Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ГОРОДСКАЯ СЕСТРА.
I.
II.
III.
IV.
V.
Городская сестра, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Сапожникъ Маркычъ страдалъ головными болями, особенно по утрамъ. Онъ вставалъ всегда мрачный и недовольный, молча пилъ чай, тяжело вздыхалъ и кого-нибудь ругалъ. Прежде онъ сильно попивалъ, а въ послдніе годы ‘ничего не принималъ’, на томъ основаніи, что сколько ни пей, а всей водки не выпьешь. Благодаря трезвому поведенію, семья жила исправно, хотя заработки Маркыча, изъ-за конкуренціи другихъ сапожниковъ, и понижались съ каждымъ годомъ.
— И куда только деньги двались,— удивлялся Маркычъ, почесывая въ затылк.— Вотъ тоже взять рыбу: прежде сколько этой самой рыбы было въ Волг, а теперь вся перевелась. А куда дваться рыб? Кажется, ужъ что можетъ быть хуже рака, а и тотъ ушелъ… Нтъ рака… и конецъ длу. Не согласенъ жить въ Волг и весь передохъ, до послдняго… А гд прежній покупатель? Тоже перевелся, точно вс перестали носить сапоги.
Особенно длался Маркычъ мрачнымъ въ срые осенніе дни, какъ сегодня. Прежде и солнышка было гораздо больше, и люди были добре невпримръ, и даже сапожная кожа была лучше.
Семья Маркыча была небольшая: самъ съ женой, подростокъ-сынъ Петька да дочь Степанида, двушка уже на возраст. Была еще дочь, Авдотья, да только давно отбилась отъ дому и проживала въ Питер у тетки Лизаветы. Петька помогалъ работать отцу, а Степанида ходила работать на льняную фабрику. Въ общемъ вс трое зарабатывали порядочно, и семья сводила концы съ концами. Большимъ подспорьемъ были городскіе подарки, которые время отъ времени присылала Авдотья — и одежей, и деньгами, и чаемъ съ сахаромъ. Откуда брала Авдотья деньги — Маркычъ старался не думать. Гд же и деньгамъ быть, какъ не въ Питер. Вс он тамъ скопились, какъ вода въ озер. У себя, въ сельц Горушкахъ, давно позабыли, какія и деньги бываютъ на бломъ свт. Одной рукой получилъ, другой отдалъ — вотъ и весь капиталъ.
Было уже около одиннадцати часовъ. Старуха Анисья въ это время подавала обдъ, а сегодня замшкалась, поджидая съ фабрики Степаниду. Маркычъ уже спрашивалъ раза два, скоро ли обдъ…
— Успешь,— спокойно отвчала Анисья.— Обдать — не блохъ ловить… Куда торопиться-то?..
Маркычъ хотлъ окончательно разсердиться, именно въ это время вошелъ въ избу Константинъ, среднихъ лтъ, сгорбленный и худой мужчина, одтый по-городскому. Онъ служилъ въ трактир ‘съ прозжающими номерами’, подъ названіемъ ‘Бережокъ’.
— Маркычу сорокъ одно,— поздоровался Константинъ.
— Здравствуй,— довольно сухо отвтилъ Маркычъ.
Константинъ слъ на лавку и началъ, не торопись, развязывать какой-то узелокъ. Въ узелк оказалась пара штиблетъ, требовавшая особаго вниманія Маркыча.
— Прихворнули у меня щиблеты малымъ дломъ,— проговорилъ Константинъ, подавая ихъ Маркычу.— Ежели бы, напримрно, подметки подкинуть, каблуки подбить — въ лучшемъ бы вид…
Маркычъ долго разсматривалъ принесенную работу, моргалъ глазами, чмокалъ и только потомъ отвтилъ.
— А у васъ въ городу, Коскентинъ, не стало сапожниковъ?
— Какъ не стало!.. А только мн дло вышло, по пути… Тетка у меня въ Горушкахъ, засылку мн сдлала, что нездорова, ну, оно и вышло по пути…
Стоявшая у печи съ ухватомъ Анисья отнеслась къ объясненію Константина очень подозрительно. Что-то какъ будто и неладно: отъ города до Горушекъ четыре версты, и тащить сюда починку уже совсмъ не рука. Да и самъ Константинъ, замотавшійся мужичонка, не пользовался въ Горушкахъ особеннымъ довріемъ, хотя и самъ былъ горушкинскій.
— Длать вамъ нечего, услужающимъ,— ворчала Анисья.— Вотъ и придумалъ тетку…
— Ну, ужъ это вы, Анисья Петровна, ‘ахъ, оставьте!’ — съ трактирнымъ жаргономъ отвтилъ Константинъ, раскуривая папиросу.— Что касается тетки, такъ это завсегда съ нашимъ полнымъ уваженіемъ, потому какъ сродственница и при этомъ помираетъ третій годъ… А вотъ что намъ, услужающимъ, длать нечего, такъ это вы даже совсмъ напрасно. По видимости, легче и нтъ нашей работы: взмахнулъ салфеткой, принесъ то да другое — и все тутъ. А того никто не подумаетъ, что я съ салфеткой-то съ шести часовъ утра до двнадцати часовъ ночи, какъ маятникъ, хожу. Дла не длаешь въ другой разъ, а стой, какъ идолъ… А духъ какой въ трактирномъ заведеніи? Не прочихаешься… И все на ногахъ день денской, какъ журавль, стоишь. да, такъ и та на ходу, въ томъ род, какъ укралъ да сълъ. Это вдь со стороны все легко кажется… Такъ ты, Маркычъ, того, выправь щиблеты, а я на недл какъ-нибудь заверну.
Когда Константинъ вышелъ, Маркычъ долго вертлъ въ рукахъ его штиблеты, а потомъ съ презрніемъ швырнулъ ихъ въ уголъ.
— Зебра полосатая!— обругался онъ.
