СЕМЕЙНОЕ СОБЫТІЕ.
(Разсказъ изъ грузинской жизни).
СЕМЕЙНОЕ СОБЫТІЕ.
(Разсказъ изъ грузинской жизни).
I.
П.
III.
IV.
Д. Ведребисели.
‘Русское Богатство’, No 6, 1902
Семейное событие, Ведребисели Д., Год: 1902
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ холодное зимнее утро, когда на двор бушевала снжная буря, въ сонной усадьб князя Реваза Коблашвили неожиданно поднялась суматоха.
Княгиня Нина, находившаяся въ послднемъ період беременности, внезапно почувствовала приближеніе родовъ.
Моментально вся челядь князя высыпала изъ кухни: Максимэ, низкорослый мужикъ съ рыжей бородой, одтый въ какую-то рвань и дырявые лапти, вывелъ изъ буйволятника единственную лошадь помщика и поскакалъ за сельской повитухой Сабедой.
Хромой Симона, лто и зиму носившій дырявую солдатскую шинель, опоясанный тряпками, принялся колоть дрова, а слабоумный Павлэ, всю жизнь скорбвшій объ уничтоженіи крпостного права, съ огромнымъ глинянымъ кувшиномъ на спин, побжалъ къ рк за водой.
Крестьянскія женщины, сосдки помщика, призванныя экстренно, хлопотали въ большой комнат, въ которой главнымъ образомъ и жила вся семья Коблашвили: он выметали соръ, прибирали постели, тахты, устанавливали порядокъ, другая смежная комната зимою стояла безъ употребленія, ибо ни деревяннаго пола, ни потолка, ни штукатурки въ ней не было, хотя домъ былъ построенъ назадъ тому лтъ пятнадцать.
Старая княгиня Сидонія, мать Реваза, смуглая женщина лтъ 60, съ большими черными глазами, средняго роста, одтая въ черное платье и повязанная блой коленкоровой косынкой, сидя на корточкахъ въ темномъ углу, рылась въ сундук, обитомъ зеленой разрисованной жестью, и тихо ворчала.
— Сколько разъ я говорила, что дтское блье должно быть на своемъ мст! Ну, гд же оно? Это… сорочки Реваза, это… кофта Нины, а это… старые мшочки для огородныхъ смянъ. Скажешь что-нибудь — сейчасъ надуется, какъ бурдюкъ, а не скажешь — никакого порядка нтъ въ дом.
Эти слова Сидонія адресовала къ невстк, которая, охая отъ болей, медленно двигалась по комнат, на этотъ разъ не обращая вниманія на обычную воркотню свекрови.
— Барыня, нтъ-ли тамъ, въ сундук, чистой простыни? Эта, видите, какая!— досадливо сказала старая служанка Маріама, косоглазая старуха, стоя надъ Сидоніей съ простыней не первой свжести въ рукахъ.
— Желтая какая!— робко вставила Нина, на мигъ остановившись передъ обими женщинами и устремляя взоръ на простыню.
— Да вдь коленкоровое блье всегда желтетъ, особенно, когда плохо выстираютъ его, но что же длать? Полотняныхъ простынь нтъ въ нашемъ дом, принесла бы съ собою въ приданое!— уязвила Нину Сидонія, не поднимая головы.
Нина была изъ старой дворянской, очень бдной семьи и вышла замужъ безъ приданаго.
Сидонія, когда-то мечтавшая путемъ выгоднаго брака Реваза поправить ихъ разстроенныя дла, все еще не могла примириться съ тмъ, что невстка — безприданница, и постоянно корила ее, даже въ эти минуты мучительныхъ физическихъ страданій.
Нина не сказала ни слова свекрови, она только подняла свои прелестные голубые глаза, полные ожиданія и тревоги, грустно обвела комнату, оклеенную дешевыми срыми обоями, и, сдвинувъ отъ обиды и боли темныя, тонкія, словно кистью художника выведенныя брови, отвернулась отъ свекрови.
Но, сдлавъ два шага впередъ, она опустилась въ глубокое протертое кресло, кусая губы.
Маріама съ жалкой гримасой на лиц, сочувственно поглядывая на Нину, сбросила выцвтшій коверъ съ небольшой тахты, стоявшей въ углу, и приготовила ей постель.
— Поди на кухню, Маріама, узнай, сколько куръ закололи?— обратилась Сидонія къ служанк, все еще продолжая рыться въ сундук.
— Двухъ закололи, третью ищутъ, она, кажется, въ садъ перелетла, мальчика туда послали,— тихо отвтила Маріама, обминая огромныя пуховыя подушки.
— Не знаю, хватитъ-ли хворосту? Надо протопить печь, а, поди, ни одного чурека нтъ въ ящик,— заботливо говорила другая служанка, ни къ кому изъ присутствующихъ не обращаясь.— Народу много будетъ, слдовало бы всмъ запастись.
