служащихъ, нсколько мужичковъ, нсколько евреевъ и скромное, интеллигентное лицо совтника Ямиша, который его сейчасъ-же узналъ, и когда поздъ подошелъ, пригласилъ его по знакомству съ начальникомъ станціи, къ себ въ ожиданіи купэ.

— Я еще зналъ вашего отца, — началъ Ямишъ — и зналъ въ лучшее его время… Жена моя оттуда, по сосдству. Помню, онъ имлъ имнія въ Люблинской губерніи, Звихи, Бржечонча, Моцарже и Розвады — это все были его. Хорошія имнія. Ддъ вашъ былъ одинъ изъ самыхъ крупныхъ землевладльцевъ въ губерніи,— теперь, врно, все перешло въ чужія руки.

— Не теперь, а уже давно. Отецъ мой при жизни еще потерялъ все состояніе. Человкъ онъ былъ болзненный, постоянно жилъ въ Ницц, самъ не смотрлъ — все такъ и пошло прахомъ, еслибъ не наслдство, доставшееся матери посл его смерти, очень плохо пришлось-бы.

— Но за то ужъ вамъ нечего жаловаться. Я съ вашимъ торговымъ домомъ знакомъ. Тамъ у меня было дло, по поводу хмля, чрезъ Абдульскаго.

— Такъ это для васъ Абдульскій посредничалъ?

— Да, и, долженъ ему отдать полную справедливость, я остался имъ очень доволенъ. Вы обошлись со мною вполн добросовстно, изъ чего я вижу, что дло ваше солидно поставлено.

— Иначе никакое дло не выдержитъ. Мой компаньонъ, Бигель, очень порядочный и я тоже, кажется, не панъ Плавицкій, — отвтилъ Поланецкій.

— Что такое?— спросилъ Ямишъ съ удивленіемъ.

Поланецкій, еще не успокоившійся отъ своего раздраженія, разсказалъ ему все.

— Гм!— пробормоталъ Ямишъ,— если вы высказываетесь о немъ такъ прямо и рзко, то ужъ позвольте и мн не стсняться, хотя онъ и вашъ родственникъ.

— Какой онъ мн родственникъ, первая его жена была родственницей и пріятельницей моей матери — вотъ и все.

— Съ самаго дтства я знаю его. Этотъ человкъ скоре испорченъ, чмъ золъ. Онъ былъ единственный сынъ у родителей, которые его баловали, также какъ потомъ его об жены. Он была женщины тихія, кроткія, для обихъ онъ былъ кумиромъ. Много лтъ подрядъ обстоятельства такъ складывались, что онъ всегда былъ солнцемъ, около котораго вращались другія планеты, и въ конц концовъ у него выработалось убжденіе, что ему отъ людей слдуетъ все, отъ него же имъ ничего. Въ подобныхъ случаяхъ, когда мриломъ добра и зла служитъ только личная выгода, нтъ ничего легче, какъ потерять всякіе нравственные устои. Плавицкій — это смсь недосягаемаго величія и полной распущенности — величія, потому что онъ всегда трубитъ о своей слав, а распущенности, — потому что самъ ни передъ чмъ не останавливается. И это сдлалось его натурой. Потомъ настало трудное время, обстоятельства измнились къ худшему, противъ чего можетъ устоять только человкъ съ характеромъ, а у него никогда его не было. И вотъ онъ сталъ изворачиваться, а потомъ это вошло въ привычку. Насъ, видите-ли, земля облагораживаетъ, она-же насъ и портитъ. Одинъ мой знакомый, объявившій себя посл несостоятельнымъ, говорилъ мн: ‘Разв я плутую? это имніе мое плутуетъ, а я только за него отвчаю’. И это отчасти правда. Въ нашемъ дл гораздо больше, чмъ гд-либо…

— Представьте себ,— перебилъ Поланецкій — я, выросшій при земл, не чувствую ровно никакого влеченія къ сельскому хозяйству. Знаю, что оно будетъ всегда, потому что оно должно существовать, но въ той форм, въ какой оно существуетъ, я не вижу для него будущности. Вы вс должны погибнуть.

— Я также смотрю на это не чрезъ розовыя очки. Не касаясь общаго состоянія сельскаго хозяйства въ Европ, крайне незавиднаго и всмъ хорошо извстнаго, подумайте только однако: положимъ, у помщика четверо сыновей, слдовательно, каждый изъ нихъ можетъ унаслдовать только одну четвертую часть отцовскаго имнія, между тмъ, что-же мы видимъ? Каждый изъ нихъ привыкъ къ образу жизни отца и непремнно хочетъ жить, какъ и онъ — остальное представить себ ужъ не трудно. Представимъ еще, что изъ этихъ четверыхъ сыновей боле способные уходятъ въ городъ и избираютъ тамъ другія сферы дятельности, очевидно, что при земл остаются мене способные. Затмъ часто одна легкомысленная голова проматываетъ все, что создано было съ большимъ трудомъ цлымъ рядомъ поколній. Наконецъ, мы не дурные земледльцы, но очень плохіе администраторы, а хорошая администрація куда лучше хорошей обработки земли: какой-же выводъ? Земля останется, но мы, теперешніе ея представители, какъ крупные собственники, должны отъ нея уйти. Только, видите-ли, мы, быть можетъ, потомъ вернемся къ ней назадъ.

— Почему?

— Прежде всего благодаря тому обстоятельству, которое вы отрицаете, говоря, что земля не тянетъ къ себ — въ чемъ вы жестоко ошибаетесь. Земля тянетъ къ себ и притомъ съ такой силой, что каждый, достигшій извстнаго возраста и опредленнаго благосостоянія, не можетъ устоять противъ желанія сдлаться собственникомъ хотя-бы клочка земли. И для васъ придетъ такая пора. Это вполн естественно. Вс богатства кром земли — одна лишь фикція. Все выходитъ изъ земли и все для нея существуетъ. Какъ кредитные билеты представляютъ собой квитанцію на металлическую монету, хранящуюся въ государственномъ банк, такъ и промышленность, и торговля, и все, что хотите, есть въ сущности та же земля, въ разныхъ формахъ… А что касается особенно тхъ, которые изъ нея вышли, т должны къ ней вернуться.

— Я, по крайней мр, не думаю.

— Что вы можете знать? Теперь вы составляете себ состояніе, но какъ его обезпечить? Тутъ есть будущность. Прежде Поланецкіе были земледльцами — теперь одинъ изъ нихъ выступилъ на новое поприще. Большинство дтей земледльцевъ должно взяться за другія профессіи, хотя-бы потому, что иначе нельзя. Часть ихъ разорится, часть выбьется и вернется — вернется и съ капиталомъ, и съ новой энергіей, и съ солидными знаніями, пріобртенными на спеціальныхъ поприщахъ — потому что земля влечетъ къ себ, потому что существуютъ еще и обязанности, распространяться о которыхъ считаю излишнимъ.

— То, что вы говорите, иметъ ту хорошую сторону, что типъ, подобный моему ‘дяди’, Плавицкому, совершенно исчезнетъ.

Панъ Ямишъ немного задумался, потомъ сказалъ:

— Струну можно натянуть до извстнаго предла, посл чего она должна лопнуть. Я полагаю, онъ Кремень не удержитъ, если даже распродастъ по участкамъ Магерувку. Кого мн отъ души жаль, такъ это Мариню. Это рдкая, замчательная двушка. Вы, должно быть, не знаете, что два года тому назадъ старикъ ршилъ продать Кремень и перехать въ городъ, но уступилъ просьбамъ Марини. Не могу сказать, ради-ли памяти покойной матери, которая тамъ похоронена, или благодаря тому, что такъ много говорятъ и пишутъ въ послднее время о земл и объ обязанностяхъ къ ней,— знаю только, что двушк съ большимъ трудомъ удалось не допустить до продажи. Бдняжка вообразила, что стоитъ только всми силами взяться за работу, чтобы достигнуть успха. И дйствительно, она отршилась отъ всего свта для этого Кремня. Страшный будетъ для нея ударъ, если струна, наконецъ, оборвется, а она должна оборваться. Жаль ея двичью молодость!

— Вы очень добры,— воскликнулъ съ обычной своей живостью Поланецкій.

Старикъ усмхнулся.

— Я очень люблю эту двушку — она мое дтище на поприщ хозяйства, и право, намъ будетъ очень грустно, когда она насъ покинетъ.

Поланецкій въ теченіе нсколькихъ секундъ кусалъ свои усы, потомъ проговорилъ:

— Пусть выйдетъ замужъ за кого-нибудь изъ сосдей, тогда ей не придется покинуть…

— Пусть выйдетъ, выйдетъ… Точно двушк безъ приданаго такъ легко это сдлать! Кто у насъ есть? Гонтовскій. Тотъ былъ-бы готовъ. Онъ добрый малый и совсмъ не такъ ограниченъ, какъ говорятъ. Но она его не любитъ, а безъ любви она не пойдетъ. Ялбржиково имньице небольшое. Кром того старику почему-то кажется, что Гонтовскіе чмъ-то ниже Плавицкихъ и Гонтовскій въ это почти ужъ увровалъ. Вдь, вы знаете, что у насъ тотъ считается знатнаго рода, кто себя за такового выдаетъ. Люди сначала смются, но потомъ привыкаютъ. Одинъ задираетъ носъ потому, что наживаетъ состояніе, другой потому, что его тратитъ — и ничего больше ему не остается. Но не въ томъ дло. Знаю одно лишь: кто овладетъ Мариней, тотъ получитъ жемчужину.

Теперь Поланецкій былъ и самъ въ этомъ убжденъ и глубоко это чувствовалъ. Онъ опять погрузился въ думы о Марин, вызвавъ въ своемъ воображеніи ея образъ. Онъ даже почувствовалъ пустоту безъ нея. Но онъ тотчасъ же вспомнилъ, что подобное состояніе онъ не разъ ужъ испытывалъ, а потомъ время длало свое. Однако, онъ не переставалъ о ней думать, даже приближаясь ужъ къ городу, и, высадившись въ Варшав, бормоталъ про себя:

— Какъ все это глупо сложилось! какъ глупо!..

IV.

По возвращеніи въ Варшаву Поланецкій первый вечеръ провелъ у своего компаньона Бигеля, съ которымъ, какъ со старымъ школьнымъ товарищемъ, былъ связанъ тсной дружбой. Бигель,— по происхожденію чехъ, но изъ семьи, поселившейся въ кра за нсколько поколній, имлъ свой небольшой банкирскій торговый домъ еще раньше, чмъ сошелся съ Поланецкимъ, и пользовался репутаціей, не особенно, правда, предпріимчиваго, но очень честнаго и весьма солиднаго коммерсанта. Со вступленіемъ Поланецкаго въ компанію, домъ значительно расширилъ свою дятельность и сталъ солидной фирмой. Компаньоны отлично дополняли другъ друга. Поланецкій, несравненно боле способный и смтливый, обладалъ большею предпріимчивостью и скоре постигалъ всякое дло во всей его цлости, за то Бигель лучше слдилъ за выполненіемъ предпріятія. Когда надо было выказать особую энергію или прижать кого-либо къ стн, Поланецкій былъ незамнимъ, за то гд надо было что-либо обдумать, всесторонне изучить, гд требовалось много терпнія, тамъ начиналась ужъ роль Бигеля. Оба были люди совершенно противоположныхъ характеровъ и поэтому, быть можетъ, они питали другъ къ другу взаимную пріязнь. Въ ихъ отношеніяхъ перевсъ былъ всегда на сторон Поланецкаго. Бигель врилъ въ его недюжинныя способности, а нсколько удачныхъ мыслей, весьма полезныхъ для дла, поданыхъ Поланецкимъ со времени его вступленія въ компанію, укрпили эту вру. Мечта, лелемая обоими, было доработаться со временемъ до такого капитала, чтобы открыть ситцевую фабрику, веденіе которой взялъ-бы на себя Поланецкій, а администрацію Бигель. Но это было дло отдаленнаго будущаго, не смотря на то, что оба могли считаться людьми довольно состоятельными. Поланецкій, мене терпливый и повсюду имвшій родственныя связи, по возвращеніи изъ-за гранницы, пробовалъ было двинуть для этой цли мстные, такъ называемые ‘отечественные’ капиталы. Но его встртило общее недовріе. При этомъ онъ замтилъ нчто совершенно удивительное. Предъ его фамиліей открывались вс двери, но она скоре портила, чмъ помогала длу. Казалось, что эти люди, къ которымъ онъ обращался, никакъ не могутъ примириться съ той мыслью, чтобы одинъ изъ нихъ, человкъ изъ хорошаго дома, фамилія котораго притомъ оканчивается на цкій, могъ хорошо вести какое-бы то ни было дло. Сначала это страшно раздражало Поланецкаго, такъ что разсудительный Бигель долженъ былъ удерживать его порывы, доказывая, что недовріе это въ сущности основано на печальныхъ фактахъ прошлаго. Хорошо зная исторію разныхъ торговопромышленныхъ предпріятій, онъ выкладывалъ предъ нимъ цлый рядъ именъ и фамилій, начиная отъ управляющаго государственнымъ банкомъ Тизенгауза и кончая разными крестьянскими банками и Теляусами, которые, кром одного названія, ничего земскаго въ себ не заключали, или, иначе говоря, были лишены всякихъ реальныхъ основаній. ‘Время еще не настало, говорилъ Бигель, но время придетъ, врне, оно уже приближается. До сихъ поръ были только любители и диллетанты, теперь-же тутъ и тамъ стали уже появляться люди-спеціалисты’.

Поланецкій, обладавшій, помимо темперамента, значительной дозой наблюдательности, сталъ длать новыя открытія въ тхъ сферахъ, гд ему приходилось вращаться при его огромныхъ связяхъ. Онъ сталъ замчать общее признаніе того, что онъ что-то длаетъ. Говорилось объ этомъ даже съ нкоторымъ подчеркиваніемъ, но въ этомъ признаніи чувствовалось еще что-то врод снисхожденія. Каждый считалъ своимъ долгомъ дать ему почувствовать, что онъ вполн одобряетъ то, что онъ длаетъ, признаетъ даже необходимость этого, но никто не считался, какъ съ фактомъ, съ тмъ обстоятельствомъ, что Поланецкій что-то длаетъ, и находитъ это вполн естественнымъ, въ порядк вещей. ‘Они вс меня точно протежируютъ,’ — говорилъ Поланецкій — и это была правда. Онъ дошелъ до того убжденія, что еслибы онъ вздумалъ искать руки какой-либо двушки изъ такъ называемаго ‘общества’, то, несмотря на общее признаніе, его банкирскій торговый домъ и имя ‘дльца’ скоре повредили-бы, чмъ помогли. Ему-бы скоре отдали любую изъ этихъ двицъ, еслибы, вмсто прибыльнаго предпріятія, онъ обладалъ какимъ-нибудь задолженнымъ имніемъ или, живя большимъ бариномъ, продалъ-бы попросту проценты съ капитала или даже и самъ капиталъ.

Сдлавъ дюжину такихъ открытій, Поланецкій пересталъ бывать въ обществ, а потомъ прекратилъ всякое знакомство, бывая только у Бигелей, у пани Эмиліи Хвостовской и поддерживая одни холостыя знакомства. Обдалъ онъ у Franois вмст съ Букацкимъ, со старикомъ Васковскимъ и адвокатомъ Машко, съ которыми постоянно толковалъ и спорилъ о разныхъ вопросахъ, посщалъ всякаго рода публичныя гулянья, вообще-же жизнь велъ довольно обособленную, чмъ и объясняется то обстоятельство, что онъ до сихъ поръ не женился, не смотря на серьезное желаніе и матеріальную обезпеченность.

Захавъ, по возвращеніи изъ Кремня, чуть-ли не прямо къ Бигелямъ, онъ прежде всего излилъ всю свою желчь на ‘дядю’ Плавицкаго, вполн увренный, что найдетъ въ хозяин спокойнаго и сочувствующаго слушателя, но Бигель, мало тронутый его разсказомъ, сказалъ:

— Знаю я такіе типы. Говоря по истин, откуда Плавицкій возьметъ для тебя деньги, если у него ихъ нтъ? Нужно имть ангельское терпніе съ этими ипотечными долгами. Помщичьи имнія легко пожираютъ всякія деньги, но возвращаютъ ихъ съ неимоврнымъ трудомъ.

— Слушай, Бигель — отвтилъ Поланецкій — и съ тобою надо имть ангельское терпніе съ тхъ поръ, какъ ты сталъ толстть и спать посл обда.

— Скажи правду — сказалъ Бигель невозмутимо — ты очень теперь нуждаешься въ этихъ деньгахъ? Разв ты не имешь въ своемъ распоряженіи сумму, которую каждый изъ насъ долженъ внести на свою долю?

— Любопытно, однако, какое до этого дло теб или Плавицкому? Онъ мн долженъ, я хочу получить и дло съ концомъ!

Появленіе пани Бигелевой съ цлой кучей дтей положило конецъ этому спору. Это была женщина еще довольно молодая, темноволосая, голубо-глазая, очень добрая и очень занятая дтьми, которыхъ было шестеро и которыхъ Поланецкій очень любилъ. Она была его такой-же доброй пріятельницей, какъ и пани Эмилія Хвостовская. Об эти женщины, зная и искренно любя Мариню Плавицкую, ршили женить на ней Поланецкаго, об он уговорили его самолично похать въ Кремень за деньгами, теперь пани Бегелева сгорала отъ любопытства узнать, какое впечатлніе вывезъ онъ изъ этой поздки.

Но благодаря присутствію дтей, нельзя было начать разговора. Самый младшій изъ ходившихъ уже на собственныхъ ножкахъ, Ясь, обнявши ручками икры Поланецкаго, тянулъ ихъ, крича: ‘Панъ, панъ!’ — что на его язык выходило: ‘Намъ, панъ!’, дв двочки, Эвка и Іоася, безцеремонно взобрались къ нему на колни, а Эдзіо и Юзіо затяли предъ нимъ цлую исторію. Дти читали ‘Взятіе Мексики’ и играли во ‘Взятіе Мексики’, Эдзіо, поднявъ брови и вывернувъ ладони рукъ кверху, говорилъ съ увлеченіемъ:

— Хорошо! я буду Кортесомъ, Юзіо будетъ рыцаремъ на кон, но ни Эвка, ни Іоася не хотятъ быть Монтезумомъ, какъ-же быть? Вдь такъ нельзя играть, неправда-ли? Кто нибудь долженъ-же быть Монтезумой, иначе кто будетъ предводительствовать мексиканцами?

— А гд-же мексиканцы?— спросилъ Поланецкій.

— Ну,— отвтилъ Юзіо — мексиканцами будутъ стулья и испанцами тоже стулья.

— Такъ подождите, я буду Монтезумомъ, — а теперь завоюйте Мексику!

Поднялся неимоврный шумъ и гамъ. Поланецкому при своей живости удавалось минутами превращаться въ шаловливаго ребенка. Онъ давалъ Кортесу такой ршительный отпоръ, что Кортесъ прямо заявилъ, что онъ не иметъ права такъ защищаться, утверждая, не безъ историческаго основанія, что разъ Монтезума былъ разбитъ, то онъ долженъ позволить, чтобы его разбили. На это Монтезума отвчалъ, что это его совсмъ не касается и продолжалъ воевать. Такимъ образомъ, игра затягивалась все больше и больше.

Панни Бигелева, не будучи въ состояніи дождаться конца, спросила наконецъ мужа:

— Какъ-же поздка въ Кремень?

— Онъ сдлалъ то, что теперь длаетъ, отвтилъ флегматично Бигель — перевернулъ вс стулья и ухалъ.

— Онъ говорилъ теб?

— О барышн я не спрашивалъ, времени не было, но съ Плавицкимъ онъ разстался какъ нельзя хуже. Онъ хочетъ передать весь долгъ, что, разумется, повлечетъ за собой полный разрывъ.

— Жаль, — отвтила панни Бигилева.

За чаемъ, когда дти пошли спать, она прямо стала разспрашивать Поланецкаго о Марин.

— Не знаю, — сказалъ Поланецкій,— можетъ быть, она хороша, а можетъ быть нтъ, я не обратилъ вниманія.

— Ну, это неправда, — замтила панни Бигелева.

— Пусть будетъ неправда! Она мила, прелестна и все, что вы хотите. Можно въ нее влюбиться, можно на ней жениться, но ноги моей боле у нихъ не будетъ. Теперь я хорошо знаю, для чего вы меня туда посылали, но было-бы гораздо лучше, если-бы мн раньше сказали, каковъ ея отецъ, потому что она должна быть на него похожа, а если такъ, то покорно благодарю.

— Да подумайте только о томъ, что вы говорите: ‘мила, прелестна, можно на ней жениться’ — а вмст съ тмъ: ‘она должна быть похожа на отца’.— Гд-же тутъ смыслъ?

— Очень можетъ быть, для меня все равно! Не имю счастья и дло съ концомъ!

— А я скажу вамъ вотъ что: во-первыхъ, вы вернулись подъ сильнымъ впечатлніемъ, которое произвела на васъ Мариня, а во-вторыхъ, это одна изъ лучшихъ двушекъ, которыхъ я когда-либо видла, и счастливъ будетъ тотъ, кто на ней женится.

— Почему-же на ней никто до сихъ поръ не женился?

— Потому, что ей всего двадцать одинъ годъ и она недавно появилась въ свт. Не думайте, однако, что у нея нтъ серьезныхъ обожателей.

— Пусть она и достается другому.

Поланецкій сказалъ это далеко не искренно, ужъ одна мысль, что она можетъ достаться другому, была ему непріятна. Онъ очень былъ благодаренъ панни Бигелевой за ея добрыя слова о Марин.

— Пусть такъ, — сказалъ онъ, — вы добрый другъ.

— Не только Марини, но и вашъ, и вашъ. Пожалуйста, скажите мн правду, но только чистую правду: произвела-ли она на васъ впечатлніе или нтъ?

— На меня? Впечатлніе? Сказать чистую правду?— Да, очень сильное.

— Видите-ли?— отвтила панни Бигилева, лицо которой сразу прояснилось отъ удовольствія.

— Ничего я тутъ не вижу! Она мн очень понравилась — это правда. Вы понятія даже не имете, что это за милое, симпатичное созданіе. И врно очень добрая! Но что изъ этого? Вдь я не могу другой разъ похать въ Кремень. Я ухалъ такой злой и наговорилъ столько непріятностей не только Плавицкому, но и ей, что это даже будетъ немыслимо.

— Вы очень испортили дло?

— Гораздо больше, чмъ слдовало.

— Въ такомъ случа, можно написать и уладить.

— Чтобы я написалъ Плавицкому и извинился предъ нимъ? Ни за что на свт. Вдь, онъ, меня даже проклялъ.

— Какъ, проклялъ?

— Въ качеств патріарха семейства. Отъ имени своего и всхъ предковъ. Онъ мн такъ противенъ, что я двухъ словъ не могъ-бы ему написать. Это старый, сентиментальный комедіантъ. Предъ ней я бы охотне извинился, но къ чему это приведетъ? Она должна быть за одно съ отцомъ. Таково мое мнніе. Въ лучшемъ случа она отвтитъ, что ей очень пріятно, и на этомъ все кончится.

— Какъ только Эмилька вернется изъ Рейхенгалла, мы подъ какимъ-нибудь предлогомъ вызовемъ сюда Мариню — и вамъ останется только уладить вс недоразумнія.

— Слишкомъ поздно, поздно, повторилъ Поланецкій, я далъ себ слово передать этотъ долгъ — и сдлаю это.

— Быть можетъ, это будетъ лучше.

— Нтъ, это будетъ хуже, — замтилъ панъ Бигель.— Я настаиваю, чтобы онъ не передавалъ этого долга. Я надюсь, что не такъ будетъ легко найти на него покупателя.

— Тмъ временемъ Эмилька какъ разъ окончитъ леченіе своей Литки.

Панни Бигелева обратилась опять къ Поланецкому:

— Вотъ увидите, какъ покажутся вамъ теперь другія барышни посл Марини. Я съ ней не такъ близка, какъ Эмилька, но постараюсь найти какой-нибудь предлогъ написать ей и узнать, что она думаетъ о васъ.

На этомъ разговоръ окончился. Возвращаясь домой, Поланецкій замтилъ, однако, что Мариня заняла далеко не послднее мсто въ его сердц. Если говорить правду, онъ ни о чемъ другомъ и думать не могъ. Но одновременно съ тмъ онъ чувствовалъ, что ихъ знакомство началось при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ и что лучше было-бы совершенно забыть объ этой двушк, пока еще есть время. Какъ человкъ скоре сильный, чмъ слабый волею, не привыкшій предаваться мечтамъ потому только, что он пріятны, онъ твердо ршилъ отнестись къ длу трезво и размотрть его со всхъ сторонъ. Дйствительно, Мариня обладала почти всми достоинствами, которыхъ онъ требовалъ отъ своей будущей жены, и она ему сильно нравилась. Но она имла отца, котораго Поланецкій ненавидлъ, да и самый Кремень представлялъ не малое бремя со всми его угодьями. ‘Никогда не уживусь съ этой великолпной старой обезьяной и не могу съ ней ужиться — думалъ Поланецкій.— Съ нимъ возможно одно: или совершенно поддаться ему, къ чему я безусловно неспособенъ, или нужно его встряхивать, какъ я его встряхнулъ въ Кремн. Въ первомъ случа, я, человкъ вполн независимый, долженъ попасть въ постыдное рабство къ старому эгоисту, во второмъ — моей жен придется играть трудную и непріятную роль, и это можетъ отравить нашу совмстную жизнь’.

— Надюсь,— продолжалъ онъ думать,— что я разсуждаю трезво и логично. Ошибка возможна была-бы лишь тогда, если-бы я былъ влюбленъ. Полагаю, однако, что это не такъ. Я немного увлекся ею, но не влюбленъ. Это разница. Ergo: надо перестать думать о ней и пусть она выходитъ за кого угодно!

При послдней мысли его снова охватило горькое чувство, но онъ подумалъ: ‘Я настолько теперь ею занятъ, что это естественно. Вдь, я въ моей жизни уже перенесъ не одно огорченіе, перенесу и теперь. Конечно, съ теченіемъ времени все это уляжется’.

Но онъ скоро замтилъ, что кром этого огорченія въ немъ еще оставалось другое чувство, чувство сожалнія къ тому, что такъ ярко начало рисоваться его воображенію. Ему казалось теперь, что предъ нимъ поднялась завса будущаго, за которой показали ему то, что могло-бы быть, и затмъ ее вдругъ опустили, передъ нимъ снова потянулась та же дорога, которая ршительно никуда не ведетъ или, врне, ведетъ къ отчаянной пустот. Поланецкій чувствовалъ, что старый философъ Васковскій правъ и что наживаніе денегъ можетъ служить только средствомъ. Итакъ загадка жизни должна быть ршена иначе. Должна быть какая-нибудь цль, какая-нибудь серьезная задача, прямое и честное исполненіе которыхъ ведетъ къ полному душевному миру. Этотъ миръ и составляетъ суть жизни,— а безъ него эта жизнь, говоря откровенно, не иметъ и смысла. Поланецкій въ нкоторомъ отношеніи былъ сыномъ своего вка, то есть онъ тоже носилъ въ себ частицу той всеобъемлющей тоски, которая, какъ кошмаръ давитъ современнаго человка, стоящаго на рубеж новой эпохи. Въ немъ пошатнулись старыя основы, на которыя до сихъ поръ опиралась жизнь. И онъ усумнился въ раціонализм, съуметъ-ли онъ, спотыкаясь на каждомъ шагу о придорожные камни, замнить собою вру, которой онъ до сихъ поръ не обрлъ? Отъ современныхъ же декадентовъ онъ отличался тмъ, что не обольщался собой, не идеализировалъ своей нервной организаціи, своихъ сомнній, своей внутренней драмы, и не разршалъ себ бездльничанья и лни. Напротивъ, какое-то чувство часто подсказывало ему, что жизнь, какая она есть, окруженная-ли тайной, или лишенная ея, должна быть выполнена цлымъ рядомъ трудовъ и подвиговъ. Онъ полагалъ, что если нельзя отвтить себ на вс эти: ‘для чего?’, то изъ этого, однако, еще не слдуетъ, что нужно сидть сложа руки, а, напротивъ, необходимо работать, потому что само дло можетъ служить до нкоторой степени лучшимъ отвтомъ. Быть можетъ, это на самомъ дл и не такъ, но, по крайней мр, тотъ, кто такъ смотритъ на жизнь, освобождаетъ себя отъ большой отвтственности. Что же остается? Остается обзавестись семьей и работать для общества. Какъ одно, такъ и другое должно быть, однако, до извстной степени правомъ человческой природы и ея назначеніемъ, такъ какъ иначе люди не женились-бы и не соединялись бы въ общества. Такого рода философія, вполн отвчавшая его инстинктамъ мужчины, указывала ему на бракъ, какъ на одну изъ конечныхъ цлей жизни. Воля его была давно уже напряжена и вся обращена къ этой цли.

Былъ моментъ, когда панна Мариня казалась ему той тихой пристанью, ‘къ которой корабль несется въ бурную ночь’. Теперь, убдившись, что не для него были зажжены огни на той пристани, что нужно плыть дале, съизнова предпринимать скитаніе по неизвстнымъ морямъ, имъ овладло чувство утомленія и жалости. Но его собственныя разсужденія показались ему вполн логичными и онъ вернулся домой съ твердымъ убжденіемъ, что, врно, ‘еще не эта’, и ‘не на этотъ еще разъ’.

На другой день, отправившись обдать, онъ засталъ въ ресторан Васковскаго и Букацкаго. Скоро явился и Машко со своимъ пренебрежительнымъ видомъ, съ длинными бакенбардами, моноклемъ въ глазу, съ пятнами на лиц и въ бломъ жилет. Поздоровавшись, вс стали разспрашивать Поланецкаго о его поздк къ Плавицкому, зная отчасти, для чего дамы такъ настаивали, чтобы онъ лично похалъ туда, а также имя понятіе о панн Марин по разсказамъ панни Эмиліи Хвастовской.

Выслушавъ всю исторію, Букацкій, прозрачный, какъ севрскій фарфоръ, отозвался со свойственной ему флегматичностью:

— Такъ значитъ, война? Барышня прямо дйствуетъ на нервы и время теперь на нее ударить. Женщины охотне принимаютъ поданную имъ руку на каменистой тропинк, чмъ на ровной дорог.

— Такъ подай ей свою!— отвтилъ съ нкоторымъ нетерпніемъ Поланецкій.

— Видишь-ли, мой милый, есть три препятствія. Во-первыхъ, на мои нервы еще боле дйствуетъ панни Эмилія, во-вторыхъ, я каждое утро страдаю страшной болью въ задней части головы и шеи, что грозитъ серьезной болзнью мозга, а въ третьихъ — я голъ, какъ соколъ.

— Ты голъ?

— По крайней мр, въ настоящее время: я пріобрлъ съ десятокъ картинъ Фалька, все ‘avant la letter’ и обнищалъ на цлый мсяцъ, а если мн изъ Италіи пришлютъ одну Масато, о которой я какъ разъ теперь веду переговоры, то я раззоренъ на цлый годъ.

Васковскій, который общими своими чертами, въ особенности-же своимъ пятнистымъ лицомъ, былъ немного похожъ на Машко, хотя и значительно старше его, и обладалъ лицомъ исполненнымъ безконечной доброты, устремилъ свои голубые глаза на Букацкаго и сказалъ:

— Это тоже болзнь вка. Всюду, куда ни повернись, вс составляютъ коллекціи да коллекціи!

— Ага! Ужъ пойдутъ теперь разговоры, — замтилъ Машко.

— Разв намъ предстоитъ что-либо боле интересное?— обратился къ нему Поланецкій.

Букацкій поднялъ перчатку.

— А что вы имете противъ коллекціи?

— Ровно ничего,— отвтилъ Васковскій.— Это ужъ такой старческій способъ любви къ искусству, вполн достойный нашего времени. Разв вы не думаете, что въ этомъ есть что-то дряхлое, старческое? По моему, это очень характерно. Прежде каждый носилъ въ себ священный огонь для великаго искусства, восторгались имъ всюду: въ музеяхъ, въ костелахъ, теперь-же каждый переноситъ его къ себ въ кабинетъ. Прежде обыкновенно составленіемъ коллекцій заканчивали, теперь-же съ этого только начинаютъ — и начинаютъ съ курьезовъ. Я не говорю о Букацкомъ, теперь каждый мальчишка, у котораго завелись кой-какіе гроши, начинаетъ собирать коллекціи — и чего? часто не произведенія искусства, но его курьезовъ или, по меньшей мр, какихъ-нибудь бездлушекъ. Бидите-ли, друзья мои, мн всегда казалось, что любовь и любительство это дв вещи разныя и я думаю, что, напримръ, большой любитель женщинъ едва-ли способенъ на возвышенное чувство.

— Очень можетъ быть. Въ этомъ что-то есть, — сказалъ Поланецкій.

— Но мн-то до этого какое дло?— сказалъ Машко, расчесывая тонкими пальцами свои англійскіе бакенбарды, — все это небольше, какъ обыкновенное брюзжаніе стараго педагога на новйшее время.

— Педагога?— повторилъ Васковскій.— Во-первыхъ, съ того времени, какъ мн, точно съ неба, упалъ кусокъ хлба, я отказался отъ всякаго убіенія младенцевъ въ роли Ирода, а во-вторыхъ, вы ошибаетесь, сударь, я нисколько не брюзжу. Напротивъ того, я почти съ радостью смотрю и отмчаю все новыя доказательства, что мы стоимъ на рубеж старой эпохи и что скоро наступитъ новая.

— Мы теперь выплыли въ широкое море и не скоро достигнемъ берега, — пробормоталъ Машко.

— Перестань, пожалуйста, — возразилъ Поланецкій.

Васковскій невозмутимо продолжалъ:

— Любительство ведетъ къ утонченности, а въ утонченности гибнутъ великіе таланты, уступая мсто страсти обладанія. Все это ничто иное, какъ идолопоклонство. Никто даже не отдаетъ себ отчета, до какой степени идолопоклонства мы дошли, но еще живъ духъ арійскій, который никогда не костенетъ, никогда не гаснетъ, духъ, въ которомъ тлетъ искра Божья — сила творчества, и этому духу ужъ тсно въ цпяхъ идолопоклонства, ужъ начинается реакція, наступаетъ возрожденіе во Христ, какъ на этомъ поприщ, такъ и на многихъ другихъ… Это не подлежитъ сомннію.

И Васковскій, съ глазами младенца, отражавшими предметы только извн и вчно направленными въ безконечность, устремилъ ихъ теперь въ окно, откуда видны были срыя тучи, изъ-за которыхъ кое-гд пробивались солнечные лучи.

Букацкій сказалъ:

— Жаль, что у меня голова побаливаетъ, должно быть будетъ интересная эпоха.

Но Машко, называвшій Вазовскаго пилой и безконечные разговоры котораго, начинавшіеся по малйшему поводу, а иногда безъ всякаго повода, наводили на него только скуку, вынулъ изъ бокового кармана сигару, откусилъ кончикъ ея и, обратившись къ Поланецкому, сказалъ:

— Слушай, Стахъ, ты серьезно хочешь продать твой кременевскій долгъ?

— Разумется. Почему ты спрашиваешь?

— Быть можетъ, я ‘порефлектирую’.

— Ты?

— Ну да, я! Ты вдь знаешь, что я иногда ‘рефлектирую’ о такихъ длахъ. Мы можемъ поговорить. Сегодня, впрочемъ, я теб ничего положительнаго не скажу, завтра-же я распоряжусь, чтобы мн принесли ипотечные договоры по имнію Кремень и увижу тогда, можно-ли будетъ что-нибудь сдлать. Не зайдешь-ли ко мн завтра посл обда на чашку кофе, и мы потолкуемъ.

— Хорошо. Если изъ этого что-либо выйдетъ, то желательно было-бы какъ можно скоре, потому что я намренъ, уладивъ съ Бигелемъ, тотчасъ ухать.

— Ты куда собираешься?— спросилъ Букацкій.

— Самъ еще не знаю. Въ город душно. Куда-нибудь подъ тнь дерева, гд слышенъ плескъ воды.

— Это просто предубжденіе,— сказалъ Букацкій.— Въ город по одной сторон улицы всегда есть тнь, чего нтъ въ деревн. Я хожу всегда по тневой сторон улицы и нахожу, что это отлично, а потому и не вызжаю лтомъ изъ города.

— А вы, профессоръ, никуда не собираетесь?— спросилъ Поланецкій Васковскаго.

— Нтъ, собираюсь. Пани Эмилія уговаривала меня похать въ Рейхенгаллъ. Можетъ быть, я и поду.

— Такъ демте вмст. Мн все равно, куда-бы не похать. Я люблю Зальцбургъ, притомъ мн будетъ очень пріятно увидть панни Эмилію и Литку.

Букацрій протянулъ свою прозрачную руку, взялъ изъ рюмочки зубочистку и, ковыряя въ зубахъ, заговорилъ своимъ ледянымъ, равнодушнымъ голосомъ:

— Во мн кипитъ такая буря бшенной ревности, что я готовъ похать съ вами. Берегись, Поланецкій, чтобы я не вспыхнулъ, какъ динамитъ.

Было что-то комически противоположное между словами и тономъ Букацкаго, такъ что Поланецкій не могъ удержаться отъ смха и потомъ сказалъ:

— Мн и въ голову не приходило, что можно влюбиться въ панни Эмилію. Спасибо за идею!

— Горе вамъ обоимъ!— отвтилъ Букацкій, ковыряя въ зубахъ.

V.

На другой день, рано пообдавъ у Бигелей, Поланецкій въ условленный часъ отправился къ Машко. Видно было, что тамъ его ждали, такъ какъ въ кабинет былъ приготовленъ изящный кофейный приборъ и рюмочки для ликера. Самого хозяина, однако, тамъ не было,— онъ какъ разъ въ это время, по объясненію лакея, принималъ какую-то даму. И дйствительно, чрезъ двери, изъ сосдняго салона доносился его голосъ и женскій разговоръ. Поланецкій сталъ присматриваться къ предкамъ Машко, нсколько портретовъ которыхъ развшены были по стнамъ, а подлинность которыхъ вызывала нкоторое сомнніе у друзей молодого адвоката. Особенно портретъ одного косоглазаго прелата доставилъ Бухацкому не мало матеріала для дкихъ остротъ, но Машко не унывалъ и вниманія не обращалъ. Онъ во что-бы то ни стало ршилъ навязать свту себя, своихъ предковъ, свою дловую геніальность, хорошо зная, что въ обществ, среди котораго онъ жилъ, нкоторые будутъ подтрунивать, но ни у одного изъ нихъ не хватитъ столько энергіи, чтобы выступить съ протестомъ противъ его претензій. И, обладая энергіей и значительной дозой нахальства, а, кром того, дйствительно рдкой дловитостью, онъ ршилъ подняться очень высоко, пуская въ ходъ вс свои средства. Люди, недолюбливавшіе его, называли его нахаломъ, и онъ дйствительно былъ имъ, только не случайно, а строго обдумавъ. Самъ происходя изъ семьи сомнительной шляхты, онъ относился къ людямъ, несомннно родовитымъ, такъ, какъ если-бы былъ знатне ихъ, къ людямъ, несомннно богатымъ,— какъ еслибы былъ богаче ихъ — и это ему удавалось, — и тактика эта сдлала свое дло. Одного лишь онъ остерегался,— чтобы не дойти до смшного, но границы, поставленныя его дятельности, были очень широки и произвольны. И онъ, наконецъ, достигъ того, къ чему такъ стремился: онъ былъ принятъ повсюду и повсюду пользовался большимъ кредитомъ. Нкоторыя операціи дйствительно приносили ему громадные доходы, но онъ денегъ не копилъ. Полагая, что на это теперь еще не время, онъ все отдавалъ будущему, чтобы потомъ предъявить къ нему свои широкія требованія. Деньгами онъ не транжирилъ и не. особенно роскошествовалъ, считая это замашкой parvenu, втирающагося въ общество, но тамъ, гд нужно было, онъ всегда былъ, по собственному выраженію ‘Солидно щедрымъ’. Въ длахъ-же онъ пользовался репутаціей человка чрезвычайно ровнаго, рдкой аккуратности.

Аккуратность его основана была на кредит, но она также поддерживала его, что снова давало ему возможность ворочать большими длами. Онъ не останавливался ни передъ чмъ. Кром отваги и извстной ршительности, устранявшей всякія долгія размышленія, онъ полонъ былъ глубокой вры въ свое счастіе. Постоянный-же успхъ еще боле укрпилъ эту вру. Правду говоря, онъ самъ не зналъ сколько у него состоянія, но ворочалъ большими длами и вс считали его очень богатымъ.

Но главной пружиной въ его жизни была не жадность, а скоре стремленіе къ богатству. Онъ, правда, хотлъ быть богатымъ, но на первомъ план ставилъ желаніе изображать изъ себя большого барина на англійскій манеръ. Позаботившись о соотвтственной, вполн подходящей вншности, онъ даже гордился тмъ, что былъ некрасивъ собою, что казалось ему признакомъ высшаго аристократизма. Въ самомъ дл, было что-то, если не изъ ряду вонъ выходящее, то, во всякомъ случа, нчто не свое, напускное въ его вздутыхъ губахъ, широкихъ ноздряхъ и красныхъ пятнахъ на лиц. Чувствовалась какая-то сила и грубость, присущая иногда англичанамъ, впечатлніе это усиливалось еще и тмъ, что, держа постоянно монокль въ глазу, онъ долженъ былъ задирать голову кверху, а, расчесывая пальцами свои свтлые бакенбарды, онъ задиралъ ее еще выше.

Сначала Поланецкій просто не переносилъ его, нисколько не скрывая этого, потомъ немного привыкъ къ нему, тмъ боле, что и Машко относился къ нему иначе, чмъ къ другимъ, изъ чувства-ли признательности, которую онъ питалъ къ нему втайн, или, быть можетъ, изъ опасенія, что отношеніе свысока къ человку столь вспыльчивому повлекло-бы за собою моментальный разрывъ, что, въ лучшемъ случа, было-бы очень непріятно. Наконецъ, молодые люди, часто встрчаясь и привыкая ко взаимнымъ слабостямъ, совершенно перестали чуждаться другъ друга и вотъ теперь, когда Машко, распростившись съ постительницей, вошелъ въ кабинетъ, онъ сбросилъ съ себя на минуту свое напускное величіе и, поздоровавшись съ Поланецкимъ, заговорилъ съ нимъ, какъ обыкновенный смертный, нисколько не ломая изъ себя ни большого барина, ни англичанина.

— Ахъ, съ этими бабами, съ этими бабами!— c’est toujours une mer boire! Я помстилъ ихъ капиталецъ и аккуратнйшимъ образомъ выплачиваю проценты. Такъ нтъ-же! Чуть-ли не каждую недлю приходятъ справиться не случилось-ли какого-нибудь землетрясенія.

— А мн что скажешь?— спросилъ Поланецкій.

— Прежде всего, выпей кофе.

И, подливши спиртъ въ машинку, онъ сказалъ:

— Съ тобою, по крайней мр, не придется мямлить. Бумаги по ипотек я просмотрлъ. Взыскать долгъ не будетъ такъ легко, но и пропащимъ считать его нельзя. Само собою разумется, что взысканіе повлечетъ за собою расходы, разъзды и т. п., а потому выплатить теб всю сумму полностью я не могу, но дамъ теб дв трети ея, которыя выплачу въ три срока въ теченіе года.

