СЕМЕЙСТВО БУЛАТОВЫХЪ.
СЕМЕЙСТВО БУЛАТОВЫХЪ.
ПОВСТЬ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Семейство Булатовых, Шаликова Наталья Петровна, Год: 1873
Время на прочтение: 119 минут(ы)
У подъзда большаго каменнаго дома въ Москв стояла карета самаго новйшаго фасона, запряженная парою срыхъ кровныхъ лошадей. Осанистый кучеръ, парень широкоплечій, съ рыжеватою бородой, преважно возсдалъ на козлахъ, гордясь своимъ кафтаномъ изъ тонкаго сукна съ дорогою мховою опушкой и давая знать выраженіемъ своего лица что дескать по Сеньк и шапка. Мы знаемъ что знаемъ — у барыни въ чести, и водочка завсегда водится.
— Эхма! что, брать, морозно?… обратился онъ съ самодовольною улыбкой къ кучеру Гаврил, который пріхалъ въ саняхъ съ своимъ бариномъ Сергемъ Петровичемъ и стоялъ уже часа два у подъзда генерала Булатова, согрвая руки и поколачивая время отъ времени ногами о сани.
— Вамъ что, Кондратій Силычъ, вы сейчасъ выхали изъ воротъ, а мы закоченли тутъ.
— Да, господа меня жалютъ, чванился Кондратій.
— Вамъ житье, откликнулся завистливо Гаврила,— и умирать почитай не надобно…. Не токмо что отъ своей барыни, да и отъ моего-то денежки получаешь… А за что кажись?
— Какъ за что? обидлся толстый кучеръ, чувствуя свое достоинство: — за то что четвертый годъ зжу…. Ну, да что съ тобой толковать-то!… И онъ энергически махнулъ рукою: ты дескать глупъ и ничего не понимаешь, а мы видали виды….
— А должно-быть мой-то крпко любитъ вашу-то? выпытывалъ Гаврило.— Только мы и знаемъ что сюда шмыгаемъ. Иной разъ до двухъ-трехъ часовъ ночи дежуримъ. Мочи нтъ, инда ноги стынутъ.
— Это тамъ ихнія, барскія дла, а намъ что? философствовалъ Кондратій.
Въ это время изъ-за калитки показалось румяное лицо горничной генеральши, съ картономъ въ рук.
— Скоро что ли выдутъ, Маша? спросилъ оборачиваясь осанистый кучеръ, такимъ тономъ который ясно говорилъ: у насъ съ тобою нтъ секретовъ.
— Какъ теб не скоро! Сидятъ еще…. не наглядятся другъ на друга. Баринъ-то спитъ — нездоровъ. Меньшая барышня при немъ, а мы вотъ и заперлись съ вашимъ дружкомъ.
И Маша передергивала плечами и жалась отъ холода, и наконецъ сунувъ картонъ въ карету, вновь шмыгнула въ калитку.
— Такъ, такъ! глубокомысленно промычалъ Кондратій.
— Ужь хоть бы скорй мой то вышелъ, опять затосковалъ Гаврило:— жена у меня захворала.
— Вишь Марья Егоровна сказала что не скоро…. утшалъ его Кондратій посмиваясь.
Гаврило сокрушенно вздохнулъ и захлопалъ съ горя нога объ ногу. День стоялъ свтлый, но морозный, серебристый иней густо покрывалъ деревья Пречистенскаго бульвара, колеса безпощадно скрипли, мущины прятали носъ въ воротникъ. Судьба однако сжалилась надъ бднымъ, иззябшимъ Гаврилой: баринъ его вышелъ черезъ полчаса, и садясь въ сани, приказалъ: ‘домой’. Лошадь красивою иноходью помчалась вдоль бульвара. Черные глаза Сергя Петровича свтились изъ-за боброваго воротника выраженіемъ умнымъ и лукавымъ, огонь не сдержанныхъ страстей горлъ въ нихъ, и красота этихъ глазъ была неотразима. Сергй Петровичъ Гребцовъ былъ замчательно хорошъ собою. Высокій станъ, гибкій какъ шпага, блдный цвтъ лица, съ густыми баками, самаго англійскаго покроя, все въ немъ было привлекательно. Онъ боле наслаждался чмъ разсуждалъ, ему легко жилось, все удавалось. Онъ рано лишился родителей, кром своего состоянія имлъ дядю, который давалъ ему при жизни своей три тысячи рублей, чтобы жить прилично, а по смерти оставлялъ полторы тысяча душъ не заложеннаго имнія.
Ему было 25 лтъ. Четыре года тому назадъ, еще будучи студентомъ, онъ влюбился въ женщину, которая была десятью годами старе его и которая умла такъ искусно повести это дло что онъ незамтно очутился опутаннымъ по рукамъ и ногамъ самою серіозною связью. Съ нимъ не шутили, его держали въ строгой опек, его любили, обожали, но приказывали ему это помнить. Уже четыре года какъ онъ исполняетъ вс прихоти Авдотьи Михайловны и не только не тяготился этими нжными цпями любви, но совершенно освоился съ ними. Генералъ Булатовъ, невзирая на его воинственно благородный видъ, казался ему далеко не такъ страшенъ, какъ супруга его, эта ревнивая, энергичная, находчивая брюнетка съ усиками, у которой, подъ личиной скромности, скрывалась самая ршительная воля. Она была миніатюрна, нервна, пуглива, то безъ причины капризна, то весела какъ дитя, и всегда привлекательна. Сквозь смуглый цвтъ кожи пробивался жаркій румянецъ, синіе глаза оттнялись пушистыми рсницами, взглядъ былъ проницательный и страстный, ротикъ часто надутый, недовольный или насмшливый. Она говорила мало, сидла сжавшись въ углу дивана и казалось ничмъ не могла быть удовлетворена. Пустота жизни, увряла она, тяготитъ ее, ничто изъ окружавшихъ ее предметовъ не имло счастія ей нравиться. Падчерицы не занимали, а му жъ положительно надодалъ. Ея самолюбію нуженъ былъ поклонникъ, и вотъ наконецъ явился, въ лиц Сергя Петровича, тотъ ожидаемый идеалъ, который скоро подчинился ея гордой вол. Каждое дйствіе Авдотьи Михайловны сопровождалось великою увренностію, и приговоръ ея своей непогршностію равнялся папскому. Упрочивъ себ добродтельную репутацію, владя неотразимою силой обаянія, эта женщина уже не считала нужнымъ стснять себя ни въ чемъ.
Когда женился на ней Булатовъ, она была не больше какъ гувернантка его двухъ двочекъ. Онъ полагалъ что поступилъ очень благоразумно давъ имъ такую умную мачиху, и хотя былъ самъ очень уменъ, но по свойственной мущинамъ недальновидности, не замтилъ что исполнилъ только волю скромной и тихой гувернантки, которой страхъ какъ захотлось сдлаться богатою генеральшей. Вскор посл внца кошечка показала когти, несчастный генералъ почувствовалъ ихъ, но раскаяніе уже было безполезно. Додо думала только о себ. Старшая дочь Булатова, Адель, отчасти слабаго характера, хотя и любила отца, но по свойственному молодости легкомыслію, увлекалась ложнымъ блескомъ ума своей мачихи. Авдотья Михайловна взяла ее подъ свое покровительство. Но младшая, Александра, которую въ семейств прозвали Алиной, была двушка кроткая, но самостоятельная, съ умомъ яснымъ и прямымъ, ей скоро стали понятны вс двусмысленные поступки мачихи, и она отвернулась отъ нея, посвятивъ всю свою жизнь, всю дятельность своей души несчастному отцу. За то и Антонъ Борисовичъ боготворилъ Алину, какъ свое единственное утшеніе, какъ свою послднюю радость. Онъ не могъ дня пробыть безъ нея, онъ любовался ею, вспоминая ея мать, бдную Ольгу, такъ рано вырванную смертью изъ семьи своей. Обвнчанная Авдотья Михайловна скоро сбросила съ себя маску нжной души и явилась предъ мужемъ полнйшею эгоисткой. Вс должны были служить ей, она никому.
Въ дом она сдлалась вскор первымъ лицомъ, и самымъ незамтнымъ образомъ отршила мужа отъ управленія домашними длами, и загнала такъ-сказать въ кабинетъ. Алина, но избжаніе непріятныхъ столкновеній съ мачихою, уединилась вмст съ отцомъ отъ домашнихъ дрязгъ въ тотъ нравственный уголокъ который изготовленъ людямъ развитымъ въ предлахъ науки и религіи. Семейство раздлилось на два лагеря. Адель подчинилась мачих и всмъ ея мелкимъ интересамъ. Алина стояла въ сторон, все видла, но молчала. Не рдко и Адели приходилось жутко отъ эгоистической неделикатности Авдотьи Михайловны, бдняжка роптала, жаловалась на судьбу. но вырваться изъ-подъ бархатной лапки хитрой женщины было уже ей невозможно. Частыя посщенія Сергя Петровича наводили обихъ сестеръ на нкоторыя подозрнія, но он никогда другъ другу прямо не намекали на этотъ счетъ, такъ ловко умли отъ нихъ все скрывать. Да между сестрами не было большой дружбы.
Адели исполнилось уже двадцать два года и она была бы не прочь отъ замужстаа, да гд взять ‘приличныхъ’ жениховъ? Вся надежда была возложена на мачиху, которая вывозила ее въ свтъ, потому что сама любила вечера и балы. Алина, моложе двумя годами сестры, казалась старе ее, по выраженію лица, которое было гораздо серіозне и сдержанне. Сама мачиха боялась ея правдиваго характера. Ненавидя младшую падчерицу до глубины души, Авдотья Михайловна старалась передать это чувство и Сергю Петровичу. И такъ какъ онъ смотрлъ на все глазами своей обожаемой Авдотьи Михайловны, то и не мудрено что не отдавалъ справедливости высокимъ качествамъ Алины, а на Адель обращалъ мало вниманія. Но возвышенный умъ Алины, ея свтлый взглядъ, въ которомъ отражалась чистота души, ни для кого не проходилъ незамченнымъ. Въ семейств царствовалъ разладъ, хотя шуму и ссоръ никогда никто не слыхивалъ въ дом. Авдотья Михайловна считала Алину помхою своего спокойствія, сознавая что иметъ въ ней молчаливаго судью, котораго не въ силахъ была подчинить своей власти. Это страшно бсило избалованную женщину, тмъ боле что никакого вреда не могла она нанести ей, такъ какъ не находила слабой струны въ ея характер. Правда что огорчая отца, она затрогивала и чувства Алины, но Антонъ Борисовичъ уже давно пересталъ брать близко къ сердцу капризы жены и перенесъ всю нжность души своей на дтей, въ особенности на Алину.
Напрасно изощряла свой умъ Авдотья Михайловна чтобы найти въ муж и Алин Ахиллесову пяту, и въ безсиліи изливала всю свою желчь на Сергя Петровича, но и онъ уже привыкъ къ ея выходкамъ и все прощалъ ей, признавая что эта женщина необходима для его существованія. Но вотъ настала эпоха утомленія и скуки, и она начала находить что Сергй Петровичъ слишкомъ послушенъ, что съ нимъ нтъ разнообразія, этотъ ручеекъ журчалъ тихо и ровно, а ей хотлось бурь, борьбы, страданій, новыхъ лицъ и новой побды, которая бы возобновила для нея интересы жизни, кипучесть молодости. Тревожная жажда новыхъ ощущеній овладла ею.