— Не представляю себ, кому охота хать къ намъ въ такую погоду?! Погляди въ окно, что длается на двор!— томно возразила ей Нина, указывая на занесенныя снгомъ окна и едва вставая съ кресла.
— Не безпокойся! вс прідутъ!— сказала Сидонія невстк.
— Охъ! Какое мученье рожать при людяхъ!— съ негодованіемъ воскликнула Нина, разстегивая платье:
— Этотъ обычай не нами заведенъ и не мы его искоренимъ!— обидчиво возразила свекровь.
Въ это время вошелъ съ докладомъ маленькій оборвышъ-слуга:
— Пастухъ прислалъ сказать, что безъ денегъ не можетъ отпустить сыру.
Сидонія повернула къ слуг свое недовольное лицо и съ презрніемъ сказала ему:
— Ишь, какъ нынче испортился народъ! Не могутъ въ кредитъ отпустить сыру! Поди, поищи барина, доложи ему, онъ расправится съ пастухомъ!.. А ты вотъ что: свари крахмалъ, достань изъ шкафа сахарной бумаги, оконныя рамы надо заклеить… Круглыя подушки, которыми заткнуты окна, положи на длинную тахту, гостямъ понадобятся… Да вотъ еще что,— добавила Сидонія — скажи тамъ людямъ, чтобы они снгъ смели съ балкона, ну, отправляйся, живо!
Между тмъ, у Нины боли усилились, невыносимыя страданія исказили ея лицо: молодую женщину раздли и уложили въ постель.
А по сельской дорог, ведшей въ деревушку Зеленый Оврагъ, принадлежавшую князю Ревазу Коблашвили, на одной лошади хали двое: спереди на сдл Максимэ, а позади него сельская повитуха Сабедо, закутанная такъ старательно, что только глаза были видны, оба хали молча, мокрые холодные, обсыпанные пышными хлопьями снга.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ деревяннаго домика Реваза съ покривившимся балкономъ и полуразрушенными перилами подъ старымъ вязомъ, покрытымъ снгомъ, стояли три пустыя арбы съ опущенными къ земл ярмами.
Снгъ, мягко падая на землю, усердно блилъ колеса ихъ, дно и перекладины.
Чужіе и хозяйскіе слуги толпились въ дымномъ и тепломъ буйволятник, грясь передъ жарко натопленнымъ каминомъ.
Душно и тсно было въ комнат, гд лежала роженица.
Это была большая комната съ низкимъ и грязнымъ потолкомъ, некрашенымъ поломъ, въ три небольшія окна, обращенныя къ лсу, обставленная, какъ обставляютъ 4свои дома небогатые обитатели медвжьихъ угловъ Грузіи: тахты, сундуки, потемнвшіе отъ времени и грязи, стулья съ протертыми, мстами изорванными сидньями и спинками, съ которыхъ давно слзла краска, такъ какъ спинки эти служатъ вшалками для мокрыхъ полотенецъ.
На широкой и длинной тахт, покрытой персидскимъ выцвтшимъ паласомъ и сверху длиннымъ узкимъ и блымъ узорчатымъ войлокомъ, кучками сидли только что пріхавшія къ родинамъ гостьи, родственницы хозяевъ дома или сосдки по имнію, и весело болтали, не взирая на Нину, которая съ искаженнымъ отъ страданія лицомъ металась въ постели, на тахт, поставленной въ углу. Повитуха, сидя на краю постели, полотенцемъ вытирала ей влажное лицо.
— Кажется, княгин Вифиміи не дали знать, что Нина рожаетъ… Обидится она на Сидонію,— перебирая янтарныя чётки, вполголоса сказала княгиня Като княгин Софь.
— Представляю себ, какъ она будетъ бранить ихъ,— шепнула Софья Като:— напрасно ее обошли, она имъ вкъ этого не проститъ,— добавила она, глазами указывая на Сидонію, хлопотавшую около постели роженицы.
— Мужъ ей привезъ изъ Тифлиса чудныя платья,— говорила на другомъ конц тахты молодая женщина съ родинкой на лвой щек, обернувшись къ своей сосдк, пожилой дам съ блокурыми локонами.
— Еще бы! Онъ, говорятъ, десять лтъ грабилъ уздъ, есть на что баловать молодую жену.
Въ это время мальчикъ лтъ пяти бросился на свою младшую сестренку и вырвалъ у нея изъ руки куриную ножку, двочка взвизгнула, завязалась драка, но вдругъ они поблднли и смолкли: ихъ испугалъ за душу хватавшій, протяжный крикъ роженицы. Другія дти, такъ еще недавно шумвшія около Нины, теперь притихли и растерянными глазенками смотрли на нее.
Но взрослые продолжали свою болтовню, изрдка кидая на Нину насмшливые взгляды или обращаясь къ ней съ такими словами:
— Нина — джанъ! не кричи, голова у тебя разболится.