— Согласенъ, потому что я ршилъ освободиться отъ этого долга даже за меньшую сумму. Когда срокъ перваго платежа?

— Чрезъ три мсяца.

— Въ такомъ случа, я оставлю довренность Бигелю, если мн придется ухать.

— А теперь ты собираешься въ Рейхенгаллъ?

— Вроятно.

— О, кто знаетъ, не подалъ-ли теб Букацкій въ самомъ дл какой-нибудь мысли?

— Каждому свое. Ты, напримръ… Для чего ты покупаешь мой Кременевскій долгъ? Вдь, для тебя это не дло, а мелочь какая-то.

— Между большими длами длаются и меньшія. Но съ тобою я буду откровененъ. Ты хорошо знаешь, что и положеніе мое, и кредитъ мой далеко не изъ послднихъ, но и одно, и другое значительно утвердится, если пріобрту кусокъ земли, а кусокъ-то порядочный. Мн Плавицкій когда-то говорилъ, что онъ собирается продать Кремень. Теперь, я полагаю, ему, вроятно, продажи не миновать и тогда можно будетъ дешево купить все имніе, даже очень дешево, на выплату,— кой-какія тамъ наличныя и небольшая пожизненная рента. Впрочемъ, посмотрю. Потомъ, подчистивъ его немного, какъ лошадь къ базару, можно будетъ и продать, а пока буду собственникомъ, что для меня теперь, entre nous, очень и очень важно.

Поланецкій слушалъ его съ нкоторымъ принужденіемъ, посл чего сказалъ:

— И я долженъ теб сказать откровенно: покупка пойдетъ не такъ легко. Панна Плавицкая противъ продажи. Она, какъ бываетъ съ женщинами, влюблена въ свой Кремень, и все сдлаетъ, что будетъ въ ея силахъ, чтобы не выпустить его изъ своихъ и отцовскихъ рукъ.

— Такъ въ худшемъ случа я останусь кредиторомъ пана Плавицкаго и не думаю, чтобы деньги мои пропали. Во-первыхъ, я могу, по твоему примру, продать долгъ, а во-вторыхъ, мн, какъ адвокату, легче будетъ его взыскать. Я даже самъ могу изобрсти какой-нибудь способъ и предложить его Плавицкому.

— Можешь даже описать Кремень и потомъ купить его съ публичнаго торга.

— Могъ-бы, если-бъ я былъ кмъ-нибудь другимъ, но мн, Машко,— какого чорта! Это неудобно. Нтъ! Найдутся другія средства, на которыя, быть можетъ, панна Плавицкая, которую, между прочимъ, я очень высоко цню и ставлю, охотно согласится.

Поланецкій, допивавшій въ эту минуту свой кофе, отодвинулъ вдругъ свою чашку и поставилъ на столъ.

— А!— сказалъ онъ — можно и такимъ образомъ стать собственникомъ.

И снова охватило его какое-то горькое, непріятное чувство. Въ первую минуту ему захотлось встать, объявить Машко: ‘Я долга не продамъ!’ — и уйти. Но онъ, однако, овладлъ собой, а Машко, разглаживая свои бакенбарды, продолжалъ:

— А если-бы?.. Увряю тебя честью, что въ настоящую минуту этотъ планъ у меня еще не созрлъ, что я, по крайней мр, ясно не нарисовалъ его себ. Но… а если-бы? Съ панной Плавицкой я познакомился давно, въ ту зиму, когда она жила въ Варшав, и очень она мн понравилась. Семья хорошая, имніе, правда, раззоренное, но большое, которое можно еще спасти. Кто знаетъ! Все можетъ случиться. Говорю съ тобою совершенно откровенно и честно, какъ я, впрочемъ, и длаю всегда. Ты похалъ какъ-бы за деньгами, но я зналъ, зачмъ наши дамы такъ настаивали на твоей поздк. Вернулся ты, однако, оттуда злой, какъ чортъ, а потому полагаю, что у тебя намреній никакихъ. Если ты мн скажешь, что я ошибаюсь, то моментально откажусь — не отъ плана, который, какъ я уврилъ тебя, у меня еще не созрлъ, но даже думать объ этомъ, какъ о чемъ-либо возможномъ. Даю теб честное слово. Только въ противномъ случа, откажись же отъ принципа: ‘ни мн, ни теб’, и не становись ей поперекъ дороги. А теперь слушаю тебя.

Поланецкій вспомнилъ свои вчерашнія разсужденія, подумалъ, что Машко правъ, предупреждая его, что онъ не долженъ стать поперекъ дороги панн Марин, и посл нкотораго размышленія сказалъ:

— Нтъ, Машко, относительно панны Плавицкой я никакихъ намреній не имю. Можешь на ней жениться, если хочешь! Скажу теб, однако, откровенно: мн одно обстоятельство тутъ не нравится, хотя для меня очень выгодное — это то, что ты являешься покупателемъ этого долга. Вполн врю, что теперь у тебя нтъ предвзятаго намренія, ну, а если оно вдругъ появится? На что это будетъ похоже? Словно натискъ какой-то, точно какія-то сти. Но ужъ это, впрочемъ, дло твое…

— На столько мое, что если-бъ это мн сказалъ другой, а не ты, то я первый напомнилъ-бы ему объ этомъ. Смю, однако, тебя уврить, что если даже у меня появится такое намреніе, въ чемъ и сомнваюсь, то я не потребую руки панны Плавицкой въ вид процентовъ со слдуемаго мн капитала. Но если, положа руку не сердце, могу сказать себ, что я, во всякомъ случа, купилъ-бы этотъ долгъ, то этимъ самымъ я пріобртаю право купить его. Прежде всего, обстоятельства дла таковы, что я хочу купить Кремень, такъ какъ онъ мн нуженъ,— а потому полагаю, что мн не возбраняется пустить въ ходъ вс позволительныя средства, ведущія къ цли.

— Хорошо-же. Продаю. Распорядись только приготовить контрактъ и пришли мн его или зайди самъ.

— Я ужъ распорядился на счетъ контракта, онъ у переписчика вроятно ужъ готовъ, остается только подписать его.

Чрезъ четверть часа условіе было заключено и подписано. Поланецкій, проведя вечеръ того дня у Бигелей, былъ страшно не въ дух. Пани Бигелева не въ состояніи была скрыть своего огорченія, а панъ Бигель, обдумавъ къ концу вечера все основательно, замтилъ со свойственной ему авторитетностью, не торопясь:

— Что у Машко планъ есть готовый, это не подлежитъ никакому сомннію,— вопросъ лишь въ томъ, обманываетъ-ли онъ только тебя, говоря, что не иметъ его, или также и себя?

— Сохрани ее Богъ отъ этого Машко,— отозвалась пани Бигилева.— Это мы вс знали, что она ему очень понравилась.

— Признаюсь, я думалъ, — снова началъ Бигель, — что такой человкъ, какъ Машко, погонится за богатой невстой, но я могъ ошибиться. Быть можетъ также, что онъ захочетъ взять себ жену изъ хорошаго, знатнаго дома, чтобы укрпить свое общественное положеніе, увеличить связи, родство, знакомство, а затмъ, проникнувъ въ извстную общественную среду, забрать вс дла въ свои руки. Но, оказывается, что и этотъ разсчетъ недурный, въ особенности, если онъ, при своей ловкости и большомъ кредит, вздумаетъ современемъ очистить Кремень, что ему наврное удастся.

— И, какъ вы говорите, ему панна Плавицкая серьезно понравилась, — обратился Поланецкій къ панни Бигелевой.— На сколько мн теперь помнится, даже панъ Плавицкій что-то намекалъ мн на это.

— Ну, а вы что?— спросила панни Бигелева.— Какъ-же будетъ?

— Будетъ то, что пани Плавицкая, если захочетъ, такъ выйдетъ за Машко, — отвтилъ Поланецкій.

— А вы?

— А я пока поду въ Рейхенгаллъ.

VI.

Недлю спустя Поланецкій выхалъ въ Рейхенгаллъ, получивъ предъ этимъ письмо отъ пани Эмиліи, въ которомъ та разспрашивала его о поздк въ Кремень. На письмо онъ не отвтилъ, намреваясь лично о немъ поговорить. Онъ также узналъ, но какъ разъ наканун отъзда, что Машко днемъ раньше ухалъ въ Кремень, и это извстіе встревожило его гораздо больше, чмъ онъ предполагалъ. Правда, онъ уврялъ себя, что не дале, какъ въ Вн, онъ забудетъ объ этомъ, но не забылъ, а голова его была такъ занята мыслью о томъ, выйдетъ-ли пани Плавицкая за Машко, что изъ Зальцбурга онъ отправилъ письмо къ Бигеліо, будто-бы по длу, но въ сущности требуя отъ него точныхъ свдній о Машко. Онъ разсянно, чрезъ нятое въ десятое, слушалъ разсужденія своего спутника Васковскаго на тему о взаимныхъ отношеніяхъ народовъ Австріи между собою и о миссіи современныхъ народовъ. Иногда онъ до того былъ занятъ мыслью о Марин, что даже не отвчалъ на вопросы Васковскаго. Не мало удивляло его и то, что были моменты, когда онъ видлъ ее такъ явственно, словно она стояла тутъ, предъ нимъ, видлъ ее не только какъ точно воспроизведенную картину, но почти на яву. Видлъ ея милое, мягкое лицо съ прелестнымъ ротикомъ и маленькой родинкой надъ верхней губой, ея глаза, спокойно глядящіе, съ выраженіемъсосредоточенности и вниманія, съ какимъ она слушала его, видлъ всю ея фигуру, стройную и гибкую, отъ которой вяло топломъ настоящей, естественной двственной молодости. Припоминалъ онъ себ ея свтлое платье и кончики ботинокъ, выглядывавшіе изъ-подъ этого платья, и нжныя, немного загорлыя руки, и темные волосы, развваемые втромъ въ саду. Онъ никогда не подозрвалъ, что воспоминанія могутъ быть такъ живы — даже о человк, котораго онъ видлъ въ теченіе такого короткаго времени. Онъ понималъ, однако, что это было лучшимъ доказательствомъ того дйствительно глубокаго впечатлнія, какое на него произвела Мариня, и при мысли о томъ, что всмъ этимъ, что такъ врзалось въ его памяти, можетъ завладть Машко, онъ не могъ допустить даже возможности этого. Въ такія минуты первымъ побужденіемъ, вполн свойственнымъ его натур, являлось неудержимое желаніе помшать, не допустить этого. Но тутъ же онъ долженъ былъ напомнить себ, что вопросъ этотъ давно ршенъ имъ самимъ, и что онъ долженъ покончить съ панной Плавицкой разъ навсегда.

Поланецкій съ Васковскимъ пріхали въ Рейхенгаллъ раннимъ утромъ и въ тотъ же день, пока справлялись объ адрес пани Эмиліи, встртили ее съ Литкой въ-городскомъ парк. Пани Хвастовская, не ожидавшая ихъ, по крайней мр Поланецкаго, искренне обрадовалась встрч. Радость ея немного омрачилась лишь тмъ, что Литка, ребенокъ болзненно впечатлительный, страдавшій астмой и болзнью сердца, обрадовалась еще боле матери, до такой степени даже, что почувствовала припадокъ — сильное біеніе сердца съ одышкой, кончившійся чуть не обморокомъ.

Но такіе припадки случались съ ней довольно часто, а когда она пришла въ себя, лица всхъ снова прояснились. Возвращаясь домой, двочка держала ‘пана Стаха’ за руку и въ ея обыкновенно задумчивыхъ глазахъ свтилась теперь глубокая радость. Время отъ времени она крпко сжимала эту руку, какъ бы желая убдиться, что онъ дйствительно пріхалъ въ Рейхенгаллъ и находится тутъ, при ней. У Поланецкаго не было времени поговорить съ пани Эмиліей, а, у нея — разспросить его, потому что Литка безпрестанно указывала ему на то или другое въ Рейхенгалл, щебеча безъ умолку, и какъ бы желая показать ему сразу вс красивыя мста. Она повторяла безпрестанно:

— Это еще ничего. Тумзее гораздо красиве, но туда мы отправимся только завтра.

Потомъ, обращаясь къ матери:

— Мама позволитъ, неправда-ли? Я могу теперь много ходить. Это, вдь, недалеко. Мама позволитъ, не такъ-ли?

По временамъ она отодвигалась немного отъ Поланецкаго и, не выпуская его руки, смотрла на него своими большими глазами, повторяя:

— Панъ Стахъ! панъ Стахъ!

Поланецкій въ свою очередь чувствовалъ къ ней такую нжность, какая можетъ быть только у старшаго брата, и часто останавливалъ ее добродушнымъ тономъ:

— Котикъ, не бги такъ, у Котика снова будетъ одышка!

А она прижималась къ нему и, надувъ свои губки, отвчала, какъ будто, съ гнвомъ:

— Молчите, панъ Стахъ!

Поланецкій время отъ времени поглядывалъ на спокойное лицо пани Эмиліи, какъ бы желая дать ей понять, что онъ хочетъ съ ней поговорить. Но къ этому не представлялось никакой возможности, такъ какъ пани Эмилія не хотла портить веселаго настроенія своей Литки, предпочитая предоставить общаго ихъ пріятеля въ исключительную ея собственность. Только посл обда, за которымъ вс вмст сидли въ саду, среди зелени и чириканья воробьевъ, когда Васковскій сталъ говорить о птицахъ и о любви, какую питалъ къ нимъ св. Францишекъ изъ Ассизіи, а Литка, опершись головкой на ручки, вся словно превратилась въ слухъ, Поланецкій обратился къ пани Хвастовской:

— Не хотите-ли пройтись немного по саду?

— Хорошо,— отвтила та,— Литка, останься съ паномъ Васковскимъ, мы сейчасъ вернемся.

Они пошли, и пани Эмилія тотчасъ-же спросила:

— Ну, что?

Поланецкій сталъ разсказывать, но, желая-ли выиграть въ глазахъ пани Эмиліи, соображаясь-ли съ ея впечатлительной натурой, или, наконецъ, настроенный мыслями о Марин нжне обыкновеннаго, — только отчетъ его не былъ правдивъ. Правда, онъ сознался въ ссор съ паномъ Плавицкимъ, но совершенно умолчалъ о томъ, что предъ самымъ выздомъ изъ Кремня онъ обошелся довольно непривтливо и съ Мариней, за то не поскупился на похвалы по ея адресу и закончилъ такъ свой разсказъ:

— Въ виду того, что долгъ этотъ послужилъ поводомъ къ недоразумніямъ между мной и Плавицкимъ, и это не могло не подйствовать на панну Мариню, я предпочелъ передать его, и какъ-разъ предъ отъздомъ переуступилъ его Машко.

Пани Эмилія, не имвшая ни малйшаго понятія въ денежныхъ длахъ, замтила въ простот души своей:

— И хорошо сдлали. Между вами не должны быть такія вещи, какъ деньги.

Поланецкій сейчасъ-же раскаялся, что ввелъ въ заблужденіе наивную душу, и прибавилъ:

— Да… Скоре, нтъ! Полагаю, что я поступилъ нехорошо. Вигель также того мннія, что этого не слдовало длать… Машко можетъ ихъ прижать, можетъ предъявить имъ разныя требованія, даже продать Кремень съ публичнаго торга. Нтъ, сударыня, это поступокъ и не хорошій, и не такой, который-бы могъ насъ сблизить, я-бы этого не сдлалъ, еслибъ не мое глубокое убжденіе, что все это надо разъ навсегда выбросить изъ головы.

— О, нтъ! Не говорите этого. Я врю въ Промыселъ и убждена, что Провидніе предназначило васъ другъ для друга.

— Этого, сударыня, я не понимаю. Если такъ, то мн нечего забгать впередъ, ибо если такъ суждено свыше, то я неизбжно женюсь на панн Плавицкой.

— Нтъ. У меня женскій умъ и, быть можетъ, я ошибаюсь, но мн кажется, что Провидніе хочетъ и мыслитъ, чтобы все было какъ получше, но оставляетъ людямъ волю, люди же не всегда слдуютъ тому, что имъ предначертано, а потому на свт столько несчастныхъ.

— Можетъ быть. Однако, трудно слдовать чему-либо иному, какъ не собственному убжденію. Разумъ — это фонарь, Богомъ данный намъ въ руки. Притомъ, кто мн поручится, что панна Мариня согласилась-бы выйти за меня?

— Я удивляюсь, что до сихъ поръ не получила отъ нея извстія о вашемъ визит въ Кремень. Думаю, однако, что не позже завтрашняго дня я получу письмо, потому что мы аккуратно пишемъ другъ другу каждую недлю. Она знаетъ, что вы собирались въ Рейхенгаллъ?

— Нтъ. Я самъ, будучи въ Кремн, не зналъ еще куда поду.

— Тмъ лучше. Въ такомъ случа она будетъ вполн откровенна, хотя она и такъ не стала-бы секретничать со мной.

На этомъ разговоръ въ первый день и кончился. Вечеромъ, по настоянію Литки, ршено было отправиться на другой день на Thumsee и выйти рано, чтобы обдать у озера, вернуться въ экипаж, а если Литка не устанетъ, то и пшкомъ, но во всякомъ случа успть вернуться до захода солнца.

Еще не было и девяти часовъ утра, какъ Поланецкій и Васковскій подошли къ вилл своихъ дамъ. Об были уже одты и ждали ихъ на балкон, он казались видніями, окруженными сіяніемъ, и даже старый педагогъ Васковскій былъ очарованъ.

— Господь-Богъ уподобляетъ иногда людей цвтамъ,— замтилъ онъ, издали указывая на мать и дочь.

Въ самомъ дл, и пани Эмилія, и Литка были предметомъ удивленія и восторга всего Рейхенгалла. Первая, со своимъ одухотвореннымъ ангельскимъ лицомъ, была какъ-бы воплощеніемъ материнской любви и нжности, вторая-же со своими задумчивыми большими глазами, свтлыми волосами и тонкими чертами, походила скоре на художественное созданіе, чмъ на живое существо. Декадентъ Букацкій говорилъ о ней, что она словно соткана изъ тумана, едва зарумяненнаго разсвтомъ. Что-то неземное было въ этой двочк, а ея постоянная болзнь, чрезвычайная воспріимчивость и чувствительность еще боле усиливали это впечатлніе. Мать любила ее до самозабвенія, окружающіе тоже, и это, однако, нисколько не портило ребенка, мягкаго и милаго по натур.

Поланецкій, бывавшій въ Варшав у пани Эмиліи по нскольку разъ въ недлю, искренно привязался къ нимъ обимъ. Тамъ, гд такъ мало цнятъ честь и доброе имя женщины, какъ нигд на свт, посщенія эти послужили матеріаломъ для сплетенъ, разумется, самыхъ безсмысленныхъ, потому что пани Эмилія во всхъ отношеніяхъ была чиста, какъ новорожденное дитя, гордо носила свою экзальтированную голову словно въ небесной лазури, какъ-бы и но подозрвая, что зло существуетъ на свт. Она была до того чиста, что считала даже лишнимъ считаться съ вншними свтскими условіями. Она съ удовольствіемъ принимала тхъ, кого Литка любила, но отказала нсколькимъ выгоднымъ партіямъ, открыто заявивъ, что ей ничего не нужно въ жизни, кром Литки. Одинъ только Букацкій утверждалъ, что пани Эмилія дйствуетъ на его нервы, Поланецкій-же такъ проникся небесной лазурью, окружавшей эту чистую, какъ хрусталь, женщину, что никогда не подходилъ къ ней съ мыслью, оскверненной низменными чувствами.

И теперь, на замчаніе Васковскаго, онъ просто отвтилъ:

— Дйствительно, въ обихъ есть что-то сказочное.

И поздоровавшись съ ними, онъ выразилъ пани Эмиліи нчто въ этомъ род, какъ обстоятельство, поразившее его вниманіе. Она улыбнулась отъ удовольствія, особенно потому, что это относилось и къ Литк, и, подобравъ на ходу платье, сказала:

— Сегодня рано утромъ я получила письмо и нарочно взяла его съ собою, чтобы вамъ показать.

— Можно прочесть сейчасъ?

— Можно. Пожалуйста.

И вс двинулись по лсной дорог къ Thumsee, пани Эмилія, Васковскій и Литка впереди, Поланецкій немного позади, углубленный въ чтеніе письма.

Вотъ что содержало это письмо:

‘Дорогая моя Эмилька! Сегодня получила твое посланіе, полное вопросовъ, и спшу отвтить, потому что мн необходимо подлиться съ тобою мыслями. Панъ Поланецкій выхалъ въ понедльникъ, то есть два дня тому назадъ. Въ первый вечеръ я приняла его, какъ обыкновенно принимаю всхъ, и мои мысли оставались абсолютно спокойны, но на другой день былъ праздникъ, я была свободна и все почти время посл обда мы были вмст, и даже одни, такъ какъ папа ухалъ къ Ямишамъ. Что теб долго говорить? Онъ такой симпатичный, такой искренній и притомъ настоящій мужчина! Изъ того, что онъ говорилъ о Литк и о теб, я сразу отгадала въ немъ доброе сердце. Мы долго гуляли около пруда въ саду. Я перевязывала ему руку, которую онъ повредилъ о гвоздь лодки. Онъ говорилъ такъ умно, что я просто заслушалась его. Ахъ, моя Эмилька, стыдно мн сознаться, но бдная моя головушка немного закружилась въ тотъ вечеръ. Ты, вдь, знаешь, какъ я одинока, вчно въ работ и какъ рдко встрчаюсь съ такими людьми. Мн казалось, что явился гость изъ какого-то другого, лучшаго міра. Онъ мн не только понравился, но прямо покорилъ меня своей сердечностью, и я долго не могла заснуть, все думала о немъ. Правда, на другой день онъ поссорился съ папашей и даже мн немного досталось, хотя, видитъ Богъ, чмъ-бы я ни пожертвовала, чтобы между ними не было боле такихъ длъ. Въ первую минуту мн стало страшно больно и если-бы этотъ противный человкъ зналъ, какъ я плакала въ моей комнат, то онъ наврное-бы меня пожаллъ. Но посл я подумала, что онъ, должно быть, вспыльчивъ, что папа далеко не правъ и теперь ужъ не сержусь. Скажу теб на ушко: мн говоритъ какой-то внутренній голосъ, что онъ своего кремневскаго долга никому не продастъ, хотя-бы для того, чтобы еще разъ пріхать къ намъ. То, что онъ разстался такъ съ папашей,— ничего не значитъ. Папаша этимъ нисколько не огорченъ: вдь это только его пріемы, но не таковы его чувства, не таковы его убжденія. Во мн панъ Поланецкій нашелъ искренняго друга, который сдлаетъ все, что будетъ въ моихъ-силахъ, чтобы, сейчасъ по продаж Магерувки, устранить всякій поводъ къ недоразумніямъ и, вообще, вс эти противные денежные разсчеты. Тогда онъ долженъ пріхать, хотя-бы для того, чтобы получить слдуемое, не правда-ли? Быть-можетъ, и я ему немножко понравилась, и меня нисколько не удивитъ, если у него, такого пылкаго, вырвется иногда что-либо непріятное. Если ты его увидишь, пожалуйста, ничего не говори ему и не брани его, Боже тебя сохрани! Не знаю почему, но я почти уврена, что онъ не обидитъ ни меня, ни папы, ни моего дорогого Кремня и думаю, что хорошо-бы было, если-бы вс были похожи на него. Обнимаю сердечно тебя, моя дорогая, и Литку. Напиши мн о ея здоровь, какъ можно подробне, и люби меня такъ, какъ я люблю тебя’.

Окончивъ чтеніе, Поланецкій сунулъ письмо въ боковой карманъ сюртука, застегнулъ его на вс пуговицы, надвинулъ шляпу на затылокъ, и вдругъ почувствовалъ неудержимое желаніе сломать свою палку въ мелкіе кусочки и бросить ихъ въ ручей. Однако, онъ этого не сдлалъ и только пробормоталъ сквозь стиснутые зубы.

— Такъ! Хорошо! Угадала ты Поланецкаго! Разсчитывай на него, что онъ тебя не обидитъ! Держи карманъ!..

Потомъ онъ обратился къ себ съ такой рчью:

— Такъ теб и слдуетъ! Разв ты достоинъ этого ангела?

И снова его охватило желаніе изломать свою палку. Теперь онъ ясно понялъ, что сердце этой двушки готово было беззавтно отдаться ему, а онъ сразу явился предъ ней однимъ изъ тхъ мучительныхъ, до боли щемящихъ миражей, память о которыхъ никогда не изглаживается, врзываясь разъ на всегда. Передать долгъ — это еще ничего, но передать его такому человку, какъ Машко, стремящемуся этою сдлкой купить и ее, прямо равносильно тому, чтобы сказать двушк: ‘Я не хочу тебя,— выходи за него, если онъ теб нравится’. Какъ мучительно и горько должно быть для нея разочарованіе, посл всего того, что онъ говорилъ ей въ то памятное воскресенье, посл тхъ теплыхъ, дружескихъ, искреннихъ словъ, которыя были разсчитаны найти откликъ въ ея сердц! Вдь эти слова только для того и говорились и Поланецкій теперь чувствовалъ, что она ихъ, именно, такъ и поняла. Онъ могъ теперь уврять себя, сколько ему было угодно, что они ни къ чему не обязываютъ, что мужчина при первой встрч и при первомъ разговор съ женщиной, какъ слизень, выставляетъ рожки, зондируя почву. Но отъ этого ему не было легче. Да, онъ и не хотлъ искать для себя оправданій, и скоре былъ даже готовъ влпить себ нсколько добрыхъ пощечинъ. Онъ ясно увидлъ теперь, какъ легко ему было добиться и сердца, и руки Марини, и чмъ возможность эта казалась ему осуществиме, тмъ утрата являлась мучительне. Къ тому же, съ момента прочтенія письма Марини, въ немъ произошелъ неожиданный переворотъ. Принятое имъ посл долгихъ размышленій ршеніе добровольно отказаться отъ Марини, теперь казалось ему пошлымъ и жалкимъ. При всхъ своихъ недостаткахъ Поланецкій имлъ доброе, даже нжное сердце и письмо Марини въ высшей степени тронуло его той добротой и терпимостью, той готовностью любить, какими оно было проникнуто. И воспоминаніе о Марин вдругъ воскресло въ его памяти, воскресло такъ ярко и рельефно, что онъ подумалъ:

‘Положительно я влюбленъ въ нее’!

И его охватило умиленное чувство къ Марин, предъ которымъ даже злость на самого себя должна была померкнуть. Потомъ, присоединившись къ остальному обществу, онъ, улучивъ минуту, обратился къ пани Эмиліи:

— Подарите мн это письмо.

— Съ большимъ удовольствіемъ. Не правда-ли, какое оно милое? А вы вдь скрыли отъ меня, что ей отъ васъ предъ отъздомъ досталось. Но успокойтесь, я не стану длать вамъ упрековъ, коль скоро она сама беретъ васъ подъ свою защиту.

— Если-бы это только могло помочь, то я охотно-бы согласился, чтобы вы меня даже побили. Но что толковать. Все погибло!

Пани Эмилія, однако, нисколько не раздляла этого мннія. Наоборотъ, видя волненіе Поланецкаго, она прониклась полной увренностью, что дло, гд об стороны принимаютъ такое живое участіе, находится на отличной дорог и должно завнчаться полнымъ успхомъ. При мысли объ этомъ, ея милое, прелестное лицо озарилось неподдльной радостью.

— Мы это увидимъ чрезъ нсколько мсяцевъ,— сказала она.

— Кто знаетъ, что намъ придется увидть,— пробормоталъ Поланецкій, думая о Машко.

Пани Эмилія замтила:

— Помните только одно: кто разъ добьется сердца Марини, тотъ никогда не будетъ раскаяваться.

— Врю,— отвтилъ Поланецкій съ грустью, — но замтьте также, что такія сердца, разъ отвергнутыя, никогда ужъ боле не возвращаются.

Вести дальнйшую бесду оказалось невозможнымъ, — къ нимъ приблизились Литка и Васковскій. Чрезъ минуту двочка, по обыкновенію, завладла Поланецкимъ въ исключительную собственность. Лсъ, погруженный въ мягкій утренній свтъ погожаго дня, привлекъ ея вниманіе и она съ любопытствомъ стала разспрашивать его о деревьяхъ, объ ихъ породахъ, по временамъ восклицая съ неподдльнымъ восторгомъ:

— Рыжики!

Онъ отвчалъ машинально, весь погруженный въ свои мысли:

— Рыжики, котикъ, рыжики!

Наконецъ лсная дорога пошла внизъ и подъ ногами показался Thumsee. Чрезъ полчаса они достигли большой дороги, тянувшейся по самому берегу, на которомъ кое-гд пестрли деревянныя перекладины, вытянутыя въ нсколькихъ шагахъ изъ воды. У Литки явилось желаніе ближе посмотрть на рыбъ, плававшихъ въ прозрачной влаг. Поланецкій взялъ ее за ручку и ввелъ на одну изъ перекладинъ..

Рыбы, привыкшія къ крошкамъ хлба, часто бросаемымъ постителями, не только не исчезли, но подплыли еще ближе и вскор цлая гирлянда изъ рыбъ окружила ножки двочки. Въ лазурной глубин видны были золотисто-темныя спины карповъ и срая, пятнистая чешуя форелей съ ихъ большими круглыми глазами, устремленными на двочку словно съ выраженіемъ просьбы.

— Когда пойдемъ обратно, мы возьмемъ съ собою побольше булокъ,— сказала двочка.— Какъ он удивительно смотрятъ. Что он думаютъ?

— Он думаютъ очень медленно,— сказалъ Поланецкій, — он только чрезъ часъ или два скажутъ себ: ‘Ага, тутъ стояла какая-то двочка со свтлой головкой, въ розовомъ платьиц и черныхъ чулочкахъ’.

— А о пан Стах что он подумаютъ?

— Подумаютъ, что былъ какой-то цыганъ, потому что у меня нтъ свтлыхъ волосъ.

— Неправда. Цыгане вдь не имютъ своего дома.

— И я не имю дома, Литка. Я могъ-бы имть, но я его продалъ.

Поланецкій произнесъ послднія слова какимъ-то особеннымъ тономъ и въ голос его звучала какая-то грусть. Двочка посмотрла на него внимательно и на впечатлительно-подвижномъ ея личик отразилась его грусть, какъ въ лазурной влаг отражалась вся ея маленькая фигурка. Потомъ, присоединившись къ остальному обществу, она время отъ времени устремляла на него свои задумчивые, вопрошающіе глаза, полные безконечной тревоги.

Наконецъ, крпче сжавъ его руку, за которую держалась, она спросила:

— Что съ вами, панъ Стахъ?

— Ничего, моя двочка. Я гляжу на озеро, а потому молчу.

— А я-то вчера такъ радовалась, что покажу вамъ Thumsee!

— Понятно. Тутъ мало скалъ, но все-таки очень красиво. А тамъ, на той сторон что за домикъ?

— Тамъ мы будемъ обдать.

Между тмъ пани Эмиліи весело болтала съ Васковскимъ, который, въ одной рук держа шляпу, а другою шаря по всмъ карманамъ, въ поискахъ платка, чтобы вытереть вспотвшую лысину, передавалъ ей свои наблюденія надъ Букацкимъ.

— Онъ словно арія,— закончилъ Васковскій — и въ вчномъ безпокойств стремится къ покою. Теперь онъ покупаетъ картины и гравюры, думая, что этимъ наполнитъ свою пустоту. Ахъ, сударыня, на что только мн приходится теперь смотрть. Эти дти вка таятъ въ душ своей такую же пропасть, какую заключаетъ въ себ это озеро, и вдобавокъ еще бездонную, и думаютъ, что ее можно наполнить картинками, акварелями, любительствомъ, Боделэромъ, Ибсеномъ, Метерлиномъ и диллетантизмомъ въ наук. Бдныя птички, разбивающія свои головки о стнки своей клтки! Это все равно какъ если-бы я захотлъ наполнить это озеро, бросивъ въ него этотъ камушекъ.

— Что же можетъ наполнить жизнь?

— Широкая идея, великія чувства, но съ условіемъ, чтобы они имли свое начало во Христ. Если-бъ Букацкій любилъ искусство по-христіански, оно указало-бы ему свтъ, котораго онъ тщетно ищетъ.

— Вы съ нимъ говорили объ этомъ?

— И объ этомъ, и о многомъ другомъ. Я его и Поланецкаго постоянно уговариваю, чтобы они читали жизнь св. Францишка изъ Ассизіи. Не хотятъ да и только. Смются надо мной. А, однако, это былъ великій человкъ и великій подвижникъ среднихъ вковъ, возродившій міръ. Явись теперь такой человкъ, возрожденіе во Христ было-бы полне, совершенне и шире.

Насталъ полдень, а съ нимъ тг жара. Въ лсу запахло смолой, а озеро совершено застыло въ тишин, полной блеску, и, отражая чистое безъ облачка голубое небо, казалось погруженнымъ въ дремоту.

Наконецъ, они дошли до домика съ садомъ, гд былъ ресторанъ, и сли подъ тнью стараго бука за накрытымъ столомъ. Поланецкій, подозвавъ лакея въ грязномъ фрак, заказалъ обдъ, и принялся молча глядть на озеро и на окрестныя горы.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ стола росла цлая группа ирисовъ и билъ фонтанъ, устроенный между каменьями.

Пани Эмилія, взглянувъ на цвты, замтила:

— Сидя гд-нибудь надъ озеромъ и видя предъ собою ирисы, мн всегда думается, что я въ Италіи.

— Потому что нигд, какъ тамъ, нтъ столько озеръ и столько ирисовъ, — отвтилъ Поланецкій.

— И нигд, какъ тамъ, нельзя получить такого полнаго упоенія,— прибавилъ Васковскій.— Я зжу туда каждую осень, чтобы отдохнуть на закат дней моихъ. Я долго колебался между Перруджей и Ассизіей, но въ прошломъ году Римъ одоллъ. Онъ точно преддверіе лучшаго міра, гд мерцаетъ уже его свтъ. Я собираюсь туда въ сентябр.

— Отъ души вамъ завидую, — сказала пани Эмилія.

— Литк ужъ двнадцать лтъ…— началъ Васковскій.

Литка перебила его.

— И три мсяца.

— И три мсяца. Правда, она немного мала для своего возраста и большая втренница, но ей уже можно кое-что показывать въ Рим, — продолжалъ Васковскій.— Ничто такъ не врзывается въ памяти, какъ виднное въ дтств. Хотя многаго еще не чувствуешь и не понимаешь, но это приходитъ со временемъ, словно кто-то взялъ да освтилъ предъ нами впечатлніе, скрытое гд-то въ тни. Позжайте въ сентябр со мною въ Италію.

— Въ сентябр не могу, есть обстоятельства, чисто женскаго свойства, которыя задерживаютъ меня въ Варшав.

— Какія?

Пани Эмилія засмялась.

— Первое, самое главное и, какъ вы должны согласиться, чисто женское, — сказала она, указывая на Поланецкаго, — это женить этого молодого человка, который сидитъ здсь и смотритъ сентябремъ, а на самомъ дл… отчаянно влюбленъ.

Поланецкій, встрепенувшись, вышелъ изъ своей задумчивости и махнулъ рукой.

Васковскій спросилъ со свойственной ему младенческой наивностью:

— Все на той-же Марин Плавицкой?

— Да, — отвчала пани Эмилія, — онъ былъ въ Кремн и никакъ не хочетъ сознаться, что она ранила его сердце.

— Я не отрицаю, — пробормоталъ Поланецкій.

Дальнйшая бесда была прервана самымъ неожиданнымъ образомъ, — Литк вдругъ сдлалось дурно: дыханіе ея стало тяжелымъ и съ ней приключился одинъ изъ тхъ припадковъ сердцебіенія, которые внушали даже врачамъ опасенія за ея жизнь. Мать моментально взяла ее на руки, Поланецкій бросился въ ресторанъ за льдомъ, а Васковскій, напрягая вс свои силы, сталъ придвигать къ столу садовую скамейку, чтобы двочка могла лечь и легче дышать.

— Ты устала, моя крошка, неправда-ли?— спрашивала мать, между тмъ, какъ губы у нея поблднли.— Видишь, милочка, для тебя это было слишкомъ далеко… И зачмъ докторъ, однако, позволилъ… Жарко? Но это ничего! Это пройдетъ! Сокровище мое, ненаглядная!

Она принялась цловать влажное личико двочки. Между тмъ Поланецкій вернулся съ льдомъ, а за нимъ прибжала хозяйка съ подушкой. Скоро двочку уложили на скамейку, а пока пани Эмилія приготовляла ледъ, обернувъ его въ салфетку, Поланецкій, нагнувшись надъ больной, участливо спросилъ:

— Что теб, мой котикъ?

— Немного душно только, но теперь лучше, — тихо отвтила она, открывая уста, какъ рыбка, чтобы перевести духъ.

Но ей, однако, не было лучше, и даже черезъ платьице можно было видть, какъ ея маленькое сердце поднималось и билось въ груди.

Наконецъ, ледъ подйствовалъ, припадокъ понемногу ослабвалъ, а затмъ прошелъ совсмъ, оставивъ посл себя лишь утомленіе. Литка снова принялась улыбаться матери, совсмъ похолодвшей было отъ страха… Надо было подкрпить предъ возвращеніемъ силы двочки, а потому Поланецкій веллъ подать обдъ, но до него никто не дотронулся, кром Литки, на которую все время были устремлены тревожные взгляды. Такъ прошелъ почти часъ. Публика понемногу стала собираться въ ресторанъ. Пани Эмилія предложила вернуться домой, но нужно было дождаться экипажа, за которымъ Поланецкій послалъ въ Рейхенгаллъ.

Экипажъ наконецъ подъхалъ, но въ, дорог ихъ ожидала новая тревога. Хотя хали шагомъ и по очень ровной дорог, однако малйшее движеніе причиняло Литк нестерпимыя страданія, и еще до Рейхенгалла у нея снова начался припадокъ. Она попросилась вонъ изъ экипажа, чтобы дойти пшкомъ, но это оказалось неудобнымъ. Тогда пани Эмилія ршилась нести ее на рукахъ, что было-бы ей совсмъ не по силамъ, а потому Поланецкій сказалъ:

— Ну, Литусь, поди, я тебя понесу! А то мама устанетъ и заболетъ.

И, не дожидаясь отвта, онъ ловко поднялъ ее съ земли и понесъ свободно одною рукой, съ цлію показать, что это для него совсмъ нетрудно, онъ шутливо сказалъ:

— Вотъ, когда такой котъ ходитъ по земл, то кажется маленькимъ, а теперь посмотрите, какъ болтаются его длинныя лапки. Держись крпко за мою шею, чтобы тебя не трясло.

Онъ шелъ прямо и быстро, чтобы, не теряя, времени поручить ее доктору, во всю дорогу онъ чувствовалъ, какъ сердце ея билось на его плеч. А она, обхвативъ его шею своими худыми рученками, все повторяла:

— Пустите меня! Я… не могу. Пустите меня!

Но онъ возражалъ:

— Не пущу. Видишь, какъ нехорошо мучить себя! Съ этихъ поръ мы всегда будемъ брать съ собою большое, удобное кресло, на колесикахъ, и какъ только двочка устанетъ, мы ее усадимъ въ кресло, а я буду катать.

— Нтъ, нтъ!— говорила Литка, и въ голос ея слышны были слезы.

Онъ несъ ее съ нжностью старшаго брата или отца и сердце его было переполнено, такъ какъ онъ искренно любилъ эту двочку, и кром того, потому что ему пришло голову то, о чемъ онъ никогда раньше не думалъ, или, по крайней мр, недостаточно еще сознавалъ, а именно то: что супружество дастъ ему счастіе сдлаться отцомъ и испытать цлый рядъ наслажденій, связанныхъ съ этимъ. Теперь, неся это дорогое, хотя и чужое дитя, онъ чувствовалъ, что Богъ создалъ его для семейной жизни, въ качеств не только мужа, но и отца и что только въ этомъ настоящее значеніе и цль жизни.

И мысли его унеслись къ Марин. Онъ чувствовалъ теперь особенно сильно, что изъ всхъ женщинъ, которыя встрчались ему до сихъ поръ, только ее одну онъ-бы выбралъ себ въ жены и отъ нея одной хотлъ-бы имть дтей.

VII.

Литка поправилась, но чувствовала сильную слабость. Она, однако, выходила, такъ какъ докторъ веллъ ее водить на воздухъ, строго запретивъ подниматься на горы и всякое сильное движеніе. Васковскій нарочно зашелъ къ доктору, чтобы узнать отъ него о состояніи здоровья больной двочки. Поланецкій ждалъ его въ читальной, и по лицу его сразу-же понялъ, что ничего хорошаго отъ него не услышитъ.

— Въ настоящую минуту докторъ не находитъ никакой опасности, — сказалъ старикъ, — но она приговорена уже къ смерти и онъ совтуетъ особенно надъ ней наблюдать, такъ какъ, по его выраженію, трудно отгадать часъ и день.

Поланецкій закрылъ глаза рукой.

— Какое несчастіе, какой ударъ! Мать этого не перенесетъ Этотъ ребенокъ умретъ! Просто врить не хочется.

У Васковскаго были слезы на глазахъ.

— Я спросилъ — сказалъ онъ — много-ли придется ей страдать. Докторъ говоритъ, что это зависитъ отъ обстоятельствъ: она можетъ угаснуть какъ свчка.

— Онъ ничего не говорилъ матери объ ея состояніи?

— Нтъ. Онъ, правда, сказалъ, что у нея порокъ сердца, но прибавилъ, что у дтей это часто проходитъ безслдно. Самъ онъ, однако, не иметъ никакой надежды.

— Что значитъ одинъ докторъ!— воскликнулъ Поланецкій.— Ребенка необходимо спасти, пока еще есть хоть искра надежды. Докторъ можетъ, наконецъ, ошибиться. Надо ее непремно свезти въ Мюнхенъ къ спеціалисту или пригласить его сюда. Пани Эмилія встревожится, но ничего не подлаешь. Впрочемъ, подождите! Я его вызову сейчасъ-же. А пани Эмиліи мы скажемъ, что здсь проздомъ медицинская знаменитость и что надо воспользоваться случаемъ посовтоваться по поводу Литки. Нельзя-же, въ самомъ дл, оставить ее безъ всякой помощи. Надо его только предупредить, чтобы онъ зналъ, какъ ему говорить съ матерью.

— Кого надо вызвать?

— Кого? Разв я знаю? Здшній докторъ, полагаю, можетъ мн указать, къ кому обратиться. Пойдемъ къ нему, и сейчасъ-же, нечего терять времени понапрасну.

Дло было улажено въ тотъ-же день. Вечеромъ оба отправились къ пани Эмиліи. Литка была здорова, но молчалива и грустна. Правда, она улыбалась и матери, и пріятелю своему, выражая имъ свою благодарность за вниманіе и заботы, которыми т ее окружили, но Поланецкій не могъ развеселить ее. Весь занятый мыслью о грозящей ей опасности, онъ смотрлъ на эту грусть, какъ на симптомъ развивающейся болзни, какъ на предчувствіе близости смерти и съ ужасомъ думалъ, что она ужъ не такая, какой онъ ее видлъ всегда, словно нкоторыя нити, связывавшія ее съ жизнью, вдругъ прервались. Страхъ этотъ еще боле усилился, когда пани Эмилія сказала:

— Литка чувствуетъ себя сравнительно хорошо, но знаете, о чемъ она меня сегодня просила? чтобы мы скоре вернулись въ Варшаву.