— Не спроста онъ навострилъ къ намъ лыжи,— поддакивала Анисья, гремя ухватами.— Не таковскій человкъ.
— Въ шею его надо было прогнать,— соображалъ Маркычъ посл времени.— А я еще съ нимъ разговариваю, съ полосатымъ чортомъ!.. Давай, Анисья, обдать, коли на то пошло… Степанида отдльно постъ, коли не знаетъ своего времени. У насъ не трактиръ, чтобы каждому фиціанты услужающіе подавали…
Выйдя изъ избушки Маркыча, трактирный человкъ Константинъ нсколько времени стоялъ за воротами. Сялъ мелкій осенній дождь. На избитой ухабами дорог, которая вела въ городъ, стояли лужи грязной воды. Пшеходы пробирались окольными тропами по картофельнымъ огородамъ и оголенному жнивью. Константинъ не пошелъ городской дорогой, а свернулъ налво, гд была пробита торная тропа къ фабрик. Онъ издали замтилъ разрозненныя группы двушекъ и парней, которые шли въ Горушки къ обду по этой фабричной троп.
— Ну и погодка!— ворчалъ Константинъ, встряхивая головой и едва вытаскивая ноги изъ липкой грязи.— Пьяному чорту на свадьбу здитъ…
Возвращавшіеся съ фабрики парни и двушки, въ свою очередь, замтили Константина и встртили его шутками.
— Опоздалъ, Константинъ, на работу къ намъ.
— Онъ идетъ обдать къ управляющему нмцу.
Константинъ не счелъ нужнымъ отвчать фабричнымъ зубоскаламъ, а остановилъ Степаниду, дочь Маркыча, свжую и красивую двушку въ красномъ платк на голов.
— Надо мн теб, Степа, одно словечко сказать…
Двушка немного смутилась и подошла. Ихъ окружили другіе, но Константинъ безъ церемоніи всхъ прогналъ.
— Идите своей дорогой, зубоскалы!.. Не до васъ…
Когда вс отошли, Константинъ озабоченно проговорилъ:
— А я отъ Авдотьи Ивановны, Степа…
— Отъ Дуни? Она здсь?!..— тихо вскрикнула двушка.
— Здсь, у насъ… въ прозжающихъ номерахъ. Безпремнно наказывала, чтобы ты пришла завтра утромъ. Сама-то она боится показаться отцу на глаза, ну, и подослала меня, значитъ, чтобы шито и крыто… Утромъ-то ты будто на фабрику, а сама къ намъ…
— На перевоз увидятъ свои деревенскіе…
— А ты найми кривого солдата, чтобы онъ на лодк черезъ Волгу перемахнулъ… Поняла?.. Никто и не увидитъ…
— Бати боюсь…
— А ты сестру пожалй, глупая. Очень, гритъ, стосковалась, а сама въ слезы. Своя кровь, однимъ словомъ, изъ роду-племени не выкинешь…
Степанида закрыла ротъ концомъ платка и горько заплакала. Она плохо помнила сестру, но почему-то всегда ее жалла. Константинъ только развелъ руками. Вотъ такъ фунтъ: и та сестра реветъ и эта реветъ. Ну, только и народецъ, эти бабы… Ничего не сообразишь съ ними.
— Перестань, глупая,— сердито проговорилъ Константинъ.— Не вашими бабьими слезами дло началось, не вашими оно и кончится.
Онъ хотлъ еще что-то прибавить, какъ замнилъ, что къ нимъ со стороны Горушекъ бредутъ по полю дв женщины.
— Вотъ чортъ несетъ попутчика,— обругался Константинъ.— Одна-то, видно, кума едосья.
— Она самая,— подтвердила Степанида.— Охъ, бдовушка… Сейчасъ пойдетъ и все бат разскажетъ… А другая — наша сосдка, кривая Фимушка… еще похуже едосьи на языкъ будетъ.
У Константина мелькнула малодушная мысль скрыться постыднымъ бгствомъ, но другой дороги, какъ на фабрику, не было. Притомъ неловко было оставлять Степаниду одну,— проклятыя бабы подумаютъ не знаю что.
— А чортъ съ ними, пусть идутъ…— ворчалъ Константинъ.— Пойдемъ, Степа, навстрчу проклятымъ вдьмамъ…
Степанида не спорила и покорно пошла за Константиномъ, который продолжалъ ворчать.
Встрчныя бабы узнали Степаниду и только покачали головами. Нечего сказать… хороша двушка, которая ловитъ жениховъ на дорог.
— Да вдь это Коскентинъ?!— ахнула едосья.— Ахъ, лукавый песъ… Ужо вотъ Маркычъ-то ему задастъ.
Поровнявшись съ Константиномъ и Степанидой, кривая Фимушка проговорила не безъ ехидства:
— Откуда Богъ несетъ?
— Гд были, тамъ ничего не осталось,— храбро отвтилъ Константинъ.
— Такъ, такъ, миленькій!.. Ваши-то остатки, видно, Маркычу достанутся. А можетъ, ты, Коскентинъ, свататься пришелъ къ Степанид?
Константинъ принялъ гордый видъ городского полированнаго человка и прошелъ мимо любопытныхъ бабъ, не удостоивъ ихъ отвтомъ.
Авдотья Ивановна страшно томилась въ своемъ маленькомъ, душномъ и грязномъ номер въ гостиниц ‘Бережокъ’. Она, какъ говорится, не находила себ мста. Это была немного выше средняго роста, молодая женщина съ красивымъ какой-то усталой красотой лицомъ. Одта она была совсмъ по-городски, въ зеленое съ черными полосками платье. Золотая брошь, такія же серьги, браслетъ и нсколько колецъ придавали ей видъ купчихи средней руки. Впечатлніе портили только подкрашенныя губы и подведенные глаза.
— Этотъ Константинъ, кажется, умеръ…— думала она вслухъ, стоя у окна, выходившаго на Волгу.