— По дломъ теб, плутовка, зачмъ выходила замужъ!
Гостьи сыпали циничными поговорками, остротами и шутками… Бдная роженица, хотя и старалась сдерживаться, но порой теряла самообладаніе, вскрикивала, ломала руки и плакала.
Нсколько мальчиковъ и двочекъ близко подошли къ ея постели и съ любопытствомъ глядли на Нину, метавшуюся подъ краснымъ шелковымъ стеганымъ одяломъ.
Въ наступившій моментъ затишья болей, одна изъ гостей пошутила съ Ниной:
— Смотри, если родишь намъ двчонку,— на мусоръ тебя выкинемъ.
Въ отвтъ ей Нина слабо улыбнулась и вдругъ вскрикнула отъ новой схватки.
Между тмъ, служанки втащили въ комнату длиный некрашеный столъ, приставили къ тахт, гд сидли гостьи, покрыли цвтной красной скатертью и стали гремть посудой, устанавливая приборы и тарелки съ яствами, но проголодавшіяся дти не могли дождаться и хватали со стола хлбъ, сыръ, маринады и рыбу.
Нина съ тоской глядла изъ своего угла на группу взрослыхъ и маленькихъ, и ей страстно хотлось убжать отъ всего далеко, далеко.
Сидонія суетилась около стола, усердно угощая присутствующихъ:
— Кушайте, пожалуйста! Не взыщите! Обдъ неважный. Нина такъ встревожила насъ, что мы головы потеряли: не догадались послать человка въ городъ за провизіей.
Тмъ временемъ дти поминутно срывались со своихъ мстъ и, держа въ рукахъ куски хлба и курятины, подходили къ рожениц, подолгу толпились около нея и тутъ же устраивали игру въ прятки. Они визжали, кричали и шумли.
Но, согласно этикету грузинскаго Домостроя, по которому гостямъ, ихъ дтямъ, даже прислуг долженъ быть оказанъ безгранично-любезный пріемъ, ни Сидонія, ни повитуха, ни служанки, ни даже сама роженица, не ршались удалить или усмирить дтей.
А между тмъ положеніе больной ухудшалось, роды длались трудне.
И мучительныя страданія, и говоръ гостей, и шумъ дтворы — все это терзало Нину.
Въ силу контрастовъ вспоминался ей отчій домъ, стоявшій среди зеленой поляны, между горъ, вспомнились родимые луга, залитые яркимъ весеннимъ солнцемъ, вспомнилось то недалекое прошлое, когда она, 23-хъ-лтняя, здоровая двушка съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, со звонкимъ смхомъ, вмст съ подругами безпечно гуляла по тнистой орховой рощ.
— О, если бъ я могла сейчасъ убжать отъ этихъ страданій, отъ этихъ безсовстныхъ гостей, которые, уснащая свою бесду скабрезными анекдотами, могутъ такъ аппетитно сть въ комнат, гд на ихъ глазахъ мучается человкъ,— думала Нина, но тутъ опять начались схватки, одн изъ тхъ ужасныхъ схватокъ, которыя, кажется, толкаютъ роженицу въ могилу.
Съ крикомъ и воплемъ бдная опять заметалась на постели.
И крики эти, и вопли смшались съ раскатистыми смхомъ княгини Софьи…
Повитуха растерянными глазами взглянула на Сидонію и вполголоса робко обратилась къ ней:
— Что намъ длать?!— а потомъ, спохватившись, сказала,— давайте катать ее въ одял, это испытанное средство.
— Да, это прекрасное средство!— согласилась съ ней Сидонія, съ унылымъ видомъ стоя передъ невсткой.
Кто-то изъ гостей подхватилъ этотъ разговоръ и обратился къ Сидоніи:
— Давайте одяло, мы поможемъ!
— Нтъ, какъ можно! Вамъ не по силамъ, надо мужчинъ позвать!— возразила имъ хозяйка дома.
Служанки разостлали на полу большое стеганое зеленое одяло, положили туда завернутую въ простыню Нину и позвали слугъ.
Мужики перекрестились на икону, подхватили края одяла, подняли роженицу и стали катать ее справа налво и обратно, такъ что получилась боковая качка, немного уступавшая молодую женщину.
Когда ее снова уложили въ постель, боли опять усилились.
— И хоть бы этотъ подлецъ помнилъ, Нина, какъ ты мучилась, тогда онъ былъ бы почтительнымъ сыномъ,— улыбаясь и обсасывая поджаренное куриное крылышко, сказала рожениц княгиня Софья.
Слово ‘подлецъ’ было эпитетомъ того таинственнаго существа, которое должно было появиться на свтъ Божій, но молодой женщин, обезсиленной страданіями, было не до шутокъ и праздной болтовни.