Поланецкій съ трудомъ побдилъ овладвшій имъ страхъ и, обратившись къ двочк, заговорилъ, притворяясь веселымъ:

— Ахъ ты, негодница! Разв теб не жаль будетъ Thumsee?

Двочка покачала своей свтлой головкой.

— Нтъ!— отвтила она чрезъ минуту.

И слезы навернулись у нея на глазахъ, но она тотчасъ прикрыла ихъ рсницами изъ опасенія, чтобы кто-либо ихъ не замтилъ.

‘Что съ нею?’ — подумалъ Поланецкій.

А дло было очень просто. Въ Thumsee она узнала, что у нея хотятъ отнять ея пріятеля, ея ‘пана Стаха’, ея наилучшаго товарища. Она услышала, что онъ любитъ Мариню Плавицкую, а до сихъ поръ она была уврена, что онъ любитъ только ее одну. Она услышала, что мама хочетъ его женить на той, а до сихъ поръ она считала его своей исключительной собственностью. Не отдавая себ отчета, что ей угрожало, она, однако, чувствовала, что этотъ ‘панъ Стахъ’ уйдетъ отъ нея и это будетъ для нея великое горе — первое горе ея жизни. Если бы кто-либо другой былъ причиной этого горя, это было-бы не такъ больно, а то своя-же мама и ‘панъ Стахъ’! Это было для нея заколдованный кругъ, изъ котораго она была не въ состояніи выбраться. Какъ-же могла она жаловаться имъ на нихъ-же самихъ?! Значитъ, они такъ хотятъ, это ихъ воля, это имъ нужно и они будутъ счастливы, если это случится. Вотъ мама сказала, что ‘панъ Стахъ’ любитъ панну Мариню, и онъ не отрицалъ, слдовательно — нужно покориться, нужно подавить свои слезы и скрыть даже предъ мамой.

И Литка затаила въ себ свое первое горе. Да, она должна была уступить, хотя это не могло быть полезнымъ для ея и безъ того больного сердца, и должно было подйствовать хуже, чмъ какъ то могло показаться на первый взглядъ.

Спустя два дня врачъ-спеціалистъ пріхалъ изъ Мюнхена и, оставшись въ Рейхенгалл нсколько дней, вполн подтвердилъ мнніе мстнаго доктора. Пани Эмилію онъ успокоилъ, но Поланецкому сообщилъ, что жизнь двочки можетъ продлиться и мсяцы, и годы, она всегда будетъ висть на волоск и можетъ прерваться каждую минуту. Онъ совтовалъ для больной абсолютный покой, отсутствіе всякихъ волненій, какихъ-бы то ни было, при внимательномъ и осторожномъ уход.

Двочку окружили нжной заботливостью. Устранены были самыя ничтожныя волненія, но этого не было сдлано съ самыми серьезными, какими являлись для нея письма Марини. Эхо послдняго, полученнаго недлю спустя, раздалось, однако, въ ея чутко настороженныхъ ушахъ. Правда, это письмо могло разсять опасенія о ‘пан Стах’, но оно все-таки сильно ее потрясло. Пани Эмилія цлый день колебалась, показать-ли Поланецкому это письмо. Но онъ спрашивалъ теперь ежедневно, нтъ-ли извстія изъ Кремня, поэтому, чтобы скрыть, пришлось-бы солгать. Кром того, она прямо считала себя обязанной сказать Поланецкому всю правду, чтобы онъ могъ знать, чего держаться и что предпринять.

На другой день по полученіи письма, вечеромъ, уложивъ Литку спать, она сама завела объ этомъ разговоръ.

— Мариня очень огорчена, что вы передали Кремневскій долгъ.

— Было письмо?

— Да.

— Можете вы мн его показать?

— Нтъ. Могу только прочесть нкоторыя мста. Мариня совсмъ въ отчаяніи.

— Она знаетъ, что я здсь?

— Должно быть она еще не получила моего письма, но меня удивляетъ, почему Машко, который гоститъ теперь въ Кремн, не сообщилъ ей о васъ.

— Машко ухалъ раньше меня и не былъ увренъ, что я поду въ Рейхенгаллъ, тмъ боле, что я ему наканун говорилъ, что, быть можетъ, измню свой планъ.

Пани Эмилія подошла къ письменному столику, гд лежало письмо. Вернувшись, она поправила лампу, потомъ, усвшись противъ Поланецкаго, вынула письмо изъ конверта, и, прежде чмъ приступить къ чтенію, сказала:

— Видите-ли, ее огорчила не самая передача долга. Знаете… Головка ея нсколько не въ порядк и это обстоятельство придало совершенно другое значеніе факту. Она обманулась въ своихъ лучшихъ чувствахъ.

— Врьте, и никому другому я бы этого не сталъ говорить — воскликнулъ Поланецкій, — но вамъ скажу откровенно: я сдлалъ одну изъ наибольшихъ глупостей въ моей жизни, но за то ни за одну изъ нихъ я не былъ такъ страшно наказанъ.

Она устремила на него свои нжные, свтло-голубые глаза.

— Бдный! Такъ вы серьезно увлечены Мариней? Простите, я спрашиваю не изъ празднаго любопытства, но только изъ дружбы… Я постараюсь все это уладить, но мн нужно быть увренной…

— Знаете-ли, что меня окончательно добило?— еще горяче продолжалъ Поланецкій, — это предпослднее ея письмо. Въ Кремн она мн нравилась. Я сталъ думать о ней. Я говорилъ себ: она лучше и миле другихъ. Она, именно, та, какой я искалъ! Но я ршилъ: буду жестокъ и но уступлю своего. Вы понимаете, что если человкъ что-либо поставилъ принципомъ, то упорно стоитъ на своемъ хотя бы изъ-за одного самолюбія. Притомъ, въ каждомъ изъ насъ сидятъ два человка, изъ которыхъ одинъ подвергаетъ критик то, что длаетъ другой. Ну, этотъ другой-то и сталъ вдругъ пилить: ‘Оставь, гд теб ужиться съ такимъ отцомъ’. А это дйствительно, доложу вамъ несносная личность. И вотъ я ршилъ прекратить и передалъ долгъ. Вотъ какъ это было. Но потомъ я замтилъ, что никакъ не могу освободиться отъ мысли о панн Плавицкой и все время твержу про себя: ‘она, именно, та, какую ты ищешь!’ Я почувствовалъ, что сдлалъ глупость, и сталъ глубоко раскаиваться. Потомъ, когда получилось то письмо, я убдился, что и съ ея стороны было что-то, что и она могла-бы меня полюбить и быть моей. Честное слово, или я схожу съ ума, или это правда. До тхъ поръ, пока человкъ самъ строитъ себ воздушные замки — еще ничего, но когда онъ убдится, что его ждали съ открытыми объятіями, дло совсмъ измняется. Это письмо совсмъ доканало меня! Самъ не знаю, что мн теперь длать…

— Всего читать вамъ не стану — сказала чрезъ минуту пани Эмилія.— Сначала, она пишетъ, что краткій сонъ прошелъ и наступило скорое пробужденіе. О Машко она сообщаетъ, что въ денежныхъ длахъ онъ очень любезенъ, хотя все гнетъ въ свою пользу.

— Она выйдетъ за него, какъ Богъ святъ.

— Вы ея не знаете. А о Кремн вотъ что она пишетъ: ‘У отца явилось желаніе продать имніе и переселиться въ Варшаву. Ты знаешь, какъ я люблю Кремень, какъ я съ нимъ свыклась, сроднилась, но посл того, что произошло, я сама стала сомнваться, есть-ли смыслъ въ моей работ, нужна-ли она на что-нибудь? Попробую еще, по мр силъ моихъ, отстоять этотъ дорогой мн кусокъ земли! Папаша, однако, говоритъ, что совсть не позволяетъ ему держать меня взаперти въ деревн и это для меня тмъ больне, что словно зависитъ отъ меня. Въ самомъ дл, жизнь иногда является одною насмшкой. Панъ Машко предлагаетъ папаш три тысячи въ годъ пожизненной ренты и весь капиталъ отъ продажи Магерувки. Я нисколько не удивляюсь, что онъ ищетъ одной личной выгоды, но при такихъ условіяхъ имніе должно достаться ему почти даромъ. Папаша, правда, сказалъ ему: ‘Если я проживу годъ, то получу за Кремень всего три тысячи, такъ какъ Магерувка и безъ того моя’. Но панъ Машко на это замтилъ, что при настоящемъ положеніи дла Магерувка пойдетъ на покрытіе долговъ, а если папаша согласится на его условія, то получитъ за Магерувку всю сумму на руки, а вдь онъ можетъ прожить еще тридцать лтъ и даже боле. И это правда. Я знаю, что этотъ проектъ въ сущности очень нравится папаш, только ему хочется побольше выторговать. Единственное во всемъ этомъ утшеніе то, что когда мы переселимся въ Варшаву, я чаще буду видть тебя, моя дорогая, и Литку. Искренне, всмъ сердцемъ люблю васъ обихъ и знаю, что на ваши чувства ко мн могу всегда разсчитывать’.

Настала минута тяжелаго молчанія, посл чего Поланецкій сказалъ: — Да! Я лишилъ ее Кремня, но за то доставилъ ей жениха. Онъ и не подозрвалъ, что и Мариня написала то-же самое въ своемъ письм, но пани Эмилія нарочно ихъ пропустила, не желая еще боле огорчить его. Еще зимою, когда Плавицкіе жили въ Варшав, Машко претендовалъ на руку панны Марини, а потому не требовалось особой проницательности, чтобы отгадать, что значило пріобртеніе имъ Кремневскаго долга и пріздъ въ деревню. Въ этомъ именно и заключалась вся горечь, наполнившая все ея сердце, это глубоко оскорбленное Полонецкимъ чувство.

— Необходимо все это выяснить, — промолвила пани Эмилія.

— Я доставилъ ей жениха, — повторилъ Поланецкій, и не могу даже оправдываться тмъ, что не зналъ о намреніи Машко.

Пани Эмилія нкоторое время мяла въ своихъ пальцахъ письмо Марини, потомъ воскликнула:

— Такъ нельзя этого оставить! Я хотла соединить васъ съ ней изъ чувства дружбы къ вамъ обоимъ, но теперь прибавился еще одинъ поводъ: — вы разстроены. Совсть меня-бы мучила, и я не могу васъ такъ оставить. Не теряйте надежды… Есть очень хорошая французская, но весьма некрасивая польская пословица о могуществ и сил женщины. Серьезно, я очень хочу вамъ помочь.

Поланецкій схватилъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ.

— Вы лучшее и благороднйшее существо въ мір, какое я когда-либо встрчалъ.

— Я была очень счастлива, — отвтила пани Эмилія, — и я думаю, что къ этому счастью ведетъ одинъ только путь, по которому я бы хотла, чтобы шли вс близкіе мн.

— Вы правы. Этотъ или никакой другой путь!.. Разъ живу, я хочу, чтобы жизнь моя пригодилась на что-нибудь и мн, и другимъ.

— А такъ какъ я первый разъ въ жизни взяла на себя роль свахи, — сказала пани Эмилія, смясь, — то тоже хочу, чтобы труды мои не пропали. Надо только обсудить, съ чего теперь начать.

Сказавъ это, она устремила глаза въ пространство. Свтъ лампы падалъ на ея небольшое, еще совсмъ молодое лицо, на ея свтлые волосы, немного взбитые на лбу, и было въ ней что-то до того восхитительно прекрасное и вмст съ тмъ двственное, что Поланецкій, несмотря на то, что мысли его были теперь заняты другимъ, вспомнилъ удачное сравненіе Букацкаго, прозвавшаго ее ‘вдовствующей двственницей’.

— Мариня натура прямая, — сказала посл нкотораго размышленія нани Эмилія,— и отлично меня пойметъ, если я ей напишу всю правду. Я повторю ей то, что вы мн сказали: вы ухали всепоглощенный ею, вы не отдавали себ отчета въ своемъ поступк, вызванномъ мыслью, что вамъ трудно будетъ ужиться съ ея отцомъ, но теперь вы искренно въ этомъ раскаивайтесь и просите, чтобы она вамъ это не ставила въ вину и простила.

— А я напишу Машко, что согласенъ выкупить обратно отъ него этотъ долгъ съ доплатой, какой онъ потребуетъ.

Пани Эмилія засмялась.

— Вотъ онъ, этотъ холодный, практичный панъ Поланецкій, гордившійся тмъ, что переработалъ въ себ свой польскій характеръ и освободился отъ присущей полякамъ легкомысленности.

— Да! да!— воскликнулъ онъ, повеселвъ.— Практичность состоитъ въ томъ, чтобы не жалть чего не слдуетъ.

Но чрезъ минуту онъ, опять омрачившись, сказалъ!

— А если Мариня отвтитъ, что она ужъ невста Машко?

— Это невозможно. Панъ Машко можетъ быть очень порядочный человкъ, но онъ не для нея. Она не выйдетъ замужъ не любя, а я знаю, что панъ Машко ей никогда не нравился. Этого никогда не будетъ. Вы не знаете Марини. Сдлайте только съ вашей стороны то, что вамъ слдуетъ, а о пан Машко нечего вамъ безпокоиться.

— Въ такомъ случа сегодня-же я буду ему телеграфировать. Онъ не можетъ все время гостить въ Кремн и получитъ мою телеграмму въ Варшав.

VIII.

Отвтъ Машко, полученный спустя два дня Поланецкимъ, былъ лаконическій: ‘Вчера купилъ Кремень’.— Хотя изъ письма Марини не трудно было предвидть, что дло приметъ именно такой оборотъ, и молодой человкъ долженъ былъ-бы подготовиться къ этому, однако полученное извстіе поразило его какъ громомъ. Ему казалось, что обрушилось страшное, неожиданное несчастье, вся отвтственность за которое должна пасть на него. Пани Эмилія, лучше чмъ кто-либо другой, знавшая, на сколько Мариня привязана была къ Кремню, не могла скрыть своего опасенія, что это событіе крайне затруднитъ сближеніе обоихъ молодыхъ людей.

— Если Машко не женится на Марин,— сказалъ Поланецкій,— то онъ обдлаетъ старика Плавицкаго такъ, что выйдетъ самъ сухъ изъ воды, а его оставитъ безъ гроша. Передай я этотъ долгъ первому попавшемуся ростовщику, старикъ-бы еще извернулся, кое-что бы заплатилъ, остальное общалъ-бы заплатить — и разореніе Кремня отсрочилось-бы еще на цлые годы, а съ теченіемъ времени могло-бы произойти что-либо благопріятное, въ крайнемъ случа, можно было-бы продать Кремень на боле выгодныхъ условіяхъ. Теперь, если они останутся нищими, я одинъ буду этому причиной.

Но пани Эмилія смотрла на дло совершенно иначе.

— Бда не въ томъ, что Кремень проданъ, — сказала она, — дло не было-бы такъ плохо, если-бы кто другой былъ этому причиной, а не вы, и вдобавокъ тотчасъ-же посл вашей встрчи съ Мариней. Вся бда въ томъ, что Мариня отъ васъ этого не ожидала.

Поланецкій прекрасно понималъ это и, привыкши всегда смотрть на вещи прямо, считалъ Мариню навсегда для него потерянной. Оставалось только примириться съ фактомъ, забыть о ней и искать другой жены. Но вся душа Поланецкаго возмущалась противъ этого. Во-первыхъ, его чувство къ Марин, — правда, довольно еще молодое, не испытанное временемъ, не укрпленное долгимъ знакомствомъ, основанное преимущественно на ея физической красот, возбужденное въ немъ всмъ ея существомъ, — сильно возросло въ послднія нсколько недль. Способствовали этому и письмо Марини, и проснувшееся въ немъ сознаніе, что онъ поступилъ относительно нея несправедливо. Въ немъ заговорило теперь глубокое сожалніе, онъ безъ волненія не могъ думать о ней,— и эти два элемента, играющіе въ сердц мужчины важную роль, еще боле укрпили его чувство. Вовторыхъ, онъ, этотъ энергичный, дятельный человкъ, не могъ пассивно подчиняться сил обстоятельствъ. Натура его положительно не могла съ этимъ мириться. Всякія затрудненія только пришпоривали его къ дятельности, къ борьб. Наконецъ, и самолюбіе его не позволяло ему добровольно отказаться отъ Марини. Мысль, что ему придется когда-нибудь сознаться предъ самимъ собою, что онъ слу, жилъ въ рукахъ какого-то Машко орудіемъ и средствомъ къ достиженію его цлей, что онъ позволилъ ему себя эксплуатировать, приводила его въ бшенство. Если-бы Машко даже не усплъ добиться руки Марини, если-бы все ограничилось только пріобртеніемъ Кремня, и этого для Поланецкаго было ужъ слишкомъ много, гораздо больше, чмъ онъ могъ допустить. Теперь у него явилось неудержимое желаніе выступить противъ Машко, помшать ему, разрушить, по крайней мр, дальнйшіе его планы и показать ему, какъ мало значитъ его адвокатская ловкость въ сравненіи съ энергіей настоящаго мужчины.

Все это побуждало съ непреодолимой силой Поланецкаго приступить къ дятельности. Между тмъ положеніе дла было таково, что нельзя было ничего предпринять. Въ этомъ неразршимомъ противорчіи лежала цлая драма. Сидть въ Рейхенгалл, позволить Машко продолжать свое дло, раскидывать сти, добиваться руки нанны Плавицкой?— нтъ! ни за что! Что же длать? На этотъ вопросъ не получалось отвта. Первый разъ въ жизни Поланецкій испытывалъ такое чувство, точно на него надли оковы. Первый разъ въ жизни испытывалъ онъ, что значитъ безсонница и разстроенные нервы. Литка также чувствовала себя хуже въ послднее время и надъ всми словно нависли тяжелыя, свинцовыя тучи, окруживъ атмосферу волной тревоги, въ которой жизнь была мучительно-несносной.

Спустя недлю отъ Марини снова пришло письмо… На этотъ разъ въ немъ не упоминалось ни имени Поланецкаго, ни Машко. Мариня сообщала только о продаж Кремня, безъ жалобъ, безъ объясненій, передавая одинъ сухой фактъ. Но изъ этого, именно, и можно было заключить, какъ глубоко на нее подйствовала эта продажа.

Поланецкій предпочелъ-бы, чтобы она на него жаловалась. Онъ отлично понималъ, что молчаніе о немъ показываетъ, какъ безпощадно онъ вырванъ изъ сердца этой двушки, въ то время какъ неупоминаніе о Машко могло навести на размышленія совершенно противоположнаго свойства. Если она такъ дорожитъ Кремнемъ, то въ ея власти вернуть его, согласившись на бракъ съ ныншнимъ его владльцемъ,можетъ быть, ее, именно, теперь эта мысль и занимаетъ. Правда, старикъ Плавицкій имлъ свои предразсудки стараго шляхтича, на которыя Поланецкій могъ разсчитывать, но, зная его прежде всего за. большого эгоиста, онъ былъ увренъ, что въ данномъ случа старикъ ради личной выгоды пожертвуетъ и дочерью, и своими предразсудками.

Сидть дольше въ Рейхенгалл сложа руки и ждать извстій о предложеніи пана Машко панн Плавицкой стало для Поланецкаго невыносимымъ. Литка время отъ времени повторяла матери просьбу вернуться въ Варшаву, и Поланецкій ршилъ похать обратно, тмъ боле, что приближался срокъ, когда они вмст съ Бигелемъ ршили начать новое дло.

Ршеніе это временно принесло ему большое облегченіе. Онъ вернется, посмотритъ, что тамъ длается, и, можетъ быть, кое-что предприметъ. Во всякомъ случа это было уже лучше, чмъ оставаться въ Рейхенгалл. И пани Эмилія, и Литка приняли извстіе объ его отъзд совершенно спокойно. Он знали, что онъ пріхалъ только на нсколько недль, и надялись скоро снова увидть его въ Варшав. Пани Эмилія собиралась также ухать въ половин сентября. Остальное время она ршила провести вмст съ Васковскимъ въ Зальцбург, а потомъ вернуться въ Варшаву. Она общала Поланецкому часто извщать его о здоровь Литки, написать о Марин и узнать, что она думаетъ о Машко.

Въ день отъзда Поланецкаго пани Эмилія съ дочерью и съ Васковскимъ пріхали на вокзалъ проводить его. Когда онъ слъ въ вагонъ, ему вдругъ стало жаль узжать. Онъ не зналъ, что его ожидаетъ въ Варшав, а тутъ его окружали самыя преданныя ему существа. Ставъ у окна, онъ смотрлъ на устремленные на него полные грусти глаза Литки и на лицо пани Эмиліи съ такимъ чувствомъ, точно он были близкіе члены его семьи. Снова поразила его рдкая красота молодой вдовы, эти нжныя черты, съ ангельскимъ выраженіемъ, эта изящная двическая фигура, облеченная въ черное платье.

— Будьте здоровы,— сказала пани Эмилія — пишите изъ Варшавы. Вроятно чрезъ три недли увидимся.

— Чрезъ три недли — повторилъ Поланецкій.— Напишу непремнно. До свиданія, Литусь!

— До свиданія! Кланяйтесь, пожалуйста, Евч и Іоасю.

— Хорошо.

Онъ протянулъ имъ чрезъ окно свою руку.

— До свиданія! Не забывайте вашего друга.

— Не забудемъ, не забудемъ! Не хотите-ли, чтобы мы отслужили молебенъ за васъ?— спросила съ улыбкой пани Эмилія.

— Спасибо за доброе слово. Хорошо! До свиданія, профессоръ!

Поздъ тронулся. Дамы замахали зонтиками, пока клубы дыма и пара не закрыли окно, у котораго стоялъ Поланецкій.

— Мама,— спросила Литка,— правда-ли, что нужно молиться за пана Стаха?

— Нужно, Литусь. Онъ для насъ такой добрый. Надо просить Бога, чтобы онъ былъ счастливъ.

— Разв онъ несчастливъ?

— Нтъ… То-есть… видишь-ли, у каждаго есть свое горе, а у него тоже есть.

— Я знаю, я слышала въ Thumsee…— отвтила двочка.

И чрезъ минуту промолвила тихо:

— Я буду молиться…

А профессоръ Васковскій, который при всей своей деликатности не могъ держать языка за зубами, обратился тотчасъ-же къ пани Эмиліи, какъ только Литка пошла немного впередъ:

— У него золотое сердце и онъ любитъ васъ обихъ, какъ братъ родной. Теперь, когда докторъ спеціалистъ сказалъ, что нтъ никакой опасности, я могу сказать все. Это вдь Поланецкій нарочно вызвалъ его, потому что страшно безпокоился о крошк въ Thumsee.

— Онъ?— спросила пани Эмилія.— Видите, какой это человкъ!

И слезы благодарности заблестли у нея въ глазахъ. Черезъ минуту она прибавила:

— Я отплачу ему за это,— я верну ему Мариню.

Поланецкій ухалъ и сердце его также исполнено было преданности и благодарности къ пани Эмиліи, потому что въ гор и неудач особенно живо ощущается дружба. Сидя теперь въ углу вагона и созерцая духовными очами созданный имъ въ воображеніи образъ пани Эмиліи, онъ говорилъ самъ себ:

— Если-бы я влюбился въ нее! Какое это было-бы спокойное, какое прочное счастье! Цль жизни была-бы найдена, я зналъ-бы для кого живу, видлъ-бы смыслъ своей жизни. Правда, она говоритъ, что не выйдетъ боле замужъ, но за меня — кто знаетъ? ‘Ta’ можетъ быть совершенствомъ, но зато можетъ имть сухое, холодное сердце.

Теперь онъ вдругъ почувствовалъ, что объ этой онъ можетъ думать совершенно спокойно, въ то время, когда при одной лишь мысли о ‘той’ его охватываетъ волненіе, болзненное и вмст съ тмъ въ высшей степени сладостное, что его влечетъ только къ ‘той’. Всего лишь минуту назадъ онъ пожималъ руку пани Эмиліи и это пожатіе не произвело на него впечатлнія, въ то время какъ до сихъ поръ онъ помнилъ еще теплоту руки панны Марини, при одномъ лишь воспоминаніи о которомъ дрожь пробгала уже по всему его тлу.

До самаго Зальцбурга онъ думалъ только о ‘той’. На этотъ разъ мысли его обратились къ вопросу, какъ онъ долженъ поступить по отношенію къ ней и въ чемъ именно, при настоящемъ положеніи длъ, заключается его обязанность.

‘Не подлежитъ сомннію, что я причина продажи Кремня — говорилъ онъ себ.— Кремень имлъ для нея, не одну матеріальную цнность,— потому что, не поторопись они продажей, за него можно было-бы получить гораздо больше,— но онъ былъ дорогъ ей еще потому, что къ нему было привязано ея сердце. И я лишилъ ее и того, и другого, словомъ я ее обидлъ! Я поступилъ по закону, но для совсти, состоящей не изъ однихъ только статей и параграфовъ, этого мало. Я виноватъ предъ ней и сознаю это, а потому долженъ это исправить.

‘Но какъ?

‘Я недостаточно богатъ, чтобы выкупить снова Кремень отъ Машко. Это могло-бы удасться, если-бы я могъ ликвидировать вс дла и выйти изъ компаніи съ Вигелемъ, но это матеріально немыслимо. Бигель можетъ отъ того пострадать, и я этого не сдлаю. Остается только одно — поддержать какъ нибудь знакомство съ Плавицкими, а потомъ сдлать предложеніе панн Плавицкой. Если я получу отказъ, то, по крайней мр, съ моей стороны было сдлано все»

Но тутъ сидвшій въ немъ другой человкъ заговорилъ горячо:

— Нечего прикрываться совстью. Если-бы панна Плавицкая была старше на десять лтъ и не такъ хороша, ты также могъ быть причиной продажи Кремня, лишить ее всего, какъ лишилъ теперь, и теб-бы въ голову не пришло сдлать ей предложеніе. Скажи лучше прямо, что панна Плавицкая влечетъ тебя къ себ своимъ личикомъ, глазками, губками, плечиками, всей своей фигуркой, и нечего морочить себя.

Но Поланецкій не слишкомъ церемонился съ этимъ другимъ человкомъ и иногда обходился съ нимъ не особенно вжливо, а потому, и теперь, какъ всегда, отвтилъ ему:

— Ты не знаешь, дурень, не постарался-либы я и тогда загладить вину. Теперь-же желаніе мое сдлать это своимъ предложеніемъ весьма естественно. Люди поступаютъ такъ относительно женщинъ которыя имъ нравятся, а не тхъ, къ которымъ питаютъ они отвращеніе. Если не можешь сказать ничего остроумнаго, то ужъ, право, лучше молчи.

Внутренній человкъ пробовалъ было сдлать еще нсколько робкихъ замчаній, въ род того, напримръ, что панъ Плавицкій можетъ приказать спустить его съ лстницы, что въ лучшемъ случа его могутъ не принять, но панъ Поланецкій этимъ не былъ смущенъ. Люди, думалъ онъ, не прибгаютъ теперь къ такимъ экстраординарнымъ мрамъ и если Плавицкіе не примутъ меня, то тмъ хуже для нихъ.

Онъ полагалъ, что если у нихъ есть хоть немного такта, то они должны его принять. Въ крайнемъ случа съ Мариней онъ можетъ встрчаться у пани Эмиліи.

Съ такими мыслями онъ пріхалъ въ Зальцбургъ. До прихода позда изъ Мюнхена въ Вну оставалось еще часъ времени и онъ ршилъ пройтись по городу. Вдругъ онъ увидлъ въ зал ресторана свтлый клтчатый пиджакъ Букацкаго, его монокль и маленькую головку, покрытую еще боле маленькой мягкой шляпой.

— Букацкій или духъ его?— воскликнулъ онъ.

— Успокойся, Поланецкій,— ¹ отвтилъ флегматично Букацкій, точно онй разстались часъ тому назадъ.— Какъ живешь?

— Что ты тутъ длаешь?

— мъ котлетку на маргариновомъ масл.

— Въ Рейхенгалль?

— Да. А ты домой?

— Да.

— Ты пани Эмиліи не длалъ предложенія?

— Нтъ.

— Тогда прощаю тебя великодушно. Можешь хать.

— Отложи твои остроты до боле удобнаго времени. Литка опасно больна.

Букацкій принялъ серьезный видъ и, поднявъ брови, пробормоталъ:

— Ой, ой! Правда-ли это?

Поланецкій вкратц сообщилъ ему мннія врачей.

Букацкій помолчалъ нсколько времени, потомъ произнесъ:

— Какъ же не быть посл этого пессимистомъ! Бдная двочка, бдная мать! Если случится такое несчастье, я даже представить себ не могу, какъ она это перенесетъ.

— Она очень религіозна, но страшно думать объ этомъ.

— Пройдемъ немного по городу,— сказалъ Букацкій,— здсь можно задохнуться.

Они вышли. По дорог Букацкій сталъ повторять:

— Какъ не быть посл того пессимистомъ! Что такое въ сущности Литка? Голубь! Каждый бы ее пощадилъ, а вотъ смерть ея не щадитъ.

Поланецкій молчалъ.

— Не знаю теперь, хать-ли мн въ Рейхенгалль, или нтъ. Когда пани Эмилія въ Варшав, я могу еще владть собою. Разъ въ мсяцъ длаю ей предложеніе, разъ въ мсяцъ получаю отказъ и такъ живу отъ перваго до перваго числа. Теперь первое число прошло, и мн грустно, я ощущаю вокругъ пустоту… Знаетъ мать о состояніи своей крошки?

— Нтъ. Двочка опасна, но можетъ прожить еще нсколько лтъ.

— Э! Можетъ быть, и мы не проживемъ дольше ея. Скажи, ты часто думаешь о смерти?

— Нтъ. Разв это поможетъ? Знаю, что это неизбжное зло, и не стоитъ ломать надъ нимъ голову, да еще преждевременно.

— Въ томъ-то и дло, что мы знаемъ, что это неизбжное зло, а все-таки боремся до послдней минуты. Въ этомъ весь смыслъ жизни, которая иначе была-бы глупымъ фарсомъ, а на самомъ дл она есть глупая драма. Что до меня, то я имю три вещи для выбора: или повситься, или хать въ Рейхенгалль, или осмотрть въ Мюнхен еще разъ картины Беклина. Будь я послдователенъ, выбралъ-бы первое, но такъ какъ я непослдователенъ, то выбираю Рейхенгалль. Пани Эмилія стоитъ Беклина и по рисунку, и по краскамъ.

— Что слышно въ Варшав?— спросилъ вдругъ Поланецкій, у котораго этотъ вопросъ вертлся на язык съ самаго начала разговора.— Машко видлъ?

— Видлъ. Онъ купилъ Кремень и теперь крупный землевладлецъ, но такъ какъ онъ глупъ, то всячески старается не напускать на себя величія. Онъ теперь такой кроткій, разсудительный, снисходительный, доступный, весь измнился къ лучшему, разумется не для меня,— потому что мн до него никакого нтъ дла!

— Онъ не женится на панн Плавицкой?

— Я слышалъ, онъ не прочь. Помню, твой компаньонъ Бигель что-то объ этомъ говорилъ, также и о томъ, что Кремень купленъ на весьма выгодныхъ условіяхъ для Машко. На мст узнаешь объ этомъ подробне.

— Гд теперь Плавицкіе?

— Въ Варшав. Они живутъ въ Римской гостиниц. Барышня недурна. Я былъ у нихъ въ качеств кузена и мы говорили о теб.

— Могъ-бы выбрать боле для нихъ пріятную тему для разговора.

— Плавицкій очень доволенъ тмъ, что случилось, и говорилъ, что ты оказалъ имъ услугу — хотя, правда, неумышленно… Я спросилъ барышню, почему она познакомилась съ тобою только въ Кремн, и она отвтила, что въ то время, когда они жили въ Варшав, ты, вроятно, былъ заграницей.

— Да, я узжалъ тогда въ Берлинъ по дламъ фирмы и пробылъ тамъ довольно долго.

— Не думаю, чтобы они обижались на тебя,— я этого не замтилъ. Но мн столько наговорили о привязанности этой барышни къ деревн и сельскому хозяйству, что она, вроятно, немного сердита на тебя, что ты ее лишилъ всего этого. Во всякомъ случа, она это не высказываетъ.

— Быть можетъ, она выскажетъэто мн, а случай къ тому ей представится скоро, танъ какъ по прізд я буду у нихъ.

— Такъ окажи мн небольшую услугу. Женись, пожалуйста, на барышн, потому что изъ двухъ золъ я-бы предпочелъ — остаться твоимъ кузеномъ, чмъ кузеномъ этого Машко.

— Хорошо — лаконически отвтилъ Поланецкій.

IX.

Пріхавъ въ Варшаву, Поланецкій прежде всего зашелъ къ Бигелю, который сообщилъ ему вс подробности продажи Кремня. Для Машко условія были очень выгодныя. Онъ обязался въ теченіе года выплатить тридцать пять тысячъ рублей, имющія поступить отъ продажи Магерувки по участкамъ и, кром того, уплачивать ежегодно по три тысячи въ вид пожизненной пенсіи старику Плавицкому. Поланецкому условія эти показались довольно сносными для Плавицкихъ, но Бигель иначе смотрлъ на дло.

— Ты.знаешь, я не скоръ въ своихъ сужденіяхъ, — сказалъ онъ, — но Плавицкій ршительно старый эгоистъ, жертвующій ради личной выгоды будущностью дочери, и къ тому-же человкъ очень легкомысленный. Въ данномъ случа рента обезпечена Кремнемъ, но цнность Кремня, какъ имнія раззореннаго, въ которое придется еще немало вложить, совершенно фиктивная. Хорошо, если Машко приведетъ все въ надлежащій порядокъ, но если этого не будетъ сдлано, то онъ можетъ задержать выдачу уплаты и Плавицкій цлыми годами можетъ гроша не увидть. Что Плавицкій тогда будетъ длать? Возьметъ назадъ Кремень? Но Машко до того времени надлаетъ массу новыхъ долговъ, хотя-бы для того, чтобы расплатиться со старыми, и — въ случа его банкротства — одинъ Богъ вдаетъ сколько рукъ потянется къ Кремню со всхъ сторонъ. Ршительно все зависитъ отъ добросовстности Машко, который можетъ быть очень порядочнымъ человкомъ, но онъ ведетъ свои дла очень рискованно, а одинъ неврный шагъ можетъ его раззорить до тла. Кто знаетъ, можетъ быть покупка Кремня и есть этотъ самый неврный шагъ, потому что, желая устроить имніе, онъ долженъ расширить свой кредитъ до крайнихъ предловъ. Я ужъ видлъ господъ, которымъ сперва долго все удавалось, пока они не бросались на пріобртеніе большихъ помщичьихъ имній.

— У Плавицкихъ останется кругленькій капиталецъ за Магерувку, — сказалъ Поланецкій, какъ-бы желая успокоить собственныя свои опасенія.

— Если старикъ его не простъ, не проиграетъ, не пуститъ прахомъ.

— Я долженъ этимъ хорошенько заняться. Я — причина этой злосчастной продажи и долженъ что-нибудь придумать.

— Ты?— спросилъ Бигель съ удивленіемъ.— А я думалъ, что ты разорвалъ съ ними всякія сношенія.

— Попробую теперь снова ихъ завязать. Завтра я буду у нихъ.

— Не знаю, будутъ-ли они рады тебя видть.

— И я не знаю.

— Хочешь, я пойду съ тобой! Тутъ важно пробить ледъ. Тебя самого они могутъ не принять… Жаль, что жены нтъ. Цлыми вечерами я сижу теперь дома и играю на віолончели, но днемъ я совершенно свободенъ и могу пойти съ тобою куда хочешь.

Поланецкій, однако, отказался и на другой день отправился, одвшись особенно тщательно. Онъ зналъ свою привлекательность, и хотя обыкновенно мало думалъ объ этомъ, но теперь ршилъ воспользоваться всмъ, что могло послужить въ его пользу. Дорогою голова его сильно работала, соображая, что ему говорить, что длать въ томъ или другомъ случа и онъ старался представить себ, какъ его примутъ.

— Буду держаться какъ можно проще и естественне, — говорилъ онъ себ.— Это будетъ самый лучшій способъ.

Онъ не замтилъ, какъ очутился передъ Римской гостиницей. Сердце его сильно забилось.

‘Было-бы недурно’, подумалъ онъ, ‘если-бы я ир’ не засталъ дома. Оставилъ-бы карточку и посмотрлъ, отдастъ-ли мн Плавицкій визитъ’.

Но онъ тотчасъ-же сказалъ себ: ‘не трусь’ и вошелъ. Узнавъ отъ швейцара, что панъ Плавицкій дома, онъ послалъ свою визитную карточку, посл чего его попросили наверхъ.

Панъ Плавицкій сидлъ за столомъ и писалъ письма, время отъ времени потягивая изъ большого чубука съ янтарнымъ мунштукомъ. Увидвъ Поланецкаго, онъ поднялъ голову и, посмотрвъ на него чрезъ золотыя свои пенена, сказалъ:

— Прошу покорно!

— Я узналъ отъ Бигеля, что вы въ Варшав, — началъ Поланецкій — и пришелъ засвидтельствовать вамъ свое почтеніе.

— Очень мило съ твоей стороны, — отвтилъ Плавицкій, — правду сказать, я не ожидалъ этого. Мы разстались съ тобою весьма непріятнымъ образомъ и по твоей-же вин. Но такъ какъ ты счелъ своей обязанностью провдать меня, то я, въ качеств старшаго, открываю теб снова мои объятія.

Однако, на этотъ разъ дло ограничилось тмъ, что онъ чрезъ столъ протянулъ Поланецкому руку, которую тотъ пожалъ, думая про себя:

‘Чортъ меня возьми, если я пришелъ для тебя, и если полагаю, что у меня есть относительно тебя хоть какая-нибудь обязанность’.

Минуту спустя онъ спросилъ:

— Вы перезжаете въ Варшаву?

— Да. Я, старый деревенскій житель, привыкъ вставать рано, съ птухами, привыкъ къ земледльческому труду… мн тяжело будетъ въ вашей Варшав. Но нельзя-же вчно держать взаперти двушку — и вотъ пришлось поневол принести опять жертву.

Поланецкій, проведшій дв ночи въ Кремн, вспомнилъ, что Плавицкій въ Кремн вставалъ не раньше одиннадцати часовъ и хотя дйствительно ворочалъ длами, но не по хозяйственной части, но онъ не возразилъ ничего, такъ какъ мысли его заняты были въ эту минуту совершенно другимъ. Изъ номера, занимаемаго Плавицкимъ, открытыя двери вели въ другую комнату, гд, вроятно, жила панна Мариня. Поланецкому, искоса посматривавшему на эти двери съ самаго прихода, подумалось, что, пожалуй, она не выйдетъ къ нему, и потому онъ спросилъ:

— А панны Марьи я не буду имть удовольствія видть?

— Мариня пошла посмотрть квартиру, которую я сегодня утромъ нашелъ. Она скоро вернется, это въ нсколькихъ шагахъ отсюда. Представь себ,— игрушка, а не квартирка. У меня будетъ кабинетъ и спальня, у Марини также очень хорошая комната… правда, столовая немного темновата, но за то гостиная просто бомбоньерочка.

Тутъ онъ сталъ разсказывать о новой квартир съ такимъ увлеченіемъ, съ какимъ ребенокъ разсказываетъ о своихъ игрушкахъ, или самодовольный старикъ, которому улыбается перемна къ лучшему. Потомъ онъ прибавилъ:

— Не усплъ оглядться и уже нашелъ. Варшавка моя старая знакомая, о, я хорошо ее знаю!

Въ эту минуту кто-то вошелъ въ сосднюю комнату.

— Это врно Мариня, — сказалъ Плавицкій.

И онъ сталъ ее звать:

— Мариня, это ты?

— Я, — отвтилъ молодой голосъ.

— Иди сюда, у насъ гость.

Панна Мариня показалась въ дверяхъ. Увидя Поланецкаго, она остановилась и на лиц ея мелькнуло выраженіе изумленія.

Поланецкій всталъ и поклонился, а когда она подошла къ столу,— онъ протянулъ ей руку. Она подала ему свою холодно, но вжливо. Потомъ она обратилась къ отцу, точно въ комнат, кром^ нихъ, никого не было.

— Я смотрла квартиру, — сказала она.— Очень хорошая и удобная, не знаю только, не слишкомъ-ли шумная улица.

— Вс улицы одинаково шумны,— замтилъ панъ Плавицкій.— Это не деревня.

— Извините, я пойду снять шляпу, — сказала панна Мариня.

Уйдя въ свою комнату, она долго оттуда не показывалась.

‘Она больше не выйдетъ’ — подумалъ Поланецкій.

Она вроятно тамъ поправляла предъ зеркаломъ волосы и, снова войдя въ комнату, спросила:

— Не помшаю?

— Нтъ, — сказалъ Плавицкій, — между нами вс дла ужъ покончены, чему, сказать кстати, я очень радъ. Панъ Поланецкій пришелъ изъ приличія.

Поланецкій немного покраснлъ и, желая перемнить разговоръ, сказалъ:

— Я только что изъ Рейхенгалла и явился передать вамъ, сударыня, поклоны отъ пани Хвастовской и Литки, это одна изъ причинъ, почему я имлъ смлость придти.

Выраженіе холоднаго достоинства, лежавшее на лиц Марини, на минуту исчезло.

— Эмилька писала мн о припадк Литки, — сказала она.— Какъ она теперь себя чувствуетъ?

— Другого припадка не было.

— Я жду отъ нея письма, можетъ быть, оно уже послано, но я еще не получила его, такъ какъ Эмилька, вроятно, адресовала его въ Кремень.

— Теб его перешлютъ,— сказалъ Плавицкій.— Я распорядился, чтобы сюда доставляли все, что получится съ почты.

— Вы ужъ не вернетесь больше въ деревню?— спросилъ Поланецкій.

— Нтъ, не вернемся,— отвтила панна Мариня, принимая опять выраженіе холоднаго достоинства.

Настала минута тяжелаго молчанія. Поланецкій смотрлъ на молодую двушку и въ немъ происходила борьба. Лицо ея влекло его къ себ съ невдомой силой. Онъ чувствовалъ съ поразительной ясностью, что только такая, какъ она, можетъ ему понравиться, что только въ такую можетъ онъ влюбиться, что она — типъ избранной имъ женщины — и тмъ боле нестерпимымъ казался ему этотъ холодъ, вявшій отъ нея. Онъ-бы Богъ знаетъ что теперь отдалъ, чтобы увидть опять на лиц ея выраженіе, которое на немъ было въ Кремн, вниманіе, съ какимъ она слушала его разговоръ, любопытство, которое свтилось въ ея свтившихся улыбкой глазахъ, онъ-бы Богъ знаетъ что теперь отдалъ, чтобы все это вернулось, но онъ не зналъ какимъ путемъ это сдлать, путемъ-ли медленнымъ или ршительнымъ, и потому колебался. Наконецъ, выбралъ способъ, который былъ боле свойственъ его натур.