Въ окно открывалась съ дтства знакомая, безконечно родная картина. Песчаный, мокрый всегда берегъ, нсколько амбаровъ, склады какихъ-то товаровъ, полнницы пароходныхъ дровъ, нсколько пристаней, а тамъ — широкій разливъ Волги, нсколько стоявшихъ на якоряхъ барокъ, далекій дымокъ невидимаго парохода и черныя точки лодокъ. За ркой крутой берегъ, а по нему раскинулись Горушки. Бллась старинная церковь, горбились длинныя крыши лсопильнаго завода — и только. Далеко за Горушками вчно дымили дв высокихъ фабричныхъ трубы. Сейчасъ вся эта картина точно была покрыта холоднымъ потомъ, какъ лицо трудно-больного человка. Давно Авдотья Ивановна не видла родной Волги, и ее начинала давить тяжелая тоска. Вонъ по тому берегу она бгала босоногой двчонкой, ходила молиться по воскресеньямъ въ старинную церковь, знала въ лицо всхъ своихъ однодеревенцевъ, а теперь вернулась домой, какъ чужая, и даже не сметъ показать носа къ отцу. Ей хотлось выплакаться по-бабьи, но слезъ не было.
Черезъ Волгу ходилъ паромъ, и Авдотья Ивановна въ каждомъ мужчин, который съ пристани поднимался въ городъ, напрасно старалась узнать Константина. Онъ показался, когда было уже часа три, и Авдотья Ивановна встртила его довольно сердито.
— Гд пропадалъ-то столько времени?
— Куда посылала, туда и ходилъ,— грубо отвтилъ Константинъ.— Промокъ весь, сапоги въ грязи чуть не увязилъ… Тротувары-то въ Горушкахъ для меня еще не успли наладить.
Онъ обстоятельно разсказалъ, какъ заходилъ къ Маркычу, а потомъ встртилъ въ пол Степаниду. Когда дло дошло до встрчи съ кривой Фимушкой и кумой едосьей, Авдотья Ивановна пришла въ ужасъ.
— Да не дурень ли ты, Константинъ?!.. Да вдь теперь Степанид прохода не дадутъ въ Горушкахъ, да и отцу наплетутъ не знаю что…
— А я что же, чмъ я виноватъ?— грубо оправдывался Константинъ, ежа угловатыми плечами.— Моей тутъ причины никакой нтъ… Однимъ словомъ, старался для тебя же, а ихъ чортъ и несетъ… Конечно, разнесутъ по Горушкамъ про Степаниду, ужъ это врно. У обихъ языки-то какъ терки…
— Помню я ихъ отлично, и едосью и Фимушку… Злющія бабы.
— Ужъ зле не бываетъ. Однимъ словомъ, куда поглядитъ, такъ всякое мсто заржаветъ…
Авдотья Ивановна даже расплакалась и еще разъ обругала безтолковаго Константина.
— Какъ теперь Степанида пойдетъ ко мн завтра-то? Вдь за ней вся фабрика будетъ во вс глаза смотрть… Дескать, къ Константину на свиданье пошла.
— И даже очень просто…
— Да не дуракъ ли ты, Константинъ?!
— А мн что?.. Таковъ уродился. И при этомъ старался… Прозябъ вотъ какъ… А тутъ еще Маркычъ надо мной же шутки шутилъ…
Авдотья Ивановна дала ему на чай и прогнала.
Ждать завтрашняго утра было тяжело, и она ходила по своему номеру часа два, какъ зврь въ клтк. Выплакавшись, она успокоилась, а потомъ на нее напала ршимость отчаянія.
— Да чего я боюсь-то?— подбадривала она себя.— Поду сама къ отцу, и тому длу конецъ… Никому до меня дла нтъ…
Она позвала Константина и велла нанять извозчика въ Горушки.
— Правильно,— равнодушно согласился Константинъ.— И дождь какъ будто пересталъ… Этакъ-то лучше будетъ.
— А извозчикъ меня не убьетъ дорогой? Темно хать будетъ…
— Зачмъ ему убивать… Не ты одна подешь. Поповны вонъ по попамъ изъ тіятру здятъ, служительскія жены съ лсопильнаго завода… да мало ли прозжающаго народу наберется…
— Ты замть, на всякій случай, номеръ извозчика.
Авдотья Ивановна надла новую осеннюю ротонду, взяла зонтикъ и, перекрестившись, вышла изъ номера. Константинъ тащилъ за ней довольно тяжелый дорожный чемоданъ черной кожи.
— Куда въ Горушки-то?— спрашивалъ извозчикъ.
— А тамъ я теб скажу,— отвтила Авдотья Ивановна, стсняясь при трактирной прислуг назвать имя отца-сапожника.
На пристани пришлось ждать. Волга катилась мутная и непривтливая. Въ вечерней мгл гд-то далеко мигали огоньки баржъ. Дождь продолжалъ итти, мелкій и надодливый.
Пока перезжали на паром, пока поднимались на крутой берегъ по вязкой, избитой дорог, Авдотья Ивановна успла передумать тысячу своихъ непрошенныхъ бабьихъ думушекъ. Ей, вообще, было жутко. Какъ только люди могутъ жить въ такой трущоб?! А тамъ, въ Петербург, и свтло, и чисто, и уютно. Она припоминала свою Разъзжую улицу, гд выжила цлыхъ пять лтъ у тетки, потомъ Николаевскую, гд жила сейчасъ ‘у генерала’, какъ называла своего барина, коммерціи совтника Ахметышева. Онъ по-генеральски уже давно шаркалъ одной ножкой, пришепетывалъ и отпустилъ на родину со строгимъ наказомъ.
— У тебя красивая сестренка подросла… Если привезешь — не обижу. Знаешь мой характеръ? Мн и жить-то недолго осталось. Куплю теб домикъ на Петербургской сторон, и живите съ сестрой да не поминайте старика лихомъ.
