СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ИВАНА ДМИТРЕВИЧА
АХШАРУМОВА.
Томъ 1-ый.
ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданія книгопродавца Н. Г. МАРТЫНОВА.
1894.
СЕМЕЙСТВО БРЫЗГАЛОВЫХЪ.
Повсть.
СЕМЕЙСТВО БРЫЗГАЛОВЫХЪ.
Повсть.
I.
II.
III.
——
——
IV.
Семейство Брызгаловых, Ахшарумов Иван Дмитриевич, Год: 1889
Время на прочтение: 110 минут(ы)
Въ департамент, гд служилъ Иванъ Ивановичъ Брызгаловъ, ходили зловщіе слухи. Толковали о важныхъ перемнахъ въ будущемъ и… о ‘сокращеніи штатовъ’.
Комиссія, занимавшаяся этимъ дломъ, давно окончила свои труды и представила ихъ по начальству, но они оставались въ тайн, хотя извстно было, что предстоятъ, во всякомъ случа, важныя перемны и много чиновниковъ останется за штатомъ. Кто будетъ въ числ этихъ несчастныхъ?— вотъ вопросъ, который волновалъ вс умы и, даже во сн, тревoжилъ Ивана Ивановича и его сослуживцевъ. Въ связи съ новыми порядками, предстояла и перемна начальства: старый директоръ уходилъ на покой, а на его мсто назначался новый, молодой, изъ военныхъ, и какъ говорили, ‘у, какой крутой’!
— Еслибы его пр—во Николай Гавриловичъ не уходили отъ васъ,— разсуждалъ экзекуторъ, полный краснощекій мужчина, со Станиславомъ на ше и брюшкомъ,— оно, конечно, ничего бы: всхъ насъ до единаго знаютъ, со мной 15 лтъ служили, а то вдь новое начальство! поди, разговаривай съ нимъ, да еще говорятъ: крутой!
— Конечно, кабы Николай Гавриловичъ оставались…— поддакивали чиновники и были до того встревожены, что бродили по департаменту, какъ очумлые, и совсмъ не занимались длами, а все больше курили папиросы и болтали.
Столоначальникъ Брызгаловъ сидлъ за своимъ столомъ, на просиженномъ имъ самимъ кожаномъ кресл, и казался совсмъ пришибленнымъ, точно его обухомъ по голов хватили.
— Сидлъ, сидлъ 20 лтъ за этимъ столомъ и вдругъ — пошелъ вонъ!— разсуждалъ онъ самъ съ собою и даже сдлалъ кляксъ на блой бумаг, чего прежде съ нимъ никогда не случалось.
Конечно, онъ можетъ разсчитывать, что его труды и долголтняя служба будутъ оцнены,— ну, а если нтъ? Морозъ подралъ его по кож, и передъ нимъ предсталъ грозный образъ супруги его, Марьи Кузьминишны, со всми дтьми за нею, и даже съ кухаркой Ариной, съ ея голыми локтями и пестрымъ сарафаномъ, туго перевязаннымъ подъ толстою грудью. Иванъ Ивановичъ всталъ и въ волненіи прошелся по комнат, потирая себ лобъ. Онъ былъ невзрачный человкъ, въ особенности на первый взглядъ: худой и длинный, съ землистымъ цвтомъ лица, толстымъ носомъ и рыжими съ просдью волосами, которые носилъ коротко обстриженными. Одтъ онъ былъ всегда въ вицъ-мундиръ, который супруга его тщетно старалась содержать въ порядк: Иванъ Ивановичъ каждый день умудрялся перепачкать его чернилами, закапать сургучемъ или стеариномъ, а часто и разорвать на локтяхъ или на фалдахъ: пуговицы онъ также терялъ часто, и немилосердно пачкалъ и мялъ рукава рубашки, изъ подъ которыхъ неуклюже выставлялись его большія, красныя руки. На служб онъ былъ, что называется, вьючною лошадью, на которую валили все, что ни попало. Онъ зналъ вс дла, помнилъ наизусть вс приказы и сидлъ уже 20 лтъ столоначальникомъ, безъ малйшей надежды превратиться когда либо въ начальника отдленія. Онъ впрочемъ не претендовалъ на это и былъ доволенъ своимъ положеніемъ: товарищи любили его и уважали, начальство цнило его труды, хотя и обходило постоянно мстами, а его пр—ство Николай Гавриловичъ удостоилъ даже крестить самолично его меньшаго сынка Ванюшу, посл котораго Марья Кузьминишна объявила мужу, что шабашъ,— больше дтей не будетъ.
Прошелъ цлый мсяцъ въ мучительномъ ожиданіи, чиновники истомились совсмъ и похудли, а сторожъ Михеичъ даже пить пересталъ, боясь, что и его оставятъ за штатомъ. Ходили самые разнообразные слухи: одни говорили, что все ршено измнить, другіе утверждали напротивъ, что все останется по прежнему,— изъ достоврныхъ источниковъ, молъ, слышали, что даже директоръ старый остается и никакой ломки не будетъ.
— Конечно,— повторялъ экзекуторъ,— если его пр—ство Николай Гавриловичъ съ нами останутся,— бояться нечего…
Впрочемъ экзекуторъ не особенно боялся и новаго начальства: онъ зналъ такой секретъ, при которомъ со всякимъ начальствомъ могъ поладить, сверхъ того, имлъ и другія основательныя причины быть спокойнымъ насчетъ своей дальнйшей судьбы.
— Ну, что, Иванъ Ивановичъ,— повторяла Брызгалову его супруга, Марья Кузьминишна, пришивая пуговицу къ его вицъ-мундиру,— я теб говорила: ничего не будетъ, все вранье одно. И можетъ ли быть, чтобы людей такъ, ни за что, ни про что, со службы прогоняли,— ну, а если, не дай Богъ, что и случится тамъ у васъ въ департамент, такъ тебя не тронутъ, недаромъ же намъ кумъ Николай Гавриловичъ. Да я сама къ нему пойду, и къ новому директору пойду, вотъ что!
— Дай Богъ, дай Богъ!— отвчалъ Иванъ Ивановичъ,— одваясь на службу.
Онъ скоро вышелъ, совсмъ готовый, пить чай въ столовую и былъ радостно привтствованъ своею семьею. Старшая дочка, Соничка, хорошенькая двушка лтъ семнадцати, разливала чай, Марья Кузьминишна, дама уже не молодая, но еще красивая, со строгимъ профилемъ и черными съ просдью волосами, сидла тутъ же въ утреннемъ капот и бломъ чепц, Сережа, старшій мальчикъ, собирался въ гимназію, а двое меньшихъ, Катюша и Ваничка, тянули молоко изъ большихъ чашекъ, капая на скатерть и на свои передники. Иванъ Ивановичъ пилъ чай, курилъ трубку и сидлъ за столомъ, радуясь на свое семейное счастье.
— Какъ хорошо дома,— думалъ онъ, улыбаясь всмъ и всему, что видть передъ собою: жен и дтямъ, комнат, чашкамъ, самовару, даже улыбнулся на кухарку Арину, которая возилась въ коридор, засучивъ рукава и поднявъ подолъ выше колнъ, она почему-то не считала своего барина за мужчину и, повернувшись къ нему широкимъ задомъ, съ азартомъ мыла и терла полы.
— Ну, пора мн на службу,— сказалъ Брызгалсвъ,— вставая, и, простившись съ женою и дтьми, вышелъ въ переднюю.
Путь былъ далекій,— съ Петербургской стороны, гд онъ жилъ, на Мойку, въ департаментъ, но онъ обыкновенно длалъ его пшкомъ, только перезжая Неву, лтомъ на ялик или на пароход, а зимою на санкахъ по льду, съ мужикомъ на конькахъ сзади. Перехавъ и на этотъ разъ Неву тмъ же способомъ, онъ пошелъ по Дворцовой площади и дорогою думалъ о томъ, что вотъ скоро наступятъ праздники и чиновникамъ дадутъ награду,— деньги изъ остатковъ отъ годоваго кредита, деньги эти выдавались каждый годъ къ рождеству и на нихъ всякій разсчитывалъ, какъ на прибавку къ содержанію.
— Въ этомъ году хорошо!— разсуждалъ самъ съ собою Брызгаловъ, кутаясь въ шубу отъ снга и втра,— столоначальникамъ, говорятъ, по 200 рублей дадутъ.
— Шубу надо бы поправить,— продолжалъ онъ мечтать, дрожа отъ холода,— обтерлась совсмъ, да и вицъ-мундиръ того! Но онъ вспомнилъ, что надо прежде Соничк сшить новое платье къ празднику, Марь Кузьминишн справить бурнусъ, внести за Сережу въ гимназію,— вспомнилъ и махнулъ рукой, такъ какъ цифры расхода очевидно не сходились съ приходомъ. Да и о чемъ тутъ думать? все равно, Марья Кузьминишна отберетъ награду и сама распорядится. Мысли его приняли другой оборотъ:— отчего у людей есть деньги, а у него нтъ? Хоть бы 200 тысячъ выиграть на единственный выигрышный билетъ, скопленный въ продолженіе многихъ лтъ, да и то заложенный въ банк.
— Ну, хоть не 200 тысячъ, а десять или пять бы выиграть! Домикъ на Петербургской, въ Босомъ переулк, гд они живутъ, можно бы купить тогда, лавочникъ-хозяинъ говорилъ, что за 4 тысячи продастъ, съ переводомъ банковскаго долга осталось бы на приданое Соничк, да шубу можно бы какъ нибудь справить.
‘Эй, берегись!’ раздалось у него надъ самымъ ухомъ. Пара лихихъ рысаковъ, съ толстымъ кучеромъ на козлахъ, пронеслась мимо и чуть не сшибла его съ ногъ. Мечты его отъ испуга стали тотчасъ же скромне:
— Хоть бы 200 рублей дали къ празднику и то бы хорошо, а какъ полтораста дадутъ или сто двадцать, какъ въ прошломъ году,— что тогда будетъ? Бда!
Марья Кузьминишна уже нсколько разъ допрашивала его, сколько дадутъ къ празднику, и все до копйки впередъ разсчитала и заране распредлила. При ихъ малыхъ средствахъ, малйшій дефицитъ въ приход переворачивалъ все вверхъ дномъ и длалъ страшный переполохъ въ хозяйств.