— Я зналъ,— вдругъ началъ онъ,— какъ вы любили Кремень, и, однако, вышло такъ, что я, быть можетъ, сталъ причиной его продажи. Если такъ, то скажу вамъ откровенно, что я искренно сожалю объ этомъ и никогда не перестану жалть. Не могу даже сказать въ свою защиту, что я это сдлалъ въ минуту раздраженія или необдуманно. Наоборотъ, я обдумалъ, но все это было нехорошо, скверно. Тмъ сильне я чувствую свою вину и тмъ сильне осмливаюсь просить васъ простить меня.

Сказавъ это, онъ всталъ. Щеки его разгорлись, глаза глядли правдиво и искренно, но слова его не произвели впечатлнія. Поланецкій избралъ неправильный путь. Онъ слишкомъ мало зналъ женщинъ, чтобы понять, въ какой тсной зависимости находятся ихъ сужденія вообще, а о мужчинахъ въ особенности, отъ состояніи тхъ или другихъ чувствъ ихъ. Все на основаніи этихъ чувствъ можетъ быть принято за чистую или фальшивую монету, все можетъ быть истолковано въ хорошемъ или дурномъ смысл, признано истиной или абсурдомъ, глупость можетъ быть принята за нчто глубокомысленное — и наоборотъ, эгоизмъ за самопожертвованіе, а самопожертвованіе за себялюбіе, дерзость за откровенность, искренность за отсутствіе вжливости. Мужчина, который въ данную минуту возбуждаетъ къ себ нерасположеніе, въ глазахъ женщины не можетъ бытъ правъ, искрененъ, справедливъ, хорошо воспитанъ. И панна Мариня, съ минуты прізда Машко въ Кремень, питая къ Половецкому чувство глубокой обиды и даже отвращенія, истолковала эту откровенность въ самую дурную сторону. Первой ея мыслью было: ‘что это за человкъ, который признаетъ безразсуднымъ и недостойнымъ то, что нсколько дней назадъ сдлалъ вполн сознательно и обдуманно?..’ Кремень, продажа его, пріздъ Машко и результатъ этого прізда, все это составляло одну сплошную рану, истекавшую кровью. Теперь ей казалось, что Поланецкій дотронулся до этой раны съ неделикатностью человка, съ жесткой натурой и грубыми нервами.

Онъ всталъ и, устремивъ глаза въ ея лицо, ждалъ, что она протянетъ къ нему дружески, съ прощеніемъ, руку, чувствуя, что одно такое движеніе можетъ ршить его участь, но глаза ея потемнли какъ-бы отъ нестерпимой боли и гнва, а лицо стало еще холодне прежняго.

— Не безпокойтесь, — отвтила она съ ледяной вжливостью.— Папа, наоборотъ, очень радъ и доволенъ условіями Машко и его отношеніемъ.

Сказавъ это, она также встала, предполагая, что Поланецкій хочетъ откланяться и уйти. Онъ стоялъ съ минуту, пораженный, изумленный, потерянный какъ человкъ, котораго безжалостно оттолкнули, полный обиды и заглушеннаго гнва.

— Если такъ,— сказалъ онъ,— то мн ничего больше не остается желать.

— Да, да! я сдлалъ хорошее дло — закончилъ панъ Плавицкій.

Поланецкій вышелъ и, шагая чрезъ нсколько ступенекъ сразу, съ крпко надвинутой шляпой, твердилъ про себя:

— Нога моя здсь больше не будетъ.

Онъ чувствовалъ, что если вернется теперь домой, гнвъ его еще боле усилится и все время будетъ душить его, а потому пошелъ куда глаза глядятъ, не размышляя куда понесутъ его ноги. Въ эту минуту ему казалось, что онъ не любитъ больше Марини, даже ее ненавидитъ, но все время не переставалъ о ней думать, и если бы могъ мыслить спокойне, то долженъ былъ бы признаться, что одинъ видъ ея глубоко его взволновалъ. Онъ снова видлъ ее, смотрлъ на нее, сравнивалъ съ дйствительностью тотъ образъ, который носилъ въ своей памяти — и теперь этотъ образъ, получившій еще боле жизни и яркости, еще глубже залегъ въ его памяти. И, не смотря на гнвъ, изъ глубины души его поднималось новое чувство восторга и восхищенія. Теперь для него существовали дв Марини: одна кроткая, милая, внимательно слушавшая слова его, готовая его полюбить, — Мариня изъ Кремня, другая — строгая, холодная двушка изъ Варшавы, которая его оттолкнула. Такъ часто женщина двоится въ сердц мужчины, которое всегда готово простить этой одной ради другой. Поланецкій никогда не допускалъ даже мысли, что Мариня способна казаться такой, какой она была сегодня и рядомъ съ негодованіемъ онъ испытывалъ новое чувство нкотораго удивленія къ. ней. Хорошо зная себ цну и обладая достаточной долей самонадянности, онъ носилъ въ себ убжденіе, въ которомъ, однако, никогда бы не сознался себ, что стоитъ ему протянуть только руку, чтобы за нее ухватились. Между тмъ оказалось совершенно иное. Эта кроткая панна Мариня не только взяла роль судьи, который произноситъ приговоръ и караетъ, но и приняла видъ королевы, у которой можно быть въ милости или въ опал. Поланецкій не могъ освоиться и сладить съ этой мыслью, но таково ужъ свойство человческой натуры, что лишь стоило ему убдиться, что эта двушка мене интересуется имъ, чмъ онъ полагалъ, что она не только не особенно о немъ высокаго мннія, но даже смотритъ на него сверху внизъ, чтобы значеніе ея въ его глазахъ возросло, не смотря на досаду, обиду и гнвъ, кипвшіе въ немъ. Самолюбію его нанесена была жестокая рана, но его сильная воля готова была вступить въ борьбу со всми трудностями и преодолть вс препятствія. Вс эти мысли въ вид хаоса вертлись теперь въ его голов, и скоре это были не мысли, а ощущенія, растерзанныя и вмст мучительныя. Сто разъ твердилъ онъ себ, что долженъ все бросить и броситъ, и одновременно съ этимъ онъ былъ до того слабъ и безсиленъ, что тотчасъ-же хватался за мысль о прізд пани Эмиліи, которая поможетъ ему.

Углубленный въ свои размышленія, онъ опомнился только посредин Съязда. Онъ задалъ вопросъ: ‘какого чорта я забрался на Прагу?’ и остановился. День былъ теплый и клонился къ вечеру. Внизу протекала Висла въ широкихъ своихъ берегахъ, вся озаренная солнцемъ, а тамъ, за зелеными островками виднлась широкая равнина, надъ которой стлался розово-синеватый туманъ. Далеко, за нимъ былъ Кремень, который такъ любила, а теперь потеряла Мариня. Поланецкій, погрузившій взоры въ туманъ, подумалъ:

— Любопытно, что бы она сдлала, если бы я его вернулъ ей?

Но онъ не могъ отвтить себ на этотъ вопросъ, за то ему ясно представилось, какъ ей было больно потерять этотъ кусокъ земли — и ему стало жаль ея. Понемногу въ этомъ чувств жалости стали теряться его гнвъ и обида, покрываясь словно туманомъ. Совсть шептала ему, что онъ по заслугамъ наказанъ.

Возвращаясь изъ Праги, онъ снова подумалъ:

— Однако, все это у меня изъ головы не выходитъ.

Такъ и было дйствительно. Никогда, въ самыхъ важныхъ денежныхъ длахъ своихъ онъ не испытывалъ и половины тревоги, теперь охватившей его. Ему вспомнились слова Васковскаго, который сказалъ, что онъ, Поланецкій, неспособенъ отдаться всецло нажив. Онъ никогда до сихъ поръ такъ ясно не чувствовалъ, что въ жизни можетъ быть нчто важне его коммерческихъ длъ, нчто гораздо существенне. И опять онъ на себя подивился.

Было уже девять часовъ вечера, когда онъ зашелъ къ Бигелю. Бигель, одинъ въ большой пустой квартир, сидлъ у открытыхъ дверей балкона, выходившаго въ садъ, и игралъ на віолончели такъ, что въ дом все дрожало. Увидвъ Поланецкаго, онъ прервалъ на какой-то tremolo и спросилъ:

— Ты былъ у Плавицкихъ?

— Да — Ну, что барышня?

— Какъ графинъ ‘прохладительной’ воды. Въ такую жару это пріятно. Впрочемъ, они были вжливы.

— Я это предвидлъ.

— Продолжай играть.

Бигель началъ играть ‘Trumerei’ и то зажмуривалъ глаза, то открывалъ ихъ и смотрлъ на луну. Сладкіе звуки лились въ тишин, словно наполняя собою и домъ, и садъ, и самую ночь.

Кончивъ играть, онъ немного помолчалъ, потомъ произнесъ:

— Знаешь что? Когда прідетъ пани Эмилія, жена пригласитъ ее къ намъ на дачу вмст съ панной Плавицкой. Быть можетъ, тамъ растаетъ ледяная стна, ставшая между вами.

— Сыграй, пожалуйста, еще разъ ‘Trumerei’.

Снова раздались спокойные, очаровательные звуки. Поланецкій былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы не поддаться очарованію этой ночи, чтобы хоть немного не размечтаться. И казалось ему, что Мариня вмст съ нимъ слушаетъ ‘Trumerei’, рука съ рукой, съ головой на его груди, любящая и крпко любимая.

X.

Панъ Плавицкій былъ человкъ, что называется, благовоспитанный, а потому отдалъ визитъ Поланецкому на третій день. Сдлалъ онъ это не на другой день, потому что такая поспшность означала-бы желаніе завязать съ нимъ близкія отношенія, и не на четвертый или пятый день, такъ какъ это было-бы равносильно совершенному незнанію свтскихъ приличій, а отдалъ онъ этотъ визитъ въ надлежащій срокъ, строго слдуя законамъ, предписаннымъ ‘savoir vivre’. Панъ Плавицкій гордился знаніемъ этихъ законовъ со всми ихъ оттнками, исполненіе которыхъ считалъ наивысшей человческой мудростью. Правда, какъ человкъ снисходительный, онъ благосклонно относился къ существованію и другихъ областей знанія, но подъ однимъ лишь условіемъ, чтобы послднія не брали верха и не было-бы навязываемы деспотично людямъ истинно благовоспитаннымъ.

Поланецкій, дорожившій всмъ, что сколько-нибудь могло закрпить нить его дальнйшихъ отношеній съ панной Мариной, съ трудомъ скрылъ удовольствіе, которое доставило ему посщеніе пана Плавицкаго. Онъ принялъ его привтливо и радушно, почти игриво. Поланецкій весело полюбовался паномъ Плавицкимъ и подивился вліянію, какое произвелъ на него городъ. Волосы его лоснились какъ воронье крыло, маленькіе усики торчали кверху, соперничая цвтомъ съ волосами, блый жилетъ обхватывалъ его выпуклую грудь, а пунцовая гвоздичка на черномъ жакет придавала какой-то праздничный блескъ всей его фигур.

— Честное слово, дядя, я въ первую минуту васъ не узналъ!— воскликнулъ Поланецкій.— Я думалъ, что вошелъ какой-то юноша.

— Bonjour, bonjour!— отвтилъ панъ Плавицкій.— На двор сегодня пасмурно, а тутъ немного темно, неудивительно, что ты могъ принять меня за юношу.

— Пасмурно-ли, темно-ли — но что за видъ!— снова началъ Поланецкій.

И обнявши пана Плавицкаго безъ церемоніи за бока, сталъ его поворачивать, приговаривая:

— Талія какъ у барышни. Хотлъ-бы я имть такую талію!

Панъ Плавицкій, сильно смущенный такой безцеремонной встрчей и вмст съ тмъ польщенный восторгомъ, вызваннымъ его фигурой, сказалъ, защищаясь:

— Voyons! Сумасшедшій. Я бы могъ разсердиться! вотъ сумасшедшій!

— Да вы, дядя, вскружите здсь столько головокъ, сколько вамъ вздумается!..

— Что ты сказалъ?— спросилъ панъ Плавицкій, усаживаясь въ кресло.

— Я говорю, что вы пріхали сюда покорять…

— И не думаю даже объ этомъ. Вотъ сумасшедшій!

— А пани Ямишова? разв я не видлъ собственными глазами…

— Что?

Тутъ панъ Плавицкій прищурилъ одинъ глазъ и высунулъ кончикъ языка, но это было на одинъ только мигъ, посл чего, поднявъ брови, сказалъ:

— Видишь-ли, Ямишова… Это хорошо для Кремня… Между нами будь сказано, терпть не могу жантильничанья, отъ котораго пахнетъ провинціей. Да проститъ Господь Богъ пани Ямишовой за то, что я столько натерплся отъ ея жантильничанья! Когда женщина собралась съ духомъ состариться, тогда связь кончается дружбой, иначе она превращается въ рабство.

— И вы, дядя, чувствовали себя мотылькомъ въ желзныхъ оковахъ?

— Не говори такъ, пожалуйста, — отвтилъ съ достоинствомъ панъ Плавицкій, — и не думай, что между нами что-нибудь было. Если-бы даже было и такъ, ты отъ меня не услышишь объ этомъ ни слова, ни звука. Поврь мн, между вами и нами, послдними отпрысками стараго поколнія, существуетъ большая разница. И мы, быть можетъ, не были святыми, но мы умли молчать, а это великая добродтель, безъ которой то, что называется истиннымъ благородствомъ, совершенно немыслимо.

— Изъ этого я заключаю, что вы, дядя, не скажете мн, куда собираетесь вы отъ меня съ этой пунцовой гвоздичкой на отворот.

— Напротивъ, охотно… Машко пригласилъ сегодня меня и еще кое-кого къ себ завтракать. Сначала я отказался, не желая оставить Мариню одну… Но я ужъ достаточно для нея насидлся столько лтъ въ деревн, и, дйствительно, мн необходимо немного разсяться. А ты приглашенъ?

— Нтъ.

— Это меня удивляетъ. Правда, ты, какъ самъ говоришь, ‘аферистъ’, но ты-же изъ хорошей фамиліи. Наконецъ, Машко небольше, какъ адвокатъ. Вообще, скажу теб, я не думалъ, что онъ съуметъ себя такъ поставить.

— Машко съуметъ поставить себя даже вверхъ ногами…

— Повсюду бываетъ, везд принятъ. А я когда-то былъ почему-то предубжденъ противъ него.

— А теперь уже нтъ?

— Не могу не признать, что въ кремневскомъ дл онъ поступилъ со мною, какъ истинный джентльменъ.

— А панна Мариня такого-же о немъ мннія?

— Вроятно… хотя думаю, что ей жаль Кремня… Посуди самъ, для кого я это сдлалъ? для нея-же я ршился продать имніе, но молодость не хочетъ вовсе вникнуть. Впрочемъ, я это предвидлъ и ршилъ перенести все спокойно и съ твердостью. Что касается Машко… конечно… Она ни въ чемъ не можетъ его упрекнуть. Правда, онъ купилъ Кремень, но…

— Но готовъ его вернуть.

— Ты членъ нашей семьи, слдовательно, говоря между нами, полагаю, что такъ. Мариня его заинтересовала еще въ то время, когда мы проводили зиму въ Варшав, но тогда это какъ-то не клеилось. Она была слишкомъ еще молода — онъ недостаточно ей нравился, и я немного косился на него, отчасти по поводу его происхожденія. Букацкій точилъ на него зубы — и кончилось ничмъ…

— Не кончилось, коль скоро оно теперь начинается заново.

— Потому что я теперь убдился, что онъ происходитъ изъ хорошей семьи, нкогда вышедшей изъ Италіи… Они когда-то назывались Masc — были выходцами изъ Бонъ, а потомъ поселились въ Блоруссіи. Вроятно, ты замтилъ, что у него даже типъ немного итальянскій.

— Нтъ, португальскій.

— Ну, это тамъ все равно… Нтъ, положительно, ты только подумай: продать Кремень и, все-таки, оставить его въ рукахъ — это не всякому удается… Что касается Машко — да! Я думаю, что онъ иметъ такое намреніе, но Мариня удивительная двушка. Стыдно сознаться, иногда чужого человка скоре поймешь, чмъ родное дитя. Если она скажетъ себ: ‘Paris vaut Ja messe’, какъ сказалъ Талейранъ…

— А я думалъ, что это сказалъ Генрихъ IV?

— Потому что ты ‘аферистъ’, изъ новыхъ. Вамъ, молодежи, исторія и старыя традиціи не по вкусу, вы предпочитаете только наживу… Все зависитъ отъ Марини, принуждать ее не стану, потому что при нашихъ связяхъ ей можетъ встртиться еще лучшая партія. Надо только войти въ колею, отыскать старыхъ знакомыхъ. Задача, какъ видишь, не легкая, даже мучительная, но что нужно, то слдуетъ сдлать. Ты думаешь, мн доставляетъ удовольствіе таскаться на вс эти завтраки? Нисколько! но надо сойтись съ молодежью, надо, чтобы она бывала. Надюсь, что и ты насъ не забудешь.

— Нтъ, не забуду.

— Знаешь, что мн о теб говорили? Что ты зарабатываешь бшеныя деньги. Ну! ну! не знаю, въ кого ты пошелъ — ужъ только не въ отца! Во всякомъ случа, я тебя за это осуждать не стану, о нтъ!.. Ты прижалъ меня здорово и обошелся со мною, какъ волкъ съ ягненкомъ, но у тебя есть что-то, что мн въ теб очень нравится, и я чувствую къ теб какую-то слабость.

— Какъ и я къ вамъ, — отвтилъ Поланецкій.

Дйствительно, панъ Плавицкій не лгалъ. Онъ чувствовалъ инстинктивное уваженіе къ деньгамъ, а этотъ молодой человкъ, къ которому он такъ и плыли, возбуждалъ въ немъ нкоторое удивленіе, граничащее съ симпатіей. Это не какой-нибудь родственникъ, который нуждался-бы въ помощи, и панъ Плавицкій, хотя въ данную минуту не имлъ на него никакихъ видовъ, твердо ршилъ поддержать съ нимъ знакомство.

Оглядвшись по сторонамъ, онъ сказалъ:

— Хорошая у тебя квартира!

Это была правда. Квартира Поланецкаго имла такой видъ, будто онъ собирался жениться. Онъ отдлывалъ ее съ удовольствіемъ, питая втайн свою завтную мечту.

Плавицкій, обведя глазами гостиную, откуда виднлась другая комната, немного поменьше, но очень изящно обставленная, спросилъ:

— Почему ты не женишься?

— Постараюсь это сдлать по возможности скоре.

Панъ Плавицкій многозначительно улыбнулся и, хлопая Поланецкаго по колну, сказалъ:

— И знаю на комъ, знаю на комъ!..

— Вотъ голова!— воскликнулъ Поланецкій — изволь скрыть что-нибудь отъ такого дипломата…

— Ага! Что?.. На вдовушк? на вдовушк? да?

— Милый дядя!..

— А? Да благословитъ тебя Богъ, какъ я благословляю тебя. А теперь я пойду, пора ужъ на завтракъ, а вечеромъ въ Долину, въ концертъ.

— Вмст съ Машко?

— Нтъ, съ Мариней — но будетъ и Машко.

— И мы собираемся съ Бигелемъ.

— Значитъ увидимся. Гора съ горой не сходится, но человкъ съ человкомъ можетъ всегда.

— Какъ сказалъ Талейранъ?

— До свиданія!

Поланецкій любилъ изрдка музыку, но сегодня въ концертъ не собирался, однако, когда Плавицкій сказалъ, что будетъ тамъ съ дочерью, его охватило желаніе увидть Мариню. По уход Плавицкаго, онъ нкоторое время колебался, идти ему, или нтъ, но это скоре было для формы, такъ какъ онъ зналъ напередъ, что не выдержитъ и пойдетъ. Днемъ пришелъ Бигель поговорить о длахъ, онъ охотно согласился на предложеніе Поланецкаго и въ четыре часа оба были уже въ Долин. День, хотя и сентябрьскій, былъ теплый и ясный, такъ что собралось много народу и все кругомъ глядло по лтнему. Было множество свтлыхъ костюмовъ, свтлыхъ зонтиковъ, и молодыя женщины пестрли какъ мотылки, пригртые солнцемъ. Тутъ, въ этомъ ро, какъ-бы созданномъ для любви, привлеченномъ и музыкой и любовною жаждой, должна была находиться Мариня. Поланецкому вспомнились его студенческіе года, когда онъ влюблялся въ незнакомокъ и, отыскивая ихъ въ толп, безпрестанно ошибался, обманутый сходствомъ шляпы, волосъ и фигуры. И теперь ему пришлось принять издали нсколько другихъ женщинъ за Мариню, и теперь, какъ давно, каждый разъ, когда ему казалось, что это ‘она’, онъ ощущалъ какую-то дрожь около сердца и даже знакомое волненіе. Но теперь онъ не переставалъ злиться на самого себя, находя все это смшнымъ, и сознавая, что подобныя желанія встрчъ и свиданій могутъ поглотить всего человка, сосредоточить вс его мысли на предмет исканій, усиливаютъ интересъ ими возбуждаемый, и тмъ сильне порабощаютъ ему.

Между тмъ оркестръ заигралъ, а Поланецкій такъ и не нашелъ въ толп той, которую онъ такъ искалъ. Нужно было садиться и слушать, что онъ и сдлалъ весьма неохотно, все боле раздражаясь на Бигеля, который слушалъ неподвижно, съ закрытыми глазами. По окончаніи перваго нумера программы, онъ замтилъ блестящій цилиндръ и торчащіе усики пана Плавицкаго, а рядомъ съ нимъ профиль Марини. Третьимъ сидлъ Машко, спокойный, полный собственнаго достоинства, съ выраженіемъ англійскаго лорда. Время отъ времени онъ говорилъ что-то Марин, а та, повернувшись къ нему, кивала слегка головой.

— Тамъ сидитъ Плавицкій, — сказалъ Поланецкій, — надо подойти поздороваться.

— Гд ты ихъ видишь?

— Вонъ тамъ, съ Машко.

— Правда. Пойдемъ.

Они пошли. Панна Мариня, очень расположенная къ пани Бигелевой, поздоровалась съ ея мужемъ очень любезно, а Поланецкому кивнула головой не особенно холодно, чтобы не обратить на себя чьего-либо вниманія, и завела разговоръ съ Бигелемъ, разспрашивая его о здоровь жены и дтей. Удовлетворивъ ея разспросы, Бигель принялся настойчиво приглашать ее и отца пріхать къ нимъ въ будущее воскресенье на дачу.

— Жена моя будетъ рада, очень рада!— повторялъ онъ.— Быть можетъ, къ тому времени вернется и пани Эмилія.

Мариня пробовала было отказаться, но панъ Плавицкій, который радъ былъ случаю весело провести время, и зная, что Бигели живутъ на приличную ногу — принялъ приглашеніе. Бшено было пріхать къ обду и вечеромъ вернуться обратно. Это было очень удобно, такъ какъ дача Бигелей находилась недалеко отъ города, на первой станціи по желзной дорог.

— А пока садитесь около насъ — сказалъ панъ Плавицкій — тутъ какъ разъ есть свободные стулья.

Но прежде чмъ ссть, Поланецкій обратился къ панн Марин:

— Не получили-ли вы извстій отъ пани Хвостовской?

— Я, именно, хотла спросить васъ о томъ-же?— отвтила та.

— Нтъ, но завтра спрошу о Литк по телеграфу.

На этомъ разговоръ прекратился. Бигель услся около пана Плавицкаго, Поланецкій слъ съ краю. Мариня опять повернулась къ Машко, такъ что Поланецкій могъ видть только ея профиль и то не совсмъ. Ему показалось, что она немного похудла, и за эти нсколько недль жизни въ город цвтъ лица ея сталъ блдне и нжне, отчего еще боле оттнялись ея длинныя рсницы. Вся ея фигура казалась гораздо изящне, сильно выигрывая отъ изысканнаго туалета и новомодной прически, совершенно не похожей на прежнюю. Раньше она носила волосы, заплетая ихъ низко на затылк, теперь они были зачесаны но мод — кверху, подъ шляпку. Полонецкій обвелъ глазами ея стройную фигуру, внутренно восхищаясь граціей, которая виднлась во всемъ, даже въ манер держать руку на колнахъ. Она ему казалась прелестной. Опять онъ долженъ былъ глубоко сознаться себ, что если каждый мужчина создаетъ для себя идеалъ женской красоты, служащій мриломъ для впечатлнія, производимаго надъ нимъ данной женщиной,— то она очень близка къ его идеалу, почти олицетворяетъ его. И глядя на нее, онъ подумалъ:

— Ахъ, если-бы имть такую жену! если-бы имть такую жену!..

Но она обращалась только къ Машко. Быть можетъ, это было даже уже черезчуръ и если бы Поланецкій былъ хладнокровне, то могъ-бы подумать, что она длаетъ это нарочно, на зло ему. И вродятно такъ было на самомъ дл. Бесда, должно быть, была очень жива, потому что лицо ея время отъ времени покрывалось легкимъ румянцемъ.

— Да она съ нимъ просто кокетничаетъ… думалъ Поланецкій, крпко стиснувъ зубы.

Ему захотлось непремнно услышать, о чемъ они говорятъ. Но это было не такъ легко. Публика во время антракта вела себя очень шумно. Поланецкій, отдленный отъ Марини двумя сосдями, не могъ слышать ея разговора, за то, когда музыка утихла, онъ услышалъ нсколько отрывочныхъ фразъ Машко, который имлъ обыкновеніе говорить съ нкоторымъ подчеркиваніемъ, желая этимъ придать каждому слову особый апломбъ и значеніе.

— Я люблю его — говорилъ Машко.— У каждаго своя слабость — его слабость деньги… Я ему очень благодаренъ, потому что онъ уговорилъ меня… пріобрсть Кремень… Полагаю, что онъ искренно къ вамъ расположенъ, такъ какъ онъ не скупился… И признаюсь, онъ возбудилъ мое любопытство.

Мариня что-то отвтила съ большимъ оживленіемъ, посл чего Поланецкій снова услышалъ конецъ фразы Машко:

— Характеръ еще не выработанный и интеллигентности меньше, чмъ энергіи, но натура скоре добрая…

Поланецкій прекрасно понялъ, что говорили о немъ — и вполн постигъ всю тактику Машко. Отзываться о комъ либо совершенно спокойно и безпристрастно, хвалить или, по крайней мр, признавать въ немъ достоинства, и вмст съ тмъ выставить его въ самомъ невыгодномъ свт — это былъ одинъ изъ обычныхъ маневровъ молодого адвоката. При этомъ онъ принималъ на себя достоинство судьи — исключительнаго, недосягаемаго. Поланецкій зналъ также, что Машко говорилъ это не столько съ цлью унизить его, сколько изъ желанія возвысить себя, и что онъ наврное сказалъ-бы то же самое о всякомъ другомъ молодомъ человк, въ которомъ могъ видть себ соперника. Да, наконецъ, эта была тактика, къ которой въ подобномъ случа прибгъ-бы и самъ Поланецкій, что не мшало ему, однако, считать Машко въ эту минуту образцомъ безнравственности и предательства и онъ ршилъ отплатить ему при первомъ удобномъ случа.

Къ концу вечера Поланецкій могъ еще замтить, что Машко вполн вошелъ въ роль претендента. Когда панна Мариня, желая завязать вуаль, сняла перчатки и уронила ихъ, Машко поспшилъ ихъ поднять и задержать въ правой рук вмст съ зонтикомъ, затмъ снялъ со спинки стула ея накидку и перевсилъ черезъ другую руку, чтобы подать ее Марин при выход, словомъ, онъ весь былъ занятъ ею, хотя и тутъ сохранилъ полное достоинство и тактъ истинно свтскаго человка.

Машко казался спокойнымъ и счастливымъ. И въ самомъ дл, Мариня, въ продолженіе всего вечера, кром нсколькихъ словъ, сказанныхъ Бигелю, все время почти разговаривала только съ Машко и мало слушала музыку. Когда вс направились къ выходу, она съ нимъ шла впереди отца и Поланецкій снова увидлъ улыбающійся ея профиль, обращенный къ молодому адвокату. Разговаривая, они смотрли другъ другу въ глаза. Лицо ея казалось оживленнымъ, и на немъ было выраженіе сосредоточеннаго вниманія къ тому, что онъ говорилъ. Положительно, она кокетничала съ Машко. Онъ самъ это видлъ, не допуская, при всей своей смтливости, ни на минуту догадки, что она это длаетъ на зло Поланецкому.

У подъзда ждала ихъ коляска, въ которую Машко подсадилъ панну Мариню, потомъ старика Плавицкаго и началъ прощаться. Мариня, наклонившись къ нему, сказала:

— Куда-жъ вы?— Вдь папа просилъ васъ? Неправда-ли, пана?

— Такъ мы условились — замтилъ панъ Плавицкій.

Машко слъ — и они ухали, обмнявшись поклонами съ Бигелемъ и Поланецкимъ. Оба пріятеля долгое время шли молча, наконецъ Поланецкій сказалъ, притворяясь совершенно спокойнымъ:

— Хотлъ-бы я знать: они ужъ женихъ и невста?

— Не думаю — отвтилъ Бигель — хотя близко къ тому?

— Я это вижу и самъ.

— Я думаю, что Машко погонится за приданымъ. Но онъ влюбленъ. Это можетъ случиться даже съ такимъ, который вчно думаетъ только о карьер… Машко влюбленъ. Притомъ, женившись на Плавицкой, онъ освобождается отъ всякихъ уплатъ по Кременю. Нтъ! дло это совсмъ не такое плохое, какъ кажется… а двушка очень мила, что правда, то правда!…

Они опять замолчали. Поланецкому, однако, было такъ тяжело, что онъ немогъ удержаться.

— Скажу теб откровенно — началъ онъ — мысль, что она выйдетъ за него, для меня просто мучительна… И такая безпомощность? Все, что угодно, только не такая безпомощность… Какую смшную и глупую роль я игралъ отъ начала и до конца!

— Ты погорячился немного, и это со всякимъ бываетъ. Тутъ скоре виновато то поразительное стеченіе обстоятельствъ, что ты былъ кредиторомъ ея отца. У тебя совершенно другія понятія, чмъ у него… вы люди двухъ различныхъ планетъ — вы не могли понять другъ друга. Ты, можетъ быть, повелъ дло слишкомъ круто, но когда я думаю обо всемъ этомъ, мн кажется, что ты не могъ иначе поступить, ты не могъ быть уступчивымъ даже по отношенію къ панн Марин. Если-бы ты согласился на уступки, то сдлалъ-бы это только ради нея — неправда-ли? И что-же бы тогда вышло? Вышлобы, что она помогаетъ отцу въ его длишкахъ и совсмъ не въ твою пользу. Нтъ, ты долженъ былъ съ этимъ покончить!

Тутъ находчивый Бигель умолкъ, немного подумалъ, и потомъ продолжалъ:

— Что-же касается твоей роли, то остается пока одинъ выходъ: уйти, предоставить обстоятельствамъ идти ихъ порядкомъ и сказать себ, что все идетъ такъ, какъ ты-бы хотлъ.

— Разв это поможетъ,— воскликнулъ Поланецкій — если я это скажу себ, когда все это не то, не то! Все идетъ какъ разъ наоборотъ… Мн скверно, и что-же мн длать? Какъ же мн быть? Сперва самъ все испортилъ, а теперь вотъ хочу передлать. Во всю свою жизнь я зналъ, чего хочу, а тутъ я дйствовалъ, точно совсмъ на обумъ.

— Это состояніе временное, которое потомъ забудется.

— Все это хорошо, голубчикъ, но скучно жить такимъ образомъ. Ты думаешь, что я отношусь теперь къ этому, какъ относился нкогда къ тому, буду-ли я здоровъ или боленъ, богатъ или бденъ? Мн тошно становится при одной мысли о будущемъ. Ты уже у пристани, твоя жизнь наполнена, а я?— Была надежда, и нтъ ее. Вдь по-невол руки опустятся!

— Но свтъ вдь клиномъ не сошелся и на немъ не одна только панна Плавицкая.

— Что тутъ толковать! Теперь она одна для меня, потому что будь другая такая, я бы думалъ объ этой другой. Да что толковать! Въ томъ-то и дло, и вся бда моя въ томъ, что она одна. Чрезъ годъ, можетъ быть, черепица упадетъ мн на голову мы я найду, статься можетъ, другую, но то, что будетъ завтра — я не знаю, а то, что мн сегодня скверно, и очень скверно — это я чувствую. Съ этимъ связаны у меня и другія вещи, о которыхъ не хочу теперь говорить. Видишь-ли, для вншней жизни нужно имть спокойный кусокъ хлба — не такъ-ли? То же самое и во внутренней жизни. Это дло серьезное, очень серьезное и я все это откладываю до тхъ поръ, пока не женюсь, потому что знаю отлично, что новыя условія вырабатываютъ новый образъ мыслей, и я, наконецъ, хочу покончить съ однимъ, прежде чмъ возьмусь за другое. И вотъ все запутывается!— да не только запутывается, а просто изъ рукъ ускользаетъ! Не успетъ лишь показаться — и ужъ нтъ его, оно моментально исчезло! Такъ и теперь! Я бы хотлъ, чтобы они были объявлены женихомъ и невстой, по крайней мр былъ-бы конецъ, всему этому.

— А я теб вотъ что скажу,— отвтилъ Бигель,— когда ребенкомъ мн случалось всадить себ занозу, я предпочиталъ вынимать ее самъ и при этомъ мн не бывало такъ больно, какъ тогда, когда, мн длали это другіе.

— Ты правъ — сказалъ Поланецкій.

И чрезъ минуту прибавилъ:

— Только, видишь-ли, занозу можно вынуть, если она засла но глубоко и если есть за что зацпить. Но, какое сравненіе! Вынуть занозу не составляетъ потери, а тутъ вдь отравлена вся моя будущность.

— Правда. Но если нтъ другого исхода?

— Вотъ въ томъ-то и дло, что трудно съ этимъ мириться, если не считаешь себя окончательно тряпкой.

Разговоръ на этомъ прекратился. Только когда они стали прощаться, Поланецкій сказалъ:

— А, знаешь, я предпочелъ-бы не быть у васъ въ воскресенье.

— Можетъ быть это будетъ и лучше — отвтилъ Бигель.

XI.

Дома ждала Поланецкаго неожиданная новость, — онъ нашелъ телеграмму отъ пани Хвостовской слдующаго содержанія: ‘Буду завтра рано, Литка здорова!’ Пріздъ этотъ былъ неожиданный, по крайней мр, преждевременный, и для Поланецкаго не оставалось сомннія, что разъ Литка здорова, какъ гласила о томъ телеграмма, то пани Эмилія поторопилась пріздомъ исключительно только для того, чтобы заняться его дломъ. И эта мысль наполнила его сердце благодарностью. ‘Что за благородная натура,— говорилъ онъ себ,— вотъ это настоящій другъ!’ И вмст съ благодарностью въ его сердце вкралась надежда, будто пани Эмилія обладала волшебнымъ кольцомъ или магическимъ жезломъ, при помощи котораго она въ одинъ мигъ можетъ измнить сердце панны Марини. Поланецкій не представлялъ себ ясно, какъ все это сдлается, но онъ зналъ, что, по крайней мр, нкто, очень къ нему расположенный, будетъ говорить за него, будетъ его оправдывать, будетъ превозносить его сердце и характеръ и ослабитъ предубжденіе, сложившееся противъ него, благодаря обстоятельствамъ. Онъ надялся, что пани Эмилія будетъ дйствовать энергично и отнесется къ этому вопросу, какъ къ своей священной обязанности. Когда человка что-нибудь удручаетъ, онъ охотно ищетъ другихъ, на которыхъ могъ-бы свалить всю отвтственность. Тоже было теперь и съ Поланецкимъ, ему казалось, особенно въ минуты сильнаго унынія духа, что пани Эмилія чуть-ли не также отвтственна за его отношенія къ панн Марин, такъ какъ не покажи она ему въ Рейхенгалл того письма, изъ котораго онъ увидлъ готовность панны Марини полюбить его,— ему удалось-бы еще отвлечь отъ нея свои мысли и сердце. Быть можетъ, отчасти такъ и было на самомъ дл, потому что письмо Марини дйствительно играло серьезную роль въ исторіи его чувства. Оно ему показало, какъ счастье было близко и почти осязательно, какъ самоотверженно она была готова въ мысляхъ отдать ему и сердце, и душу. Трудне всего отказаться отъ счастья, не только сильно желательнаго, но и начавшагося уже осуществляться — и если-бы ни письмо, быть можетъ Поланецкій мене-бы жаллъ о прошломъ, легче-бы забылъ его и легче-бы примирился со своимъ настоящимъ положеніемъ. Онъ теперь совершенно забылъ о томъ, что самъ добивался того письма отъ пани Хвостовской, что онъ самъ настаивалъ чтобы она ему показала его, онъ чувствовалъ теперь, не смотря на всю дружбу и признательность къ ней, только одно, что она, именно, должна всми силами помогать и содйствовать ему. Наконецъ, онъ отлично понималъ, что все это произойдетъ само собою, онъ надялся часто встрчаться съ панной Мариней и вдобавокъ при самыхъ благопріятныхъ для себя условіяхъ, въ томъ дом, гд его любили, уважали и гд чувства эти должны были воодушевлять каждаго гостя. Все это возбудило надежды Поланецкаго съ новою силою, и вмст съ тмъ дало новую пищу его чувству къ Марин. Сначала онъ ршилъ, что въ воскресенье не подетъ къ Бигелямъ, теперь-же измнилъ это намреніе, надясь, что пани Эмилія также приметъ участіе въ прогулк, если только здоровье ей позволитъ. Но помимо всего того, что имло отношеніе къ панн Марин, онъ радъ былъ увидть милыя лица пани Эмиліи и Литки, къ которой онъ до сихъ поръ больше всего былъ привязанъ.

Въ тотъ-же вечеръ онъ написалъ нсколько словъ пану Плавицкому, извщая его о прізд пани Эмиліи, въ надежд, что панна Мариня будетъ ему благодарна за это извстіе, онъ далъ знать на квартиру пани Эмиліи, чтобы ее ожидали послзавтра къ чаю, и нанялъ удобную коляску отвезти своихъ дамъ. На другой день въ пять часовъ утра онъ былъ уже на вокзал.

Въ ожиданіи позда онъ принялся ходить быстрыми шагами по платформ, съ цлью немного согрться, такъ какъ утро было холодное. Окрестность, желзнодорожныя строенія и вагоны, стоявшіе на ближайшихъ путяхъ, тонули въ туман, который стлался низко по земл, подернутый вверху свтло-розовою краской, общая хорошую погоду. На платформ по случаю ранняго времени не было еще никого, кром желзнодорожныхъ служащихъ и сторожей, но мало-помалу публика стала прибывать. Вдругъ передъ Поланецкимъ выросли изъ тумана дв фигуры, въ одной изъ которыхъ онъ узналъ, съ бьющимся сердцемъ, Мариню, пріхавшую со своей горничной встртить пани Эмилію. Въ первую минуту онъ сильно растерялся отъ неожиданности. Она тоже остановилась, удивленная и смущенная. Оправившись нсколько, онъ подошелъ къ ней и протянулъ руку.

— Съ добрымъ утромъ!— сказалъ онъ.— Дйствительно, день общаетъ быть добрымъ, если наши путешественницы прідутъ.

— Разв это еще не наврно?— спросила Мариня.

— Наврно, если не случится что-нибудь неожиданное. Вчера я получилъ телеграмму и поспшилъ сообщить ея содержаніе пану Плавицкому, полагая, что васъ обрадуетъ это извстіе.

— Благодарю. Это была пріятная для меня неожиданность!..

— Лучшее доказательство то, что вы встали такъ рано…

— Я еще не отвыкла отъ этого…

— Мы съ вами немного поторопились и пришли слишкомъ рано. Поздъ придетъ только черезъ полчаса. Совтую вамъ не стоять на одномъ мст, а пройтись, — утро очень холодное, хотя день общаетъ быть прекраснымъ.

— Туманъ опускается,— сказала панна Мариня, поднимая свои голубые глаза, казавшіеся Поланецкому въ утреннемъ свт почти фіолетовыми.

— Не пройдетесь-ли вы немного по платформ?

— Благодарю васъ. Я похожу лучше по зал.

И кивнувъ головою, она удалилась. Поланецкій опять принялся быстро шагать по платформ. Ему было немного досадно, что она отказалась остаться съ нимъ на платформ, но онъ поспшилъ объяснить это извстными требованіями приличія, и мысль о томъ, что пріздъ пани Эмиліи сблизитъ ихъ и дастъ имъ возможность встрчаться, наполнила его сердце еще большимъ удовольствіемъ и что-то бодрое и радостное поднималось въ немъ и росло съ каждой минутой. Онъ думалъ о фіолетовыхъ глазахъ Марини, о ея личик, которое отъ утренней свжести было покрыто румянцемъ, и, проходя мимо залы, гд она сидла, онъ почти весело говорилъ про-себя:

— Ага! сиди тамъ, скрывайся! Не безпокойся, я найду тебя!

И сильне чмъ когда-либо онъ чувствовалъ теперь, что она могла-бы быть ему очень дорога, если-бы захотла быть для него хоть чуточку добре.

Раздался звонокъ и нсколько минутъ спустя показался неясный силуэтъ паровоза, тонувшій въ туман, который еще густо стлался по земл, хотя небо надъ нимъ уже прояснялось, по мр приближенія паровоза, очертанія его становились ясне и опредленне. Выбрасывая разорванные кл’убы дыма и постепенно уменьшая ходъ, онъ подошелъ къ станціи, и остановившись, началъ съ шумомъ и свистомъ выпускать ненужный боле запасъ пара подъ переднія колеса.

Поланецкій вскочилъ въ вагонъ перваго класса и первое лицо, которое онъ увидлъ въ окно, было личико Литки, посвтлвшее при вид его, какъ будто на него внезапно упалъ солнечный лучъ. Двочка радостно замахала рученками, вся улыбаясь Поланецкому, который въ одинъ мигъ былъ уже въ вагон.

— Дорогой мой котикъ!— воскликнулъ онъ, хватая рученки Литки — выспалась-ли ты? здорова-ли?

— Я здорова! Вотъ мы вернулись и будемъ теперь вмст!— Здравствуйте-же, панъ Стахъ!

Позади двочки стояла пани Эмилія, у которой ‘панъ Стахъ’ горячо поцловалъ руку и заговорилъ торопливо, какъ обыкновенно говорится при такихъ встрчахъ:

— Здравствуйте, здравствуйте!.. У меня коляска. Вы можете хать сейчасъ. Мой человкъ получитъ ваши вещи, дайте только квитанцію. Дома ждутъ васъ съ чаемъ. Позвольте квитанцію. Панна Плавицкая также здсь.

Панна Плавицкая дйствительно ждала у вагона, изъ котораго вышла пани Эмилія, и об, радостно улыбаясь, стали пожимать другъ другу руки. Литка съ минуту смотрла на панну Мариню, какъ-бы колеблясь, но потомъ бросилась къ ней на шею съ обычною своею сердечностью.

— Мариня, ты подешь съ нами чай пить, — сказала пани Эмилія.— Насъ тамъ ждутъ, а ты, вроятно, вышла на-тощакъ. Да? Хорошо?

— Но вы должно быть устали, хавъ всю ночь.

— Нтъ, мы отъ самой границы спали, какъ убитыя, а проснувшись, успли только одться и умыться. Во всякомъ случа мы напьемся чаю, а ты ничуть намъ по помшаешь.