‘Генералъ’, дйствительно, былъ добрый и даже предлагалъ подарокъ ‘сестр’, золотые часики, но Авдотья Ивановна наотрзъ отказалась. Куда Степанид такіе часы, когда она и ступить по-настоящему не уметъ. Еще засмютъ свои же въ деревн… Да и имя такое глупое: Степанида. Авдотья Ивановна ршила, что въ Питер она будетъ называть сестру Франциской. Это имя ей почему-то очень правилось. Разв можно сравнить со Степанидой! Авдотья Ивановна не думала о томъ, что имла въ виду продать сестру, а только мечтала о своемъ домик на Петербургской сторон. Только бы вытащить ее изъ деревенской грязи, а въ Питер никому дла нтъ, кто она такая и чмъ занимается. Будетъ домъ да хорошее приданое, такъ и замужъ выйдетъ за хорошаго человка. Мысль, что Степанида могла въ Горушкахъ сдлаться женой сапожника или фабричнаго, приводила Авдотью Ивановну въ отчаяніе.
— Ступай ты скоре, ради Бога,— торопила она извозчика, точно Степанида могла выйти замужъ, пока они тащились отъ лсопильнаго завода.
Поле кончилось. Вдали мелькнулъ первый огонекъ, и смутно проявился въ вечерней мгл силуэтъ церкви. Авдотья Ивановна припоминала каждый вершокъ родной земли и только удивлялась, что за десять лтъ, какъ она ухала, въ Горушкахъ не прибавилось ни одного новаго дома. Когда она объяснила, куда ей нужно хать, извозчикъ проговорилъ:
— Къ Маркычу?
— Ты его знаешь?
— А какъ же не знать, когда я и самъ изъ Горушекъ. Хорошій сапожникъ Маркычъ, можно сказать, на вс руки сапожникъ. Прежде-то виномъ зашибался, а нынче шабашъ, трекнулся и ни капли. Вотъ онъ какой у насъ, значитъ, Маркычъ… Ни-ни!..
Странно, что родную избушку Авдотья Ивановна не узнала и даже заспорила съ извозчикомъ, что онъ не туда ее привезъ.
— Она самая,— уврялъ извозчикъ.
Въ избушк горлъ огонь, хотя черезъ отпотвшее окно и нельзя было ничего разсмотрть. Появленіе извозчика въ такую, по-деревенски, позднюю пору привлекло прежде всего, конечно, горячее вниманіе деревенскихъ собакъ, которыя обступили извозчичью пролетку со всхъ сторонъ и неистово лаяли на Авдотью Ивановну, которая не ршалась сойти. На этотъ лай у сосднихъ воротъ показалась какая-то темная фигура. Это была сосдка, кривая Фимушка. Она подбжала къ извозчику и палкой разогнала лаявшихъ собакъ.
— Вамъ кого, барыня?— спрашивала она, напрасно стараясь разсмотрть лицо таинственной гостьи.
— А намъ Марк ча…— отвтилъ извозчикъ.
На лай выскочилъ Петька, босой, безъ шапки и въ одной рубах.
— Вы меня проведите,— обратилась къ нему Авдотья Ивановна съ городской вжливостью.— Вотъ чемоданчикъ.
Къ освщенному окну прильнули носами физіономіи Анисьи и Степаниды. Когда Петька потащилъ чемоданъ въ избу, кривая Фимушка сразу сообразила, что пріхала питерская Дунька, и стремглавъ бросилась къ кум едось.
Когда Авдотья Ивановна вошла въ родную избу, ея никто не узналъ, кром Степаниды, которая догадалась по своему разговору съ Константиномъ. Маркычъ поднялся со своего сапожничьяго стула и смотрлъ на гостью непонимающими глазами. Степанида шепнула матери, кто такая гостья, и Анисья съ причитаніями и слезами бросилась къ дочери.
— Голубушка ты моя… Не чаяли, не гадали, а Господь радость и прислалъ… Дунюшка, милая…
Маркычъ тоже догадался, въ чемъ дло, слъ да свой кожаный стулъ и принялся за работу, точно въ избу вошла кошка.
— Батя…— нершительно проговорила Авдотья Ивановна, длая шагъ впередъ.— Батя…
Маркычъ посмотрлъ на нее какими-то стеклянными глазами и отвтилъ, указывая сначала на образъ въ углу, а потомъ на дверь,
— Вотъ теб Богъ, а вотъ теб и порогъ!..
Старуха Анисья громко завыла и бросилась къ мужу въ ноги. Авдотья Ивановна стояла посреди избы блдная, какъ полотно.
Маркычъ оттолкнулъ ногой валявшуюся на полу жену, вскочилъ и но сбоямъ голосомъ зарычалъ:
— Зачмъ тебя принесло-то сюда?.. А? Зачмъ хвостъ свой подкидываешь?.. А? Кто Коскентина даве подсылалъ? А мы вотъ, деревенскіе дураки, ничего и не понимаемъ… Напялила шляпку и думаешь, что барыня?!..
Онъ неожиданно подскочилъ и сорвалъ съ Авдотьи Ивановны шляпу. Проявленіе родительскаго гнва возмутило Аписью, и она вырвала изъ рукъ мужа несчастную шляпу.
— Да ты никакъ и совсмъ очумлъ?!.. Вдь за шляпку-то деньги плачены… Другой бы отецъ вотъ какъ радовался, а ты поднялъ драку…
— Маменька, оставьте,— вступилась Авдотья Ивановна, отстраняя мать.— Я сама лучше поговорю съ батей… Петя, открой-ка чемоданъ. Вотъ теб ключикъ…
Маркычъ слъ на свой стулъ и началъ смотрть, какъ Петька неумло развязывалъ ремни у чемодана.