— Ну, а если вдругъ ничего, да и за штатомъ?!— померещилось Ивану Ивановичу, онъ чуть не закричалъ и громко произнесъ: — Да нтъ, не можетъ быть, за что же?
Но сердце его уже било тревогу и онъ почти бгомъ бросился по Мойк къ департаменту, желая собственными глазами удостовриться, что все еще обстоитъ благополучно, все по прежнему на своемъ мст: столъ, чернильница и протертое кресло, дла и бумаги, и старыя картонки,— все, съ чмъ онъ сжился и свыкся въ продолженіи столькихъ лтъ и жить безъ чего, ему казалось невозможнымъ. Все стояло на мст, но въ департамент ходили тревожные слухи и между чиновниками замчался опять переполохъ. Экзекуторъ разсказывалъ, что вчера вечеромъ курьеръ привезъ весьма нужный пакетъ на имя директора, а сегодня утромъ рано его превосходительство ухали къ министру. Что было въ страшномъ пакет, неизвстно, но курьеръ, привозившій его, говорилъ писарямъ, что все кончено — упраздняютъ весь департаментъ! Волненіе росло съ каждымъ часомъ и угрожало превратиться въ ропотъ противъ начальства, какъ вдругъ все стихло и замерло.
Пріхалъ директоръ и съ нимъ военный генералъ. Тотчасъ же позвали въ директорскій кабинетъ начальниковъ отдленій, и черезъ нсколько минутъ все стало извстно. Гроза разразилась надъ самою головою: Николай Гавриловичъ былъ смненъ и зачисленъ въ сенатъ, на его мсто назначенъ другой,— тотъ самый генералъ, который пріхалъ съ нимъ, 17-ть человкъ чиновниковъ оставлены за штатомъ и въ числ ихъ одинъ изъ старйшихъ столоначальниковъ, Брызгаловъ. Впереди ожидалась дальнйшая ломка, и военный генералъ былъ назначенъ, какъ говорили, со спеціальною цлью все подтянуть,— привести въ дисциплину распущенную команду стараго статскаго генерала.
Иванъ Ивановичъ сидлъ за своимъ столомъ, какъ пораженный громомъ, не говорилъ ни съ кмъ и тупо глядлъ на свои бумаги.
— Какія бумаги, зачмъ он?
Старый столъ, покрытый клеенкой, и кресло, имъ просиженное, какъ будто прощались съ нимъ и говорили: ‘Иванъ Ивановичъ, какъ же это такъ, неужели мы разстаемся?’ А вонъ чернильница на стол, вся закапанная чернилами, съ трещиной на боку,— неужели и она перенесетъ разлуку и не разсыплется на части, проливъ потоки чернильныхъ слезъ?
— Какъ же теперь? что будетъ съ нами?— шепталъ Брызгаловъ,— 200 рублей, Сережа, платье Соничк!
Мысли путались у него въ голов, а надъ ухомъ его звучали чьи-то неотвязчивыя слова: ‘Иванъ Ивановичъ, ступайте къ директору’.
Надъ нимъ стоялъ экзекуторъ и дергалъ его за плечо.
Въ пріемной зал собрался весь департаментъ, чиновники стояли вытянувшись и ожидали новаго начальника, къ нимъ вышли оба директора, старый и новый. Новый обратился къ собравшимся съ привтственною рчью, въ которой высказалъ надежду, что они будутъ помогать ему на новомъ, пока мало знакомомъ для него, поприщ, и что вс они призваны трудиться для одной общей благой цли.
— Мой долгъ,— прибавилъ онъ, прикладывая руку къ груди,— цнить и поощрять честный, усердный трудъ, но я буду неумолимъ ко всякому нарушенію обязанностей.
Затмъ онъ ловко расшаркнулся, звеня шпорами, и ухалъ.
Старый директоръ, оставшись съ бывшими своими подчиненными, благодарилъ ихъ за усердную службу и сожаллъ, что разстается съ ними, онъ хотлъ еще что-то сказать, но голосъ его оборвался и онъ заплакалъ. Заморгали и чиновники, въ особенности оставшіеся за штатомъ. Старый начальникъ обратился къ нимъ съ утшеніемъ, совтовалъ тмъ, которые выслужили пенсію, подать въ отставку и общалъ похлопотать за нихъ. Нкоторые тутъ же приняли это предложеніе, но Брызгаловъ ничего не отвтилъ, онъ только моргалъ, переминаясь съ ноги на ногу, и глоталъ слезы, его окружили товарищи со словами искренняго сочувствія и сожалнія,— вс протягивали ему руки, начальникъ отдленія обнялъ и поцловалъ его.
— Не ожидалъ, братъ, не ожидалъ,— проговорилъ онъ растроганнымъ голосомъ,— ну, нечего длать, Богъ не безъ милости.
— Обезпечатъ,— проповдывалъ экзекуторъ,— что и говорить, обезпечатъ хорошей пенсіей.
— Знаемъ мы эту пенсію,— закричалъ на него Захаръ Семеновичъ, плшивый старичокъ, тоже оставшійся за штатомъ: — съ голоду съ ней подохнешь, самъ, небось, въ сенатъ пристроился, а нашъ братъ ступай на вс четыре стороны, служилъ, служилъ и вдругъ тебя по ше,— пошелъ вонъ, на улицу!
Экзекуторъ старался его успокоить, но Захаръ Семеновичъ не унимался.
— Семнадцать за штатомъ!— кричалъ онъ.— Погоди, ужо 27-мь сверхъ штата насадятъ, и все камеръ-юнкеровъ да военныхъ, а нашъ братъ, старый чиновникъ, живьмъ на кладбище ступай.
Захаръ Семеновичъ былъ большой либералъ и, не смотря на свои преклонныя лта, всегда ропталъ на все и держалъ оппозицію начальству. Экзекуторъ махнулъ на него рукой и отошелъ, какъ отъ опаснаго человка. Самъ онъ оставался на мст и получилъ даже прибавку по новымъ штатамъ, а потому утшалъ другихъ и старался дйствовать въ примирительномъ дух.
— Богъ не безъ милости,— повторялъ начальникъ отдленія, прощаясь съ Брызгаловымъ и крпко пожимая ему руку.— Не унывай, братъ, свтъ не клиномъ сошелся, найдешь и другое мсто.
Но Ивану Ивановичу казалось, что Богъ покинулъ его, и онъ вздрогнулъ, когда стнные часы пробили четыре. Директоръ ухалъ и чиновники стали расходиться. Брызгаловъ также пошелъ внизъ по лстниц. Тучи нависли на неб, и снгъ валилъ хлопьями прямо ему въ лицо. Шатаясь, онъ поплелся знакомой дорогой и по привычк остановился у спуска на Неву, мужикъ подкатилъ къ нему со своими санками, но онъ оттолкнулъ его и зашагалъ по глубокому снгу. Вьюга рвала его шубу, втеръ вылъ на рк, онъ сорвалъ ему шапку съ головы и покатилъ по снжной равнин. Иванъ Ивановичъ побжалъ за своей шапкой, но упалъ въ свтъ и заплакалъ.
Уже совсмъ стемнло, когда Брызгаловъ, иззябшій и измокшій, добрался до своего переулка на Петербургской сторон, онъ издали увидлъ свтъ въ знакомыхъ окнахъ и зналъ, что семья ждетъ его къ обду, а Марья Кузьминишна сердится и тревожится.
— Какъ сказать имъ, о Боже! и что сказать?— Онъ трясся, какъ въ лихорадк, и не ршался войти, но Валетка, дворовая собака, выскочила съ лаемъ изъ калитки и, узнавъ Ивана Ивановича, стала визжать и ласкаться къ нему. Онъ погладилъ ее, Валетка побжала впередъ и стала царапаться во входную дверь. Арина отворила, и Иванъ Ивановичъ очутился въ передней.
Поздно ночью, Марья Кузьминишна проснулась, услышавъ, что мужъ ея стонетъ и ворочается въ постели. Она вскочила и подбжала къ нему, Иванъ Ивановичъ лежалъ въ жару и бредилъ. Въ одинъ мигъ она разбудила Арину и добыла самоваръ, затмъ он заварили бузины, налили въ бутылку горячей воды, водки, уксусу и притащили вс эти снадобья въ спальню, вмст съ грлкой и старымъ ватнымъ салопомъ. Иванъ Ивановичъ, проснувшись, началъ было протестовать, увряя, что онъ совсмъ здоровъ, но скоро убдился, что это напрасно. Съ помощью Арины, Марья Кузьминишна живо вытерла его съ ногъ до головы уксусомъ съ водкой, причемъ она терла, а Арина прикрывала вытертыя мста салопомъ, посл чего он напоили его бузиной, уложили на подушки и закутали подъ самый подбородокъ одяломъ и салопомъ.
— Лежи и не шевелись,— приказала Марья Кузьминишна и стала на цыпочкахъ ходить по комнат и шептаться съ Ариной. Иванъ Ивановичъ не шевелился, но и не спалъ, онъ видлъ, какъ Арина ходила по комнат босикомъ, поправляя сарафанъ, который все сползалъ внизъ и угрожалъ совсмъ спуститься, какъ Марья Кузьминишна снимала ночную кофту и надвала капотъ, какъ она зажгла ночникъ, загасила свчку и, прогнавъ Арину, услась въ кресло, съ очевиднымъ намреніемъ не спать и дежурить у больнаго.
Она еще не знала о постигшемъ ихъ несчастіи, но тревожилась и предчувствовала что-то недоброе. Какъ только мужъ вернулся домой со службы, она тотчасъ замтила, что ему не но себ, что онъ нездоровъ или чмъ-то встревоженъ: за обдомъ онъ мало лъ, но на вс разспросы отвчалъ, что ничего не случилось, все благополучно, а такъ, просто, ему нездоровится немножко,— простудился, должно быть, перезжая Неву. Такъ и не могла она ничего добиться отъ него, но ночью, когда онъ сталъ бредить, она не на шутку струхнула.
— Сказать ей или не сказать?— думалъ Иванъ Ивановичъ, лежа подъ салопомъ,— нтъ, лучше утромъ!’
Но мысли его стали путаться, онъ заснулъ и скоро опять сталъ бредить.
— За штатомъ, за штатомъ!— твердилъ онъ.— Прогнали вонъ… пенсія… въ отставку.
— Иванъ Ивановичъ!— вскрикнула Марья Кузьминишна, подбгая къ нему.— Господь съ тобой, ты опять бредишь?