Тмъ временемъ Ревазъ, скрываясь отъ гостей, сидлъ въ сосдней комнат, завернутый въ бурку, то выходилъ на балконъ или бродилъ по усадьб, невзирая на метель и глубокій снгъ, покрывшій всю деревню и ея окрестности.
Молодой человкъ былъ въ большой тревог: ему казалось, что Нина не вынесетъ мученій и умретъ. При каждомъ вопл или вскрикиваніи роженицы — и то и другое доходило до его ушей, когда онъ маршировалъ по балкону — Ревазъ въ отчаяніи хватался за голову и плакалъ, какъ ребенокъ.
— Дайте ей напиться воды изъ полы черкески мужа!— посовтовали Сидоніи.
Служанки и нкоторые изъ гостей, вспомнивъ и этотъ обычай, завщанный предками, выскочили на балконъ позвать Реваза:
— Баринъ!
— Ре-вазъ!
— Бари-и-инъ!
Но мятель обрывала слова и безсвязные отдльные звуки разбрасывала по усадьб.
Ревазъ не откликался. Послали Максимэ искать его.
— Ба-а-а-ринъ!— изо всхъ силъ закричалъ онъ, вытянувъ голову и краями ладоней прикрывъ угла рта.— Ба-а-а-ринъ!— снова крикнулъ слуга, не замчая, что Ревазъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ него.
— Что? Что такое?— повернувъ къ слуг взволнованное лицо, растерянно спросилъ его Ревазъ, и, когда слуга объяснилъ, зачмъ его зовутъ, онъ вдругъ раздражился и закатилъ бдняг такую затрещину, что тотъ свалился на снгъ,
— Онъ кричалъ, точно Богъ знаетъ, что случилось!— оправдывался Ревазъ, поднимаясь по расшатаннымъ ступенямъ лстницы на балконъ, гд стояли дв дамы и мать.
Мокрый, холодный и обсыпанный снгомъ Ревазъ вошелъ къ жен и, низко поклонившись всмъ сидвшимъ на тахт, направился въ уголъ, гд лежала Нина.
Смущенный взглядъ его упалъ на ея измученное лицо, и онъ виновато опустилъ свою кудрявую голову, не вымолвивъ ей слова.
Высокая и стройная его фигура качнулась, когда онъ наклонился, чтобы исполнить то, что ему говорили: захвативъ обими руками полу своей срой черкески, онъ собралъ края такъ, что получилось углубленіе, туда налили воды, и Ревазъ, подойдя къ постели жены, подалъ ей.
Она глотнула изъ этой импровизированной посудины и въ безсиліи упала на подушки, оставшуюся воду Ревазъ, по привычк, выплеснулъ тутъ же на полъ и молча заторопился выдти изъ комнаты, подавленный видомъ жены.
— Ревазъ, не хочешь ли златокудраго мальчика?
— Виномъ запасись, сегодня мы кутимъ,— шутили гости, любуясь его смущеніемъ.
Но онъ не слушалъ ихъ: слезы душили его, онъ не могъ вымолвить ни слова. Молча вышелъ онъ на балконъ и, заложивъ руки за спину, возбужденно маршировалъ, хотя мятель не унималась, продолжала засыпать его усадьбу и жалобно пла во всхъ щеляхъ плохо сколоченнаго домишки.
Временами, когда мятель заглушала отчаянные вопли жены, Ревазъ предавался мечтамъ о близкомъ и возможномъ счастіи:
— Вдругъ мальчикъ родится!— думалъ онъ, и при этой мысли его добродушное лицо медленно расплывалось въ широкую улыбку.— Я его назову Шалвой въ память покойнаго отца. Князь Шалва Ревазовичъ Коблашвили. Пусть мои друзья ликуютъ, а враги лопнутъ съ досады, что родился продолжатель славнаго древняго рода Коблашвили! Какъ только Шалва начнетъ ходить, на ночь я буду укладывать его возл себя, подростетъ — на охоту вмст будемъ ходить, а когда станетъ взрослымъ, на вс пиры, на свадьбы, на крестины вмст будемъ появляться и вс съ умиленіемъ будутъ говорить: ‘Отецъ съ сыномъ. Отецъ съ сыномъ’! Сынъ! Сынъ!— въ увлеченіи громко произнесъ Ревазъ.
На мигъ буря стихла, и онъ явственно услыхалъ пронзительный крикъ жены.
— А что тогда, если родится дочь?— непріятная мысль промелькнула въ голов Реваза, и маленькое его лицо обрамленное черной бородкой, только что сіявшее въ лучахъ возможнаго счастья, вдругъ омрачилось.
— Тогда и на глаза никому не показывайся. Засмютъ. Дочь!.. Непріятно имть дочерей… Хлопотъ много, безъ приданаго никто ея не возьметъ, а дать приданое — самъ безъ земли останешься. Нтъ, нтъ, храни Богъ!