— Ну-ка, ты, Петька, давай чемоданъ-то сюды,— проговорилъ онъ совершенно другимъ голосомъ.— Ничего ты, Петька, не понимаешь… Сколько дала за чемоданъ-то?
— Не помню хорошенько… Кажется — восемь рублей.
— Ну, кожа-то неважная, и шитье тоже… За восемь-то цлковыхъ можно бы вотъ какой чемоданище сварганить, чертямъ тошно…
Раскрытый чемоданъ лежалъ на стол, и Авдотья Ивановна торжественно принялась раздавать подарки. Отдльный свертокъ достался и Маркычу. Онъ улыбнулся, ощупавъ черезъ бумагу бутылку. Вотъ хитрая двка, что придумала-то! Кром бутылки, въ свертк оказалось два фунта колбасы. Маркычъ очень ‘уважалъ’ колбасу и только покачалъ головой. Ну, и двка, прямо, можно сказать, убила человка вотъ этой самой колбасой… Анисья покосилась на бутылку, но Авдотья Ивановна ее предупредила:
— Это, маменька, не простая водка, а дорогая. Вс господа ее пьютъ и никогда пьяными не бываютъ…
— Н-но-о?!— радостно удивлялся Маркычъ, просматривая дорогую водку на свтъ.— Совсмъ, значитъ, непьяная водка? Оказія…
Анись досталась большая шерстяная шаль, Степанид шерстяная матерія на цлое платье, Петьк новый пиджакъ табачнаго цвта, и т. д. Конечно, былъ и чай, и кофе, и сахаръ, и леденцы, и орхи. Вс сразу оживились. Анисья накинула на плечи шаль и смотрлась въ осколокъ зеркала на стн, Петька напялилъ на себя пиджакъ, Степанида прикидывала матерію,— оказалось, что Анисья всю жизнь мечтала имть такую шаль, Петька мечталъ о такомъ именно пиджак, а Степанида даже во сн видла именно вотъ такую веселенькую матерію. Маркычъ въ это время усплъ раскупорить бутылку и налить рюмку дорогой питерской водки, но въ моментъ, когда онъ ее поднесъ ко рту, растворилась изба и показалась кривая Фимушка и кума едосья. Он не вошли въ избу, а какъ-то втиснулись, придавивъ въ двзряхъ одна другую.
— Здравствуйте, Иванъ Маркычъ и Анисья Петровна,— проговорила кривая Фимушка, отличавшаяся замчательнымъ ораторскимъ талантомъ.— А мы, значитъ, на огонекъ завернули… У кумы едосьи полусапожки порвались, такъ вотъ починить бы…
Кума едосья ткнула кулакомъ кривую Фимушку, потому что требовавшія починки полусапожки остались дома.
— Съ питерской гостьюшкой проздравляемъ,— закончила Фимушка свою рчь.
Маркычъ съ ожесточеніемъ опрокинулъ рюмку и плюнулъ, а Анисья пригласила сосдокъ приссть. Она вполн понимала ненасытное бабье любопытство, а потомъ и самой хотлось похвастаться питерскими подарками. Что же, слава Богу, не украли, пусть посмотрятъ… Сосдки съ жадностью накинулись на подарки и долго ахали и качали головами. Пошлетъ же Богъ людямъ такое счастье…
— Ты теперь, Анисья Петровна, какъ наднешь свою шаль да выйдешь на улицу — не отличить тебя отъ попадьи.
Авдотья Ивановна была совсмъ не рада дорогимъ гостьямъ и смотрла на нихъ злыми глазами. Ее поражало это деревенское нахальство, съ какимъ эти бабы ворвались въ избу. Что имъ нужно, въ самомъ-то дл? Впрочемъ, оставалась надежда, что он посидятъ и уйдутъ когда-нибудь… Степанида тоже была возмущена и ушла за перегородку. А гостьи продолжали сидть и болтали, какъ ни въ чемъ не бывало.
— И не узнать бы тебя, Авдотья Ивановна, кабы на улиц гд встртились,— говорила кривая Фимушка, подперевъ щеку рукой.— Настоящая барыня… Недаромъ, видно, пословица говорится, что Богъ да городъ — чортъ да деревня.
— И въ город такіе же люди живутъ,— уклончиво отвтила Авдотья Ивановна.
— Такіе да не такіе… Чать, въ Питер-то все генералы одни живутъ?
— Есть и генералы…
— И ты у генерала живешь?
— У генерала.
— Сердитый?
— Нтъ, ничего…
— Все-таки, поди, страшно, когда онъ по дому съ саблей ходитъ… Разсердится и сейчасъ зарубитъ.
— Мой генералъ ходитъ безъ сабли. Онъ изъ купцовъ… коммерціи совтникъ.
— Съ бородой?
— Съ бородой…
— Ну, если сабли нтъ, такъ апалеты…
— И эполетовъ нтъ. Одинъ генералскій чинъ…
Кума едосья и кривая Фимушка только переглянулись между собой, а потомъ въ одинъ голосъ проговорили,
— Смешься ты надъ нами, дурами, Авдотья Ивановна…
Об гостьи обиженно поднялись и начали прощаться. Ихъ не удерживали. Выйдя въ сни, кривая Фимушка плюнула и сердито проговорила:
— И все-то вретъ эта самая Дунька-сахарница… Все вретъ.
— А ты видла — чемоданъ-то въ углу стоитъ? Весь полнехонько набитъ сахаромъ.
— И то, Петька даве едва доколокъ его до избы. Тяжеленный…
— Надо полагать, хорошъ Дунькинъ-то генералъ… х-ха!..
— Ну, это ей ближе знать… А только одта на отличку. И притомъ сережки и перстеньки…
Миическій Дунькинъ генералъ съ бородой, безъ сабли и эполетъ, такъ и остался для обихъ женщинъ загадкой. А вотъ что Дунька-сахарница увертлива — это врно. Вонъ сколько всякаго добра навезла, да еще въ Питер сколько осталось.