— Ну, хорошо. Съ большимъ удовольствіемъ.

Литка потянула пани Эмилію за платье.

— Мамочка, а панъ Стахъ?

— Ну, разумется, и панъ Стахъ съ нами подетъ. Онъ такъ обо всемъ позаботился, что, благодаря ему, для насъ все теперь приготовлено, а потому онъ долженъ съ нами похать.

— Долженъ хать! Долженъ!— воскликнула Литка, обернувшись къ нему.

Но онъ хотлъ ее подразнить:

— Совсмъ не долженъ, а хочу просто самъ.

Немного спустя, вс четверо сидли уже въ коляск. Поланецкій былъ въ отличномъ настроеніи духа, напротивъ него сидла Мариня, а рядомъ маленькая Литка. Ему казалось, что свтъ ранняго утра проникъ въ его душу и что для него наступаютъ лучшіе дни. Онъ чувствовалъ, что отнын онъ будетъ принадлежать къ тсному кружку немногихъ людей, взаимно связанныхъ между собою и общественною жизнію, и дружбой, въ которомъ будетъ также и Мариня. И теперь она сидла напротивъ него, близко къ нему, связанная дружбою, какую оба они питали къ пани Эмиліи и молоденькой Литк.

Разговоръ между тмъ шелъ довольно оживленный.

— Что случилось, Эмилія, — спросила Мариня, — что ты такъ поспшила пріхать?

— Литка постоянно приставала ко мн вернуться домой.

— Теб не понравилось заграницей?— спросилъ Поланецкій, обращаясь къ Литк.

— Нтъ!

— Скучала по Варшав?

— Да.

— А обо мн? А? Говори сейчасъ, а то будетъ плохо!

Литка посмотрла на мать, на Мариню, на Поланецкаго и, наконецъ, сказала:

— И о пан Стах также.

— Вотъ теб за это!— воскликнулъ Поланецкій.

И схвативъ ея рученки, хотлъ ихъ поцловать, но она сопротивлялась, какъ могла.

Ей наконецъ удалось спрятать рученки, а онъ, повернувшись къ панн Марин, улыбнулся, показавъ при этомъ свои здоровые, блые зубы, и сказалъ:

— Видите-ли, мы постоянно воюемъ, но любимъ другъ друга.

— Такъ обыкновенно бываетъ, — отвтила Мариня.

Онъ посмотрлъ ей въ глаза просто и прямо.

— О, если-бы это такъ было!

Панна Мариня слегка покраснла и приняла серьезный видъ, но ничего не отвтила и продолжала разговоръ съ пани Эмиліей.

Поланецкій обратился къ Литк:

— А гд профессоръ Васковскій? Ухалъ въ Италію?

— Нтъ. Онъ остался въ Ченстохов и вернется посл завтра.

— Здоровъ?

— Здоровъ.

Двочка вдругъ посмотрла на своего друга и сказала:

— Не правда-ли, мама, панъ Стахъ похудлъ?

— Вы въ самомъ дл похудли немного, — замтила пани Эмилія.

Поланецкій дйствительно немного измнился въ лиц, послднее время страдая безсонницей, и причина ея сидла тутъ-же передъ нимъ въ коляск. Но онъ поспшилъ свалить все на дловыя хлопоты и конторскія занятія. Тмъ временемъ они подъхали къ квартир пани Эмиліи.

Когда пани Эмилія отправилась на кухню къ прислуг, а Литка побжала за нею, Поланецкій и панна Мариня остались въ столовой на минуту одни.

— У васъ здсь нтъ боле близкихъ знакомыхъ, чмъ пани Эмилія?— спросилъ Поланецкій.

— Такихъ близкихъ и милыхъ, какъ она, не имю.

— Доброта въ жизни необходима, а пани Эмилія очень добра и очень радушна. Я, напримръ, не имя своей семьи, считаю почему-то ея домъ какъ-бы роднымъ. Варшава иметъ для меня совершенно иной интересъ, когда он здсь…

Потомъ онъ прибавилъ уже не столь увреннымъ голосомъ:

— А теперь я радъ ихъ прізду, еще изъ-за васъ, а, главное, что, наконецъ, между нами будетъ хоть что-либо общее…

И онъ посмотрлъ на нее съ мольбою въ глазахъ, какъ-бы желая сказать ей: ‘Я не могу дольше такъ жить, протяни мн свою руку въ знакъ мира и будь для меня хоть немного добра, если на нашу долю выпалъ такой счастливый день!’

Но она, не будучи въ силахъ оставаться къ нему совершенно равнодушной, заходила въ своемъ нерасположеніи къ нему все дале и дале. Чмъ боле проявлялась доброта его сердца, чмъ боле онъ казался ей симпатичнымъ, тмъ боле незаслуженнымъ казался ей его поступокъ съ ней и тмъ сильне чувствовала она обиду въ своемъ сердц.

Чуткая по натур и еще боле робкая, она хорошо сознавала, что слишкомъ холодный отвтъ ея могъ-бы разстроить всю гармонію дня, а потому предпочла промолчать, но ему теперь ужъ не нуженъ былъ ея отвтъ, который онъ прочелъ въ глазахъ ея:

— Чмъ меньше ты будешь стараться исправить наши отношенія, тмъ лучше, а самое лучшее, если ты ихъ оставишь совершенно въ поко.

Веселость его исчезла сразу, замнившись горечью и сожалніемъ, усиленнымъ благодаря раздраженію, производимому въ немъ неотразимымъ очарованіемъ, которому Поланецкій поддавался все сильне и сильне, и сознаніемъ, что пропасть между нимъ и Мариней становится съ каждымъ днемъ все глубже.

И глядя теперь въ ея милое и доброе лицо, онъ чувствовалъ, что она такъ-же ему дорога, какъ и безвозвратно потеряна.

Приходъ Литки положилъ конецъ этому невыразимо тяжелому для него состоянію. Двочка вбжала, вся сіяя отъ радости, съ волосами въ безпорядк и со смхомъ на устахъ, но увидвъ ихъ вмст, она вдругъ остановилась, нкоторое время смотрла то на одного, то на другого своими потемнвшими глазами, и потомъ тихо услась за чайнымъ столомъ. Ея веселость также исчезла, хотя Поланецкій, подавивъ внутреннюю боль, старался быть разговорчивымъ и веселымъ за завтракомъ.

Къ Марин онъ пересталъ почти совсмъ обращаться. Онъ бесдовалъ исключительно съ пани Эмиліей и Литкой — и странное дло: на Мариню это произвело непріятное впечатлніе. Въ ряд ей нанесенныхъ обидъ стало одною боле.

Два дня спустя пани Эмилія съ Литкою были приглашены на вечерній чай къ Плавицкимъ. Панъ Плавицкій пригласилъ и Поланецкаго, но тотъ не пришелъ. И такова ужъ натура человческая,— это опять задло Мариню. Антипатія какъ и любовь, нуждается въ близости предмета, на который она обращена. Противъ своего желанія, Мариня весь вечеръ поглядывала на двери, а когда стало несомнннымъ, что Поланецкій не будетъ, она начала кокетничать съ Машко, чмъ не мало удивила пани Эмилію.

XII.

Машко былъ человкъ очень ловкій, но до-нельзя себялюбивый, къ тому же не было причины не принимать предпочтенія, оказываемаго ему Мариной, за чистую монету. Правда, замчались нкоторыя неровности въ его характер и оттнкахъ, но Машко приписывалъ это отчасти кокетству, отчасти нервному настроенію двушки, и хотя послднее внушало ему нкоторое безпокойство, но не настолько, чтобы оно могло удержать его отъ ршительнаго шага.

Бигель угадалъ дйствительное положеніе вещей, утверждая, что Машко влюбленъ. Такъ было на самомъ дл. Панна Плавицкая еще и раньше очень нравилась ему, а затмъ, подводя общій итогъ всхъ за и противъ, онъ пришелъ къ заключенію, что количество за преобладаетъ. Молодой адвокатъ высоко цнилъ деньги, но, обладая трезвымъ умомъ и хорошо зная сферу, въ которой вращался, пришелъ къ убжденію, что очень богатой невсты ему не найти и не дождаться. Богатыя невсты принадлежали или къ сред родового дворянства, куда и сунуться было опасно, или къ сред банкировъ-финансистовъ, которые въ свою очередь искали зятьевъ въ семьяхъ, принадлежащихъ къ боле или мене извстнымъ фамиліямъ. Мащко прекрасно понималъ, что его намалеванные епископы и рыцари, надъ которыми Букацкій подтрунивалъ, не съумютъ открыть передъ нимъ банкирскихъ несгораемыхъ кассъ. Онъ также понималъ, что будь эти намалеванные его предки даже мене фантастичны, ужъ одна его адвокатская профессія послужила-бы ‘deminutionem capitis’ въ глазахъ финансовыхъ тузовъ. Съ другой стороны, онъ чувствовалъ какое-то расовое отвращеніе къ подобнаго рода супружествамъ, въ то время какъ двушки лучшаго общества имли въ глазахъ его ту особую прелесть, какую он обыкновенно представляютъ для выскочекъ.

У панны Плавицкой но было приданаго — или, по крайней мр, оно было очень невелико — это правда. Но женившись на ней, Машко освобождался отъ всякихъ обязательствъ по отношенію къ Плавицкимъ, какія сопряжены были съ покупкой Кремня. Во вторыхъ, породнившись съ хорошей родовитой семьей, онъ надялся пріобрсти новыхъ кліентовъ среди дворянства, что могло принести существенныя выгоды, и, наконецъ, благодаря новымъ связямъ, можно-бы было устроить постоянное веденіе длъ нсколькихъ или многихъ десятковъ дйствительно богатыхъ домовъ, что было завтной мечтой Машко.

Плавицкіе, какъ вс помщичьи семьи немного выше средней руки, имли много разной родни, были такіе родственники, которыхъ они не признавали, но были и такіе, которые не признавали ихъ въ свою очередь, что, впрочемъ, происходило не изъ гордости, а скоре въ силу извстнаго общественнаго подбора, благодаря чему каждый устроиваетъ себ знакомство съ тми, которые находятся съ нимъ въ боле или мене одинаковыхъ жизненныхъ условіяхъ. Однако, большіе семейные праздники соединяли, хотя-бы только на время, всхъ родственниковъ вмст, и Машко пріятно было думать, что у него на свадьб будутъ присутствовать люди съ громкими фамиліями, въ которыхъ онъ видлъ залогъ будущихъ выгодъ. Все зависитъ только отъ нкоторой ловкости, чтобы внушить такимъ господамъ, что съ ихъ стороны было-бы очень любезно и для нихъ самихъ очень выгодно и практично поручить свои дла такому дятельному и энергичному человку, какъ онъ, притомъ-же члену ихъ общества, вдобавокъ еще и родственнику. Это было-бы даже своего рода приданымъ для бдной кузины. Соображая свои силы, Машко былъ увренъ, что ему удастся наконецъ втереться въ этотъ міръ, войти въ довріе, а со временемъ и вертть имъ. Онъ зналъ, что тотъ или другой придетъ сперва за совтомъ, какой можно почерпнуть въ бесд со знакомымъ или дальнымъ родственникомъ, который кстати знакомъ съ длами, потомъ, когда совтъ окажется полезнымъ, посщенія станутъ боле частыми, и въ конц концовъ дла перейдутъ въ его руки. Оказывая такимъ образомъ помощь другимъ, онъ самъ получитъ возможность выйти на широкую дорогу, очистить Кремень отъ долговъ, составить себ значительное состояніе и бросить наконецъ адвокатскую практику, которой онъ не любилъ, смотря на нее лишь какъ на средство къ достиженію цли занять въ высшей общественной сфер положеніе человка вполн независимаго и крупнаго, солиднаго землевладльца.

Все это основательно обдумавъ, взвсивъ и разсчитавъ, онъ ршилъ искать руки пани Плавицкой.

Онъ не предусмотрлъ лишь одного, что онъ влюбится до такой степени въ панну Мариню.

Отчасти это раздражало его, потому что онъ считалъ всякое слишкомъ сильное развитіе чувства враждебнымъ тому равновсію, которое человкъ съ высокимъ общественнымъ положеніемъ долженъ всегда сохранять. Стремленіе къ равновсію было одною изъ его слабостей. Не поставь онъ себ задачей во что-бы то ни стало пролзть въ высшее общество или принадлежи онъ къ этому самому обществу, онъ позволилъ-бы себ любить сколько угодно. Онъ не понималъ, не смотря на всю свою смтливость, что однимъ изъ главныхъ преимуществъ такъ называемаго привиллегированнаго общества есть свобода. Поэтому онъ не совсмъ былъ доволенъ, когда сердце его слишкомъ таяло въ присутствіи панны Марини. Но съ другой стороны, сама цль, къ которой онъ стремился, все боле отождествлялась въ его ум съ его личнымъ счастьемъ, о которомъ онъ мечталъ почти съ упоеніемъ.

Это было для него нчто совершенно новое, до такой степени, что свтъ этихъ невдомыхъ ему горизонтовъ просто его ослплялъ. Машко дожилъ до тридцати слишкомъ лтъ, не зная, что такое восторгъ. Теперь только онъ понялъ, сколько прелести въ этомъ понятіи, которое стало ему знакомо въ присутствіи панны Плавицкой. Когда отецъ ея принималъ его въ своемъ кабинет, а она сидла въ сосдней комнат, Машко летлъ своею мыслію къ ней, и съ трудомъ слдилъ за разговоромъ своего собесдника. При ея приближеніи въ сердц его пробуждались дотол совсмъ ему невдомыя чувства, нжныя и мягкія, которыя длали его лучшимъ, чмъ онъ былъ до сихъ поръ. Обычно стальной и холодный блескъ его голубыхъ глазъ смнялся выраженіемъ сладости и упоенія, красныя пятна на щекахъ, которыми онъ напоминалъ профессора Васковскаго, выступали еще ярче, вся фигура его теряла напыщенный видъ и онъ принимался расчесывать пальцами свои свтлыя бакенбарды не съ выраженіемъ англійскаго лорда, а обыкновеннаго влюбленнаго смертнаго. Онъ дошелъ, наконецъ, до такого самоотверженія, что пожелалъ не одному себ, но и ей тоже счастья, полагая, конечно, что это счастье осуществимо не иначе, какъ чрезъ него и должно въ немъ самомъ заключаться. Онъ былъ до того влюбленъ, что въ случа отказа, могъ сдлаться опаснымъ, особенно при совершенномъ отсутствіи въ немъ какихъ-либо нравственныхъ устоевъ и при его несомннно громадной энергіи и ршимости. Машко до сихъ поръ никогда не любилъ и Мариня первая разбудила въ немъ все, что способно было любить. Она не была рдкой красавицей, но она обладала рдкой женской привлекательностью, и этимъ свойствомъ ея плнялись преимущественно натуры сильныя и энергичныя. Въ ея гибкой фигур было что-то, напоминавшее собою вьющееся растеніе, ея спокойное лицо, большіе прозрачные глаза и слегка чувственныя губы — все вмст на первый взглядъ не производило особаго впечатлнія, но чрезъ минуту каждый, даже самый равнодушный субъектъ чувствовалъ, что въ ней есть нчто особенное, что никогда не можетъ исчезнуть изъ памяти, и что это одна изъ женщинъ, передъ которой нельзя устоять.

Однако, насколько Машко чувствовалъ себя и дйствительно становился лучше въ этой новой фаз своей жизни, настолько настроеніе духа Марини поникло со времени перезда Плавицкихъ въ Варшаву. Продажа Кремня лишила ее здороваго труда и нравственной опоры. Ей теперь недоставало цли въ жизни. Сложившіяся обстоятельства принесли ей много горечи, оставившей въ сердц глубокіе слды. Панна Мариня сама это чувствовала и чрезъ нсколько дней посл того вечера, на который не пришелъ Поланецкій, первая завела объ этомъ рчь съ пани Эмиліей, когда он остались наедин въ сумеркахъ гостиной, рядомъ съ комнатой Литки.

— Я отлично вижу,— сказала она,— что между нами исчезла та искренность, которая была между нами прежде. Я хотла поговорить съ тобою откровенно и не могла ршиться, мн почему-то кажется, что я ужъ больше недостойна твоей дружбы.

Пани Эмилія приблизила свое милое лицо къ головк Марини и принялась цловать ее въ лобъ.

— О! Мариня, Мариня! Что говоришь ты, всегда такая спокойная и разсудительная!

— Въ Кремн я была гораздо лучше, чмъ теперь. Ты не повришь, какъ я была привязана къ этому углу. Я была занята цлыми днями и во мн жила постоянно надежда, что современемъ явится что-то очень счастливое. Теперь все это исчезло и я не узнаю самой себя и, что еще хуже, потеряла свое достоинство. Я видла, какъ ты была поражена, что я кокетничала съ Машко. Не говори, пожалуйста, что ты этого не замтила. И какъ ты думаешь, зачмъ я это сдлала? Только потому, что я теперь стала хуже, только со злости на себя, на него и на весь міръ. Я не люблю его и не выйду за него, слдовательно, я поступаю неблагородно и со стыдомъ признаюсь въ этомъ, но бываютъ такія минуты, когда мн хочется нарочно сдлать кому-нибудь зло. Ты ршительно должна разорвать со мною старую дружбу, я, право, теперь совершенно иная, чмъ прежде.

По лицу Марини потекли слезы и пани Эмилія начала ее успокаивать, потомъ она сказала:

— Панъ Машко очевидно иметъ на тебя серьезные виды и, признаюсь, я думала, что ты ему не откажешь. Скажу теб теперь откровенно, что меня это крайне огорчило — этотъ человкъ не для тебя, но, зная какъ ты любила Кремень, я полагала, что ты намрена этимъ путемъ вернуть его назадъ…

— Сначала, да! У меня была такая мысль. Я хотла насильно убдить себя, что онъ мн нравится, я не хотла его оттолкнуть… Меня интересовало что-то другое, но мн дорогъ былъ и Кремень… Однако, я не могла себя обмануть. За такую цну мн не нужно Кремня, и въ этомъ все зло. Вдь, если такъ, то зачмъ я ввожу въ заблужденіе Машко, зачмъ я морочу его? Просто отъ отсутствія благородства, не больше…

— Да, это нехорошо, что ты его морочишь, но мн кажется, что я, понимаю въ чемъ дло. Не виноватъ-ли тутъ другой, возбудившій къ себ антипатію, правда? Можешь, однако, утшиться тмъ, что зло это еще поправимо, вдь поведеніе съ Машко можно перемнить во всякое время, хоть завтра… И надо это сдлать, Мариня, пока еще время, пока еще ничего не общано…

— Я знаю, Эмилька, я это знаю отлично, только видишь-ли, когда я нахожусь вмст съ тобою и снова чувствую себя, какъ прежде, порядочной, честной двушкой, то мн кажется, что не только слова, но и извстные поступки, извстное поведеніе, влекутъ за собою нкоторыя обязательства. Онъ можетъ мн это сказать…

— Можешь ему отвтить, что ты хотла его узнать, привыкнуть къ нему, но это теб не удалось. Во всякомъ случа, это единственный путь…

Настала минута молчанія, и Мариня, и пани Эмилія чувствовали, что он не коснулись еще того предмета, который главнымъ образомъ интересовалъ если не обихъ, то, по крайней мр, пани Эмилію. И взявши Мариню за руки, она сказала:

— Признайся теперь, Мариня, что ты кокетничала съ Машко также на зло Поланецкому?

Та отвтила глухимъ голосомъ:

— Да.

— Не значитъ-ли это, что впечатлніе, произведенное имъ на тебя въ Кремн, еще не изгладилось?.

— Было-бы лучше, если-бъ изгладилось.

Пани Эмилія погладила ея темные волосы.

— Ты представить себ не можешь, какой онъ добрый, энергичный и благородный. Съ нами онъ нсколько друженъ, онъ очень любитъ Литку и я ему за это отъ всей души благодарна. Ты, вдь, знаешь, что дружба не горячее, даже не теплое, а скоре какое-то тепловатое чувство. Но онъ и въ этомъ отношеніи составляетъ исключеніе. Повришь-ли, что когда Литка заболла въ Рейхенгалл, онъ пригласилъ изъ Мюнхена знаменитаго доктора, и, не желая испугать, сказалъ намъ, что докторъ проздомъ и что нужно воспользоваться случаемъ. Подумай только, какое вниманіе и какая доброта! Это человкъ, на котораго можно опереться, и энергичный, и прямой. Бываютъ люди развитые, но лишенные энергіи, у другихъ есть энергія, но нтъ благородства сердца. Онъ-же соединяетъ въ себ и то, и другое. Я забыла теб сказать, что когда дла по имнію моей Литки пошли плохо и братъ моего покойнаго мужа взялся привести ихъ въ порядокъ, то въ Поланецкомъ онъ нашелъ перваго помощника. Если-бы Литка была взрослая, я никому на свт не отдала-бы ее съ такимъ довріемъ, какъ ему. Я просто не могу теб выразить, какъ онъ былъ добръ къ намъ.

— Если онъ къ вамъ былъ на столько добръ, на сколько ко мн былъ жестокъ, то это очень много.

— Онъ этого не хотлъ, Мариня. Если-бы ты только знала, какъ онъ страдаетъ теперь отъ этого и какъ искренно онъ сознается въ своей вин…

— Онъ мн самъ это говорилъ, — отвтила Мариня.— Я, моя милая, много думала объ этомъ, признаться, я ни о чемъ другомъ не думала и не нахожу, чтобы онъ былъ противъ меня виноватъ. Въ Кремн онъ былъ для меня такой добрый, такой добрый, что мн казалось… Предъ тобою не буду стсняться, вдь я даже писала теб объ этомъ, что когда я вечеромъ въ то воскресенье, которое онъ провелъ у насъ, вернулась къ себ въ комнату, голова и сердце мои были такъ переполнены имъ, что мн теперь стыдно о томъ говорить… Я чувствовала, что еще одинъ день, еще одно его привтливое слово и я его полюблю на всю жизнь… Мн казалось, что и онъ… На другой день онъ ухалъ сердитый… Отчасти виноватъ былъ отецъ, отчасти я была виновата, но я все это обдумала и ты, вдь, помнишь, какое я теб тогда написала письмо въ Рейхенгалль? Ты видишь, что я къ нему питала такое-же довріе, какое ты имешь къ нему. Онъ ухалъ… Сама не знаю почему, я думала, что онъ вернется или напишетъ. Но онъ не вернулся и не написалъ. Какой-то внутренній голосъ говорилъ мн, что онъ не лишитъ меня Кремня, а онъ это сдлалъ… А потомъ… Я знаю, что Машко говорилъ съ нимъ откровенно, а онъ уговаривалъ его и уврилъ, что онъ ни о чемъ не думаетъ… О, милая Эмилька!.. Если хочешь, то онъ не виноватъ, но какъ много зла онъ мн сдлалъ! Изъ-за него я потеряла не только любимый, родной уголъ, гд я съ такимъ наслажденіемъ трудилась, но нчто еще большее: я потеряла вру въ жизнь, въ людей… въ то, что на свт дла добрыя и благородныя берутъ верхъ надъ злыми и пошлыми… Я сама сдлалась хуже. Говорю серьезно, что я не узнаю себя. Онъ имлъ право такъ поступить,— хорошо! Я этого не отрицаю и не виню его. Только, видишь-ли, онъ сломалъ во мн какую-то жизненную пружину. Этому помочь нельзя, этого исправить невозможно. Да и зачмъ? Что мн до того, что въ немъ потомъ произошла перемна, что онъ жалетъ о сдланномъ, и готовъ даже на мн жениться? Что мн до того, коль скоро я, которая его почти полюбила, не только теперь не люблю его, но питаю къ нему почти отвращеніе. Это вдь хуже, чмъ если бы я была къ нему равнодушна… Я знаю, о чемъ ты думаешь, но вдь жизнь можно построить на любви, а не на отвращеніи. Какъ я могу протянуть ему руку, нося обиду въ душ и зная, что изъ-за него — виноватъ-ли онъ, или не виноватъ — столько погублено? Ты думаешь, что я не вижу его достоинствъ, но что-же мн длать, если я чмъ больше ихъ вижу, тмъ сильне меня отъ него отвращаетъ, и если-бы мн пришлось выбирать, то я выбрала-бы Машко, хотя онъ хуже его. Я могу согласиться со всмъ, что ты скажешь о немъ хорошаго, но на все могу теб только отвтить: я не люблю его и никогда не въ состояніи буду его полюбить.

Слезы стояли въ глазахъ пани Эмиліи.

— Бдный панъ Стахъ,— сказала она, какъ-бы про себя.

Посл минуты молчанія она снова спросила:

— И теб не жаль его?

— Жаль, когда я представляю его себ такимъ, какимъ онъ былъ въ Кремн, жаль, когда его нтъ, но стоитъ мн только увидть его, и я снова чувствую къ нему одно только… отвращеніе.

— Ты не знаешь, какъ онъ былъ несчастенъ въ Рейхенгалл, а теперь онъ еще боле несчастенъ. У него нтъ никого…

— У него есть твоя дружба, онъ любитъ Литку…

— Милая Мариня, это совершенно иное! Я отъ всей души ему благодарна за его привязанность къ Литк, но это совершенно иное и ты сама понимаешь, что онъ тебя любитъ иначе и во сто разъ больше, чмъ Литку…

Въ комнат было совершенно темно, слуга принесъ лампу и, поставивъ ее на столъ, удалился. При свт огня пани Эмилія вдругъ увидла блую фигуру, склоненную надъ кушеткой, недалеко отъ дверей въ дтскую комнату.

— Кто тамъ? Ты, Литка?

— Я, мама.

Въ голос двочки было что-то особенное. Пани Эмилія встала и быстро подошла къ ней.

— Когда ты вошла? Что съ тобой?

— Мн что-то тяжело и нехорошо.

Пани Эмилія сла на кушетку и, притянувъ къ себ двочку, замтила крупныя слезы въ глазахъ ея.

— Литусь, ты плачешь? Что съ тобой?

Та склонивъ головку на плечо матери, начала плакать. Ей было дйствительно тяжело, она узнала, что ‘панъ Стахъ’ теперь еще боле несчастенъ, чмъ былъ въ Рейхенгалл, и что онъ любитъ Мариню во сто разъ больше, чмъ ее.

Вечеромъ того дня, отправляясь спать, она, ужъ раздтая, въ одной рубашенк, нагнулась къ уху матери и прошептала:

— Мама, мамочка, у меня большой грхъ на душ…

— Бдненькая, что тебя мучаетъ?

Она шепнула еще тише:

— Я не люблю панны Марини…

XIII.

Пани Эмилія съ Литкой и съ Мариной, а съ ними и панъ Плавицкій, похали обдать къ Вигелямъ на дачу, расположенную въ лсу, въ двухъ съ половиной часахъ зды отъ города. День былъ сентябрьскій, теплый, въ воздух носились многочисленные клубки блестящей паутины, зелень на деревьяхъ была еще довольно свжая, хотя кое-гд изъ-за молодого лиственнаго лса выглядывали уже деревья, напоминавшія своими пожелтвшими и красными листьями фонтанъ или пестрый букетъ цвтовъ. Эта блдно-золотистая осень припомнила панн Марин ея деревенскую жизнь, ея занятія по хозяйству, запахъ хлба въ закромахъ, поле усянное скирдами и широкое пространство луговъ, заканчивающихся гд-то далеко-далеко на горизонт узкими лентами ольшинъ. Грустно стало ей по той жизни, по тому спокойствію, передъ которыми городъ, съ его безпрерывной сутолокою и непонятной лихорадочной трудовой жизнью, казался ей пустымъ и суетнымъ. Она чувствовала теперь, что та жизнь, которой она была достойна и въ которой была полезна, потеряна для нея безвозвратно, и ничто другое не могло замнить ей утеряннаго, вознаградить ее. Правда, она могла вернуться къ прежней жизни, ставши пани Машко, но при одной этой мысли сердце ея наполнялось горечью, и Машко со своей варшавской самоувренностью, бакенбардами и красными пятнами на лиц, со своимъ вчнымъ обезьяничаніемъ и манерами яко-бы англійскаго лорда,— казался ей просто противнымъ. Точно также никогда еще не чувствовала она большаго чмъ въ эту минуту нерасположенія къ Поланецкому, который отнялъ у нея Кремень и вмсто него подсунулъ ей Машко. Первый былъ ей противенъ въ эту минуту. Другого-же, казалось ей, она ненавидитъ. Ей рисовалась картина невеселой жизни съ отцомъ въ Варшав, безъ цли, безъ труда, безъ идеала,— съ вчнымъ сожалніемъ о прошломъ и томительной пустотой будущаго. И этотъ ясный, теплый осенній день, вмсто того, чтобы ее успокоить, наполнилъ ея сердце тоской и горечью. Вся дорога, вообще, прошла не особенно весело. Литка сидла насупившись, потому что въ коляск не было ‘пана Стаха’. Пани Эмилія сосредоточила на ней все свое вниманіе, полная тревоги, что тоскливое настроеніе двочки находится въ связи съ ея здоровьемъ. Одинъ только панъ Плавицкій былъ несомннно въ прекрасномъ расположеніи духа, особенно въ начал дороги. Во-первыхъ, онъ въ своемъ застегнутомъ сюртук съ пунцовой гвоздикой въ петлиц, въ свтломъ пальто и съ нафабренными, словно иголочки, усиками, чувствовалъ себя неотразимымъ, а его бодрое настроеніе еще больше поддерживалось тмъ обстоятельствомъ, что ревматизмъ, причинявшій ему по временамъ большія страданія, сегодня, благодаря хорошей погод, совсмъ не безпокоилъ его, во-вторыхъ, предъ нимъ сидла одна изъ самыхъ красивыхъ женщинъ Варшавы, и онъ былъ почти увренъ, что она не останется равнодушной къ столькимъ его прелестямъ, и во всякомъ случа съуметъ ихъ оцнить. Пусть, по крайней мр, она подумаетъ: ‘ахъ, какой должно быть это былъ красивый мужчина’ — и панъ Плавицкій, въ худшемъ случа, остался-бы доволенъ даже такимъ, далеко не лестнымъ мнніемъ. Питая такія надежды, онъ дйствительно былъ очарователенъ: то возвышенно-благородный,— совершенно по отечески, то шаловливо-забавный. Исходя изъ того взгляда, что современная молодежь не уметъ быть изысканно вжливой съ женщинами, онъ въ своей изысканности, оказываемой пани Эмиліи, прибгалъ въ разговор къ миологіи, что отчасти было и понятно, потому-что онъ смотрлъ на нее какъ сатиръ.

Но все это встрчено было съ легкой усмшкой и безъ должнаго вниманія, такъ что, немного пріунывъ, онъ перемнилъ тонъ и перевелъ разговоръ на другую тему, онъ заговорилъ о томъ, что, благодаря дочери, ему предстоитъ познакомиться съ ‘буржуазіей’, чему онъ, впрочемъ, очень радъ, такъ какъ до сихъ поръ онъ видлъ этого рода людей только со сцены, а въ жизни віь слдуетъ сталкиваться съ людьми различныхъ классовъ, потому что отъ всхъ можно чему-нибудь научиться. Затмъ онъ прибавилъ, что долгъ извстныхъ общественныхъ сферъ заключается не въ отталкиваніи отъ себя людей, а наоборотъ — въ приближеніи ихъ къ себ, чтобы такимъ образомъ вкоренить въ нихъ добрыя начала, а потому и онъ, который всегда старался свято исполнять общественныя обязанности, не откажется и теперь отъ этой миссіи. Тутъ благородное выраженіе его лица приняло оттнокъ какой-то глубокой меланхоліи, и такъ подъхали они къ дач Бигелей.

Дача расположена была въ хорошемъ сосновомъ лсу, въ сосдств другихъ дачъ, среди старыхъ сосенъ, которыя мстами были вырублены, мстами оставлены группами по нскольку вмст, казалось, он словно удивлялись, какъ очутился и что длаетъ между ними, среди нкогда царившей лсной тишины, этотъ новенькій домикъ, однако он гостепріимно защищали его отъ втра и въ теплые дни окружали чуднымъ воздухомъ, пропитаннымъ запахомъ сосны и смолы.

Бигели съ кучей дтей вышли на встрчу гостямъ. Пани Бигелева, которая очень любила Мариню, поздоровалась съ ней особенно сердечно, желая кром того этимъ расположить ее къ Поланецкому, разсуждая такъ, что чмъ лучше панна Мариня будетъ чувствовать, какъ было-бы ей хорошо среди нихъ, тмъ мене затрудненій станетъ она длать Поланецкому. Панъ Плавицкій, познакомившись съ Бигелями у пани Эмиліи, еще въ первую свою побывку съ Мариней въ Варшав и ограничившись тогда лишь оставленіемъ имъ своей визитной карточки, оказался теперь такимъ великодушнымъ принцемъ, какимъ только могъ оказаться человкъ очень утонченный, выполняющій вмст съ тмъ и великую миссію привлеченія ‘буржуазіи’. Онъ поцловалъ руку у пани Бигелевой, посл чего обратился къ Бигелю, сказавъ великодушно:

— Въ ныншнее время особенно пріятно очутиться въ дом такого человка, какъ вы, а мн еще тмъ боле, такъ какъ мой кузенъ Поланецкій вступилъ на коммерческую дорогу и состоитъ вашимъ компаньономъ.

— Поланецкій — дльный человкъ, — отвтилъ Бигель простодушно, пожимая руку пана Плавицкаго, обтянутую въ свжую перчатку.

Дамы вошли на минутку въ комнаты, чтобы снять шляпки, а потомъ вернулись на балконъ, такъ какъ было совершенно тепло.

— Поланецкаго еще нтъ?— спросила пани Эмилія.

— Панъ Станиславъ тутъ съ утра, — отвтила пани Бигелева,— но онъ пошелъ съ визитомъ къ пани Краславской. Это тутъ не далеко,— прибавила она, обращаясь къ Марин — даже полверсты не будетъ… Тутъ кругомъ дачники, а эти дамы — самыя близкія наши сосдки.

— Я помню панну Терку Краславскую, я встрчала ее во время карнавала, — замтила Мариня.— Она тогда была такая блдная.

— Она и теперь все такая-же анемичная. Она прошлую зиму жила въ По.

Между тмъ маленькіе Бигелята, которые очень любили Литку, забрали ее съ собой поиграть. Двочки показывали ей свои грядки, разбитыя на песк между соснами, на которыхъ, впрочемъ, ничто не хотло рости. Осмотръ этотъ каждую минуту прерывался двочками, которыя, становясь на кончики пальцевъ, цловали Литку въ щечки, а она, наклоняя свою прелестную свтлую головку, цловала ихъ съ замчательной нжностью.

Но и мальчики захотли показать свое участіе. Начали они съ того, что поиспортили вс кусты георгинъ, росшихъ по другой сторон дачи, выбирая для нея самыя пышныя, затмъ они чуть не подрались, слишкомъ громко ршая вопросъ, какая именно игра ей боле всего нравится, и за выясненіемъ его обратились оба къ пани Эмиліи. Эдзя, имвшій обыкновеніе говорить очень громко, причемъ зажмуривалъ глаза, кричалъ во весь голосъ:

— Я говорю, что она боле всего любитъ серсо, только не знаемъ, позволите-ли вы намъ играть въ серсо.

— Лишь-бы только не бгала. Это ей вредно.

— Нтъ. Мы вс кружочки будемъ бросать прямо къ ней, такъ что ей бжать даже не придется. А если Юзя не уметъ бросать такъ далеко, то пусть бросаетъ къ кому ему угодно.

— Я хочу къ ней, — жалостнымъ голосомъ запищалъ Юзя.

И при одной мысли, что его желаютъ лишить такого удовольствія, губы его сложились подковой и начали уже дрожать, но Литка вовремя предупредила взрывъ плача, сказавъ:

— Я къ теб буду бросать, Юзя, я часто буду къ теб бросать.

И влажные глазенки Юзи начали снова улыбаться.

— Они ее не обидятъ, — обратился Бигель къпани Эмиліи.— Удивительная вещь, мальчики такіе шалуны, настоящіе, что называется, сорви головы, а къ ней они такъ внимательны и почтительны. Это Поланецкій воспиталъ въ нихъ такой культъ къ ней.

— Такія милыя дтки, какихъ на свт мало, — отвтила пани Эмилія.

Дти на минуту сбились въ одну кучку, вооружаясь палочками и кружочками. Посредин этой кучки стояла Литка, немного выше другихъ ростомъ и старше возрастомъ, и хотя маленькіе Бигелята считались дтьми очень красивыми, но она, со своимъ милымъ и поэтичнымъ личикомъ, съ замчательно нжными чертами, выдлялась среди этихъ здоровыхъ, пухлыхъ дтскихъ лицъ, словно существо другой планеты, Пани Бигелева первая обратила на это вниманіе.

— Посмотрите, — сказала она, — настоящая королева, да и только. Честное слово, никогда не могу ею вдоволь налюбоваться.

— Въ ней есть что-то высоко благородное,— прибавилъ Бигель.

И пани Эмилія смотрла на свою единственную двочку такимъ взглядомъ, въ которомъ было цлое море любви. Дти разбжались, потомъ образовали собою большой кругъ, оставляя на сромъ фон сосновыхъ иглъ разноцвтныя пятна, и подъ высокими соснами они казались такими крохотными, точно пестрые грибки.

Панна Мариня сошла съ балкона и стала рядомъ съ Литкой, помогая ей ловить т обручи, за которыми нужно было гнаться, охраняя ее такимъ образомъ отъ всякаго утомленія.

Въ эту минуту на большой дорог, ведущей къ дач, показался Поланецкій. Дти сначала не замтили его, но онъ однимъ взглядомъ охватилъ и балконъ, и дворъ и, увидвъ свтлое платье Марини, прибавилъ шагу. Литка, хорошо знавшая, какъ маму безпокоитъ ея каждое, сколько-нибудь живое движеніе и не желая безпокоить своей мамы ни за что на свт, все время стояла на одномъ мст, прижавъ колнки, почти не двигаясь, ловя на палочку только т обручи, которые падали прямо къ ней, за остальными же гонялась панна Мариня. Отъ бготни волосы ея разсыпались и она поправляла ихъ каждую минуту, а въ моментъ, когда Поланецкій входилъ въ ворота, она стояла немного наклонившись съ поднятыми къ голов руками.

Онъ не спускалъ съ нея глазъ и только ее одну видлъ предъ собой: она показалась ему на этомъ обширномъ двор какъ-то моложе и ниже обыкновеннаго, но такой двственной, такой привлекательной, какъ-бы созданной для того, чтобы заключить ее въ объятія и крпко прижать ее къ груди какъ женщину и какъ самое дорогое существо въ мір. Онъ некогда до сихъ поръ не чувствовалъ такъ сильно, какъ онъ ее безгранично любитъ.

Дти, увидвъ его, бросили палочки и обручи и съ визгомъ кинулись къ нему на встрчу. Игра прекратилась. Литка въ первую минуту тоже кинулась къ нему, но моментально остановилась и стала смотрть своими большими глазами то въ сторону Поланецкаго, то на Мариню.

— А ты не побжишь поздороваться съ паномъ Поланецкимъ?— спросила ее панна Мариня.

— Нтъ.

— Почему-же, Литусь?

— Потому…

И щечки ея немного зардлись, хотя бдная двочка не умла или, быть можетъ, не ршалась высказать свою мысль, которую можно было выразить приблизительно слдующими словами:

‘Потому, что онъ ужъ не меня больше любитъ, а тебя и на тебя только смотритъ’.

Онъ же приближался, отстраняя на ходу пристававшихъ къ нему дтей, повторяя:

— Осторожне, сорванцы этакіе, еще опрокину.

И онъ протянулъ руку Марин, глядя ей въ глаза съ мольбой объ одной лишь улыбк, хоть о сколько-нибудь мене равнодушномъ привтствіи, и затмъ обратился къ Литк:

— А ты, дорогой мой котикъ, здорова?

Она, позабывъ при вид его и подъ звуки его голоса всю великую скорбь своего маленькаго сердца, протянула ему об рученки, говоря:

— Да! здорова, а панъ Стахъ вчера къ намъ не пришелъ и намъ было очень скучно, и я теперь поведу пана Стаха къ мам на расправу.

Чрезъ минуту вс были на балкон въ полномъ сбор.

— Какъ поживаютъ пани Краславскія? спросила пани Эмилія.

— Здоровы и собираются сюда посл обда, отвтилъ Поланецкій.

Передъ самымъ обдомъ пріхалъ профессоръ Васковскій, а съ нимъ и Букацкій, который наканун вернулся въ Варшаву. Отношенія его съ Бигелями были пріятельскія, а потому онъ могъ явиться безъ всякаго приглашенія, присутствіе же у нихъ пани Эмиліи являлось для него такимъ великимъ искушеніемъ, устоять противъ котораго было выше его силъ. Впрочемъ, онъ поздоровался съ ней безъ малйшаго оттнка сентиментальности, тономъ немного шутливымъ, какъ обыкновенно, она же рада была его видть, забавляясь его оригинальной и отчасти странной манерой выраженія своихъ мыслей.

— Вы, кажется, собирались въ Мюнхенъ, а оттуда въ Италію?— спросила его пани Эмилія, когда сли къ столу.

— Точно такъ, сударыня,— отвтилъ онъ,— но я позабылъ въ Варшав захватить съ собою для дороги мой ножикъ для рзанья бумаги и нарочно пріхалъ за нимъ.

— Ого, это важная причина!

— А меня всегда только раздражаетъ, что люди все длаютъ непремнно по важнымъ причинамъ. Гд-же это сказано, что важныя причины пользуются особой привилегіей и что только къ нимъ каждый долженъ приспособляться? Впрочемъ, я, кром того, совершенно неожиданно усплъ отдать послдній долгъ одному моему пріятелю,— я вчера усплъ еще побывать на похоронахъ Лисовича.

— Это тотъ низенькій худенькій, спортсменъ?— спросилъ Бигель.

— Да, тотъ самый — отвтилъ Букацкій — и представьте себ, я просто пораженъ и никакъ не могу постичь, какимъ образомъ этотъ человкъ, всю жизнь свою валявшій дурака, могъ ршиться на такой серьезный шагъ, какъ смерть? Я просто не узнаю моего Лисовича! Человкъ только то и длаетъ, что на каждомъ шагу ошибается.

— Слыхали-ли?— отозвался Поланецкій — мн Краславскія разсказали, что Плошовскій, тотъ, въ котораго вс женщины Варшавы влюблялись, застрлился въ Рим.

— Это мой родственникъ, сказалъ панъ Плавицкій.

Извстіе это произвело тяжелое впечатлніе, въ особенности на пани Эмилію. Плошовскаго она почти не знала, но нсколько разъ встрчалась съ его теткой, у которой братъ ея покойнаго мужа, лишившись довольно значительнаго состоянія, состоялъ управляющимъ. Она также знала, что тетка души не чаяла въ своемъ племянник.

— Боже мой, какое несчастіе!— сказала она.— Правда-ли это? Человкъ такой молодой, способный и богатый… Бдная панна Плошовская!..

— И какое громадное состояніе остается безъ наслдниковъ — замтилъ Бигель.— Я хорошо знаю это дло, они жили недалеко отъ Варшавы. Старая панна Плошовская имла только двухъ родственниковъ: пани Кромицкую — дальнюю родственницу — и Леона Плошовскаго, который былъ самымъ близкимъ. Теперь оба уже не въ живыхъ.