Всю эту зиму она рыскала по баламъ, какъ выражался извстный читателю Кондратій, находившійся въ милости у барыни, вызжали подъ предлогомъ доставить удовольствіе дочерямъ. Адель веселилась отъ души, а мачиха лихорадочно искала чего-то, возвращалась домой недовольная, нахмуренная, съ желчью оскорбленнаго самолюбія. Авдотья Михайловна нравилась въ свт и была еще очень эффектна при бальномъ освщеніи, въ изящномъ туалет, съ своею скромною граціей. Она всегда какъ будто пряталась за другихъ, но такъ искусно что ее прежде другихъ отыскивали. Адель тоже слыла хорошенькою, но не затмвала мачихи, потому что была совершенно въ другомъ род: стройная блондинка, съ прекрасными голубыми глазами и добродушнымъ выраженіемъ лица, она была для многихъ очень привлекательна. Алина гораздо рже появлялась въ свт, предпочитая боле серіозныя занятія бальной пустот. Глядя на заботливость которую расточала Авдотья Михайловна падчерицамъ, когда вывозила ихъ въ свтъ, люди умилялись и говорили: вотъ примрная мачиха.
На одномъ вечер Авдотья Михайловна долго разговаривала съ молодымъ литераторомъ, недавно возвратившимся изъ-за границы. Онъ умлъ заинтересовать ея умъ воззрніями новыми для нея. Это было еще въ ту эпоху, когда, за недостаткомъ желзныхъ дорогъ и дороговизною заграничныхъ паспортовъ, очень не многіе изъ Русскихъ заглядывали въ чужіе края. Съ научною же цлію здили тогда самые образованные изъ молодыхъ людей. И вотъ одинъ изъ такихъ явился предъ нею, чтобъ открыть душ ея новый міръ. Какъ въ волшебномъ фонар увидла она кипучую дятельность, приливъ и отловъ самыхъ разнородныхъ идей. Жизнь забилась живою струею въ ея воображеніи, тмъ боле что посмотрвъ кругомъ себя, она увидла все ту же неподвижность, которая поражала ее еще въ юности.
— Да, ничто не измнилось здсь ни на волосъ, сказала она тихо сдержаннымъ тономъ: — ничто не выдалось, не сказало своего слова… Все какъ будто замерло… и себя чувствуешь мухой замерзшею на зиму…. Отъ этого можно придти въ отчаяніе.
Валентину Яковлевичу Зимину — такъ звали молодаго литератора — очень понравилось это ‘отчаяніе’, которое гармонировало съ его собственными чувствами. Весь проникнутый уваженіемъ къ умной женщин, онъ попросилъ позволенія бывать у нихъ въ дом. Антонъ Борисовичъ принялъ Зимина очень привтливо, старикъ и молодой во многомъ сошлись. Съ тхъ поръ эта интересная личность овладла воображеніемъ Авдотьи Михайловны. Его она могла уважать, могла слушать, чтобы научиться тому что знаютъ только развитые люди, и слушая его, забывала издавна укоренившуюся привычку: захватывать въ свои сти и дурачить человка плнившагося ею. Бдный Сергй Петровичъ вдругъ показался ей такимъ нравственно ничтожнымъ, почти пошлымъ. Она въ первый разъ показала ему холодность… чуть не презрніе. Сержъ вздумалъ было ревновать, но одинъ взглядъ Авдотьи Михайловны усмирилъ эту бурю, бдный обожатель созналъ что такая энергичная натура ему не по плечу… умолкнулъ и на цыпочкахъ удалился отъ раздраженной Авдотьи Михайловны. Совсмъ оставить ихъ домъ было бы и грустно да и неловко Сергю Петровичу, онъ сталъ появляться съ печатью тоски на лиц, отложивъ въ сторону всякое самолюбіе. Тутъ, не понимая причины его грусти, по влеченію сострадательнаго женскаго сердца, Адель сдлалась къ нему внимательне прежняго. ‘Бдняжка!’ думала она безотчетно. ‘Эта по мн’, думалъ онъ, останавливая свой взглядъ на ея румяномъ лиц и пышныхъ плечахъ… ‘Эта натура спокойная… съ ней не будетъ такихъ бурь какъ съ этою Андалузкой…’ И Сержъ, круто поворотивъ, сталъ ухаживать за Аделью. Да притомъ ему мелькнула мысль доказать ей, этой гордой женщин, что потеря любви ея вовсе не убиваетъ его. А она едва замчала вс эти эволюціи. Поглощая книги, на которыя ей указывалъ Зиминъ, она жаждала его умной бесды. Никакой любви не чувствовалъ къ ней молодой человкъ, да и сама она, казалось, не смла бы влюбиться въ него. Не останавливаясь на анализ своихъ ощущеній, она переживала отрадныя минуты въ этой новой для нея сфер. А Валентину Яковлевичу нравился воспріимчивый умъ женщины въ которой онъ предполагалъ самыя серіозныя стремленія.
И вдругъ вовсе неожиданно Сергй Петровичъ Гребцовъ длаетъ предложеніе Адели. Авдотья Михайловна только насмшливо улыбнулась при этомъ извстіи и отправилась къ мужу.
— Антонъ Борисовичъ, сказала она, все тмъ же ровнымъ тономъ, который никогда не измнялъ ей:— нашей Адели представляется хорошая партія.
— Кто же это, матушка?
— Да кто же какъ не Сергй Петровичъ Гребцовъ, который давно за нею ухаживаетъ?
При этомъ имени, Алина, сидвшая съ работою въ кабинет у отца, пытливо взглянула на мачиху. Лицо Антона Борисовича прояснилось, книга затряслась въ рук, и онъ съ одушевленіемъ заговорилъ о Гребцов.
— Что жь! очень радъ… давай Богъ!… Сергй Петровичъ кажется хорошій малый… Адели счастье… Надюсь что и онъ ей нравится?
— О! конечно. Такъ я могу передать ему твое согласіе?
— Сдлай милость, Додо.
И тутъ же благословили жениха съ невстой. Черезъ мсяцъ была назначена свадьба. Сергй Петровичъ не такъ былъ счастливъ какъ ему хотлось казаться. Борьба въ сердц его была затаенная, но сильная, не малаго труда стоило ему заглушить давно вкоренившееся чувство, чтобы показать себя хоть нсколько достойнымъ той привязанности которая зажглась въ сердц его невсты. Адель всею душой полюбила его, но и онъ въ свою очередь тоже мало-по-малу началъ привязываться къ доброй, хорошенькой Адели, повременамъ находя ее гораздо привлекательне Авдотьи Михайловны. Авдотья Михайловна, не стсняясь, показывала ему полнйшую холодность. Антонъ Борисовичъ, на лиц котораго уже давно не появлялось улыбки, казался счастливъ и доволенъ замужствомъ дочери.
Адель и Александра не помнили родной матери, но слыхали отъ всхъ звавшихъ ея что это была примрная женщина, которую боготворилъ мужъ и любили посторонніе. Дочери гордились ея памятью, мужъ не могъ вспоминать о ней безъ слезъ. Ея портретъ вислъ постоянно предъ его глазами, и какая кротость, какая душевная чистота свтились во взор этой молодой женщины! На прелестную головку ея была накинута газовая вуаль, и пышная роза пряталась въ черныхъ локонахъ ея, падающихъ на блое плечико. Да, хороша была эта женщина, но васъ поражало выраженіе глубокой меланхоліи и какой-то безнадежной грусти, которая просвчивалась во всемъ ея облик, каждый, глядя на эти привлекательныя черты, невольно задавалъ себ вопросъ: какая же тяжелая дума лежала на душ этой молодой прелестной женщины? Мужъ говорилъ: ‘Это было предчувствіе недолговчности.’ Двадцати четырехъ лтъ она скончалась на рукахъ его, безъ ропота, разставаясь съ жизнію, безъ страха улетая въ лучшій міръ. Всю жизнь вспоминалъ эти минуты Антонъ Борисовичъ. Нердко, оставшись одинъ, онъ устремлялъ нжный взглядъ на ея портретъ, и крупныя слезы падали на его сдые усы. Дти слушали разсказы о матери съ напряженнымъ вниманіемъ и часто заливались слезами. Съ лтами эта идеальная любовь къ умершей матери перешла у Адели въ далекое, почти холодное воспоминаніе, не такъ было съ Алиною: чмъ становилась она старше, тмъ боле углублялась въ изученіе характера и привычекъ обожаемой матери. Ея письма, замтки вписанныя ея рукою въ альбомъ ея работы, ея рисунки, даже кольца, ящики и мебели которыя она любила — все говорило дочери чмъ была та которой она обязана жизнію. Она судитъ о ней и по разка замъ старыхъ слугъ, доброй няни едосьи, а главное, старика ддушки Петра Лаврентьевича, который доводился дядею покойной Ольги Алексевны. Всего боле поражала Алину любовь отца къ покойной жен,— любовь, которую ничто не могло изгладить въ продолженіи многихъ лтъ, любовь, которая слышалась въ каждомъ слов, когда онъ вспоминалъ о ней, въ самомъ имени, которое онъ произносилъ съ особеннымъ выраженіемъ, тихо и сдержанно, какъ бы боясь оскорбить земнымъ звукомъ ту которая уже перешла въ вчность.
Какъ же женился посл всего этого на другой почтенный Антонъ Борисовичъ? спроситъ насъ читатель, а вотъ какъ. По прошествіи семи лтъ посл кончины обожаемой жены, горесть его была почти такъ же велика какъ и въ первые дни, дочерьми онъ не въ силахъ былъ заниматься, кто же могъ слдить за ихъ воспитаніемъ? Перемнивъ пять гувернантокъ, онъ не нашелъ ни одной которая была бы въ состояніи дать имъ серіозное направленіе, наконецъ онъ нашелъ феноменъ. Въ домъ къ нему поступила двушка лтъ 24хъ, дочь отставнаго майора, круглая сирота, тихая, скромная, строго исполняющая свою обязанность и до нжности преданная своимъ ученицамъ. Авдотья Михайловна была примрная гувернантка. Антонъ Борисовичъ съ утшеніемъ увидлъ хорошую перемну въ дтяхъ. Адель и Алина становилась день ото дня миле, граціозне, послушне, умне, ученье шло превосходно, искусства процвтали, даже одвала ихъ Авдотья Михайловна съ особеннымъ вкусомъ, словомъ, это была кладъ, а не наставница. Еще сама молода и хороша, толковали добрые люди, могла бы и объ удовольствіяхъ подумать, а она неотлучно при дтяхъ, не спускаетъ съ нихъ глазъ и совершенно забыла о себ… Счастливыя дти! Прошло такимъ образомъ два года. Булатовъ привыкъ къ ней, уже сталъ считать ее членомъ семейства а вполн доврилъ ей дочерей своихъ, а вотъ однажды. Авдотья Михайловна входитъ къ нему въ кабинетъ — чего никогда не бывало прежде — и грустно торжественнымъ голосомъ проситъ генерала уволить ее отъ должности. Бднаго отца какъ громомъ поразило это извстіе, и онъ съ отчаяньемъ воскликнулъ:
— Помилуйте! что же будетъ съ дтьми безъ васъ? Не грхъ ли вамъ оставлять мой домъ?