— А морду зачмъ она краситъ?— спрашивала кума. едосья.
— Генералу хочетъ пондравиться… Вс барыни красятся, ну, и Дунька-сахарница за ними.
По уход сосдокъ въ изб воцарилось неловкое молчаніе. Маркычъ выпилъ нсколько рюмокъ водки и захмеллъ. Когда Анисья хотла взять у него бутылку, онъ разсердился.
— Это я для закуски пью, глупая! Хороша закуска…
Авдоть Ивановн холось поговорить съ матерью и сестрой ‘по душамъ’, но при отц было неудобно. Степанида разсматривала сестру какъ-то исподлобья и не могла признать въ ней ту Дуню, которую когда-то увезла тетка Лизавета. Совсмъ другая женщина, не изъ ихъ семьи. Петька думалъ то же самое и вопросительно смотрлъ на Степаниду. Авдотья Ивановна старалась не смотрть на сестру, чтобы напрасно ея не смущать, хотя и замтила, что руки у нея такія большія и красныя. Послднее ее огорчало. На такую пятерню и перчатокъ не подберешь…
Авдотья Ивановна осталась ночевать и, вспоминая старину, забралась на полати, гд спала Степанида. Когда она стала раздваться, Степанида съ дтскимъ любопытствомъ разсматривала вс подробности городского дамскаго костюма и никакъ не могла удержаться отъ смха.
— Ахъ, ты, глупенькая,— ласково говорила Авдотья Ивановна, обнимая ее.— Совсмъ дурочка!..
Степанида молча цловала сестру, и Авдотья Ивановна прижимала ея мокрое отъ слезъ лицо къ своей груди. Ей тоже хотлось плакать. Къ душ поднималось что-то такое забытое, по хорошее, доброе и свтлое. Пахло сапожнымъ товаромъ, по стнамъ съ шуршаньемъ ползали тараканы, изъ-за перегородки, гд спали старики на одной кровати, раздавался тяжелый храпъ Маркыча.
— У тебя есть женихъ?— спрашивала шопотомъ Авдотья Ивановна, когда улеглась рядомъ съ сестрой.
— Есть!..— еще тише отвтила Степапида.
— Ты его любишь?
— А разв можно жениха не любить? Подъ внцомъ попъ про это читаетъ каждый разъ.
Двушка, очевидно, не понимала даже самаго слова ‘любовь’, и Авдотья Ивановна тихо разсмялась.
— Ну… нравится онъ теб?
— Ничего… Только ростомъ малъ. У насъ вс парни такіе… недоростки… Смшной онъ, Илюшка. Вмст на фабрику ходимъ…
— Кто же теб сказалъ, что Илюшка твой женихъ?
— А мамынька. У нихъ семья небольшая: Илюшка второй братъ, только въ солдаты не попадетъ, потому что палецъ ему машиной оторвало. Старикъ попиваетъ случаемъ, а братья не пьютъ. Корову держатъ… Ничего, хорошая семья. Старшій-то братъ на выдлъ просится, а Илюшк и дворъ и усадьба достанется. Илюшка глупый, какъ-то мн цлый фунтъ пряниковъ подарилъ.
Сестры долго шептались, пока Степанида какъ-то по-дтски заснула на полуслов. Авдотья Ивановна не спала почти всю ночь. Она видла сестру замужемъ, видла этого мужа-недоростка, вотъ такую же лачугу, грязныхъ ребятъ, бдность и въ конц концовъ Степаниду обозленную, исхудалую, состарившуюся прежде времени, какъ вс эти кумы едосьи и Фимушки.
— Нтъ, увезу ее въ Питеръ,— еще разъ ршила Авдотья Ивановна.
На другое утро Авдотья Ивановна проснулась съ головной болью. Анисья успла уже затопить печь и гремла ухватами. Маркычъ еще спалъ. Степанида проснулась раньше всхъ и ушла на фабрику. Когда Маркычъ проснулся, Анисья сурово сказала ему:
— Съ какой это радости натрескался-то вчера?
Маркычъ молчалъ, сознавая свою виновность. Ему страшно хотлось опохмелиться, а бутылка съ водкой, конечно, была спрятана. Работать сегодня онъ не могъ и, сидя на кровати, проговорилъ суровымъ голосомъ:
— А я, Анисья, того… Значитъ, въ городъ за товаромъ… Давно надо сходить, да все не могъ собраться.
Анисья хотла обругать эту коварную выдумку, но Авдотья Ивановна ее предупредила:
— Батя, и то сходите въ городъ, а назадъ прізжайте съ товаромъ на извозчик… Мн пшкомъ отсюда не уйти по вашей распутиц.
— Вррно!— согласился Маркычъ.— Куды теб съ твоимъ хвостомъ по грязи шлепать…
— Знаемъ мы твой товаръ,— ворчала Аписья.— Прямо въ трактиръ попадешь.
— Ахъ, Боже мой!— застоналъ Маркычъ, хватаясь въ отчаяніи за голову.— Дуня! Кажется, я теб родитель? Правильно… И, значитъ, ты обвязана уважать родителевъ… А она что говоритъ: въ трактиръ…
Когда Маркычъ съ ожесточеніемъ глоталъ горячій чай, чтобы залить внутренній жаръ, Авдотья Ивановна незамтно сунула ему рубль, и онъ сразу повеселлъ.
— Такъ я того, старуха…— заговорилъ онъ, стараясь придать голосу ласковость.— Безъ сумлнія… въ лучшемъ вид…
Анисья угрюмо молчала.
Маркычъ торопливо собрался и, весело подмигнувъ дочери, шмыгнулъ въ дверь. Петька кололъ на двор дрова.
— Петь, а Петь…— пробормоталъ Маркычъ, ухмыляясь и показывая серебряный рубль.— Это намъ съ тобой любезнюющая твоя сестрица пожертвовала на пропой души. Ты-то чаишкомъ побалуешься въ трактир, а я червячка заморю… такъ, самую малость… Значитъ, и товару прихватимъ, а обратно, какъ купцы, на извозчик прикатимъ.