Слова эти заставили пана Плавицкаго вздрогнуть. Онъ дйствительно былъ какимъ-то дальнимъ родственникомъ панны Плошовской и даже когда-то видлъ ее нсколько разъ, но она оставила въ немъ чувство какого-то безотчетнаго страха, потому что при каждой встрч она высказывала ему самыя горькія истины безъ всякихъ обиняковъ, попросту ругая его на чемъ свтъ стоитъ, сколько влзало. Само собою разумется, что съ тхъ поръ онъ старательно избгалъ ее, разорвавъ съ ней всякую связь, хотя при всякомъ удобномъ случа любилъ пускать пыль въ глаза и намекать на свое родство съ такой извстной и богатой фамиліей. Плавицкій принадлежалъ къ категоріи тхъ людей,— какихъ много еще въ нашемъ кра,— которые глубоко убждены, что Господь Богъ нарочно только для нихъ создалъ столь легкій путь къ достиженію богатства, какъ полученіе наслдства, и потому принимаютъ всякую малйшую надежду такого рода за достоврный фактъ. Поэтому онъ обвелъ собраніе торжественнымъ взглядомъ и сказалъ:

— Быть можетъ, Провиднію угодно было, чтобы состояніе перешло въ другія руки, которыя съумютъ воспользоваться имъ лучше.

А Поланецкій замтилъ:

— Я встртилъ Плошовскаго заграницей и онъ на меня произвелъ впечатлніе человка недюжиннаго. Отлично это помню.

— Онъ былъ такой милый, такой симпатичный, прибавила пани Бигелева.

— Царство ему небесное — произнесъ профессоръ Васковскій,— я его хорошо зналъ, это былъ настоящій аріецъ.

— Озорія — сказалъ панъ Плавицкій.

— Аріецъ — повторилъ профессоръ.

— Озорія…— подчеркивая и съ большимъ достоинствомъ поправилъ панъ Плавицкій.

И оба старика начали смотрть другъ на друга съ недоумніемъ, сами не зная, чего они хотятъ одинъ отъ другого, къ великому удовольствію Букацкаго, который, вооружившись моноклемъ, спросилъ:

— Ну такъ какъ-же: аріецъ или Озорія?

Поланецкій положилъ конецъ этому недоразумнію, объяснивъ, что Озорія — это гербъ семейства Плошовскихъ и что аріецъ можетъ быть Озоріемъ, на что, впрочемъ, панъ Плавицкій согласился весьма неохотно, замтивъ мимоходомъ, что тому, кто носитъ порядочную фамилію, нечего стыдиться ее и коверкать.

Букацкій, обратившись къ пани Эмиліи, сказалъ своимъ обыкновеннымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Изъ всхъ самоубійствъ я понимаю только одно — это самоубійство изъ-за любви, я ужъ нсколько лтъ себя подговариваю,— и все напрасно.

— Говорятъ, что самоубійство — трусость, замтила панна Мариня.

— Поэтому-то я отъ избытка храбрости и не лишаю себя жизни. Тутъ Бигель сказалъ:

— Будемъ лучше говорить о жизни и о томъ, что въ ней наилучше всего, то-есть о здоровь. За здоровье пани Эмиліи!

— И Литки!— прибавилъ Поланецкій.

Затмъ онъ обратился къ панн Марин:

— За здоровье нашихъ общихъ пріятельницъ!

— Охотно!— отвтила панна Мариня.

Онъ же, понизивъ голосъ, — продолжалъ:

— Видите-ли, я считаю ихъ не только своими пріятельницами, но также… какъ-бы вамъ сказать?— и заступницами. Литка ещеребенокъ, но пани Эмилія знаетъ, кому отдавать свою дружбу, и если кто-либо питалъ-бы ко мн предубжденіе, допустимъ даже вполн основательное, если я поступилъ-бы съ кмъ-нибудь не такъ, какъ слдовало бы, или прямо даже нехорошо — еслибы я раскаивался въ этомъ поступк, страдалъ изъ за него, то и тогда я думалъ бы, что я не самый скверный человкъ, коль скоро пани Эмилія ко мн такъ доброжелательна.

Панна Мариня немного смутилась, но въ то же время ей стало жаль его, онъ же закончилъ еще тише:

— А я, право, сильно мучаюсь. Мн это очень, очень тяжело.

Не успла она еще отвтить, какъ панъ Плавицкій поднялся и провозгласилъ тостъ за здоровье пани Бигелевой, произнеся цлую рчь на тему о томъ, что женщина — королева творенія, что предъ женщиной, какъ предъ королевой, каждый долженъ склонять голову, почему онъ, первый, цлую жизнь склонялъ ее предъ всми женщинами вообще, а теперь торжественно склоняетъ ее передъ пани Бигелевой въ частности.

Поланецкій отъ всей души пожелалъ ему провалиться сквозь землю вмст съ рчью, такъ какъ онъ чувствовалъ, что Мариня, наконецъ, отвтила-бы ему добрымъ словомъ, а счастливый моментъ прошелъ безвозвратно. Дйствительно, Мариня, слдуя примру другихъ, пошла расцловаться съ хозяйкой, а, вернувшись на свое мсто, больше уже не начинала прерваннаго разговора, онъ же не ршался прямо спросить у нея отвта.

Посл обда пріхали пани Краславскія: мать — женщина лтъ пятидесяти, живая, самоувренная и болтливая — и дочь — совершенная противоположность матери: натянутая, сухая и холодная, выговаривавшая ‘текъ’ вмсто ‘такъ’, но съ красивымъ, хотя блднымъ лицомъ, немного напоминавшимъ голбейновскихъ мадоннъ.

Поланецкій со злости началъ за ней ухаживать, но, время отъ времени посматривая на свжее лицо и голубые глаза Марини, съ горечью думалъ: ‘Сказала-бы хотя одно доброе слово! Ты… ты, безжалостная!’…

И онъ продолжалъ еще боле злиться, а когда панна Браславская какъ-то оговорилась и произнесла ‘меме’ вмсто ‘мама’, онъ не удержался и спросилъ ее довольно рзко:

— Кто такая?

‘Меме’-же пока выгружала весь запасъ своихъ свдній, а скоре предположеній и догадокъ о самоубійств Плошовскаго.

— Представьте себ — говорила она съ большимъ воодушевленіемъ — у меня сейчасъ-же явилась мысль, что онъ застрлился изъ-за покойной Кромицкой. Покойница, царство ей небесное, была большая кокетка и, что правда то правда, я ее никогда не любила. Она такъ съ нимъ кокетничала, что я перестала бывать съ моей Теркой тамъ, гд они бывали вмст, чтобы не подавать молодой двушк дурного примра. Что правда, то правда… Царство ей небесное… Терка также не питала къ ней особенной симпатіи.

— Да помилуйте — сказала пани Эмилія — я слышала про нее, что она была настоящій ангелъ.

Букацкій, никогда въ жизни не видавшій пани Кромицкой, обратился къ пани Браславской со свойственной ему флегматичностью:

— Madame, je vous donne ma parole d’honneur,.что она была просто архангелъ.

Пани Краславская смялась, сама не зная что отвчать, потомъ, ощетинившись, хотла было пустить какую-нибудь колкость, но воздержалась, потому что Букацкій, какъ человкъ очень богатый, могъ оказаться довольно выгоднымъ женихомъ для панны Терки. Такое-же положеніе занималъ въ ея глазахъ и Поланецкій, и толькодля нихъ она поддерживала на дач знакомство съ Бигелями, что, впрочемъ, нисколько не мшало ей не узнавать ихъ на улиц, когда въ этомъ встрчалась ей надобность.

— Для мужчинъ — сказала она посл нкотораго молчанія — всякая красивая женщина является чуть-ли не ангеломъ или архангеломъ. Терпть я этого не могу, когда такъ отзываются даже о моей Терк. Пани Бромицкая, очень можетъ быть, была хорошей женщиной, но ей недоставало такту — и нечего тутъ толковать!

Такимъ образомъ разговоръ о Плошовскомъ прекратился, тмъ боле, что послднее замчаніе пани Браславской обращено было исключительно къ Поланецкому, который бесдовалъ съ панной Теркой. Онъ любезничалъ съ ней немного со злости на самого себя, немного со злости на панну Мариню, стараясь уврить себя, что ему очень пріятно въ обществ своей дамы, онъ даже старался открыть въ ней особую красоту и нашелъ, что шея ея слишкомъ тонка, а ея глазки, словно потухшіе, оживлялись и обращались къ нему вопросительно тогда, когда мене всего было о чемъ спрашивать. Не ускользнуло также отъ его вниманія, что въ ней не мало тихаго деспотизма, потому что когда мать начинала очень громко говорить, то стоило только панн Терк поднести къ глазамъ лорнетъ и пронизывающе на нее посмотрть, чтобы та моментально подъ вліяніемъ этого взгляда спускала на нсколько тоновъ ниже или совершенно умолкала. Въ общемъ, ему смертельно скучно было въ обществ панны Терки и только съ отчаянія любезничалъ онъ съ ней боле обыкновеннаго, чтобы этимъ возбудить хоть тнь ревности въ панн Марин. Иногда даже очень умные люди прибгаютъ къ такимъ жалкимъ средствамъ, когда ихъ постигаетъ сердечное горе. Результаты-же получаются всегда совершенно противоположные, такъ какъ средства эти съ одной стороны затрудняютъ потомъ сближеніе и устраненіе недоразумній, съ другой же стороны они только укрпляютъ чувство въ сердц того, кто къ нимъ прибгаетъ. Поланецкій къ концу такъ соскучился по Марин, что радъ былъ-бы услышать отъ нея даже пренебрежительное слово, лишь-бы только подойти къ ней и поговорить. Но это теперь казалось ему гораздо трудне, чмъ часъ тому назадъ.

Онъ глубоко вздохнулъ, когда вечеръ кончился и стали собираться къ отъзду. Вдругъ Литка подошла къ матери и, обнявши рученками ея шею, стала тихо шептать ей что-то на ухо. Пани Эмилія кивнула головой, затмъ, приблизившись къ Поланецкому,— сказала:

— Панъ Станиславъ, если вы не намрены оставаться здсь ночевать, то позжайте съ нами. Мы съ Мариней возьмемъ Литку къ себ и мста будетъ достаточно.

— Хорошо. Ночевать я тутъ не могу и очень вамъ благодаренъ — отвтилъ Поланецкій.

И догадавшись, кто былъ авторомъ этого проекта, обратился къ Литк:

— Ты, дорогой мой котикъ, ты!…

Она-же, держась за платье матери, устремила на него свои глазенки, наполовину грустные, наполовину улыбающіеся, и тихо спросила:

— Хорошо, панъ Стахъ?

Чрезъ нсколько минутъ тронулись въ путь. Посл теплаго яснаго дня наступила еще боле ясная ночь, немного прохладная, но вся озареная серебристымъ сіяніемъ луны. Поланецкій, проведшій такой тяжелый и скучный день, вздохнулъ теперь полной грудью и чувствовалъ себя почти счастливымъ, имя предъ собою два существа, которыя любилъ сильно, и одно, которое любилъ больше всего на свт. Онъ видлъ при свт луны лицо Марини и оно показалось ему спокойнымъ и тихимъ. И подумалось ему, что, вроятно, и чувства ея въ эту минуту такъ же спокойны и тихи и что, быть можетъ, ненависть ея къ нему таетъ теперь въ этомъ общемъ спокойствіи.

Литка засунулась въ глубь экипажа и, казалось, спала. Поланецкій накинулъ ей на ножки взятую отъ пани Эмиліи шаль и вс нкоторое время хали молча.

Затмъ, пани Эмилія снова заговорила о Плошовскомъ, извстіе о смерти котораго произвело на нее сильное впечатлніе.

— Право, во всемъ этомъ кроется какая-то очень печальная драма — сказалъ Поланецкій — и пани Браславская можетъ быть отчасти права, утверждая, что эти дв смерти находятся въ связи между собой.

На это панна Мариня замтила:

— Самоубійство ужасно тмъ, что его не осуждать нельзя, а осуждая его, мы точно совершенно несочувствуемъ несчастью.

Поланецкій-же возразилъ:

— Сочувствовать слдуетъ тмъ, которые чувствуютъ, а именно живымъ.

Разговоръ на этомъ прервался и снова нкоторое время вс хали молча. Затмъ Поланецкій, указавъ на освщенныя окна дачи, расположенной посредин парка, сказалъ:

— Это дача пани Браславской.

— Не могу я ей простить того, сказала пани Эмилія, что она говорила о несчастной пани Бромицкой.

— Несносная женщина, она какая-то хищная,— отвтилъ Поланецкій,— а знаете изъ-за чего? Все изъ-за дочери. Видите-ли, для нея весь свтъ небольше какъ фонъ, который-бы она хотла сдлать какъ можно темне для того, чтобы панна Терка выступала на немъ свтле и ярче. Быть можетъ, старуха имла какіе-то виды на Плошовскаго, — быть можетъ, она въ пани Бромицкой видла препятствіе и отсюда вся эта ненависть.

— Панна Браславская очень мила, сказала Мариня.

— Есть существа, для которыхъ за сферой свтскихъ приличій начинается новый міръ, гораздо боле широкій — для нея-же ничто не начинается, а скоре все кончается. Это настоящій автоматъ, въ которомъ сердце забьется только тогда, когда мать заведетъ его ключомъ. Впрочемъ, много на свт такихъ барышень и даже т, которыя съ виду кажутся другими, часто на самомъ дл оказываются точно такими-же… Вчная исторія Галатеи… Поврите-ли вы, сударыни, что въ эту куклу, въ эту потухшую свчу нсколько лтъ тому назадъ страшно влюбился одинъ мой знакомый молодой врачъ. Два раза онъ длалъ предложеніе и два раза ему было отказано, потому что эти дамы мтили выше. Онъ поступилъ тогда на службу въ Голландію, и вроятно гд-нибудь умеръ-отъ лихорадки, потому что сначала нсколько разъ писалъ мн., спрашивая о своемъ автомат, а потомъ никакихъ писемъ я ужъ не получалъ.

— А она, знаетъ объ этомъ?

— Знаетъ, потому что когда-бы я ее ни встртилъ, я всегда говорю о немъ. И что боле всего характерно, это то, что воспоминаніе о немъ нисколько не омрачаетъ холоднаго ея спокойствія. Если онъ разсчитывалъ встртить посл смерти чувство сожалнія, то онъ глубоко ошибся. Покажу вамъ когда-нибудь одно его письмо. Я разъ пробовалъ было выяснить ему все это дло, а онъ мн на то отвтилъ: ‘я сужу о ней совершенно трезво, но не могу оторвать отъ нея моего сердца…’ Впрочемъ, это былъ своего рода скептикъ, человкъ позитивный, дитя послдняго времени… Но оказывается, что для чувства нтъ никакой философіи, нтъ никакихъ теченій. Все проходитъ, а оно было, есть и будетъ… Да, онъ когда-то мн писалъ: ‘я хотлъ-бы лучше съ ней быть несчастнымъ, чмъ съ другой счастливымъ…’ Что тутъ говорить. Человкъ-то смотритъ трезво, да не можетъ сердца оторвать — вотъ и конецъ!

Разговору также насталъ конецъ. Они выхали на большую дорогу, обсаженную каштановыми деревьями, которыя мелькали въ розовомъ свт фонарей экипажа.

— А кому суждено терпть, тотъ ужъ будетъ терпть,— прибавилъ въ заключеніе Поланецкій, слдуя, видно, за теченіемъ своихъ мыслей.

Между тмъ пани Эмилія наклонилась надъ Литкой и тихо спросила:

— Ты спишь, двочка?

— Нтъ, мамочка, — отвтила Литка.

XIV.

— Вы знаете, я никогда не гонялся за богатствами,— говорилъ панъ Плавицкій, но если Провиднію въ неисповдимыхъ его путяхъ угодно было, чтобы хотя частица, этого громаднаго состоянія перешла въ наши руки, то не хочу и не смю этому препятствовать… Мн то ужъ немного достанется, мн скоро нужны будутъ лишь четыре доски и тихая слеза дочери, для которой я только и жилъ, но дло идетъ тутъ о Марин…

— Обращаю ваше вниманіе, — холодно сказалъ Машко, — что, во-первыхъ, ваши виды еще очень сомнительны…

— Но разв не слдуетъ съ ними считаться?..

— Во-вторыхъ, панна Плошовская живетъ еще…

— Но изъ старушки ужъ давно песокъ сыплется… стара, какъ грибъ!

— Въ третьихъ, она можетъ оставить все свое состояніе на богоугодныя заведенія…

— Но нельзя-ли будетъ этого не допустить?

— Въ четвертыхъ, ваше родство съ ней очень отдаленное. Если считать такъ, то въ Польш вс могутъ считаться въ родств другъ съ другомъ.

— Однако, боле близкихъ родственниковъ нтъ.

— Вдь Поланецкій тоже вашъ родственникъ?

— Нтъ! ей Богу, нтъ! Онъ родственникъ моей первой жены, а никакъ не мой!

— А Букацкій?

— Да помилуйте! Букацкій родственникъ жены моего шурина.

— Другихъ родственниковъ у васъ нтъ?

— Гонтовскіе изъ Ялбржикова считали себя въ родств съ нами. Но вы вдь знаете… Всякій толкуетъ о томъ, что для него лестно… Впрочемъ, Гонтовскаго нечего считать…

Машко, нарочно перечисливъ вс трудности, чтобы потомъ показать край надежды, сказалъ:

— У насъ люди падки на наслдства: объявись гд-нибудь наслдство, и сейчасъ слетятся со всхъ сторонъ, словно воробьи на пшеницу. Въ подобныхъ случаяхъ все зависитъ отъ того, кто явится скоре, съ чмъ онъ явится и какъ явится…. Не слдуетъ забывать, что человкъ ловкій и знающій дло можетъ изъ ничего сдлать нчто, въ то время, какъ человкъ безъ энергіи и знанія дла можетъ наоборотъ ничего не добиться, имя даже врное поле для дйствій.

— Это-то я знаю по опыту. Всю жизнь имлъ вотъ сколько длъ.

Тутъ панъ Плавицкій провелъ рукой по горлу, Машко-же прибавилъ:

— Кром того, вы легко можете стать игрушкой въ рукахъ адвокатовъ, которые могутъ содрать съ васъ семь шкуръ.

— Въ такомъ случа я надялся-бы на ваше особенное къ намъ расположеніе…

— И вы-бы не ошиблись,— отвтилъ съ достоинствомъ Машко.— И къ вамъ, и къ панн Марин я питаю такую глубокую дружбу, точно вы принадлежите къ моей семь.

— Благодарю васъ отъ имени моей сиротки, — отвтилъ панъ Плавицкій.

И волненіе его было такъ велико, что онъ не былъ въ состояніи больше говорить.

Машко сдлалъ еще боле серьезное лицо и сказалъ:

— Но если вы хотите, чтобы я отстаивалъ ваши права, которыя, какъ въ настоящемъ случа, какъ я уже вамъ доложилъ, могутъ оказаться праздной мечтой, такъ и въ другихъ случаяхъ, то дайте мн право…

Тутъ молодой адвокатъ схватилъ руку пана Плавицкаго

— Милостивый государь,— сказалъ онъ,— вы, надюсь, догадываетесь о чемъ я хочу говорить, а потому выслушайте меня терпливо до конца.

Затмъ онъ понизилъ голосъ и, хотя въ комнат никого не было, началъ говорить очень тихо. Онъ говорилъ убдительно, съ достоинствомъ и съ большой сдержанностью, какъ подобаетъ человку, который никогда не забываетъ, кто онъ и чего желаетъ. Панъ Плавицкій то закрывалъ глаза, то крпко жалъ руку Машко, и посл всего, сказалъ:

— Зайдите въ гостиную, я пришлю туда Мариню. Не знаю, что она отвтить, но пусть свершится то, что Господу Богу будетъ угодно… Я всегда васъ уважалъ, а теперь еще боле уважаю васъ, и вотъ!..

Объятія пана Плавицкаго широко раскрылись, и Машко приблизился, повторяя не безъ волненія, хотя съ большимъ достоинствомъ:

— Благодарю, благодарю!

И чрезъ минуту онъ былъ уже въ гостиной.

Панна Мариня вошла вся блдная, но совершенно спокойная. Машко подвинулъ ей стулъ, самъ услся рядомъ и началъ говорить:

— Я здсь съ дозволенія вашего отца. Слова мои не скажутъ вамъ ничего такого, чего бы раньше краснорчиво не говорило мое долгое молчаніе, причину котораго вы, надюсь, отгадали. Но теперь настало время, когда я долженъ назвать мое чувство настоящимъ его именемъ, что и длаю, твердо вруя въ ваше сердце и въ вашъ характеръ. Передъ вами человкъ, который васъ любитъ, въ которомъ вы можете найти врную опору, и я всю мою жизнь отдаю въ ваши руки, отъ глубины души прося васъ пройти со мною жизненный путь.

Панна Мариня молчала нкоторое время, какъ-бы подыскивая слова, потомъ сказала:

— Считаю долгомъ отвтить вамъ искренно и откровенно, признаюсь, это для меня тяжело, даже очень тяжело, но не хочу, чтобы такой человкъ, какъ вы, находился въ заблужденіи: я не любила васъ, не люблю и вашей женой никогда не буду, если-бы даже мн пришлось не быть ничьей.

Настало тяжелое молчаніе. Красныя пятна на лиц Машко еще боле разгорлись, а глаза вспыхнули холоднымъ блескомъ стали.

— Вашъ отвтъ, — сказалъ онъ, — также ршителенъ, какъ прискорбенъ и неожиданъ для меня. Однако, вмсто того, чтобы такъ ршительно отвергнуть меня сейчасъ, не захотите-ли взять нсколько дней на размышленіе.

— Вы сами сейчасъ сказали, что я отгадала ваши чувства, а потому имла достаточно времени, чтобы хорошенько подумать о себ и объ отвт, который даю вамъ посл серьезнаго размышленія.

Голосъ Машко звучалъ сухо и рзко.

— И вы полагаете, что ваше поведеніе по отношенію ко мн не давало права обратиться къ вамъ съ той просьбой, съ которой я обратился?…

И онъ былъ увренъ въ эту минуту, что панна Мариня отвтитъ ему, что онъ плохо понялъ ея обращеніе съ нимъ, что въ немъ не было ничего такого, чтобы могло внушить какія-нибудь надежды — однимъ словомъ, что она начнетъ изворачиваться, какъ обыкновенно длаютъ кокетки, когда он вынуждены бываютъ заплатить за свое кокетство ложью. Но она подняла на него свои глаза и сказала:

— Правда, я иногда поступала съ вами не такъ, какъ слдовало, я признаю за собой вину и отъ всей души прошу извинить меня.

Машко замолчалъ. Женщина, которая прибгаетъ къ уловкамъ, возбуждаетъ презрніе, женщина, которая признаетъ за собой вину, выбиваетъ оружіе изъ рукъ каждаго противника, въ натур котораго или хотя-бы только въ воспитаніи тлетъ искра рыцарскаго чувства. Въ такихъ случаяхъ — единственный и врный путь, чтобы тронуть женское сердце: это не признать за ней никакой вины. Машко это отлично понялъ и, не смотря на, то, что видлъ предъ собой глубокую пропасть,— ршилъ все поставить на послднюю карту.

Вс нервы дрожали въ немъ отъ гнва и оскорбленнаго самолюбія, но онъ овладлъ собой, взялъ шляпу и, приблизившись къ панн Марин, почтительно поцловалъ у нея руку.

— Я зналъ, — сказалъ онъ, — что вы любили Кремень и единственно только для того пріобрлъ я его, чтобы сложить его у вашихъ ногъ. Вижу, что я ошибся, и я удаляюсь, какъ это мн ни больно и ни горько. Мн только остается просить васъ извинить меня. Вы тутъ нисколько не виноваты. Ваше спокойствіе дороже для меня всего моего счастья, а потому прошу только объ одной милости: не длайте себ никакихъ упрековъ. А теперь, прощайте!

И онъ вышелъ.

Долгое время она сидла неподвижная, съ блднымъ лицомъ и съ чувствомъ глубокаго угнетенія въ сердц. Она не предполагала встртить въ немъ столько благороднаго чувства. Неизвстно, откуда явилась у нея слдующая мысль: ‘Тотъ отобралъ у меня Кремень, чтобы спасти свое — этотъ купилъ его, чтобы мн его вернуть’. И никогда до сихъ поръ шансы Поланецкаго не были такъ низки, какъ въ эту минуту. Она забыла, что, во-первыхъ, Машко купилъ Кремень не у Поланецкаго, а у ея отца, во-вторыхъ, что онъ купилъ его весьма выгодно, и въ третьихъ, что онъ, правда, хотлъ его вернуть, но съ тмъ, чтобы потомъ забрать его назадъ вмст съ ней, освободившись въ придачу отъ всякихъ уплатъ, которыя тяготли на немъ, и наконецъ, что, въ сущности, ни Поланецкій, ни кто-либо другой у нея Кремня не отбиралъ, а панъ Плавицкій продалъ его добровольно, найдя покупателя. Но она смотрла въ эту минуту на дло по-женски и, сопоставляя Машко съ Поланецкимъ, перваго чрезмрно возвышала, послдняго-же не въ мру осуждала. Поступокъ Машко такъ ее тронулъ, что если бы она просто не чувствовала къ нему отвращенія, она бы побжала и вернула его. Былъ моментъ, когда ей казалось, что она должна это сдлать, но у нея не хватило силъ.

Она не знала, что Машко спускался по лстниц бшеный отъ злости и съ отчаяніемъ въ душ. Дйствительно, предъ нимъ открылась какая-то пропасть.

Разсчеты его были обмануты, женщина, которую онъ серьезно полюбилъ, не захотла его и отвергла — и хотя она старалась щадить его на словахъ, но онъ чувствовалъ себя униженнымъ, какъ еще никогда. Все, за что онъ ни брался въ своей жизни, онъ проводилъ съ полнымъ сознаніемъ собственной силы и ума, съ непоколебимой увренностью, что это ему удастся. Отказъ Марини сразу отнялъ у него всю самоувренность. Первый разъ явилось у него сомнніе, неувренность въ самомъ себ, первый разъ явилось у него предчувствіе, что. звзда его начинаетъ меркнуть, что, быть можетъ, его ожидаетъ цлый рядъ неудачъ тамъ, гд ему до сихъ поръ все удавалось. Начало уже почти наступило. Машко купилъ Кремень на исключительно выгодныхъ для него условіяхъ, но имніе это было слишкомъ большое, гораздо выше его наличныхъ средствъ. Не откажи ему Мариня, тогда-бы онъ какъ-нибудь вывернулся, тогда не приходилось-бы думать ни о пожизненной рент пану Плавицкому, ни о сумм, слдуемой, по условію, Марин за Магерувку, Теперь-же предстояло ему заплатить и Марин и Поланецкому, и массу другихъ долговъ по имнію, съ которыми необходимо было покончить какъ можно скоре, такъ какъ, благодаря громаднымъ процентамъ, они росли съ каждымъ днемъ и грозили полнымъ раззореніемъ.

Одно только было спасеніе — кредитъ, правда до сихъ поръ непоколебленный, но натянутый, какъ струна, Машко-же отлично чувствовалъ, что если когда-нибудь струна эта лопнетъ, то онъ погибнетъ безвозвратно.

Вотъ почему были моменты, когда рядомъ съ чувствомъ сожалнія о Марин, рядомъ съ болью, испытываемой человкомъ, потерявшимъ счастіе, его охватывалъ сильный гнвъ, доводившій его до бшенства, охватывало какое-то дикое, несокрушимое желаніе мести. Это былъ человкъ съ энергичной душой, въ натур котораго лежало стремленіе платить зломъ за зло. Вотъ почему, входя къ себ домой, онъ проворчалъ, крпко стиснувъ зубы:

— Если выйдешь за другого, то никогда не прощу теб того, что ты со мною сдлала, если-же выйдешь за меня — тоже никогда не забуду.

Между тмъ, панъ Плавицкій вошелъ въ комнату, гд сидла Мариня, и сказалъ:

— Ты отказала ему, иначе онъ-бы предъ уходомъ зашелъ ко мн?

— Да, папаша.

— Не давъ ему никакихъ надеждъ въ будущемъ?

— Нтъ, папаша… Я уважаю его, какъ никого на свт, но я не дала ему никакой надежды.

— Новое несчастье, сказалъ онъ, и — кто знаетъ? не лишила-ли ты меня этимъ на старости лтъ послдняго куска хлба… Впрочемъ, я знаю, ты съ такими вещами не станешь считаться…

— Да я не могла… не могла иначе поступить…

— Не хочу я тебя принуждать, но лучше уйду и понесу свое горе туда, гд каждая слеза старика будетъ засчитана.

И онъ пошелъ къ Люрсу смотрть, какъ играютъ на билліард. Предложеніе Машко онъ бы принялъ, но партію эту онъ въ сущности считалъ не изъ блестящихъ и, надясь, что Марин встртиться куда лучшая, онъ не особенно близко принималъ къ сердцу то, что произошло.

Чрезъ полчаса Мариня была уже у пани Эмиліи.

— Ну, по крайней мр, одинъ камень снятъ съ сердца,— начала она, входя къ ней, — я сегодня формально отказала Машко.

Пани Эмилія молча заключила ее въ свои объятія.

— Мн очень жаль его… Онъ поступилъ со мною такъ благородно, такъ деликатно, какъ только можетъ поступить такой человкъ, какъ онъ, и если-бы я питала къ нему хоть искорку чувства, то я бы сегодня еще его возвратила.

И она передала панн Марин весь свой разговоръ съ Машко. Дйствительно, Машко былъ безукоризненъ и пани Эмилія не могла не поддаться чувству нкотораго удивленія, потому что она считала его человкомъ вспыльчивымъ и не допускала даже, чтобы онъ въ такую тяжелую для него минуту съумлъ выказать столько сдержанности и благородства. Панна Мариня же сказала:

— Я знаю, Эмилька, какъ ты расположена къ Поланецкому, но суди этихъ двухъ людей по ихъ поступкамъ, а не по словамъ, и сравни ихъ.

— И сравнивать ихъ никогда не стану, — отвтила пани Эмилія.— Тутъ нтъ мста для сравненія. Панъ Станиславъ, по моему, натура въ сто разъ высшая, чмъ Машко, ты-же просто къ нему несправедлива. Ты не имешь права, Мариня, говорить: ‘одинъ отнялъ у меня Кремень, другой-же хотлъ мн его вернуть’. Неправда, совершенно не такъ! Панъ Поланецкій никогда его у тебя не отбиралъ и если-бы онъ могъ теперь его вернуть, то вернулъ-бы его отъ чистаго сердца. Въ теб говоритъ одно только предубжденіе.

— Не предубжденіе, а правда, которой ничто не можетъ измнить.

Но пани Эмилія усадила ее предъ собой и сказала:

— Ничуть, Мариня, повторяю еще разъ: предубжденіе, и только — и скажу теб почему: ты вдь до сихъ поръ къ нему неравнодушна.

Панна Мариня вздрогнула, точно кто-то дотронулся до свжей ея раны, но сейчасъ-же отвтила измнившимся голосомъ:

— Да, неравнодушна… Ты права… Все, что могло внушить мн симпатію къ нему, превратилось теперь въ одно лишь отвращеніе, и слушай, Эмилька, что я теб скажу: если-бы мн пришлось выбирать одного изъ этихъ двухъ людей, я, не задумываясь, выбралабы Машко.

Пани Эмилія опустила голову, но чрезъ минуту руки панны Марини сплелись вокругъ ея шеи.

— Какъ мн больно, что я теб причиняю такое огорченіе, но я должна говорить правду. Я знаю, что въ конц-концовъ и ты перестанешь меня любить и тогда я останусь совершенно одна на свт.

И дйствительно, точно что-то порвалось между ними. Об молодыя женщины разстались, заключивъ другъ друга въ объятія и крпко расцловавшись, однако, когда он очутились одн, каждая изъ нихъ почувствовала, что что-то стало между ними и что ихъ взаимныя отношенія не будутъ уже такъ искренни, какъ были до сихъ поръ.

Пани Эмилія нсколько дней колебалась, передать-ли Поланецкому ея разговоръ съ Мариней, но онъ такъ сильно просилъ разсказать ему всю правду, что въ конц-концовъ она ршила ничего не скрывать. Молча выслушавъ все до конца, онъ сказалъ:

— Если панна Плавицкая меня презираетъ, то поневол приходится мн мириться съ этимъ, но никакъ не могу помириться съ тмъ, чтобы я началъ презирать самого себя. И безъ того зашелъ я уже слишкомъ далеко! Вы хорошо знаете, что если я предъ ней чмъ-нибудь провинился, то я приложилъ вс старанія, чтобы все исправить и умилостивить ее. Ничего больше не могу и не чувствую себя обязаннымъ сдлать. Придется пережить тяжелыя минуты — этого не скрываю, но я тряпкой никогда не былъ и не буду, и я съумю найти въ себ столько силы, чтобы все, что я чувствую къ панн Плавицкой, вышвырнуть за окно, какъ ненужную вещь. Даю вамъ честное мое слово!

— Врю вамъ, но не мало придется вамъ страдать.

Онъ отвтилъ почти весело:

— Пустяки! Если обжоги окажутся ужъ очень мучительными, тогда попрошу васъ сдлать мн перевязочку и я увренъ, что если мн ее сдлаютъ такія хорошія руки, то успхъ будетъ блестящій. Ваша Литусь поможетъ, и я даже не пискну…

Посл этого онъ вернулся домой, весь проникнутый глубокимъ сознаніемъ воли и энергіи. Ему казалась, что ему удастся переломить это чувство, какъ ломаютъ палку о колно. Нсколько дней подрядъ онъ жилъ этимъ новымъ увлеченіемъ. Въ продолженіе этого времени онъ никуда не показывался, кром конторы, гд велъ съ Бигеломъ исключительно дловые разговоры. Онъ работалъ съ утра до поздней ночи, стараясь днемъ не думать даже о Марин.

Но трудно было ему бороться съ мыслями во время долгихъ безсонныхъ ночей. Воображеніе его сильно работало и онъ чувствовалъ, что Мариня могла-бы его любить, могла-бы выйти за него замужъ, могла-бы быть ему женой, что онъ могъ-бы быть съ ней счастливъ, какъ никогда ни съ кмъ, и что онъ-бы ее любилъ, какъ самое дорогое сокровище.

Чувство сожалнія, зародившееся подъ наплывомъ этихъ мыслей, росло и проникало все его существо, не отпуская его ни на минуту, оно подтачивало и разъдало его сердце и здоровье, какъ ржавчина желзо, такъ что Поланецкій сталъ слабть съ каждымъ днемъ. Онъ теперь убдился, что ломка чувства даетъ одинъ несомннный результатъ: сломанное счастье. Никогда онъ не видлъ кругомъ себя такой пустоты и никогда онъ не чувствовалъ съ поразительной ясностью, что ни чмъ не съуметъ ее наполнить. Онъ также замтилъ, что женщину можно любить не такой, какая она есть, а такою, какою она могла-бы быть. И онъ безконечно тосковалъ.

Но, умя властвовать надъ собой, онъ избгалъ Марини. Онъ зналъ т часы, въ которые она бывала у пани Эмиліи, и тогда онъ запирался у себя дома.

Только когда Литка заболла, онъ сталъ бывать у пани Эмиліи каждый день, просиживая у нея по цлымъ днямъ и проводя съ Мариней долгіе часы при больной двочк.

XV.

А бдная Литка посл новаго припадка, оказавшагося гораздо серьезне предъидущихъ, долго не могла придти въ себя. Она проводила теперь цлые дни, лежа на диван въ зал, такъ какъ врачи и пани Эмилія уступили ея просьбамъ и днемъ не держали ее въ постели. Она любила, когда при ней сидлъ Поланецкій, и она разговаривала съ нимъ и съ матерью обо всемъ, что приходило ей въ головку. Съ Мариной она обыкновенно была молчаливе, но за то она иногда долго въ нее всматривалась, а потомъ устремляла глазенки въ потолокъ, точно размышляя надъ чмъ-то, точно желая что-то понять и въ чемъ-то отдать себ, отчетъ. Оставаясь одна съ матерью, она бывала молчалива и задумчива, но какъ-то разъ въ полдень она вдругъ словно встрепенулась и обратилась къ матери:

— Мамочка, садись, пожалуйста, ко мн, тутъ на диванъ.

Пани Эмилія сла, двочка обхватила рученками ея шею и, положивъ головку къ ней на плечо, начала говорить нжнымъ, немного разслабленнымъ голосомъ:

— Я-бы хотла спросить тебя, мамочка, объ одной вещи, только не знаю, какъ-бы это теб сказать…

— А что теб нужно, моя двочка?

Литка нкоторое время молчала, собираясь съ мыслями, потомъ спросила:

— Если, мамочка, кого нибудь любишь, тогда что?

— Если кого нибудь любишь, Литусь?

Пани Эмилія повторила вопросъ, не понимая, о чемъ двочка спрашиваетъ, но двочка не умла лучше выразить свою мысль.

— Ну, такъ что, мамочка?…

— Такъ хотлось-бы, чтобы тотъ былъ здоровъ, такъ, какъ я хочу, чтобы ты была здорова.

— И что еще?

— Хотлось-бы, чтобы онъ былъ счастливъ, чтобы ему хорошо было на свт, а если его встртитъ что-либо нехорошее, то хотлось бы самому пострадать вмсто него.

— И что еще?

— Хотлось-бы видть его всегда при себ, такъ, какъ ты при мн — и хотлось-бы, чтобы онъ такъ-же любилъ, какъ ты меня любишь.

— Теперь-то я понимаю — сказала Литка посл минутнаго размышленія.— Я сама думала, что это такъ.

— Такъ, котикъ.

— Видишь-ли, мамочка, я еще въ Рейхенгалл, — помнишь, мама? въ Тумзее,— слышала, что панъ Стахъ любитъ панну Мариню и теперь я знаю, что онъ, должно быть, очень несчастливъ, хотя онъ объ этомъ не говоритъ.

Пани Эмилія, опасаясь, чтобы Литка не волновалась, сказала:

— Не вредно-ли теб, котикъ, такъ много говорить?

— О, нисколько! Теперь я понимаю. Онъ-бы хотлъ, чтобы она его любила, она-же его не любитъ, онъ-бы хотлъ всегда быть съ ней, а она живетъ съ отцомъ и не хочетъ…

— Выйти за него замужъ…

— Выйти за него. Ему это очень непріятно, мамочка? правда-ли?

— Вроятно, моя двочка.

— Теперь-то я ужъ знаю. А еслибы она вышла за него, то она-бы его любилй?

— Наврно, котикъ. Онъ такой добрый.

— Ну, теперь я ужъ все знаю.

Двочка закрыла глаза и пани Эмилія думала, что она засыпаетъ, но черезъ нкоторое время она снова спросила:

— А если онъ женится на Марин, то онъ насъ перестанетъ любить?

— Нтъ, Литусь. Онъ-бы всегда насъ одинаково любилъ.

— Но Мариню больше?

— Мариня была-бы ему тогда ближе, чмъ мы. Почему ты, котикъ, все это спрашиваешь?

— Это нехорошо?

— Нтъ! Тутъ нтъ ничего дурного, нисколько! Только я боюсь, что ты устанешь.

— О, нтъ! я и такъ всегда думаю о пан Стах. Только, мамочка, ничего не говорите объ этомъ Марин.

На этомъ разговоръ кончился, посл чего нсколько дней подъ-рядъ Литка была молчалива, и только еще пристальне прежняго всматривалась въ лицо Марини. Иногда она брала ее за руку и устремляла на нее глаза, какъ-бы желая ее о чемъ-то спросить. Временами, когда они оба съ Поланецкимъ сидли при ней, она переносила свой взоръ съ нея на него, и долго и упорно на нихъ смотрла, а потомъ закрывала усталыя вки. Они-же приходили часто, каждый день, иногда даже по нскольку разъ въ день, чтобы замнить пани Эмилію, которая ужъ больше недли проводила цлыя ночи на пролетъ, не отступая ни на шагъ отъ больной, и спала только немного днемъ, когда сама Литка на томъ настаивала. Пани Эмилія не отдавала себ, однако, отчета объ опасности, грозившей больной, потому что докторъ, самъ еще не зная, какой оборотъ приметъ болзнь, будетъ-ли она только шагомъ впередъ или концомъ, старался успокаивать мать, тмъ боле, что Поланецкій настоятельно просилъ его объ этомъ.

Но какое-то предчувствіе подсказывало ей, что состояніе двочки далеко не общаетъ ничего хорошаго и, несмотря на увренія врача, сердце замирало у нея отъ тревоги. Правда, предъ Литкой она являлась всегда съ веселымъ, улыбающимся лицомъ, точно такъ, какъ Поланецкій и панна Мариня, но двочка такъ научилась все замчать теперь, что малйшая тревога матери, самымъ тщательнымъ образомъ скрытая, не уходила отъ ея вниманія.

Разъ утромъ, когда Поланецкій остался при ней одинъ, весь занятый надуваніемъ большого шара изъ шелковой матеріи, который онъ принесъ ей въ подарокъ, двочка тихо сказала:

— Панъ Стахъ, я иногда вижу, что мама страшно огорчена тмъ, что я больна.

Поланецкій отодвинулъ шаръ и отвтилъ:

— Да она даже и не думаетъ! Ну, что еще скажетъ эта головка ‘со свтлой чупринкой? Впрочемъ, разумется, что мама немного огорчена, потому что ей хотлось-бы, чтобы ты была здорова…

— Почему это вс дти здоровы, а я только одна постоянно хвораю?

— Тоже хороню здоровы?! А разв Бигелята, вс до единаго, не болли коклюшемъ. Нсколько мсяцевъ весь домъ было словно овчарня. А разв у Юдзи не было кори? Вс дти вчно болютъ и только-то отъ нихъ и радости.

— Вы, панъ Стахъ, только такъ говорите, потому что они болютъ, но потомъ выздоравливаютъ…

И она потрясла головкой:

— Нтъ, это совершенно нчто другое. И теперь я должна всегда лежать, потому сейчасъ-же у меня начинается сердцебіеніе. А когда третьяго дня на улиц начали пть, а мамы не было въ комнат, то я немного подошла къ окну и увидала похороны — и я подумала тогда, что я наврно тоже умру…

— Глупости говоришь, Литка — воскликнулъ Поланецкій.

И снова началъ надувать шаръ, чтобы скрыть волненіе и показать вмст съ тмъ двочк, какъ мало значатъ ея слова.

Но двочка шла дале за теченіемъ своей мысли:

— Иногда мн такъ душно и сердце такъ сильно бьется… Мамочка мн сказала, чтобы я тогда читала молитву: ‘Подъ Твою защиту’ — и я всегда молюсь, потому что я ужасно боюсь умереть! Я знаю, что тамъ, на неб, хорошо, но я была-бы безъ мамы, только одна на кладбищ… Да и ночью…

Поланецкій быстрымъ движеніемъ отбросилъ шаръ, прислъ къ кушетк и, взявши Литку за ручки, сказалъ:

— Литусь, если ты любишь маму, если ты любишь меня, не думай о такихъ глупостяхъ. Теб ничего не будетъ, но мама будетъ въ отчаяніи, если узнаетъ, чмъ ея двочка набиваетъ себ голову! Ты должна помнить, что это для тебя вредно…

А Литка сложила свои рученки.