Авдотья Михайловна сдлала жестъ полный грусти и достоинства:
— Не упрекайте меня, Антонъ Борисовичъ, возразила она, вскинувъ въ первый разъ на него свои черные, яркіе глаза, въ которыхъ блеснула нжность и сила воли: — выслушайте меня, ради Бога… Не вините!.. Прочтите это письмо. Ахъ! еслибъ вы знали какъ я страдаю!
Она поблднла и казалось готова была упасть въ обморокъ. Антонъ Борисовичъ поспшилъ посадить ее на диванъ, а самъ побжалъ за стаканомъ воды, весь взволнованный.
— Нтъ, нтъ, не удерживайте меня, сдлайте милость! говорила она приходя въ себя и закрывъ платкомъ свое расплаканное лицо:— Ради Бога, пощадите мою репутацію… У меня ничего, нтъ, кром добраго имени… Матери у меня давно нтъ, ни отца., но тетушка у меня строгая.
И Авдотья Михайловна прервала свой таинственный разказъ, за неимніемъ силъ говоритъ, и въ изнеможеніи оперлась на диванъ. И вдругъ, посл минутнаго молчанія, въ продолженіе котораго Антонъ Борисовичъ ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину и ничего не понимая изъ ея загадочныхъ словъ, гувернантка, сквозь потокъ слезъ и рыданій, произнесла:
— Дти, бдныя дти, Адель, Алина! какъ мн васъ жаль.
Она не договорила фразы. Генералъ ршился подойти къ ней поближе и взять ея руку. Прежде того ему не случалось говорить съ нею наедин.
— Объясните прошу васъ, что съ вами? спросилъ онъ ее съ выраженіемъ участія:— Отчего такая перемна? Зачмъ вы хотите насъ оставить? Можетъ-быть вы замужъ выходите?
— О, нтъ, нтъ! Я не думаю о замужств, я живу пока моими обязанностями.
Онъ подумалъ: ‘какая чудная двушка!’
— Я получила письмо отъ тетушки, продолжала Авдотья Михайловна, ршившись все высказать,— это моя единственная родственница, одна которая принимаетъ во мн участіе…
Антонъ Борисовичъ развернулъ письмо и прочелъ:
‘Милая племянница! я теб не совтую боле оставаться въ дом вдовца, если не хочешь чтобы двусмысленные слухи, которые ходятъ по городу о теб и о твоемъ Булатов, укоренились въ обществ. Посл того извини, моя милая, я не могу принимать тебя — у меня дв дочери невсты, я не желаю подавать имъ дурной примръ. Если тебя ничто особенно не привязываетъ къ дому Антона Борисовича, то уже я пріискала теб другое мсто, гораздо приличне и лучше. Ты сама виновата въ томъ что о теб стали толковать злые языки. Ты слишкомъ горячо выхваляешь Булатова и показываешь такую преданность его дтямъ, что слушая это нкоторые двусмысленно улыбаются. Комъ снгу чмъ дальше катится тмъ больше становится. Подумай хорошенько о томъ.’
Въ то время какъ читалось письмо, Авдотья Михайловна глядла стыдливо закрывъ лицо руками. ‘Видно я еще не такой старикъ!’ подумалъ Булатовъ, и вслдствіе этого бросилъ внимательный взглядъ на гувернантку… ‘да она мила, притомъ не актриса какая-нибудь…. или цыганка… почему ей не быть моею женою?’ Да вдругъ, долго не думавши, и предложилъ ей свою руку. Авдотья Михайловна, какъ водится, погримасничала сутокъ двое, чтобы дать время генералу боле оцнить ее — да и дала согласіе. И мудрено ли? Антонъ Борисовичъ былъ въ эту эпоху еще очень красивый мущина лтъ сорока пяти. Десять лтъ супружеской жизни съ Авдотьей Михайловной сдлали его дйствительно старикомъ.
Но обратимся къ нашему разказу. Дти обрадовались и начали звать Авдотью Михайловну мамашей. Антонъ Борисовичъ, женившись, почувствовалъ себя бодре и дятельне. Будучи убжденъ въ превосходныхъ правилахъ своей супруги, онъ не могъ никакъ догадаться что Додо хитритъ съ нимъ какъ со старымъ мужемъ, да исподтишка заискиваетъ молодыхъ. Въ продолженіе многихъ лтъ убитый горемъ онъ запустилъ вс свои дла по имнью, ао тутъ пробудилась въ немъ дятельность, и ожидая что семейство его можетъ умножиться новымъ членомъ, онъ заботливо сталъ приводить свое хозяйство въ порядокъ. Но мало-по-малу тяжелый характеръ Додо сталъ тяготть надъ мужемъ какъ темное облако, готовое разразиться громомъ, и вс капризы ея требовательной натуры выступили впередъ къ немалому горю разочарованнаго мужа. Но длать было нечего! надо было покориться судьб. Еще у него осталось въ утшеніе дв дочери. Чмъ боле оскорблялъ его нжную душу эгоизмъ второй жены, тмъ ясне являлся предъ нимъ кроткій образъ его милой Ольги.
Свадьба Адели совершилась. Авдотья Михайловна только воспользовалась этимъ случаемъ чтобы снова выставить себя рдкою мачихой. Вс любовались какъ она занималась приданымъ и всми приготовленіями къ свадьб. Свадьба эта, соображала она, подниметъ меня въ глазахъ общества! О дйствительно она заставила умолкнуть кой-какіе толки, которые начали было ходить о ней по городу касательно Сергя Петровича. Даже двоюродная сестра Антона Борисовича, Марья Гавриловна баронесса фонъ-Беркбахъ, которая часто отпускала шпильки всми воспваемой Додо, и та стала съ нею гораздо привтливе.
Между тмъ когда окончились обычныя празднества по случаю свадьбы, Антонъ Борисовичъ и Алина снова вошли въ колею прежней уединенной жизни. Старикъ былъ очень радъ что старшая дочь устроена при его жизни, и такъ удачно, такъ хорошо!
— Поздравляю, братецъ! сказала ему кузина Марья Гавриловна:— славно выдалъ Адель замужъ… Любуюсь ни нашихъ молодыхъ… Признаться, намъ всмъ не очень нравился твой второй бракъ… Сестра Катя теб простить этого не могла… А теперь вышло что Додо женщина хоть куда. Гд бы теб одному съ дочерьми няньчиться!..
— Да, я очень доволенъ моею Додо… отвчалъ добродушно Булатовъ.
Молодые помстились въ великолпномъ дом и принимали у себя блестящее общество, и были, казалось, очень счастливы. Отецъ радовался видя что Адель страстно любитъ мужа, что она развилась подъ вліяніемъ счастья, которое выпало ей на долю. Онъ вспомнилъ что жена его, незабвенная Ольга, точно также въ первый годъ замужства чрезвычайно похорошла и расцвла, какъ пышная роза. При этомъ взглядъ его остановился на ея портрет, но на портрет она далеко не смотрла тою счастливою, безпечною женщиной, которая нарисовалась въ его воображеніи, и вдругъ онъ задалъ себ вопросъ: что же могло ее такъ безпокоить въ послднее время, когда снять былъ этотъ портретъ? Еще тогда она была совершенно здорова. Почему же не сохранилась эта веселость на прелестномъ лиц? Сладко было ему тревожить эту незажившую рану. Онъ не замтилъ даже какъ дочь вошла въ комнату.
— Пала, когда же ты мн отыщешь т стихи покойной маменька, сказала Алина подходя къ отцу,— которыми ты такъ заинтересовалъ меня: ‘Агарь въ пустын’?
Услыша голосъ Алины, старикъ поспшилъ отереть глаза.
— Что съ тобой, папаша? встревожилась Алина, замтивъ слезы бжавшія по исхудалому лицу его.
— Такъ, мой другъ, ничего. Я вспомнилъ о твоей матери.
— Я тоже о ней думала все утро…. грустно проговорила молодая двушка,— и пришла просить у тебя ея стиховъ. Найди же мн ихъ, папа. Я бы сама порылась въ твоемъ бюро, да спшу къ Адели. Она меня звала обдать. Я можетъ-быть останусь у нихъ и на вечеръ.
Съ этимъ словомъ она поцловала руку отца и вышла изъ комнаты. Антонъ Борисовичъ съ любовью посмотрлъ ей вслдъ а подумалъ: ‘Славная у меня Алина. Характеромъ вся въ мать. Однако надо поискать ей стиховъ Ольги’, и сталь рыться въ бумагахъ, не найдя ихъ въ большомъ портфел, началъ открывать въ бюро разные потаенные ящики, подъ однимъ изъ нихъ, который нечаянно весь выдвинулся, лежала бумага. ‘Ну, вотъ врно они’, подумалъ онъ, но къ величайшему его удивленію то былъ запечатанный конвертъ съ надписью: Анн Илларіоновн Щебаловой. ‘Рука покойной жены!… Запечатанный конвертъ!… Что бы это было такое?’ проговорилъ онъ, повертывая письмо въ рукахъ. ‘На имя кузины Щебаловой, но ея нтъ уже на свт пять лтъ. Стало-быть конвертъ можно раскрыть.’ Говоря это про себя, онъ нершительною рукой разламываетъ печать. Смотритъ на число и годъ, и узнаетъ что Ольга писала его за недлю до своей кончины. Антонъ Борисовичъ читаетъ слдующее:
‘Вчера ты меня измучила, дорогая Анюта, своими допросами и упрекала меня въ недостатк искренности за то что я не открываю теб причину моей постоянной грусти, которая тяжелымъ камнемъ лежитъ на душ моей уже около четырехъ лтъ. Да, я чувствую что этотъ гнетъ проводитъ меня до могилы. Силы мои быстро погасаютъ, но я радуюсь этому, потому что мн въ тягость жизнь и не подъ силу борьба. Никакое мученье не можетъ сравниться съ мученьемъ души которую постоянно грызетъ неумолимый судья — наша собственная совсть. Хочется мн подлиться съ тобой моими страданіями, но мн больно коснуться моего страшнаго прошлаго. Однако я ршилась, выслушай мою исповдь. Ты знаешь что я любила и до сихъ поръ люблю моего достойнйшаго мужа и ты знаешь сколько онъ меня любитъ, но я недостойна этой высокой, неизмнной любви. Я была преступна. Четыре года тому назадъ, узжая съ тетушкой за границу, ты оставила меня счастливою, беззаботною женщиной, ты называла меня ребенкомъ, у котораго на ум только забавы и смхъ, несмотря на почтенное званіе матери семейства, и возвратясь черезъ годъ нашла во мн убитое существо, безъ улыбки на лиц, безъ отрады въ изсохшемъ сердц, безъ теплаго луча всесогрвающей надежды. Я уже начала тогда медленно умирать. Ты ужаснулась перемны которую нашла во мн, стала допрашивать у меня самой и у всхъ окружающихъ, и вс до единаго подтвердили теб что твоя Ольга попрежнему счастлива, что мужъ у ея ногъ, что дти (у нея уже было тогда дв дочери) здоровы, что состояніе ея не разстроено, что жизнь она ведетъ самую пріятную, стало-быть, говорили вы вс, Ольга больна вслдствіе послднихъ родовъ. Но твое любящее сердце не удовольствовалось этимъ поясненіемъ. Видаясь со мной почти каждый день, ты не могла не замтить что меня сндаетъ не физическій, а душевный недугъ, что я таю, хирю и уничтожаюсь вслдствіе затаенной грусти, что я не живу, а разрушаюсь подъ тяжестью одной томительной мысли. Всякій разъ когда твоя дружба касалась этой струны, я рзко просила тебя перемнить разговоръ. Однако въ послднее свиданіе, видя твое нжное участіе, твои слезы, которыя струились по ше моей, когда ты обвившись вокругъ меня говорила мн: Оля, Оля, открой мн свое сердце, мы будемъ вмст молиться, Господь сжалится надъ нами! я поколебалась, ощутила необходимость излить всю тоску моей души предъ другомъ. Вчно таиться отъ всхъ ужасно. Да, никакія молитвы, никакія слезы,— Господь видитъ сколько я ихъ пролила!— не могли досел облегчить мою совсть. Я истерзана. Но я надюсь скоро, скоро раздлаться съ этою жизнью и перейти въ вчность. Молитвы нужны гршниц, молись, горячо молись за меня, другъ. Одного прошу только, не хвали меня. Еслибы ты могла вдать какъ мн тяжки вс лестныя выраженія которыя обыкновенно расточаются мн повсюду. Какъ убійственно дйствуетъ на меня моя превосходная репутація. О, съ какимъ наслажденіемъ я бы крикнула всему міру: не примрную мать и жену вы должны видть во мн, но падшую и преступную женщину, которая привела въ честную семью чужаго ребенка и три года молчитъ объ этомъ!’
Письмо сильно затряслось въ рукахъ несчастнаго Антона Борисовича, капли холоднаго пота выступили на лбу, и онъ нсколько минуть казался окаменлымъ. Придя нсколько въ себя, онъ собралъ вс свои силы чтобы дочитать страшное письмо.
‘Еслибъ это была возможно, врь мн, то не въ свт бы я показывалась въ бархат и въ брилліантахъ, а въ черномъ власяномъ рубищ скрылась бы въ пустын, гд бы меня никто не зналъ. Да, эти мечты я леляла повременамъ, находя въ нихъ отраду для своего раскаянія, но силы не хватило у меня перенести ихъ въ дйствительность. Мн казалось что я довершу мое преступленіе, бросивъ въ глаза мужу и дтямъ мой позоръ, запятнаю ихъ чистое имя, отравлю ихъ счастіе моимъ признаніемъ. Вотъ почему моя тайна осталась тайною для всхъ кром Бога. И я молчала, благоговя предъ святынею семьи и радуясь что только одна жертва падетъ въ этой борьб, остальные будутъ сохранены невредимо для жизни, ихъ оснитъ небесная благодать, которой я лишилась на вкъ. Но спросить ты: какъ все это случилось? Кто могъ увлечь меня въ эту преступную связь? Зачмъ? Эти вопросы такъ смутно звучатъ въ ушахъ моихъ, такъ сбивчиво дйствуютъ на мое воображеніе что я готова отвчать: не знаю!… Не знаю кого и какъ любила я…. Тутъ анализа быть не могло, въ этой страсти все было смутно, неразгаданно, таинственно и мрачно, какъ рокъ, котораго нельзя избжать человку. Онъ бралъ меня за руку, устремлялъ на меня свой взоръ, и я впадала въ такое состояніе которому нтъ подобнаго въ обыкновенной жизни, это было не усыпленіе, не безсознательное забытье, нтъ, но какъ бы отсутствіе всякой воли по манію того кому передавалась отвтственность за все мое существованіе. Я уже не жила своею жизнію. Я не могла свободно располагать собою, и онъ мн приказывалъ вставать — я вставала, идти — я шла, когда я плакала, онъ мгновенно останавливалъ мои слезы, онъ улыбался, и я чувствовала неизъяснимую радость, онъ страдалъ — и у меня страшно замирало сердце. Невидимый для другихъ, для меня онъ былъ зримъ, я знала когда онъ отворяетъ дверь своей комнаты чтобъ идти ко мн, хотя онъ жилъ за дв версты отъ насъ. Я говорила, лежа въ своей кровати: онъ подъзжаетъ къ воротамъ, онъ входитъ въ залу — Онъ будетъ меня бранить, онъ сердитъ. Тогда у меня вновь длался нервный припадокъ, но онъ подходилъ ко мн, бралъ меня за руку, и я тотчасъ утихала. Чтобы пояснить теб эта странныя сцены, я припомню теб мою нервическую болзнь, которая ставила въ тупикъ всхъ здшнихъ докторовъ. Теб сообщала объ этомъ тетушка въ Женеву. Въ это время рекомендовали мужу вошедшаго въ славу молодаго медика, который одаренъ былъ такою силой что опыты производимые имъ въ больницахъ изумляли всхъ. Одъ подошелъ ко мн, взглянулъ на меня, когда я лежала въ разслабленіи, съ закрытыми глазами, почти безъ сознанія, и не могла ни говорить, ни двигаться, слегка дотронулся рукою до моего холоднаго лба, и обратясь къ мужу, успокоилъ его. Не прошло и получаса какъ я по мановенію его взгляда вдругъ приподнялась и сла, къ величайшему изумленію окружающихъ, теплота разлилась по всмъ моимъ членамъ, отяжелвшія вки свободно раскрылись, мн стало легко дышать, я узнала Антуана, нянюшку, обрадовалась и зарыдала, но докторъ мн сказалъ: довольно, ложитесь, вы устали — усните. И я медленно склонила голову на подушку и спокойно уснула. Долго не было мн такъ хорошо…. Никто больше не сомнвался что этотъ удивительный человкъ возстановить вполн мое здоровье. Начались сеансы. Я подчинилась ему вполн и стала быстро оживать. Нравственное вліяніе его на меня совершилось, кажется, еще быстре. Его умъ, его высокія нравственныя качества производили на меня магическое дйствіе. Я какъ будто спала до тхъ поръ, и пробужденная имъ открыла глаза чтобъ увидть весь міръ въ новомъ, боле прекрасномъ свт. Онъ сдлался для меня центромъ всхъ интересовъ, живымъ отраженіемъ моихъ ощущеній, источникомъ духовныхъ радостей, и я невольно изучила его характеръ. Но что же я узнала? Я узнала что для души его не существуетъ счастья, что глубокая меланхолія есть его преобладающій элементъ. Онъ слишкомъ много зналъ, и утомился въ борьб, съ этимъ знаніемъ. Любовь какъ страсть ему была неизвстна, но добро было его насущною потребностью: подать руку страждущему, укрпить духъ слабющаго, поддержать вру въ душ несчастнаго — вотъ на что устремлялась вся его дятельность. Несмотря на свое иностранное происхожденіе, онъ любилъ Россію, хотлъ жить и умереть посреди насъ, но суждено было иначе. Все измнилось для него посл встрчи со мною. Онъ полюбилъ меня всми силами своей высокой, чистой души. Онъ поднялъ меня до себя. Но не долго чистая любовь была нашимъ услажденьемъ, скоро радость сердецъ взаимно понявшихъ другъ друга обратилась въ преступную связь, которая устрашила насъ обоихъ, какъ внезапно раскрывшаяся подъ ногами пропасть. Мы въ ужас отступили назадъ…. и давъ другъ другу клятву не видаться больше никогда въ этой жизни, разстались. Этотъ человкъ былъ вполн благороденъ. Ему предлагали прекрасное мсто въ Москв, онъ отказался и поспшилъ ухать за границу. Я осталась. Здоровье мое совершенно окрпло, силы молодости возвратились, но жизнь была въ корню подкошена неумолчнымъ, вчнымъ раскаяньемъ. Я почувствовала что должна сдлаться матерью. Этотъ живой упрекъ моей совсти, моя бдная Алина, томилъ меня невыразимо, хотя я страстно любила этого ребенка. Мужъ ухаживалъ за мною. Я отъ души, глубоко уважаю Антуана. Подумай, каково мн было видть ласки которыя онъ расточалъ чужому ребенку! О, Анюта! Ты честная душа, ты поймешь мои страданья и вымолишь мн прощеніе у Всемогущаго Бога. Молись обо мн! Еще одну вину взяла я на свою совсть: не выдержала, увдомила его о рожденіи дочери. Онъ былъ уже въ Америк тогда. Да проститъ мн Господь эту послднюю слабость! Я все высказала. Суди меня…. Страшно посылать теб это письмо, когда ты прідешь, сама отдамъ теб въ руки….’
— Алина…. Алина не моя дочь! Она дочь этого доктора! Я едва помню его!… Не знаю фамиліи…. Не помню…. Боже! помилуй меня! воскликнулъ Антонъ Борисовичъ, весь затрясся, помертвлъ и пришелъ въ состояніе близкое къ каталепсіи, безъ признака жизни, съ опущенною на грудь головою, съ вытянутыми руками. Наконецъ это состояніе миновалось, онъ всталъ, сильная натура сказалась въ этомъ мощно сложенномъ старик, котораго поразило величайшее горе въ жизни. Пройдясь нсколько разъ по своему обширному кабинету, онъ вдругъ почувствовалъ сильное круженіе головы, казалось, грудь его не выдержитъ прилива тоски, которая нахлынула на него какъ морская волна и сидится сбить съ ногъ. Онъ пошатнулся, ему недоставало воздуха, рука его машинально схватилась за колокольчикъ.
— Скоре приведи мн извощичью пролетку, приказалъ онъ вошедшему камердинеру.
Тотъ возразилъ что карета дома, не прикажетъ ли генералъ заложить ее, такъ какъ въ пролетк безпокойно.
— Нтъ, скоре позови извощика!
Камердинеръ, не смя боле возражать, повиновался. Черезъ пять минутъ пролетка стояла у подъзда, и Антонъ Борисовичъ выходилъ на крыльцо.
— Къ Донскому монастырю! сказалъ онъ, закрываясь шинелью. ‘Авось не встрчу знакомыхъ’, подумалъ онъ, когда пролетка задребежжала по мостовой.
Описывать ли всю горечь пережитыхъ минутъ, весь мракъ который охватилъ его сирую душу?
Но возвратимся нсколько къ прошлому. Письмо Ольги Алексевны забыто было въ ящик. Она на дняхъ ждала къ себ кузину, но Анн Илларіоновн случилась необходимость създить дней на десять въ Петербургъ, безъ нея Ольга такъ расхворалась что слегла въ постель, пролежала два дня, и едва успвъ причаститься, скончалась въ ночь…. Хотя она была больна шесть мсяцевъ, но никто не ожидалъ такой быстрой развязки. Антону Борисовичу живо припомнились вс мельчайшія подробности ея кончины, тотъ нжный, полный мольбы взглядъ которымъ она простилась съ нимъ. Ему слышались ея предсмертныя слова предъ исповдью, когда священникъ стоялъ предъ нею съ Дарами: ‘Другъ мой, прости мн, прости отъ души все въ чемъ я виновата предъ тобою! Не вспоминай никогда обо мн иначе какъ съ любовью. Я отхожу къ Богу съ полною врой въ Его милосердіе.’ Теперь ему все было ясно, все…. и слезы катились по блднымъ щекамъ его. И онъ простилъ ей и молился за нее…. Только дочь жаль ему было. ‘Нтъ! ничто не можетъ оторвать Алину отъ моего сердца!’ повторялъ онъ въ сотый разъ, изнемогая подъ гнетомъ душевнаго недуга. Алина не должна ничего подозрвать, соображалъ онъ, обдумывая свои поступки. Алина останется попрежнему его милою, нжною дочерью. ‘Такъ надо уничтожить это страшное письмо’, сказалъ онъ себ, возвратясь домой, и судорожно скомкавъ его, зажегъ на свчк. Съ какимъ-то непонятнымъ наслажденіемъ смотрлъ онъ какъ догораетъ послдній лоскутокъ, и какъ пепелъ, развваясъ, кружится по комнат. Душа его ныла и рвалась, какъ узница закованная въ темниц, которой суждено терпть и молчать. Да, молчатъ и ничмъ не выдавать себя предъ дочерью… предъ Алиной…. Но вдь онъ любитъ ее, разлюбить ее онъ не можетъ… Да и виновата ли она?.. Къ десяти часамъ вечера онъ вернулся домой съ такимъ чувствомъ горькаго одиночества, какого со смерти жены еще не испытывалъ. Первымъ его словомъ было спросить объ Алин. Ему отвчали что она еще у молодыхъ.
— Мн что-то нездоровится, прошепталъ онъ, вздрагивая, и веллъ позвать няню.— Сдлай-ка мн горчичникъ, едосья Филипповна, сказалъ онъ старушк.— Чувствую что-то въ род лихорадки…. Ломаетъ словно….
— Что мудренаго, батюшка, отвчала нянюшка, живо принявшись за дло,— по захожденіи солнца за городомъ кататься изводите., Тутъ какъ разъ лихорадка привяжется. Апрль мсяцъ холодный. Вотъ жаль что Александры-то Антоновны нтъ дома.
При этомъ имени у Антона Борисовича замерло сердце.
— Пусть ее повеселится у сестры, оказалъ онъ, стараясь разсять себя разговоромъ съ доброю няней.— У молодыхъ можетъ-быть и потанцуетъ.
— Разумется, батюшка, пусть ее потанцуетъ. Здсь она словно старушка сидитъ съ вами, да все книгами занимается. Да что это, сударь, какой у васъ жаръ-то! ахнула едосьюшка, подходя съ горчичникомъ къ барину.— Да не занемочь ли вы хотите? Вишь личико-то зардлось, словно зарево. Царица Небесная!…
— Это ничего, пройдетъ.
— За докторомъ бы…. Не доложить ли барын?
— Не надо, едосьюшка, пройдетъ.
Но няня не вытерпла, пошла къ Авдоть Михайловн. Га въ это время примривала новое платье, и хотя не очень встревожилась болзнію мужа, но тотчасъ отправила человка за докторомъ. Это не помшало ей протолковать еще часа два съ портнихой. Ночью Булатовъ нсколько разъ спрашивалъ объ Алин, и раздражался когда ему говорили что она осталась ночевать у Гребцовыхъ. Больной мало спалъ въ ночь, и докторъ нашелъ его состояніе довольно дурнымъ.
Въ богато убранной гостиной, въ малиновомъ бархатномъ кресл сидла молодая женщина, предъ ней на столик лежала открытая книга, свтло-блокурая головка ея была лоаикнута, дв бло-розовыя руки лежали на страницахъ открытой книги. Красивый молодой человкъ, осторожно подкравшись, остановился позади нея и обими руками дотронулся до ея пышныхъ плечъ. Онъ наклонился и ласково проговоривъ мягкимъ серебристымъ голосомъ:
— Что ты задумалась, моя милая канареечка?…
Сергй Петровичъ часто давалъ этотъ эпитетъ своей молодой супруг, которая уже стала ему очень мила. Услыша ласку мужа, Адель быстро откинула свою головку на спинку кресла, по которой раскинулись ея пышныя золотистыя кудри, протянула черезъ голову об руки и крпко обвила ими шею мужа. Звонкій поцлуй раздался по комнат, тутъ же вслдъ затмъ послышался звонокъ у двери. Молодые супруги, вздрогнувъ, покраснли оба и въ одинъ голосъ спросили:
— Кто бы это могъ быть такъ рано?
Сергй Петровичъ тревожно услся на диванъ, а Адель подошла къ зеркалу и мигомъ окинула глазами свой туалетъ, поправивъ при этомъ складки легкаго сренькаго платья и повязавъ на голову голубую ленту съ длинными концами, которые игриво сбжали ей на плечо. Наскоро оправивъ свой туалетъ, она подошла къ мужу и, устремивъ на него свои кроткіе голубые глаза, съ дтскою веселостью сказала:
— Хороши мы съ тобой! Вчера было рожденье маменьки, а мы и не вспомнили, Сережа…
— Да!… да!… разсянно отвчалъ Сергй Петровичъ.
Но тутъ вошелъ лакей и подалъ записку отъ Михаила Андреевича Новицкаго, который просилъ позволенія быть у нихъ съ сестрою. Сергй Петровичъ всталъ чтобъ написать нсколько словъ, и пригласить ихъ къ обду.
— Ну, вотъ, я очень рада что Новицкіе у насъ будутъ сегодня, замтила Адель:— кстати прідетъ и Алина и познакомится съ Женни Новицкой.
Черезъ нсколько времени къ крыльцу подъхала карета, изъ которой вышелъ господинъ и молодая, очень миленькая двушка. Чрезвычайное сходство ихъ между собою говорило что это братъ и сестра. Они оба скоро вбжали на крыльцо, молодой господинъ подалъ ей руку и они вошли. Гребцовы встртили ихъ очень радушно. Мущины, какъ давнишніе товарищи, тотчасъ завели межъ собою оживленный разговоръ, а дамы услись на диванъ и горячо пожимали другъ другу руки, изъявляя тмъ обоюдное удовольствіе. Рзвыми манерами и веселостью он очень походили одна на другую, но лица ихъ были совершеннымъ контрастомъ: одна самая бленькая блондинка, другая въ полномъ смысл брюнетка, съ черными блестящими глазами и смуглою кожей, подернутою легкимъ пухомъ, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ. Два черные глянцовитые локона граціозно спускались по ея легкому палевому платью, черный поясъ съ серебряною пряжкой красиво обхватывалъ ея тонкую талію. Адель сорвала блую только-что распустившуюся розу и приколола къ волосамъ Женни, та улыбнулась и поцловала Адель.
— Когда же вы меня познакомите съ вашею сестрой? сказала молодая Новицкая:— говорятъ она очень ученая и притомъ строго серіозная двушка…
— Я одно могу сказать — что она очень добра, съ чувствомъ отвчала Адель.
Мущины съ нескрытымъ удовольствіемъ посматривали на дамъ и каждый изъ нихъ самодовольно думалъ про себя: ‘Какъ он об хороши!’
— Вотъ и Алина! вскрикнулъ Сергй Петровичъ.
Въ гостиную вошла молоденькая двушка, въ коричневомъ шолковомъ плать, которое подходило почти подъ цвтъ къ ея темно-каштановымъ волосамъ. Черные глаза ея и ярко пунцовыя губы рзко отдлялись на ея блдномъ продолговатомъ лиц. Сергй Петровичъ поспшилъ представить ей своего ‘товарища и друга Новицкаго’, а Адель сейчасъ же познакомила съ его сестрою.
— Ну какъ вы тамъ поживаете, моя милочка? говорила Адель, цлуя сестру.
— Папа и мама здоровы… кланяются и цлуютъ васъ обоихъ. ‘Она очень мила и, кажется, не смотритъ педанткой!’ думала Женни, но когда Алина остановила на ней свой задумчивый взглядъ, полный искренности и ума, то Женни была совсмъ побждена. Скоро живой разговоръ завязался между ними. Но Адель вспомнила что она уже не двочка, которую забавляетъ всякая болтовня, а ‘почтенная хозяйка дома’, и съ дтскою гордостью сказала сестр:
— Алина, ты займи гостью, а я пойду похозяйничаю. Скоро обдать пора. Сержъ любитъ чтобъ было все вовремя и въ порядк.
Сергй Петровичъ, поймавъ эти слова налету, очень пріятно улыбнулся, и когда Адель вышла изъ комнаты, сказалъ своячениц:
— Видишь, Алана, какъ я строгъ!…
— Я воображаю!… замтила она, сдлавъ важную мину, и обратившись къ Женни съ улыбкою прибавила:— Сестра хочетъ похвастать: къ стыду нашему, мы вовсе не пріучены къ домашнему хозяйству… а это такъ необходимо.
— Я съ вами согласна. Что до меня, то я уже давно взяла на руки все хозяйство, такъ какъ мамаша больная женщина, которую никакъ нельзя тревожить.
Разговаривая такимъ образомъ, молодыя двушки сошлись во многихъ сужденіяхъ и стали симпатичны другъ другу. ‘Вотъ бы прекрасная жена Мишелю!’ мечтала Женни. А Алина подумала въ свою очередь: ‘хорошо бы короче познакомиться съ этою маленькою Женничкой’, и спросила у нея долго ли они проживуть въ Москв.
— Можетъ-быть годъ или больше, отвчала молодая Новицкая:— мой братъ служитъ здсь по выборамъ, онъ очень скучалъ одинъ, и ныншнюю зиму упросилъ мамашу пріхать въ Москву. Вотъ теперь со мною и носится… и радъ ужасно.
— Васъ только двое?
— Теперь двое, три года тому назадъ у васъ умерла сестра двадцати лтъ… Съ тхъ поръ мамаша не можетъ поправиться здоровьемъ, а Мишель сталъ еще больше дорожить мною… Меня вс такъ балуютъ въ семейств.
Вс эти подробности интересовали Алину, и оживленный разговоръ продолжался еще когда вошла хозяйка, очень довольная результатомъ своихъ хозяйственныхъ распоряженій. Сергй Петровичъ полюбовался на жену, когда та съ нкоторою гордостью повела гостей къ столу, и съ улыбкой сочувствія взглянулъ на сестру. За столомъ много было разговоровъ и смху. Михаилъ Андреевичъ очень умно разказалъ какой-то забавный случай, и частенько вскидывалъ глаза на Алину. Она безъ жеманства, но и безъ лишней бойкости, отвчала. ему. Они скоро познакомились, къ величайшему удовольствію рзвой Женни, которая не знала ничего лучше своего брата, и уже нашла случай съ своею обычною наивностью раза два приласкаться къ Алин. Посл обда зашла рчь о музык.
— Я слышала что Михаилъ Андреевичъ превосходно играетъ на фортепьяно, сказала Алина сестр его.
— Это правда, онъ отличный музыкантъ!
Михаилъ Андреевичъ, услыша это восторженное восклицаніе сестры, улыбаясь попросилъ Александру Антоновну никакъ не врить ей.
— Лучше всего сядь и играй! прервала его Женни и потащила къ роялю.
Длать было нечего! Михаилъ Андреевичъ взадъ нсколько минорныхъ аккордовъ, а въ это время луна такъ хорошо заглянула въ окно на цвты и рояль что Женни, обратясь къ Адели, умоляла ее не приказывать зажигать свчей. Это предложеніе было принято единодушно, и Михаилъ Андреевичъ, вдохновленный полусвтомъ, благоуханіемъ цвтовъ, присутствіемъ хорошенькихъ женщинъ, увлекательно заигралъ похоронный маршъ Шопена. Алина вздрогнула и чуть слышно проговорила: ‘какъ я это люблю’. Михаилъ Андреевичъ такъ игралъ что чуть не заставилъ ее плакать. Вс притихли, но Женни съ свойственною ей живостью воскликнула:
— Что это, Мишель! Разв у молодыхъ въ дом играютъ похоронные марши! Ты на всхъ тоску нагналъ.
И Мишель вдругъ перебросился къ бшеной тарантел. Увлекательною веселостью дышала эта музыка, нельзя было ее слушать равнодушно — всмъ захотлось танцовать. Женни уже начала выдлывать какое-то па, разчитывая на короткость общества въ которомъ находилась, Адель готова была присоединиться къ ней, но Алин уже надоло живое темпо и она попросила Михаила Андреевича сыграть снова какое-нибудь ноктурно Шопена. Женни, привыкшая наблюдать за впечатлніями которыя производила на слушателей игра ея любимаго брата, замтила что Алина восхищается, но и онъ въ тотъ вечеръ превзошелъ себя, вся душа его, поэтически настроенная присутствіемъ прелестной двушки, слышалась въ этихъ звукахъ. Онъ еще долго игралъ, совершенно позабывъ обо всемъ за свт, кром той чьи черные глаза были устремлены на него съ полнымъ сочувствіемъ. Между ними пробжала электрическимъ токомъ симпатія, когда они пожали другъ другу руку. Это невольное, но искреннее движеніе со стороны молодой двушка плнило Михаила Андреевича какъ выраженіе любви къ музык.
— Однако пора домой! било двнадцать… напомнила ему сестра.
Михаилъ Андреевичъ почувствовалъ что увлекся, сконфузился и сталъ прощаться.
Оставшись наедин съ сестрою, Адель притянула ее къ себ и, цлуя въ голову, прошептала:
— Еслибъ ты знала какъ я счастлива! Какъ Сережа любить меня!
Алова вскинула на нее глаза, и не то улыбаясь, не то печально отвчала:
— Я не сомнваюсь въ этомъ.
— Нтъ, нтъ! ты нсколько сомнваешься, я знаю… посл тхъ заключеній которыя, я уврена, ты длала касательно мачихи.
Алину покоробило при этомъ воспоминаніи.
— Не вздрагивай, ничего! это оказалось все пустяки. Намъ, глупымъ двочкамъ, всякій вздоръ лзъ въ голову. Сережа меня разубдилъ.
— Слава Богу! воскликнула Алина, отъ души обнявъ сестру.— Будь счастлива, Адель. Какъ я рада что все это вышли одни сплетни. О, люби своего мужа!
— Онъ отличный человкъ, мой Сережа! заключила восторженно Адель.
А онъ самъ какъ тутъ, и уже прижимаетъ ее къ сердцу и покрываетъ поцлуями ея бленькія ручки.
— Адель, сестра у насъ ночуетъ? не правда ли? спросилъ онъ у жены.
— Ночуетъ, ночуетъ, мой другъ!
— Вотъ и прекрасно!
Говоря это, онъ дружески поцловалъ руку у Алины, которая стала ему мила по жен.
Такъ легко, такъ весело было на сердц у Алины когда она утромъ возвращалась домой. Няня встртила ее съ тревожно грустнымъ лицомъ.
— Барышня-матушка, не пугайтесь, сказала она заботливо:— папенька немножко боленъ.
— Боленъ! Что ты говоришь, няня! Давно ли? Что съ папашей! Боже мой!
И она въ ту же минуту побжала къ отцу. Тамъ она нашла медика и Авдотью Михайловну. Бросивъ на Алину быстрый взглядъ, Антонъ Борисовичъ смутился, яркая краска вступила ему въ лицо, и онъ отвернулся, сдвинувъ страдальчески брови. Алина подошла къ нему ближе, въ глазахъ ея выражалась скорбь и живйшее участіе, она хотла поцловать его руку, но онъ руку свою вырвалъ у нея и съ раздраженіемъ проговорилъ что-то никому непонятное.
— Жаръ начинается…. онъ ея не узнаетъ! замтила шепотомъ Авдотья Михайловна.
— Надо его оставить въ поко, посовтовалъ докторъ, и отошелъ чтобъ написать рецептъ.
Грустная Алина, притаясь въ уголку, страдала слыша тяжкіе вздохи больнаго, а мачиха гримасничала, картинно выражая при доктор свое участіе къ мужу. Этого Алина не замчала, ей было не до нея, вс мысли ея были поглощены внезапною болзнью обожаемаго отца. И какой переходъ! Посл пріятно проведеннаго дня посреди счастливыхъ и довольныхъ, Алина очутилась у одра страданій. Еще глухіе аккорды похороннаго марша раздавались въ ушахъ ея, ещё слышались ей блестящая тарантела. Еще чудился ей лунный свтъ, который разливался на группу растеній, изъ-за нихъ неслись звуки рояля и свтились пылкіе глаза молодаго человка. Но дйствительность, въ которую она перенеслась въ эту минуту, представляла собою самую грустную противоположность. ‘Надо дать знать сестр’, мыслила она, придумывая какъ бы это сдлать чтобъ не слишкомъ испугать ее. Бдная Адель только-что восхищалась своимъ счастьемъ, а тутъ вдругъ можетъ-быть лишится отца. Докторъ ухалъ, не опредливъ болзни. Лицо его было серіозно, это старый другъ ихъ семьи, онъ бы сказалъ непремнно нсколько утшительныхъ словъ, еслибъ самъ не опасался за больнаго. Понятно какъ тяжело дйствовала вся эта обстановка на впечатлительную душу Алины: опущенныя сторы, мрачный видъ комнаты больнаго, неизбжный безпорядокъ, стклянки лкарства, удушливый больничный воздухъ, во боле всего этого печальное зрлище человка котораго сломилъ жестокій ведутъ. О, какъ ныло сердце Алины! Какъ переходъ отъ радостнаго дня къ сумрачной ночи у изголовья больнаго показался ей безотраденъ. ‘Нтъ, лучше ужь жить вовсе безъ красныхъ дней’, подумала молодая двушка, помогая доброй едосьюшк въ уход за больнымъ и стараясь уже боле не вспоминать объ интересномъ музыкант и о веселенькой сестр его.
Что касается до Авдотьи Михайловны, то она не очень церемонилась съ домашними. Ей нужно было показать участіе только въ присутствіи доктора, посл же его отъзда она повертлась съ полчаса около больнаго да и скрылась. Пошла къ себ, подъ тмъ предлогомъ что у нея смертельно разболлась голова отъ уксуса, которымъ курили въ спальной Антона Борисовича. Пришедши въ маленькую гостиную, она преспокойно сла за чтеніе послдняго романа Жоржъ Санда. Въ сердц ея, несмотря на вншнее спокойствіе, кипла буря. Съ женитьбы Сергя Петровича, она незамтно, но сильно пристрастилась къ молодому литератору, котораго завлекала всми благовидными способами, но который — увы!— никакъ не поддавался на вс ея любезности, можетъ-быть даже потому что совсмъ не замчалъ ихъ. Сначала Авдотья Михайловна показалась ему развитою, умною женщиной, съ которою можно поговорить, но скоро разговоръ ея прискучилъ ему. Посл двухмсячнаго знакомства онъ пришелъ къ такому заключенію: ‘Добрая женщина и не глупа, да не по лтамъ сентиментальна’. У Валентина Яковлевича была уже на примт молоденькая институточка, на которой онъ замышлялъ жениться, какъ скоро поправятся обстоятельства. Авдотья Михайловна, не подозрвая этого, старалась всми силами уловить его въ свои сти. Она много разчитывала на свой титулъ и на барскую блестящую обстановку. Ей казалось что молодой человкъ со скромнымъ именемъ, неизвстнаго происхожденія, будетъ очень польщенъ ея вниманіемъ, женскою ловкостью, разчитывала опытная кокетка, только стоитъ взятъ одинъ ходъ впередъ, чтобъ скоро овладть всею игрой. Но съ Валентиномъ Яковлевичемъ разчетъ вышелъ не вренъ. Онъ отвчалъ очень мило на вс пригласительныя записки генеральши, слогъ его былъ даже игривъ и не безъ лести, называемый французами учтивостью. Онъ видалъ людей и умлъ себя держать со свтскими дамами, несмотря на все это, Авдотья Михайловна инстинктивно замчала въ его словахъ отсутствіе чувства, того именно чувства которое ей хотлось возбудить въ сердц молодаго человка. Онъ отдаетъ справедливость тонкости ея ума и, пожалуй, неотразимой прелести ея южнаго взгляда, а самъ держитъ себя такъ далеко что можно подумать что онъ легко проживетъ на свт и безъ Авдотьи Михайловны. Это страшно уязвляетъ ея самолюбіе, но Валентинъ Яковлевичъ тмъ боле становится привлекательнымъ, дразня вовсе неумышленно ея воображеніе. Въ то утро какъ занемогъ ея мужъ, Авдотья Михайловна ждала отвта на свою записочку, которая состояла изъ слдующихъ немногихъ строкъ:
‘Я васъ жду сегодня часовъ въ восемь вечера, чтобъ разсять мою тоску. Я прочла Эдгара Кине, и онъ нагналъ на меня такую хандру что я готова бжать отъ самой себя на край свта. Воротите меня, пожалуста, домой, вашъ свтлый умъ укажетъ мн дорогу. Увряю васъ что одинъ лучъ его согретъ мою душу лучше двухъ томовъ присланныхъ вами, за которые впрочемъ я васъ благодарю. Я положила ихъ на полку и жажду вашего присутствія.’
Часовъ въ шесть, когда два доктора, вынувъ часы, щупали пульсъ у больнаго Антона Борисовича и хмурились все боле и боле, Маша ловко сунула въ руку Авдотьи Михайловны маленькую записочку. Она подошла къ свчк горвшей подъ абажуромъ на камин и прочла слдующее:
‘Вамъ ли жаловаться на душевную пустоту и призывать на помощь такихъ плохихъ руководителей какъ вашъ покорный слуга? Онъ самъ готовъ забрести въ невдомую глушь, не отдаваясь всмъ своимъ существомъ ни чувству, ни наук. Вы же, съ вашею свжестью, съ вашимъ литературнымъ тактомъ, съ вашимъ знаніемъ жизни, вы ли неспособны растолковать Кине? Я приду у васъ учиться и васъ послушать завтра вечеромъ, если позволите. Сегодня я очень занятъ.’
Написавъ эту записку на хорошенькой бумажк кривымъ почеркомъ ученаго, и прикладывая къ ней щегольскую облатку съ девизомъ, Валентинъ Яковлевичъ улыбался и думалъ про себя: ‘что это я пустился во фразерство, и съ этою барыней? Ей-то тамъ нечего длать, а мн-то ужь вовсе непростительно переливать изъ пустаго въ порожнее. Ну, да пусть же потшится!’ мысленно заключилъ онъ, отдавая письмецо ливрейному лакею. Дйствительно Авдотья Михайловой вся вспыхнула отъ удовольствія, прочитавъ лестныя слова, и такъ разчувствовалась что со слезами на глазахъ выслушивала мнніе докторовъ о болзни своего супруга. ‘Слабъ, очень слабъ!’ шептали кругомъ. Алина стояла какъ убитая, съ опухшими глазами, Адель плакала, приникнувъ головою къ камину, Авдоть Михайловн вдругъ откуда-то надялась мысль о возможности овдовть…. И она поспшно закрыла лицо платкомъ. Наклонясь къ уху ея, докторъ сказалъ ей ободрительно:— Не плачьте, сударыня! Еще Богъ дастъ поправится…
Выздоровленіе Антона Борисовича шло медленно, но никому непонятно было отчего онъ сталъ вдругъ тяготиться попеченіями Алины, которыя прежде были ему такъ необходимы и такъ дороги. Теперь онъ чаще зоветъ другихъ, и когда входитъ дочь, онъ говоритъ ей что она слишкомъ устанетъ ходить за больнымъ. Алина возражаетъ ему что она нисколько не боится усталости и въ силахъ точно такъ же, какъ и Адель, провести всю ночь безъ сна около него, что ей гораздо легче когда она видитъ своими глазами въ какимъ онъ состояніи. Эта нжность Алины тронула его до слезъ однажды, и взявъ руку ея, онъ поднесъ къ губамъ.
— Что вы, папаша! воскликнула молодая двушка, не давая руки отцу:— вы меня ужасно конфузите.
— Добрая, добрая ты! Богъ тебя не оставитъ! говорилъ больной растроганнымъ голосомъ.
— Палочка! за что вы меня хвалите? Это моя обязанность. Какая же дочь не станетъ ходить за больнымъ отцомъ?
Антонъ Борисовичъ застоналъ и оттолкнулъ ея руку, казалось эти простыя слова прокололи насквозь его сердце.
— Поди, душечка, поди къ себ! Оставь меня, проговорилъ онъ боле повелительнымъ тономъ, видя что Алина не слушается его:— я тебя прошу… я этого желаю.
— Папаша! Я хочу быть при теб!
— Нтъ! не надо! твердо произнесъ больной, сдвинувъ брови и наморща лобъ:— я сказалъ что не хочу этого.
И Антонъ Борисовичъ готовъ былъ разсердиться. Няня поспшила сказать Алин:
— Ужь вы, голубушка моя, не раздражайте ихъ! Вишь у нихъ жаръ какой!
И Алина на цыпочкахъ вышла изъ комнаты, задавая себ мучительный вопросъ: ‘Что значитъ что отецъ не хочетъ чтобъ я за нимъ ходила? Онъ не въ бреду, онъ ясно понимаетъ что говоритъ. Такъ что же это такое значитъ! Если онъ недоволенъ мною… Но что же я сдлала такого чтобы гнать меня прочь?’ И бдная Алина не знала чмъ угодить отцу. Ночи проходили для нея тревожно, она не могла быть покойна, вскакивала, подходила къ двери больнаго, но принуждена была прятаться отъ него, потому что онъ раздражался и сердился всякій разъ какъ видлъ ее подл себя. ‘Фантазія, капризы!’ говорила равнодушно Авдотья Михайловна. ‘Искушеніе!’ твердила таинственно няня, качая годовой. ‘Разстройство нервъ’, ршали глубокомысленно доктора, но Алин вс эти мннія остались ровно непонятны, одно ясно выдлилось изо всего этого — новое страданье, новая забота, новая тоска. Она положительно должна была не показываться боле на глаза отцу. Въ голов ея уже не было мста воспоминанію о Михаил Андреевич, музыка его была забыта и всякая поэзія жизни отлетла прочь. Въ тяжелыя минуты Алина отправлялась иногда къ молодымъ Гребцовымъ, подышать нсколько отрадною тишиной и сколько-нибудь успокоиться, но и тамъ убійственная мысль о холодности отца не покидала ее.
Но посмотримъ какъ идутъ въ это время сердечныя дла Авдотьи Михайловны. Валентину Яковлевичу ршительно надоло ворковать съ нею. Онъ находилъ себя смшнымъ. ‘Что это я за дуракъ! миндальничаю со старою кокеткой!’ возмущался онъ однажды, когда она нжно пожимала его руку и чуть было не припала къ нему головкой, разсуждая о Платон и Аристотел. ‘Плохая шутка! думалъ Зиминъ… Не мшаетъ держать себя подальше отъ этой барыни!’ И улуча удобную минуту раскланялся и — давай Богъ ноги! И съ тхъ поръ онъ сталъ бывать у нихъ рже.
Уже Антону Борисовичу стало гораздо лучше. Онъ вдругъ ни съ того ни съ другаго сдлался нженъ съ Алиною, но нженъ совсмъ не такъ какъ прежде, а съ какою-то неестественною натянутостію, съ лихорадочнымъ напряженіемъ и неровностію, какъ человкъ который хотлъ бы поступить иначе, но не можетъ, хотлъ бы удалить и возненавидть, но не въ силахъ, любитъ и приближаетъ къ себ вопреки всему. Такое странное обращеніе отца съ Алиною дйствовало разрушительно на здоровье печальной молодой двушка и сбивало съ толку окружающихъ. Въ двичей ршали что старый баринъ рхнулся посл болзни, то гонитъ барышню отъ себя, то жить безъ нея не можетъ и требуетъ безпрестанно къ себ. Сестры съ безпокойствомъ толковали между собою.
— Что бы это значило, говорила Адель, — что папаша сталъ ха тебя сердиться?
— Я и сама не понимаю отчего папа сталъ такъ страненъ со мною.
— Просто, думать надо, барышни, лукавый мутитъ, вмшалась няня, которая сама давно уже съ безпокойствомъ разсуждала что такое случилось съ бариномъ.
— Ну, няничка, ты все съ своимъ ‘лукавымъ’.
— Съ нами крестная сила! Откуда жь онъ мой? ужаснулась добрая старушка.
Сестры улыбнулись, взглянувъ другъ на друга.
— Вотъ вы все сметесь, барышни….
Въ эту минуту пришли сказать Алин что папаша ее спрашиваетъ, при этомъ у Алины даже сердце забилось, она встала и торопливо пошла къ отцу. Былъ ли прежде такой страхъ, такое волненіе! Жаль было нян свою любимую барышню, и посмотрвъ вслдъ Алин, она глубоко вздохнула.
— Врьте не врьте! заговорила няня какъ-то таижстаенно:— а злой духъ видимо преслдуетъ человка.
— Да ты никакъ спиритка, нянюшка! пошутила Адель, ласково потрепавъ няню по плечу.
— Спиритка…. Гм! гадость какая! обидлась старушка.— такъ собаченку можно назвать, а я вдь крещеная.
— Не сердись, голубушка, это нынче модное занятіе, видишь, они души умершихъ съ того свта вызываютъ.
— Вишь грхъ какой! возмутилась няня.
— И съ разными духами бесдуютъ… переписываются кто съ царемъ Иваномъ Грознымъ, кто съ своимъ ддушкой умершимъ.
— И ты не постыдилась меня къ такимъ безумнымъ причесть! Спасибо, родная! нтъ, я еретичкой никогда не была, и не буду…
— Полно, милая, полно! Я не имла умысла тебя оскорбить. Успокойся!
И Адель обняла нянюшку. Добрая старушка впрочемъ не умла долго сердиться и тотчасъ же ласково посмотрла въ свою питомицу. Но разговоръ о спиритизм продолжался. едосьюшка съ удивленіемъ узнала что не только Французы и Нмцы — тмъ, положимъ, всякія нечестивыя дла позволены — но ваши русскіе господа, Петръ Прокофьевичъ и Вра Васильевна, которые здятъ въ домъ къ генералу, и т тоже тни умершихъ вызываютъ, и духи карандашомъ ихъ водятъ. Нянюшка плюнула и перекрестилась. Въ лиц ея изобразилось искреннее благочестіе. Помолчавъ нсколько минуть, она устремила испытующій взглядъ на Адель и строго прибавила:
— Васъ, дтушки, храни Господь отъ этой ереси! Не вдавайтесь вы въ это, ради Бога! Маменька ваша покойница была истинная христіанка. Вы ей душу на томъ свт не связывайте! Не знайтесь вы съ тми кто духовъ вызываетъ. Не хорошо! Это апостолы запрещали….
Среди этого мистическаго диспута послышались стоны въ кабинет Антона Борисовича, и вслдъ затмъ зазвенлъ колокольчикъ.
Входитъ и видитъ что Антонъ Борисовичъ плачетъ, да какъ плачетъ-то! навзрыдъ, какъ малое дитя, прижавъ къ себ дочку, а та блдная-пребодная вся дрожитъ у груди его, цлуетъ его руки и умоляетъ успокоиться. Она едва могла вырваться отъ него чтобы позвонить. Въ душ ея мелькнула страшная мысль о разстройств его ума: такъ безсмысленныя странны были его рчи. То онъ обвинялъ себя въ страшной несправедливости къ Алин, и какъ преступникъ, который ищетъ успокоенія совсти, громко исповдовалъ вину свою, то таинственно шепталъ, обращаясь къ какой-то незримой ни для кого тни: ‘тебя-то я оскорбляю! прости мн! Ты не виновата…. нтъ! Я одинъ виноватъ!… Но я люблю тебя, моя Алина, отъ всей души люблю’…. Потомъ вдругъ какъ бы опомнясь, и стараясь придать всей этой сцен игривый видъ, онъ говорилъ дочери:
— Ты удивляешься что я говорю вздоръ. Вдь я шучу — не бойся! Мн все…. мерещатся какія то виднья — въ род бреда…. Это пройдетъ, когда я совсмъ выздоровлю.
Алина старалась его успокоить, и онъ общалъ ей ‘быть благоразумне’, цловалъ ея руки и улыбался ей, болзненною, грустною улыбкой. И въ этотъ разъ онъ подозвалъ ее къ себ, обнялъ и горько заплакалъ. Алина снова испугалась его несвязныхъ рчей и какихъ-то непонятныхъ увреній что онъ все попрежнему любитъ ее. На звонъ колокольчика прибжала няня, которая во все время болзни Антона Борисовича не отходила можно-сказать отъ дверей его. Изъ легкаго намека она поняла что Алина приказываетъ послать за докторомъ, и кивнувъ головою, исчезла, а Алина, высвободившись изъ объятій отца, который пришелъ въ какое-то онмніе, отыскала флаконъ уксуса, и смочивъ платокъ, приложила къ голов больнаго.
Докторъ пріхалъ. Алина разсказала ему вс припадки отца и вс свои опасенія, докторъ пощупалъ пульсъ, осмотрлъ Антона Борисовича и объявилъ что ршительно никакой болзни въ немъ не находитъ.
— У него должно-быть какое-нибудь нравственное потрясеніе! говорилъ докторъ, по выход изъ комнаты больнаго.
Алина съ полнйшей искренностію увряла что у отца ея нтъ ни малйшей непріятности, что дла по имнію идутъ удовлетворительно, что онъ очень доволенъ замужствомъ Адели. Докторъ въ недоумніи качалъ головою. Онъ былъ настолько добросовстенъ что не находя видимой физической болзни, объявилъ Александр Антоновн что генералъ не нуждается въ медицинскомъ пособіи.
— На воздухъ его повезите, совтовалъ онъ въ заключеніе:— пусть больше ходить пшкомъ, да пьетъ молоко… Въ Сокольники бы вамъ на лто, тамъ бы онъ живо поправился.
— Не хочетъ…. Мы уже предлагали. Онъ ни на что не соглашается, грустно возразила Алина.— Такимъ раздражительнымъ онъ никогда не былъ.
Голосъ Алины дрожалъ, слезы выступили на рсницахъ. Докторъ крпко пожалъ ей руку и подумалъ: ‘Чего добраго! Старикъ у нихъ пожалуй совсмъ помшается!’ Вотъ каково было положеніе этого семейства.
Авдотья Михайловна, которая не жила общею съ ними жизнію, а тянула свой романъ, дошла наконецъ до того убжденія что Зиминъ смется надъ ея ученостію. Это страшно ее взбсило, тмъ боле что до нея дошли слухи что онъ женится на Катеньк Шумовской.
Первымъ дломъ почтенной генеральши было пустить въ ходъ нсколько неблагопріятныхъ отзывовъ объ этой двушк, согласуясь въ этомъ случа съ совтомъ извстнаго дона Базиліо: ‘Клевещите, клевещите, все останется что-нибудь!’ Дйствительно многіе уже стали повторять что Шумовская кривобока и капризна, что мать не знаетъ чмъ ей угодить…
Однажды зашла рчь у Булатовыхъ объ одной извстной писательниц, у которой была несовсмъ хорошая репутація.
— Хорошо быть талантливой и ученой, замтила Алина,— но не худо быть и нравственной….
Валентинъ Яковлевичъ показалъ горячее сочувствіе этому афоризму, Авдотья Михайловна покраснла, какъ будто въ немъ заключался тайный намекъ, оскорбительный для ея чести. Она злобно поглядла на Алину, и еще боле озлилась когда прочла кроткое спокойствіе на лиц ея и остроумный смхъ въ глазахъ молодаго литератора. ‘И я дуракъ до сихъ поръ поэтизировалъ эту барыню!’ думалъ онъ, поддерживая съ умысломъ этотъ разговоръ. Авдотья Михайловна попробовала хитрить, но это ей не удалось.
Все уваженіе которое онъ нкогда питалъ къ Авдоть Михайловн Валентинъ Яковлевичъ перенесъ на Алину, и началъ больше понимать ея скромныя достоинства и истинный основательный умъ.
‘Надобно будетъ познакомить съ ней Катеньку!’ ршилъ онъ, выходя отъ Булатовыхъ.
Антонъ Борисовичъ сталъ мало-по-малу оправляться и уже нсколько дней выходилъ за столъ. Говорить ли какъ дочери были счастливы, увидя его попрежвему посреди семейства? Сергй Петровичъ тоже отъ души высказалъ свое удовольствіе почтенному тестю, и все опять приходило въ прежній порядокъ. День рожденія Адели Сергй Петровичъ вздумалъ отпраздновать у Булатовыхъ, такъ какъ Антонъ Борисовичъ еще не вызжалъ. Приглашены были только близкіе родные и два-три посторонніе, въ числ ихъ былъ Валентинъ Яковлевичъ, къ которому очень расположился Антонъ Борисовичъ. Посл обда все общество собралось въ гостинной, генералъ помстился въ большія кресла, пригласивъ Валентина Яковлевича ссть подл него, и съ участіемъ разспрашивалъ о его ученыхъ занятіяхъ и мало-по-малу коснулся семейныхъ вопросовъ.
— Я слышалъ что вы женитесь, Валентинъ Яковлевичъ, добродушно сказалъ Антонъ Борисовичъ.
Авдотья Михайловна съ напряженнымъ вниманіемъ ждала роковаго отвта. Она все еще надялась что онъ опровергнетъ этотъ слухъ, но вопреки этой сладкой надежд, молодой человкъ подтвердилъ.
— Правда, я женюсь…
Вся кровь прихлынула къ сердцу Авдотьи Михайловны, но она собрала вс силы чтобы выдержать до конца.
— Такъ стало-быть скоро придется поздравить васъ съ молодою супругой? продолжалъ генералъ.
— Да…, отвчалъ Валентинъ Яковлевичъ:— на будущей недл предполагается свадьба….
— Такъ скоро! невольно вырвалось у Авдотьи Михайловны.
— Мы помолвлены уже около года, спокойно отвчалъ молодой человкъ.
— Около года? повторила она выразительно, и потомъ вдругъ перемнивъ тонъ, съ лицемрною улыбкой осыпала его дружескими упреками:— и до сихъ поръ вы молчали и не хотли подлиться съ нами вашимъ счастіемъ. Это вамъ непростительно! Вы конечно не могли сомнваться въ нашемъ искреннемъ сочувствіи.
— Я не смлъ вамъ навязывать своего романа! скромно отвчалъ Валентинъ Яковлевичъ, и такъ взглянулъ на генерала ту изъ подлобья что у нея рчь застыла на язык.
Сергй Петровичъ, слушая весь этотъ разговоръ, покручивалъ усы, и нескрытое удовольствіе сверкало въ его глазахъ. Вся семья Булатовыхъ стала поздравлять Валентина Яковлевича, и вмст съ другими и Сергй Петровичъ крпко пожалъ ему руку. Онъ молча торжествовалъ, бросая дкіе взгляды на Авдотью Михайловну, которая хотя и ловко уклонялась отъ нихъ, но терялась и конфузилась.
Посл этой сцены Авдотья Михайловна втихомолку тосковала, бсилась, плакала, вспоминая то время когда она была окружена поклонниками, когда Сергй Петровичъ былъ у ея ногъ и питалъ къ ней живйшую и безконечную преданность… ‘Вотъ чувство которое я не умла тогда цнить!’ упрекала она себя, обливаясь горькими слезами и злобно проклиная всхъ и все на свт.
Сумерки. Михаилъ Андреевичъ играетъ на фортепьяно. Онъ импровизируетъ на одинъ изъ тхъ грустно-страстныхъ мотивовъ, которые щемятъ сердце и вырываютъ стонъ изъ груда, это голосъ безотвтной любви, напрасной жертвы, утраченнаго счастія и далеко, далеко зарытаго въ сердц страданья… Все есть въ этихъ звукахъ. Женни сидла на балкон, слушала эту мелодію, да вдругъ вскочила и побжала къ брату.
— Мишель, Мишель! ты влюбленъ! заговорила она:— признайся! Такъ не играютъ люди съ спокойною душой.
Михаилъ Андреевичъ очнулся, поднялъ на сестру свой тихоглубокій взглядъ. Легкій вздохъ былъ отвтомъ на живыя слова молодой двушки, которая продолжала:
— Я давно угадала все, Мишель!
Онъ хотлъ ей возражать.
— Не защищайся! прервала она, закрывъ его ротъ своею маленькою ручкой:— знаю! вы, мущины, никогда не сознаетесь что страдаете, что любовь овладла всею вашею душой. Какъ это можно! Разв серіозные люди влюбляются! Это вздоръ! Это свойственно намъ, глупенькимъ двочкамъ… Мы вс сродни Татьян
У насъ одно и есть на ум…
Чтобъ только слушать ваши рчи.
Вамъ слово молвитъ, и потомъ
Все думать, думать объ одномъ
И день и ночь до новой встрчи….
Мишель улыбнулся. Женни продолжала его мучить, но уже прозой, а не стихами.
— Ну, господинъ философъ, признайся! ты любишь Алину?
— Замолчи, ради Бога! Глупо, сестра! Полно ребячиться…. ты не маленькая:
— Теб самому-то, милый, долго ли ребячиться? настойчиво продолжала его тиранка:— иди смло и длай предложеніе. Теб не откажутъ, увидишь! Я замтила, ты ей нравишься. При всякой встрч съ тобою она краснетъ….
Михаилъ Андреевичъ бросился на диванъ и подперъ рукою свою кудрявую голову. У влюбленныхъ проявляется столько граціи и выразительности въ движеніяхъ что право подумаешь иной разъ что человкъ можетъ весь переродиться. Къ сожалнію этого ни онъ самъ, и никто изъ близкихъ никогда не замчаютъ. Женни ясно видла одно, что братъ ея влюбленъ въ ту которую бы она съ радостію назвала сестрой, и что счастіе можетъ-быть недалеко отъ ихъ мирнаго крова.
Она подсла близенько къ брату, и зная его вчно-нершительный характеръ, всми силами своей собственной энергіи старалась окрылить его волю.
— Да, замтно что и она къ теб неравнодушна, продолжала Женни, не упоминая имени, которое, какъ она не разъ уже замтила, волновало душу ея брата:— ну да вдь ты чудакъ! Теб какъ будто особенно пріятно корчить изъ себя невозмутимо-холодную скалу, о которую разбиваются вс волны жизни, не потрясая ея безмолвнаго величія….
— Будто я ужь гляжу такимъ безчувственнымъ? горько улыбнулся Михаилъ Андреевичъ, который вовсе безъ умысла разыгрывалъ роль холоднаго благоразумія, по свойственной влюбленнымъ робости и отчасти изъ самолюбія, такъ какъ онъ ршилъ что Алина его не замчаетъ.
— Разумется ужь никакъ никто не подумаетъ что ты заинтересованъ ею. Но окажи мн, мой хорошій Мишель, ты бы конечно счелъ себя счастливйшимъ человкомъ, еслибъ она сдлалась твоею женой?
— Зачмъ ты меня вчно мучишь подобными вопросами и разпросами! Какъ будто твои дтскія мечты должны непремнно осуществиться. Вдь это все пустое. Я вполн увренъ что Александра Антоновна меня не замчаетъ.
— А я такъ знаю что замчаетъ… и даже больше можетъ-быть. Въ послдній разъ какъ я была у Адели, я встртилась съ Алиной, и когда Адель спросила про тебя, Алина вся вспыхнула и быстро взглянула на меня. Я отвернулась будто ничего не замчаю, а у самой такъ и охватило сердце радостью. Нтъ, Мишель, она непремнно тебя любить.
— Хорошо еслибы такъ, моя милая рзвушка! согласился онъ, а у самого на рсницахъ нависли крупныя слезы.