Умиленный полученнымъ рублемъ, Маркычъ хотлъ удружить дочери. Онъ понималъ, что ей хотлось разговориться съ матерью ‘по душамъ’ и что онъ съ Петькой только помшалъ бы этимъ бабьимъ разговорамъ. Пусть наговорятся досыта на свободности. А то еще ревъ поднимутъ, бабьимъ дломъ, святыхъ вонъ уноси. Однимъ словомъ, Маркычъ проявилъ много дипломатическихъ талантовъ. У Петьки былъ свой расчетъ. Онъ былъ смирный и непьющій парень и надялся сохранить отца отъ излишнихъ увлеченій.
— А старуха бутылку съ водкой спрятала…— смялся Маркычъ, крутя головой.— Ну, ничего, останется про запасъ.
По уход Маркыча въ изб нкоторое время царило молчаніе, которое Анисья нарушила вопросомъ:
— Ну, а какъ тамъ Лизавета въ Питер?
— Ничего, живетъ…. Замужемъ она, такъ что ей длается.
— А мужъ-то каковъ?
— Мужъ ничего… Онъ въ швейцарахъ служитъ. Двадцать пять рублей жалованья, готовая квартира, на чай получаетъ съ господъ… Ребеночекъ у нихъ былъ да померъ. Поздно она замужъ вышла, и докторъ сказалъ, что больше дтей не будетъ.
— Вотъ счастливая-то!— ахнула Анисья.— Совсмъ не будетъ? А у насъ какъ бабы-то съ ребятами бьются…
— Рано выдаете двушекъ замужъ,— замтила Авдотья Ивановна.
Анисья ничего не отвтила, хотя и поняла, куда мтила питерская дочь. Она сдлала видъ, что занята своими лепешками которыми хотла угостить.
— Любила ты прежде ихъ, когда была маленькая,— говорила она, подавая лепешки на столъ.— Ужъ не взыщи, какъ печь испекла…
Авдотья Ивановна съ удовольствіемъ принялась за эти домашнія лепешки, о которыхъ такъ часто вспоминала въ Петербург. Анисья присла на лавку и, подперевъ щеку рукой, смотрла на дочь жалостливыми глазами.
— Покушай, милая,—приговаривала она.— У насъ такая и поговорка деревенская есть: ‘въ Питер толсто звонятъ, да тонко дятъ’. Кушай на здоровье…
Он опять заговорили о тетк Лизавет. Анисья только качала головой, когда слушала перечисленіе неистощимыхъ богатствъ жены швейцара. Цлыхъ три сундука набито добромъ, два самовара, новая бличья шубка, два шелковыхъ платья и т. д. Тетка Лизавета дошла до такой роскоши, что даже въ самые сильные жары лтомъ ходитъ въ резиновыхъ калошахъ.
— А денегъ-то, денегъ-то, поди, сколько напрятала?
— Ну, денегъ у нея нтъ,— объяснила Авдотья Ивановна.— Мужъ смирный, непьющій, а деньги вс до копейки при себ держитъ.. Тетка не знаетъ даже, сколько у него… Взаймы даетъ подъ большіе проценты.
По деревенской политик, только посл этихъ предварительныхъ разговоровъ Анисья подошла къ главному, т.-е. къ тому, какъ живетъ сама Авдотья Ивановна.
— Ничего, мамынька, помаленьку,— уклончиво отвтила Авдотья Ивановна и вздохнула.— Не жалуюсь… Конечно, сначала-то глупа была. Попала въ Питеръ, точно въ лсъ… А теперь вотъ какъ даже привыкла, точно у себя дома.
— Ты какъ же, значитъ, у своего генерала… воопче…
— Я-то?.. Я въ род экономки, мамынька, то-есть все хозяйство у него веду. У меня даже своя горничная есть…
— Трудно, поди.
— Нтъ, ничего… А вотъ сначала, дйствительно, охъ, какъ было трудно! Хотла руки даже на себя наложить… У смерти конецъ приходилъ.
Анисья подвинулась совсмъ близко къ дочери и, оглядвшись, спросила шопотомъ:
— А почему ты замужъ не выходишь, Дуня?
Авдотья Ивановна засмялась и отвтила овснъ весело:
— Замужъ, мамынька? А сколько угодно жениховъ. Любого да лучшаго выбирай.
— Ну, и выходи, пока годы не ушли. Не вкъ вковать около генерала-то… Женскимъ дломъ мало ли что можетъ случиться.
— Ахъ, мамынька, мамынька, какая вы смшная!— продолжая улыбаться, говорила Авдотья Ивановна.— Сказала, что жениховъ сколько угодно… Все у меня есть, слава Богу, и лицомъ не хуже другихъ…
— А я бы, Дунюшка, и умерла спокойно, кабы ты настоящій законъ приняла,— продолжала уговаривать Анисья попрежнему шопотомъ.
Авдотья Ивановна вскочила, прошлась нсколько разъ по комнат и совершенно неожиданно расплакалась. ‘Охъ, кто-нибудь у ней есть изъ женатыхъ, которому нельзя жениться!’ — думала Анисья. Присвъ къ столу и положивъ голову на руки, Авдотья Ивановна глухо рыдала.
— Ну, перестань, голубка… Я вдь такъ, къ слову, Дунюшка. О теб же забочусь… Мало ли худыхъ людей на бломъ свт. Другой прикачнется къ двушк и не отвяжешься отъ него… Головушку съ плечъ сниметъ.
— Ахъ, совсмъ не то, мамынька!.. Во второй разъ голову не снимаютъ… Глупа была, молода… А дло не въ томъ, мамынька. Плохого мужа мн не надо, то-есть изъ черняди, а за хорошаго выходить совстно…
Отъ послднихъ словъ у Анисьи захолонуло на душ, и она строго поджала губы. По деревенской логик въ ея глазахъ дочь являлась совсмъ пропащимъ человкомъ.
— Можетъ, и дти были?— строго спросила Анисья.
— А разв я мертвая? Конечно, были,— отвтила Авдотья Ивановна, вытирая слезы.— Перваго-то, мальчика, въ воспитательный отдала… Умеръ… Осталась двочка, четвертый годъ пошелъ, ну, эту я сама воспитываю. При себ мн ее держать неудобно… живетъ у знакомой женщины… Десять рублей въ мсяцъ плачу.
— А отецъ?
Авдотья Ивановна вся вспыхнула, точно ее ударили прямо по лицу. Ее злилъ строгій тонъ матери и вообще самая форма допроса.
— Вотъ отца-то я, мамынька, и сама не знаю… Не одинъ былъ, не разберешь, который…
— И генералъ тутъ же замшался?
— Генералъ — совсмъ другое… Онъ такъ, вообще… Ничего вы не понимаете, мамынька, однимъ словомъ, въ этакихъ длахъ.
— Гд ужъ понять, голубушка. Извстно, деревенская старая дура…
Авдотья Ивановна окончательно разсердилась. Ее обижалъ главнымъ образомъ тонъ, какимъ говорила съ ней мать. Она опять поднялась и заходила по комнат.
— Я не какая-нибудь, мамынька… да!.. Я состою при своемъ собственномъ мст, а не по улицамъ шляюсь. Что касаемо дтей, такъ это ужъ мое дло, и никому до него нтъ заботы… Да и кому въ Питер нужно знать, что были у меня дти или нтъ? Это по-вашему, по-деревенскому, хуже нтъ человка, какъ двушка, у которой дти… А ежели она и не виновата, того вы не разсуждаете? Можетъ, она поврила хорошему человку по своей душ, а тотъ ее обманулъ самымъ подлымъ образомъ… Говорю: молода была и глупа. Обмани вотъ меня теперь!.. Вы думаете, что двушка и не человкъ, ежели сдлала ошибку… Большія тысячи насъ, такихъ-то молодыхъ дуръ. И вс живутъ… У васъ одно только слово и есть: законъ. А вотъ мн не вышло счастье на законъ вашъ, такъ не въ Волгу же внизъ головой бросаться…
— Сама виновата, ежели не соблюла себя.
— Вы здсь хороши… Двушка чуть подросла, еще оглядться не успла, дура-дурой, а вы ее сейчасъ подъ законъ со встрчнымъ-поперечнымъ.
— Это ты насчетъ Степаниды закидываешь?
— А хоть бы и насчетъ Степаниды… Двушка еще глазъ не успла хорошенько открыть, а вы ее за какого-то вахлака хотите выдавать…
Анисья вскочила, подняла кулаки и крикнула:
— Ахъ, ты, поскуда питерская!.. Отецъ съ матерью хуже знаютъ Степаниды, за кого ей выходить замужъ?!.. Отецъ съ матерью зла ей желаютъ?!.. Вы хороши съ теткой-то Лизаветой, только вотъ хвостъ замаранъ…
— Вы, маминька, оставьте ваше неглиже съ отвагой,— остановила ее Авдотья Ивановна.— Вонъ какъ въ васъ поднялась ваша деревенская темнота… Сами не знаете, какія слова выговариваете. Отъ чужихъ людей такихъ словъ не слыхала, такъ дома, видно, приходится учиться имъ.
Этотъ споръ, вроятно, зашелъ бы очень далеко, если бы не былъ прерванъ появленіемъ домовладыки. Петька привезъ его на извозчик мертвецки пьянаго. Къ огорченію Авдотьи Ивановны, когда они хали съ перевоза, встртилась кума едосья и кривая Фимушка, причемъ послдняя крикнула:
— Вонъ везутъ родителя Дуньки-сахарницы!..
Авдотья Ивановна съ больной улыбкой замтила:
— Это называется: нашимъ же добромъ намъ же и челомъ…
— Дунюшка, вдь чужой ротъ не хлвъ, не затворишь,— виновато оправдывалась Анисья.
Авдотья Ивановна прожила на родин цлыхъ дв недли, добиваясь своей цли. Она нсколько разъ здила въ Горушки для переговоровъ съ матерью, причемъ не обходилось безъ бурныхъ сценъ. Въ первое время он стснялись говорить откровенно при Маркыч, но, увлекшись, совершенно забывали о его присутствіи. Правда, что Маркычъ держалъ себя крайне политично и длалъ видъ, что ничего не понимаетъ и что до него ничего не касается. Пусть бабы между собой кудахтаютъ. Только, когда споръ разгорался до неистовства, онъ сурово прикрикивалъ:
— Ну, вы, бабы, не шкандалить, а то обихъ вотъ какъ распатроню! У меня разговоръ коротокъ: возьму шпандырь, да и начну шпандыремъ обихаживать обихъ. Носи — не потеряй…
Въ изб водворялось временное молчаніе. Старуха Анисья молча грозила Авдоть Ивановн кулакомъ и шептала:
— У, змя… Прокляну!..
Авдотья Ивановна знала отлично цну этимъ материнскимъ угрозамъ и не обращала на нихъ вниманія. Посл каждой такой вспышки старуха Анисья испытывала чувство раскаянія, проливала слезы и начинала ухаживать за дочерью съ какой-то суровой ласковостью.
Авдотья Ивановна задалась цлью уломать мать, а отецъ не шелъ въ счетъ. Прежде онъ былъ главой семьи, а теперь это главенство перешло къ матери, которая совсмъ забрала мужа въ руки. Лучше всего переговоры велись въ ‘прозжающемъ номер’, гд Авдотья Ивановна угощала мать чаемъ съ вареньемъ и французской булкой,— выше этого угощенія для Анисьи не существовало.