— Панъ Стахъ, только еще объ одномъ спрошу, только объ одномъ — и ничего больше!

Онъ наклонилъ къ ней голову:

— Ну, спрашивай, котикъ. Только что-нибудь умное.

— Вы очень будете меня жалть, панъ Стахъ?

— А, видишь, какая ты нехорошая!

— Панъ Стахъ!.. Скажите!..

— Я? Что за несносная двченка! Литусь знаетъ, что я ее люблю… очень люблю! Помилуй Богъ… Никого на свт я-бы такъ не жаллъ… Да замолчишь ты наконецъ, несчастная ты муха! ты… милое, дорогое созданіе!..

И двочка устремила на него свои сіяющіе глазки.

— Буду ужъ молчать… Добрый панъ Стахъ!

А когда чрезъ минуту вошла пани Эмилія и онъ собрался уйти, она снова спросила:

— Но вы, панъ Стахъ, на меня не сердитесь?

— Нтъ, Литусь!— отвтилъ Поланецкій.

Войдя въ переднюю, онъ услышалъ легкій стукъ въ дверь, потому что пани Эмилія приказала, снять звонокъ. Онъ отворилъ дверь и увидлъ Мариню, которая приходила обыкновенно по вечерамъ. Поздоровавшись съ нимъ, она спросила:

— Какъ сегодня Литка?

— Какъ обыкновенно.

— Докторъ былъ?

— Былъ, но не нашелъ ничего новаго. Позволите вамъ помочь? Сказавъ это. онъ хотлъ помочь ей снять пальто, но она отказалась, не желая принять его услуги.

Тогда онъ, находясь еще подъ живымъ впечатлніемъ разговора съ Литкой, обратился къ ней совершенно неожиданно:

— Это простая вжливость и ничего больше, а если-бы даже тутъ было что-либо больше, то вы бы могли оставить вашу ненависть ко мн за дверьми этого дома, потому что здсь лежитъ больной ребенокъ, котораго не только я, но и вы какъ будто любите. Въ этомъ не только нтъ добраго чувства, но’ нтъ и чувства мры. Я-бы одинаково помогъ снять пальто и всякой другой женщин и, знайте, что теперь я ни о чемъ другомъ, кром Литки, не думаю.

Онъ произнесъ это съ большой запальчивостью, такъ что панна Мариня, застигнутая врасплохъ, немного испугалась, немного смшалась, и, не говоря ни слова, позволила снять съ себя пальто и не только не нашла въ себ достаточно силы, чтобы обидться, но чувствовала, что такъ можетъ говорить только человкъ, искренно и глубоко тронутый тревогой и горемъ, человкъ дйствительно чувствующій и по натур добрый.

Быть можетъ, неожиданно обнаруженная имъ энергія нашла откликъ въ ея женской натур, но достаточно того, что Поланецкій нравился ей въ эту минуту гораздо больше, чмъ когда-либо со времени достопамятнаго свиданія въ Кремн, и никогда до сихъ поръ онъ такъ не напомнилъ ей того энергичнаго молодого человка, съ которымъ она когда-то прохаживалась по кремневскому парку. Правда это впечатлніе было только мимолетное, которое не могло повліять на взаимныя ихъ отношенія, но она подняла на него свои глаза, въ которыхъ скоре отражалось удивленіе, чмъ гнвъ, и тихо сказала:

— Извините, пожалуйста…

Онъ же въ это время усплъ овладть собой и ему стало совстно.

— Нтъ, ужъ вы простите. Литка говорила мн недавно о своей смерти и я такъ взволнованъ, что просто мста себ не нахожу. Вы должны это понять и меня извинить.

Сказавъ это, онъ крпко пожалъ ей руку и вышелъ.

XVI.

На слдующій день Мариня предложила пани Эмиліи переселиться къ ней до окончательнаго выздоровленія Литки, Литка поддерживала ея просьбу, на которую пани Эмилія, посл нкотораго сопротивленія, вынуждена была согласиться. Дйствительно, она еле держалась на ногахъ, здоровье больной требовало безпрестанной и исключительной бдительности, потому что новый припадокъ могъ повториться каждую минуту. Трудно было разсчитывать, чтобы прислуга, даже самая преданная, не вздремнула, именно, въ ту минуту, когда вопросъ о моментальной помощи является вопросомъ жизни ребенка, а потому присутствіе Марини являлось дйствительной помощью и успокоеніемъ для удрученной матери.

Что касается пана Плавицкаго, предпочитавшаго обдать по ресторанамъ, чмъ дома, то онъ не причинялъ никакихъ безпокойствъ. Впрочемъ, Мариня каждый день забгала домой, чтобы провдать отца и просмотрть счеты по хозяйству, потомъ возвращалась къ пани Эмиліи, чтобы часть ночи провести у постели больной.

Такимъ образомъ, Поланецкій, который все свободное отъ занятій время проводилъ у пани Эмиліи, принимая, или скоре вжливо выпроваживая всхъ, которые приходили справляться о здоровь двочки, видался съ Мариней каждый день.

И онъ ршительно удивлялся ей. Сама пани Эмилія столько не заботилась о больной и не умла лучше за ней ухаживать. По истеченіи недли лицо панны Марини поблднло отъ безсонницы и опасеній, подъ глазами образовались темные круги, но ея энергія и силы, казалось, росли съ каждой минутой. Притомъ въ ней было столько мягкости и доброты, что-то такое тихое и нжное въ обхожденіи съ Литцой, что двочк, не смотря на то, что она питала къ Марин въ глубин своей маленькой души какое-то непріязненное чувство, было съ ней теперь хорошо и, когда она отлучалась на нсколько часовъ къ отцу, больная ожидала ее съ явнымъ нетерпніемъ.

Впрочемъ, здоровье двочки за послднее время стало поправляться къ лучшему. Докторъ разршилъ ей встать, прохаживаться по комнат и сидть въ кресл, которое въ солнечные дни придвигалось къ дверямъ, ведущимъ на балконъ, и она смотрла на улицу, развлекаясь движеніемъ прохожихъ и экипажей.

Поланецкій, пани Эмилія и панна Мариня усаживались тогда вокругъ нея и темой для разговора служило все то, что длалось на улиц. Двочка сидла утомленная и задумчивая, иногда же дтская натура брала верхъ и ее занимало все: и сентябрьское солнце, заливавшее блднымъ золотомъ крыши, стны и окна магазиновъ, и костюмы прохожихъ, и выкрикиванія мелкихъ торговцевъ. Казалось, что могучія силы, бьющія въ водоворот городской жизни, входили въ двочку и оживляли ее. Иногда приходили ей въ голову странныя мысли и разъ, когда мимо окна прозжалъ тяжелый возъ, нагруженный лимонными деревьями въ кадкахъ, которыя крпко стянуты были цпями и мрно качались по движенію воза, Литка замтила:

— У нихъ-то сердце не бьется…

Потомъ, устремивъ глаза на Поланецкаго, она спросила:

— Деревья долго живутъ, панъ Стахъ?

— Очень долго, нкоторыя живутъ по тысячи лтъ.

— Я-бы очень хотла быть деревомъ. А ты, мамочка, какое дерево больше любишь?

— Березу.

— Я-бы хотла быть маленькой березкой, а ты, мамочка, была-бы большой березой и мы-бы росли вмст, А вы, панъ Стахъ, тоже хотли-бы быть березой?

— Лишь-бы мн роста гд-нибудь недалеко отъ маленькой березки.

Литка внимательно на него посмотрла и, грустно покачавъ головкой, сказала:

— О, нтъ! Теперь я все знаю. Я знаю, панъ Стахъ, при комъ вы-бы хотли рости…

Панна Мариня смутилась и опустила глаза на работу, Поланецкій-же сталъ нжно гладить рукой по свтлой головк двочки, тихо повторяя:

— Дорогой ты мой котикъ, милая ты моя! моя!..

Литка замолчала, на длинныхъ ея рсницахъ заблестли дв слезы и тихо скатились по ея щечкамъ.

Чрезъ минуту она подняла свое милое личико, озаренное улыбкой:

— Мамочка, я тебя очень люблю,— сказала она — и пана Стаха люблю, и Мариню люблю…

XVII.

Профессоръ Васковскій каждый день приходилъ справляться о здоровь Литки и, хотя его въ большинств случаевъ не принимали, онъ всегда присылалъ ей цвты. Поланецкій, встртившись съ нимъ какъ-то за обдомъ, началъ благодарить его отъ имени пани Эмиліи.

— Только астры, одн только астры!— отвтилъ профессоръ.— Какъ она сегодня себя чувствуетъ?

— Сегодня недурно, но въ общемъ нехорошо. Куда хуже чмъ въ Рейхенгалл. Дрожишь за каждый день, а когда подумаешь, что вдругъ этой двочки не станетъ!..

Поланецкій не окончилъ, потому что слова остановились у него въ горл, затмъ, желая заглушить въ себ болзненное чувство, онъ вдругъ сталъ возмущаться:

— Гд-же тутъ посл этого разсчитывать на какое-то милосердіе. Тутъ одна только логика, которая говоритъ, что у кого больное сердце, тотъ долженъ умереть — чортъ-бы побралъ такую жизнь.

Подошелъ Букацкій и, узнавши въ чемъ дло, также вооружился противъ профессора Васковскаго, такъ какъ и онъ, искренно любя Литку, возмущался въ душ при мысли о грозящей ей смерти.

— Да, какъ можно добровольно заблуждаться столько лтъ и проповдывать такіе принципы, которые такъ безсильны предъ слпымъ предопредленіемъ.

Но старикъ мягко отвтилъ:

— Но какъ вы можете мрить величіе Бога и Его милосердіе на вашъ собственный аршинъ? Кто вошелъ въ подземелье, того окружаетъ темнота, но.тотъ еще не иметъ права утверждать, что тамъ, подъ сводами, нтъ ни неба, ни солнца, ни свта, ни тепла…

— То-же великое утшеніе!— прервалъ его Поланецкій, — съ такой философіей и муха не проживетъ, а тутъ вдь мать, у которой умираетъ единственный ребенокъ.

Но голубые глаза стараго профессора устремились куда-то въ даль, нкоторое время онъ неподвижно и упорно смотрлъ предъ собой, а затмъ тихо и медленно проговорилъ какъ человкъ, который что-то видитъ, но самъ еще не вритъ своимъ глазамъ:

— А мн кажется, что этотъ ребенокъ слишкомъ ужъ глубоко заслъ въ сердца людей, чтобы пройти и исчезнуть совершенно безслдно., Тутъ что-то есть… Что-то ей было предопредлено и она должна это выполнить — раньше она не умретъ.

— Мистицизмъ, — сказалъ Букацкій.

Но Поланецкій прервалъ его:

— Дай Богъ, чтобы такъ было. Мистицизмъ или не мистицизмъ, но дай Богъ, чтобы это такъ было! Человкъ въ несчастьи хватается даже за тнь надежды. У меня въ голов никакъ не укладывалась эта страшная мысль, что она можетъ умереть.

Профессоръ-же прибавилъ:

— Кто знаетъ, быть можетъ, она еще переживетъ всхъ насъ!

Поланецкій находился въ той фаз скептицизма, когда человкъ ни во что не вритъ, но, вмст съ тмъ, все считаетъ возможнымъ, въ особенности все то, чего такъ сильно жаждетъ его сердце — и онъ вздохнулъ немного свободне, весь проникнутый какой-то новой надеждой.

— Да помилуй Богъ ее и пани Эмилію!— сказалъ онъ.— Я-бы отслужилъ сто обденъ, если-бы я зналъ, что это поможетъ.

— Отслужи одну, да только искренно.

— И отслужу, и отслужу! Что до искренности — право, никогда не былъ-бы я искренне, если-бы даже дло шло о моей собственной шкур.

Васковскій улыбнулся, сказавъ:

— Ты на хорошей дорог, потому что умешь любить.

И всмъ стало какъ-то легче. Хотя Букацкій въ душ не былъ согласенъ съ тмъ, что говорилъ Васковскій, но у него не хватило смлости возражать, потому что когда люди въ несчастьи ищутъ утшенія въ вр, тогда даже самый глубокій скептицизмъ закрываетъ уши и не только боязливо молчитъ, но самому себ кажется мелкимъ и ничтожнымъ.

Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Бигель и, замтивъ ихъ прояснившіяся лица, сказалъ:

— Вижу, что двочк не хуже.

— Нтъ, нтъ!— отвтилъ Поланецкій, — а профессоръ говорилъ намъ тутъ такія душеспасительныя вещи, что точно елеемъ помазалъ.

— Слава Богу. Жена сегодня заказала обдню, а теперь отправилась къ пани Эмиліи. Сегодня я обдаю съ вами, потому что жена дала мн отпускъ, а если Литк лучше, то я разскажу вамъ одну новость.

— Что такое?

— Я только что встртилъ Машко, который, впрочемъ, скоро сюда придетъ… Когда онъ придетъ, поздравимъ его,— онъ женится…

— На комъ?

— На моей сосдк.

— На панни Краславской?

— Да.

— Понимаю,— сказалъ Букацкій, — онъ мать и дочь подавилъ и въ прахъ превратилъ своимъ величіемъ, своимъ происхожденіемъ и богатствомъ и изъ этого праха онъ создалъ себ жену и тещу.

— Объясните мн только одно, — началъ профессоръ Васковскій.— Машко человкъ религіозный…

— Какъ консерваторъ,— прервалъ его Букацкій,— для приличія…

— Ну, а эти женщины тоже…— продолжалъ Васковскій.

— По привычк…

— Почему-же они никогда не подумаютъ о будущей жизни?

— Машко, почему ты никогда не подумаешь о будущей жизни?— воскликнулъ Букацкій, обращаясь ко входившему въ это время молодому адвокату.

Машко, подойдя ближе, спросилъ:

— Что ты говоришь?

— Я говорю: Tu felix, Машко, nube!

Вс начали поздравлять Машко, онъ съ видомъ большого достоинства принималъ поздравленія и потомъ сказалъ:

— Отъ души благодарю васъ, мои дорогіе, а такъ какъ вы вс знаете и мою невсту, то я не сомнваюсь въ искренности вашихъ пожеланій.

— И не смй даже!— отвтилъ Букацкій.

Поланецкій-же замтилъ:

— Вотъ теб Кремень и пригодился!

Дйствительно, Кремень сослужилъ ему хорошую службу, не будь Кремня, быть можетъ, его предложеніе не было-бы принято. Поименно поэтому замчаніе это произвело на него непріятное впечатлніе, онъ немного поморщился и сказалъ:

— Ты облегчилъ мн покупку, за что я иногда благодаренъ теб, а иногда просто проклинаю тебя.

— Почему?

— Потому что твой дядюшка Плавицкій самое надодливое и несносное существо въ мір, не говоря уже о твоей кузинк, — она, правда, очень хорошая двушка, но она съ утра до поздней ночи только и длаетъ, что выражаетъ свое сожалніе о Кремн на всевозможные лады, роняя при каждомъ слов по слезинк. Ты бываешь тамъ рдко, но можешь мн поврить, что это необыкновенно скучно…

Поланецкій посмотрлъ на него долгимъ взглядомъ и отвтилъ:

— Слушай, Машко? Я, правда, не щадилъ дядю и отзывался о немъ не, совсмъ лестно, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы я терпливо выслушивалъ, когда это говоритъ другой, въ особенности тотъ, кто, благодаря ему, остался не въ наклад. Что-же касается панны Марины, то мн хорошо извстно, что она жалетъ Кремень, но это лишь доказываетъ, что она не пустая кукла, не манекенъ какой-нибудь, а женщина съ сердцемъ, понимаешь?!

Настала минута тяжелаго молчанія. Машко отлично понималъ, на кого именно Поланецкій намекалъ, говоря о пустой кукл и манекен, и красныя пятна на его лиц потемнли, принявъ кирпичный оттнокъ, а губы нервно задрожали. Но онъ овладлъ собой. Онъ не былъ трусомъ, но даже самый большой храбрецъ знаетъ обыкновенно какого-нибудь человка, съ которымъ онъ предпочитаетъ не связываться, а для Машко этимъ человкомъ былъ, именно, Поланецкій.

И, пожавъ плечами, онъ сказалъ:

— Почему ты сердишься? Если теб это непріятно…

Но Поланецкій прервалъ его.

— Я не сержусь, только совтую теб запомнить мои слова.

И онъ продолжалъ вызывающе смотрть ему въ глаза, Машко-же подумалъ: ‘Ну, если теб ужъ очень хочется скандала, то подожди, я теб его устрою’.

— Твои слова — отвтилъ онъ — я могу запомнить, только и ты же послушай моего совта: не говори со мною такимъ тономъ, потому что и я могу этого не забыть и свести съ тобою счеты.

— Что за чортъ! началъ Букацкій. Что съ вами?

Но Поланецкій, уже давно питавшій чувство раздраженія къ Машко, довелъ бы наврное дло до крайности, если-бы въ эту минуту въ кабинетъ не влетлъ слуга пани Эмиліи.

— Пожалуйте — сказалъ онъ задыхаясь — наша барышня умираетъ.

Поланецкій поблднлъ и, схвативши шляйу, бросился къ дверямъ. Настало глухое, долгое молчаніе, которое Машко наконецъ прервалъ:

— Я забылъ — сказалъ онъ, — что ему многое слдуетъ теперь простить…

Васковскій, закрывъ лицо руками, началъ молиться.

Затмъ онъ поднялъ голову и тихо сказалъ:

— Смерть въ рук Божіей, но Онъ не допуститъ ея…

Чрезъ четверть часа Бигель получилъ отъ жены записку, состоявшую изъ двухъ словъ:

— ‘Припадокъ прошелъ’.

XVIII.

Поланецкій, не оглядываясь, побжалъ къ пани Эмиліи, весь полный тревоги при мысли о томъ, застанетъ-ли онъ еще Литку въ живыхъ, такъ какъ присланный лакей говорилъ ему по дорог, что у барышни конвульсіи и она при смерти. Но когда онъ вошелъ, пани Эмилія сама выбжала къ нему на встрчу и, не переводя духа,— воскликнула:

— Лучше! Лучше!

— Докторъ былъ?— спросилъ Поланецкій

— Онъ тутъ.

— А двочка?

— Спитъ.

На лиц пани Эмиліи видны были слды испуга, смягченнаго надеждой и радостью. Поланецкій замтилъ, что губы ея были почти блыя, глаза сухіе и покраснвшіе, а все лицо покрыто было красными пятнами. Она была страшно измучена, потому что въ теченіе цлыхъ двадцати четырехъ часовъ не сомкнула даже глазъ.

Однако, врачъ,— человкъ еще молодой и очень энергичный — былъ того мннія, что опасность на этотъ разъ миновала. Пани Эмилію особенно ободрило то, что онъ сказалъ ей при Поланецкомъ:

— Не надо только допускать другого припадка, но мы его не допустимъ!

Въ этихъ словахъ дйствительно слышалась надежда, потому что докторъ, повидимому, считалъ недопущеніе слдующаго припадка вполн возможнымъ, но съ другой стороны было тутъ и предостереженіе, что слдующій припадокъ могъ-бы повлечь за собой смерть. Но пани Эмилія цплялась теперь за каждую надежду, какъ падающій въ пропасть цпляется за втви кустовъ, растущихъ на краю ея.

— Не допустимъ! Не допустимъ!— повторяла она, лихорадочно пожимая руку доктора.

Поланецкій незамтно посмотрлъ ему въ глаза, точно желая прочесть въ нихъ, говоритъ-ли онъ это только для того, чтобы успокоить мать, или руководствуясь своимъ убжденіемъ, какъ врачъ, посл чего нарочно спросилъ:

— Вы вдь сегодня не отойдете отъ нея?

— Я не вижу въ этомъ ни малйшей надобности, отвтилъ докторъ. Ребенокъ сильно ослабъ и, вроятно, будетъ спать долго и крпко. Завтра приду, а сегодня могу преспокойно отправиться домой.

Потомъ онъ обратился къ пани Эмиліи:

— Вы тоже должны отдохнуть. Всякая опасность миновала, надо только, чтобы больная не замтила на вашемъ лиц ни усталости, ни тревоги, иначе это можетъ ее разстроить, а для этого она еще слишкомъ слаба’.

— Я не смогу уснуть, отвтила пани Эмилія.

Но докторъ посмотрлъ на нее своими свтло-голубыми глазами и, всматриваясь въ нее точно съ какимъ-то напряженіемъ, медленно проговорилъ:

— Чрезъ часъ вы ляжете и уснете. Шесть или восемь часовъ вы будете спать непробуднымъ сномъ. Скажемъ восемь… Завтра вы будете чувствовать себя бодрой и спокойной. А теперь, покойной ночи!

— А капли въ случа, если больная проснется?

— Капли дастъ ей кто-нибудь другой. Вы будете спать. Покойной ночи!

И докторъ сталъ прощаться. Поланецкій хотлъ-было выйти вмст съ нимъ, чтобы спросить его съ глазу на глазъ о состояніи Литки, но подумалъ, что сколько-нибудь продолжительная бесда съ докторомъ только встревожитъ пани Эмилію, а потому предпочелъ отказаться отъ своей мысли, твердо ршивъ завтра утромъ отправиться къ нему на квартиру и тамъ хорошенько его разспросить.

Чрезъ минуту, оставшись одинъ съ пани Эмиліей, онъ сказалъ:

— Сдлайте-же, какъ докторъ вамъ говорилъ. Вамъ необходимо отдохнуть. А я сейчасъ-же отправлюсь въ комнату Литки и не отойду цлую ночь.

Но вс ея мысли были при больной двочк и она, вмсто того, чтобы прямо отвтить, сказала ему:

— Знаете, посл припадка, предъ тмъ, какъ она уснула, она нсколько разъ спрашивала о васъ… О Марин она тоже спросила. Она уснула со словами на устахъ: ‘Гд панъ Стахъ?’

— Бдная, дорогая двочка. Я-бы и такъ пришелъ сейчасъ посл обда. Я бжалъ.сюда еле живой. Когда начался припадокъ?

— Около двнадцати. Съ утра она была такая грустная, точно она что-то предчувствовала. Вы вдь знаете, что она отъ меня все скрываетъ, и говоритъ, что она здорова, ей, должно быть, было ужъ очень скверно, потому что предъ самымъ началомъ припадка она сла около меня и просила, чтобы я ее держала за руку. Вчера еще — я забыла вамъ сказать — она все предлагала мн какіе-то удивительные вопросы. Она все спрашивала: правда-ли, что если больной ребенокъ что-нибудь проситъ, то ему никогда не отказываютъ. Я сказала ей, что это правда, разв только, если-бы онъ просилъ чего-нибудь невозможнаго. Повидимому, головка ея сильно работала, потому что когда Мариня забжала къ намъ на минутку, она снова спросила насъ объ этомъ. Она легла спать довольно веселой, но сегодня, еще съ утра, жаловалась, что ей душно. Счастье еще, что я послала за докторомъ предъ самымъ припадкомъ, и онъ сейчасъ пришелъ.

— Счастье въ томъ, что онъ ушелъ вполн увренный, что припадокъ не повторится. Я увренъ, что это его убжденіе — отвтилъ Поланецкій.

Пани Эмилія подняла глаза къ небу.

— Господь Богъ такой милостивый! Онъ такой добрый… что…

И, не смотря на вс свои усилія, она не могла удержаться и заплакала,— подавленная тревога и глубокое отчаяніе смнились теперь радостью и нашли исходъ и облегченіе въ слезахъ. Въ этой благородной и возвышенной натур врожденная экзальтація никогда не допускала сколько-нибудь спокойнаго обсужденія, вслдствіе чего пани Эмилія никогда не отдавала себ отчета въ настоящемъ положеніи вещей, такъ и теперь, она нисколько не сомнвалась, что болзнь Литки вмст съ этимъ послднимъ припадкомъ прошла разъ навсегда и что отнын наступитъ новый періодъ полнйшаго здоровья.

Поланецкій же не имлъ ни охоты, ни ршимости указать ей средній путь между отчаяніемъ и радостью. Сердце его наполнилось глубокой жалостью къ ней, и онъ чувствовалъ сильне, чмъ когда-либо, какъ глубоко, какъ искренно и безкорыстно онъ привязанъ къ этой экзальтированной, идеальной женщин. Будь она его сестрой, онъ-бы заключилъ ее въ свои объятія и прижалъ къ своей груди, теперь же онъ нжно поцловалъ ея исхудалыя руки и сказалъ:

— Слава Богу, Слава Богу! Теперь, прошу васъ, подумайте немного о себ, а я пойду къ двочк и не тронусь, пока она не проснется.

И онъ вышелъ. Въ комнат Литки царствовалъ полумракъ, потому что жалюзи были спущены, солнце уже садилось и только чрезъ щели дощечекъ пробивались слабые красноватые лучи, которые недостаточно освщали комнату и скоро совершенно исчезли, такъ какъ небо стало хмуриться. Литка спала глубокимъ сномъ. Поланецкій, присвъ къ ней близко, началъ всматриваться въ спящее ея личико и въ первую минуту сердце его сжалось какимъ-то болзненнымъ чувствомъ. Она лежала навзничъ, съ головкой, обращенной къ потолку, худыя, тонкія ея рученки раскинулись по одялу, глаза были закрыты, а подъ глазами выступали глубокія тни, падавшія отъ рсницъ. Ея блдность, казавшаяся въ этомъ красноватомъ полумрак почти восковой, ея полуоткрытыя уста и, наконецъ, этотъ глубокій сонъ придавали ея личику видъ такого безконечнаго спокойствія, какой имютъ только лица покойниковъ. Но едва замтное колыханіе кружевъ, которыми обшита была ея ночная кофточка, показывало, что двочка еще жива и дышетъ. Дыханіе было совершенно спокойное и мрное. Поланецкій долго всматривался въ это больное личико и онъ со всей силой почувствовалъ теперь то, что онъ часто чувствовалъ, когда случалось ему размышлять о самомъ себ, а именно: что природа создала въ немъ отца, что рядомъ съ избранной женщиной дти могли-бы наполнить его жизнь любовью и стать главной цлью и задачей всего его существованія. Онъ понималъ это теперь особенно ясно, благодаря жалости и любви къ Литк, которая, будучи совершенно чужой ему по происхожденію, казалась ему въ эту минуту близкой и дорогой, какъ родное дитя. ‘Если-бы мн отдали ее совсмъ, — подумалъ онъ, — если-бы она лишилась матери, я бы принялъ ее навсегда и тогда сознавалъ-бы, что для нея стоитъ жить и страдать’.

И онъ также чувствовалъ, что если-бы можно было вступить въ переговоры со смертью, онъ бы, не задумываясь, отдалъ себя въ ея руки, лишь-бы выкупить этого дорогого ‘котика’, надъ которымъ смерть, казалось, витала, словно хищная птица надъ беззащитнымъ голубемъ. Его охватило какое-то чувство нжности, до сихъ поръ никогда имъ не испытанное, и этотъ человкъ, по характеру своему скоре жесткій и вспыльчивый, готовъ былъ цловать ручки и головку этой бдной двочки съ такой умилительной нжностью, на какую способно даже не всякое женское сердце.

Между тмъ стемнло. Чрезъ нкоторое время вошла пани Эмилія, заслоняя рукой небольшую ночную лампочку.

— Спитъ?— спросила она очень тихо, поставивъ лампочку на ночной столикъ у изголовья Литки.

—Спитъ, — отвтилъ также тихо Поланецкій.

— Видите, — продолжалъ шептать Поланецкій, — какъ она спокойно и мрно дышетъ. Завтра она будетъ бодре и здорове.

— Да, — отвтила она съ улыбкой.

— Теперь очередь за матерью. Спать! Спать! А то, право, начну страшно ругаться.

Глаза ея улыбались ему съ благодарностью. При мягкомъ голубоватомъ свт ночной лампочки она похожа была на видніе. Лицо ея было точно у ангела и Поланецкій совершенно неожиданно подумалъ, что и она, и Литка дйствительно похожи на какія-то неземныя созданія, которыя, благодаря лишь чистой случайности, заблудились и попали на этотъ свтъ.

— Да, — отвтила она.— Теперь отдохну. Мариня Плавицкая и профессоръ Васковскій также пришли. Мариня непремнно хочетъ остаться.

— Тмъ лучше. Она уметъ такъ хорошо ухаживать за Литкой. Покойной ночи!

— Покойной ночи!

Поланецкій снова остался одинъ и началъ думать о Марин. При одной мысли, что онъ скоро ее увидитъ, онъ ужъ ни о чемъ другомъ не могъ думать и теперь онъ задалъ себ вопросъ: въ чемъ, именно, кроется эта удивительная тайна природы, въ силу которой онъ не полюбилъ, напримръ, пани Эмилію, которая несомннно была гораздо красиве Марини, быть можетъ, и лучше, и добре ея, и боле способна любить, — а только ту двушку, которую онъ куда меньше зналъ и даже,— основательно-ли, или нтъ,— меньше уважалъ. И, однако, при каждой встрч съ Мариной въ немъ моментально пробуждались вс т порывы, которые мужчина въ состояніи чувствовать при вид избранной имъ женщины, въ то время какъ истинное воплощеніе женщины — пани Эмилія,— производила на него такое впечатлніе, какъ если-бы она была хорошей картиной или изваяніемъ… Почему это такъ? Чмъ человкъ культурне, чмъ чувствительне его нервы, чмъ сильне его впечатлительность, тмъ большая разница существуетъ для него между различными женщинами? У Поланецкаго не было на это другого отвта, кром того, который далъ ему знакомый докторъ, влюбленный въ панну Браславскую: ‘я смотрю на это трезво, но сердца моего не могу оторвать’. Это было скоре только подтвержденіе этого страннаго явленія, а не отвтъ на заданный вопросъ. На настоящій отвтъ у него не хватило уже времени, такъ какъ въ эту минуту въ комнату неслышно вошла панна Мариня.

Они кивнули другъ другу головами, посл чего онъ тихо придвинулъ кресло къ постели больной, длая знакъ Марин, чтобы она сла. Она первая заговорила, врне стала шептать:

— Идите теперь чай пить. Профессоръ Васковскій тамъ одинъ.

— А пани Эмилія?

— Она ужъ больше не могла высидть. Она говорила, что ей самой какъ-то странно, что она должна идти спать.

— Я знаю почему. Докторъ ее загипнотизировалъ и хорошо сдлалъ. Больной теперь значительно лучше.

Панна Мариня посмотрла ему прямо въ глаза, онъ-же повторилъ:

— Въ самомъ дл, лучше… если припадокъ не повторится… и есть надежда, что онъ не повторится.

— Ахъ, слава Богу! Идите-же чай пить.

Но ему больше хотлось сидть подл нея и доврчиво шептаться съ ней, какъ теперь, и онъ отвтилъ:

— Хорошо, хорошо, немного погодя. Устроимся такъ, чтобы вы могли отдохнуть. Я слышалъ, что вашъ отецъ былъ боленъ. Вы, вроятно, и за нимъ ухаживали.

— Папаш ужъ теперь лучше, а мн хочется замнить Эмильку. Она говорила, что и прислуга не спала цлую ночь, такъ какъ состояніе Литки ужъ наканун припадка было очень тревожное… Надо, чтобы кто-нибудь теперь постоянно при ней сидлъ, и я бы хотла устроиться, чтобы мы — я, вы и Эмилька — замняли другъ друга по очереди.

— Хорошо. Только сегодня я останусь. Если не тутъ, то въ сосдней комнат на-готов. Вы когда узнали о припадк?

— Я ничего и не знала. Я, по обыкновенію, пришла только вечеромъ узнать, что слышно.

— А ко мн прибжалъ лакей отъ пани Эмиліи, когда я сидлъ за обдомъ. Вы можете легко себ представить, какъ я бжалъ сюда, я не былъ увренъ, что застану ее еще въ живыхъ. Что боле всего удивительно, это то, что за обдомъ мы съ Букацкимъ и Васковскимъ почти исключительно разговаривали о Литк, пока не пришелъ Машко съ извстіемъ, что онъ женится.

— Панъ Машко женится?

— Да. Этотъ слухъ еще не разнесся по городу, но онъ самъ торжественно намъ объ этомъ заявилъ. Онъ женится на панн Браславской, помните? на той, которая тогда была у Бигелей, на дач. Для Машко панна Браславская хорошая партія…

Настала минута молчанія. Панна Мариня, которая не приняла предложенія Машко, потому что не любила его, но часто чувствовала угрызенія совсти, предполагая, что своими поступками она подала ему надежды, которыя потомъ разбила, причинивъ ему много страданій, — могла бы теперь только обрадоваться этому извстію, что молодой адвокатъ перенесъ ударъ такъ легко… Однако, извстіе это ее удивило и даже немного поразило. Когда женщины кому-либо сочувствуютъ, он хотятъ, во первыхъ, чтобы этотъ кто-то дйствительно былъ несчастливъ, а во вторыхъ, он хотятъ сами облегчить его несчастье, если же окажется, что это усплъ сдлать кто-либо другой, то он чувствуютъ нчто врод разочарованія. Самолюбіе Марини было тутъ задто чуть-ли не вдвойн. Она не думала, чтобы онъ о ней такъ скоро забылъ, и притомъ она должна была сознаться, что представленіе ея о Машко, какъ о человк исключительномъ, лишено было всякаго основанія. До сихъ поръ онъ былъ для нея нчто врод туза въ партіи противъ Поланецкаго, теперь же онъ пересталъ имъ быть. Какъ бы тамъ ни было, она чувствовала себя немного униженной. Правда, это нисколько не помшало ей заявить Поланецкому, съ нкоторымъ даже оттнкомъ искренности, что извстіе это доставило ей истинную и глубокую радость, но на самомъ дл она и по отношенію къ нему почувствовала нчто врод обиды за то, что онъ сообщилъ ей это.

Поланецкій съ нкоторыхъ поръ обращался съ ней очень сдержанно и ни въ чемъ не обнаруживалъ того, что въ немъ происходило. Онъ не выказывалъ ей никакой холодности, а такъ какъ имъ приходилось часто встрчаться, то онъ постарался сохранить въ обхожденіи съ ней тонъ слегка дружески-свободный, но ей поэтому, именно, казалось, что онъ ужъ больше не любитъ ее. И такова ужъ человческая натура: хотя старая обида еще жила и даже значительно разрослась въ двичьемъ сердц, хотя первое очарованіе давно уже превратилось въ источникъ безконечной горечи, однако мысль, что нерасположеніе ея къ нему мало его теперь безпокоитъ, сильно раздражала панну Мариню. Ей казалось, что Поланецкій теперь злорадствуетъ по поводу того, что она такъ ошиблась въ Машко, и радуется тому, что она, которая еще недавно, какъ бы тамъ ни было, располагала выборомъ между нимъ и Машко, теперь выбора этого не иметъ и почти оставлена въ одиночеств.

А Поланецкій очень далекъ былъ отъ такихъ мыслей. Онъ дйствительно былъ радъ, что Мариня теперь убдится, что, считая Машко выше его, она глубоко заблуждалась, но ему даже и въ голову не приходило злорадствовать или радоваться ея одиночеству, потому что онъ готовъ былъ каждую минуту — и теперь даже гораздо больше, чмъ когда-либо — броситься въ ея объятія, крпко прижать ее къ своей груди и любить, безконечно любить. У него дйствительно было желаніе побдить въ себ это чувство и онъ долго и упорно бился съ нимъ, но онъ длалъ это исключительно потому, что не видлъ предъ собой даже проблеска надежды и считалъ недостойнымъ себя убивать вс лучшія силы души и сердца въ чувств, не пользующемся взаимностью. Онъ хотлъ, какъ онъ говорилъ, ‘не поддаваться’ и онъ не поддавался, насколько хватало у него силъ, но онъ отлично понималъ, что такая борьба только утомляетъ, истощаетъ и, если она окончится даже полной побдой, то, вмсто счастья, она принесетъ лишь одну пустоту. Къ тому же, ему еще далеко было до побды! Посл долгихъ усилій онъ усплъ достигнуть лишь того, что къ его чувству примшалась сильная горечь. Правда, этотъ ферментъ дйствуетъ на любовь разлагающимъ образомъ, отравляетъ ее, и быть можетъ, со временемъ онъ мало-по-малу высосалъ-бы и всю любовь изъ сердца Поланецкаго. Но пока — какой жалкій, какой ничтожный результатъ! И теперь, сидя недалеко отъ Марини и видя предъ собою ея лицо и голову, освщенную блднымъ свтомъ, падавшимъ отъ ночной лампы онъ все повторялъ: ‘Еслибы ты только захотла!’. Мысль эта злила его, но, желая быть искреннимъ съ самимъ собою, онъ не могъ не сознаться, что захоти только она — и онъ бы, не задумываясь, упалъ къ ея ногамъ. Вотъ какой жалкій достигнутъ результатъ и вмст съ тмъ какое безъисходное положеніе! Онъ также чувствовалъ, что недоразумніе, возникшее между нимъ и Мариней, приняло такіе размры, что если бы даже сама Мариня захотла вернуть чудныя минуты, проведенныя ими вмст въ Кремн, она этого почти не въ состояніи былабы сдлать изъ чувства самолюбія и изъ нежеланія противорчить самой себ. Отношенія ихъ такъ запутались, что скоре можно было надяться на взаимную любовь, чмъ на то, чтобы они могли понять другъ друга.

Посл этого короткаго разговора наступила тишина, прерываемая только мрнымъ дыханіемъ больной двочки и легкимъ, но угрюмымъ, дребезжаніемъ оконныхъ стеколъ, по которымъ ударялъ мелкій дождь. На двор настала осенняя, сырая ночь, несущая съ собою что-то тяжелое, какую-то тоску, пессимизмъ и апатію. Тоскливо глядла эта комната, гд изъ темныхъ угловъ, казалось, подкрадывалась смерть. Часъ шелъ за часомъ, все медленнй и медленнй. Вдругъ Поланецкаго охватило какое-то страшное предчувствіе. Онъ посмотрлъ на Литку и предположеніе, что она можетъ еще жить, показалось ему просто абсурдомъ. Напрасныя старанія, напрасныя надежды, напрасныя иллюзіи! Эта двочка должна умереть! она должна умереть — тмъ боле, чмъ боле она мила, дорога и любима! За ней послдуетъ пани Эмилія — и тогда настанетъ страшная, безпросвтная пустота. Что за жизнь! Вдь у него только и есть, что эти два существа въ цломъ мір, которыя его любятъ, для которыхъ онъ что-нибудь значитъ, — и онъ, ни за что, ни про что, долженъ ихъ потерять! При нихъ было еще за что зацпиться въ жизни, безъ нихъ остается только тлнъ и темная будущность — слпая, глупая, безсмысленная, идіотская…

Самый энергичный человкъ чувствуетъ потребность, чтобы кто нибудь его любилъ. Иначе онъ ощущаетъ въ себ смерть и вся его энергія вооружается противъ жизни. Такая минута нашла и на Поланецкаго. ‘Ршительно не понимаю, — подумалъ онъ, — почему бы не пустить себ пули въ лобъ, не съ отчаянія, что ихъ не стало, а изъ-за пустоты, царствующей кругомъ безъ нихъ. Если жизнь одна только безсмыслица, то нтъ основанія поощрять эту безсмыслицу — разв только любопытства ради, до какихъ грандіозныхъ размровъ она можетъ дойти’…

Но эта мысль не созрла у него въ вид намренія. Казалось, что кто-то взялъ и потянулъ несчастнаго человка, подрзаннаго жизнью, за длинную цпь его терзаній. Поланецкій вспыхнулъ гнвомъ, и весь гнвъ его обрушился вдругъ на Мариню. Онъ самъ не зналъ почему, но ему вдругъ показалось, что все зло, которое вокругъ него творится, обязано ей своимъ существованіемъ, что это она внесла въ ихъ кружокъ апатію, которой раньше не было, отчаяніе, котораго они раньше не знали, что она точно бросила камень въ ихъ тихія, гладкія волны, и эти волны, разростаясь все шире и шире, схватили и унесли не только его, но и пани Эмилію и Литку. Поланецкій, какъ человкъ разсудка, а не нервовъ, отлично понималъ всю неосновательность своихъ упрековъ, но онъ, однако, не могъ не вспомнить, что до прізда Марини все шло хорошо, такъ хорошо, что это прошлое можно было считать самымъ счастливымъ періодомъ его жизни. Онъ любилъ тогда Литку такимъ спокойнымъ, тихимъ, отеческимъ чувствомъ, которое не оставляло и не могло оставить посл себя никакой горечи. Кто знаетъ, быть можетъ современемъ онъ полюбилъ бы и пани Эмилію. Правда, она не питала къ нему никакого другого чувства, кром дружбы, но, быть можетъ, только потому, что онъ другого чувства и не желалъ. Сколько разъ благородныя женщины отказываются отъ всхъ другихъ чувствъ, выходящихъ изъ границъ дружбы, чтобы не путать и не осложнять жизнь того, который могъ бы быть имъ очень дорогъ, если бы онъ захотлъ этого. Тогда въ глубин ихъ сердца поселяется тихая, скрытая грусть, а онъ находитъ утшеніе и радость въ той нжности, которая допускается дружбой.

Поланецкій, познакомившись съ Мариней, сразу отдалъ ей лучшую часть своихъ чувствъ. Почему? Для чего? Только для того, чтобы мучиться и терзаться. Теперь, въ довершеніе несчастья, Литка, этотъ единственный свтлый лучъ его жизни, умираетъ или можетъ умереть каждую минуту. Поланецкій, снова устремивъ на нее свои глаза, тихо шепталъ:

— Останься хоть ты, дитя мое! Ты не знаешь, какъ ты нужна мн и матери твоей. Сохрани и помилуй Богъ. Что за жизнь будетъ безъ тебя, милое, дорогое созданіе!..

Вдругъ онъ замтилъ, что глаза двочки смотрятъ на него.

Въ первую минуту онъ подумалъ, что это ему только такъ показалось, и онъ не посмлъ даже шевельнуться, но больная слабо улыбнулась, а потомъ прошептала:

— Панъ Стахъ…

— Это я, Литусь. Какъ ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Гд мама?

— Она скоро придетъ. Мы тутъ подняли цлую войну, чтобы она пошла спать, и на-силу ее уговорили.

Литка повернула головку и, замтивъ панну Мариню, сказала:.

— А, и тетя Мариня?

Литка съ нкотораго времени называла Мариню тетей.

Панна Мариня встала и, взявши съ ночного столика бутылочку съ каплями, стала при свт лампочки наливать ихъ въ ложечку,потомъ подала ихъ Литк, а когда двочка выпила, она нжно поцловала ее въ лобикъ.

Наступила минута молчанія, посл чего Литка проговорила, какъ бы про себя:

— Не надо будить маму.

— Нтъ, мы не станемъ ее будить — отвтилъ Поланецкій.— Все будетъ, какъ Литусь хочетъ.

И онъ началъ гладить ея ручку, лежавшую на одял.

Она же смотрла на него, повторяя по своему обыкновенію:

— Панъ Стахъ… панъ Стахъ…

Съ минуту казалось, что она уснетъ, но двочка, повидимому, о чемъ-то напряженно думала, потому что брови ея поднялись кверху, наконецъ, открывъ глаза, она начала смотрть по-очереди то на Поланецкаго, то на Мариню.

Въ комнат только слышно было, какъ дождь хлесталъ по оконнымъ стекламъ.

— Что теб двочка?— спросила панна Мариня.

Она же, сложивши ручки, прошептала еле слышно:

— У меня, тетя, большая, большая къ теб просьба, но… я боюсь сказать.