Въ это время открылась дверь, и на балкон показалось встревоженное лицо Сидоніи.
— Ревазъ, дитя мое, пошли человка за пастухомъ!— Нин хуже,— грустно сказала она сыну.
При этихъ словахъ у него болзненно сжалось сердце. Со всхъ ногъ онъ кинулся на кухню сдлать нужныя распоряженія.
Черезъ нсколько минутъ Максимэ скакалъ на лошади, направляясь къ хутору, гд жилъ пастухъ Симона.
Положеніе роженицы ухудшалось, и теперь гостьи стали говорить пониженнымъ тономъ, хотя слова ихъ отчетливо доходили до слуха Нины.
— Если бы она заболла въ город, всхъ докторовъ созвали бы къ ней,— сказала княгиня Като.
— Да, это такъ, но, увряю тебя, что Симона помогаетъ не хуже докторовъ. Въ прошломъ году дьяконица мучилась пятеро сутокъ, позвали его, и онъ спасъ: хотя ребенка пришлось извлечь по частямъ, за то мать осталась жива.
При этихъ словахъ ужасъ охватилъ Нину, страстно желавшую имть ребенка. Она метнулась въ постели и дико вскрикнула, страшно расширивъ глаза.
Этотъ крикъ разбудилъ дтей, и въ комнат поднялся невообразимый шумъ: одн утшали и успокаивали малышей, другіе возились около роженицы: положеніе ея ухудшалось. Съ поблвшими отъ страха губами повитуха растерянно взглядывала на присутствующихъ.
— Пошлите къ священнику, пусть Царскія врата отворятъ!— шептали Сидоніи.
— Царскія врата! Царскія врата!— подхватила одна, другая, и скоро слуга Сосико съ трудомъ двигался по дорог, занесенной снгомъ, направляясь въ церковь.
Какъ только дошло извстіе, что Царскія врата открыты, суеврныя грузинки разстегнули одежды, расшнуровались и старались не вставать съ тахты, чтобы не упали юбки, малыши, изъ подражанія, взрослымъ, не только разстегнулись, но и пошли дальше: поскидали съ себя все и въ однхъ рубашонкахъ стали взапуски бгать по комнат, опрокидывая то стулья, то столикъ, то кувшинъ съ водой и при этомъ такъ визжали и кричали, что Нин казалось, что она находится въ аду.
Ревазъ, стараясь не слышать криковъ жены, какъ ножъ, рзавшихъ его сердце, нахлобучилъ черную папаху, на плечи накинулъ бурку и все еще съ раскрытой грудью отправился на сосднюю мельницу, надясь забыться въ бесд съ крестьянами.
Тмъ временемъ, пріхалъ пастухъ Симона. Это былъ огромный мужчина, лтъ пятидесяти, съ голубыми глазами, окладистой блокурой бородой, бронзовымъ загорлымъ лицомъ, въ высокой барашковой шапк, короткомъ архалук, широкихъ шароварахъ, коричневой чох сверху, опоясанный ремнемъ, на которомъ наискось болтался длинный кинжалъ въ черныхъ ножнахъ. Шагнувъ черезъ порогъ, Симона снялъ съ себя шапку, низко поклонился гостьямъ и, перекрестившись на икону Божьей матери, озаренную свтомъ трехъ кривыхъ и желтыхъ восковыхъ свчей, робко подошелъ къ больной.
— Вымой руки!— скомандовала ему Сидонія, глазами указывая на мдный тазъ, кусокъ яичнаго мыла, который валялся на обломк блой тарелки, и кувшинъ съ водой.
Но Симона, сидвшій на корточкахъ передъ умывальной посудой, не усплъ намылить себ рукъ, какъ Нина снова заметалась въ постели, нсколько разъ порывисто вскрикнула и вдругъ замолкла.
— Сынъ! Сынъ!— вн себя отъ радости взвизгнула повитуха.
Въ мигъ вс переполошились въ комнат: гостьи, наскоро застегиваясь и зашнуровываясь, повскакали съ мста: дти прекратили игры, болтовню и вс окружили Нину, а она, откинувъ голову на подушки, лежала въ забытьи.
— Дайте ей понюхать уксусу! Ей, кажется, дурно!— крикнула княгиня Софья.
— Значитъ, моя помощь не нужна?— весело спросилъ пастухъ и, не дожидаясь отвта, вышелъ изъ комнаты, на ходу поправляя рукава.
Обыкновенно тому, кто первый приноситъ отцу радостную всть о рожденіи сына, согласно обычаю въ Грузіи, онъ даритъ деньги.
Боясь, чтобы другіе не извстили Реваза, повитуха не успвши застегнуть кофту, со всхъ ногъ бросилась и изъ комнаты, совершенно забывъ о своихъ обязанностяхъ.
Въ это время Ревазъ съ унылымъ видомъ возвращался съ мельницы.
— Съ сыномъ, баринъ, съ сыномъ!— захлебываясь отъ радости, сказала она ему, стоя по колно въ снгу.
— Ну?! Неужели? Господи! Ты не забылъ меня!— молитвенно поднявъ руки къ мглистому небу, воскликнулъ Ревазъ и заплакалъ отъ восторга.
— Идемъ, идемъ вмст, Сабедо!— схвативъ повитуху за руку, возбужденно обратился онъ къ ней, и оба побжали, какъ дти. Но вдругъ онъ остановился передъ балкономъ, вытащилъ изъ-за пазухи дырявый кошелекъ, досталъ оттуда 3-хъ рублевую старую засаленную бумажку и, вручивъ ее повитух, весело сказалъ ей:
— Вотъ теб за дорогую всть!
Это были послднія деньги, какія только имлись дом князя Реваза.
Синія сумерки робко заглянули въ маленькія окна.
Снаружи слуги запирали ставни, а внутри на косяк камина горлъ огарокъ. Во всемъ дом не было ни свчъ, ни керосина. Опять разбжались слуги въ разные концы деревни: кто продавать муку, чтобы купить керосину, а кто просто къ сосдямъ за стеариновыми свчами.
Желая усилить свтъ, Ревазъ усердно подкладывалъ дрова въ каминъ и съ нжностью поглядывалъ въ уголъ, гд спокойно лежали его жена и сынъ.
Служанка внесла въ комнату жаркое изъ птицъ, хлбъ и маисовую кашу на сливочномъ масл, приготовленные исключительно для роженицы.
Максимэ внесъ мокрые кувшины, полные вина, и поставилъ поодаль отъ камина, чтобы они немного согрлись.
Огарокъ истаялъ и съ трескомъ потухъ.
Между тмъ, гостьи, все еще сидя на тахт съ поджатыми подъ себя ногами, въ полумрак приводили въ порядокъ свой туалетъ и стройно, хоромъ пли псню въ честь новорожденнаго, а ихъ дти продолжали пищать и капризничать, потому что однимъ хотлось сть, у другихъ переломился сонъ.
Сидонія спохватилась, что чай весь вышелъ, и, вызвавъ сына изъ общей комнаты къ себ, въ смежную, тихо, чтобы никто не слыхалъ, сказала ему озабоченно:
— Что мн длать? Чаю нтъ!
— Да?— задумался онъ.
— Посылать на станцію — далеко да и жалко людей, умаялись они.
— Ну, положимъ, что ихъ жалть? Только сегодня мы ихъ потревожили… Бда только въ томъ, что у меня копйки нтъ,— грустно возразилъ ей сынъ.— Пошлемъ къ сосдямъ,— нашелся онъ.
— Къ сосдямъ?! Неловко. Сколько разъ мы занимали…
— А какъ быть?
— Какъ быть?— машинально повторила Сидонія, и нсколько мгновеній мать и сынъ молча стояли другъ противъ друга.
Глядя на ихъ озабоченныя лица, озаренныя колеблющимся свтомъ лучины, казалось, они на мигъ забыли о той великой радости, которая такъ недавно наполняла ихъ сердца.
Съ мучительнымъ вопросомъ о ча подошла къ нимъ и Маріама, и хотя совщаніе ни къ чему опредленному не привело, но служанка на всякій случай поставила самоваръ, въ общей комнат, и въ полумрак гремла посудой.
Кто-то изъ слугъ вспомнилъ, что коробейникъ, еврей Абрамъ, по случаю непогоды ночуетъ на кухн, и Маріаму подослали къ старой барын.
— Барыня, что я вамъ доложу,— оживленно начала служанка, придя изъ кухни въ маленькую комнату, гд все еще въ раздумьи стояла Сидонія,— Абрамка боялся хать дальше въ такую погоду и остался ночевать у насъ въ кухн, а у него есть кардамонъ, корица,— возьмемъ и заваримъ, вотъ вамъ и чай!
— Да, да, это хорошо ты придумала,— очнувшись, похвалила ее Сидонія,— а въ кредитъ онъ дастъ? Мы ему должны что-то около 2-хъ рублей, еще съ прошлаго года…
— Ну, барыня, что выдумали! Бывшій вашъ крпостной и чтобы онъ отказалъ вамъ!— съ негодованіемъ сказала Maріама,— да я его и будить-то не стану, развяжу его узелъ при людяхъ, вотъ и все, возьму, сколько надо, а счетъ… посл,— самоувренно отвтила служанка.
Такимъ образомъ, вопросъ о ча разршился, но Реваза ожидала другая непріятность: ему доложили, что пастухъ отказывается отпустить въ долгъ барашка. Послали за пастухомъ, тотъ явился на кухню, куда пожаловалъ и Ревазъ.
— Ты что это — бариномъ сталъ,— закричалъ помщикъ въ то время, какъ пастухъ въ покорной поз остановился у порога.— Неужели я не могу взять у тебя въ кредитъ одного барана?
— Какъ не можете? Все можете, баринъ, но мн сейчасъ деньги очень нужны…— робко отвтилъ пастухъ.
— Скажи, пожалуйста, въ чьей рощ пасется твое стадо?
— Гд случится, баринъ, пасется и въ вашей рощ,— едва поднимая глаза на помщика, отвтилъ пастухъ.
— Такъ какъ же ты смешь отказывать мн въ одномъ барашк?— загремлъ помщикъ: — Сынъ у меня родился, другіе даже подношеніе принесли бы въ такой счастливый день, а ты что?— грозно спросилъ его Ревазъ, все ближе и ближе подвигаясь къ нему.
Боясь обычной расправы князя, пастухъ молча попятился назадъ.— Такъ смотри ты, чтобы черезъ полчаса у меня въ камин жарились шашлыки изъ твоего барашка!— не то строго, не то шутя, сказалъ ему Ревазъ и, довольный робостью пастуха, вышелъ изъ кухни.
— Пришлю, баринъ, непремнно пришлю!— глухо отвтилъ пастухъ въ слдъ ему и тоже вышелъ вонъ.
— Ты что, Ревазъ, не хочешь видть своего сына?— ласково спросила его мать, когда онъ вошелъ въ комнату.
— Какъ не хочу?!— широко улыбнувшись, отвтилъ онъ.
— Погоди малость, свчи принесутъ, тогда и посмотришь.
— Ну, нтъ, это долго ждать!— возразилъ Ревазъ и съ этими словами вынулъ изъ пылавшаго камина длинное горящее полно и, держа его высоко, какъ факелъ, подошелъ къ тахт, гд лежали Нина съ малюткой.
Искры летли внизъ, на некрашеный неровный полъ, а пламя озаряло высокую фигуру Реваза, блдное, утомленное лицо Нины на блой подушк и красное шелковое одяло, въ которое она тщательно куталась. Ревазъ нагнулся и, глядя на нее благодарными глазами, нжно поцловалъ ее въ лобъ, потомъ, одной рукой все еще держа горящее полно, другой отвернулъ розовое байковое одяло: крошечное красное личико зашевелилось, наморщилось, и мальчикъ заплакалъ. Отецъ близко, близко нагнулся надъ нимъ и съ сильно бьющемся отъ радости сердцемъ поцловалъ его въ открытый ротикъ.
А Нина наблюдая за этой трогательной сценой, ощущала въ своемъ сердц великую радость, которая озарила все ея существо и наполнила ея жизнь…
Тмъ временемъ слуги привезли керосинъ, привели барана и, чтобы шашлыки не остывали, пока пронесутъ по холодному воздуху изъ кухни, стали ихъ жарить въ комнат.
Отъ ихъ остраго запаху и чаду, отъ шума дтей, которые, увидя шашлыки, ршили пока не спать, и говора взрослыхъ у роженицы разболлась голова, она тихо стонала и охала.
На стол, передъ тахтой разложены были различныя яства. Приборовъ не хватало, и многіе ли руками.. Кром гостей, тутъ былъ и отецъ дьяконъ, мимоздомъ захавшій къ Ревазу и оставленный по случаю родинъ. Послали кстати и за попомъ — дать молитву, но его не ждали, ибо всмъ хотлось сть. Дьяконъ, аппетитно истребляя все, что ему предлагали, провозглашалъ тосты и пилъ изъ большихъ чайныхъ стакановъ.
Пріхалъ попъ, отецъ Иванэ, сдой старикъ съ краснымъ загорлымъ лицомъ, прочиталъ молитву (младенца нарекли Шалвой) и, благословивъ трапезу, торопливо услся за столъ и тоже началъ съ тостовъ:
— Прошу святого Георгія, чтобы онъ каждый годъ давалъ теб сына!— обратился онъ къ Нин, подходя къ ней съ полнымъ стаканомъ въ рук.
— Мно-о-о-га-а-я л—та!— тянули низкіе женскіе голоса.
— Мно-о-о…— басомъ подпвалъ Ревазъ, у котораго уже покраснли глаза.
— Вы что не танцуете?— весело обратилась ко всмъ княгиня Като, живо соскакивая съ тахты.— Веселитесь, сынъ родился въ дом, надо, чтобы и стны смялись. Давайте мн бубенъ!— крикнула она въ сосднюю комнату, въ дверяхъ которой толпилась домашняя челядь.
Скоро загремли погремушки, принесли бубенъ, подержали надъ огнемъ и поднесли Като, кокетливо держа его, граціозно откинувъ голову назадъ, она ударила по натянутой кож длинными тонкими блыми пальцами и съ увлеченіемъ начала играть.
Началась лезгинка и кто-то изъ танцующихъ сталъ дурачиться, дамы покатывались со смху, прислуга фыркала въ дверяхъ, Ревазъ грохоталъ на всю комнату, дти радостно визжали, а въ углу, въ постели лежала Нина съ закрытыми глазами отъ мучительной головной боли, поминутно сдвигая брови.— Господи, когда они угомонятся? Нтъ больше силъ терпть!— съ отчаяніемъ думала она.
Малютка зашевелился въ тряпкахъ и заплакать. Этотъ плачъ снова напомнилъ присутствующимъ о виновник торжества, отецъ Иванэ съ распущенной сдой косичкой поднялъ стаканъ вина за благоденствіе маленькаго князя и, подобострастно заглядывая въ глаза хозяина дома, успвшаго порядкомъ выпить, произнесъ:
— Дай Богъ, чтобы до ста лтъ дожилъ тотъ, кто сегодня родился въ твоемъ дом… Да здравствуетъ князь Шалва.
А въ это время князь Шалва морщился, плакалъ и кривилъ ротикъ. Маріама подбжала къ нему, бережно взяла на руки, поднесла къ матери и ласково обратилась къ ней:
— Покорми, пожалуйста, вишь, онъ голоденъ!
Между тмъ, Ревазъ, чтобы усилить комическое положеніе толкнулъ на середину комнаты повитуху, весело воскликнувъ:
— Я говорю теб: танцуй!
— Не могу, господинъ!— вырываясь изъ рукъ Реваза и длая просительную гримасу, стояла на своемъ повитуха.
— Нечего, нечего! танцуй!— прикрикнулъ на нее Ревазъ,— а то смотри ты у меня: раздну и на снгъ посажу!..
‘Съ него станется, онъ такой сумасбродный’!— съ ужасомъ подумала повитуха и, искусственно улыбаясь, слегка подняла руки, склонила голову на бокъ, и неуклюже, смшно затопала.
Гости смялись до слезъ и, мрно хлопая въ ладоши, восклицали, подбодряя ее:
— Ташъ-ташъ!
Въ это время со двора донесся злой и порывистый лай собакъ.
— Ревазъ, выйди, узнай, на кого такъ лаютъ собаки,— обратилась Сидонія къ сыну.
Слуга-мальчикъ, предупредивъ барина, юркнулъ въ дверь, вернулся очень скоро и, подойдя къ отцу Иванэ, робко жилъ ему:
— Батюшка, горцы за вами пріхали, просятъ пріобщить умирающаго.
— Въ такую позднюю ночь!— воскликнула повитуха.
— Теперь?! мя-тель, хо-лод-но — пролепеталъ о. Иванэ, вставая изъ-за стола.
Но, наконецъ, всталъ, застегнулся, простился со всми, нахлобучилъ свою черную широкополую войлочную шляпу дрожащими руками, повязался башлыкомъ и вышелъ изъ комнаты на балконъ, гд его ждали люди.
Батюшк подвели лошадь.
Мятель улеглась. Небо было мглистое, но снгъ свтллъ и чуть-чуть обозначились перила, столбы балкона фигуры горцевъ и лошадей.
— Ну, куда вы его тащите?— съ упрекомъ сказала Сидонія, обращаясь къ дьякону въ то время, какъ батюшка карабкался на свою лошадку.
— Не извольте безпокоиться!— сказалъ ей дьяконъ, поудобне садясь на сдло,— да я же съ ними.
— Батюшка плохо видитъ, давайте-ка сюда лучину и веревку тащите!— крикнулъ людямъ Ревазъ, усаживая отца Ивана на лошадь.
Зажженная лучина озарила группу отъзжающихъ и хозяевъ дома. При ея колеблющемся свт Ревазъ старательно привязывалъ батюшку къ лошади, тотъ не сопротивлялся и сладко звалъ, но вдругъ онъ вспомнилъ про свой недопитый стаканъ:
— Тамъ… я не… допилъ…
Принесли стаканъ, кмъ-то долитый.
— За здоровье Шалико!— отецъ Иванэ только что поднесъ ко рту стаканъ, какъ вдругъ отъ старательнаго завязыванья послдняго узла Ревазомъ, качнулся впередъ и облилъ виномъ морду лошади: она фыркнула и тронулась.
— Что, не понравилось вино?— пошутилъ батюшка, подбирая поводья.
— Ну, съ Богомъ, позжайте!— сказалъ ему Ревазъ, длая шагъ назадъ и тяжело вздохнувъ.
Конные двинулись: впереди батюшка, рядомъ съ нимъ дьяконъ, а позади нихъ горцы, вс закутанные въ буркахъ.
— Крпко-ли сидитъ отецъ Иванэ?— заботливо спрашивала сына Сидонія, лвой рукой держа подолъ, а правой заслоняя свтъ лучины.
— Кр-п-к-о!— сладко звнувъ и разминаясь, отвтилъ Ревазъ и взялся за ручку двери.