— Нтъ не брежу,— сказалъ онъ, очнувшись, и слъ на постели.— Не брежу, Маша: насъ съ тобой за штатомъ оставили, все кончено, поршили!
Марья Кузьминишна только всплеснула руками.
— Не можетъ быть, не правда, ты бредишь?
— Не брежу, Маша, сегодня объявили: 17 человкъ за штатомъ, и Захаръ Семеновичъ тоже.
— Вздоръ, вздоръ, не допущу. Я найду судъ и расправу,— къ царю пойду!
Марья Кузьминишна забыла, что теперь ночь, что мужъ ея боленъ, что дти спятъ въ сосдней комнат,— она громко говорила, почти кричала и, остановившись посреди комнаты, поднимала руку къ верху, какъ будто грозила кому-то или хотла сразить невидимаго врага. Но врага никакого не было, а былъ Иванъ Ивановичъ, который сидлъ на постели и испуганно глядлъ на нее, разметавъ вс свои покрывала.
Марья Кузьминишна,— высокая, худощавая женщина, съ большими черными глазами и длинною посдвшею косою, разметавшеюся по плечамъ,— представляла во всей своей фигур что-то трагическое, въ особенности ночью, при слабомъ свт мерцающаго ночника. Она подошла въ упоръ къ постели, схватила мужа за руку и, указывая ею на комнату, гд спали дти, громко воскликнула:
— Чмъ мы будемъ кормить ихъ, чмъ?
Но Иванъ Ивановичъ не зналъ чмъ, а только трясся всмъ тломъ, въ припадк сильнаго озноба.
— Боже мой, онъ раскрылся,— закричала Марья Кузьминишна, только теперь замтивъ, что паціентъ ея сидитъ совсмъ голый на кровати, и, мгновенно опрокинувъ его на подушки, закутала одялами и законопатила вс щели ватнымъ салопомъ.
— Спи и потй,— приказала она строго.
— Маша…— началъ жалобно Иванъ Ивановичъ, но она перебила его:
— Молчи и не смй думать ни о чемъ.
Къ утру Иванъ Ивановичъ забылся тяжелымъ сномъ, а Марья Кузьминишна всю ночь не сомкнула глазъ и просидла до утра у его постели.
На другой день она ршила, что пойдетъ сама въ департаментъ, разузнать обо всемъ, а Иванъ Ивановичъ долженъ оставаться въ постели, какъ серьезно больной. Она строго наказала старшей дочери не отходить отъ отца, напоить его чаемъ, но отнюдь не спускать съ постели и не позволять раскрываться. Снабдивъ Арину приказаніями по хозяйству и насчетъ больнаго и дтей, она наконецъ ушла. Путь былъ далекій и Марья Кузьминишна совершила его разными способами: на конк, потомъ пшкомъ, потомъ опять на конк и опять пшкомъ. Путешествуя такимъ образомъ, она, выйдя изъ дому въ 10 часовъ, только въ двнадцатомъ прибыла въ департаментъ, гд тотчасъ же отъ знакомыхъ чиновниковъ узнала все до мельчайшихъ подробностей. Она пришла въ негодованіе: — неужели въ самомъ дл Иванъ Ивановичъ оставленъ за штатомъ, такъ таки просто за штатомъ, и больше ничего? Не можетъ быть, тутъ что нибудь да не такъ, что нибудь скрываютъ отъ нея или не знаютъ сами! Она ухватилась за эту надежду, какъ утопающій за соломенку, и ршилась ждать прізда стараго директора, Николая Гавриловича, ея кума и благодтеля. Но скоро и соломенка обломилась, пріхалъ Николай Гавриловичъ и изъ устъ его пр—ства она услышала подтвержденіе горькой истины.
— Да, за штатомъ, что длать? за штатомъ, на общемъ основаніи.
Тогда Марья Кузьминишна заговорила смло и ршительно,— такъ ршительно, что кумъ и благодтель заморгалъ и сталъ усиленно сморкаться. Къ несчастью, онъ могъ только моргать и сморкаться, но оказался безсильнымъ помочь и совтовалъ обратиться къ новому генералу.
Битыхъ два часа прождала Марья Кузьминишна въ пріемной, эти два часа показались ей двумя днями. Она думала о бдномъ Иван Иванович, лежащемъ подъ салопомъ въ постели, о Катюш и Ваничк, которые теперь бгаютъ по двору съ Валеткой, а дура Арина не смотритъ даже, во что они одты. Вдругъ она вспомнила, какъ много лтъ тому назадъ она тоже сидла въ этой самой зал и ждала покойнаго отца своего и Ивана Ивановича, бывшаго тогда ея женихомъ. Она была молода, въ полномъ расцвт своей двичьей красоты, и мечтала объ иной будущности. Но отецъ, служившій вмст съ Брызгаловымъ, уговорилъ ее выйти замужъ за хорошаго человка и она покорилась. Сначала она не любила своего некрасиваго мужа, но потомъ привыкла къ нему, потомъ дти и она страстно къ нимъ привязалась, Иванъ Ивановичъ былъ ихъ отецъ, хорошій, честный человкъ, она и его полюбила. О, какъ она была счастлива, еще недавно, вчера была счастлива, она забыла вс невзгоды прошедшаго, заботы, нужду, болзни,— и деревянный домикъ на Петербургской сторон, въ Босомъ переулк, показался ей земнымъ раемъ. Теперь ее хотятъ изгнать изъ этого рая злые люди. За что? что она сдлала? что сдлалъ ея бдный мужъ?— Онъ всю жизнь работалъ, какъ волъ, за себя и за другихъ, писалъ, согнувши спину по днямъ и ночамъ, и вдругъ его прогнали вонъ, ‘за штатомъ, на общемъ основаніи!’ Громкій звонокъ въ передней прервалъ ея мечты. Экзекуторъ бросился внизъ по лстниц встрчать начальство, сторожа вытянулись въ струнку, чиновники разбжались по отдленіямъ. Пріхалъ новый директоръ, но Марь Кузьминишн пришлось дожидаться еще добрый часъ, покуда ее приняли.
— Что вамъ угодно, сударыня?— спросилъ ее блестящій, красивый генералъ, вставая, при ея вход въ кабинетъ. Онъ былъ крайне вжливъ, усадилъ просительницу на кресло, но отъ него вяло такимъ холодомъ, и онъ такимъ взглядомъ смрилъ ее съ ногъ до головы, что бдная женщина невольно опшила. Она начала говорить что-то несвязное, но онъ перебилъ ее.
— Вы за мужа просите? Брызгаловъ? да помню… слышалъ много хорошаго.
— Зачмъ же вы его оставили за штатомъ?— ршилась спросить Марья Кузминишна, ободряясь.
— Не я, сударыня, а законъ.
— Разв законъ велитъ моего мужа оставлять за штатомъ? отчего же его, а не другаго?
— Выбирали тхъ, которые постарше, пускай вашъ мужъ подастъ въ отставку, я буду хлопотать объ усиленной пенсіи, я это всмъ общалъ и сдлаю, что возможно.
— На пенсію жить нельзя, ваше превосходительство, у насъ дти.
Генералъ пожалъ плечами.
— Въ такомъ случа, онъ останется за штатомъ, на общемъ основаніи.
— Оставьте его у себя,— умоляла Марья Кузьминишна: — онъ работникъ, заслужитъ.
— Это невозможно.
— Ради Бога!
— Не могу, сударыня, мн очень жаль, но о пенсіи я готовъ хлопотать, если вы уговорите вашего мужа подать въ отставку.
Марья Кузьминишна вдругъ вспыхнула.
— Ни за что, пускай лучше останется за штатомъ.
Она встала съ кресла. Генералъ всталъ тоже. Онъ считалъ аудіенцію оконченною и позвонилъ. Но она не слышала, что генералъ приказывалъ вошедшему сторожу, и бросилась внизъ по лстниц. Вся душа ея возмущалась противъ неправды и жестокосердія людей, а въ ушахъ звенли зловщія слова: ‘за штатомъ, на общемъ основаніи’.
Уже было около пяти часовъ, когда Марья Кузьминишна вернулась домой и, не раздваясь, прямо прошла въ столовую. Тамъ она упала на первый попавшійся стулъ и, закрывъ лицо руками, зарыдала. Она рыдала истерически и такъ громко, что весь домъ сбжался въ столовую: Софья снимала съ нея шляпку и шубу, Арина совала въ ротъ стаканъ воды, Катюша лзла на колни, а Ваничка, увидвъ, что мама плачетъ, самъ заревлъ благимъ матомъ. Одинъ Сережа, гимназистъ, не подходилъ близко и стоялъ у дверей, глядя на мать испуганными глазами.
Марья Кузьминишна встртилась съ нимъ глазами и вдругъ, переставъ плакать, всплеснула руками.
— Бдный мой, бдный, я и забыла о немъ.
Она бросилась обнимать сына и слезы опять градомъ полились у нея изъ глазъ. За хлопотами и заботами злополучнаго дня, она позабыла совсмъ, что день этотъ былъ днемъ рожденья Сережи, и что онъ давно выпросилъ у нея позволенье не ходить въ этотъ день въ гимназію, а она общала подарить ему пеналъ и одну книгу, о которой мальчикъ давно мечталъ.
— Арина, Арина, взяла ли ты крендель изъ булочной?— Ахъ, Боже мой, Боже, я все перезабыла сегодня.
Марья Кузьминишна достала изъ кармана старый кошелекъ и, вынувъ рублевую бумажку, сунула ее въ руку Сереж.
— На, вотъ возьми пока, купи себ книгу, а завтра я пеналъ достану.
Но въ эту минуту ее ожидалъ новый сюрпризъ: услышавъ сзади шлепанье туфель, она обернулась и увидла передъ собою Ивана Ивановича, блднаго, худаго, со взъерошенными волосами и въ старомъ ватномъ салоп, наскоро накинутомъ на плечи.
— Всталъ, всталъ,— закричала она,— зачмъ пустили?— и, повернувъ его за плечи, втолкнула въ спальню, гд тотчасъ же уложила въ постель и закутала одяломъ.
Слдующій день былъ воскресный и къ Брызгаловымъ пришелъ гость, Захаръ Семеновичъ, тотъ самый старичокъ-чиновникъ, который держалъ оппозицію начальству. Онъ былъ пріятелемъ Ивана Ивановича и пришелъ навстить его, а кстати и отвести душу въ бесдахъ съ Марьей Кузьминишной. Онъ тоже былъ оставленъ за штатомъ, а потому устроилось общее совщаніе, на которомъ принято важное ршеніе: не сдаваться и не подавать въ отставку. Захаръ Семеновичъ былъ маленькій человчекъ, всегда горячившійся и кричавшій. Родись онъ французомъ, онъ былъ бы убитъ гд нибудь на баррикадахъ, но у насъ въ Россіи онъ дожилъ до старости, служа въ одномъ департамент съ Брызгаловымъ. Злобу свою и желчь, накипавшую въ душ, онъ срывалъ на томъ, что постоянно бранился и критиковалъ все наповалъ. Въ данномъ случа, онъ даже злорадствовалъ, не смотря на то, что самъ остался за штатомъ.
— Вотъ я говорилъ,— кричалъ онъ, размахивая руками: — стоитъ служить у насъ! Гни спину, работай, а подъ старость тебя выметутъ помеломъ, какъ старую тряпку.
Иванъ Ивановичъ, которому разршено было, наконецъ, встать, попробовалъ противорчить, и скромно заявилъ свое мнніе, что теперь, при общемъ ходатайств, можетъ быть, дадутъ усиленную пенсію, а потомъ забудутъ и получишь одну простую по закону, такъ не лучше ли покориться своей судьб и теперь же подать въ отставку. Но слово ‘покориться’ было невыносимо Захару Семеновичу, и онъ сталъ еще пуще кричать:
— Не врь ты имъ, не врь, вс — предатели. Себя вишь въ сенатъ пристроилъ (онъ говорилъ о старомъ директор), а насъ на улицу вымелъ, у нихъ, вишь, желудки особые, имъ бламанже нухно, а мы — пустыя щи хлебай.
Онъ ухватилъ при этомъ Ваничку и усадилъ къ себ на колни.
— Этъ ты, душа невинная,— сказалъ онъ, гладя его по головк.
— Ну-ка, молодецъ,— прибавилъ онъ черезъ минуту,— сбгай въ переднюю, тамъ у меня изъ пальто сверточекъ вытащи, да — смотри — не раздави.
Захаръ Семеновичъ былъ большой другъ дтей Брызгаловыхъ и постоянно баловалъ ихъ разными сластями. Мальчикъ въ припрыхку побжалъ въ переднюю, откуда черезъ нсколько минутъ послышался крикъ и плачъ. Марья Кузьминишна, поспшившая на расправу, вывела оттуда за руки Катюшу и Ваничку, сильно вымазанныхъ пастилою, которую они, вырывая другъ у друга, раздавили. Она тотчасъ же отняла пастилу, вымыла дтей и разставила ихъ по угламъ въ столовой. Прерванное совщаніе опять возобновилось, причемъ Марья Кузьминишна пожелала узнать наконецъ, сколько имъ дадутъ пенсіи, еслибы Иванъ Ивановичъ вышелъ въ отставку? и когда узнала, что рублей 400 съ хвостикомъ, даже при усиленной пенсіи, то объявила категорически, что на это жить невозможно, ужъ лучше остаться за штатомъ и хоть одинъ годъ получать еще прежнее содержаніе.
— А тамъ, черезъ годъ, что Богъ дастъ, можетъ, Иванъ Ивановичъ и другое мсто получитъ!
Захаръ Семеновичъ улыбнулся скептически, а Иванъ Ивановичъ только вздохнулъ. Ему было въ сущности все равно, остаться за штатомъ или выйти въ отставку, его мучило больше всего то, что онъ былъ выбитъ изъ колеи, вся жизнь его перевернута вверхъ дномъ, и онъ не могъ себ представить, какъ это онъ встанетъ утромъ и не пойдетъ въ департаментъ? Долго еще они спорили и бушевали. Захаръ Семеновичъ, подъ конецъ, сталъ говорить такія вещи, что Марья Кузьминишна выслала дтей изъ комнаты. Онъ былъ большой скептикъ, а она — горячо врующая, и на эту тему у нихъ происходили ожесточенные споры, причемъ она предсказывала ему геенну огненную.
Брызгаловъ не подалъ въ отставку и былъ оставленъ за штатомъ, на общемъ основаніи. Это означало, что ему сохранено будетъ содержаніе на одинъ годъ, и если въ теченіе этого года онъ не найдетъ себ другаго мста, то отставка послдуетъ уже по закону, а не по собственному желанію. Другаго мста Иванъ Ивановичъ, конечно, не нашелъ, а содержаніе выдавалось ему, какъ и всмъ заштатнымъ, въ уменьшенномъ размр, безъ квартирныхъ и столовыхъ. Награды и денежныя пособія также прекратились.
Брызгаловы и прежде съ трудомъ сводили концы съ концами, а теперь совсмъ сли на мель, нужда ползла во вс щели и кредитъ ихъ сильно пошатнулся. Поставщики и лавочники прежде терпливо ждали уплаты, зная, что они все таки ее получатъ, теперь же всякій торопился выцарапать, что могъ, по старымъ счетамъ, а новый кредитъ старался сократить или закрыть совсмъ. Хозяинъ дома, получавшій плату по третямъ изъ квартирныхъ денегъ Ивана Ивановича и ждавшій терпливо, первый сталъ приставать и требовать уплатъ помсячно, а такъ какъ Брызгаловы не могли платить, то длалъ имъ разныя гадости: посылалъ дворника чуть ли не каждый день съ напоминаніями о деньгахъ и грозилъ отказать отъ квартиры. Чтобы помочь какъ нибудь горю, Марья Кузьминишна ршилась заложить завтныя серьги, оставшіяся ей посл матери, которыя она, въ свою очередь, ршилась оставить Соничк. Разъ ступивъ на этотъ скользкій путь, она продолжала потихоньку отъ мужа покрывать дефициты закладомъ и продажею вещей, покуда было что продавать и закладывать.
Но что было хуже всего,— даже нужды въ деньгахъ,— это то, что Иванъ Ивановичъ совсмъ упалъ духомъ и какъ-то вдругъ осунулся. Причиной были не одн заботы и хлопоты, а непривычная праздность и тоска, имъ овладвшая. Онъ вставалъ по прежнему рано и по привычк начиналъ торопиться, но куда? и самъ не зналъ. Одвшись и напившись чаю, онъ выходилъ на улицу и шелъ по обычному пути къ Мытному, тамъ онъ перезжалъ Неву и шелъ дальше по площади, куда его вели ноги, но ноги всегда приводили въ одно и то же мсто, на Мойку, къ знакомому подъзду. Онъ останавливался, смотрлъ на домъ, на подъздъ и часто входилъ наверхъ, поболтать со сторожемъ Михеичемъ и старыми товарищами-чиновниками. На его мст сидлъ новый столоначальникъ, молодой франтъ, въ вицъ-мундир съ иголочки, въ pince-nez и съ иностраннымъ орденомъ въ петлиц, про него говорили, что онъ родственникъ новому директору, баронъ и камеръ-юнкеръ. Но не только столоначальникъ обновился, обновилась вся мебель и вся обстановка: старое кресло, съ дырою на сиднь, было вынесено на чердакъ, а на его мст стояло новое, орховое подъ воскъ, съ рзною спинкой, столъ, чернильница, картонки для длъ,— все было новое и щегольское, старые друзья исчезли безвозвратно. Иванъ Ивановичъ глубоко вдыхалъ и спшилъ уйти, чтобы скрыть душившія его слезы. Вернувшись домой, онъ сидлъ мрачный, убитый и ршительно не зналъ, что съ собой сдлать.
Марья Кузьминишна, была бодра духомъ, но и ее одолвали заботы. Все было заложено и продано, что только возможно было заложить и продать, дале тянуть такъ оказывалось невозможнымъ, тмъ боле, что въ будущемъ предвидлась нужда еще большая: — годъ приходилъ къ концу и предстояла печальная необходимость все таки выйти въ отставку и остаться на одной пенсіи. Кредитъ лопнулъ окончательно, хозяинъ дома отказалъ отъ квартиры, а такъ какъ онъ былъ вмст съ тмъ и лавочникомъ, то кстати закрылъ кредитъ и въ лавк. Разъ какъ-то утромъ, кухарка Арина влетла въ спальню, гд одвалась Марья Кузьминишна, и объявила, что въ лавочк не отпустили на книжку ни хлба, ни капусты, а въ мясной прогнали ее прочь, сказавъ, чтобы безъ денегъ не приходила.
— Какъ хотите, барыня, и меня разсчитайте, срамъ одинъ только!
Какъ ножемъ рзнули эти слова по сердцу Марьи Кузьминишны, но она не потерялась и сохранила присутствіе духа.
— Хорошо,— сказала она съ достоинствомъ,— ступай, я сейчасъ размняю и дамъ теб.
Но мнять было нечего: ни мелкихъ, ни крупныхъ, въ дом не было ни копйки и предстояла серьезная опасность остаться безъ обда. Ей самой это было нипочемъ, но оставить безъ обда дтей и мужа, бднаго Ивана Ивановича, ей казалось невозможнымъ. Къ счастію, его не было въ комнат, она бросилась къ шкапу, выхватила оттуда какое-то старое платье, и, завернувъ его въ салфетку, вышла съ узломъ на улицу. Куда бжать? Частный ломбардъ далеко, Арина не поспетъ обдъ сварить,— куда же? и она ршилась идти въ кассу ссудъ, въ сосдней улиц. Хозяина не было дома, въ касс сидла его жена, грязная, всегда беременная и всегда съ подвязанной щекой. Она съ презрніемъ оглядла шерстяное поношенное платье Марьи Кузьминишны и предложила за него 2 рубля.
— Два рубля,— воскликнула Марья Кузьминишна,— Бога вы не боитесь, да оно мн 20 стоило!
— Мало что стоило,— возразила еврейка, сильно картавя,— десять лтъ тому назадъ стоило.
— Нтъ, не десять, а всего два года.
Но еврейка была неумолима и на вс просьбы и увщанія согласилась прибавить только одинъ рубль. Волейневолей пришлось оставить платье за три рубля, съ уплатой 6% въ мсяцъ и съ сильнымъ рискомъ не выкупить его никогда.
Взявъ деньги, Марья Кузминишна поспшила домой, но въ корридор столкнулась съ Иваномъ Ивановичемъ, который спросилъ ее, куда она ходила?
— Въ мясную,— отвчала она, пряча подъ бурнусъ салфетку.
Иванъ Ивановичъ покосился на бурнусъ, но ничего не сказалъ. Въ этотъ день обдъ былъ поданъ въ обыкновенное время, но что будетъ завтра, хозяйка не знала. Въ дом не было ни чаю, ни сахару, кофе весь вышелъ и въ вечеру отъ трехъ рублей остался всего двугривенный. Марья Кузьминишна, ложась спать, соображала, что бы ей заложить завтра?— Но завтра случилась новая бда: утромъ разсыльный принесъ повстку, вызывающую Брызгалова къ мировому судь, по иску домохозяина. Иванъ Ивановичъ весь затрясся и цлый день прошатался по городу, отыскивая, гд бы занять денегъ. Но никто не далъ ему ни гроша, одинъ только Захаръ Семеновичъ предложилъ 10 рублей, вывернувъ карманы, въ доказательство, что они пусты. Но 10 рублей не спасли отъ крушенія. Черезъ недлю явился судебный приставъ и описалъ всю мебель въ дом, до послдняго стула. Тогда Марья Кузминишна возроптала на судьбу, но судьба была далеко, а хозяинъ-лавочникъ близко, поэтому на него она и обрушила все свое негодованіе, излила всю скорбь и злобу, накипвшія на душ.
— Ты, барыня, напрасно горячишься,— отвчалъ ей спокойно лавочникъ: — безъ денегъ никто тебя держать не будетъ.
Лавочникъ былъ правъ, конечно, но была права и Марья Кузминишна: не жить же ей съ семьею на улиц и не умирать же, въ самомъ дл, съ голоду съ дтьми?
Домикъ на Петербургской, въ Косомъ переулк, стоялъ пустой, на окнахъ были наклеены билеты, а на двор выла Валетка, тоскуя по старымъ друзьямъ.
Брызгаловы, оставивъ мебель за долгъ домохозяину, перехали на Пески, въ 4-ый этажъ, гд наняли квартиру изъ двухъ комнатъ, отъ жильцовъ, съ правомъ стряпать въ общей кухн. Вся семья существовала теперь на 37 руб. въ мсяцъ пенсіи, которую получалъ Иванъ Ивановичъ, изъ нихъ 17-ть отдавали за квартиру съ дровами, а на 20 рублей приходилось всмъ жить, сть, пить и одваться. Душно и тсно показалось имъ въ новой квартир и они не могли забыть стараго гнзда, гд столько лтъ прожили счастливо. Въ день перезда вс плакали, большіе и малые, а Валетку должны были привязать, чтобы она не убжала съ ними. Дти, прощаясь съ ней, обнимали ее и цловали въ лохматую морду, а собака выла и рвалась съ цпи.
Былъ конецъ мая, въ город становилось душно и пыльно, дти тосковали по старомъ тнистомъ сад, который замнялъ имъ дачу на прежней квартир, меньшія просились домой и имъ съ трудомъ могли растолковать, что ихъ домъ здсь теперь, въ 4-хъ этаж большаго каменнаго дома, съ окнами во дворъ, съ вонючей лстницей и грязныхъ дворомъ. Чтобы какъ нибудь утшить ихъ, отецъ предпринялъ въ воскресенье, съ двумя меньшими дтьми, путешествіе на Петербургскую сторону и сердце его билось, когда онъ подходилъ къ старому жилью. Садъ распустился и расцвлъ, въ немъ было тихо и хорошо, дти мигомъ обгали вс дорожки и принялись расчищать грядки, передъ балкономъ, заросшія травой и остатками прошлогоднихъ цвтовъ. Иванъ Ивановичъ сидлъ на балкон, глядлъ на садъ и на опуствшія окна. Собаку дворникъ спустилъ съ цпи, по его просьб, и она визжала у его ногъ и ласкалась къ дтямъ. Прогулка эта такъ понравилась всмъ троимъ, что они повторили ее еще два раза, но на третій, завернувъ въ переулокъ, увидли издали, что билетовъ нтъ на окнахъ, а подойдя въ дому, узнали, что квартира сдана въ наймы новымъ жильцамъ, въ саду бгали чужія дти, а Валетка, какъ разсказывалъ дворникъ, сорвалась съ цпи и пропала безъ всти. Дти горько заплакали, а у Ивана Ивановича точно оборвалось что у сердца. Конецъ всему, даже воспоминаніямъ! Остались: душная улица, вонючая лстница, нужда и горе впереди.
Прошелъ еще годъ и положеніе Брызгаловыхъ только ухудшилось. Кредиторы наложили лапу на пенсію Ивана Ивановича и вычитали изъ нея третью часть. Долгъ былъ, конечно, не великъ, но и пенсія такъ мала, что расплата представлялась совершенно безнадежной. Это былъ матъ для семейства Брызгаловыхъ, и Марья Кузьминишна долго не могла опомниться отъ этого удара. Но ее ожидало новое горе: Сережу, ея любимца, исключили, изъ гимназіи за неплатежъ денегъ въ срокъ и ей съ трудомъ удалось помстить его въ ремесленное училище пансіонеронъ. Софья искала работы или уроковъ, но не нашла и взяла мсто бонны въ деревню, въ отъздъ, въ одну богатую семью. Старики остались одни съ двумя меньшими, Катюшей и Ваничкой, которые бгали по двору и ничему не учились. Иванъ Ивановичъ пробовалъ было учить ихъ уму-разуму и русской грамот, но самъ скоро свихнулся и захромалъ. Онъ тоже искалъ работы, хотя какой нибудь, готовъ былъ даже переписывать бумаги, но почеркъ у него оказался неважнымъ и ему не дали даже переписки. О новомъ мст нечего было и думать, на каждую вакансію являлось двадцать кандидатовъ и бдный Брызгаловъ напрасно обивалъ переднія и дежурилъ въ швейцарскихъ,— отвтъ былъ одинъ: ‘мстъ нтъ и не предвидится, а впрочемъ будемъ имть въ виду’. Томимый тоскою и праздностью, онъ представлялъ изъ себя жалкую картину: вставалъ поутру и не звалъ, куда ему дваться, онъ по прежнему ходилъ для развлеченія на Мойку, но и это утшеніе скоро было отнято у него.
Разъ какъ-то, поднявшись по знакомой лстниц и войдя въ знакомую переднюю, онъ, вмсто добродушной физіономіи Михеича, увидлъ незнакомое лицо, передъ нимъ стоялъ новый сторожъ, мрачный и сердитый, который грозно спросилъ: кого елу надо?
— Я, я — Брызгаловъ,— пробормоталъ смущенный Иванъ Ивановичъ,— служилъ здсь, Михеичъ меня знаетъ.
Сторожъ смрилъ его съ головы до ногъ, осмотрлъ его потертый вицъ-мундиръ и дырявые сапоги, и ршительно загородилъ дорогу въ присутственныя комнаты.
— Нельзя,— сказалъ онъ грубо,— не велно пущать чужихъ, да вамъ кого надо?
Но Ивану Ивановичу никого не было надо, ему надо было видть старыя стны, подышать чернильнымъ воздухомъ, взглянуть на кипы длъ и бумагъ. Слово чужой уязвило его глубоко и онъ такъ оскорбился, что не догадался даже вызвать кого-либо изъ знакомыхъ чиновниковъ, который, конечно, провелъ бы его въ обтованную землю, онъ схватилъ пальто съ вшалки и спустился съ лстницы. Очутившись на улиц, онъ опустилъ голову и тихо побрелъ по канав, не зная самъ, куда ему идти теперь.
‘Чужой!’ звучало у него въ ушахъ: — ‘чужой, не пускаютъ’.
Сердце его болзненно сжалось, тоска давила грудь, ему показалось, что больше жить нельзя, что нестерпимо жить на свт!
— Иванъ Ивановичъ!— окликнулъ его сзади чей-то знакомый голосъ.
Онъ обернулся, его нагонялъ одинъ изъ старыхъ сослуживцевъ, товарищъ по несчастью, чиновникъ, оставшійся тоже за штатомъ. Но чиновникъ этотъ вовсе не имлъ несчастнаго вида, подобно Брызгалову, а, напротивъ, улыбался во весь ротъ, шелъ съ развальцемъ и размахивалъ руками, лицо у него было красное и носъ сильно припухши.
Иванъ Ивановичъ бросился къ нему, какъ къ спасителю, онъ былъ радъ теперь каждому, кто бы ни заговорилъ съ нимъ, радъ былъ всякому доброму слову, какъ исходу изъ гнетущей, нестерпимой тоски. Онъ схватилъ пріятеля за об руки и крпко держалъ ихъ, не выпуская изъ своихъ рукъ.
— Петръ Антоновичъ, какъ я радъ тебя видть, о! еслибъ ты внялъ, какъ радъ.
— И я радъ,— отвчалъ Петръ Антоновичъ, громко чему-то разсмявшись,— ну, какъ поживаешь? давно не видались.
— Плохо живу,— отвчалъ Брызгаловъ.
— Брось, наплевать, пойдемъ со мной, сейчасъ полегчаетъ.
— Куда?— спросилъ Иванъ Ивановичъ.
— Это ужъ мое дло.— И, схвативъ его подъ руку, онъ потащилъ въ улицу направо.
Черезъ нсколько минутъ, они сидли въ низкой, душной комнат, съ графиномъ передъ ними и закуской на стол. Трактиръ былъ грязный, въ комнатахъ воняло щами, лукомъ, табакомъ и водкой. За другими столами сидло много народу, все больше изъ простаго званія, въ чуйкахъ и армякахъ.
— Пей,— сказалъ товарищъ Брызгалову,— что жъ ты не пьешь?
Иванъ Ивановичъ, никогда не пившій водки, боялся съ одной рюмки охмлть, но съ другой стороны не хотлъ и обидть товарища, а потому, поморщившись, отпилъ глотокъ.
— Э, братъ, ни, ни, такъ нельзя!— воскликнулъ Петръ Антоновичъ: — пей до дна и по другой пройдемся.— Онъ проглотилъ другую рюмку, крякнулъ и закусилъ огурцомъ. Брызгаловъ ороблъ и не зналъ, что ему длать, онъ допилъ свою рюмку и закашлялся.
— Ха, ха,— загрохоталъ пріятель: — съ первой поперхнулся,— проглоти вторую — проскочитъ.
— Не могу,— протестовалъ Брызгаловъ,— не пью.
— Вздоръ, вздоръ, пей, чего носъ на квинту повсилъ? Оставили за штатомъ, эка бда? Прогнали, ну и чортъ съ ними, прахъ съ ногъ своихъ отряхни!— Пей, говорятъ теб, сейчасъ полегчаетъ.
Иванъ Ивановичъ выпилъ еще рюмку и ему показалось, какъ будто и въ самомъ дл полегчало, только въ голов шумло и вся комната ходила ходуномъ.
— Ну-ка, еще по рюмочк,— приставалъ Петръ Антоновичъ и самъ выпилъ дв за разъ.
— Эхма!— воскликнулъ онъ, вскакивая со стула,— мы заштатные, братцы, насъ со службы прогнали, мы и пошли въ кабакъ, куда же вамъ идти больше, куда, Ваня, намъ идти съ тобой?— И онъ ползъ цловаться съ Брызгаловымъ.
Публика, бывшая въ трактир, смотрла на нихъ съ любопытствомъ, и какой-то парень въ чуйк засмялся.
— Вона, господа-то какъ,— сказалъ онъ своему сосду.
Подгулявшій Петръ Антоновичъ тотчасъ же подскочилъ къ нему.
— Ты что? ты какъ смешь, ты мужикъ, а я надворный совтникъ и кавалеръ, понимаешь ли ты?— кавал еръ.— И онъ съ гордостью прошелся по комнат, тыкая пальцемъ въ орденскую ленту къ петличк.
— А вотъ онъ — статскій совтникъ, понимаешь ли ты?— статскій совтникъ, чуть не генералъ. Ваше превосходительство, а, ваше превосходительство!— воскликнулъ онъ, подходя въ Ивану Ивановичу,— выпьемъ что ли!— Выпьемъ. Ваня, съ горя,— началъ онъ вдругъ декламировать, ставъ въ театральную позу: — пьянымъ по колно море…
Что было дале, Иванъ Ивановичъ не помнилъ, ему мерещились какія-то псни, пляска, ругань и драка, но было ли это во сн, или на яву, онъ не зналъ и очнулся только на другое утро, въ своей постели, со страшною болью въ голов и мокрымъ полотенцемъ на подушк. Передъ нимъ стояла Марья Кузьминишна, въ утреннемъ капот, съ засученными по локоть рукавами. Лицо ея выражало негодованіе и она, съ укоромъ, глядла на мужа.
— Испить бы чего,— простоналъ жалобно Иванъ Ивановичъ.
Она подала ему стаканъ воды, который онъ выпилъ съ жадностью, постояла у постели, покачала головой и, не сказавъ ни слова, вышла изъ комнаты. Иванъ Ивановичъ лежалъ и испытывалъ вс муки ада: голова его трещала, языкъ былъ сухъ, какъ суконка, а на лбу и носу болло и мшало что-то. Онъ провелъ рукою по лицу: на лбу была огромная шишка, а на носу ссадина съ запекшеюся кровью.
— Боже, что это?— и вдругъ онъ вспомнилъ, какъ вчера вышелъ изъ департамента, встртился съ пріятелемъ и пилъ съ нимъ водку въ трактир, но что было дале — не могъ припомнить, какъ ни старался. Въ особенности его смущала шишка на лбу: откуда она? неужели онъ дрался вчера, буянилъ, пьяный, въ грязномъ трактир? О, Господи!
— Маша, Маша,— повторялъ онъ все громче и громче.
На порог показалась грозная фигура Марьи Кузьминишны.
— Чего ты орешь? дтей бы постыдился…— ‘пьяница’, чуть не сорвалось у нея съ языка, но она запнулась и не выговорила послдняго слова. Въ груди у ея кипла буря и сердце было полно негодованія, но они взглянула на смшную исхудалую фигуру Ивана Ивановича, съ шишкой на лбу и распухшимъ носомъ, и ей стало жаль его.
— Маша, Маша, прости меня!— молилъ раскаянный гршникъ, ловя ея руку и прижимая къ своихъ губамъ: — никогда не буду, прости!
И она простила, взявъ клятвенное общаніе съ мужа, что онъ во всю жизнь боле не дотронется до этой кости,— какъ она называла водку,— и никогда боле не свидится съ этимъ пьяницей, Петромъ Антоновичемъ, который, конечно, во всемъ виноватъ, и въ департамент още слылъ за негоднаго человка.
Прошло дв недли, въ теченіе которыхъ Иванъ Ивановичъ велъ себя примрно и даже принялся опять за ученье дтей. По утрамъ онъ гулялъ по прежнему, но больше не заходилъ въ департаментъ, а такъ просто бродилъ около, по Мойк, размышляя о коловратностяхъ судьбы и бренности всего житейскаго. Разъ какъ-то онъ уже повернулъ домой, какъ вдругъ, поднявъ голову, очутился лицомъ къ лицу съ Петромъ Антоновичемъ, въ испуг онъ шарахнулся назадъ и хотлъ перейти на другую сторону, но пріятель схватилъ его за руку.
— Э, братъ, ты улепетывать, нтъ стой, не уйдешь!
Онъ взглянулъ Ивану Ивановичу въ лицо и громко расхохотался.
— Ха, ха, какая рожа, точно касторки проглотилъ!
— Мн некогда, пусти,— защищался Иванъ Ивановичъ.
— Нтъ, шалишь, не уйдешь, что, братъ, дона встрепку задали?— и онъ опять залился громкимъ смхомъ.
— Пусти!— умолялъ Иванъ Ивановичъ, отбиваясь.
Но Петръ Антоновичъ тащилъ его за собою, онъ былъ пьянъ, по обыкновенію, но вдвое сильне Брызгалова, трезваго, и волокъ его за собою, какъ малаго ребенка. Черезъ минуту они оба исчезли за роковою дверью знакомаго трактира.
Вечеромъ Брызгалова привезли домой мертвецки-пьянаго и втащили, съ помощью дворника, на лстницу. Что произошло на другое утро, невозможно описать. Марья Кузьминишна была вн себя и разгромила, уничтожила своего злополучнаго мужа, она схватила за руки двухъ меньшихъ дтей и объявила, что уйдетъ съ ними изъ дому и ушла бы наврное, еслибы Иванъ Ивановичъ не палъ ницъ передъ нею и не сталъ молить о пощад, онъ обнималъ ея колни, цловалъ подолъ ея платья, клялся, божился, плакалъ навзрыдъ. Но черезъ три дня напился опять, встртившись съ Петромъ Антоновичемъ, потомъ напился одинъ, а потомъ началъ просто ходить въ сосдній кабакъ и пропивать все, что было въ карман. Жена стала прятать отъ него деньги, но онъ пропивалъ платье и однажды вернулся домой безъ пальто и шапки. На него какъ будто недугъ какой напалъ, какъ будто его сглазилъ кто-то. Ему казалось, что жить невозможно безъ водки, до такой степени его грызла тоска, когда онъ былъ трезвъ. Неудержимая сила влекла его къ роковому стакану, въ которомъ топились вс печали житейскія.
Онъ сталъ неузнаваемъ: тихій, кроткій Иванъ Ивановичъ, въ пьяномъ вид шумлъ и ругался непристойными словами, кричалъ, что онъ хозяинъ въ дом, что бабы должны повиноваться ему, толкалъ и шлепалъ дтей.
Марья Кузьминишна была въ отчаяніи, это новое горе сразило ее.
— Неужели мало было прежняго?— думала она: — Боже милосердый, за что ты насъ караешь?
Она пробовала уговаривать мужа, стыдила его, умоляла, усовщевала — все напрасно, старикъ клялся и божился, что никогда боле не возьметъ въ ротъ проклятаго зелья, просилъ прощенья, страдалъ и мучился самъ, но праздность и тоска задали его, и онъ опять топилъ свое горе въ вин.
Былъ первый часъ ночи, вс спали давно въ дом Брызгаловыхъ, не спала только Марья Кузьминишна и усердно штопала дтское блье. Она сидла за лампой, съ дырявымъ абажуромъ, и мучилась надъ ршеніемъ неразршимой задачи, куда приложить заплату и какъ заштопать прорху въ ветхомъ тряпь, которое рвалось и лзло отъ всякаго укола иглы. Въ кожяат царствовали полумракъ я тишина, только слышно было, какъ за стною тикали старинные часы, какимъ то чудомъ уцлвшіе отъ общаго погрома.
Она думала о томъ, какъ прискорбно измнилась ихъ жизнь въ настоящемъ, какъ и въ будущемъ не было надежды на лучшее, какъ разомъ все рухнуло въ ихъ семь, даже сама она состарилась, ослабла силами и глаза стали плохи. Она была отличная швея и рукодльница, но въ прошломъ мсяц, взявъ на-домъ сшить дюжину рубашекъ за хорошую плату, не могла ихъ окончить къ сроку и работу отобрали отъ нея.
— Если бы Соня была дома! У нея глаза молодые, она помогла бы мн. Что-то она длаетъ, моя бдная Соня?— писемъ давно нтъ. Сначала она часто писала, и письма были все такія веселыя, казалось, ей хорошо тамъ, лтомъ, въ деревн, но въ послднее время стала рже писать, письма сдлались грустныя, и вотъ уже цлый мсяцъ нтъ отъ нея ни слова.
— Бдная моя Соня, что съ ней будетъ, какая судьба ее ждетъ впереди?— Она стала мечтать о судьб Сони, думала и гадала, шила, штопала, кроила и наконецъ задремала надъ, своей работой. Звонокъ въ передней разбудилъ ее.
— Господи, кто это такъ поздно?
Марья Кузьминишна перепугалась, она была одна, прислуги давно въ дом не держали, а Иванъ Ивановичъ — плохой защитникъ, онъ съ вечера еще выпилъ и спалъ непробуднымъ сномъ въ сосдней комнат.
— Кто тамъ?— спросила она робко, подходя съ лампой къ двери.
— Отвори!— послышался за дверью женскій голосъ.
Марья Кузьминишна вздрогнула и чуть не уронила лампу.
— Соня, неужели, это ты?
— Я, мама, я, отвори.
Двери растворилась, на порог стояла Соня, вся закутанная, съ мшкомъ въ рукахъ, а за нею дворникъ Никита тащилъ на спин знакомый чемоданъ. Мать съ дочерью горячо обнялись, дворникъ ушелъ, шлепнувъ чемоданъ на полъ, и он вошли въ комнату. Марья Кузьминишна стала раскутывать и раздвать Софью и засыпала ее вопросами:
— Зачмъ пріхала такъ вдругъ? на долго-ли? отчего не написала, что случилось?
Софья ничего не отвчала, а только порывисто бросалась на шею къ матери, цловала ей руки и лицо, она казалась испуганной и не дала снять съ себя широкую кофту, надтую подъ салопъ и закрывавшую ей всю талію.
— Сядь, сядь, отдохни,— говорила Марья Кузьминишна,— я неб сейчасъ чаю приготовлю.
— Нтъ,.не надо, я не хочу.
— Какъ не надо, чт за вздоръ, съ дороги чаю не напиться, сама дрожишь, руки, какъ ледъ.— Она пристально поглядла на дочь и замтила, что та сильно измнилась.
— Ты больна? зачмъ пріхала? отказали отъ мста?— да говори же.
— Отказали,— отвчала Софья.
— За что? что случилось?
— Нельзя было оставаться.
— Отчего?
Соня закрыла лицо руками и безсильно опустилась на стулъ, кофта ея распахнулась, и мать только тогда поняла все.
— Ты, ты…— она не могла договорить и сама опустилась на стулъ. Нсколько минутъ длилось молчавіе.
— Соня,— сказала Марья Кузьминишна, но Соня упала передъ нею на колни и спрятала лицо въ ея платье.
— Прости меня,— шептала она, вся дрожа, какъ въ лихорадк,— прости.— Опять водворилось молчаніе и только слышно было, какъ Соня всхлипывала, судорожно подергивая плечами.
— Встань,— сказала Марья Кузьминишна,— я теб мать, а не судья.— Она подняла ее, крпко обняла и прижала къ своей груди.
Вплоть до утра просидли дв бдныя женщины и наговорились, наплакались вдоволь. Софья сказала все матери и назвала виновника своего несчастія, но между ними было ршено, что имя его останется тайной въ семь, и самое положеніе Софьи постараются скрыть отъ всхъ, даже отъ отца.
Иванъ Ивановичъ, проснувшись утромъ, очень удивился и обрадовался, увидвъ старшую дочь, ему сказали, что она захворала и должна была оставить мсто. Чмъ она захворала, онъ не допытывался, а больше старался скрыть отъ нея свою собственную болзнь. Софья привезла съ собой нсколько мелкихъ бумажекъ и одну сторублевую, зашитую въ платье, мелкія тотчасъ же разошлись, а крупную он ршили съ матерью не трогать и оставить про черный день. Но намреніямъ этимъ не суждено было осуществиться: бумажку размняли въ одну тяжелую критическую минуту и она стала таять понемногу, покуда совсмъ не растаяла. А время шло неумолимо и наконецъ насталъ роковой день, котораго ждали давно со страхомъ. Соню свезли въ больницу, гд она пролежала и прохворала боле трехъ недль. Наконецъ, она поправилась. Тогда возсталъ другой роковой вопросъ, требовавшій немедленнаго разршенія: что длать съ тмъ новымъ существомъ, которое явилось на свтъ въ больниц, съ тмъ паріемъ рода человческаго, которому, казалось, нтъ мста на свт! Куда двать его! Свезти домой на позоръ семьи, гд и безъ того такъ много горя? или отдать на воспитаніе? Но кому и чмъ платить! Оставалось одно: торная дорога на Мойку, въ тотъ общій складъ незаконныхъ дтей, гд они мрутъ, какъ мухи, а если и выживутъ, то больныя, искалченныя. Софья содрогалась отъ одной мысли объ этомъ исход.
Старшій докторъ обходилъ палаты, съ цлой свитой. Онъ подошелъ къ Брызгаловой, которая уже встала и сидла у постели, съ ребенкомъ на рукахъ.
— Поправились,— сказалъ онъ ей ласково и пощупалъ пульсъ.— Лихорадки нтъ?
— Нтъ.
— Можно выписать завтра,— объявилъ докторъ и прошелъ дале.
Въ обыденный часъ пришла Марья Кузьминишна навстить дочь и узнала о приказаніи доктора. Она была женщина высоконравственная и считала великимъ грхомъ имть незаконныхъ дтей, но маленькій Митя лежалъ у нея на колняхъ и спалъ такъ сладко,— ей показалось даже, что онъ улыбается во сн.
— Неповинное дитя,— думала она,— неужели завтра?.. И сердце ея сжалось, но она ничего не сказала дочери и дочь не спросила у ней ни о чехъ.
На другой день Марья Кузьминишна принесла съ собой цлый узелъ дтскаго блья, одяло и шаль, он стали сбирать маленькаго Митю въ путь далекій, укутали его и завернули въ теплую шаль, крестили и цловали безъ конца. Наконецъ Марья Кузьминишна взяла ребенка на руки и понесла его внизъ по лстниц, за ней, шатаясь, шла Софья. Швейцаръ кликнулъ имъ извощика и усадилъ на дрожки.
— Куда хать?— спросилъ извощикъ.
— Мама, ради Бога, хоть до завтра,— простонала Соня.
— Куда хать-то?— повторилъ извощикъ сердито.
— На Пески,— громко провозгласила Марья Кузьминишна,— въ 4-ю улицу.
Извощикъ задергалъ возжами, захлесталъ кнутомъ, и тощая кляча, махая хвостомъ и хромая на вс ноги, потащила за собою дребезжащія дрожки.
Софь было 18 лтъ, когда она ршилась взять мсто, чтобъ прійти на помощь матери, и ухала въ деревню на лто. Судьба унесла ее изъ роднаго гнзда въ ту пору, когда она переродилась изъ ребенка въ двушку, когда новыя мечты и желанія стали впервые волновать ея душу, и сердце радостно билось въ груди, въ ожиданіи новаго, невдомаго счастья.
Она всю жизнь помнила первые дни своего прізда въ деревню. Былъ конецъ апрля, въ Петербург стоялъ холодъ, и снгъ на улицахъ еще не стаялъ, но чмъ дальше мчался поздъ, тмъ становилось тепле, лсъ зеленлъ, въ воздух пахло весною, за Москвою стало совсмъ тепло и даже трава показалась на поляхъ. Софья хала съ двумя горничными во второмъ класс, графиня съ дтьми — въ первомъ. Горничныя болтали безъ умолку и разсказывали, какъ хорошо у нихъ въ деревн и какая большая усадьба у господъ. Софья, никогда не вызжавшая изъ Петербурга, ждала съ нетерпніемъ, когда же ее выпустятъ изъ вагона — побгать по долямъ и нарвать полевыхъ цвтовъ, издали манившихъ ее къ себ. Наконецъ они пріхали къ небольшой станціи, гд горничныя объявили, что надо выходить. Ихъ встртилъ рослый лакей въ ливре и нсколько экипажей, поздъ засвисталъ и умчался дале, прізжіе стали усаживаться въ экипажи. Какъ весело и легко было на душ! Солнышко грло, воздухъ былъ пропитанъ ароматомъ, дорога шла лсомъ, но мстами лсъ рдлъ и виднлись поля и пашни. Лихо взбжали рзвые кони на высокую гору, откуда открылся далекій, чудесный видъ на другіе лса и горы и на большую рку, извивавшуюся лентой вдали. Софья вскрикнула отъ восторга, а дти, сидвшія съ нею въ коляск, стали показывать ей на блую точку вдали и на куполъ церкви, блествшій на яркомъ утреннемъ солнц.
— Вонъ, вонъ, смотрите,— кричали они,— наше Тригорское, вонъ домъ, вонъ садъ!
Соня не могла различить ни дома, ни сада, но радовалась не мене дтей, она какъ будто опьянла отъ охватившаго ее восторга передъ чудесною панорамою природы, и забыла, что она одна среди чужихъ людей.
Въ первые дни посл прізда, она не выходила изъ своего восторженнаго состоянія: ее восхищало все, что она видла: всякая травка, всякое деревцо. Большой барскій домъ показался ей дворцомъ, жизнь въ немъ — непрерывнымъ праздникомъ. ли и пили здсь такъ, что Софья думала въ первые дни, нтъ ли какого нибудь рожденья или именинъ въ семь, одвались къ обду, какъ въ гости, прислуга, экипажи, лошади, графская охота — напоминали разсказы о нихъ, читанные въ романахъ, и только опытный глазъ могъ бы различить во всемъ этомъ обширномъ зданіи червяковъ, подтачивавшихъ его фундаментъ. Молодая двушка, конечно, не видла этихъ червей, не замчала упадка и разрушенія, начавшихся давно въ старинной барской усадьб, она думала, что попала въ сказочный замокъ, гд живутъ одни беззаботные, счастливые люди. Ее радовало и плняло все, что она видла, но боле всего — тнистый старый садъ, съ вковыми дубами и липами, чисто выметенный передъ домомъ, но заросшій и заглохшій въ глубин, садъ спускался въ рк и кончался обрывомъ, съ бесдкой надъ нимъ. Соня сразу полюбила эту бесдку и часто бгала туда, любоваться на широкій видъ на другомъ берегу рки и на паруса, блвшіе вдали надъ водою.
Понемногу она стала привыкать къ новой жизни и знакомиться съ окружавшею ее средою. Семья, въ которой она жила, состояла изъ графини, пожилой высокой женщины со строгимъ лицомъ и величавой осанкой, старшей дочери Нины, молодой двушки, ровесницы Софьи, и двухъ дтей: мальчика, при которомъ состоялъ нмецъ-гувернеръ, и двочки 5 лтъ, ввренной попеченіямъ Софьи. При дтяхъ состояла еще няня, но она была такъ стара, что ничего не въ силахъ была длать, хотя во все мшалась и постоянно ворчала, какъ вс старухи-няни. Стараго графа ждали въ деревню только въ середин лта, а молодой, о которомъ ходили оживленные толки, отсутствовалъ гд-то, и Софья его не видла. Она находилась въ дом на положеніи среднемъ между бонной и гувернанткой, но скоро сдружилась съ молодою графиней и стала членомъ семьи. Дти тоже полюбили ее, а нмецъ-гувернеръ, Иванъ Богдановичъ, сразу влюбился въ нее, и только старая графиня продолжала обращаться съ нею свысока, не признавая въ ней существа себ равнаго.
— Une petite personne assez gentille,— говорила она про нее,— mais pas de maniè,res et des toilettes de Fautre monde!
У бдной Софьи, дйствительно, не было никакихъ туалетовъ, но, съ помощью Нины и домашнихъ швеекъ, она скоро соорудила себ два платья, которыя совсмъ преобразили ее. Она была высокая, стройная двушка, съ прелестными глазами и такимъ лицомъ, которое сразу привлекало къ себ всякаго, кто ее видлъ. Графиня, увидвъ ее въ первый разъ въ новомъ плать, сказала только ‘а!’ и долго глядла ей вслдъ, покуда она шла съ дтьми по алле.
Такъ началось лто, весело и счастливо, и, вроятно, окончилось бы благополучно, еслибы не случилось одного обстоятельства, котораго викто не ожидалъ въ дом. Разъ какъ-то вечеромъ, когда вс сидли за чаемъ, графин подали депешу, которую она прочла и радостно воскликнула:
— Дти, Сережа детъ!
Дти тоже закричали и захлопали въ ладоши, радость быстро сообщилась по всему дому, и даже старая няня, проходя столовую и узнавъ въ чемъ дло, воскликнула, прослезившись:
— Ахъ, онъ мой голубчикъ!
Сережа, молодой графъ, былъ общимъ любимцемъ семьи, онъ находился въ дальней командировк по служб, но, окончивъ ее, взялъ отпускъ и ухалъ въ деревню.
На другой день утромъ, Софья увидла изъ окна своей комнаты подъхавшую въ крыльцу коляску, изъ которой выпрыгнулъ молодой офицеръ и бросился обнимать всю семью, высыпавшую къ нему на встрчу, его съ тріумфомъ ввели въ комнаты. Она не сошла внизъ къ чаю и, сама не зная почему, боялась прізжаго. Пришлось однако съ нимъ познакомиться, но она такъ переконфузилась, когда Нина подвела въ ней въ саду брата, что даже не разглядла его лица, а видла только блый китель, высокіе сапоги со шпорами и протянутую ей маленькую, нжную, какъ у женщины, руку.
— Pas mal, du tout,— сказалъ Сергй, провожая глазами Софью, и спросилъ у сестры, кто она? Нина объяснила ему положеніе Софьи въ дом, и молодой человкъ тотчасъ же сообразилъ, что ему будетъ забава въ деревн.
Графъ Сергй Валерьяновичъ Воронскій былъ блестящій гвардейскій офицеръ, общавшій пойти далеко въ своей служебной карьер. Онъ былъ ловокъ и очень красивъ, казался богатымъ и носилъ громкое имя, кром того, онъ считался отличнымъ кавалеристомъ въ полку, однимъ изъ лучшихъ танцоровъ на балахъ и имлъ блестящій успхъ въ дамскомъ обществ. Дв дуэли уже числились на его вку.
Съ его пріздомъ въ Тригорское, жизнь сразу оживилась: пошли гулянья, катанья верхомъ, въ экипажахъ и на лодкахъ, даже былъ устроенъ сельскій праздникъ, на которомъ танцовали не одни парни и двки, но и молодые господа. Дти были въ восторг отъ старшаго брата и ходили за нимъ по пятамъ, графиня не могла наглядться на своего любимца.
На Софью онъ не обращалъ, повидимому, вниманія, и она сторонилась отъ него, но мало-по-малу ледъ растаялъ и они познакомились. Онъ сталъ втягивать ее въ свои игры и забавы съ дтьми, заговаривалъ съ ней, смшилъ ее и забавлялъ своими разсказами. Разъ какъ-то онъ былъ особенно веселъ и милъ, и, затявъ горлки въ саду, заставилъ бгать не только всю молодежь, но и гувернера Ивана Богдановича, нмецъ пришелъ въ азартъ, шумлъ, кричалъ и хлопалъ въ ладоши. Въ самый разгаръ игры, Воронскій, погнавшись за Софьей, нарочно загналъ ее въ глубь темной аллеи и, настигнувъ однимъ прыжкомъ, обнялъ и чмокнулъ прямо въ губы. Она вскрикнула, но онъ уже велъ ее обратно за руку и объявилъ, смясь, что теперь Софь Ивановн ‘горть’, такъ какъ онъ поймалъ ее въ алле.
Софья дйствительно вся ‘горла’ и сердце ея такъ сильно билось, что она не въ силахъ была бгать и сла на скамейку. Иванъ Богдановичъ вызвался горть за нее. Съ тхъ поръ Сергй сталъ преслдовать хорошенькую гувернантку, ловилъ ее въ коридорахъ, крпко жалъ ей руки и просилъ прощенья за поцлуй въ саду, онъ былъ опытный охотникъ и зналъ, какъ изловить всякаго зврка, но онъ не выдержалъ характера и поторопился. Софья слишкомъ волновала его и разъ какъ-то, встртивъ ее въ саду, когда она шла изъ купальни одна, съ распущенною темною косою, онъ обнялъ ея гибкій станъ и покрылъ лицо и шею горячими поцлуями. Двушка вырвалась изъ его объятій и съ гнвомъ объявила, что разскажетъ все его матери и завтра же удетъ изъ деревни, Сергй бросился, передъ нею на колни, просилъ прощенія, цловалъ ея руки и клялся въ вчной, неизмнной любви. Шаги въ алле прервали эту сцену, онъ вскочилъ и пошелъ, посвистывая, къ дому, какъ ни въ чемъ не бывало, а она убжала въ глубь сада, чтобы скрыть свой стыдъ и волненіе.
Софья не знала, на что ей ршиться, хотла вернуться къ своей матери, но боялась огорчить ее, начинала писать ей длинныя письма, но рвала ихъ одно за другимъ, хотла сказать все Нин, но не сказала ни слова и тосковала одна, не понимая, отчего такъ бьется ея сердце. Черезъ нсколько дней повторились т же сцены и клятвы въ любви, но двушка была уже противъ нихъ безсильна, она жила въ какомъ-то чаду и съ ужасомъ замтила, что ее самою влечетъ къ нему съ неотразимой силой. Она поняла это въ первый разъ, когда молодой графъ ухалъ на цлый день изъ Тригорскаго и она протосковала весь этотъ день до того, что нигд не находила себ мста, къ вечеру Сергй вернулся, и она вдругъ ожила и воскресла. А время быстро бжало, и все подходило къ развязк. Молодые люди уже объяснились между собою и встрчались въ саду по уговору, она поврила его клятвамъ и не умла скрыть отъ него своей любви. Да и какъ скрыть? Онъ явился передъ нею какимъ-то божествомъ, невиданнымъ и негаданнымъ до, сел, кумиромъ, котораго внутреннюю пустоту она не съумла разгадать, а видла только наружный блескъ. Къ этому времени пріхалъ въ деревню старый графъ и очень недружелюбно встртился съ сыномъ. Въ самый день прізда, они заперлись въ кабинет и оттуда скоро послышались крики и сердитый голосъ старика-графа. Шумъ и крики все усиливались и дошли до того, что Сергй выбжалъ изъ кабинета весь красный и, не отвчая на вопросы матери, убжалъ наверхъ и заперся въ своей комнат. Она съ трудомъ могла добиться, въ чемъ дло, а дло было очень просто: молодой человкъ надлалъ массу долговъ въ Петербург и, въ его отсутствіе векселя предъявили отцу. Старый графъ Валерьянъ Михайловичъ самъ былъ въ долгу, какъ въ шелку, но именно потому вина его сына и казалась ему непростительной, онъ объявилъ ему наотрзъ, что долговъ его платить не станетъ и не намренъ разорять семью изъ-за мотовства глупаго мальчишки. Сергй обидлся и сталъ возражать, въ разгар спора, онъ позволилъ себ замтить, что отецъ самъ разорилъ родовое имніе и растратилъ даже приданое матери, которое ему не принадлежало. Тогда старикъ вышелъ изъ себя, разругалъ сына и, схвативъ стулъ, замахнулся на него. Три дня они не говорили другъ съ другомъ и въ дом была паника, люди ходили на цыпочкахъ и боялись попасться на глаза старому барину. Сергй ходилъ мрачный, какъ Гамлетъ, и пугалъ мать и сестру угрозой застрлиться, но, конечно, не застрлился и дло понемногу уладилось: достали денегъ, подъ залогъ лса, у мстнаго кулака, и вошли, чрезъ повреннаго, въ соглашеніе съ кредиторами, гроза удалилась на время и отецъ съ сыномъ помирились.
А Софья измучилась и изстрадалась за эти дни, она, конечно, узнала отъ Нины обо всемъ случившемся и жила въ лихорадочной тревог за своего возлюбленнаго. Только тогда она поняла, какъ любитъ его, какъ онъ дорогъ ей, и жаждала доказать ему свою любовь, утшить его своими ласками, пожертвовать для него всмъ, всею жизнью своею. Но она была безсильна помочь, а Сергй даже не приходилъ на свиданія въ саду, ему было не до нея. Когда же дло уладилось и гроза миновала, онъ съ новымъ жаромъ принялся охотиться за своимъ звркомъ, но зврокъ уже былъ пойманъ и бился безсильно въ силкахъ.
Графъ Валерьянъ Михайловичъ недолго оставался въ деревн и скоро ухалъ въ Петербургъ, къ важному посту, занимаемому имъ на гражданской служб. Передъ отъздомъ, онъ опять имлъ крупный разговоръ съ сыномъ, и было ршено, что Сергй не вернется покуда въ полкъ, а во избжаніе новыхъ скандаловъ, удетъ опять въ дальнюю командировку, которую отецъ общалъ выхлопотать ему. И дйствительно, черезъ дв недли посл его отъзда, молодой офицеръ получилъ предписаніе немедленно выхать по назначенію и не возвращаться въ полкъ до новаго приказа. Волей-неволей пришлось разстаться, долгъ требовалъ.
Онъ клялся своей милой Сон, что страстно любитъ ее, что никогда не оставитъ и что они скоро свидятся въ Петербург, съ тмъ, чтобы не разставаться боле, но ухалъ, не сдлавъ ничего для обезпеченія ея судьбы, и когда лихая тройка умчала его за ворота, и родное гнздо скрылось изъ виду, онъ откинулся на мягкія подушки коляски, закурилъ дорогую сигару и засвисталъ веселую псню. А она, шмыгнувъ черезъ садъ, выбжала на горку и долго смотрла вслдъ по дорог на пылившую вдали тройку, которая казалась все меньше и меньше, и скрылась совсмъ за поворотомъ.