Панна Мариня наклонила къ ней свое спокойное, доброе лицо.

— Скажи, милая моя! Я все сдлаю, что ты только захочешь…

Тогда двочка, схвативъ ея руку и придавъ ее къ своимъ губамъ, прошептала:

— Тетя Мариня, любите пана Стаха…

Въ тишин, наступившей посл этихъ словъ, слышно было только усиленное дыханіе бдной двочки, наконецъ раздался спокойный голосъ панны Марини:

— Хорошо, милая.

Судорожное рыданіе вдругъ сдавило горло Поланецкаго. Все, но исключая и Марини, исчезло изъ глазъ его предъ этой двочкой, которая въ такую минуту, больная, безсильная, на краю могилы, думала только о немъ.

Литка продолжала:

— Тетя, вы выйдете за пана Стаха?..

Въ синеватомъ свт ночной лампы лицо Марини казалось очень блднымъ, губы ея дрожали, но она отвтила, не колеблясь:

— Да, Литусь.

Двочка вторично приложила свои губки къ ея рук. Головка ея снова упала на подушки и нкоторое время лежала она съ закрытыми глазами, однако, скоро дв крупныя слезы скатились по ея блднымъ щекамъ.

Снова наступила тишина, долгая, томительная. Дождь билъ въ оконныя стекла. Поланецкій и панна Мариня сидли не двигаясь, не глядя другъ на друга, словно окаменлые. Они оба чувствовали, что судьба ихъ ршилась въ эту ночь, но они были словно ошеломлены тмъ, что произошло. Въ этомъ хаос мыслей и чувствъ никто изъ нихъ не могъ ни постичь, ни опредлить, что именно въ немъ происходитъ.

Въ этомъ молчаніи, въ этомъ инстинктивномъ молчаніи, чтобы случайно не встртиться глазами, часъ проходилъ за часомъ. Часы пробили полночь, потомъ часъ, въ начал второго панна Эмилія проскользнула въ комнату, словно тнь.

— Спитъ?— спросила она.

— Нтъ, мамочка — отвтила Литка.

— Хорошо теб?

— Хорошо, мамочка.

И когда пани Эмилія сла къ ней на кровать, двочка обняла своими рученками ея шею и, пряча свою свтлую головку на ея груди, тихо промолвила:

— Теперь, мамочка, я ужъ знаю,.что когда больныя дти о чемъ-нибудь просятъ, то имъ никогда не отказываютъ.

И нкоторое время она молча прижималась къ матери, потомъ, протягивая каждое слово, какъ это обыкновенно длаютъ заспанныя или очень слабыя дти, она сказала:

— Теперь панъ Стахъ уже больше не будетъ грустнымъ и я скажу теб, мамочка, почему…

Но тутъ головка ея стала тяжелть на груди матери и пани Эмилія вдругъ почувствовала холодный потъ, выступившій на ручки и на виски бдной двочки.

— Литусь!— воскликнула она тихимъ, дрожащимъ голосомъ.

А двочка начала говорить:

— Мн такъ удивительно! такъ слабо…

Мысли ея, повидимому, помутились, потому что чрезъ минуту она продолжала:

— О! Море плыветъ! Такое большое море! и мы вс плывемъ по этому морю. Мама, мама!..

И снова явился припадокъ, страшный, безжалостный. Тло двочки, вздрагивало и извивалось въ страшныхъ конвульсіяхъ, а зрачки ея закатились. Нечего уже было больше обманываться: наступала смерть, она чувствовалась въ слабо мерцавшемъ свт ночной лампы, въ темныхъ углахъ комнаты, въ дребезжаніи стеколъ, по которымъ билъ дождь, въ завываніи втра, полномъ страшныхъ звуковъ и призывовъ.

Поланецкій бросился за докторомъ, чрезъ четверть часа они вернулись вмст, остановившись на секунду предъ закрытыми дверьми комнаты, неувренные, застанутъ ли они ее еще въ живыхъ, но потомъ они мигомъ прошли, раньше Поланецкій, а за нимъ докторъ, безпрестанно повторявшій посл того, какъ его стащили съ постели, все одну и ту же фразу:

— Только волненіе или испугъ?..

Нсколько человкъ прислуги съ заспанными и испуганными лицами толпились у дверей и напряженно подслушивали — и во всей квартир настала тишина, долгая, томительная, тяжелая, какъ олово.

Наконецъ, Мариня прервала ее, — она первая вышла изъ запертой комнаты съ блднымъ, какъ полотно, лицомъ и дрожащимъ голосомъ торопливо проговорила:

— Воды для барыни! барышня скончалась!

XIX.

Осень иногда въ послдніе дни свои улыбается людямъ какъ-то особенно грустно, но и очень привтливо, словно женщина, умирающая отъ чахотки. Въ такой именно ясный, тихій день происходили похороны Литки. Есть что-то болзненное и въ то-же время утшительное въ томъ, что люди, остающіеся въ жцвыхъ, продолжаютъ жить мыслями и чувствами близкихъ покойниковъ. Этотъ тихій и грустный день наполнилъ душу Поланецкаго, распоряжавшагося похоронами, еще большею грустью, но, представляя себ чувства Литки, онъ подумалъ, что двочка наврное пожелала-бы такого именно дня — и онъ нашелъ въ этомъ для себя нкоторое облегченіе. Онъ положительно до сихъ поръ не былъ въ состояніи измрить всей глубины своей скорби. Сознаніе это приходитъ гораздо позже, оно начинается тогда, когда любимое существо остается на кладбищ и человкъ одиноко возвращается въ опуствшій домъ. Кром того, хлопоты по похоронамъ отняли у Поланецкаго все время. Жизнь обставила искусственными формами и даже осложнила совершеніе такого простого акта, какъ погребеніе. Поланецкому хотлось отдать Литк этотъ послдній долгъ, выполненіемъ котораго, впрочемъ, некому было и заняться. Вс т жизненныя пружины, въ силу которыхъ человкъ мыслитъ, ршаетъ и дйствуетъ, были у пани Эмиліи, благодаря смерти двочки, совершенно ослаблены и развинчены. Буря на этотъ разъ оказалась слишкомъ сильной для столь слабаго, хилаго существа. Къ счастью, однако, всякое слишкомъ сильное страданіе находитъ смерть въ самомъ себ, такъ какъ оно длаетъ человческое сердце нечувствительнымъ. Это и случилось съ пани Эмиліей. Поланецкій замтилъ, что въ выраженіи ея лица и глазъ царилъ какой-то безграничный, застывшій ужасъ. Въ глазахъ у нея не было слезъ, въ устахъ — словъ, а только какой-то трагическій, какой-то дтскій шопотъ, показывавшій, что мысль ея не въ состояніи обнять и измрить всего несчастія, а лишь вертится около сопровождающихъ его мелочей, цпляется за нихъ и окружаетъ ихъ такой заботливостью, точно ребенокъ продолжалъ еще жить. Ни въ чемъ, казалось, не было недостатка у Литки, покоившейся среди цвтовъ, на атласной подушк, въ комнат, обращенной теперь въ траурную свтлицу. Однако, обезумвшее отъ горя сердце матери не переставало заботиться и безпокоиться мыслью о томъ, все-ли есть у ребенка. Когда пытались отвлечь ее отъ тла умершей, она не сопротивлялась, а лишь теряла послднее сознаніе и начинала жалобно стонать, точно ей причиняли невыносимую боль.

Поланецкій и Хвастовскій, братъ покойнаго ея мужа, пріхавшій предъ самыми похоронами, попробовали было увести ее въ ту минуту, когда стали заколачивать гробъ, но когда пани Эмилія начала звать малютку по имени, у нихъ обоихъ не хватило ни силъ, ни ршимости сдлать это. Наконецъ, печальный кортежъ тронулся среди факеловъ, широко растянувшись, съ громаднымъ хвостомъ каретъ сзади, предшествуемый ксендзами и торжественнымъ пніемъ и окруженный толпой любопытныхъ, наслаждающихся въ современныхъ городахъ зрлищемъ человческой скорби, какъ въ древнихъ городахъ наслаждались зрлищемъ человческой крови въ циркахъ. Пани Эмилія.. подъ руку съ братомъ ея покойнаго мужа, рядомъ съ Мариней, шла тутъ-же за гробомъ съ лицомъ сухимъ и бездушнымъ. Глаза ея видли предъ собой только одну, въ сущности, мелочь, которой была исключительно занята ея мысль. Случилось такъ, что небольшая прядь свтлыхъ, но очень густыхъ волосъ Литки выбилась изъ-подъ крышки гроба. Пани Эмилія всю дорогу не спускала съ нея глазъ, повторяя ежеминутно: ‘О, Боже, Боже, ребенку прищемили волосы!..’

Глубокая скорбь, усталость и нервное разстройство Поланецкаго отъ безсонныхъ ночей перешли теперь въ чувство такой невыносимой тяжести, что минутами его охватывало непреодолимое желаніе повернуть съ полъ-пути, побжать домой, броситься на какой-нибудь диванъ, ни о чемъ не думать, ничего не желать, никого не любить и ничего не чувствовать. И въ то-же время такое проявленіе эгоизма удивляло и возмущало его, онъ отлично зналъ, что онъ не повернетъ домой, что онъ выпьетъ всю эту чашу до дна, дойдетъ до самаго конца, не только потому, что это такъ нужно, но главное потому, что ему жаль Литки, а его привязанность къ ней куда сильне его эгоизма. Онъ со всей силой чувствовалъ теперь, что вс другія его чувства точно застыли, высохли и что по отношенію ко всему міру въ сердц его нтъ ничего, кром равнодушія. Впрочемъ, его мысли и чувства перепутались въ какомъ-то хаос, исходя изъ какихъ-то вншнихъ впечатлній, воспринятыхъ поверхностно, изъ неопредленныхъ наблюденій, произведенныхъ имъ неизвстно зачмъ и для чего, перемшанныхъ совершенно механически съ чувствомъ сожалнія и печали. Онъ смотрлъ то на дома, мимо которыхъ тянулась похоронная процессія, различая цвтъ, въ какой они были выкрашены, то онъ читалъ попадавшіяся ему на глаза вывски магазиновъ, самъ не зная, зачмъ онъ это длаетъ, то снова онъ думалъ о томъ, что ксендзы вдругъ перестали пть и что они сейчасъ снова начнутъ пть, ожидая возобновленія прерваннаго пнія съ какимъ-то непонятнымъ ему трепетомъ Были моменты, когда размышленія его походили на размышленія человка, пробудившагося отъ тяжелаго сна, старающагося отдать себ отчетъ объ окружающей его дйствительности. ‘Вотъ это дома, думалъ онъ, это вывски, это запахъ смолы отъ зажженныхъ факеловъ, а тамъ, наверху, лежитъ Литка и мы идемъ за ней на кладбище’. И вдругъ въ немъ поднималась словно волна безграничнаго сожалнія объ этомъ миломъ, любимомъ ребенк, объ этомъ дорогомъ личик, которое столько разъ ему такъ привтливо улыбалось. Припоминалъ онъ ее себ такой, какой она была раньше и потомъ, въ послднее время, припоминалъ онъ ее себ въ Рейхенгалл, какъ онъ несъ ее на рукахъ, возвращаясь изъ Тумзее, затмъ на дач у Бигелей, а потомъ на городской квартир пани Эмиліи, когда она говорила ему, что она хотла-бы быть молодой березкой — и, наконецъ, какъ она за нсколько часовъ передъ смертью просила Мариню выйти за него замужъ. Поланецкій не говорилъ себ прямо, что Литка любила его, питала къ нему чувство взрослой женщины и что сблизивъ его съ Мариней, она принесла ему жертву, ему трудно было, въ самомъ дл, формулировать эти неопредленныя чувства двочки-ребенка, но онъ чувствовалъ, что тутъ была жертва, принесенная изъ той глубокой привязанности, какую двочка къ нему питала. Такъ какъ утрата даже самыхъ дорогихъ существъ чувствуется преимущественно вслдствіе личнаго ущерба, то и Поланецкій началъ повторять: ‘Да, это была единственная душа, которая искренно меня любила! Теперь же нтъ у меня никого въ цломъ свт!’… И поднявъ глаза къ гробу, къ этой пряди свтлыхъ волосъ, которая разввалась въ воздух, онъ мысленно началъ звать Литку всми тми нжными, ласкательными именами, какими называлъ ее при жизни. Наконецъ, онъ почувствовалъ, что слезы душатъ его, сознавая, что этотъ зовъ останется безъ отклика. Есть что-то душу раздирательное въ безмолвіи мертвыхъ. Когда существо, недавно еще чувствовавшее каждое слово, каждый взглядъ, становится равнодушнымъ, когда существо любящее становится холоднымъ, а близкое въ повседневной жизни и самое близкое сердцу — торжественно спокойнымъ и далекимъ, тогда безсильны слова: ‘Смерть! смерть’! Рядомъ со страшной болью, причиненной утратой, чувствуется еще какой-то обманъ, раздирающій душу — точно сердечная обида, нанесенная мертвымъ тломъ, которое остается глухимъ къ нашему горю, къ нашему зову. И Поланецкій въ глубин души чувствовалъ, что Литка, бросивъ его, уходя въ край смерти, поступила съ нимъ какъ-бы несправедливо. Она — столь ему близкая, теперь отошла отъ него далеко, она, недавно еще такая простая, теперь стала какой-то торжественной,— чмъ-то далекимъ, высокимъ, святымъ, но совершенно равнодушнымъ къ безконечному отчаянію матери и къ глубокому одиночеству самаго близкаго ея друга. Въ этихъ чувствахъ Поланецкаго было не мало эгоизма, но не будь этого эгоизма, который ставитъ на первомъ мст личную утрату и личное одиночество, люди, въ особенности врующіе въ загробную жизнь и въ загробное счастье, не стали-бы скорбть о покойникахъ.

Похоронная процессія минула, наконецъ, городъ и вышла на широкое, открытое пространство, а за городской заставой двинулась вдоль кладбищенскаго забора. Ряды ксендзовъ въ блыхъ стихаряхъ, факельщики съ зажженными факелами, траурная колесница съ гробомъ и вс, шествовавшіе за нимъ, остановились у кладбищенскихъ воротъ, сняли гробъ — и Поланецкій вмст съ Букацкимъ, Хвастовскимъ и Бигелемъ понесли Литку къ могил ея отца.

Та тишина и пустота, которая посл каждыхъ похоронъ ожидаетъ дома людей, возвращающихся отъ свжихъ могилъ, на этотъ разъ, казалось, наступала уже тутъ же, на кладбищ. День былъ тихій, блдный, тамъ и сямъ съ деревьевъ безъ шелеста спадали послдніе пожелтвшіе листья, печальный кортежъ сталъ какъ-бы меньше среди этого обширнаго пространства, усяннаго крестами, которое, казалось, не имло конца, словно въ самомъ дл отъ этого кладбища открывалась безконечность. Почернвшія голыя деревья, верхушки которыхъ сплетались изъ тонкихъ и словно таявшихъ въ свт втвей, срые и блые памятники, стоявшіе точно призраки, завядшіе листья, устилавшіе длинныя прямыя аллеи,— все вмст дйствительно производило впечатлніе какихъ-то полей елисейскихъ, полныхъ глубокаго покоя и глубокой, спящей меланхоліи, какихъ-то ‘мстъ холодныхъ и грустныхъ’, о которыхъ мечталъ гордый умъ Цезаря и куда теперь должна была прибавиться еще одна ‘aminula vagula’.

Наконецъ, гробъ поставленъ надъ открытой могилой. Раздалось раздирающее ‘Requiem aeternam’, а затмъ ‘Anima ejus’… Поланецкій, въ хаос мыслей и впечатлній, подавленный собственной скорбью, точно сквозь сонъ видлъ окаменвшее лицо и стеклянные глаза дани Эмиліи, слезы Марини, которыя въ эту минуту его только раздражали, блдное лицо Букацкаго, по выраженію котораго видно было, что житейская его философія, для которой не было пищи на этомъ кладбищ, покинула его у входа — и гробъ съ Литкою. Когда на крышку брошена была первая горсть земли, онъ послдовалъ примру другихъ, а когда опустили гробъ на полотнахъ въ глубь могилы и заложили ее каменными плитами, что-то снова сдавило ему горло и все, о чемъ онъ думалъ и что занимало его мысли, расплылось и растаяло. Мысленно онъ повторялъ простыя слова: ‘До свиданья, Литусь!’, которыя впослдствіи, когда онъ о нихъ вспоминалъ, казались ему ничтожными въ сравненіи съ его мучительной душевной бурей — и дале мысль его не шла. Печальный кортежъ началъ, удаляясь, уменьшаться. Поланецкаго чрезъ нкоторое время разбудилъ втеръ, потянувшійся издалека между крестами. У могилы онъ увидлъ теперь пани Эмилію съ Мариней, Бигелевой, Васковскимъ и дядей Литки. Онъ ршилъ уйти послднимъ — и ждалъ, повторяя про себя: ‘До свиданья, Литусь!’, размышляя о смерти, о томъ, что и ему не миновать этого мста надмогильныхъ холмовъ,— этого моря, куда стекаются вс мысли, стремленія, чувства… Ему казалось теперь, что и онъ самъ, и вс стоявшіе у этой могилы, и отошедшіе отъ нея, находятся на корабл, который несется на всхъ парусахъ прямо къ бездн. О загробной жизни онъ въ эту минуту не думалъ.

Между тмъ, незамтно наступили осеннія сумерки. Кресты на кладбищ казались еще блдне. Старый профессоръ вмст съ Хвастовскимъ повели пани Эмилію къ выходу безъ всякаго съ ея стороны сопротивленія. Поланецкій еще разъ повторилъ: ‘До свиданья, дитя мое!’ — и вышелъ.

У выхода онъ подумалъ:

‘Счастье, право, что мать находится въ безсознательномъ состояніи, а то страшно и подумать, что двочка осталась тамъ одна. Мертвые насъ оставляютъ, но и мы ихъ оставляемъ’.

Издали какъ-то онъ замтилъ карету, въ которой пани Эмилія отъхала, и ему показалось, что существующій на свт порядокъ вещей просто возмутителенъ.

Однако, самъ свши на извощика, онъ испыталъ минуту эгоистическаго облегченія, при мысли, что мучительный, тяжелый актъ уже кончился, и что наступилъ отдыхъ. Его квартира показалась ему пустой, ему не оставалось въ ней просвта, упованія и надежды. Но когда онъ посл чаю вытянулся на диван, его охватило животное самодовольство отдыха посл труда. Какое-то чувство облегченія врод удовлетворенія при мысли, что похороны уже окончились и Литка погребена, охватило его во второй разъ. Ему вспомнилось изреченіе какого-то философа, сказавшаго, что онъ не знаетъ преступниковъ, а знаетъ только людей порядочныхъ — но они-то мерзки и отвратительны. Поланецкій въ эту минуту казался самому себ отвратительнымъ.

Вечеромъ, однако, онъ вспомнилъ, что надо провдать пани Эмилію, которую Мариня ршила забрать къ себ на нсколько недль. Выходя, онъ замтилъ на стол фотографическую карточку Литки и поцловалъ ее. Чрезъ четверть часа онъ позвонилъ въ квартиру Плавицкихъ.

Лакей сказалъ ему, что баринъ вышелъ, но у нихъ сидятъ, кром пани Хвастовской, профессоръ Васковскій и ксендзъ Хилакъ. Мариня встртила его въ гостиной, немного растрепанная, съ красными глазами, почти некрасивая. Зато обхожденіе ея съ нимъ совершенно измнилось, точно она, благодаря несчастному стеченію обстоятельствъ, позабыла о старыхъ обидахъ.

— Эмилька у меня,— начала она шептать.— Она чувствовала себя очень скверно, хотя, кажется, она теперь понимаетъ по крайней мр, что ей говорятъ. При ней профессоръ Васковскій… Онъ говоритъ съ ней такъ трогательно… Вы непремнно хотите видть Эмильку?

— Нтъ. Я пришелъ только освдомиться, что съ ней и сейчасъ ухожу.

— Не знаю, право… можетъ быть, она захочетъ васъ видть, подождите немножечко, я пойду туда и скажу, что вы пришли. Литка васъ такъ любила, что Эмильк, быть можетъ, пріятно будетъ васъ видть.

— Хорошо,— сказалъ Поланецкій.

Мариня вышла въ другую комнату, но, должно быть, она не могла начать разговора, такъ какъ Поланецкій слышалъ черезъ открытую дверь по ея голосъ, а голосъ Васковскаго, въ которомъ звучали ноты глубокаго убжденія и какого-то усилія, направленнаго къ тому, чтобы пробить стну безграничной апатіи и страданія.

Старый профессоръ говорилъ:

— Это все равно, какъ бы она вышла въ другую комнату за игрушкой, откуда сейчасъ вернется… Она не вернется, но вы пойдете къ ней. Говорю вамъ, милая моя, смотрите на смерть не со стороны земной, а съ божественной. Двочка живетъ и счастлива, потому что, будучи въ вчности, она смотритъ на вашу разлуку, какъ на одно мгновеніе ока. Литка живетъ, говорилъ онъ дале, подчеркивая каждое слово,— живетъ и счастлива. Она видитъ, что вы идете къ ней и она простираетъ къ вамъ свои рученки, увренная, что вы въ одинъ мигъ придете къ ней. потому что жизнь и страданія предъ лицомъ Бога короче мгновенія ока. А затмъ цлая вчность вмст съ Литкой,— подумайте только, милая, съ Литкой, въ спокойствіи и благости… Нтъ ни болзни, ни смерти. Міры исчезнутъ, а вы все будете вмст.

Поланецкій подумалъ съ горечью:

‘Было-бы хорошо, если-бы это было такъ’…

А чрезъ минуту онъ продолжалъ думать:

‘Если-бы я чувствовалъ, какъ онъ, то имло-бы еще смыслъ туда войти. А такъ не стоитъ’!

Однако, наперекоръ своему ршенію, онъ вошелъ, не ожидая даже возвращенія Марини, потому что ему показалось, что если у него не было причины, то была своего рода обязанность и что онъ просто права не иметъ трусить передъ чужимъ страданіемъ. Эгоизмъ — это ‘та же вата, которой люди обыкновенно затыкаютъ себ уши, чтобы не слышать человческаго стона’, оправдываясь предъ самимъ собою тмъ, что если страданіе велико, то не помогутъ ему ни утшенія, ни соболзнованія. Поланецкій сознавалъ, что это такъ, и ему стыдно стало спокойно ретироваться, вмсто того, чтобы пойти на встрчу материнской скорби. Войдя, онъ замтилъ пани Эмилію, сидвшую на кушетк, надъ кушеткой стояла лампа, а немного пониже — пальма, бросавшая на эту несчастную голову тнь словно огромныхъ, растопыренныхъ пальцевъ. Подл пани Эмиліи сидлъ Васковскій и, держа ея руки, прямо глядлъ ей въ лицо. Поланецкій отнялъ у него эти руки и, нагнувши къ нимъ свою голову, сталъ, молча, прижимать ихъ къ своимъ губамъ.

Пани Эмилія только моргала глазами, какъ человкъ, старающійся пробудиться отъ сна, посл чего она вдругъ воскликнула съ неожиданнымъ отчаяніемъ:

— Помните, какъ она…

И она вдругъ разразилась тмъ страшнымъ рыданіемъ, при которомъ сжимаются руки, сдавливается дыханіе и надрывается грудь. Наконецъ, силы ея не выдержали и она лишилась чувствъ. Когда обморокъ прошелъ, Мариня увела ее въ свою комнату. Поланецкій съ Васковскимъ прошли въ гостиную, гд они столкнулись съ Плавицкимъ, который усплъ уже вернуться изъ города.

— Имть въ дом такую грустную особу равносильно тому, чтобы испортить себ жизнь,— сказалъ онъ,— мн-бы слдовало немного спокойствія, нкоторый отдыхъ, но что длать, что длать! Надо будетъ отойти на второй планъ, я на все готовъ…

Чрезъ полчаса зашла Мариня и сообщила, что пани Эмилія уступила, наконецъ, ея просьбамъ и легла и что она, кажется, немного успокоилась. Поланецкій и Васковскій распрощались и ушли.

Они шли сквозь густой туманъ, который посл теплаго дня поднялся ночью съ земли, переская улицу и образуя около фонарей разноцвтные круги. Оба думали о Литк, которая проводила первую ночь вдали отъ матери, среди мертвыхъ. Поланецкому это показалось просто ужаснымъ, не для Литки, а для пани Эмиліи, которая не могла объ этомъ не думать. Ему вспомнились теперь также и слова Васковскаго, которыя тотъ недавно говорилъ пани Эмиліи, и онъ, наконецъ, замтилъ:

— Я слышалъ, что вы говорили… Если это доставило ей облегченіе, то это очень хорошо, но видите-ли, будь это неопровержимая истина, тогда мы должны были-бы теперь… разв я знаю что… разв только устроить праздникъ и радоваться тому, что Литка умерла.

— А откуда знать, что мы этому не будемъ радоваться посл нашей смерти?

— Нтъ, ужъ вы лучше скажите, откуда вы знаете, что такъ будетъ?

— Я не знаю, я врую.

На это нечего было возражать, а потому Поланецкій продолжалъ, какъ-бы разсуждая самъ съ собою:

— Милосердіе, свтъ въ эмпиреяхъ, вчность, возсоединеніе, а въ дйствительности что? Трупъ ребенка лежитъ на кладбищ, а мать изнываетъ отъ боли… Приносила бы смерть съ собою, по крайней мр, хоть эту вашу вру, а то она приноситъ лишь сомнніе. Вдь вамъ жаль этого ребенка, а мн еще боле жаль его, и это чувство жалости прямо ставитъ вопросъ: почему она умерла? Къ чему такая жестокость? Я знаю, что это все глупйшіе вопросы и что сотни милліоновъ людей задавали эти самые вопросы, но если въ этомъ вся потха, то чортъ-бы ее побралъ. Я знаю, что не найду отвта, и вотъ поэтому мн такъ хочется скрежетать зубами и проклинать… Я не понимаю, и потому возмущаюсь — вотъ и все. И это весь результатъ, котораго и вы, надюсь, не можете признать утшительнымъ.

Васковскій отвтилъ не прямо, а какъ-бы разсуждая самъ съ собой:

— Христосъ воскресъ изъ мертвыхъ, потому что Онъ Богъ, но, какъ человкъ, и Онъ не минулъ смерти. Что же посл этого остается мн, жалкому червяку, какъ только славить волю и мудрость Бога во смерти.

Поланецкій пробормоталъ:

— Съ вами нечего говорить.

— Очень скользко, — сказалъ Васковскій,— подай мн, пожалуйста, руку.

И взявши Поланецкаго подъ руку, онъ оперся на его плечо и продолжалъ:

— У тебя, мой милый, благородное, любящее сердце, ты такъ любилъ эту бдную малютку, ты бы для нея все сдлалъ — не правда-ли? Сдлай же еще вотъ что: вришь-ли, или не вришь — помолись за нее и прочти ‘вчный покой’… Еслй ты думаешь, что ей отъ этого пользы не будетъ, то скажи себ: ‘Больше ужъ я ничего не могу для нея сдлать, а это, единственное еще, могу’…

— Оставьте меня въ поко!— отвтилъ Поланецкій.

— Быть можетъ, ей это и не нужно, но ей пріятна будетъ твоя память о ней и она вымолитъ для тебя у Бога милосердіе.

Поланецкій вспомнилъ, какъ Васковскій, узнавъ о послднемъ припадк Литки, говорилъ тогда, что жизнь двочки не можетъ пройти безслдно и что если ей и суждено умереть, то, наврное, ей предназначено предъ смертью что-либо выполнить. И онъ ужъ готовъ былъ накинуться изъ-за этого на Васковскаго, какъ вдругъ его поразила мысль, что, вдь, Литка сблизила его предъ смертью съ Мариней.

И совершенно неожиданно онъ задалъ себ вопросъ: ‘а можетъ быть она для этого только и жила’? Но въ ту же минуту онъ сталъ возмущаться этой мыслью. Гнвъ овладлъ имъ противъ Марини, онъ почувствовалъ приливъ озлобленія, почти презрнія.

‘Я не хочу ея за такую цну — думалъ онъ, стиснувъ зубы.— Не хочу! Я ужъ достаточно и безъ того намучился. Охотно отдалъ-бы я десять такихъ за одну Литку’.

Между тмъ, Васковскій, топчась около него, сказалъ:

— Просто, ни эти не видать, хоть глазъ выколи, а на тротуарахъ стало скользко изъ-за тумана. Если-бы не ты, я-бы ужъ давно полетлъ головой внизъ.

А Поланецкій, овладвъ собой, отвтилъ:

— Видите-ли, господинъ профессоръ, кто ходитъ по земл, тотъ долженъ смотрть внизъ, а не вверхъ.

— У тебя, мой милый, хорошія ноги.

— И глаза, которые отлично видятъ даже сквозь такой туманъ, какой насъ теперь окружаетъ. Вдь мы вс живемъ въ туман,— а за нимъ одинъ чортъ знаетъ, что тамъ. Все, что вы говорили, производитъ на меня такое впечатлніе, словно кто-нибудь взялъ и сталъ ломать сухія втви, бросать ихъ въ потокъ и уврять, что изъ этого выростутъ цвты. Гниль будетъ — и больше ничего. И у меня потокъ вырвалъ и унесъ что-то, изъ чего, я думалъ, могъ-бы когда-нибудь распуститься пышный цвтокъ. Глупо… Но вотъ вашъ подъздъ!— покойной ночи!

И они разстались. Поланецкій вернулся домой еле живой отъ усталости и, бросившись на постель, продолжалъ томиться преслдовавшими его мыслями или, скоре, видніями. Сначала предъ его глазами выросла подавленная горемъ фигура пани Эмиліи, сидящая въ гостиной Марини, подъ пальмовымъ листомъ, который повисъ надъ, ея головой, словно гигантская, зловщая рука съ растопыренными, хищными пальцами, бросая тнь на ея лицо. ‘Эдакъ можно-бы было философствовать до завтрашняго утра — бормоталъ онъ про себя. Все, изъ чего складывается жизнь — точно такая же рука, отъ которой падаетъ тнь — и ничего больше! потому что, будь при этомъ еще хоть немного милосердія, ребенокъ не умеръ-бы — а тмъ, что говоритъ Васковскій, трудно даже воробья накормить’.

Тутъ, однако, онъ вспомнилъ, что Васковскій не только говорилъ о смерти, но просилъ его также прочесть за Литку ‘вчный покой’. Въ Поланецкомъ происходила теперь внутренняя борьба. Отсутствіе глубокой вры въ то, что Литка могла услышать его ‘вчный покой’ и что это принесетъ ей какую-нибудь пользу, наложило печать молчанія на его уста. Ему просто стыдно было говорить слова, которыя не исходили изъ глубины его убжденія, а вмст съ тмъ ему также стыдно было не длать этого. ‘Вдь, въ конц концовъ, что я знаю?— думалъ онъ.— Ничего. Кругомъ туманъ, и туманъ… Врне всего, что ей отъ этого ничего не прибудетъ, однако, какъ-бы тамъ ни было, это все-таки единственная еще вещь, которую я могу сдлать для моего ‘котика’, для той дорогой двочки, которая наканун смерти думала обо мн’.

Онъ нкоторое время еще колебался, но потомъ тутъ же на постели преклонилъ колни и прочелъ ‘вчный покой’.

Но это, однако, не принесло ему никакого утшенія, а только подняло въ немъ еще большую скорбь о Литк, а вмст съ тмъ — злость противъ Васковскаго, поставившаго его въ такое тягостное положеніе, что ему оставалось или впасть въ противорчіе съ самимъ собой, или нкоторымъ образомъ измнить Литк. Онъ почувствовалъ, наконецъ, что черезъ-чуръ уже поддался этимъ мучительнымъ терзаніямъ и твердо ршилъ завтра же, съ самого утра, отправиться въ контору и заняться съ Бигелемъ первымъ попавшимся текущимъ дломъ, лишь-бы только оторвать свою мысль отъ этого мучительнаго заколдованнаго круга, въ которомъ онъ вертлся уже нсколько дней.

Но на другой день Бигель предупредилъ его, явившись къ нему самъ, быть можетъ съ той же цлью, чтобы занять его чмъ-нибудь другимъ. Поланецкій съ особымъ усердіемъ приступилъ къ разсмотрнію текущихъ длъ,— но это продолжалось не долго, такъ какъ черезъ часъ пришелъ Букацкій, чтобы попрощаться.

— ду теперь въ Италію и одинъ Богъ знаетъ, когда я вернусь — сказалъ онъ,— а мн хотлось сказать вамъ предъ отъздомъ: будьте здоровы. Смерть этого ребенка засла у меня гораздо глубже, чмъ я предполагалъ.

— И ты изъ-за этого узжаешь?

— Долго объ этомъ толковать. Видишь-ли, у насъ принято говорить: я буддистъ или что тамъ въ голову взбредетъ, а на самомъ дл немного вруешь, немного надешься на… какое-то милосердіе… и такъ живешь изо дня въ день. Между тмъ, что же выходитъ? Дйствительность бьетъ насъ по лицу чуть-ли не каждый день, ввергая насъ въ душевную пропасть, въ непріятности, въ нравственныя тревоги. Здсь вчно кого-нибудь или что-нибудь любишь, вчно терзаешься чужимъ несчастіемъ, а я этого не хочу. Это меня мучаетъ…

— Чмъ же теб поможетъ Италія?

— Чмъ она мн поможетъ? Вдь тамъ есть солнце, котораго тутъ нтъ, тамъ есть искусство, котораго тутъ нтъ и къ которому я чувствую слабость, тамъ есть отличное вино, которое хорошо дйствуетъ на мой катарръ желудка и, наконецъ, я окруженъ людьми, которые для меня совершенно безразличны и которые могутъ себ умирать по сотн въ день, не причиняя мн никакого огорченія. Буду любоваться картинами, буду покупать то, что мн нужно, буду ухаживать за своимъ ревматизмомъ, буду возиться съ головной болью, и буду изображать изъ себя боле или мене изнженное, сытое и здоровое животное,— что смю тебя уврить, въ сущности есть еще самое желательное состояніе жизни. Тутъ я не могу быть вполн животнымъ,— а я въ душ хочу имъ быть.

— Ты правъ, Букацкій. Видишь-ли, мы вотъ сидимъ за счетами, чтобы разбогатть и чтобы не думать ни о чемъ другомъ. Какъ только дойдемъ до такого матеріальнаго состоянія, какъ ты, то, наврное… не знаю впрочемъ, какъ Бигель, но я послдую твоему примру.

— Итакъ, до свиданья во времени и пространств — сказалъ Букацкій.

Черезъ минуту по его уход Поланецкій замтилъ:

— Онъ дйствительно правъ. Насколько, напримръ, я былъ-бы теперь счастливе, если-бы я не привязался ни къ этой двочк, ни къ пани Эмиліи. Мы въ этомъ отношеніи неизлечимы и добровольно портимъ себ жизнь. Онъ правъ. Тутъ всегда кого-нибудь или что-нибудь любишь. Это дтская болзнь… Вчный ревматизмъ, вчный сентиментализмъ — и вчная боль въ сердц…

А Бигель сказалъ:

— Кланяется теб старикъ Плавицкій. Вотъ онъ-то ужъ никого не любитъ, кром самого себя.

— Пожалуй, что и такъ, но у этого старика полное отсутствіе ума и мужества, чтобы сказать себ, что такъ можно и нужно. Наоборотъ, онъ самъ убжденъ, что слдовало-бы быть инымъ и потому онъ всегда находится въ какомъ-то рабств. Здсь, на земл, если кто-нибудь и обладаетъ такой натурой, какъ онъ, такъ непремнно долженъ еще притворяться, хотя-бы даже предъ самимъ собою, — что онъ кого-то илц что-то любитъ.

— А сегодня ты будешь у пани Эмиліи?— спросилъ Бигель.

— Ну, разумется… Если-бы я, напримръ, сказалъ теб, что у меня горячка, то еще не значитъ, что я этимъ самымъ уже вылечился-бы отъ нея.

И дйствительно, онъ не только въ этотъ день былъ у пани Эмиліи, но онъ былъ тамъ даже два раза, потому что въ первый разъ онъ ни пани Эмиліи, ни Марини не засталъ дома. Плавицкій на вопросъ, гд дочь, отвтилъ ему съ какимъ-то паосомъ и покорностью: ‘У меня теперь нтъ дочери!’ — Поланецкій-же, удерживая себя, чтобы его не выругать, къ чему вдругъ явилась у него большая, охота, сейчасъ-же вышелъ и вернулся только вечеромъ.

На этотъ разъ къ нему снова вышла Мариня, и сказала что пани Эмилія уснула въ первый разъ посл похоронъ Литки. Говоря это, она дольше обыкновеннаго задержала его руку въ своей. Поланецкій, не смотря на полнйшій хаосъ, царствовавшій въ его мысляхъ, не могъ этого не замтить, а когда онъ вопрошающе посмотрлъ ей прямо въ глаза, то замтилъ, какъ щеки двушки покрылись румянцемъ. Между тмъ, они услись рядомъ и продолжали бесдовать:

— Мы были сегодня на Повонзкахъ {Повонзки — католическое кладбище въ Варшав. Прим. Переводчика.}, — сказала Мариня, — я общала Эмильк, что мы будемъ туда здить каждый день.

— Разв для нея хорошо каждый день вспоминать двочку и растравлять свои раны?

— Да что вы? Разв ея раны зажили?— отвтила Мариня, — разв мыслимо сказать ей: ‘не ходи туда?!’ Сначала я также думала, что это будетъ для нея не хорошо, но потомъ я убдилась, что наоборотъ. На Повонзкахъ она долго плакала, но ей стало легче. На обратномъ пути она вспомнила, что ей говорилъ профессоръ Васковскій — и эта мысль стала ея единственнымъ утшеніемъ — единственнымъ!

— Пусть хоть это служитъ ей утшеніемъ,— отвтилъ Поланецкій.

— Видите-ли, сначала я просто боялась напоминать ей о Литк, но она только о ней и говоритъ, и бредитъ. Вы можете прямо говорить о ней, ничего не опасаясь, такъ какъ это, видно, доставляетъ ей громадное облегченіе…

Тутъ двушка стала разсказывать, какъ-бы неувренно, понизивъ голосъ:

— Она постоянно себя упрекаетъ, что она въ послднюю ночь послушалась доктора и легла спать. Ей жаль послднихъ потерянныхъ минутъ, которыя она могла-бы провести съ Литкой, и эта мысль страшно ее угнетаетъ. Сегодня, возвращаясь съ кладбища, она стала распрашивать меня о мельчайшихъ подробностяхъ: какъ она выглядла, какъ долго спала, принимала-ли лекарство и что говорила, обращалась-ли къ намъ… Притомъ, она заклинала меня, чтобы я все припомнила и не пропустила-бы ни слова.

— И вы ничего не пропустили?..

— Нтъ.

— Какъ она это выслушала?

— Она очень-очень плакала.

Оба замолчали и молчали довольно долго, посл чего Мариня сказала:

— Пойду, посмотрю, что тамъ съ ней.

Чрезъ минуту она вернулась.

— Спитъ, — сказала она.— Слава Богу!

Поланецкій въ этотъ вечеръ такъ и не видлъ пани Эмиліи, которая словно впала въ летаргическій сонъ. При прощаніи Мариня снова крпко пожала ему руку, спросивъ почти со смиреніемъ:

— Вы ничего не имете противъ того, что я повторила Эмильк послднее желаніе Литки?

— Въ такія минуты,— отвтилъ онъ,— я, право, не могу думать о себ. Меня интересуетъ только пани Эмилія и если слова ваши доставили ей какое-нибудь облегченіе, то я отъ души вамъ благодаренъ.

— Итакъ, до завтра, неправда-ли?

— До завтра.

Поланецкій распрощался и вышелъ, а, спускаясь съ лстницы, думалъ:

‘Она считаетъ себя моей невстой’.

И онъ не ошибся. Мариня считала его своимъ женихомъ. Онъ никогда не былъ ей совершенно чужимъ, наоборотъ, сила обиды являлась лишь мриломъ того необыкновеннаго интереса, какой онъ возбудилъ въ ней. Къ тому-же, во время болзни Литки и ея похоронъ онъ самъ могъ открывать въ себ какіе ему угодно глубокіе слои эгоизма, ей-же онъ казался такимъ добрымъ, что она просто не находила ему равнаго. Остальное довершили слова Литки. Въ сущности, сердце ея, прежде всего, жаждало любви — и теперь — разъ она общала это Литк на смертномъ одр, разъ она обязалась любить и выйти замужъ, то ей казалось, что если-бы она даже не любила, то она должна заставить себя любить, что теперь ей ужъ нельзя не любить. Поланецкій вошелъ въ сферу ея обязанностей, ея долга,— а она принадлежала къ числу тхъ прямыхъ женскихъ натуръ, какихъ не мало еще и по сіе время, для которыхъ жизнь и долгъ тсно связаны между собой и которыя соединяютъ поэтому съ долгомъ и добрую волю, и не только добрую, но и очень твердую.

Такая, именно, воля влечетъ за собою любовь, которая свтитъ, какъ солнце, гретъ, какъ теплота его, и успакоиваетъ, какъ ясное, лазоревое небо. Такимъ образомъ жизнь становится не сухимъ терновымъ кустомъ, полнымъ колючихъ шиповъ, а цвткомъ, полнымъ упоенія и восторга.

Эта здравомыслящая, прямая и деликатная въ своихъ чувствахъ. деревенская двушка въ наивысшей степени обладала способностью жить и быть счастливой.

И поэтому, когда Поланецкій ушелъ, она, размышляя о немъ, называла его въ душ не иначе, какъ ‘панъ Стахъ’. Вдь онъ былъ уже ея ‘панъ Стахъ»

А Поланецкій, лежа въ постели, повторилъ почти механически: — Она считаетъ себя моей невстой.

Смерть Литки и происшествія послднихъ дней отодвинули Мариню не только въ его мысляхъ, но и въ сердц его, куда-то далеко на задній планъ.

Теперь онъ снова началъ думать о ней и о своей будущности. И вдругъ надъ нимъ нависла тяжелая туча мучительныхъ вопросовъ, на которые, въ эту минуту по крайней мр, онъ не находилъ отвта.

Онъ только испыталъ предъ ними безотчетный страхъ, онъ чувствовалъ, что нтъ у него теперь ни силъ, ни охоты взяться за этотъ трудъ. Снова начать жить старой жизнью, снова очутиться въ этомъ сентиментальномъ заколдованномъ круг, снова волноваться, снова напрягать вс усилія и добиваться того, что приноситъ одну лишь горечь, снова бороться съ самимъ собою изъ-за какихъ-то чувствъ! Не лучше-ли будетъ, вмст съ Бигелемъ, взяться за счеты, сколотить деньжонки, чтобы потомъ, какъ Букацкій, махнуть въ Италію или куда-нибудь въ другое мсто, гд есть солнце, искусство, вино, хорошо дйствующее на желудокъ, а, главное, чужіе люди, счастье которыхъ не радуетъ и не гретъ, а смерть и горе не вызываютъ ни одной слезинки…

Конецъ первой части.

(Продолженіе слдуетъ).

‘С#1123,верный Встникъ’, NoNo 8—12, 1893, No 1, 1894

Семейство Поланецкихъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

Читайте также: