Село Уютное, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901

Повесть
Время на прочтение: 193 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XXVII.

СЕЛО УЮТНОЕ.

РОМАНЪ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.

I.

Захолустье и глушь, гд всегда тишь да гладь…
Только однажды и было здсь необычно шумно, но отъ событія всероссійскаго, всенароднаго… Былъ день 19 февраля и была возвщена свобода. Отецъ Иванъ въ храм съ амвона прочелъ манифестъ. Но это было давно. Лтъ пятнадцать тому…
Въ тихій не жаркій іюньскій день во всемъ небольшомъ сел было пустынно, безлюдно, чуть не совсмъ мертво. Народъ былъ въ пол на работ, только кое-гд виднлись старухи, бродившія изъ избы въ избу, да на заваленкахъ также кой-гд роились какъ воробьи, мирно чирикая между собой, полуголые ребятишки. Только одинъ мальчуганъ, крошечный, пузатый, лохматый, въ одной рубашонк злостно ревлъ и завывалъ.
— Вотъ я-те ужотко! Постой! Я-те… изрдка выкрикивала на него, высовываясь изъ оконца молодуха-баба.
Село, по прозвищу Уютное, расположилось на гладкомъ м ст, только съ одного края его былъ глубокій оврагъ. Кругомъ было полное безлсье и только на горизонт виднлся темный лсъ. Бокомъ къ оврагу расположился барскій домъ со службами, съ большимъ столтнимъ садомъ и также съ вковыми липовыми аллеями. Если барскій домъ былъ не пригожъ на видъ, деревянный, сровато-сизый, полинялый, въ заплатахъ, то, наоборотъ, службы были наполовину каменныя, а одно изъ зданій, флигель, могло бы пройти за барскій домъ, если бы не его къ этому дому почтительное боковое отношеніе. Видно было по всему въ усадьб, что у владльца дла въ порядк, а если окна да и стны дома въ заплатахъ, а главное, крыльцо малость покосилось, то надзорныя строенія за то новыя и крпкія, иное даже съ иголочки.
Сейчасъ за дворомъ усадьбы начиналась улица и два ряда избъ, дворовъ двадцать, а за ними на другомъ конц улицы высилось убогое деревянное, очень древнее строеніе, церковь съ колокольней, окрашенныя вохрою и съ тускло-сизыми куполами. Близъ нихъ стояли два домика, гд жили священникъ и причтъ, и только предъ большимъ домикомъ былъ садикъ съ аллеями изъ акацій, съ нсколькими яблонями, съ бесдкой въ углу къ полю.
Около полудня дворовая женщина Анисья, пробродивъ долго по двору усадьбы, заглядывая повсюду, обошла весь садъ, а затмъ вернувшись вышла черезъ дворъ на улицу… Здсь она начала обходить избы, заглядывая во вс уголки, увидя гурьбу ребятишекъ, она окликнула ихъ:
— Ребятушки, родные, не видали ли вы Царочку нашу?
— Нтути, не видали! отозвался старшій.
Женщина прошла дале, останавливаясь и оглядывая вс задворки. Нсколько ребятишекъ присоединились къ ней.
— Тетка, а, тетка! Ты чего это? раздался голосъ и изъ оконца избы выглянула молодая двка, съ веселымъ толстымъ лицомъ.
— Ищу, Маланьюшка! Почитай больше часу ищу, гд наша Царочка. Не видала ты?
— Нту, не видала. Да ты бъ ее тамъ, у васъ во двору глядла! Нешто пойдетъ она по улиц?
— То-то пойдетъ… Блажить стала! Прежде только свой домъ знала, а нон, вишь, она подросла и болтаться стала. Бда, какъ есть!
— Небось, тетка Анисья, не пропадетъ!
— Какъ можно пропасть, Богъ съ тобой! Типунъ теб на языкъ, забубенная твоя голова!
И Анисья двинулась дале. Съ полдюжины ребятишекъ проводили ее, а затмъ стали отставать, когда она дошла до сельскаго храма. Здсь тоже было тихо. Заглянувъ въ маленькій палисадничекъ у дома священника. Анисья увидала хорошенькую блокурую двочку лтъ шести, сидвшую у кучки песка и длавшую изъ мокраго песка гречневики, блины и лепешки.
— Золотая моя! окликнула двочку женщина.— Не видала ты Царочку? Не забрела ли она къ вамъ во дворъ?
— Нтъ, не видала! отозвалась двочка звонкимъ голоскомъ, но тотчасъ вскочила и подбжала къ плетню, который отдлялъ палисадникъ отъ поля.— А ты ее ищешь! прибавилъ ребенокъ и личико его приняло серьезное выраженіе.
— Ищу, Липочка, ищу! Которое время ищу! Просто бда! И ума не приложу! Да врно ли не бывала она у васъ? Погляди-тко во двор у васъ.
— Сейчасъ! воскликнула двочка и изъ палисадника перебжала во дворъ, но вскор появилась на улиц за калиткой и объявила уже важно и тревожно:
— Нту, Анисья! Нигд нту!
— Что за притча? Ахъ, ты, Господи! отозвалась Анисья и двинулась обратно по улиц.
Не прошла она и ста шаговъ, какъ пожилая баба вышла къ ней изъ избы съ вопросомъ:
— Слыхать, Царочка пропала у васъ?
— Пропала! отозвалась женщина.— А что?
— Вотъ дло-то! А я думала, екла вретъ.
— Какое вретъ, пропала!
Анисья двинулась снова, но пока она проходила улицей и шла домой, почти черезъ каждую избу кто-либо опрашивалъ ее. Всть о томъ, что Царочка пропала, мигомъ облетла все село. Съ барскаго двора уже вышелъ молодой и очень пригожій лакей Егоръ и шелъ навстрчу Анись. При вид его женщина крикнула:
— Нашлась, что-ли?
— Нту, какое! крикнулъ онъ.— Глафира Ефимовна меня послала искать. Господа въ безпокойств!
И, подойдя, лакей прибавилъ:
— Барыня на тебя сердита страсть! Говорить, ты не доглядла. Глафира Ефимовна хотла заступиться, такъ куда теб! Пуще осерчала.
— Ахъ, ты, Господи! воскликнула Анисья.— Не доглядла! Что же я могу, когда она шататься стала. Кто же съ ней что подлаетъ? Будь она, вотъ къ примру, собака что ли, такъ взяла бы кнутъ да и. отстегала ее. Ну, вотъ и знала бы. А съ ней что же подлаешь? И пристращать-то нельзя! Третьёвость ушла въ поле, я ее уже за садомъ поймала. А нон вотъ сгинула!..
Въ ту же минуту въ воротахъ барскаго двора показалась пожилая и толстая женщина и крикнула:
— Нашлась, что ли?
— Нту, откликнулась Анисья.
Пожилая женщина покачала головой и скрылась въ воротахъ.
— Должно, барыня выслала спросить? сказалъ лакей.
Въ ту же минуту Анисья услыхала чей-то голосъ. Она обернулась и увидала мальчугана, бгущаго по улиц отъ церкви прямо къ ней. Это былъ сынишка дьячка.
— Что! У васъ, что ли? крикнула Анисья.
Мальчуганъ подбжалъ и, запыхавшись, проговорилъ:
— Тятя говоритъ, проходимши, видлъ Царочку за заборомъ у сада, гд дырка. Стало, тамъ и ищи!
— Я же эту дырку вчерась задлала! отозвалась Анисья.
— Видлъ тятька, веллъ теб сказать.
— Плохо, стало, задлала, ахнула женщина,— коли она пролзла.
Анисья, Егоръ и дьячковъ мальчуганъ втроемъ обошли усадьбу и вышли въ поле, вдоль забора сада. Но въ то время, когда на улиц уже начиналось маленькое смятеніе между старухами, двками и ребятишками, которыя сходились и горячо толковали о происшествіи, въ саду раздался громкій голосъ:
— Здсь! Здсь!
Затмъ на двор повторилось:
— Нашлася!..
И та же всть мигомъ передалась на село и молніей достигла даже домика священника. Маленькой двочк, игравшей въ песк, кухарка заявила тотчасъ:
— Царочка-то нашлась!
Анисья и Егоръ съ радости перелзли черезъ заборъ въ садъ и кричали:
— Гд? Гд?
Другой голосъ въ алле кричалъ: Здся! Здся! Сюда! Сюда! Бери. Неси къ барын! Барыня приказала.
Черезъ нсколько мгновеній Анисья бережно несла въ рукахъ почти крошечную бленькую курочку-цецарку, а за ней двигалось человкъ пять. Курочку несли на осмотръ барын, чтобы убдиться, что съ ней ничего худого не приключилось.
Цецарка была получена еще маленькимъ цыпленкомъ и ее вс хорошо знали и особенно ‘уважали’. Извстіе, что цецарка нашлась, успокоительно подйствовало на, все село. Когда сельскій батюшка, отецъ Иванъ, проснулся посл обденнаго отдыха, ему тотчасъ же доложили:
— Царочка барынина пропадала. Но уже нашлась!
Село Уютное было полною глушью. Настоящее трущобное мсто. Сосдей, въ извстномъ смысл, то-есть настоящихъ дворянъ-владльцевъ по близости не было. Маленькія новыя усадьбы, разсыпанныя кругомъ, верстахъ въ пяти, семи или десяти, принадлежали теперь всякаго рода новымъ людямъ, разночинцамъ. Ближайшій сосдъ былъ купецъ, имвшій мелочную лавку въ город, другой, тоже близкій, былъ Нмецъ, плохо говорившій по-русски, третій былъ старикъ ветеринаръ въ отставк. Помимо нихъ были только дальніе сосди, такіе же разночинцы, и затмъ разныя деревушки, большая часть которыхъ принадлежала самому крупному мстному помщику, князю-богачу. Но до самой родовой его вотчины, села Вознесенскаго, было верстъ двадцать.
Изъ села Уютнаго шла только одна дорога или проселокъ въ сосднее село за двнадцать верстъ, принадлежавшее государственнымъ крестьянамъ, причемъ она верстахъ въ четырехъ отъ села перескала широкую и торную дорогу, шедшую изъ большой вотчины въ уздный городъ. Съ противоположной стороны, за церковью, дороги никакой не было, а лишь вилась узкая, заросшая травою, колея, по которой полями среди хлба можно было кое-какъ добраться до деревушки Волынки версты за дв, и гд было всего дворовъ пять-шесть… Волынка была извстна лишь тмъ, что принадлежала съ незапамятныхъ временъ знаменитому дворянскому роду, и за сто лтъ не видала никого изъ своихъ господъ-владльцевъ. При томъ около двадцати лтъ сгіодрядъ мужики вовсе не платили оброка. Господа очевидно забыли, ‘потеряли’ Волынку въ своихъ бумагахъ. Староста, возившій оброкъ кому-то въ какой-то городъ, вдругъ умеръ, новый не зналъ куда хать и къ кому, а запросовъ не было. И, благодаря Бога, за эти двадцать лтъ крестьяне справились, живя какъ у Христа за пазухой, выстроились заново, завели и скотинку на славу. Лтъ за десять до освобожденія баринъ разыскался самъ и сталъ вымогать недоимку свою за все время, что Волынка ‘пропадала безъ всти’. Ко дню освобожденія крестьянъ деревушка была снова убогая и разореная и теперь только, много лтъ спустя, начинала опять справляться, благодаря ‘вол’.
Въ этихъ предлахъ, гд цлая деревня могла ‘пропадать’, было и Уютное и, будучи не далеко отъ дороги между самою богатою вотчиной окружности и узднымъ городомъ, отстоящимъ, однако, верстъ за пятьдесятъ, оно оказывалось все-таки захолустьемъ, потому что было ‘на отшиб’, а не на пути.
Усадьба и село получили названіе Уютнаго невдомо и Богъ всть когда, еще при императрицахъ Россійскихъ, какъ говорили сами владльцы. Для такого названія когда-то была причина, теперь невидимая и не существующая… Со стороны глубокаго оврага и за нимъ былъ когда-то на трехъ десятинахъ густой лсокъ изъ однихъ дубовъ… Каковы были эти дубы и сколько было имъ лтъ, оказалось лишь тогда, когда прізжій купецъ предложилъ за нихъ помщику огромныя деньги. Помщикъ согласился на продажу, потому что на эту сумму могъ купить себ большую землю по сосдству, дающую доходъ. Все было срублено, сбрито, а помщикъ прозвалъ вновь купленное имньице ‘Дубки’. Но положеніе усадьбы, прикрытое съ двухъ сторонъ вковыми дубами, было уже не уютное положеніе, а простое среди полей и ‘на юру’.
Теперь усадьба, имла видъ родовой и старинной вотчины только благодаря саду съ вковыми аллеями и съ десяткомъ дубовъ, симетрично стоящихъ близъ дома и говорящихъ ясно, что они посажены деревцами. Когда? Кмъ? Никто не зналъ. Знали только вс, и господа, и крестьяне, что Уютное было и споконъ вка вотчиною господъ дворянъ Бакатовыхъ. Девяностолтній ддъ Савинъ съ гордостью вспоминалъ и говорилъ, что, будучи ‘махонькимъ’, былъ однажды ‘выпоротъ саморучно’ старымъ бариномъ Бакатовымъ, Семеномъ Андреевичемъ. А свекра барыни ныншней владлицы звали по батюшк ‘Иванычемъ’. Кто же и когда былъ Семеномъ Андреевичемъ? Барыня говорила, что слыхала отъ покойнаго мужа, что этакъ ‘полагать стать’ звался его ддушка.

II.

Бленькую курочку торжественно принесли къ барын. Впереди шла Анисья, бережно неся цецарку въ двухъ рукахъ, а за нею шелъ красивый Егоръ и еще трое дворовыхъ, неизвстно зачмъ.
Барыня, Марья Матвевна, сидвшая на терасс у накрытаго стола за самоваромъ, обрадовалась, такъ какъ уже съ четверть часа тревожилась, куда могла цецарка дваться? Впрочемъ, довольства на ея лиц прочесть было нельзя. Почти шестидесятилтняя женщина за всю свою жизнь съ молодости никогда не смялась и не боле раза въ мсяцъ улыбалась.
Энергичная, холодная, почти суровая, Марья Матвевна была въ своего отца, героя двнадцатаго года, отличившагося и извстнаго какъ своею личною храбростью, такъ и чрезвычайною жестокостью. Матвю Валеріановичу при жизни не было иного названія отъ его рабовъ какъ ‘людодъ’.
Марья Матвевна, давнымъ давно овдоввъ, покинула губернскій городъ, гд мужъ былъ на служб, пріхала въ село Уютное и прожила въ немъ почти безвыздно лтъ двадцать. Ея личное управленіе имніемъ выразилось тмъ, что теперь у нея земли было вдвое боле того, что было при муж. Она слыла примрною хозяйкой.
Теперь, достигнувъ почти шестидесяти лтъ, сильно пополнвъ, она стала нсколько мене энергична, но еще лтъ семь тому назадъ съ апрля по сентябрь ее видли ежедневно на работахъ въ высокихъ сапогахъ, верхомъ на бговыхъ дрожкахъ съ арапникомъ въ рукахъ, въ сопровожденіи трехъ большихъ собакъ, и во всей окружности называли Бакатову молодцомъ-барыней, бой-бабой!
Дйствительно, въ Бакатовой было много мужского. Характерною чертой было между прочимъ и то, что она занималась хозяйствомъ и имніемъ вообще какъ мужчина, всякія соленья, варенья и тому подобное до нея не касались. Всего этого было, конечно, много въ дом, но про все это она говорила какъ бы мужчина.
— Это дло бабье! До меня не касается!
Лт съ десять назадъ сосдъ-ветеринаръ, крючокъ и истый ябедникъ, изъ-за межи довелъ дло до процесса въ суд. Марья Матвевна прожила цлый годъ въ волненіяхъ и часто здила и въ уздный и въ губернскій городъ. Кончилось все тмъ, что она выиграла дло, а весь губернскій административный міръ долго посл этого помнилъ бой-бабу, помщицу, грозившуюся, что она не только до столицы или до сената, а до самого царя дойдетъ. И она бы дошла…
Троихъ дтей своихъ, двухъ сыновей и дочь, Марья Матвевна воспитала такъ, что и теперь, будучи уже взрослыми, они не только уважали мать, но прямо-таки безсознательно по привычк боялись ея. Только старшій сынъ Матвй, долго не выходившій изъ повиновенія у матери, попалъ подъ вліяніе жены и кончилось тмъ, что получилъ часть имнія въ управленіе и, ухавъ, зажилъ самостоятельно и отдльно со своею семьей, верстахъ въ пятнадцати отъ Уютнаго. Младшій сынъ Валеріанъ былъ на служб въ армейскомъ гусарскомъ полку близъ Москвы и разъ въ годъ назжалъ.
Дочь уже около шести лтъ жила у матери со своею единственною дочерью, теперь семнадцатилтнею двушкой. Вра Андреевна Мирская, тоже вдова, была старше обоихъ своихъ братьевъ и почти приближалась уже къ сорока годамъ, но поражала несоотвтствіемъ своей фигуры съ годами. Мирской казалось лтъ на десять меньше. Вс, узнавая впервые, что хорошенькая, блокуренькая Соня, двушка-невста, дочь Мирской, изумлялись и не хотли врить или же говорили шутя:
— Что же вы двнадцати или десяти лтъ, что ли, замужъ вышли?
Дйствительно, Сон было семнадцать, а ея матери казалось мене тридцати.
Когда-то Марья Матвевна выдала свою единственную дочь замужъ въ полномъ смысл слова насильно. Ей еще не минуло полныхъ семнадцати лтъ, а появившемуся жениху, чиновнику, статскому совтнику, тщательно обритому и лысому, было около пятидесяти.
Не было человка, который тогда не пожаллъ бы красивой, даже красавицы, Вриньки, которую мать невдомо почему упекла за типическаго предсдателя гражданской палаты, жизнь котораго вся прошла въ разбирательств ябедъ, кляузъ и всякихъ судейскихъ крючковъ.
— Дарового ходатая по дламъ хочетъ видно завести, говорили знакомцы.
Разумется, Вра Андреевна не извдала счастія и почти ничего не извдала, такъ какъ мужъ, страшно ревнивый, держалъ ее почти взаперти. Онъ устранялъ отъ жены всячески не только мужчинъ, но даже и женщинъ, не только сверстницъ, но и пожилыхъ или старухъ, такъ какъ и эти послднія якобы могли повліять дурно на молодую женщину, подавъ ей дурной совтъ.
Проживъ съ мужемъ по счастію только десять лтъ, Вра Андреевна овдовла и вздохнула свободно. Она поселилась въ Москв съ дочерью и какъ вырвавшаяся на волю птица или какъ институтка, кончившая курсъ, она окунулась во все, что могли ей дать Москва и независимыя средства. Но не боле какъ въ четыре года Вра Андреевна разсорила все оставшееся посл мужа состояніе, хотя и небольшое, но могшее дать возможность жить доходомъ и самостоятельно. И поневол должна была явиться на житье къ матери.
И посл затворнической жизни при муж въ город и обществ она снова зажила такою же затворническою жизнью въ сел Уютномъ. Только четыре года были лучомъ свта въ ея жизни, и теперь она не раскаивалась, что успла хоть немножко пожить. Наоборотъ, она тайно раскаивалась, что, веселясь ребяческимъ образомъ въ Москв, она мало воспользовалась своею свободой, такъ какъ вела себя безупречно, и, несмотря на свою красоту, несмотря на изрядное количество обожателей, не сдлала ни одной ошибки.
Она мечтала за это время выйти вторично замужъ, но это не удалось. И теперь она вновь очутилась въ томъ же положеніи, въ какомъ была при муж, если не въ худшемъ. Тогда она была все-таки съ мужемъ въ обществ хотя изрдка, а теперь сидла въ трущоб.
Такое прошлое женщины наложило на нее особый отпечатокъ. На ея красивомъ лиц была печать грусти. Она точно такъ же, какъ и ея мать, рдко улыбалась и во всякомъ случа улыбка ея была почти горькая, взоръ всегда задумчивый, подчасъ совсмъ грустный. На видъ она казалась женщиной холодною и спокойною, въ дйствительности же это было существо, въ которомъ весь огонь молодости не былъ растраченъ, былъ лишь заглушенъ.
Она ко всему на свт относилась ровно и спокойно, но какъ будто постоянно была занята и даже поглощена чмъ-то инымъ, неимющимъ ничего общаго съ окружающимъ. Она жила въ дом матери такъ, какъ если бы пріхала на время и собиралась всякій день выхать. Къ дочери, которую она любила, она все-таки относилась такъ же, какъ и ко всмъ: сдержанно и безстрастно. А между тмъ въ ней было, конечно, больше страсти и огня въ ея годы, чмъ въ ея дочери, молоденькой двушк.
Разумется, она донельзя томилась среди однообразія и тишины этой жизни. Задумываясь, она иногда по цлымъ часамъ сидла недвижно, не сознавая окружающаго. Но о чемъ она думала, гд витали ея мысли, какія грезы и мечты роились въ голов, никто не зналъ.
— И о чемъ это ты, Вра, можешь все думать? говорила ея мать.— О покойномъ супруг думать не можешь, такъ какъ никогда его не любила и жалть не можешь. Неужто же въ твои годы ты все думаешь о томъ, какъ бы теб еще попрыгать?
Вра отвчала матери, что сама не знаетъ, о чемъ думаетъ, или что ни о чемъ не думаетъ.
Молоденькая Соня, обожавшая свою мать, часто, случалось, тоже допытывалась, о чемъ можетъ она думать такъ тоскливо, но тоже получала въ отвтъ:
— Ни о чемъ… Такъ!
Изрдка, улыбаясь насильно, она прибавляла:
— Скучно, Соня, на свт жить!.. Какъ будто и не стоитъ того.
Теперь въ дом стало немножко какъ бы веселе. Вс слегка оживились. Причиною было то, что ожидали въ Уютное прізда младшаго Бакатова, который долженъ былъ явиться почти на все лто и вдобавокъ не одинъ. Вмст съ нимъ долженъ былъ пріхать товарищъ по полку и его первый другъ.
Отъ появленія и пребыванія двухъ молодыхъ людей, изъ коихъ одинъ былъ совершенно чужимъ человкомъ, должно было, конечно, все оживиться. Марья Матвевна радовалась прізду любимца-сына, который бывалъ не каждый годъ и бывалъ ненадолго, но старух не нравилось отчасти, что съ нимъ прідетъ его другъ, и потому собственно, что онъ по имени Болеславъ, а по вр католикъ, то-есть не русскій, а полякъ.
Въ ожиданіи гостей мать и дочь часто бесдовали на эту тему, а къ нимъ присоединялась и внучка. Марья Матвевна почему-то была убждена, что вс поляки люди хитрые, двуличные и даже почти опасные. Но доказать своего положенія она не могла, ибо въ жизни своей ни одного поляка не знавала.
Валеріанъ Бакатовъ давно извстилъ мать о своемъ прізд и о томъ, что пригласилъ на лто своего близкаго друга, даже родного по чувству, ихъ соединяющему. Онъ собирался быть вскор, но съ тхъ поръ прошло уже боле мсяца. И только недавно пришло новое письмо, въ которомъ Валеріанъ говорилъ, что былъ задержанъ дломъ и надется черезъ недлю выхать.
Въ томъ же письм онъ просилъ устроить его вмст съ другомъ не въ дом, а во флигел, что будетъ и удобне, и приличне, такъ какъ его другъ, котораго онъ зоветъ Болька, ему близокъ какъ родной братъ, а для нихъ, трехъ женщинъ, совершенно чужой человкъ.
По описанію Валеріана Марья Матвевна, ея дочь и внучка уже заране нарисовали себ портретъ будущаго гостя. Он ожидали человка уже не молодого, лтъ за тридцать, степеннаго, лниваго, тихаго характеромъ и поглощеннаго своею страстью, рисованіемъ.
Валеріанъ писалъ, что у его друга такой талантъ, что еслибъ онъ занимался серьезно, то изъ него вышелъ бы первоклассный художникъ.
Марья Матвевна распорядилась, и большой флигель былъ давно очищенъ, заново отдланъ, меблированъ, и все было въ порядк, ожидало гостей. Отъ нечего длать теперь не только Соня, но даже и ея бабушка изрдка заглядывали во флигель, чтобы посмотрть нтъ ли въ чемъ промаха, можетъ-быть чего-либо не хватаетъ.
Но опасенія были напрасны. Понемножку все во флигел пришло въ такой видъ, что и придумать было нельзя, что еще туда всунуть. Вра Андреевна, заявившая матери, что она когда-то видла однажды у художника въ рабочей комнат зеленыя занавски, къ удивленію своему черезъ нсколько дней увидла на двухъ окнахъ флигеля то, что сказала.
Одновременно съ пріздомъ младшаго сына Бакатовой общался пріхать на нсколько дней и старшій сынъ, но, какъ всегда, безъ жены.
Клеопатра Таріеловна Бакатова, изъ кавказскихъ княженъ родомъ, была женщина умная, дльная, добрая и не строптивая. Между тмъ, не ужившись съ свекровью, она добилась того, что поселилась съ мужемъ и дтьми самостоятельно, и все-таки упрямо продолжала относиться къ свекрови почти враждебно. ‘Об упрямицы страшныя!’ говорили сыновья и дочь.
Марья Матвевна первая однако уступила и давно махнула на невстку рукой. Единственное, что она позволяла себ теперь нсколько полусурово, полуядовито называть дтей сына, своихъ родныхъ внучатъ, которыхъ было уже трое, всегда однимъ и тмъ же прозвищемъ: ‘кавказчата’!
Когда она узнавала, что кто-либо изъ мальчугановъ какъ-нибудь нашалилъ, то она объясняла:
— Что же съ него требовать? Вдь онъ кавказченокъ!
Иногда, впрочемъ, случалось Марь Матвевн выражаться и рзче:
— Ну, подростутъ эти кавказчата, станутъ съ усами, не желала бы я съ ними въ одномъ дом жить и глазъ на глазъ оставаться! Они и бабушку, какъ курицу, зарзать могутъ. Не даромъ вс ихъ ддушки и праддушки и ли, и спали, и Богу молились съ кинжалами за поясами. Да еще невдомо христіане ли были они. Врне, что мохамеды, по-нашему Татаре.
Вра Андреевна была почти дружна съ невсткой и вроятно по той причин, что Клеопатра входила въ положеніе золовки, понимала ее, сочувствовала ея злой судьб, горькой въ прошедшемъ, а въ будущемъ безразсвтной…
— Поздно надяться… грустно говорила Вра.
— Нтъ, нтъ… Зачмъ? Не поздно. Теб не поздно. Посмотри на себя, какая ты еще прелестная. Никто не повритъ сколько теб лтъ. Будь я мужчина, сейчасъ бы въ тебя влюбилась.
И эти слова Клеопатры сладко западали въ душу Вры, подогрвали надежды и грезы…

III.

Часу въ четвертомъ, проснувшись посл обденнаго отдыха, уютинскій священникъ вышелъ по обыкновенію въ палисадникъ, гд всегда пилъ чай.
Отецъ Иванъ былъ извстенъ чуть не во всемъ узд по одной лишь причин, что былъ характернымъ олицетвореніемъ того, чмъ долженъ быть духовный отецъ и пастырь. Отецъ Иванъ былъ просто добръ и ласковъ со всми, но при этомъ у него было что-то особое въ лиц и даже въ голос. Какая-то особая кротость, особая ясность, особое спокойствіе и благодушіе, дйствующія на людей умиротворяюще.
Все въ немъ неотразимо вліяло не только на окрестныхъ мужиковъ, но даже и на дворянъ и купцовъ-помщиковъ. Поговорить съ отцомъ Иваномъ о чемъ бы то ни было, было всякому пріятно, потому что посл этого у человка какъ-то становилось тише и ясне на душ, хотя бы даже отецъ Иванъ и ничего не сказалъ особеннаго.
Шестидесятилтній старикъ былъ на особый ладъ умный человкъ, но вслдствіе крайней простоты обхожденія казался простоватъ. Вдобавокъ нершительность и будто робость были отличительными чертами его. Священникъ жилъ со старухой свояченицей, сыномъ и внучкой, оставшеюся сиротой у него на рукахъ по смерти дочери.
Отецъ Иванъ, выйдя въ палисадникъ свой, прошелся раза два по дорожкамъ, постоялъ надъ небольшою клумбой съ цвтами, которые очень любилъ и которые самъ вывелъ, благодаря барын, подарившей смена. Онъ слъ на скамью за столъ, усадивъ около себя на высокомъ стульчик любимую внучку.
Черезъ мгновеніе явилась старуха Прасковья Ивановна и заварила чай. Внучка Липка тотчасъ же объяснила ддушк, что произошло на сел. Происшествіе заставило отца Ивана покачать головою, но затмъ онъ прибавилъ:
— Что же? Мы здсь, благодаря Бога, живемъ мирно и тихо, не даромъ и село называется Уютнымъ. Мы на отшиб отъ людей! Вотъ въ людяхъ жить — въ грхахъ жить.
— И здсь тоже не безъ грховъ, замтила старуха.
— Встимо, но меньше. Гд человкъ, тамъ и грхъ, но въ захолустномъ житіи меньше соблазновъ и врагу человческому мудрене наускивать на зло людей, сталъ разсуждать священникъ.— А вонъ, гд городъ или даже и деревня да на ‘шасе’, бда что творится.
— А гд дорога-то новая? Изъ желза? вопросами замтила Прасковья Ивановна, отчасти умышленно.
Священникъ сразу будто встрепенулся и махнулъ обими руками.
— Объ этихъ мстахъ и говорить-то грхъ. Антихристову пришествію пути уготовляются, прости меня Господи.
Наступило молчаніе, но вдругъ, пока священникъ, старуха и маленькая двочка молча пили чай, сразу около домика появилась изъ-за угла поля рослая и могучая фигура мужика въ рваной рубах съ заплатами и въ совершенно рваныхъ штанахъ, причемъ правая нога была наполовину голая. Мужикъ былъ съ здоровою дубинкой въ рукахъ, безъ шапки, съ цлою гривой на голов, съ длинною, взъерошенною бородой. Лицо его было умное, выразительное, большіе глаза смотрли сурово и вдобавокъ онъ постоянно таращилъ ихъ. Это былъ бродяга нищій.
Остановясь за оградою, онъ протянулъ об руки къ сидящимъ и заоралъ во всю глотку:
— Была холера и опять будетъ! Вс перемрете, передохнете!
Двочка засмялась. Отецъ Иванъ махнулъ рукою.
— Оглушилъ, отчаянный! И какъ это ты по сю пору не охрипъ? прибавилъ онъ кротко.
Мужикъ началъ кланяться въ поясъ и выговорилъ простымъ голосомъ:
— Хлбушка! Хлбушка! Молочка! Молочка!
Прасковья Ивановна тотчасъ встала, передала мужику ломоть чернаго хлба и стаканъ молока. Выпивъ его залпомъ и закусывая хлбомъ, мужикъ снова началъ таращить нещадно глаза на маленькую Липку. Но двочка залилась серебристымъ хохотомъ. Жуя хлбъ, мужикъ заговорилъ нараспвъ:
— Грачи прилетли, по деревамъ посли, божьихъ людей поли!
И чрезъ нсколько мгновеній онъ снова выкрикнулъ такимъ сильнымъ голосомъ, что, казалось, даже въ усадьб черезъ все село можно было его услыхать.
— Была холера и опять будетъ!..
— Полно, ты! насупился отецъ Иванъ, насколько могъ при обычной ясности своего лица.
— Правда моя, отецъ Иванъ.
— Да оглушаешь, отчаянный, сказываютъ теб. Вдь вотъ тоже, продолжалъ священникъ,— который это годъ слышу я отъ него про холеру. Ну, это куда ни шло. А вотъ грачей-то сталъ онъ приплетать только съ прошлаго года. Ты, небось, Акимъ, и самъ не знаешь, что про грачей кричишь?
— Знаю! угрюмо отозвался этотъ.
— А знаешь, такъ скажи!
Нищій молчалъ.
— Ну что же не сказываешь?
— Грачи прилетли… Бда, ай бда, всмъ бда! Помирать пора! Пуще холеры!
— Да это опять я все отъ тебя слыхалъ. А ты мн скажи, какіе такіе грачи?
— Не знаю, не мое дло… А бда! Ай бда!
И Акимъ началъ скороговоркой что-то болтать, но смысла въ словахъ не было никакого. Это былъ простой наборъ всякихъ словъ.
— Ну, заладилъ свое! сказала старуха.— Только и толку отъ тебя, что Липочку смшишь. А то бы мы не приказали теб и приходить за то, что иной разъ такъ душеньку всю и всполыхнешь ораньемъ своимъ.
Довъ кусокъ, Акимъ нищій поклонился въ поясъ и выговорилъ совершенно разумно:
— Спасибо, отецъ Иванъ! Спасибо, матушка Прасковья Ивановна! Подай вамъ Господь сторицею!
Затмъ онъ двинулся отъ домика священника и, отойдя полсотню шаговъ, уже равняясь съ ближайшими избами села, снова заоралъ на всю окрестность:
— Была холера и опять будетъ!
— Чуденъ человкъ!— сказала старуха.— Блаженный не блаженный, а такъ какой-то дурашный.
— Малость есть и лукавъ!— произнесъ отецъ Иванъ задумчиво.— Это не то что вотъ юродивые бываютъ. Акимъ себ на ум. Помнится мн, въ прошломъ году на ярмарк въ Вознесенскомъ сел такой случай, гд я его пожурилъ за лукавство. Онъ среди народа валялся на земл и грызъ большущій камень, яко бы отъ зубной боли. Народъ полупьяный гоготалъ кругомъ, другъ дружку посылали поглядть, какъ Акимъ нищій зубы себ лчитъ. Ну и, конечно, гроши ему бросали. Сталъ я его потомъ попрекать, зачмъ онъ балуется, а онъ мн въ отвтъ:— Христовымъ именемъ когда что получишь, а когда и ничего. А баловничествомъ завсегда заработаешь. Не я виноватъ и гршенъ, а люди человки.
— И что же,— отозвалась старуха, и правъ человкъ! Христа ради не всякій подастъ, а со смха люди добре.
— Ддушка, а я добрая?— спросила вдругъ двочка.
— Ты, Липочка, добрая, когда не шалишь,— нравоучительно, но кротко отозвался священникъ.
— Какъ же это?— удивилась Липка.— Когда я шалю, я смюсь.
Старики не поняли словъ или разсужденія ребенка. Отецъ Иванъ кончилъ чай и пошелъ ходить по садику.
Изъ всхъ сельскихъ священниковъ всего узда старикъ былъ самымъ извстнымъ и самымъ любимымъ. Не только благочинные относились къ нему съ особымъ уваженіемъ, но архіепископамъ губерніи онъ былъ всегда извстенъ, а одинъ изъ нихъ съ десятокъ лтъ назадъ вызвалъ къ себ отца Ивана, бесдовалъ съ нимъ нсколько часовъ и, отпуская, благословилъ со словами:
— Подвизайся, Іоанне, Богъ воздастъ теб сторицею. Ничто не пропадетъ, все сочтется, и худое, и доброе! Худое сочтется и на этой земл и въ будущей жизни, а доброе, такъ и знай, сочтется только тамъ, у престола Всевышняго. А здсь себ за все награды не жди, а жди и желай однхъ козней людей. Козни на человка за добрыя дла его всего угодне Господу Богу!
Отецъ Иванъ былъ человкъ, не считавшійся духовнымъ начальствомъ умнымъ, но считавшійся примромъ для другихъ по своей жизни и своимъ отношеніямъ къ паств. Весь приходъ его не только любилъ, но имъ даже хвастался. Въ доброт, въ тихости священника былъ, однако, сильный отпечатокъ грусти. Худой, съ желтымъ лицомъ, немножко сгорбленный, медленно двигающійся, вполн здоровый, но на видъ будто болзненный, не по лтамъ сдой, отецъ Иванъ производилъ на каждаго человка впечатлніе убожества.
Дйствительно, когда-то назначенный священникомъ въ Уютное, отецъ Иванъ былъ бодрый, радостный и сильный молодой человкъ и былъ онъ таковымъ до того рокового дня, когда вдругъ овдовлъ, потерявъ обожаемую жену. Это было послднимъ ударомъ, такъ какъ передъ этимъ изъ шести человкъ дтей онъ постепенно потерялъ пятерыхъ и теперь остались съ нимъ: младшій, но ужъ взрослый, сынъ и маленькая внучка.
Смерть жены настолько повліяла на отца Ивана, что онъ годъ цлый былъ, по увренію прихожанъ, не совсмъ въ себ. Что касается до Бакатовой, то она ждала ежедневно узнать, что отецъ Иванъ или сошелъ съ ума отъ тоскованія, или слегъ въ постель, чтобы не встать.
Однако, понемножку священникъ оправился, но съ этого времени онъ сталъ тмъ примрнымъ пастыремъ, о которомъ зналъ весь уздъ, знали даже и смнявшіеся архіепископы. Отецъ Иванъ сталъ жить по евангелію. Одно только оставалось ему, чего онъ сдлать не могъ: раздать все нищимъ и итти по міру. Раздать было нечего, а итти по міру или уйти онъ не могъ уже и потому, что съ нимъ была крошка-двочка, которую онъ обожалъ.
Разумется, всякій не только изъ прихожанъ, но даже издалека шелъ къ отцу Ивану за совтомъ во всякомъ дл, шелъ спрашивать, продавать ли лошадь или корову, равно шли жаловаться на мужа, на жену, на дтей. Во все входилъ отецъ Иванъ и всегда удавалось ему разсудить дло такъ, что вс повиновались и были довольны.
Особенно большое значеніе имлъ священникъ въ длахъ семейныхъ при раздлахъ и имлъ такое значеніе, что одно его слово мирило злйшихъ враговъ. Умлъ ли онъ взяться или ‘что-то’, чмъ было полно его существо, вліяло и на другихъ, то-есть, безконечная теплота души, согрвавшая и злыя сердца.
— И радъ бы не послушаться отца Ивана,— говорилось, — да нельзя! Господа Бога обмануть грхъ, но Онъ проститъ, а отца Ивана обмануть совсмъ нельзя! Совсть тебя застъ, потому что онъ хотя и добрый, и на словахъ тебя проститъ, а глазами не прощаетъ. Встртитъ тебя, глянетъ и защемитъ у тебя. Сейчасъ вспомнится теб, въ чемъ ты виноватъ.
Въ кроткомъ взгляд священника было дйствительно что-то особое, пронизывающее… Всякій, у кого на душ было нечисто, будто боялся, что отецъ Иванъ все это сейчасъ увидитъ и узнаетъ.
Старикъ уже давно мечталъ только объ одномъ: ‘постричься въ монахи’. Но это было въ его положеніи лишь грезами. Внучка-сиротка удерживала его въ мір, такъ какъ уйти съ ней было нельзя, а оставить въ людяхъ и грхахъ было некому.
Отецъ Иванъ поклялся покойной дочери и далъ клятву и передъ самимъ собою и предъ престоломъ Всевышняго, что, пока живъ и пока силъ хватитъ, онъ двочку не покинетъ и будетъ наставлять на путь истинный… А при милости Божіей, выроститъ и замужъ выдастъ, и увидитъ мужа Липочки священнослужителемъ въ этомъ же храм, гд прошла вся его жизнь.
Стать монахомъ значило бросить и погубить свое сокровище внучку. Свояченица была стара и бдна, да и разумомъ не прытка, совсмъ простота. А сынъ Порфирій единственный былъ Божескимъ наказаніемъ за грхи. Если смерть жены нанесла страшный ударъ, отозвавшійся на всей жизни, то ‘блудный’ сынъ довершилъ… Сынъ Порфирій былъ гнетомъ, былъ веригами, которыя носилъ на себ отецъ Иванъ. Да и какими веригами! Отъ нихъ кровью обливались не шея, не грудь, а сердце… Отъ сына душа изболлась, изстрадалась… Порфирій пилъ запоемъ.

IV.

Верстахъ въ четырехъ отъ Уютнаго, тамъ, гд проселокъ выходилъ на большую мимоидущую торную дорогу отъ узднаго городка къ богатой вотчин, виднлось среди голаго поля строеніе, нчто въ род постоялаго двора. Это былъ хуторъ и въ немъ кабакъ. Вслдствіе этого около двора всегда виднлись мужицкія телги, всегда бывали прозжіе, застревавшіе здсь.
Дворъ и кабакъ принадлежали крестьянину Макару Зацпину. Мужикъ лтъ пятидесяти былъ хорошо извстенъ во всемъ околотк подъ именемъ ‘Макарки’. Богъ знаетъ почему и съ какихъ поръ никто его иначе не звалъ. Онъ былъ просто ‘Макаркой’ не только для помщиковъ, но даже и для окрестныхъ мужиковъ.
Лтъ съ пятнадцать тому назадъ мужикъ Макаръ жилъ еще въ сел Уютномъ, но затмъ, раздобывъ Богъ знаетъ гд денегъ, купилъ себ дв десятины земли близъ большой дороги у сосдняго помщика, который ‘округлялъ’ свои владнія, выстроился, открылъ кабакъ и повелъ дло на славу. Теперь многое на двор Макара доказывало, что онъ былъ ‘непромахъ’. За послднее же время хозяинъ все чаще отлучался со своего хутора, а уже взрослые сыновья его одни вели дло. Самъ мужикъ здилъ по сосдямъ, здилъ въ два уздные города, здилъ иногда и въ губернскій городъ. Зачмъ, онъ никому не говорилъ, но, разумется, вс догадывались.
— Дловъ много Макарка себ завелъ!— ршилъ міръ.— Богатетъ и будетъ богатть. Таковъ человкъ!
Однажды въ сумерки по дорог изъ узднаго города двигались на Макаркинъ хуторъ два пшехода необычнаго сорта. Макаръ на этотъ разъ былъ дома и случайно сидлъ у отвореннаго окна, пилъ холодный квасъ и отмахивался отъ мухъ, которыя роились надъ его потнымъ лицомъ.
Зацпинъ только-что лихо выспался въ душной комнат и подслъ къ окошку освжиться. Завидя двухъ человкъ, идущихъ къ его хутору, онъ присмотрлся и удивился, почти ахнулъ.
— Вотъ чудно-то!— сказалъ онъ.— Эй, жена, Устинья Ивановна! Вы, молодцы! Гляди-тко что такое…
Жена, сынъ и мальчуганъ быстро подошли къ окну и тоже ахнули… По дорог прямо къ нимъ шли два господина, совершенно неизвстные, никогда не виданные, вдобавокъ два офицера.
— Ахти и я дуракъ!— вскрикнулъ Макаръ.— Понялъ! Ихній экипажъ застрялъ гд, отъ приключенія, а они пшкомъ. И одинъ-то изъ нихъ, ей-Богу, нашъ Валеріанъ Андреевичъ!…
Макаръ высунулся въ окошко, сдлалъ изъ правой руки козырекъ отъ солнца и вскрикнулъ:
— Ну, онъ и есть! Валеріанъ Андреевичъ! А коли пшедраломъ, стало-быть что приключилось.
И не долго думая, хозяинъ вышелъ на крыльцо, а затмъ двинулся и на встрчу двумъ идущимъ гусарамъ.
— А, Макаръ, воскликнулъ одинъ изъ двухъ офицеровъ, приблизившись.— Все толстешь! Здравствуй.
Это былъ молодой Бакатовъ.
— Здравія желаю! произнесъ хозяинъ.
— Ну, Макаръ, выручай! Видишь мы какъ?.. что теб пхота.
— Приключилось что?
— Понятно! Колесо разсыпалось. Вотъ уже версты три идемъ. Да спасибо, что только за три, а кабы за десять. Довези насъ въ Уютное. А къ экипажу пошли кого на помощь.
— Сію минутую! отозвался Макаръ и, крикнувъ младшаго сына, онъ приказалъ:
— Пашка, гндого мерина! Живо! Въ городскую телжку! Окажите честь, зайдите! обратился онъ къ офицерамъ.
— Нтъ, Макаръ, въ дом духота небось. Мы лучше тутъ обождемъ.
— Ну, какъ знаете, какъ вамъ угодно!
Оба офицера приблизились и сли на заваленк, но имъ тотчасъ же вынесли два стула. Одинъ изъ нихъ, Бакатовъ, былъ небольшого роста, брюнетъ, черезчуръ плотный, почти толстый, другой побольше ростомъ, стройный, блокурый съ красивыми срыми глазами. Первое, что въ немъ бросалось въ глаза всякому, были его вьющіеся волосы и большіе усы цвта соломы. Усы были какіе-то особенно пушистые и курчавые или завитые. Вообще онъ имлъ очень франтоватый видъ. Во всхъ его движеніяхъ и въ походк было замтно, что онъ занятъ собою и, какъ сказывается, рисуется. Это былъ другъ Бакатова штабъ-ротмистръ Блинскій.
Усвшись на принесенный стулъ, онъ тотчасъ же, хотя и безсознательно, принялъ такую позу, которую могъ бы принять только, если бы былъ у фотографа съ цлью снять свой портретъ. Но едва только въ калитку выглянула какая-то женская фигура и мелькнуло женское молодое лицо, онъ поднялся и пошелъ во дворъ Макара.
— Нту, нту! крикнулъ ему вслдъ Бакатовъ.— Я же ихъ всхъ знаю! Отвчаю теб, рожа на рож?
Блинскій остановился, потомъ вернулся и слъ снова.
— Экъ вдь ты, ничего тебя не беретъ! Промаршировали по пыли, сли, надо бы сидть. Нтъ, вскочилъ, побжалъ. Померещилась ему красавица! Чуденъ!
— Привычка! отозвался этотъ.— Я даже и не подумалъ, а такъ какъ-то само собой поднялся.
— Ну, вотъ я опять и скажу, продолжалъ Бакатовъ, — у насъ тоска тебя возьметъ. Сестра женщина уже не молодая, хотя лицомъ еще ничего, племянница Соня прелестна, но двочка простоватенькая, а больше никого нтъ. Да и за этими пріударить будетъ нельзя, такъ какъ ты общался быть умницей. Да потомъ что же и толку-то. Одна пожилая вдова, не интересно, а другая чуть не двочка. А не сдержишь общанія, сотый разъ говорю, маменька тебя турнетъ однимъ махомъ. Сейчасъ замтила, а черезъ часъ ужъ и со двора попроситъ съзжать.
— Я въ деревенской тиши отдохнуть хочу! отозвался Блинскій.— Стало быть, будь у тебя десять сестеръ и молодыхъ, и старыхъ и двадцать племянницъ, то мн все равно! Не за этимъ я съ тобой похалъ. Буду рисовать!
Но при этомъ онъ закинулъ голову, самодовольно усмхаясь, сталъ крутить свои красивые кудрявые усы и, глядя куда-то въ поле или въ небо, задумался. Если бы пріятель спросилъ у него, о чемъ онъ думаетъ, то онъ бы ему не сказалъ, а если бы отвтилъ, то солгалъ.
Черезъ пять минутъ со двора выхала телжка и старшій сынъ Макара Игнатъ сидлъ на козлахъ. Молодые люди тотчасъ же сли въ телжку. Макаръ провожалъ ихъ кланяясь.
— Чего не Пашка? тихо сказалъ онъ сыну.
— Все одно ужъ… отозвался Игнатъ не глядя.
— Одно? То-то… Знаю. Смотри не застрянь. А чтобы конь сухъ пришелъ.
Телжка двинулась. Макаръ вернулся въ домъ.
— Зазноба тянетъ туда, проворчалъ онъ.— Ладно, вертись покуда. Скоро на цпь брачную посажу.
Зацпинъ тотчасъ же отрядилъ другого молодца, своего второго сына Павла, въ простой телг съ веревками въ противоположную сторону къ застрявшему экипажу.

V.

Макаръ Зацпинъ былъ близко всмъ извстенъ во всемъ узд и даже за предлами его.
Всякій мужикъ окрестности, завидя Зацпина еще издали, улыбался, затмъ поспшно шапку ломалъ, какъ если бы онъ былъ мстнымъ помщикомъ или властью.
— Макару Силантьевичу! говорилъ всякій кланяясь.
Но въ голос каждаго звучало что-то особенное. Казалось, что никто не относился къ Зацпину благодушно, искренно, а будто съ оттнкомъ дурного чувства… Какого? Трудно сказать… Озлобленія, презрнія или зависти.
Вмст съ тмъ во всемъ узд почти никто заглазно не звалъ Зацпина по фамиліи или по имени и отчеству. Вс будто сговорились давно звать его на одинъ и тотъ же ладъ: ‘Макарка’ и, конечно, не потому, что помнили пожилого человка простымъ небогатымъ крестьяниномъ. Не только старики, но и парни двадцати лтніе говорили съ усмшкой или даже презрительно:
— Макарку видлъ.
— Что?
— Добретъ, пухнетъ, жиру нагуливаетъ… Что ему дется? Знай себ, денежки загребаетъ!
Дйствительно, Зацпинъ только тмъ и былъ занятъ, что наживалъ и притомъ на всевозможные лады. Трудно было что-либо надумать, чтобы разживаться въ той глуши, гд онъ жилъ, но изобртательная голова Макара умла изыскать доходы.
Во всемъ узд не было ни одного дла, покупки, продажи, залога, займа, гд бы Макаръ не примазался, не прицпился. Не даромъ фамилія ему была Зацпинъ. Разумется, главною статьей дохода былъ постоялый дворъ и кабакъ. Это одно и дало возможность пуститься въ другіе обороты.
За послднее время Макаръ какъ-то еще боле пріободрился, глядлъ веселе, разъзжалъ повсюду еще чаще. Предоставляя продажу вина сыновьямъ и всякое хозяйничанье жен, Макаръ, поднявшись часовъ въ пять или шесть утра, садился чай пить и пилъ его не спша въ продолженіе часа, поглощая неимоврное количество желтенькой жидкости.
‘Чаепитіе въ прикуску’ было его единственною слабостью, было для него почти наслажденіемъ. Но это чаепитіе совершалось не просто. Въ этомъ было что-то загадочное и непонятное для его семьи. Макаръ пилъ чай всегда одинъ и не только никого изъ семьи не сажалъ съ собой, но даже не любилъ, чтобы за это время кто-либо входилъ въ комнату и спрашивалъ его о чемъ-нибудь. И семья, привыкнувъ къ этому, боялась даже приступиться къ нему, пока онъ сидлъ за самоваромъ.
А сидлъ Макаръ наливая и выпивая потихоньку стаканъ за стаканомъ, тратя въ прикуску только куска два, три сахара. И не такъ, какъ вс. Онъ сидлъ глубоко задумавшись и повидимому не сознавалъ, что онъ пьетъ чай. Онъ орудовалъ чайникомъ и стаканомъ съ блюдцемъ безсознательно, машинально, срые глаза его, круглые, большіе, воловьи, были устремлены или въ стну, или въ самоваръ, или въ уголъ комнаты, гд на стул всегда лежали его кушакъ, шапка и кнутъ.
И за эти минуты Макаръ думалъ, думалъ и думалъ… Иногда онъ вдругъ встряхивалъ головой и весело улыбался. Или же вдругъ тяжело глубоко вздыхалъ. Въ первомъ случа выраженіе лица отражало его мысленныя восклицанія:
— Такъ! Врно! Попалась! Оборудую! Сцапалъ! Не увильнетъ.
Во второмъ случа выраженіе лица будто повторяло мысленное заключеніе.
— Ничего не подлаешь! Плеть объ обухъ…
Окончивъ чаепитіе, Зацпинъ нахлобучивалъ шапку, туго подпоясывался и крякнувъ бралъ кнутъ и выходилъ на улицу. Здсь у подъзда самый младшій сынъ Сидорка уже ожидалъ его съ запряженною телжкой. Зацпинъ садился и узжалъ, общаясь быть къ обду или къ ужину или говоря, чтобы его совсмъ не ждали. Иногда онъ пропадалъ до глубокой ночи. Гд онъ бывалъ, что длалъ, никому въ семь не было извстно. Макаръ о своихъ длахъ никогда не разговаривалъ ни съ женой, ни съ дтьми. При этомъ, однако, иногда онъ жалостливо говорилъ:
— Эка обида, не съ кмъ словечкомъ перекинуться, совта попросить! Никого-то у меня нтъ. А вамъ, олухамъ, обращался онъ къ жен и дтямъ,— сказывать про дла все одно что въ крапиву садиться или въ потолокъ плевать. Себя же самого обожгешь или запачкаешь!
Разумется, семья не только врила въ ‘Макара Силантьевича’ и въ его всяческія великія способности, но считала его первою головой во всемъ узд. Было одно дло, за которое семья поневол должна была почесть его умнйшимъ человкомъ.
Долго не понимали въ дом, въ чемъ суть, но когда поняли, то ахнули, ошалли и руками развели… ‘Ужъ такъ-то умно, такъ-то умно, что умне никто ничего никогда не выдумаетъ!’
Изъ-за этого-то дла и сталъ быстро разживаться Зацпинъ. Оно заключалось въ томъ, что разъ, два въ мсяцъ, круглый годъ всегда ночью, всегда въ темную безлунную ночь, главнымъ образомъ въ ненастье, дождь или мятель, Макаръ запрягалъ и бралъ дв подводы съ лучшими лошадьми, садился на первую, привязывалъ лошадь второй поводомъ и вызжалъ при наступленіи тьмы. Возвращался онъ всегда далеко до разсвта. Узжали подводы съ пустыми бочками возвращались съ такими же двумя бочками, но полными и тяжелыми. Это было вино.
И однажды, но очень недавно, Зацпинъ повдалъ жен и старшему сыну, гд и какъ покупаетъ онъ вино и за какую цну. Всякому другому одно ведро обходилось во столько же, во сколько ему цлый большой боченокъ.
Макаръ тотчасъ же однако раскаялся искренно въ своей болтливости и заявилъ семь, что надо крпко держать языкъ за зубами, потому что дло это все-таки считается непорядливымъ и пахнетъ судомъ и острогомъ.
Но за послднее время и жена и сыновья Макара Силантьевича были какъ будто нсколько смущены. Когда хозяинъ возвращался домой, они странно заглядывали ему въ лицо и въ глаза или перешептывались между собой. Ихъ брало сомнніе. Зацпинъ сталъ творить чудеса, длалъ такія дла, которыя какъ не разсуждай, ничего не выходитъ… Вс ужъ очень удивительно глупыя!
Старшій Игнатъ первый заявилъ однажды:
— Ужъ не рехнулся ли тятя?
И этимъ заявленіемъ онъ перепугалъ всхъ.
Заподозрить, однако, что Макаръ Силантьевичъ сошелъ съ ума, было вполн возможно. Вс знали, что у него есть деньги въ казначейств, деньги большія, хотя никто даже и въ семь не зналъ сколько ихъ. На эти деньги семья все надялась купить имніе, пуще всего хотлось всмъ купить у помщика ветеринара его Савино съ плодовыми садами, и дло ладилось. Но вдругъ Макаръ махнулъ рукой на выжигу помщика и его Савино, а вмст съ тмъ, по мннію всей семьи, ‘ума ршился’.
Дло было въ томъ, что Зацпинъ, пріхавъ однажды поздно вечеромъ, заявилъ, что верстахъ въ пяти отъ нихъ онъ купилъ дв десятины земли. Давно уже онъ торговался, а теперь дло покончилъ въ город законнымъ порядкомъ. Эти дв десятины оказались глубокимъ оврагомъ, съ которымъ длать было нечего. Дохода этотъ оврагъ принести, конечно, никакого не могъ. Песокъ да каменья. Семья ахнула, ничего не понимая.
Черезъ три недли Макаръ Силантьевичъ заявилъ, что выискалъ и покупаетъ другой, ‘Дедюхинъ’ оврагъ, не въ примръ гораздо больше. Пораженная семья стала было его разспрашивать, тревожась и робко заявляя, что дло это странно и чудно. Зацпинъ сначала весело смялся, но потомъ разсердился, обозвалъ всхъ олухами и осиновыми башками. Отсутствовавъ снова нсколько дней, онъ пріхалъ и заявилъ, что овражище страсть большущій купленъ. Обидно только одно: напалъ онъ на упрямаго дурака, который ничего не стоющую землю продалъ страшно дорого.
Разумется, вс Зацпины носъ повсили. Было уже очевидно, Макаръ Силантьевичъ совсмъ рехнулся. А подступа къ нему нтъ и ничего подлать нельзя. Ожидай только разоренія и сумы.
Еще черезъ мсяцъ посл этого Зацпиныхъ ждало новое извстіе, новый ударъ. Макаръ сторговалъ и купилъ двадцать десятинъ земли, извстной въ околотк. Купилъ онъ дешево, потому что этой земли никто никогда не хотлъ. Она называлась Ручьи, но было просто болото или топь.
Сами продававшіе крестьяне сосдней деревушки подсмивались надъ Макаромъ Силантьевичемъ, говоря ему:
— Покупать, покупай! Продаемъ. Только по-божески теб сказать, ошаллъ ты и впрямь что ли? На какой прахъ теб урочище, въ коемъ по христіанскому сказу разв только черти водятся?
— Вотъ за этимъ-то мн оно и нужно!— отвтилъ Зацпинъ.— Я этихъ самыхъ чертей буду выуживать и на базар въ город продавать.
— Охъ, скажетъ тоже!— робко отзывались мужички.
Жена Устинья Ивановна, сыновья Игнатъ и Павелъ и взрослая дочь Лукерья, узнавъ про купленную топь, совсмъ растерялись. Устинья Ивановна по просьб сыновей собралась даже тайкомъ отъ мужа въ Вознесенское посовтоваться съ братомъ и родней и съ другими умными людьми что предпринять. Сынъ Игнатъ слыхалъ отъ людей, что есть такое ‘Правленье’ должно быть въ губернскомъ город, что называется ‘Опёка’ или ‘Упека’, которой и надо жалобу на отца подать. Старшая дочь Лукерья еще боле братьевъ настаивала на поздк матери. Это была умная, энергичная, двадцатилтняя двушка, вся въ отца, ‘Макаръ въ юбк’, какъ однажды окрестила ее Марья Матвевна.
Кончилось все дло очень неудачно. Зацпинъ вдругъ узналъ про опасенія семьи, про сборы жены, про намренія обратиться въ ‘Упеку’ и разумется распорядился по-своему.
Сыновья были избиты… Жена отсидла почти недлю въ чулан и ‘подичала’ немного отъ одиночества и темноты. Одна дочь хитро и умно отдлалась отъ наказанія.
Зато самъ Макаръ много и долго потшался и хохоталъ отъ души надъ женой и дтьми.
— Къ умалишеннымъ причли! Ахъ, идолы!

VI.

Появленіе двухъ офицеровъ въ усадьб и затмъ у подъзда барскаго дома, разумется, переполошило всхъ и подняло на ноги. Бакатовъ, выскочивъ изъ телжки, почти побжалъ въ домъ, на половину къ матери. Блинскій задержался на крыльц и въ передней. Но черезъ нсколько времени Марья Матвевна, равно Мирская и Соня были уже въ гостиной, а Бакатовъ представлялъ своего друга.
Посидвъ вмст нсколько минутъ, молодые люди отправились во флигель, имъ приготовленный, а лакей, старикъ Захарычъ, принесъ имъ отъ ‘молодой’ барыни, какъ звали Мирскую въ отличіе отъ матери, полотенца, мыло, щетки и спрашивалъ:
— Не нужно ли еще чего?
— Много чего нужно!— весело отозвался Валеріанъ Бакатовъ.— Но только ничего этого Врочка намъ дать не можетъ.
— У насъ все есть!— отозвался горделиво Захарычъ.— За что вы насъ при гост хаете.
— Такъ пойди попроси у барыни носки, кальсоны, бритвы и пару подтяжекъ!
— Этого у нихъ быть не можетъ по ихнему женскому состоянію.
— Ну, вотъ видишь я и правъ.
Бакатовъ ршилъ было, что оба они, умывшись, тотчасъ пойдутъ въ домъ, но Блинскій отказался на отрзъ. Онъ ршилъ дождаться экипажа и вещей.
— Теб можно, ты родной братъ и сынъ, а мн чужому человку въ этакомъ вид неловко,— объяснилъ онъ.
— Почему же это?
— Да видишь: и китель грязный, и шнуры чортъ знаетъ какіе… Нехорошо!
— Такъ что же ты будешь цлое лто принаряживаться и съ иголочки ходить? Господь съ тобой!
— Нтъ, неловко!
— Ну, какъ знаешь! Сиди, жди мундира, а я пойду.
Бакатовъ, умывшись, тотчасъ же отправился въ домъ, а Блинскій сталъ прохаживаться по комнатамъ флигеля, довольный, весело улыбаясь и покручивая усы. Онъ совершенно не ожидалъ того, что случилось, и былъ пріятно удивленъ. Со словъ пріятеля онъ ожидалъ встртить пожилую вдову, которая еще такъ себ не дурна, и молоденькую двушку подростка.
Въ дйствительности оказалось, что онъ встртилъ двухъ красивыхъ женщинъ, каждую на свой ладъ. Одна была даже очень красива, типична, казалась лтъ тридцати, не боле, другая была стройною и граціозною молодою двушкой, далеко не ребенкомъ. Если мать казалась моложаве своихъ лтъ, то дочь казалась старше своихъ.
Блинскій теперь видлъ, что здсь ему, конечно, скучно не будетъ. Есть уже два существа, съ которыми можно будетъ начать свое кокетничаніе. А, можетъ-быть, судьба пошлетъ потомъ еще и третье. Вообще лто можно будетъ провести очень пріятно.
— Вотъ старуха-то только! ворчалъ онъ себ подъ носъ.— Старуха совсмъ въ род какого-то вахмистра или скоре захолустнаго станового пристава! Смотритъ какимъ-то филиномъ.
Въ то же время Валеріанъ Бакатовъ сидлъ у матери. Разспросивъ сына объ его жить-быть за послднее время, Марьи Матвевна, вдругъ слегка насупившись, выговорила:
— Ну, а все же ты, Валеріанъ, какъ былъ, такъ и остался, да и весь вкъ будешь простота!
— Что же такое, маменька?
— Простота, говорю, всегда былъ! Вотъ теперь кого ты съ собой привезъ въ Уютное, да еще на цлое лто?
— Моего перваго друга, маменька!
— Пускай перваго друга! И дружись съ нимъ у васъ въ полку, а съ собой привозить не слдовало.
— Я же у васъ просилъ позволенія и вы разршили.
— Разршила, врно, да разв я могла знать, какой онъ? почти воскликнула Бакатова.— Я думала совсмъ не этакій…
— Чмъ же онъ вамъ не нравится?
— Не нравится? Такъ сказывать нельзя! Онъ мн не нравится тмъ, что другому кому можетъ нравиться. Вотъ что, сынокъ! Ты забылъ, что тутъ у тебя сестра, годами хоть пожилая, да нравомъ-то втеръ, а то и вихревая совсмъ. Да еще племянница молоденькая… А ты вотъ впрямь, что волка въ овчарню привелъ!
Валеріанъ расхохотался добродушно и громко. Марья Матвевна будто обидлась и смолкла. Молодой человкъ обнялъ мать и сталъ весело цловать ее.
Только въ сумерки поздно явился сломанный экипажъ и офицеры получили свои вещи.
Блинскій тотчасъ же занялся своимъ туалетомъ, и когда вс сидли на терасс вокругъ большого чайнаго стола, гусаръ, уже не въ кител, а въ венгерк свтло-бирюзоваго цвта, появился снова предъ хозяйками и произвелъ сразу впечатлніе и на шестидесяти-лтнюю старуху, и на пожилую годами, но молодую лицомъ и душой, женщину, и на молоденькую двушку.
Блинскій оказывался безусловно красивымъ человкомъ, но при этомъ и еще что-то было манящее, притягивающее къ нему.
Старуха насупилась и все поглядывала искоса на подвитые и красиво лохматые усы гусара.
‘Встимо, бабій грызунъ!’ думалось ей.
Вра заглядывала въ глаза Блинскаго, большіе, синіе, добрые, временами странные, что-то говорящіе и именно ей одной говорящіе… быстро, украдкой, вскользь, тайкомъ отъ другихъ. Такъ казалось Вр, и она невольно смущалась попускала свои глаза, чтобы не вспыхнуть.
Соня наивно, слегка разиня ротикъ, гд блестли ровные мелкіе заячьи зубки, смотрла и разсматривала друга своего дяди съ удивленіемъ и съ видимымъ удовольствіемъ. Когда же онъ взглядывалъ на нее, двушка не опускала глазъ, а еще внимательне глядла и въ глаза его…
‘Совсмъ вотъ… какъ на картинкахъ!’ думалось ей, но почему-то ‘онъ былъ не то’… Она ожидала встртить такого товарища дяди, котораго бы стала бояться. А этотъ былъ ‘не то!.. Какой-то попрыгунчикъ!’ ршила Соня про себя.
Весь вечеръ прошелъ, конечно, въ разговорахъ, которые придумывалъ и заводилъ Блинскій, а иногда ему въ помощь и Бакатовъ. Но все, что вс говорили, ихъ не интересовало, все это было ради приличія. Бакатовъ замтилъ натянутыя отношенія и подумалъ: ‘Обойдется, это съ перваго раза такъ. Вс стараются, кто рвется въ облака, кто пятится назадъ. Ну, а возъ, встимо, ни съ мста’.
Во всей усадьб былъ тоже только одинъ разговоръ: молодой баринъ и бариновъ пріятель.
И вс находили Блинскаго совсмъ молодцомъ. Старикъ Тихонъ Захарычъ охалъ и ахалъ отъ удовольствія. Глафира хвалила холодно и косясь на молодого Егора, который былъ съ минуты прізда барина и гостя задумчивъ…
‘Не было печали, черти накачали!’ думала Глафира.
Молоденькая горничная Лушка начала чаще выходить изъ двичьей во дворъ, а затмъ вечеромъ и въ комнаты стала заглядывать и на терассу вышла подать барын платочекъ, который та не спрашивала.
Вс рано разошлись, такъ какъ молодые люди были дйствительно утомлены съ дороги.
Соня прошла за матерью въ ея спальню и стала допытываться ея мннія о гост, но Вра не смотрла на дочь, отзывалась односложно и ничего опредленнаго не сказала.
— Спать, спать, спать пора! шутливо кончила она.
Но оставшись у себя одна, задумалась глубоко. И долго просидла она у окна, устремивъ свои красивые глаза въ мглу аллеи изъ вковыхъ липъ.

VII.

Рано утромъ Марья Матвевна, поднявшись съ постели и минутъ въ пятнадцать окончивъ свой туалетъ, то-есть умывшись, гладко причесавшись и надвъ чепецъ и ситцевый капотъ, сла за чай, но не на терасс, гд могъ придя увидть ее гость, а у окна спальни, отвореннаго въ садъ.
Вставая ране всхъ, Бакатова пила чай одна, но въ это время обыкновенно, уже издавна, появлялась къ барын ея любимица Глафира, на обязанности которой лежали вс заботы хозяйскія, которыя барыня называла бабьимъ дломъ. Разумется, и ключи это всхъ кладовыхъ, подваловъ и погребовъ, гд были всевозможные запасы, были у Глафиры Ефимовны.
Ея акуратное ежедневное утреннее появленіе къ барын и зимой, и лтомъ было особаго рода. Он не говорили ни о чемъ, что касалось хозяйства, на это былъ весь и цлый день. Утреннія бесды имли совершенно иной характеръ. Пожилая Глафира являлась, становилась у двери и ждала, чтобы барыня обратила на нее вниманіе.
Не спша, выкушавъ чашку чая молча, Марья Матвевна, зная, что за ея спиной у двери уже стоитъ Глафира, выговаривала каждый разъ одно и то же:
— Ну что, Ефимовна? Сказывай.
И женщина, приблизясь къ столу только посл вопроса, каждый разъ, по крайней мр разъ двадцать пять въ мсяцъ, произносила прежде всего:
— Да ничего, матушка-барыня, особливаго!
Но разъ пять, шесть въ мсяцъ она начинала со словъ:
— Ахнете, матушка барыня, вотъ какъ приключилось…
И начинала разсказывать,
На этотъ разъ Марья Матвевна удивила свою любимицу и не произнесла своего обычнаго: ‘ну что, сказывай!’ а вдругъ обернувшись спросила,
— Нутко, какъ теб кажетъ нашъ офицеръ?
Глафира, приготовившая свой ежедневный докладъ, не знала сразу что отвчать.
— Красивый? сказала Бакатова.
— Это точно-съ, красавецъ!
— И умный?
— Точно такъ-съ!
— Чуешь ли, Глафира, что будетъ теб новая забота? Донимаешь ли?
— Никакъ нтъ, матушка-барыня!
— Будетъ теб новое дло глядть въ оба, чтобы намъ не прозвать.
— Это вы насчетъ барышни?
— Да, и Сони, да, пожалуй, и Врочки. Она тоже не старуха. Я ужъ на тебя полагаюсь!
— Будьте благонадежны! Дло привычное.
— Ну, хорошо, я поразмыслю и скажу теб, какъ и что, какъ взяться. Ну, а теперь сказывай, что тамъ?
— Да ничего особливаго, матушка-барыня! Первое будетъ: Порфирій Ивановичъ объявился у батюшки, пришелъ чуть не голый, хочетъ у васъ прощенія просить… Ну, какъ завсегда!
— Я же сказала отцу Ивану, не хочу я его у себя видть. Никакихъ я его прощеній не принимаю. Пускай сидитъ дома, покуда опять не пропадетъ. Дойти ты, дойди и скажи, чтобы сына сюда не пускалъ. Сейчасъ дойди. Ну, потомъ что?
— Да вотъ Макарка здилъ въ городъ, сказываютъ, покупаетъ у коновала его лсокъ, а то все Савино.
— Что ты?.. ахнула Марья Матвевца.
— Точно такъ-съ…
— Да это росказни! Опять какъ тотъ разъ, выдумки?
— Нту, барыня, истинная правда! Дедюхинъ оврагъ купилъ же, какъ я васъ упреждала давно.
— Да деньги-то, деньги. За Савино надо побольше выплатить, чмъ за оврагъ?
— Я же вамъ докладывала сколько разъ, что деньги у Макара есть большущія.
— И все виномъ? въ тысячный разъ спросила или себ самой сказала старуха.
— Понятно виномъ! А кто говоритъ, что онъ какія-то новыя дла завелъ.
— Времена! вздохнула Бакатова.— Скоро свтопреставленіе будетъ. Мужики-кабатчики будутъ себ земли покупать, якобы помщиками станутъ. Этакъ что же, чмъ кончится? Купитъ себ Макарка вдругъ большую усадьбу и будетъ моимъ сосдомъ. Да, времена на Руси! На заморскій ладъ все цошло!
И посл паузы Бакатова сурово выговорила:
— Ну, еще что?
— У Марьянки ея буреная ногу себ вывихнула.
— Что ты?
— Точно такъ-съ! Какимъ манеромъ, неизвстно… Пришла съ поля, чуть хромала, а нын оглядли, нога совсмъ опухши и уже еле ступаетъ…
— Еще что?
И Глафира начала передавать барын всевозможныя мелкія свднія съ деревни и даже изъ окрестности, что, гд у кого случилось, о чемъ народъ болтаетъ, и барыня, сидя у себя почти безвыходно и совсмъ безвыздно, знала все-таки малйшія событія и приключенія всей окрестности, чуть не всего узда, знала, конечно, и вс-толки, и пересуды, и сплетни.
Въ эти ежедневные доклады ключницы обязательно входило все, что творилось кругомъ. Зачастую бывали и ложныя свднія, которыя на другой день или на третій сама Глафира опровергала.
Въ сбор и передач свдній ключница доходила до малйшихъ мелочей. Ей случалось докладывать, что въ позапрошлую ночь Вра Андреевна часу въ третьемъ ночи вставала и окошко у себя отворяла или затворяла, что кучеръ Егоръ корыто во сн видлъ, что старуха Матрена учерась своего внученка шибко отстегала за то, что спичками баловался.
Марья Матвевна, выслушавъ докладъ Глафиры, задумалась, а затмъ произнесла сурово.— Передъ полуднемъ позови ко мн Валеріана!
Тоже довольно рано, но конечно поздне старухи, проснулись и поднялись гусары. Съ вечера они ни о чемъ не говорили, мечтая лишь поскоре добраться до постелей. Усвшись въ халатахъ за чай, который было ршено всякій день пить у себя, друзья заговорили объ Уютномъ…
— Да. Вотъ гляди, вдругъ сказалъ Валеріанъ Андреевичъ, доказывая на самоваръ.— Скажи, что это такое?
— Самоваръ! отозвался Блинскій удивляясь.
— Нтъ, это такъ называютъ сей предметъ въ иныхъ мстахъ, смясь заговорилъ Бакатовъ,— а здсь это утшитель, спаситель, укротитель, преподаватель или ‘заниматель’, не денегъ, а людей, наконецъ, это руководитель здшней жизни. Не будь самовара на свт, то въ Уютномъ вс бы съ тоски померли. Вотъ увидишь, куда ты не сунешься здсь, везд увидишь… Сидятъ или сидитъ, люди или человкъ, и самоваръ кипитъ предъ ними, и чай пьютъ. Здсь жизнь ‘безчайная’ была бы отчаянная… По милости чая у нихъ и чаянія, надежды. А не будь чая, не было бы чаянія и было бы отчаяніе…
И молодой человкъ долго шутилъ надъ глушью усадьбы и надъ жизнью матери и сестры.

VIII.

Около часовъ одиннадцати Бакатовъ пошелъ въ домъ и хотлъ пройти къ сестр, но встртившаяся ему Глафира заявила:
— А я къ вамъ шла, Валеріанъ Андреевичъ. Пожалуйте къ барын.
Къ крайнему удивленію Валеріана, его ожидало серьезное объясненіе. Марья Матвевна стала прямо осуждать сына за то, что онъ привезъ съ собой ‘эдакого’ товарища въ ихъ глухую трущобу, заявляя, что опасне франта для дочери и внучки и выдумать нельзя.
Старуха объяснилась и сказала: — Это мой долгъ святой обратить вниманіе на таковой случай свое и твое вниманіе.
— Маменька! Это вы какъ-то по-стародавнему судите, горячо воскликнулъ наконецъ Валеріанъ Андреевичъ.— Въ прежнее время, можетъ-быть, на этакое и обращалось вниманіе. А теперь не то. Да, наконецъ, скажу, что сестра въ ея годы прельститься никмъ не можетъ, а Соня, если и влюбится малость, то и пущай! Это даже полезно двочк. Удетъ онъ, и пройдетъ все! Впрочемъ, онъ не станетъ ни за сестрой ухаживать, ни Сон тоже голову кружить.
— Да, не хорошо, не хорошо, твердила старуха, какъ бы разсуждая сама съ собой.— Будь можно, я бы и теперь какъ-нибудь бы такъ устроила, чтобы отъ него избавиться. Хоть бы такъ черезъ недльку, дв спровадить деликатно.
— Что вы, маменька! Господь съ вами! уже серьезно воскликнулъ Валеріанъ.
— Ты ничего не смыслишь, точно, право, малый ребенокъ! Тутъ у насъ глушь, дикость, тоска. Врочка и Соня день-деньской ничего не длаютъ. Врочка страсть какъ въ себя уходитъ тоскливыми мыслями да мечтаніями, а Соня изъ угла въ уголъ тыкается носомъ. А тутъ вдругъ интересъ. Молодой хватъ, да еще, какъ сказывается, прямо дамскій угодникъ. Ну, вотъ ты посмотри, какая-нибудь изъ двухъ въ него и втюрится. А то и об! Что же хорошаго? Мать съ дочерью да въ одного и того же. Совсмъ даже несообразно и даже неприлично! Даже чуть не грхъ!
— Да не будетъ ничего этого, маменька!
— Почему же это?
— Не будетъ, вамъ говорю! У насъ съ нимъ уговоръ, чтобы онъ велъ себя добропорядочно и бросилъ замашку дамскаго любезника.
— Ахъ, ты простота, простота! покачала головой Бакатова.— Ну, положимъ, онъ будетъ себя держать благопристойно и осторожно. А можемъ мы ручаться хотя бы за Соню? Цлый день вмст, отъ зари до зари какъ съ роднымъ. И такъ цлое лто. А двочк восемнадцатый годъ. Она въ самой пор, чтобы влюбиться. Не будь никого, стала бы даже на нашего молодца пономаря Алекся заглядываться, благо красивъ. А тутъ какъ на грхъ офицеръ, да еще эдакій. Вишь, у него глаза какіе, да и усы не простые.
— Усы не простые? разсмялся Валеріанъ.
— Нечему смяться! Да, не простые! Я старая видала виды. Не теб меня учить! У васъ, у мужчинъ, завсегда бываютъ усы разные: по нимъ о молодомъ мужчин и суди безъ ошибки, есть такіе усы совсмъ смирные, а есть и такіе, отъ коихъ добра не жди… Разбойничьи, что ли!
— Такъ у Болеслава усы разбойничьи?
— Злодйскіе! Зубы тоже такіе… Бабій грызунъ!
— Ну, вотъ что, маменька, захохоталъ вдругъ Валеріанъ,— давайте мы ему поставимъ условіемъ, чтобъ онъ, если хочетъ оставаться на все лто, тотчасъ сбрилъ усы. А то мы его сами соннаго обремъ.
Марья Матвевна махнула рукой, помолчала и вымолвила:
— Теб шутки, а я въ серьезъ говорю! Какъ ни верти, а не хорошо! Знай я, что ты эдакого съ собой привезешь, ни за что бы не допустила. Ты простота, а я, старая, много чего на свт видала. И впередъ теб скажу совсмъ серьезно: чуть я что замчу, хотя бы даже чрезъ недлю или дв, то попрошу твоего пріятеля житья-бытья нашего не смущать и честью насъ покинуть.
Отъ матери Бакатовъ прошелъ въ комнаты къ сестр и нашелъ Вру Андреевну одну. Она сидла у окна, опершись локтями о подоконникъ, и задумавшись глядла въ садъ. Она быстро встала, какъ бы встрепенулась, нежданно пойманная на чемъ-либо.
Валеріанъ нжно расцловался съ сестрой и подслъ къ окошку. Онъ сталъ разспрашивать ее про старшаго брата и его житье, про отношенія матери съ нимъ и съ его женой.
— Все то же? спросилъ онъ, наконецъ.
— Конечно, все то же, сказала Вра Андреевна.— Маменька ничего ей не спускаетъ, а та постоянно тоже не упускаетъ случая сказать и сдлать что-либо ей наперекоръ. Прогнали мы садовника Савелія, пошелъ онъ къ брату, тотъ было его тоже прогналъ, а она настояла на своемъ: взять его въ услуженіе. Конечно, маменьк это было непріятно. Он почти что ни о чемъ уже не разговариваютъ. Только: да и нтъ. А какъ о чемъ заговорятъ, такъ тотчасъ и поссорятся. Вотъ прідутъ, увидишь самъ!
— Вотъ бы я кого на него напустилъ! выговорилъ Валеріанъ, усмхаясь, глядя въ окно и говоря будто самому себ.
— Что ты?! удивилась Мирская.
— А вотъ бы я моего Больку науськалъ на Клеопатру. Она красивая, а братъ ревнивъ, вотъ мы бы и посмялись!..
— Кого? Что? Я ничего не пойму!
Валеріанъ объяснился.
— Болька на это молодецъ! прибавилъ онъ.
— Твой другъ?
— Ну, да!..
И Валеріанъ, вспомнивъ, передалъ сестр весь свой разговоръ съ матерью. Вра Андреевна пожала плечами.
— Узнаю маменьку! Бывало, когда я была еще очень молода здсь до замужества, она меня всячески оберегала отъ искушеній, какъ сказывала она. Ну, а теперь будетъ такъ же оберегать и Соню.
— Да и еще кой-кого тоже… подмигнулъ Валеріанъ.
— Меня?.. Съ ума ты сошелъ! Мн скоро сорокъ лтъ!
— Такъ-то такъ, да они въ метрик, а не на лиц. И за тобой еще легко можетъ иной пожелать ухаживать.
— Ну, и на здоровье, коли найдется такой безумный! Но я-то сама всегда это сочту лишь насмшкой или издвательствомъ.
Валеріанъ поврилъ серьезному голосу сестры, но приглядвшись къ ея большимъ темно-голубымъ и блестящимъ глазамъ, къ ея густымъ чернымъ волосамъ безъ малйшей сдины, къ ея пышному стану, въ которомъ было что-то сильное и юное, онъ помоталъ головой. Ему было ясно какъ день, что сестра не просто сохранившаяся пожилая женщина, а прямо молодая. ‘А чуть не сорокъ? Удивительно даже!’ подумалъ онъ. Спросивъ про племянницу и узнавъ, что Соня наврно на грядахъ клубники, Бакатовъ быстро, весело, чуть не бгомъ отправился въ правый край сада.
— Будетъ теб надаться! крикнулъ онъ племянниц, завидя ее, и разумется тотчасъ послдовалъ ея примру, обрывая и глотая по пяти ягодъ заразъ. Навшись до сыта, дядя и племянница услись на траву, и Валеріанъ началъ разспрашивать двушку, что и какъ она.
— Да ничего, дядюшка, разсмялась Соня.— Все то же, что было годъ назадъ и шесть лтъ назадъ.
Изъ длиннаго разговора Бакатовъ вывелъ заключеніе, что Соня все тотъ же ребенокъ, тотъ же дичокъ, ничего не знающій, не вдающій, живущій жизнью птички, прыгающей съ втки на втку. Голосъ и говоръ двушки Валеріану не понравились. Онъ будто впервые въ этотъ пріздъ замтилъ, что племянница почти то же самое, что горничная Лушка.
‘Что-же сестра-то?— подумалъ онъ.— ‘Сама изящная, а дочь вотъ… Неужели не видитъ? Или черезъ-чуръ ‘въ себя уходитъ?’ какъ говоритъ маменька’.

IX.

Первые дни по прізд гостей жизнь въ дом приняла особый отпечатокъ: вс какъ-будто были стснены присутствіемъ совершенно чужого человка, хотя Блинскій проводилъ большую часть дня въ рисованіи этюдовъ въ саду и на деревн. Самъ онъ тоже былъ отчасти стсненъ. Онъ приглядывался и къ старух, и ко вдов, и къ молодой двушк и какъ плохой пвецъ въ хор старался попасть въ тонъ. Но несмотря на вс старанія онъ постоянно будто фальшивилъ, отставалъ или опережалъ и унисона не было.
— Что ты кривляешься?— говорилъ ему часто Валеріанъ.— Будь ты проще, не церемонься! И маменька и сестра женщины умныя и добрыя, но и просты: китайскихъ церемоній не признаютъ, а ты ломаешься!
— Нисколько не ломаюсь!— отзывался Блинскій.— Теб он родныя, а мн чужія. Я чувствую, что я имъ совсмъ чужой и ихъ стсняю. Если такъ будетъ продолжаться, то ужъ лучше мн ухать.
— Вотъ глупости!
— Нтъ, любезный другъ, не глупости! И тмъ паче, что, я чую, мое здсь присутствіе твоей матери не нравится. Она на меня очень сурово поглядываетъ.
— Да, дуракъ ты, Болька! Маменька съ своего рожденія на всхъ и на все грозно поглядываетъ. Не переродиться же ей. А я знаю, что ты ей нравишься, она тебя считаетъ человкомъ хорошимъ.
Дйствительно, Блинскій пришелъ къ убжденію, что нужно или узжать, или понравиться старух настолько, чтобъ она не допустила его отъзда. Вмст съ тмъ онъ видлъ, что понравиться Бакатовой было довольно мудрено. Опытная и проницательная старуха не легко могла поддаться чьему-либо вліянію: провести ее было невозможно.
Во многихъ старухахъ, которыхъ Блинскій знавалъ, онъ умлъ всегда возбудить извстнаго рода симпатію къ своей красивой и изящной фигур. Теперь онъ видлъ, что Марью Матвевну и этимъ не возьмешь. Напротивъ, чмъ красиве будетъ онъ ей казаться, тмъ будетъ хуже. Она ршитъ вопросъ по своему и совершенно невыгодно для него. Она разсудитъ такъ: если онъ мн, старух, нравится, то для дочерни внучки онъ, стало-быть, опасенъ.
Прикинуться ‘Казанской сиротой’, возбудить къ себ сожалніе, наврать на себя всякій вздоръ, разсказать разныя несчастія своей жизни и разныя неудачи, было невозможно, потому что на-лицо былъ другъ Валеріанъ, знавшій всю жизнь Блинскаго. Онъ первый сболтнетъ матери, что пріятель все сочинилъ.
Между тмъ, въ дйствительности, влюбчивому Блинскому и вдова, и молодая двушка одинаково нравились и съ каждымъ днемъ онъ ихъ находилъ все прелестне. Каждая въ своемъ род, и изящная женщина, и дичокъ равно восхищали его, и онъ не могъ ршить вопроса, которой изъ двухъ отдастъ предпочтеніе.
Необходимость играть, быть осторожне, всячески скрывать свои подкопы не только отъ старухи, но даже и отъ друга, придавала въ глазахъ Блинскаго особую прелесть его отношеніямъ и къ молодой двушк, и къ ея матери. Онъ былъ увренъ, что не пройдетъ двухъ-трехъ недлъ, какъ об будутъ влюблены въ него. И лто пройдетъ вполн пріятно.
Но главное все-таки заключалось въ томъ, какъ заручиться любовью старухи, какъ убдить ее, что онъ агнецъ неповинный, котораго опасаться нечего, заставить ее думать, что для него существуетъ только живопись, а женщины никогда не существовали.
Разумется, тотчасъ же онъ упросилъ Валеріана, взявъ съ него честное слово, что онъ ни единымъ словомъ не обмолвится никому въ семь о прежнихъ похожденіяхъ друга безъ числа.
— Если ты хочешь, чтобы я тотчасъ ухалъ,— сказалъ онъ Бакатову,— то, конечно, разскажи всякій вздоръ своей матери. Она меня въ двадцать четыре часа спровадитъ.
Валеріану Андреевичу отвчать было нечего. Онъ зналъ все это отлично. Даже не ршался сказать товарищу и пріятелю все, что зналъ, дабы тотъ не сталъ собираться узжать. Вмст съ тмъ Бакатовъ, зная товарища давно и близко, все-таки наивно думалъ, что Блинскій въ Уютномъ станетъ другимъ Блинскимъ. Онъ только первые два-три дня подглядывалъ и присматривался и прислушивался внимательно ко всему, что происходило между другомъ, сестрой и племянницей. Но затмъ успокоившись бросилъ.
‘Это меня маменька съ толку сбила’,— ршилъ онъ. ‘Я знаю, Болька будетъ умницей, сестра вовсе не ‘вихревая’, какъ говоритъ маменька, а Соня… Ну, она кажется влюбится въ кого лтъ черезъ… Ну, года что-ли черезъ два-три. Дитя совсмъ’.
Блинскій постепенно все-таки достигъ цли и хотя съ большимъ трудомъ, но за нсколько дней Марья Матвевна убдилась, что онъ только съ виду ‘бабій грызунъ’, а на дл совершенно степенный человкъ.
‘Живописецъ’,— ршила старуха, ‘любитъ рисовать и вс мысли объ этомъ. Если Врочка сама начнетъ заигрывать, онъ не пойдетъ ни на что… Знай себ ходитъ да дерева и избы малюетъ’.
Убдясь, что и старуха и товарищъ не обращаютъ боле вниманія на его поведеніе, Блинскій, конечно, тотчасъ же началъ банальную комедію ухаживанія за матерью и за дочерью. Соня относилась къ гостю, гусару и пріятелю дяди, уже совсмъ просто, безъ церемоній, но въ ея отношеніяхъ къ нему было уже хорошее чувство… Такое же, какъ къ Глафир и къ отцу Ивану.
Блинскій понялъ и даже почувствовалъ это… Онъ задался вопросомъ:
‘Ребячество или холодная натура? Семнадцать лтъ все-таки. Луша ея же лтъ, тоже деревенское произведеніе… А какъ поглядываетъ при встрчахъ? Ну, а если разбудить въ Сон женщину… Это чрезвычайно забавно бываетъ!’ За то по отношенію къ Мирской ухаживанье и всякое комедіанство шло успшно.
На десятый день по прізд во время прогулки въ саду всхъ вмст Блинскій ухитрился, идя съ Врой Андреевной, отстать отъ старухи, шедшей съ Глафирой, и отъ друга, шедшаго съ Соней. И тотчасъ же онъ воспользовался десятью минутами, чтобы ‘заложить зданіе, которое собирался строить’. Это было его любимое опредленіе начала любовнаго приключенія.
Онъ замтилъ, что Уютное удивительно успокоительно подйствовало на него, что онъ, по цлымъ часамъ болтаясь по саду, рисуетъ деревья съ такимъ чувствомъ, котораго давно не ощущалъ въ себ.
— Вотъ въ кого надо быть влюбленнымъ, вдругъ прибавилъ онъ,— любить страстно и врно, обожать… Въ природу! Въ искусство! А женщины, это самообманъ и ложь. Я вижу этакую любовь всякій день, но не понимаю ея.
— Неужели же вамъ никогда ни одна женщина не понравилась?— изумилась Вра.
— Никогда. Я не способенъ любить. Вроятно, я въ этомъ отношеніи уродился уродомъ… Впрочемъ… По правд… Да. Я вамъ скажу по правд, по совсти… Мн часто, часто приходитъ на умъ, что все-таки_ въ моей жизни, въ сердц… есть какая-то пустота!.. Чего-то не достаетъ!.. Но эта пустота ужасная, хуже болзни. Это смерть.
— Что?!— удивилась и не поняла Вра.
— Какая-то жгучая боль бываетъ на сердц. Иногда, впрочемъ, я наивно утшаюсь тмъ, что и я способенъ на страстное и глубокое чувство къ женщин… Но я такой… еще не встртилъ…
Въ тотъ же вечеръ Блинскій, засыпая, думалъ: ‘кажется, основаніе заложено!’

X.

Блинскій былъ, конечно, личностью самою обыкновенною въ будничной жизни и въ то же время личностью психологически сложною въ одномъ: по отношенію къ женщинамъ. Ему было около тридцати лтъ и за всю свою жизнь, съ тхъ поръ, что онъ себя помнилъ, онъ постоянно ухаживалъ И былъ самъ увлеченъ кмъ-нибудь. Одна женщина смняла другую и ни единаго раза, казалось, ни единой недли въ жизни не прошло, чтобъ онъ могъ почесть себя свободнымъ сердцемъ.
Онъ помнилъ хорошо, что даже двнадцати или четырнадцати лтъ былъ страстно влюбленъ въ гувернантку француженку. Озираясь назадъ, вглядываясь еще дальше въ свое прошлое, онъ помнилъ, что шести или семи лтъ отъ рода обожалъ пріятельницу своей матери больше, чмъ свою мать, которую любилъ, однако, много. Чувство это было совершенно иное нежели чувство къ матери, и только теперь онъ ясно понималъ, что и тогда это чувство шестилтняго ребенка было не иное что какъ влюбленность.
Сколько разъ онъ былъ увлеченъ, сколько перебывало у него предметовъ, онъ, конечно, теперь сосчитать не могъ. Впрочемъ, за послднія десять лтъ если онъ былъ увлеченъ разъ двадцать и боле, то изо всхъ этихъ встрчъ только три или четыре имли характеръ серьезный. Все остальное было тмъ, что принято теперь называть флиртомъ.
Товарищи считали его отчаяннымъ сердцедомъ, но это опредленіе къ нему не подходило. Въ его манер ухаживать было что-то женское. Онъ какъ бы кокетничалъ, изъ силъ выбивался чтобы понравиться, обратить на себя вниманіе и даже внушить чувство, причемъ онъ нсколько увлекался и самъ. Но едва только цль была достигнута, какъ онъ чувствовалъ полное охлажденіе къ своему предмету.
Иногда, увидя, что цль достигнута и что женщина увлечена имъ сильно, онъ вдругъ ощущалъ къ ней какое-то странное чувство: она становилась ему чуть не противна. Этихъ метаморфозъ онъ самъ не могъ ни понять, ни объяснить себ.
Помимо чрезвычайно добраго сердца, главными чертами его характера были впечатлительность и легкомысліе. Если бы онъ уродился женщиной, то, конечно, заслужилъ бы прозвище страшной кокетки. Вообще, не будь онъ мужчиной и офицеромъ, его можно было бы мтко охарактеризовать, сравнивъ съ пестрою бабочкой, которая порхаетъ съ цвточка на цвточекъ, но которую малйшій втерокъ уноситъ Богъ всть куда.
Впрочемъ, иногда Блинскому случалось увлекаться очень сильно, доходить до отчаянія, до страданій и мукъ любви, до такого экстаза, что онъ считалъ себя способнымъ покончить съ собой, если не достигнетъ обладанія. Однако, когда обстоятельства поворачивались противъ него, или вдругъ появлялась новая красавица, безумная страсть, отчаяніе и сборы къ самоубійству, все вдругъ стушевывалось, пропадало и улетучивалось. Будучи искреннимъ, Блинскій самъ становился втупикъ. Онъ самъ себя спрашивалъ: какимъ же образомъ недли дв назадъ онъ тайно, не кривляясь ни предъ кмъ, рыдалъ какъ ребенокъ, а теперь, нсколько дней спустя, ему совершенно безразлично, что и гд этотъ предметъ страсти.
Иногда, глядя на женщину, изъ-за которой онъ еще недавно безумствовалъ, онъ, изумляясь, говорилъ себ: ‘Гд же у меня были глаза?’ Что же я въ ней нашелъ? Не было ли уже какого съ ея стороны колдовства, какихъ-нибудь чаръ, которыя теперь разрушены?’
Раза два или три Блинскій чуть-чуть не женился самымъ безразсуднымъ образомъ и теперь, вспоминая, разсуждалъ мысленно:
‘Слава теб, Господи, что до этого не дошло. Должно-быть мн какая-нибудь невидимка бабушка ворожитъ и спасаетъ отъ бды’.
Однажды онъ чуть не женился на сорокалтней вдов съ шестью человками дтей, которая была ни красива, ни умна. Какъ онъ дошелъ до того, что увлекся ею, онъ вскор же потомъ ни объяснить, ни понять не могъ, и говоря объ этомъ друзьямъ, прибавлялъ:
— Чортъ его знаетъ, что это такое было! Дьявольское навожденіе!..
Это было его любимое опредленіе своего поведенія. Другой разъ во время похода въ Западномъ кра онъ безумно влюбился въ молоденькую еврейку, дочь портного. Разыгралась цлая исторія, въ которую вступилось даже и начальство, которая чуть не кончилась судомъ и карой. Красавица Рахиль бжала къ нему изъ отчаго дома. Онъ вмст съ ней ухалъ въ сосдній городъ, не взявъ отпуска и чуть не попавъ въ положеніе дезертира.
По счастію, и начальство, и товарищи, хорошо зная что за человкъ Блинскій, выручили его, разлучили съ возлюбленной, возвративъ ее въ домъ портного, а его чуть не заперевъ на ключъ въ квартир. Блинскій клялся, что любитъ первый и послдній разъ, что жить безъ этой еврейки не можетъ, заставитъ ее креститься и женится на ней, такъ какъ вс силы земныя не заставятъ его позабыть Рахили.
Просидвъ дома подъ надзоромъ товарищей около десяти дней, Блинскій вмст съ ними началъ посмиваться надъ своимъ романомъ, а затмъ и хохотать, а затмъ объяснять:
— Навожденіе опять!.. Самъ чортъ тутъ ничего не пойметъ…
Третья исторія или третій романъ Блинскаго былъ самый странный. Когда онъ искренно разсказывалъ о немъ близкимъ людямъ, то одни просто не врили, считая что все ложь, другіе приходили къ убжденію, что онъ не вполн нормаленъ.
Блинскій увлекся замужнею женщиной и достигъ цли: его пассія полюбила его въ десять разъ больше, чмъ была любима, и ршилась на все, то-есть развестись съ мужемъ, покинуть двухъ дтей и итти къ возлюбленному, то-есть пожертвовать ему положеніемъ и всею жизнью.
Кто-то открылъ мужу глаза. Умный, холодный и разсудительный, человкъ строгихъ правилъ, очень просто и очень тихо ршилъ вопросъ. Онъ вызвалъ Блинскаго на поединокъ, который долженъ былъ кончиться непремнно тмъ, чтобъ одинъ изъ двухъ остался на мст.
— Убьете меня, сказалъ онъ Блинскому, — и можете на ней жениться и быть счастливымъ. Съ того свта я буду на это смотрть, полагаю, крайне хладнокровно. Да, наконецъ, теперешній срамъ, вся эта исторія, вашею женитьбой какъ бы покроются…
Поединокъ состоялся. Первымъ стрлялъ мужъ и промахнулся. Вторымъ стрлялъ Блинскій и тоже промахнулся. Послдовало еще по два выстрла съ каждой стороны. Блинскій, стрлявшій отлично, ни разу не попалъ въ противника, а тотъ только по третьему разу ранилъ его въ ногу.
Разумется, ршено было, что честь удовлетворена. Однако, противники разстались съ тмъ, что, когда рана Блинскаго дозволитъ ему, они будутъ снова драться на смерть. Но однако этотъ второй поединокъ не состоялся, благодаря товарищамъ и начальству.
По искреннему сознанію Блинскаго своимъ друзьямъ онъ три раза промахнулся въ противника умышленно. Онъ не хотлъ его ранить, потому что это ни къ чему не вело, было безцльно… Вдобавокъ при желаніи ранить онъ и убить его могъ легко. А этого онъ страшно боялся! Въ случа убійства противника онъ счелъ бы долгомъ своимъ жениться на вдов. А это ему представлялось теперь положительно хуже, чмъ быть убитымъ. Тутъ за одинъ разъ всему конецъ, а тамъ на всю жизнь мученіе.
Въ Блинскомъ была еще, кром того, напускная или дланная, сентиментальная чувствительность, доходящая даже до ребячества или комедіантства. Однако онъ не кривлялся предъ другими, а разыгрывалъ какую-то роль предъ самимъ собой. Сильно увлеченный какою-либо женщиной, онъ въ медальон носилъ на груди ея портретъ, или ея волосы, или же, наконецъ, какой-нибудь отъ нея цвточекъ или бантикъ. Затмъ все это въ данный моментъ выкидывалось и замнялось въ томъ же медальон, конечно, другими волосами, другимъ портретомъ, другимъ сувениромъ.
Одинъ изъ товарищей Блинскаго, острякъ и шутникъ, прозвалъ большой золотой медальонъ, который часто видли на его груди, особенно мткимъ прозвищемъ.
— Знаешь что, Блинскій, вдь это у тебя на цпочк-то нчто въ род номера въ гостиниц!.. Одна пассажирка пріхала, расположилась, потомъ уложилась и ухала. А другая пріхала…
Во всемъ этомъ, конечно, была большая доля ребячества, легкомыслія, но все это происходило отъ крайней впечатлительности натуры художника и во всякомъ случа бывало вполн искренно. Самая отчаянная комедія была все-таки искренна. Блинскій уподоблялся тому актеру, который играетъ, произноситъ заученныя чужія слова, но въ то же время волнуется, и дрожитъ, и горько плачетъ, и тяжко страдаетъ.
Призваніе къ живописи было у Блинскаго съ дтства. Теперь у него было крупное дарованіе, но онъ занимался мало, не работалъ, не развивалъ дара, смотрлъ на него какъ на забаву. Къ несчастію, у него не было ни одного человка, который убдилъ бы его, что у него большой талантъ, и заставилъ бы его полюбить этотъ даръ свыше всми силами души, тми самыми, которыя онъ зря растрачивалъ на свое кокетничанье съ женщинами, на флиртъ.
У Блинскаго дома на стнахъ и въ портфеляхъ была масса женскихъ головокъ, конечно, все больше портретовъ, которыми восторгались знатоки. Нкоторые были плохи, а другіе положительно художественными произведеніями. Было одно обстоятельство, котораго никто не зналъ, а самъ Блинскій не замчалъ или не догадывался. Чмъ боле бывалъ онъ увлеченъ или влюбленъ въ женщину, портретъ которой онъ длалъ, тмъ великолпне была работа… Все было жизненно, правдиво и вмст съ тмъ поэтично… Портретъ, дланный поневол, былъ почти мазней. Мужчинъ и старухъ онъ никогда не рисовалъ.
— Пробовалъ! Тошнитъ! говорилъ онъ.
Три портрета еврейки Рахили были у него украдены, а спустя годъ въ газетахъ появился обзоръ какой-то выставки, гд упоминались и описывались головки еврейки, принадлежавшія совершенно неизвстному художнику и которыя были имъ проданы за огромную сумму какому-то прозжему англичанину.
И Блинскій и его товарищи по всмъ признакамъ убдились, что это были его головки Рахили, но разыскивать художника, который смошенничалъ, или узнавать, кто и гд англичанинъ, ихъ купившій, конечно, никто не сталъ.
Однако Блинскому иногда все таки случалось вдругъ отставить на второй планъ какой-нибудь ‘предметъ’, въ данную минуту его занимающій, и горячо вдругъ взяться за пейзажи. Въ эти дни онъ бывалъ безумно влюбленъ въ природу. Но это длилось недолго.
Посл двухъ, трехъ разговоровъ съ Врой, краткихъ, урывками, когда они случайно оставались вдвоемъ на нсколько минутъ, Блинскій убдился, что побдить сердце женщины было боле чмъ легко. Она, казалось, сама напрашивалась на это…

XI.

Валеріанъ Бакатовъ, со дня прізда постоянно и тщетно собираясь къ брату, ршилъ, наконецъ, вызжать безотлагательно, тмъ паче, что приближался день рожденія невстки.
Провожая сына, Марья Матвевна насмшливо улыбалась.
— Позжай, позжай, что же! говорила она.— Все-таки брать, повидаться надо, а сюда не зови ихъ. Сами захотятъ, пускай прізжаютъ, а приглашенія съ моей стороны никакого никогда не будетъ. Сказываете вы вс насчетъ меня съ Клеопатрой, что нашла коса на камень. Врете вы это! Я не коса! Никого никогда изъ васъ не косила. Я же опять не камень. А вотъ она-то, голубушка, и коса, и камень вмст. Въ семь своей съ мужемъ и дтьми поступаетъ вотъ точь-въ точь Макарка, хуже косы, а душою своей и разумомъ она камень. Случись къ примру у нихъ пожаръ, сгори въ огн вся семья, мужъ и дти, а останься она жива, то выскочитъ изъ пламени и перекрестится, скажетъ: ‘Слава Теб, Господи, цла и невредима!’ Вотъ она какая!
Валеріанъ выслушалъ это напутствіе и ничего новаго не узналъ. Мнніе матери о невстк онъ зналъ давно и отчасти оправдывалъ мать, такъ какъ невстка, по его мннію, была нетолько недостаточно податлива, но даже недостаточно почтительна къ Марь Матвевн.
На хорошей, сытой тройк Валеріанъ живо пролетлъ пятнадцать верстъ до усадьбы брата ‘Горки’, извстной своимъ красивымъ мстоположеніемъ. Названіе было вполн подходящее. Домъ, службы, большой дворъ помщались, красиво разбросавшись, на самомъ большомъ холм. Густой старинный садъ съ длинными аллеями спускался и затмъ снова поднимался къ убогой деревянной старинной церкви, помщавшейся на сосднемъ холм лве отъ усадьбы. Направо, на самомъ маленькомъ, но просторномъ, широкомъ холм было село, дворовъ боле двадцати.
Горки считались примрною усадьбой по порядку и чистот. Матвй Андреевичъ Бакатовъ, когда женился и былъ отдленъ матерью, получилъ имніе въ довольно плохомъ вид. Но взявъ тысячъ до двадцати приданаго за женой, онъ съ ея согласія почти вс деньги употребилъ на устройство Горокъ и на покупку двухъ прилегавшихъ къ имнію пустопорожнихъ земель.
И Горки преобразились. Старинный домъ, небольшой, но увеличенный вдвое, смотрлъ какъ съ иголочки. Вс надзорныя строенія были тоже не только въ полномъ порядк, но казались даже новыми.
Матвй Бакатовъ былъ въ свою мать, настоящій хозяинъ. Онъ, казалось, даже уродился на свтъ, чтобы быть только сельскимъ хозяиномъ. Онъ любилъ свое дло и старался все боле изучать его и въ книгахъ, которыя выписывалъ, и на практик. Сосди его сначала усмхались, узнавая о разныхъ его нововведеніяхъ въ хозяйств, но затмъ вскор стали завидовать. Горки приносили теперь доходъ втрое большій, чмъ при управленіи Марьи Матвевны.
Молодые Бакатовы изображали собой хорошую, счастливую семью. Строптивая по отношенію къ свекрови, молодая Бакатова была собственно очень доброю, но энергическою женщиной. И если она была дйствительно настоящею эгоисткой, то по отношенію ко всмъ чужимъ людямъ, ко всему міру, изъ котораго она исключала мужа и троихъ дтей.
Соображенія Марьи Матвевны о томъ, что Клеопатра могла выскочить изъ пожара и, потерявъ семью, перекреститься и сказать: ‘Слава Богу’, было, конечно, ея измышленіемъ и клеветою. Бакатова любила мужа и обожала дтей, но любовь ея выражалась не ласками, поцлуями и баловствомъ, а совершенно иначе. Она старалась, и достигала цли, чтобъ и мужу, и дтямъ, каждому на свой ладъ, жилось хорошо на свт.
Матвй Андреевичъ былъ, конечно, вполн подъ вліяніемъ жены, обожалъ ее, считалъ въ десять разъ умне себя. Онъ былъ до сихъ поръ какъ бы гордъ, что двушка, и красавица, и княжна, и съ приданымъ согласилась когда-то стать его женой, несмотря на то, что одновременно за нее сватались два жениха, по своему общественному положенію повыше его, Бакатова.
Тому назадъ лтъ десять Матвй познакомился съ семьей князя Теръ-Алисова и былъ прежде всего пораженъ пышною и горделивою красотой молодой княжны. Молодая двушка съ типичнымъ армянскимъ лицомъ, нчто среднее между итальянкой и цыганкой, была окружена поклонниками. Первое время мысль о томъ, что онъ влюбленъ въ княжну и что готовъ бы былъ сдлать ей предложеніе даже удивила его самого, человка далеко не самонадяннаго.
‘Эка, чего захотлъ!’ подумалъ онъ. ‘Такъ она за тебя и пошла, когда, сказываютъ, то и дло отказываетъ’.
Молодая княжна дйствительно за одну зиму уже отказала тремъ поклонникамъ въ рук и сердц. У ней было собственное представленіе о томъ человк, за котораго она пойдетъ замужъ. Онъ долженъ былъ, прежде всего, быть добрымъ и тихимъ человкомъ, во-вторыхъ, быть не очень дурнымъ собой, въ третьихъ, быть способнымъ на глубокое беззавтное чувство.
И умная, проницательная княжна сразу увидла, что Матвй Бакатовъ именно такой человкъ. Кроткій и сердечный, затмъ даже красивый, не только пригожій, и, наконецъ, изъ тхъ натуръ, которыя, привязавшись къ женщин, не любятъ ее, а боготворятъ. Для такихъ весь окружающій міръ исчезаетъ или же поглощается однимъ существомъ. И онъ любитъ весь міръ, все и всхъ въ этой одной женщин.
Такъ какъ княжна была собственно сирота, воспитанная старикомъ-дядей и избалованная имъ, то она, длая все посвоему, повелвая обожавшимъ ее дядей, могла выйти замужъ за кого хотла. Она быстро ршила выйти за Бакатова.
Такъ какъ молодой человкъ только вздыхалъ, только глядлъ на нее отчасти грустными глазами, но ни раза никогда не заикнулся о своей любви къ ней, то княжна должна была сама какъ бы начать ухаживать за нимъ.
И, наконецъ, она первая сказала первое слово, ихъ сблизившее, а затмъ вскор она спросила прямо:
— Любите ли вы меня? Женитесь ли вы на мн?
Разумется, Матвй сошелъ съ ума отъ счастія.
Посл свадьбы, отпразднованной въ Москв, на которую Марья Матвевна не похала, въ силу привычки сидть дома, молодые явились въ Уютное и поселились въ томъ самомъ флигел, въ которомъ были теперь Валеріанъ и Блинскій.
Только мсяцевъ шесть жизнь шла мирно. Клеопатра Таріеловна казалась суроваго нрава и черезчуръ молчаливою. По крайней мр она отмалчивалась отъ свекрови. Но затмъ пошли маленькія стычки, перешедшія къ концу года въ маленькія сраженія, одинаково раздражавшія и старуху Бакатову, и молодую Бакатову, и одинаково приводившія въ уныніе Матвя. Становилось очевиднымъ, что вмст жить нельзя. Молодая Бакатова начала поговаривать о томъ, чтобы имъ на ея деньги купить маленькое имніе и поселиться самостоятельно. Марья Матвевна одновременно собиралась тоже избавиться отъ строптивой невстки на свой ладъ.
— Тутъ ничего не подлаешь, объявляла она своей Глафир.— Извстно, что ночная кукушка всегда перекукуетъ! Богъ съ ними! Пускай живутъ по-своему. Тоже не маленькіе!
И Марья Матвевна, не сердясь, хладнокровно объяснилась съ сыномъ и передала ему половину своего состоянія въ вид отличнаго имнія Горки.
Когда молодые Бакатовы поселились отдльно и стали бывать у старухи въ гостяхъ, то отношенія сразу стали лучше. Клеопатра сдлалась какъ бы ласкове со свекровью. Цль ея была достигнута и причинъ къ размолвкамъ уже не было. Но затмъ въ теченіе около восьми лтъ, которыя прошли со дня ихъ перезда въ Горки, Бакатовы стали бывать у старухи все рже и рже.
За послдніе два года Клеопатра пріхала уже только разъ пять, несмотря на близкое разстояніе. Матвй бывалъ, конечно, часто, въ мсяцъ раза два, иногда и три, но невстка отговаривалась тмъ, что не можетъ оставить дтей однихъ. Привозить дтей къ бабушк было нельзя, такъ какъ сама Марья Матвевна находила, что они, являясь, каждый разъ ‘простукиваютъ’ ей голову.
Кром того, старуха прозвала дтей такимъ словомъ, которое, если не оскорбляло Клеопатру, то все-таки было ей почему-то непріятно. У старухи было только одно объясненіе на все, что длали дти:
— Кавказчата! Кавказченокъ!
А между тмъ трое дтей Бакатовыхъ были дти вполн благовоспитанныя, послушныя, добрыя, ласковыя и если шумли, то въ предлахъ, которые для ребенка не только возможны, но необходимы. Къ старшему сыну, восьмилтнему, названному Андреемъ, совсмъ нельзя было приложить клички кавказченка, такъ какъ онъ уродился въ своего отца: блокурый, добрый, немножко тюфякъ, даже немножко сонливый, не только тихій. Второй сынъ, Валеріанъ, пяти лтъ, крестникъ своего дяди, былъ противоположностью брата. Этотъ, пожалуй, былъ кавказченокъ: веселый, быстрый, умный, вспыльчивый, но чувствительный, постоянно дравшійся со всми и тотчасъ же бжавшій со слезами на глазахъ просить прощенія.
Наконецъ, третій ребенокъ, дочь Нина, трехъ лтъ, была похожа на младшаго брата типомъ. Двочка была уже теперь прелестна типически правильнымъ очертаніемъ личика и чудными глазами и, разумется, общала, когда будетъ двушкою, стать замчательною красавицей.
Клеопатра Таріеловна вспоминала и часто говорила о томъ, что ей всегда разсказывали, какъ ея матъ славилась, не только была просто извстна, своею красотой во всей Грузіи. Была же она изъ древняго рода, родственнаго царевичамъ Грузинскимъ, вообще славившагося своею красотой.
Если маленькая Нина была въ род матери вншностью, то сердцемъ, дтскою душою своей, была положительно родственна брату Андрею, уродившись тоже въ добраго и кроткаго отца. А Матвя Андреевича за его ‘золотое’ сердце когда-то, еще при крпостномъ прав, крестьяне Уютнаго обожали, чуть не боготворили. И не только его крестьяне, но и крпостные сосднихъ помщиковъ прозвали его за доброту, доходившую иногда до самопожертвованія, ‘Уютинскій золотой барчукъ’.
Разумется, вся семья была страшно обрадована прізду Валеріана, но всего бурне выразилась радость дтей, которыя любили ‘дядю Валю’. Несмотря на его рдкія появленія, только разъ въ годъ, лтомъ, все-таки дти помнили его, кричали и швырялись при прізд дяди, плакали и уныло бродили при отъзд. Впрочемъ, на это была причина. Валеріанъ по цлымъ днямъ съ утра не разставался съ племянниками и длалъ то же, что и они. Бгалъ, здилъ верхомъ (на палочк), прыгалъ козой, изображалъ разносчика, садовника и даже пристяжку.
За этотъ свой пріздъ Валеріанъ сразу особенно нжно отнесся къ двочк.
Маленькая Нина, много выросшая за годъ, бгавшая и болтавшая теперь не меньше братьевъ, подкупила ‘дядю’ своею красотой.
— Да что же это такое будетъ? сказалъ Валеріанъ невстк, увидя двочку и взявъ ее на руки.— Вдь это будетъ царевна сказочная… La belle au bois dormant…
— Только уже никакъ не dormant, пошутилъ отецъ.
И всякій день Валеріанъ повторялъ то же самое восторженно:
— Она замчательно красива будетъ, замчательно.
Клеопатра Таріеловна отзывалась съ чувствомъ материнской гордости.
— Да. Будетъ, конечно, почище того, что я была… А меня, вдь, называли тоже красавицей. Такъ что же Нина будетъ?
— Называли? вопросомъ замтилъ однажды Матвй Андреевичъ, всегда страстно любовавшійся женою такъ же, какъ въ первые мсяцы посл женитьби.
— Ну, да, называли… А теперь только одинъ человкъ такъ называетъ, нжно отозвалась женщина.— Но этотъ одинъ для меня все то же, что весь свтъ.
Присматриваясь теперь къ жизни старшаго брата, Валеріанъ будто завидовалъ, а затмъ мысленно упрекалъ мать.
‘Клеопатра для маменьки чуть не вдьма, Матвй рохля, колпакъ… Дти вс кавказчата… Ну, а я бы желалъ, да и всякій пожелаетъ… быть на мст Матвя’.
Пробывъ около недли въ гостяхъ, Валеріанъ сталъ собираться домой.
— У васъ тутъ ‘Уютное’, а не у насъ, говорилъ онъ.
— Поживи еще… Даже ради дтей прошу, уговаривала Клеопатра. Они при теб на седьмомъ неб.
— Не могу, милая… Маменька прямо таки разобидится. Прізжайте вы вс въ Уютное.
— Кавказчата простучатъ Марь Матвевн голову или заржутъ кинжаломъ, отвчала Клеопатра смясь, но съ оттнкомъ раздраженія.
— Нтъ. При мн можно. Я маменьку буду усовщевать, когда на нее нападетъ стихъ.
Разумется, передъ выздомъ Валеріана при слезахъ и вс дтей, имъ было общано, что они вскор сами подутъ къ дяд и бабушк.
— А нельзя, мама, къ дяд безъ бабушки? просто и даже грустно спросилъ пятилтній Валеріанъ.
Вс невольно разсмялись.

XII.

Въ окрестности уже давно, съ годъ, ходилъ слухъ, что барыня Бакатова, нуждаясь въ деньгахъ, продаетъ свой хуторъ ‘Дубки’. Покупщиковъ, однако, не являлось. Въ этой глуши ихъ и найтись не могло, кром одного, того же Зацпина.
Дальновидный, дльный и ‘съ нюхомъ’ дльца, кабатчикъ зналъ настоящую цну ‘Дубковъ’ лучше, чмъ кто-либо. Макарку давно преслдовала мысль объ этой покупк, но теперь онъ собрался къ Бакатовой сразу, внезапно.
Обстоятельства, благодаря всякимъ оборотамъ, сложились такъ, что семь тысячъ рублей были налицо, а вмст съ тмъ до Зацпина дошли слухи, отъ которыхъ онъ встрепенулся, понявъ, что откладывать дло о Дубкахъ больше нельзя… Можно запоздать. И тогда все пропало. Все, что было на ум…
Пріхавъ въ Уютное, Макаръ какъ всегда оставилъ свою телжку на деревн и пошелъ пшкомъ къ усадьб. Въхать во дворъ онъ никогда бы не посмлъ, самъ сознавая, что это невозможно и права будетъ барыня, если обидится.
Идя къ дому, онъ самодовольно усмхался уже и тому обстоятельству, что онъ идетъ къ барын-помщиц по важнйшему длу, а было время, что его отца, да и его самого, уже взрослаго парня, покойный баринъ Бакатовъ не разъ наказывалъ розгами ‘вотъ въ ефтомъ же самомъ сара’. И Зацпинъ выговорилъ вслухъ себ самому:
— Да, времена были! А вотъ нон мы съ вами… помщики.
Зацпинъ попалъ, однако, къ барын неудачно. Марья Матвевна въ ту минуту, когда кабатчикъ входилъ въ переднюю, такъ грозно у себя крикнула, что и онъ услыхалъ издалека:
— Гони его въ шею! Не хочу. Онъ комедіантствуетъ, такъ и я буду съ нимъ шутовствовать. Гони мерзавца!
Оказалось, что сынъ отца Ивана, Порфирій, пропадавшій и пившій запоемъ, вернулся снова и слезно просилъ повидать барыню, чтобы получить прощеніе. Марья Матвевна была права. Порфирій являлся за прощеньемъ въ десятый, если не въ пятнадцатый разъ.
Порфирія прогнали, и Макаръ видлъ, какъ худой, тощій и сгорбленный малый, хотя всего лтъ двадцати трехъ, тихо и робко прошелъ по двору. Зацпинъ все-таки попросилъ доложить и получилъ въ отвтъ:
— Пускай подождетъ! Не велика птица!
Старуха была не въ мру сердита.
И около получаса Макаръ просидлъ въ передней на лар, но не одинъ, а бесдуя, такъ какъ къ нему подслъ и Тихонъ Захарычъ, прежній другъ его отца.
Узнавъ, по какому поводу Зацпинъ явился, Захарычъ ахнулъ…
— Вотъ дла-то, сказалъ онъ.— Ну, кто бы подумалъ, что ты когда-нибудь Дубки покупать будешь? Да!.. Ты вотъ будешь настоящимъ помщикомъ. А мы, гршные, какъ состояли холопами, такъ и состоимъ, какъ мели комнаты и на столъ подавали кушанья, такъ вотъ и по сю пору.
— Мы и вы дло разное, Тихонъ Захарычъ, горделиво заявилъ Зацпинъ, поглаживая бороду. Мы да вы — дв совсмъ-таки статьи разныя. Мы мужики, а вы дворовые. Вамъ, стало, и не рука въ люди выходить.
— А почему же такъ? Что ты?!
— Да такъ ужъ потрафилось! По закону! Мы вотъ посл освобожденія все-таки съ какой ни на есть землицей остались, а вы, дворовые слуги, ни при чемъ. Вотъ батька-то мой былъ отпущенъ на волю при трехъ десятинахъ, а твой дяденька дворовый, Никита, не захотлъ оставаться въ услуженіи у господъ и ушелъ тотчасъ на волю. Съ чмъ? Баринъ ему срыя брюки далъ и бархатную жилетку… Ну, оно, знаешь, три-то десятины будетъ получше брюкъ.
— Это точно! вздохнулъ Тихонъ.— Это я помню. Тогда сказывали: одному землю, а другому брюки. А были-то мы завсегда дворовые повыше васъ, крпостныхъ мужиковъ, ближе къ господамъ были, и кормили насъ вволю. Я вотъ съ семьей моей какъ былъ въ услуженіи, такъ и остался! И спасибо еще, что барыня не обижаетъ, вс мы сыты и кое-какъ обуты и одты. А, главное, спасибо ей, что моего Ваську въ поварята взяла. Теперь онъ скоро и самъ поваромъ станетъ, она общала. Ну, и молодецъ же онъ на эти всякія кушанья. Повришь ли, Макаръ Силантьевичъ, самъ выдумываетъ кушанья.
— Какъ, то-есть? не понялъ Макаръ.
— Да такъ! Выдумываетъ. Ей-Богу! Возьметъ онъ теб, къ примру, курицу, приготовитъ, а она теб будетъ сдаваться такъ, какъ ему хочется: и за тетерева пройдетъ, и за зайца, и за гуся! Ей-Богу! Иной разъ…
— Какимъ манеромъ? удивился снова Зацпинъ.
— Да такъ! Подливки такія длаетъ. Даже господа, бываетъ, разобрать не могутъ. Господа сказываютъ, что просто такой у него таланъ отъ природы. Только одна обида, будь что другое, мастерство какое, столярное что ли или слесарное, могъ бы уйти да въ город лавку открыть, а съ этой пачкотней поварской куда пойдешь? Праховое занятіе.
— Нтъ, зачмъ! Вотъ въ городахъ повара есть, большое жалованіе получаютъ.
— Такъ-то такъ, а все же онъ прислугою будетъ. А ужъ если холопами быть, такъ ужъ лучше дома. Оттого и я здсь застрялъ. Гордость во мн, Макаръ Силантьевичъ, этакая. Пояснить не могу! Своимъ господамъ служу и до послдняго издыханія служить буду. А чужимъ не хотлось бы. Вотъ поди же ты! А Вас моему ходу нтъ. Вдь такую лавку не откроешь, гд бы всякія блюда стряпать да продавать.
— Трактиръ завести! усмхнулся Зацпинъ.
— Это въ город?
— Понятно!
— А на какія деньги?
— Да… конечно…
— Вотъ то-то, Макаръ Силантьевичъ! А будь онъ, къ примру, столяръ или слесарь, а еще того лучше сапожникъ или портной, сейчасъ бы отправился въ городъ и разжился бы.
— А вотъ погоди, усмхнулся Зацпинъ,— разживусь я, въ нашемъ уздномъ город трактиръ открою, а Василья твоего на большое жалованіе въ повара возьму.
— Ну, это когда еще откроешь. Да и опять это будетъ все то же… Въ услуженіи… А не самъ хозяинъ.
Зацпинъ хотлъ что-то сказать, какъ бы совсмъ по секрету, но въ эту минуту двушка Луша позвала его.
Марья Матвевна уже вышла въ столовую и сла на стулъ близъ дверей своихъ комнатъ. Зацпинъ, войдя, остановился у дверей передней и поклонился въ поясъ.
— Здравія желаемъ, матушка Марья Матвевна, произнесъ онъ черезъ всю большую комнату.
— Здравствуй, Макаръ! сурово отозвалась Бакатова.— Какъ поживаешь?
— Слава Богу, понемножку, Богъ грхамъ терпитъ…
— Ну, а зачмъ прилзъ?
— До васъ, барыня, дло… И важное!..
— Ну, говори!
— Да вотъ у васъ, матушка, слыхать на сел… Да и въ город мн тоже сказывали. Врутъ ли люди, нтъ ли, не знаю. Насчетъ Дубковъ.
— Что же такое? еще сурове проговорила Бакатова.
— Да что вотъ вы вашъ хуторъ продаете! Правда ль то?
— Что же, пожалуй, и правда! За хорошую цну я Дубки давно собираюсь продать. Отстоитъ хуторъ хоть и не далече, да все-таки не подъ рукой, а заниматься тамъ некому. Мн не подъ силу, а помощниковъ у меня нтъ.
— Ну, вотъ, матушка, поэтому я къ вамъ и поршилъ съ поклономъ…
— Покупателя что ли нашелъ?
— Точно такъ!
— А что онъ даетъ?
— Да что вы соизволите назначить!
— Да онъ-то что можетъ дать?
— Да, стало-быть, вашу цну!
— Моя цна десять тысячъ!
— Что вы, Марья Матвевна. Помилуйте!
— А что же?
— Да какъ же можно? Это вы ради смха. Мн сказывали что пять съ первыхъ словъ…
— И за пять продамъ, и за семь, и за десять! Смотря кому. Кто твой покупатель?
— Я бы, матушка барыня, собравъ свои гроши… Конечно, не въ одинъ разъ… А такъ бы въ разсрочку… Годика на три… Могъ бы купить и я…
Марья Матвевна разсмялась сухо и сердито.
— Ну, для тебя, Макаръ, по знакомству давнишнему, цна будетъ особенная, десять тысячъ чистоганомъ и въ разъ.
— Что вы, матушка!
— Да такъ! Да и то боюсь. Ну, вдругъ у тебя деньги-то найдутся… Надо бы двадцать говорить!
— Почему же такъ? удивился и замтно озлобился Зацпинъ.
— А потому, Макаръ, раздражительно заговорила старуха,— что я, Господь милостивъ, до этакого сраму еще не дожила, чтобы свою землю своимъ прежнимъ холопамъ продавать. Коли вы очумли и зазнались, такъ мы, дворяне, должны въ своемъ ум пребывать. Парня деревенскаго, крпостного, котораго мужъ покойникъ вотъ тутъ приказывалъ драть, я теперь его произведу въ свои сосди помщики?! Нтъ, спасибо, Макаръ Силантьевичъ. Много вамъ благодарны. За что жалуете!
И Марья Матвевна, сидя на стул, поклонилась, то-есть двинулась всмъ корпусомъ впередъ.
Лицо Зацпина будто исказилось. Онъ ехидно ухмыльнулся и странно глянулъ на старуху. Но тотчасъ же, мгновенно, выраженіе лица перемнилось, и онъ снова сталъ сладко улыбаться.
— Не знаю, матушка барыня, что же тутъ обиднаго для васъ? Деньги привезъ бы настоящія, государственные билеты, а въ настоящіе сосди къ вамъ, я не дуракъ, не напрашиваюсь. Будь у меня по близости отъ васъ хоть пятьсотъ десятинъ, вс будутъ знать, что я вашъ бывшій крпостной. И глупости или досадности какія длать вамъ я не стану.
— Нтъ, Макаръ, спокойне сказала Марья Матвевна,— ошибся ты дворомъ. Теб у меня во вки вковъ ничего не купить. Довольно того, что я тебя терплю у себя подъ бокомъ и смотрю какъ ты моихъ мужиковъ винищемъ спаиваешь.
— Они слободные. Сами по себ, холодно отвтилъ Зацпинъ.— Что же вамъ, матушка, печися объ нихъ? Прежде вашескіе были, а теперь, почитай, чужіе..
— Врешь, не чужіе! снова разсердилась Бакатова.— Вмст тутъ живемъ. Пропьетъ у тебя какой все, что у него есть, ко мн же лзутъ бабы его помочь. А ты на эти вотъ грабительскія деньги еще въ помщики вылзти хочешь. Покорно благодарю! Ступай въ какомъ другомъ мст ищи! Иному кому я Дубки за пять тысячъ продамъ сейчасъ, а теб, говорю, и за десять не отдамъ. Вотъ и весь сказъ! Прощай! Буде намъ лясы точить…
Марья Матвевна поднялась со стула и пошла къ себ въ комнаты.
— Сучковатая ты! Любой струментъ зазубришь, проворчалъ Зацпинъ.
Постоявъ нсколько мгновеній одинъ въ комнат на томъ же мст, онъ вышелъ въ переднюю. Здсь за дверьми сидлъ Тихонъ.
— Слышалъ? спросилъ онъ.
— Все слыхалъ, Макаръ Силантьевичъ!
— Вонъ она у васъ какая! Какъ теперь съ ней быть? И ума не приложу.
— Да никакъ быть нельзя! Ничего не подлаешь! И разсужденіе ея понятное… Обидно ей! Бывшій ея холопъ, да будетъ у нея въ сосдяхъ состоять. Встимо, одна обида.
— Никакой обиды нтъ! Не то время, Тихонъ Захарычъ! Это у насъ здсь въ захолусть эдакія-то разсужденія слышишь. А послушай-ка, какъ въ городахъ да въ людныхъ мстахъ нон толкуютъ? Вотъ вотчина княжеская, село Ковылино. Чья она теперь? Сказываютъ триста лтъ была княжеская, а теперь чья? Знаешь ли ты, кушанья-то тутъ подавалъ…
— Зналъ да позапамятовалъ… Баринъ изъ столицы какой-то… Ермолкинъ, что ли?
— Не Ермолкинъ, а Ермиловъ.
— Такъ, Ермиловъ.
— А кто онъ такой?
— Генералъ, сказывали!
— Генералъ?! расхохотался сердито Зацпинъ.— Такой же крпостной человкъ, какъ и мы съ тобой. Да въ столиц дровами и дегтемъ торговалъ, здорово разжился и вотъ теперь княжескую вотчину купилъ и со всми своими домочадцами разгуливаетъ по апартаментамъ Ковылинской усадьбы. А князья-то энти, сказываютъ, въ Москв на маленькой фатерк гд-то пристроились. А старшій-то князекъ жуликъ извстный въ Москв. Вотъ какъ по-ноншнему, по-настоящему. Буде! Позабавились эти самые дворяне, господа… Оттанцовали! Теперь нашъ чередъ плясать.
— Что ты, что ты? этакъ сказывать! Э-эхъ!
— Ничего! все боле озлобляясь выговорилъ Зацпинъ.— Не я такъ сказываю, вс теперь такъ сказываютъ! Такъ вотъ этотъ самый Ермиловъ княжескою вотчиной, большущею и богатющею владть можетъ, а мн, вишь, хуторокъ Дубки нельзя купить. Якобы барын Марь Матвевн обидно будетъ.
Зацпинъ собрался уходить со двора и узжать, но затмъ на всякій случай ршилъ повидать молодого барина, который всегда ласково обращался съ нимъ. Онъ думалъ, что Валеріанъ Андреевичъ, можетъ быть, захочетъ какъ-нибудь помочь въ этомъ дл.
Бакатовъ оказался въ саду и Зацпинъ смло отправился разыскивать его по дорожкамъ. Черезъ нсколько минутъ онъ уже увидлъ его на скамейк въ конц большой липовой аллеи. Завидя кабатчика, Валеріанъ догадался, что онъ идетъ къ нему и, поднявшись, пошелъ къ нему навстрчу.
— Здравствуй, Макаръ! Что теб?
Зацпинъ объяснилъ коротко свое дло. Они двинулись не спша вдоль аллеи, причемъ Макаръ старался итти на шагъ позади молодого барина.
— Помочь я теб не могу! сказалъ Бакатовъ.— Первое дло мы оба съ братомъ противъ продажи Дубковъ. Нужды въ этомъ нтъ никакой, это просто какая-то прихоть появилась у маменьки. Разозлилъ ее староста дуракъ, поршила она, что ей надо якобы бывать на хутор по два раза въ недлю, а бывать она не можетъ, утомляется. И вотъ выдумала продавать. И все это пустое! Будетъ собираться, пока жива, и никогда не продастъ. Да и хорошее дло! А насъ спроситъ съ братомъ, мы ей скажемъ, что не слдъ. Разв и въ самомъ дл, какъ ты говоришь, она въ шутку сказывала за десять тысячъ. За такую цну, конечно, можно! За эти деньги другое большое имніе купишь. Но вдь и ты не дуракъ. И семи не дашь!
— Нечего грха таить, Валеріанъ Андреевичъ, скажу по совсти. Шесть я бы далъ…
— Почему же? Что ты? Вдь не стоитъ!
— Встимо, не стоитъ! А далъ бы шесть!
— Почему же? удивился Бакатовъ и даже остановился.
— Да такъ! Далъ бы, говорю!
— Да объяснись! Вдь не секретъ какой? Чудно мн очень это! Ты за эти деньги можешь купить гораздо больше десятинъ.
— Говорю, далъ бы… а почему? Уволь, Валеріанъ Андревичъ, сказать мудрено! Просто вотъ въ здшнихъ краяхъ хотлось бы землицу имть. А что мн въ другомъ мст? Тутъ насиженное. И опять мой постоялый дворъ здсь. Что же мн разбрасываться на сто верстъ? Такъ какъ же?
— Да такъ же, Макаръ! Коли буду что совтовать маменьк, то посовтую не продавать. Разв за десять тысячъ. Нужды нтъ никакой.
— И семь не возьмете? ршительно произнесъ Зацпинъ, какъ бы не обращая вниманія на росказни барина.
— Нтъ, продать всегда можно, а купить не всегда.
— Это точно! угрюмо заявилъ Зацпинъ и задумался.
‘Ну, стало, попробовать еще къ Ефимовн’, ршилъ онъ про себя.
— Обидно! выговорилъ онъ снова и прибавилъ.— Ну, обождемъ! Коли Богъ вку дастъ, увидимъ! Можетъ, будете когда и продавать! Тогда вы о насъ не забудьте. Послднее мое слово: семь…
Простившись съ бариномъ, упрямый мужикъ прошелъ въ комнату любимицы барыни и посидлъ у нея, но, переговоривъ съ Глафирою, вышелъ и уже на крыльц злобно плюнулъ.

XIII.

Глафира, вдова сорока лтъ, была уже лтъ пятнадцать любимицею барыни и имла на нее извстное вліяніе, которымъ, однако, никогда не злоупотребляла. Когда-то женщина была красива собою, а теперь, сохранивъ правильныя черты и ровный цвтъ лица, выразительные, нсколько суровые, черные глаза и нкоторую сдержанность въ манерахъ, она отличалась это всхъ окружающихъ ее женщинъ. Типомъ будто не русскимъ и порядочностью Глафира Ефимовна походила на барыню и дворянку, пожалуй, больше, чмъ ея тучная барыня Марья Матвевна.
Женщина умная и съ характеромъ она незамтно для самой себя и безъ всякой цли руководила въ Уютномъ всмъ и всми и часто думала: ‘Онъ, простъ народъ-то… Словно ребята вс…’ За послдніе четыре года Глафира сильно измнилась нравомъ. Прежде спокойная и ровная въ сношеніяхъ, она стала раздражительна и придирчива. Ее будто преслдовала мысль, что теперь на нее вс смотрятъ иначе, чмъ прежде, потому что за ней водится грхъ.
Въ усадьб былъ молодой красивый лакей Егоръ, бывшій крпостной Бакатовыхъ. Онъ родился на сел въ тотъ годъ, когда Глафира вышла замужъ, будучи лтъ 18-ти. Не имя своихъ дтей и затмъ овдоввъ, Глафира чувствовала особенную страсть къ дтямъ и окружала себя ими. Когда красивому мальчику Егорк минуло одиннадцать лтъ, онъ оказался бобылемъ даже безъ дальней родни, и Глафира, подумавъ, взяла его на воспитаніе какъ сироту. Конечно, мальчикъ сталъ обожать свою вторую мать…
Но когда Егору минуло двадцать лтъ, то Глафира, давно смущавшаяся, къ ужасу своему окончательно убдилась, что чувство воспитанника къ ней, становившееся все сильне, было уже иное… пылкое, бурное, неудержимое. Какъ случилось это, понять было нельзя. Энергичная женщина принуждена была начать упорную борьбу. Эта борьба продолжалась боле года и не привела къ побд. Сама Марья Матвевна, знавшая давно все, недоумвала и изумлялась…
Глафира ршилась на послднее и врное средство, ей подсказанное ея же здравымъ смысломъ. Она ршила спровадить молодого человка въ губернскій городъ.
— Нашъ городъ чуть не столица, разсуждала она.— Народу тьма-тьмущая. Женщинъ красавицъ въ волю! И посовтовавшись съ барыней она объявила ей:
— Тамъ, на народ, на сует сейчасъ все это съ него какъ рукой сниметъ. Это въ этой дичи нашей такая блажь въ голов застрять можетъ. Въ город черезъ мсяцъ онъ соберется жениться на подходящей годами двушк.
Въ отвтъ на предложеніе Егоръ отвчалъ покорно, что готовъ испробовать все, что угодно, равно и хать въ городъ, но ставилъ условіемъ, что если онъ черезъ полгода вернется опять, не ужившись вдали отъ Глафиры, то она будетъ побждена и уступитъ. Женщина согласилась на это условіе, твердо вря въ свой планъ.
Черезъ четыре мсяца уже осенью Егоръ, пожившій въ губернскомъ город, видвшій и испытавшій все, что большой и людный городъ ему могъ дать, вернулся въ Уютное. Онъ заявилъ на этотъ разъ, что никуда больше не подетъ, пробовать больше не станетъ ничего, разв только пристроитъ на перекладин веревку и удавится на глазахъ погубительницы.
Съ того времени уже боле четырехъ лтъ Егоръ жилъ въ Уютномъ и обожалъ Глафиру, какъ еслибы она не была на двадцать лтъ старше его, а была восемнадцатилтнею красавицей. Но вмст съ тмъ онъ не былъ счастливъ, а женщина могла почесться почти несчастной. Егоръ измучилъ себя и ее ревностью. Въ такой глуши, какъ ихъ усадьба, казалось бы, не могло быть и повода къ ревности, но Егоръ въ этомъ отношеніи былъ какъ бы ‘не совсмъ въ себ’, по мннію многихъ.
Иногда и умная Глафира тоже думала, что, дйствительно, у молодого малаго что-то не въ порядк въ голов, такъ какъ она изъ-за его ревности почти не смла разговаривать съ кмъ бы то ни было, хотя бы съ старымъ мужикомъ на деревн. И за эти тяжелыя почти пять лтъ много было бурныхъ сценъ между ними.
Много разъ грозился Егоръ за неврность покончить съ ней и съ собою. Однажды, схвативъ ножъ, онъ бросился на нее и если бы не люди, которые обезоружили его, а затмъ связали и посадили въ чуланъ, то можетъ-быть онъ и ранилъ бы женщину.
Марья Матвевна относилась къ длу такъ же, какъ и Глафира, и все происходило по ея совту и у нея на глазахъ. Оправдывая вс прежнія дйствія своей любимицы въ борьб съ Егоромъ, она затмъ тоже оправдала и ея ршеніе, такъ какъ видла, что другого исхода не было.
Только однажды Глафира не послушалась совта барыни. Посл прибытія изъ города Егоръ захотлъ внчаться, но Глафира возстала противъ этого и, несмотря даже на совты Марьи Матвевны, отказалась и упорно отказывалась.
Мотивы ея были основательные. Она говорила, что у Егора простая вспышка, которая можетъ вдругъ пройти. Полюбитъ онъ кого, захочетъ жениться, а тутъ нельзя, связанъ со старою.
И Бакатова должна была согласиться, что это было благоразумно. Кром того, Глафира говорила, что итти подъ внецъ ей, сорокалтней женщин, съ двадцатилтнимъ малымъ зазорно. Добрые люди на смхъ поднимутъ.
Вмст съ тмъ она сама была глубоко убждена, что дйствительно черезъ нсколько времени блажь Егора пройдетъ: встртитъ онъ какую-либо двушку, полюбитъ ее и женится.
Однако, теперь приходилъ къ концу уже пятый годъ, а когда случалось Егору бесдовать со своею возлюбленной и говорить о будущемъ брак съ кмъ-либо, то молодой малый иногда весело и чистосердечно смялся, а иногда раздражительно и злобно… Если Глафира настаивала на возможности такого результата, то Егоръ выходилъ изъ себя.
За послднее время молодой человкъ сталъ вдругъ особенно угрюмъ и, несмотря на разспросы Глафиры о причин, упрямо молчалъ. Сумрачное расположеніе духа было настолько замтно и странно, что даже Марья Матвевна, даже Вра замтили это. На ихъ разспросы Глафира ничего отвчать не могла.
— Сама не знаю, говорила она,— творится что-то съ нимъ.
Одно время она думала, что Егору нездоровится, но оказалось, что онъ былъ совершенно здоровъ, но лишь страшно озабоченъ. Наконецъ, однажды вдругъ все прорвалось наружу. Егоръ объяснилъ причину своего подавленнаго нравственнаго состоянія.
Посторонній человкъ, который послушалъ бы разговоръ женщины и молодого человка, не поврилъ бы своимъ ушамъ. Егоръ объяснилъ, что перемна, происшедшая въ немъ, въ прямой зависимости отъ извстія, полученнаго изъ Москвы о прізд молодого барина съ другомъ-офицеромъ. Онъ высказалъ, что какъ только этотъ молодой баринъ офицеръ прідетъ въ Уютное, то онъ непремнно влюбится въ Глафиру, съ ума отъ нея сойдетъ и ее сведетъ съ ума, и это все поведетъ къ бд.
— Трехъ человкъ похоронятъ на здшнемъ кладбищ! сказалъ онъ.
Хотя Глафира и давно привыкла къ этому ‘толчку’, какъ называла она ревность молодого человка, тмъ не мене все-таки отнеслась ко всему какъ и слдовало. Она искренно и долго смялась. Чуть не цлый часъ. Этого съ ней, однако, почти никогда не бывало.
— Прямо-таки юродивый! Ума лишенный! говорила она.— Надо тебя свезти въ Москву и посадилъ въ сумашедшій домъ. Вдь родятся же такіе люди на свт!
Добродушный и веселый смхъ женщины подйствовалъ на молодого малаго, онъ самъ сталъ смяться, какъ бы поврилъ и успокоился. Онъ поврилъ, что Глафира не промняетъ его ни на какого барина или даже офицера, но поврить, что этотъ офицеръ по прізд тотчасъ не сойдетъ съ ума отъ Глафиры, онъ все-таки не могъ.
— Ты только общай сказать мн, говорилъ онъ,— когда онъ начнетъ сумашествовать, и общай на него вниманія никакого не обращать!
Глафира по секрету отъ него, конечно, все передавала барын, и об женщины вмст чистосердечно опять нахохотались надъ безумцемъ.
Теперь же, при появленіи Бакатова и Блинскаго въ усадьб, Егоръ сталъ снова сумраченъ. Его, какъ и всхъ, поразила фигура Блинскаго. Онъ какъ будто надялся, что явится офицеръ не казистый, хотя и молодой, и вдругъ оказывается:
— Диковина! Красавецъ!
Отъ бурнаго, вдругъ возникшаго чувства, этотъ Блинскій казался Егору такой поразительной красоты, что онъ подобнаго человка нигд, никогда, даже и въ город, не видалъ.
И со времени прізда гусара Егоръ бывалъ угрюмъ и, сидя въ комнат Глафиры, молчалъ по часамъ какъ убитый. Она, отлично понимая въ чемъ дло, ни о чемъ его не спрашивала. По вечерамъ она часто находила его у себя въ состояніи оцпеннія. Облокотясь руками на столъ, уткнувъ лицо въ ладони, онъ такъ задумывался, что не замчалъ, когда женщина входила. Глафира всегда должна была тронуть его за плечо или дернуть, чтобы онъ пришелъ въ себя.
— Ну, чего? Безумный! всегда восклицала она, садясь около него. Но Егоръ не отвчалъ. Молча долго смотрлъ онъ на женщину, и уныло, и тупо, а потомъ вздохнувъ отворачивался и глядлъ въ окно или въ стну.

XIV.

Порфирій, котораго старуха грозно прогнала отъ себя, былъ съ дтства какой-то странный. Тихій, добрый ребенокъ, но страшно лнивый и безучастно относившійся ко всему окружающему, онъ юношей сталъ уже исчезать изъ дома и пропадать Богъ всть гд. Просто шатался по всему узду и за предлами его, изъ села въ село, изъ деревни въ деревню. И, конечно, не кроткому отцу Ивану было подъ силу справиться съ мальчикомъ.
Затмъ Порфирій сталъ уходить еще дальше, а когда ему еще не минуло 20 лтъ, вдругъ началъ пить. Вскор явился уже и запой. Онъ сидлъ дома, скучалъ, глядлъ такъ, что походилъ на юродиваго, затмъ снова исчезалъ и пропадалъ по мсяцу и боле. Возвращался онъ всегда больной, истощенный, будто пришибленный и полуголый.
‘Отца Ивана сынокъ’, какъ звали Порфирія, будто потерявшаго свое собственное имя, былъ, конечно, всюду всмъ извстенъ. Къ нему относились вс снисходительно, жалли его, и, любя отца, кормили, давали ночлегъ. Но часто Порфирія не въ мру ради баловства поили, когда бывали мужицкія попойки, на которыхъ онъ неизмнно являлся. Поили его охотно, потому что Порфирій, пока не сваливался на землю, бывалъ въ пьяномъ вид забавникомъ, что-то такое разсказывалъ, что наполовину было мужикамъ непонятно, но все таки якобы ‘уморительно’.
Если бы Порфирій былъ пьяница, задорный, забіяка, грубый и дерзкій, то отецъ Иванъ имлъ бы настолько силы воли, чтобы разъ навсегда прогнать его отъ себя и запретить являться.
На бду добраго старика, его смущало то обстоятельство, что Порфирій былъ добрйшій сердечнйшій малый. Отдыхая у отца посл странствованій и запоя, онъ былъ совершенно разсудительный человкъ, жаловавшійся на свою судьбу и уврявшій, что если бы его жизнь не была такая, какая она есть, то онъ бы пить не сталъ. Онъ доказывалъ твердо и ясно, что пьетъ отъ тоски и отъ ничего недланія.
Но все, что отецъ Иванъ предлагалъ сыну, а дла, конечно, нашлось бы не мало и дома, и въ храм, все это было Порфирію не только не по душ, но ко всему этому онъ относился съ какимъ-то болзненнымъ отвращеніемъ.
Поэтому единственнымъ свтлымъ лучомъ въ жизни священника была одна его внучка Липка. Если бы не ребенокъ, то отецъ Иванъ, конечно, давно бы ушелъ въ монахи. Вдобавокъ хорошенькая и крайне умная двочка была изъ тхъ дтей, которыя могутъ наполнить все существованіе родныхъ и близкихъ имъ. Въ дом отца Ивана и онъ, и его свояченица вставали, думая о Липочк, и ложились спать, думая о ней же. И все, что творилось въ домик, творилось изъ-за Липочки и для Липочки.
Двочка была очень бойкая, болтливая, съ шести лтъ начавшая уже шалить и подшучивать надъ ддушкою и надъ бабушкою. Вмст съ тмъ она была, по выраженію отца Ивана, ‘очень любопытна’. Она постоянно день деньской разспрашивала обо всемъ, все ей было нужно знать. Старикъ удивлялся этому свойству ребенка, но и радовался.
Уже давно Липка привыкла разспрашивать ддушку обо всемъ, что останавливало ея вниманіе или становилось вопросомъ. И ддушка долженъ былъ разсказывать. Но понемногу, все боле, все чаще ддушка не зналъ, что отвчать внучк, а когда отвчалъ, то Липка вскрикивала:
— Не то! Не то! Ахъ, ты, ддушка! Совсмъ не то! Не то у тебя спрашиваютъ!
А то, что внучка спрашивала, ддушка объяснить не могъ. Вопросы бывали простые, но отвтъ былъ мудренъ.
Разъ, возвращаясь изъ лса съ Прасковьей Ивановной, двочка по дорог разспрашивала ее, желая объяснить свои впечатлнія. Та отвчала:
— Погоди, придемъ домой! Спроси у ддушки!
И дома Липка стала разспрашивать ддушку. Началось съ того, что двочка спросила, что такое грибъ.
— Какъ что? Ну, вотъ грибъ! показалъ отецъ Иванъ на кузовокъ, полный набранныхъ грибовъ.— Въ лсу ростетъ!
— Да это, ддушка, я знаю! И въ лсу, да и не въ лсу бываетъ. А ты вотъ скажи, что же это такое. Изъ чего онъ? пристала Липка.
— А это такой, стало-быть, изъ земли выростаетъ корешокъ, а на корешк шляпка…
— Знаю я это, ддушка!
— Ну, вотъ его собираютъ и дятъ, а то сушатъ…
— Да это, ддушка, ты все не то говоришь! нетерпливо отозвался ребенокъ.
— Да что же теб надо?
— Да ты мн скажи, что это такое?
— Что?
— Да грибъ же!…
Отецъ Иванъ, странно усмхаясь съ печальными глазами, мысленно разводилъ руками, но внутреннее чувство, зарождавшееся въ немъ при такихъ бесдахъ съ внучкой, было хорошее, радостное. Отцу Ивану чудилось, что этотъ маленькій ребенокъ будетъ большою умницей. Не вс дти таковы. Эта двочка сама разсудить не можетъ, что въ ея голов возникаетъ, но все-таки допытывается, и вотъ онъ не можетъ отвчать. А будь здсь какой ученый человкъ, то уже наврное отвтилъ бы.
Отецъ Иванъ задумывался тоже и спрашивалъ себя:
— А ужъ такъ-то, по правд сказать, по совсти. Нутка. Что же это такое въ самъ-дл значитъ грибъ?
И онъ думалъ:
‘Вдь вотъ люди-человки видятъ луну на неб и говорятъ: луна! А что такое луна — не знаютъ, да и не спрашиваютъ… Луна и луна! И прекрасно! А вотъ Липка не то…’
И дйствительно Липка однажды, съ мсяцъ назадъ, пристала къ ддушк, показывая на луну и спрашивая: ‘Что это?’
— На неб, свтитъ людямъ! отвчалъ отецъ Иванъ.
— А почему она то больше, то меньше, обгрызанная, а то и совсмъ ея нтъ? спрашивала Липка.
Отецъ Иванъ твердо зналъ, что объяснить это возможно, но самъ сдлать этого не могъ.
— Зарождается, стало-быть, говорилъ онъ,— и ростетъ. Выростетъ и начинаетъ умаляться, и пропадаетъ! Вотъ такъ же и жисть человческая: выростетъ человкъ большой, потомъ старть начинаетъ, а потомъ помретъ.
Это объясненіе заставило Липку долго смяться, даже до слезъ. Но почему ей показалось смшнымъ совершенно серьезное объясненіе ддушки, она не могла ему сказать.
На иные вопросы двочки отецъ Иванъ сумрачно сдвигалъ брови, что вовсе не шло къ его доброму лицу, и отвчалъ:
— Это, Липка, не твоего ума дло! Выростешь, поймешь. А покуда брось и не думай!
И этого было достаточно, чтобы Липка на это запрещенное для думанія направляла весь свой разумъ, пытливый и смлый, и старалась всячески разгадать сама то, что было ‘не ея ума дло’ и что слдовало ‘бросить’.
Къ удивленію священника двочка страшно любила дяденьку Порфирія и, когда онъ являлся домой, кричала, кидаясь къ нему навстрчу и цлуя его:
— Дяденька. Миленькій. Опять голый. Опять не мши.

XV.

Если вс въ Уютномъ, отъ Марьи Матвевны до отца Ивана и отъ Глафиры до Лушки, жили своею прежнею жизнью, то Вр Андреевн и ея дочери жилось будто хуже, мудрене.
Двочка ходила часто озабоченная и, будучи положительно ребенкомъ и дичкомъ, не могла понять причины того, что ее озабочивало. А озабочивало ее странное отношеніе къ ней матери, которая постоянно точно сердилась на нее, не говорила съ ней, больше задумывалась.
Двушка, подростокъ по разуму и характеру, видла и замчала больше, чмъ бабушка и дядя, потому что мать не стснялась при ней, не брала на себя спокойный и веселый видъ, когда на душ ея была уже давно ‘тьма и буря’, какъ объясняла она мысленно себ самой свое душевное состояніе.
Да, въ Вр, на сердц и въ мозгу была именно буря чувствъ, мыслей, грезъ, ожиданій… И была тьма! Полная, кромшная, когда ни зги не видно.
Для Вры эта загадочная ‘зга’ былъ вопросъ темный, неразршимый, не поддающійся даже догадк, вопросъ: ‘любитъ ли онъ меня?’
‘И да, и нтъ!’ всякій день отвчала она себ и мысленно, и вслухъ.
Бдная женщина, столь же неопытная и недальновидная въ извстныхъ обстоятельствахъ, сколько и ея дочь, развившаяся въ захолусть, не знала, не подозрвала, какъ любой новорожденный ребенокъ, что въ дйствительной жизни гораздо больше встрчается актеровъ, чмъ въ театрахъ. И первые искусне вторыхъ, потому что каждый изъ нихъ играетъ всю жизнь только одну, разъ навсегда принятую, личину и роль.
Впрочемъ, Блинскій былъ настолько актеромъ мастеромъ своего дла, что будь Вра искусившеюся въ вихр столицъ и свта женщиной, она и тогда попалась бы на удочку.
Съ Мирской опытный ловеласъ взялся за дло особенно хитро, но и безжалостно. Онъ былъ кругомъ правъ, не только не виновенъ. Все въ немъ говорило Вр всякій день, всякій часъ, что онъ безумно влюбленъ въ нее… И взглядъ, и лицо, и вздохъ, и задумчивость, и разсянность, и какіе-то бшеные порывы то нжности, то гнва, то злобы… но не съ ней, а съ другими! Но въ рчахъ, разговорахъ, въ малйшемъ слов онъ никогда не измнилъ себ. Если бы она сама спросила его вдругъ крикомъ сердца, въ моментъ потери разума и самообладанія:
— Любите ли вы меня?!
Блинскій могъ, имлъ право отвтить однимъ недоумніемъ или холоднымъ вопросомъ:
— Что вы хотите сказать? Я васъ, извините, не понимаю.
Благодаря этой игр, Блинскій оставался якобы правъ предъ старухою, а главное предъ другомъ.
За послднюю недлю Вра была окончательно больна, будто сломана, смята… Блинскій началъ длать пастелью ея портретъ и хотя въ присутствіи кого-либо изъ семьи, что потребовала старуха, но все-таки это будто сближало обоихъ. Молчаливый tte—tte и глаза его, устремленные постоянно на ея лицо, магнетически дйствовали на нее. И что-то все разгоралось въ ней, все сильне и бурне… Да, буря усиливалась, а тьма оставалась все та же, непроницаемая!
Однажды, пока Блинскій рисовалъ портретъ ея, а она сидла въ двухъ шагахъ отъ него, они случайно вдругъ остались, наконецъ, совсмъ наедин. Валеріанъ съ утра ухалъ верхомъ, мать вышла изъ гостинной, а Соня ушла къ священнику.
Вра, конечно, была сильно смущена тмъ, что они впервые остались такъ, глазъ на глазъ. Она боялась, что все, что она читала въ глазахъ Блинскаго за послднее время и что все-таки считала своими фантазіями, вдругъ окажется дйствительностью… Сейчасъ.
‘Что если онъ заговоритъ?!’ думалось ей. ‘И скажетъ что-либо? Хотя бы намекомъ…’
Но Блинскій, какъ-то странно улыбаясь, едва замтною будто лукавою улыбкой, взглядывалъ на нее, рисовалъ, мняя карандаши и молчалъ.
Въ дом и въ усадьб царила какъ всегда полная тишина. Въ окна доносилось только изъ сада чириканье мелкихъ пташекъ. Но вдругъ какая-то большая птица, пролетая мимо оконъ, пронзительно взвизгнула. Мирская, нервно настроенная вслдствіе своего необъяснимаго душевнаго смятенія, сильно вздрогнула и тихо вскрикнула. Но тотчасъ же она чрезъ силу разсмялась.
— Вотъ что значитъ, разсмялся и Блинскій,— тишина, которая у васъ царствуетъ! Будь это въ город, пушка выпали, и то не вздрогнешь. Слухъ притупляется. А здсь отъ птичьяго крика вы перепугались.
Вра молчала, такъ какъ не могла сказать того, что думала… А думалось ей:
‘Это моя душевная путаница заставила меня такъ вздрогнуть…’
— Да, здсь, можно сказать, какъ говоритъ отецъ Иванъ, продолжалъ Блинскій,— тишь да гладь, да Божья благодать! Да и названіе-то вашей усадьбы особенное. Преумное и премилое. У васъ здсь именно ‘уютно’. И жизнь идетъ тихая, патріархальная, ничмъ не возмутимая. Не то что въ город, гд всякія страсти разгораются.
— А вы думаете, порывисто выговорила вдругъ Вра,— среди этой мертвой тишины не могутъ разгораться человческія страсти.
Въ первый разъ заговорила она такъ съ нимъ.
— Нтъ, спокойно отвтилъ онъ.— Потому что это удлъ тхъ мстъ, гд сталкиваются люди между собой, гд идетъ, какъ выдумали выражаться, борьба за существованіе, гд конкуренція всхъ и всего, даже чувствъ и мыслей. А что же здсь? Чмъ можетъ вдругъ взволноваться Марья Матвевна? Даже вы!? Вотъ разв бда какая въ род градобитія можетъ взволновать вашу матушку, или какой-нибудь мужикъ лошадь у нее испортитъ рабочую. Посердится, поохаетъ, поропщетъ на Бога, а тамъ и успокоится. Послдствій никакихъ не будетъ. Или вы взволнуетесь, что Софья Владиміровна простудилась, чихаетъ. И эта жизнь, именно эта, которою вы живете, настоящая! Я тоже все мечтаю бросить службу и поселиться гд-нибудь въ такой же глуши, какъ эта.
— Это такъ сказывается и кажется, Болеславъ Ивановичъ! Вы никогда такъ не жили, поэтому и воображаете, что такая жизнь возможна. А вотъ посмотрите, вы здсь у насъ и двухъ мсяцевъ не выживете. Убжите!
— Вы думаете? вдругъ странно спросилъ Блинскій, переставая рисовать и упорно и замысловато глядя ей въ лицо.
Вра Андреевна опустила глаза.
— Я уврена въ этомъ! Знаете, я приведу вамъ примръ. Я очень люблю гречневую кашу. При жизни мужа ее постоянно и ежедневно подавали у насъ за обдомъ. И много разъ случалось мн наблюдать одно и то же: кто-нибудь изъ гостей, которому этого блюда не предлагали, самъ просилъ его, говорилъ, что очень любитъ, и лъ съ удовольствіемъ, на второй разъ лъ меньше, на третій разъ отказывался, говоря, что все-таки это блюдо довольно тяжелое. Такъ вотъ и вы, пріхавши сюда, хвалите наше житье-бытье, восторгаетесь, зная, что пробывъ здсь немного вы удете. А если бы васъ осудили всегда здсь жить, то вы бы убжали.
— Я? Я отвчу на это, Вра Андреевна, что вы любите городскую шумную жизнь, а живете здсь поневол. И вотъ вамъ скучно.
— Да! И страшно скучно! Этою жизнью могутъ жить и ею удовлетворяться только маменька, занятая хозяйствомъ и привыкшая давно къ этой жизни, а затмъ отчасти моя Соня, у которой нтъ никакихъ особыхъ стремленій. Она пріхала сюда почти ребенкомъ и ничего иного, кром этой жизни, не знаетъ. Създитъ въ лсъ за грибами, прогуляется на снокосъ или посидитъ у отца Ивана, и довольна. Посл обда поиграетъ съ кмъ-нибудь въ карты или въ шашки и идетъ спать улыбающаяся и счастливая. Однако и она, бываетъ, задумывается и отвчаетъ мн на вопросъ о своемъ раздумь словами: ‘Ничего, такъ’! Между тмъ я знаю, что она не лжетъ, она сама не знаетъ, что это за раздумье. Живи мы въ город, этого бы не было. Она просто не сознаетъ, что ей скучно. И мн жаль ее. Черезъ годъ, два, ей будетъ здсь такъ же тоскливо, какъ мн теперь. Но ужасно то, что я и она не одно и то же. Ея желаніе жить иначе совершенно законно. Ужъ если въ ея годы не пользоваться жизнью, такъ когда же тогда? У нея все должно бы впереди быть, а между тмъ у нея теперь и впереди ничего нтъ. Какъ же ей иногда не задумываться и не тосковать, хотя по нскольку минутъ въ недлю, когда даже мн тяжело? А моя жизнь прошла…
Рисовавшій Блинскій и смотрвшій на свой рисунокъ снова сложилъ руки, поднялъ голову, снова поглядлъ прямо въ глаза Мирской и выговорилъ тихо:
— Прошла ли?..
Вра испугалась вопроса, потупилась и произнесла смущенно:
— Что вы хотите сказать?..
— Вы сейчасъ выразились, что вамъ легче вынести скуку деревенскую, потому что ваша жизнь прошла, все что можетъ быть въ жизни якобы ‘было’, и что вы не можете мечтать о томъ, чтобы еще что-либо, называемое жизнью, явилось въ вашемъ существованіи. Такъ ли я васъ понялъ?
— Совершенно такъ! Моя жизнь прошла, мн сорокъ лтъ, я вдова съ взрослою дочерью! странно, сухо произнесла Вра.
— Положимъ, что вамъ не сорокъ! улыбнулся Блинскій.— Впрочемъ, объ этомъ мы сто разъ бесдовали.
— Немногимъ мене, опять въ сто первый скажу.
— Да. Но года, Вра Андреевна, скажу тоже вамъ въ сто первый разъ, не имютъ никакого значенія. Можно быть старухой въ двадцать лтъ и совершенно юной въ сорокъ. Вы прожили почти сорокъ лтъ годами, лтосчисленіемъ, что ли. А сердцемъ? Много ли вы прожили или выжили?
Вра оробла еще сильне и молчала.
— Я знаю многое, хотя не все, конечно, отъ вашего брата, продолжалъ Блинскій.— Я знаю, какая была ваша судьба, какъ васъ выдали замужъ, какая была ваша жизнь съ мужемъ… Изо всего этого я заключаю, что вы еще не жили. Совсмъ не жили.
— Какъ понимать жизнь… начала было Вра, но онъ перебилъ ее:
— Жить не значитъ кушать и почивать. Я надюсь, вы съ этимъ согласны? усмхнулся Блинскій.
— Конечно!
— А ваша жизнь такъ прошла, что вы кушали, почивали, да при этомъ еще сносили брюзжаніе мужа, который былъ боле чмъ на тридцать лтъ старше васъ. А затмъ, овдоввъ, вы немножко повеселились, но все-таки не жили. А затмъ пріхали сюда. Вдь такъ?
— Да, правда!
— И вотъ, по всмъ вроятіямъ, въ васъ еще остались все т же стремленія, какія бываютъ въ юности. Т же мечты и желанія. Т же требованія отъ жизни, что было и въ двадцать лтъ. И потому именно это такъ, что жизнь не дала вамъ того, на что вы имли полное право, на что еще имете право!..
Блинскій налегъ на слово: ‘имете’.
— Нтъ, не имю!.. рзко откликнулась Вра, отчаянно, какъ бы порывомъ досады, даже гнва.
Наступило молчаніе, и Блинскій, рисуя и не глядя на нее, заговорилъ мрно и медленно, какъ бы обращаясь къ себ самому, а не къ ней. Вра едва сдерживалась отъ волненія.
— Странное дло, какъ голосъ или его интонація иногда много говоритъ. И говоритъ совершенно не то или обратное тому, что выражаютъ слова! Вы сейчасъ вскрикнули: ‘Нтъ, не имю!’ А вашъ голосъ сказалъ совсмъ другое и сказалъ не три слова, а цлую длинную рчь. Хотите, я вамъ разскажу, передамъ всю эту вашу длинную рчь, выраженную оттнкомъ голоса при произнесеніи только трехъ словъ?
— Скажите! едва слышно и совсмъ боязливо шепнула Вра.
— Голосъ вашъ сказалъ: я имю святое право требовать всего, что жизнь даетъ, а мн не дала. Я имю право требовать даже большее, чмъ какая иная женщина. Мн жизнь ничего не дала, насмялась надо мной. Моя судьба была злая судьба. И я проклинаю ее! Но я не побждена! Я не покорилась, а только озлобилась! Я продолжаю и теперь все съ большимъ озлобленіемъ требовать, не только желать всего того, что имли и имютъ другія женщины. Я была дочерью и была матерью и испытала два чувства, но оба не могутъ наполнить существованія. То, для чего люди родятся, я не извдала. Меня не любили и я не любила. Даже хуже того. Моя потребность любить была только святотатственно оскорблена, попрана, истоптана ногами… Моя прошлая судьба самая печальная женская доля. Сто разъ лучше не выходить вовсе замужъ, нежели выходить такъ, какъ меня выдали. Этого я никогда не прощу своей матери! Во мн было и до сихъ поръ осталось желаніе отомстить всмъ, всему… И я отомщу!
Блинскій смолкъ, но черезъ мгновеніе продолжалъ:
— Ну-съ, вотъ эта рчь, которую я услыхалъ или понялъ въ вашемъ восклицаніи: ‘Нтъ, не имю!’ Когда вы произносили эти слова, вы будто говорили своей судьб: ‘Ты это такъ думаешь и ошибаешься. Я теб докажу!’ Врно ли это, Вра Андреевна, или неправда?
— Можетъ-быть недавно было бы еще правдой, тихо отозвалась Вра.— Но теперь… Нтъ! Теперь мн стало бы стыдно самой себя, если бы я еще продолжала о чемъ-либо мечтать. Выйти вновь замужъ въ мои годы было бы нелпостью. Объ этомъ можетъ мечтать моя Соня, а не я.
— Я же думаю, Вра Андреевна, что Софья Владиміровна мене мечтаетъ о подобномъ, нежели вы, потому что, несмотря на ея юность, она вашъ антиподъ. Она существо нсколько холодное, живетъ и будетъ жить боле разсудкомъ, нежели сердцемъ. Вы же, наоборотъ, уродились такъ, чтобы жить сердцемъ, а вамъ пришлось жить разсудкомъ, разсуждать и мириться, мириться безъ конца. Но вы не примирились, и хорошо сдлали. Вы продолжаете ждать, что судьба вамъ еще дастъ что-нибудь… И вы правы! Она не посметъ не дать…
Вра разсмялась нсколько иронически, сухо и какъ-бы дланнымъ смхомъ.
— Хотлось бы мн знать, произнесла она нсколько раздражительно,— чего я дождусь. Я, сорокалтняя вдова! Въ этомъ захолусть? Единственное, на что я могу разсчитывать и надяться, это снова поселиться въ город и повеселить мою Соню, выдать ее замужъ. Это мои ежедневныя мечты, но не простыя грезы, а мечты, основанныя на факт. Всякій день мы можемъ очутиться въ такомъ положеніи, что я выду отсюда и, конечно, немедленно. И поселюсь въ Москв.
И на вопросительлый взглядъ Блинскаго Мирская продолжала:
— Какъ это будетъ, думаете вы? Очень просто! Это не секретъ. У моего мужа былъ или, врне сказать, есть братъ старикъ, холостякъ, крайне богатый. Отношеній у меня съ нимъ никакихъ нтъ, мы даже не переписываемся. У него семья, жена и дти, но, какъ принято выражаться, не легальные. Онъ всегда говорилъ моему мужу и посл его смерти подтвердилъ мн клятвой, что его состояніе раздлится на дв части. Деньги, имъ нажитыя, пойдутъ этой семь, а два большія имнія, изъ коихъ одно родовое, перейдутъ въ родъ его брата, къ намъ. Онъ такой человкъ, про котораго можно сказать, что его слово свято. Завщанія онъ не сдлаетъ, а по закону Соня его прямая и единственная наслдница. Онъ очень старъ, болзненный, теперь совсмъ боленъ уже годъ и можетъ умереть, какъ говорится, не нынче-завтра. И тогда.
Вра вдругъ умышленно, дланно оживилась и выговорила звучно:
— О, тогда я тотчасъ же, въ тотъ же день убгу отсюда, пшкомъ убгу!..
Въ то же время она думала:
‘Боже мой! Какая ложь весь этотъ разговоръ. Да. Я лгала. А онъ? Ничего не сказалъ. Ничего. Стало-быть?!’
И она вдругъ почувствовала, что будто сердце въ ней похолодло, потомъ больно сжалось…
Блинскій вдругъ вспомнилъ, что ему время итти купаться, что-то сказалъ и всталъ…
Придя къ себ въ спальню, Вра не знала, не помнила, какъ они разстались… Снова то же чувство, что она раздавлена, смята, охватило ее…
Она заперлась на ключъ, сла, почти упала въ кресло и выговорила:
— Сегодня могъ! И ничего! Ничего!
Она закрыла лицо руками, слезы брызнули изъ глазъ… Она не удерживала ихъ… Ей казалось, что на душ станетъ легче, ясне…
— Лучше! Да лучше знать, что ничего нтъ, что это все одн фантазіи старой вдовы, тихо заговорила она, почти шептала, всхлипывая какъ маленькія дти отъ судороги въ горл.— Лучше горькое, обидное, нежели эта неизвстность. Да. Да… Не будетъ тьмы, не будетъ и бури. Сама виновата. Вообразила… Виновата? Боже мой! Да разв виновата природа, когда живетъ и чувствуетъ такъ, какъ Богъ велитъ? Да, велитъ… Противъ воли и безъ сознанія исполняетъ она его велнія. И права, и счастлива… И зретъ, и расцвтаетъ, и на солнц грется… Ахъ, люди, люди… Все это вы выдумали, придумали… И лжете предъ собой, предъ солнцемъ и природой! Лжете и предъ Богомъ, лжете и на Бога, стращая насъ Его гнвомъ и наказаніемъ. Не врю я этому. Не врю, не могу. Я не виновата… Я, Господи Праведный, не виновата. Вдь Ты видишь! Все видишь, все знаешь. Виновата ли я предъ Тобой, что я человкъ, что я женщина. Они лгутъ! выдумываютъ путы, цпи, кандалы какіе-то. Но Ты все видишь… Такъ помилуй же меня! Помоги мн! Помоги!

XVI.

Прошло нсколько дней. Все шло по старому и давно заведенному. Вс были т же… Одна Вра была не та же и больше сидла у себя одна, сказываясь больною. Одновременно и Блинскій былъ боле угрюмъ. Но вдругъ новость, чуть не событіе измнило строй жизни.
Однажды утромъ Глафира явилась со своимъ докладомъ къ барын. Передавъ вс новости, большія и малыя, она подробно разсказала самую большую новость. У ‘Макарки’ вышла ссора съ сыномъ Павломъ. Сынъ утаилъ отъ отца, якобы потерялъ, десятирублевую бумажку. Но на этотъ разъ вышло дло нсколько иначе, чмъ всегда бывало… Когда Макаръ началъ бить сына, обозленный Павелъ ткнулъ отца, можетъ и ненарокомъ…
— И что тутъ было! объяснила Глафира.— Сказываютъ, ума помраченье! Макаръ позвалъ двухъ батраковъ и они втроемъ добили Павлушку до безчувствія. А тамъ стащили и въ подвалъ бросили. Сказываютъ, чуть живъ, можетъ и помретъ. А Устинья божится-клянется, что ея Павелъ не тыкалъ и отца не ударялъ, а только отпихнулся. И ненарокомъ. Кто ихъ разберетъ?..
— Да, ршила Марья Матвевна,— были холопами, денегъ не было, жили мирно, а вотъ теперь холопье разбогатло, завелись и денежки и изъ-за нихъ и драки пошли. И гляди, смертоубійства пойдутъ. Потому что деньги про васъ не писаны. А только про насъ, дворянъ, писаны.
— Какъ же, матушка-барыня, замтила улыбаясь Глафира.— А вотъ теперь купцы! Они съ деньгами. Сами не дворяне, а бдъ у нихъ не бываетъ?
— Купецъ не мужикъ! отвтила Бакатова.
— Простите, матушка! Теперь много развелось таковыхъ купцовъ, что прямо изъ крестьянъ. А живутъ нкоторые хорошохонько, по-божьему.
Марья Матввна не нашлась что отвчать и спросила:
— Ну, еще что?
— Да еще-то ничего! Вотъ только Акимъ нищій пришелъ, тутъ у лсенки сидитъ. Съ нимъ что-то приключилось…
— Что?
— Ужъ и не знаю! Вс мы диву дались на него. Пришелъ и говоритъ: ‘грачи прилетли!’
— Ну да. Какъ завсегда! Что ты глупости докладываешь! разсердилась вдругъ старуха.
— Нтъ, матушка-барыня. Онъ всегда оралъ, горло дралъ про грачей-то… А теперь какой-то непонятный. И не кричитъ, а все тихонечко повторяетъ, ‘грачи прилетли!’ А самъ совсмъ ороблый такой. Стонетъ, будто его избили. Вамъ бы поглядть! Ужъ очень чуденъ.
— Безумный! ршила Бакатова.— Чего же его глядть? Накорми его!
— Да это накормимъ. Какъ завсегда. А только… Вамъ бы поглядть! Охаетъ, стонетъ и нескончаемо говоритъ все свое: ‘Прилетли грачи, прилетли’. Да такимъ голосомъ сказываетъ теперь, будто и въ самомъ дл какіе грачи прилетли. А спросилъ его Егоръ: ‘Гд грачи-то твои?’ Онъ прямо отвтилъ: ‘Въ Вознесенскомъ.’ И заплакалъ. Говоритъ онъ: ‘Мн бы голубушку кормилицу барыню повидать?’
— Ну, такъ эдакъ бы и говорила! Гд онъ?
— Тутъ у крылечка!
Марья Матвевна поднялась, прошла черезъ свою спальню и двичью въ сни и вышла на крыльцо. На нижней ступеньк сидлъ Акимъ нищій, какъ всегда лохматый, во рвань и безъ шапки. Бакатова окликнула его, онъ всталъ, обернулся къ ней и поклонился въ поясъ.
— Барыня-кормилица, вдругъ горько всхлипывая вымолвилъ онъ,— грачи прилетли!
— Знаю, глупый! Ужъ которое время отъ тебя слышимъ это! Чего же ты ревть теперь-то вздумалъ?
— Прилетли, барыня! Совсмъ къ намъ прилетли! Не даромъ мое сердце чуяло.
Голосъ и лицо Акима нищаго были такъ странны, что Марья Матвевна присмотрлась къ нему и нсколько сама опшила.
‘Должно быть совсмъ рехнулся!’ подумалось ей. ‘Ходилъ да оралъ всегда: ‘грачи прилетли’. А теперь свихнулся совсмъ и плачетъ отъ своей выдумки… Или что особое по сосдству?..’
— Гд же ты ихъ видлъ? спросила она. будто почуявъ какую правду въ искреннемъ голос и чувств Акима нищаго.
— Въ Вознесенскомъ!
— На деревахъ?
— Нту! Нту!
— Да вдь ты же всегда сказывалъ: прилетли, по деревамъ посли!
— Нту! Нту! затрясъ отчаянно головой Акимъ,— не по деревамъ! Землю роютъ, рвутъ, жрутъ. И сюда будутъ. Къ теб будутъ!
И Акимъ опять началъ всхлипывать, утирая слезы кулаками. Бакатова молча, пристально смотрла на Акима и наконецъ выговорила:
— Такъ и есть. Совсмъ рехнулся! Говорила я теб, Ефимовна, кончитъ нашъ Акимъ тмъ, что рехнется.
— Нтути! Зачмъ? крикнулъ и затрясъ головой Акимъ.— Зачмъ мн рехнуться? Видлъ. Своими глазами видлъ! Завтра къ теб будутъ!
Бакатова махнула рукою и вошла въ домъ.
Въ сумерки Глафира явилась къ барын и доложила что-то отчасти испуганно. Бакатова даже и не поняла сразу ея словъ.
— Говори толкомъ! вскрикнула она.
— Да что же сказать, Марья Матвевна! И въ правду. Семь человкъ. А при нихъ двадцать парней отрядили, Вознесенскихъ. здятъ по полямъ, въ овраги лазаютъ и все что-то пишутъ на бумагахъ. Какъ сказывалъ Акимъ, такъ и есть.
— Кто же они такіе?
— Невдомо!
— Да кто теб это сказалъ? Дура!
— Сама Прасковья Ивановна. Былъ у отца Ивана сегодня дьяконъ Вознесенскій въ гостяхъ, долго сидлъ и ему всякое чудное разсказывалъ. Пошлите за нимъ, все узнаете.
Марья Матвевна смутилась и, конечно, тотчасъ же отрядила человка къ священнику. Отецъ Иванъ явился немедленно, но объяснить собственно ничего не могъ. Онъ узналъ отъ отца дьякона, что въ сел Вознесенскомъ появились два какіе-то не-то чиновники, не-то военные, а при нихъ пять человкъ, врод какъ бы писарей. Взяли они съ села два десятка молодыхъ крестьянъ и здятъ по окрестности. Сначала въ одну сторону отъ Вознесенскаго създили, потомъ въ другую, въ сторону Уютнаго. А что они длаютъ, никому невдомо. Врод какъ бы землемры.
Марья Матвевна сразу сильно взволновалась. У нея въ сторону Вознесенскаго было десятинъ пять спорныхъ, изъ-за которыхъ всегда могло подняться дло съ сосдомъ. Если появились землемры, то очевидно дло зашло объ этихъ десятинахъ. А чмъ кончится, неизвстно.
Отпустивъ священника, Бакатова тотчасъ же позвала сына на совщаніе. Валеріанъ ршилъ, что все розсказни, вранье, что, можетъ-быть, помщикъ Вознесенскаго приводитъ въ извстность свои владнія, хочетъ размежеваться съ сосдями. Но вс эти землемры въ Уютное, конечно, не прідутъ, такъ какъ здсь имъ длать нечего.
Однако на другой день утромъ на сел появился тарантасъ, а съ нимъ три телги. Черезъ полчаса два господина съ форменными картузами на головахъ явились во дворъ усадьбы и спрашивали барина, Валеріана Андреевича. Бакатовъ, переговоривъ съ ними, попросилъ войти къ себ во флигель, а самъ тотчасъ же пошелъ къ матери…
Марья Матвевна, уже знавшая о прибытіи какихъ-то нежданныхъ и загадочныхъ гостей по докладу Глафиры, сидла взволнованная въ столовой. Она догадывалась, что грачи Акима нищаго или землемры въ сел Вознесенскомъ и эти новоявленные гости одно и то же!
Валеріанъ явился къ матери улыбающійся и веселый, а на вопросъ матери разсмялся.
— Маменька, можно ли такъ жить? Такого захолустья, какъ ваше, кажется, и не видано. Все, что всему міру извстно, вы не знаете. Мн простительно, я къ вамъ въ гости пріхалъ… но какъ же вы-то ничего не знали?
— Что такое? тревожно спросила Бакатова.— Говори скорй!
Валеріанъ объяснилъ матери, что новая линія желзной дороги, про которую онъ даже читалъ въ газетахъ уже давно, должна пройти по близости ея имнія. И всмъ это хорошо извстно. Помщикъ Вознесенскаго уже принялъ свои мры и какую-то землю уже около себя купилъ, въ виду именно желзной дороги. Только въ Уютномъ никто ничего не знаетъ.
— А кто здсь и знаетъ, тотъ помалкиваетъ! разсмялся Валеріанъ.— Вотъ я сейчасъ смекнулъ, что этотъ пройдоха Макарка, являвшійся покупать Дубки и предлагавшій хорошія деньги, прямо плутъ, себ на ум. Вотъ что значитъ жить, какъ вы живете, никого не видая и ничего не зная, что творится кругомъ. Инженеръ даже удивился, что я, сынъ помщицы здшней, ничего не зналъ про эту проектируемую дорогу.
— Чего же они, однако, хотятъ отъ меня? попрежнему тревожно спросила Марья Матвевна.
— Просятъ дозволенія сутки пробыть и ночевать гд-нибудь въ усадьб, а не у крестьянъ. Ихъ двое только, остальные, писаря, и на деревн помстятся. А ихъ самихъ надо устроить!
Старуха угрюмо дала сыну полномочія дйствовать, какъ онъ знаетъ.
Двухъ инженеровъ помстили въ томъ же флигел, гд былъ Валеріанъ съ другомъ, и пригласили ихъ къ столу. Посл молчаливаго обда, когда молодые хозяева съ гостями вышли въ садъ, Марья Матвевна знакомъ позвала къ себ Блинскаго и заставила его снова подробно себ объяснить, чего хотятъ ‘анжанеры’. Блинскій успокоилъ старуху, говоря, что они, вроятно, въ Уютномъ ‘зря’ и скоро удутъ.

XVII.

‘А земля-то Аграфенина какъ разъ подходитъ къ ефтимъ мстамъ, гд они все ползали, рисовали, да нюхали!’ говорилъ себ самому Зацпинъ и, наконецъ, вдругъ собрался къ священнику за совтомъ.
Пріхавъ къ домику отца Ивана, Зацпинъ вылзъ изъ телжки. Не видя никого, онъ привязалъ лошадь, вошелъ въ садикъ и крикнулъ, обращаясь къ стн и окошкамъ:
— Батюшка дома? Не отдыхаетъ?
Зацпинъ такъ крикнулъ, что если бы священникъ и отдыхалъ, то, конечно, проснулся бы.
Кабатчикъ со всми людьми, его окружающими, имлъ двоякаго рода отношенія. Середины не было. Были лица, предъ которыми прежній крпостной крестьянинъ, а нын собственникъ постоялаго двора и кабака, обращался не только вжливо и почтительно, а иногда и подобострастно.
— Не изъ подлости, говорилъ онъ, — а для дловъ моихъ важныхъ. Я и барыню Бакатову выругать могу. Ничего мн за это не будетъ. И въ город какому чиновнику нагрубить могу. Но опять-таки для дловъ невыгодно.
Но если ‘Макарка’ съ одною категоріей лицъ велъ себя руки по швамъ, стоя у притолки, то съ другими, напротивъ, онъ держалъ себя свысока. Возможность въ свой чередъ изображать, если не барина, то человка съ мошной, независимаго, доставляла ему не только удовольствіе, а почти наслажденіе.
По мужицки грубъ онъ не бывалъ ни съ кмъ, напротивъ, онъ относился къ человку какъ бы добродушно и весело, но въ его добродушіи сквозило снисхожденіе, а иногда и презрніе. Въ его веселости было что-то и обидное. Онъ какъ будто говорилъ:
— Ну, что ты, прохвостъ! Гроша въ карман нтъ. А у насъ вотъ и въ карман, и въ сундук, и въ банк! И все своимъ резумомъ добытое, а не отъ тятеньки да дяденьки по наслдству получено.
Людей, съ которыми бы Зацпинъ былъ въ простыхъ и дружескихъ отношеніяхъ, почти не было, во всемъ узд, гд орудовалъ Зацпинъ, не нашлось бы ни единаго человка, который сердечно относился бы къ нему. Всякій, называвшій его съ улыбкой привта: ‘Макаръ Силантьевичъ’, за глаза съ особымъ наслажденіемъ называлъ его ‘Макаркой’.
Къ священнику Зацпинъ относился тоже совершенно свысока и опредлялъ его мысленно или въ разговорахъ съ семьей на свой ладъ:
— Эхъ, вы, люди, люди, чудно разсуждаете! Сказалъ вамъ ктой-то: святой человкъ! Вотъ и повторяете. Ну, какой же отецъ Иванъ святой? Нешто этакіе святые должны быть? Онъ, попросту сказать, дуракъ! Приходъ большой. Будь онъ уменъ, было бы у него что-нибудь за душой. А вдь у него, поди, алтына нтъ. Святостью тоже не проживешь по нашему времени. Прежде можно было. Въ т времена, когда, сказываютъ, на свт и денегъ не было. Мн умный человкъ сказывалъ, что въ какомъ-то заморскомъ королевств рубль серебромъ бывалъ въ полтора аршина длины и въ три, что ли, вершка толщины да пудовъ въ десять всу, такъ что коли платить, то рубль этотъ везли на телг. Вотъ тутъ попробуй, наживися. А теперь, когда деньги стали махонькія, да начали бгать да прыгать по всему свту, всякій-то, не дуракъ, можетъ ихъ перелавливать и въ карманъ класть. Выходитъ, святымъ-то быть или безсребренникомъ не рука, не время. Ну, а что онъ, нашъ батюшка, человкъ добрый, то это само собой понятно. Всякій дуракъ долженъ быть добрый, по глупству своему. Очень это просто!
При появленіи Зацпина у домика священника высунулась въ окошко свояченица его и добродушно выговорила,
— Милости просимъ!
А вслдъ затмъ и самъ отецъ Иванъ показался на крылечк.
— Здравствуй, Макаръ Силантьевичъ! произнесъ онъ своимъ тихимъ и кроткимъ голосомъ, а затмъ благословилъ гостя.
Войдя вмст въ небольшую комнату, служившую для священника пріемной, и усвшись на небольшомъ диванчик, священникъ спросилъ:
— Такъ запросто навстилъ меня или дло какое?
— Понятно, отецъ Иванъ, дло есть. А такъ зря шмыгать нешто я стану. Не такой человкъ! Время терять попусту можно господамъ, да вотъ вамъ, духовнымъ отцамъ. Ты вотъ зиму цлую у печки сидишь, а лто цлое у окошечка посиживаешь, потому что ты какъ Богу отмолился, такъ теб больше и длать нечего. А день — деньской все молиться не подобаетъ: и самъ устанешь, и Господу Богу надошь приставаніемъ. Что головой трясешь? Ничего грховнаго я не сказалъ.
Отецъ Иванъ, улыбаясь, сдлалъ жестъ, какъ если бы хотлъ махнуть рукой на собесдника.
— Горбатаго могила исправитъ! тихо выговорилъ онъ.
— Горбатый, горбатый, отозвался Зацпинъ.— Ну, я съ прямымъ-то твоимъ какимъ не помняюсь! Да не въ томъ дло. Давай разсуждать! Дло мое я и самъ бы поршилъ, да такъ ужъ, невдомо почему, положилъ я съ тобой потолковать, тебя на совтъ взять. Что ты скажешь? Вмст поразсудимъ и поршимъ.
— Такъ! Такъ! отозвался священникъ.— Только вотъ что, Макаръ Силантьевичъ, впередъ тебя предупрежу, что вся наша бесда будетъ зряшная. Каляканье одно.
— Почему такъ?
— Такая же, какая всегда бывала…
— Стало, по-твоему, отецъ Иванъ, что когда мы ни толковали, то все зря?
— Все зря, завсегда, Макаръ Силантьевичъ!
— Это что же такое? Я не пойму!
— А вотъ я теб поясню. Случалось теб бывать у меня за совтомъ?
— Случалось. И не разъ.
— Случалось, ты одно говорилъ, а я совсмъ другое?
— Да почти каждый разъ, отецъ Иванъ, разсмялся Зацпинъ.
— Ну, а случалось теб поступать не по своему, а по моему?
Зацпинъ помолчалъ, потомъ громко, весело, но отчасти добродушно расхохотался.
— Ну, вотъ то-то! улыбаясь произнесъ священникъ.
— Это, стало быть, по-твоему, я съ тобой бесдую, на словахъ повинуюсь, а на дл все на свой ладъ вершу.
— Именно, Макаръ Силантьевичъ!
— Такъ! Такъ!
И Зацпинъ опять прыснулъ весело. Ему будто нравилось, даже польстило замчаніе священника.
— Ну, что длать, отецъ Иванъ, а все-таки давай толковать, серьезно сказалъ онъ.
— Давай!
— Хочу я сына женить…
— Знаю!
— И знаешь, на комъ?
— Встимо знаю! И имя и фамилію ея знаю.
— И знаешь, что Игнатъ не хочетъ, а закидываетъ свои глупые буркалы на барынину Лушку.
— Знаю, Макаръ Силантьевичъ! Все, что ты знаешь, то и я знаю! Въ Уютномъ все на ладони…
— Ну, вотъ ты мн, отецъ Иванъ, и скажи, какъ тутъ быть?
— Это дло твое, отцово, а я хоть и духовный отецъ вашъ, а все жъ таки это до меня не касается.
— Нтъ, касается! Ты, отецъ Иванъ, должонъ сына моего разговорить, законтрактовать что ли…
— Какъ такъ? удивился священникъ.
— Такъ сказывается, законтрактовать! Долженъ ты его, дурака, усовстить. Я его женю на комъ хочу, хотя бы на коз, потому что я отецъ, на свтъ сей родитель его. Не захочетъ на коз жениться, я его выгоню изъ дому и пошелъ на вс четыре стороны таскаться съ сумой, а то съ горя пить. Вотъ въ точію какъ твой Порфирій.
Лицо священника сразу стало сумрачно, онъ тихо вздохнулъ, но промолчалъ.
— Я теб, отецъ Иванъ, все поясню. И коли да ты умный человкъ и истинный іерей, то ты долженъ все понять и со мной согласиться. Былъ я мужикъ, да еще крпостной. Такъ вдь? А нын я въ скорости буду третьей гильдіи купецъ, а пройдетъ мало времени, буду второй гильдіи, а тамъ что будетъ никому невдомо, только мн вдомо. И здорово вдомо! Руку отдамъ на отсченіе: что именно со мной годовъ черезъ двадцать произойдетъ. А говорить не могу, потому что ты вытаращишь глаза и назовешь меня вралемъ. Вотъ былъ такой у бусурмановъ, у французовъ, что ли, капитанъ… И этотъ самый капитанъ пообщался себ: буду, сказалъ, императоромъ! И былъ императоромъ. А ты слыхалъ ли, что онъ сдлалъ? Онъ Москву сжегъ! Ну, да опять-таки не въ немъ сила, а въ Игнат. И вотъ у меня, почитай что у купца, человка съ капиталомъ, сынъ. Сына этого я могу женить на купеческой дочери, за коей онъ получитъ ни больше ни меньше какъ пятьдесятъ десятинъ земли. Да такой еще земли, которая можетъ вдругъ подняться въ цн во сто разъ дороже. Пусть двица собой не ахти какая, больше на парня, чмъ на двицу похожа, одинъ кулакъ во какой! Такъ что же изъ этого? А Лушка, горничная у барыни, лицомъ смазливая, даже по правд скажу, когда подростетъ, красавицей будетъ, а теперь ей шестнадцать, что ли, лтъ и она на мои глаза чистый щенокъ. Но не въ томъ дло, а вотъ ты, отецъ Иванъ, разсуди. Направо это у тебя купеческая дочь и пятьдесятъ десятинъ, а налво у тебя горничная двчонка. Кого мн въ семью принимать? Если я дозволю Игнату жениться на служащей побгушкой Лушк, то, вдь, меня за это прямо въ острогъ бы посадить слдовало. Вотъ твоему Порфирію жениться на Лушк, то иное дло. Ему пропойц всякая будетъ парой.
— Брось, брось, Макаръ Силантьевичъ, не трогай его! Богъ съ нимъ!— вдругъ воскликнулъ отецъ Иванъ дрожащимъ отъ чувства голосомъ.
Но Зацпинъ ничего не замтилъ и почти не слыхалъ словъ священника, на столько былъ занятъ собственными мыслями, соображеніями и ихъ изложеніемъ.
— Стало быть, продолжалъ онъ свою рчь,— нужно, чтобы Игнатъ все восчувствовалъ, меня послушался и чтобы свадьба его происхожденіе имла безъ битья. А то срамъ! Самъ ты разсуди, что же хорошаго, если будетъ онъ стоять въ храм подъ внцомъ съ разбитою мордой. А безъ этого дло, понятно, не обойдется, потому что, если не по доброму его согласію, то я его кулаками заставлю подъ внецъ итти. Ну, вотъ разсуди.
— Тутъ нечего разсуждать, Макаръ Силантьевичъ! Какъ духовное лицо, я долженъ теб сказать, что внчать дтей родительское право, но желательно, чтобы было всегда согласіе брачущихся. И если Игнатъ согласится пожениться на тобой выбранной невст, то и хорошо. А коли битьемъ ты его склонишь на это, то не хорошо. А больше мн и прибавить нечего.
— Ну, а самъ то ты встань на мое мсто. На комъ бы ты его женилъ?
— Встимо на Лукерь!
— Это почему?
— А потому, что Лукерья двочка добрая, славная, Игната твоего любитъ уже, сказываютъ, давно. А твоя Аграфена Митревна Пыляева чтоль, да пятьдесятъ ея десятинъ все жъ таки, на мой толкъ…
Священникъ потрясъ головой и смолкъ.
— Что? говори!
— Сказываютъ, нравомъ она не покладиста.
— Знаю, отецъ Иванъ! Двка совсмъ дворная шавка. Песъ! Рычитъ да кусается. Но это ничего! Это даже лучше. Первымъ дломъ Игнатъ будетъ тише воды, ниже травы предъ ней и въ полномъ почтеніи. А я ее въ почтеніе приведу передъ собой. Она у меня рыкать и кусаться живо перестанетъ. Скажу: мужа грызи, аль дтей своихъ, на нихъ и утшайся, а предо мной на заднихъ лапахъ ходи и на хвост сиди, непримтно его поджамши. А все это я налажу съ перваго же раза и на всю жисть нашу.
— Наладишь ли, Макаръ Силантьевичъ?— покачалъ головой священникъ и вздохнулъ, будто отъ нетерпнія.— Не много ли берешь на себя? У тебя въ дом вс предъ тобой раболпствуютъ, вс не то что просто подчиняются, а вс тебя боятся, но особаго худа отъ этого покуда у васъ никакого не было. А заведется у тебя въ дом, какъ ты сказываешь, дворная шавка, какъ бы тогда… Не пошла бы у тебя въ семь разладица. Одна злая баба можетъ цлую семью путами обвязать да перепутать: сына на отца будетъ наускивать, брата на брата, мать на дочь и все этакъ-то…
Зацпинъ засмялся насмшливо.
— Ты по себ судишь, отецъ Иванъ! У тебя всякій робеночекъ можетъ, въ дом командовать. Вотъ хоть бы теперь твоя Липка, махонькій робеночекъ, а, сказываютъ, изъ тебя веревочки вьетъ. ‘Ддушка да ддушка’, а ты и пляшешь. Правда-ль, говорятъ, она тебя, духовное лицо, заставила на той недл въ ряс на яблоню лазать за яблочкомъ, а ты свернулся, да на своей ряс-то въ воздухахъ и повисъ. Правда это? Ась?
Отецъ Иванъ добродушно улыбнулся, потомъ снова едва замтнымъ жестомъ какъ бы отмахнулся отъ гостя и, чтобы кончить разговоръ, предложилъ самоварчикъ поставить.
— Нтъ, спасибо! Я люблю чай пить у себя и одинъ. Самъ съ самоваромъ, усмхнулся Зацпинъ.— Съ нимъ и разговариваю. А онъ бурлитъ и такія будто рчи ведетъ, что гораздо умне, чмъ иной человкъ.
— Не противорчитъ!— отозвался улыбаясь священникъ.— Во всемъ съ тобой въ согласіи.
Зацпинъ разсмялся и подумавъ выговорилъ:
— Такъ какъ же, отецъ Иванъ. Не женить сына на Аграфен Пыляевой?
— Моего совта нту. Давно семью знаю. Злые люди. Ея дядя въ Сибири за смертоубійство.
— Что же изъ того?— воскликнулъ Макаръ.— Эдакъ, поди и у насъ и у тебя, батюшка, найдется какой сродственникъ въ Сибири. Такъ стало и я, и ты, пойдемъ грабить и убивать.
Священникъ ничего не отвтилъ. Зацпинъ простился и ухалъ, нсколько задумчивый.
— Вотъ человкъ?— сказалъ отецъ Иванъ своячениц.— Господь его прости! Нехорошій.

XVIII.

Жизнь въ Уютномъ пошла другая. Распорядокъ дня измнился. Марья Матвевна сидла у себя сердитая, а въ гостиной появлялась кисло-сладкая. Мирская ходила попрежнему задумчивая, но Валеріанъ и Соня были веселы и рады.
Два новые гостя, пріхавъ якобы на одинъ день, застряли въ Уютномъ, а отъ ихъ присутствія перемнилось и житье-бытье. Очевидно, что явилось какое-то обстоятельство, заставившее инженеровъ отнестись здсь внимательне къ своему длу изысканія желзнодорожнаго пути и не спшить дальше. ‘Анжанеры’, ‘ражанеры’ и ‘жаранеры’. какъ ихъ звали въ окрестности, были диковиною. Поселились они въ одной комнат, въ нижнемъ флигел, гд были Бакатовъ и Блинскій. Ихъ сподручные или помощники, человкъ пять, размстились кое-гд въ деревн.
Эти инженеры, по фамиліи Стрльбицкій и Бауръ, обращали на себя сугубое вниманіе крестьянъ уже и потому, что усердно и хлопотливо длали какое-то дло, никому совершенно непонятное.
Рано вставая, они тотчасъ узжали, разъзжали по всей окрестности, разглядывали тщательно, подолгу, всякій оврагъ, всякое болото. Чмъ мстность была глаже и проще, тмъ меньше они обращали на нее вниманія, но чмъ больше было гд-нибудь урочищъ, овражинъ, косогоровъ и буераковъ или текла рчка или ручей и было болото, имъ доле они оставались. Одинъ разъ създили они на хуторъ Дубки и, по выраженію Тихона Захарыча, ихъ сопровождавшаго, чтобъ отпереть имъ домикъ въ дв комнаты для отдыха, они обнюхали весь хуторъ, ни единой мышиной норки не пропустили.
Такъ какъ оба инженера оказались людьми симпатичными, то вс въ усадьб были рады такимъ гостямъ, за исключеніемъ самой Марьи Матвевны, которая продолжала враждебно относиться къ незванымъ гостямъ и два раза даже сцпилась съ ними на столько рзко, что сконфузила обоихъ.
Если бы не Валеріанъ и въ особенности Вра, которые всячески посл этого любезничали съ гостями, то инженеры, вроятно, сочли бы необходимымъ ухать отъ негостепріимной хозяйки и поселиться гд-либо въ другомъ мст.
Причина, по которой Марья Матвевна наговорила много непріятныхъ вещей обоимъ, была, конечно, простая: старуха не понимала, какъ само начальство можетъ дозволить себ самоуправство и грабительство. Напрасно вс увряли ее, что подобное давно завелось въ Россіи и уже лтъ сорокъ существуетъ во всхъ странахъ міра.
Въ первый же день, когда инженеры пріхали и Валеріанъ съ Блинскимъ подробно все разъяснили старух, что знали сами, но какъ малому ребенку, Марья Матвевна сильно смутилась и готова была всплакнуть не хуже Акима нищаго.
— Воля ваша, объясняла она затмъ сыну, дочери и Блинскому,— не могу я себ представить, чтобы здсь противъ моего желанія по моей земл собственной, родовой, разложили бы ваши эти желзныя палки и чтобы машина стала тутъ ходить, когда на это моего разршенія нтъ. Какъ хотите сказывайте, а я одно скажу: пришли времена диковинныя!
Когда же инженеры на другой же день стали подробно осматривать ея вотчину и окрестность, то это обстоятельство не только взволновало, но даже кровно оскорбило Марью Матвевну.
— По какому же это закону.— говорила она, — мою собственность чужіе люди нахально разглядываютъ, какъ будто у нихъ какія на нее права есть? Этакъ ни становые, ни исправникъ и никакія власти, никто никогда не поступали. Удивительно, какъ они ко мн въ комнату еще не залзли тоже все разглядывать, гд шкапъ стоитъ, гд комодъ. А то и подъ постель! А тамъ начни уже и карманы у меня выворачивать…
Несмотря на увщанія сына и Блинскаго, Марья Матвевна упорно и озлобленно повторяла:
— Я здсь хозяйка, собственница! Владлица! Какъ же меня уврить, что чужіе люди могутъ пріхать и начать мрить мой лсъ, или мое поле, или что иное, и все это на бумаг рисовать, да разсуждать: какъ молъ намъ съ этимъ поступить? Нтъ, ужъ, простите, скоросплки-умники, это самоуправство! Это полное беззаконіе и разбой! Вы сказываете, у меня землю покупать будутъ. И я должна продать, потому что отказать не могу. Какъ же такъ? Земля еще прадду моего мужа принадлежала и никому никогда не было продано ни единой десятины. А теперь мн прикажутъ продавать? Да вдь это же грабежъ денной!
Когда молодые люди, даже Вра, стали объяснять старух какую выгоду можетъ принести ей, какъ помщиц, желзнодорожная линія, Марья Матвевна очень дльно разбивала вс ихъ доводы. Выходило, что если есть кому польза, то всмъ другимъ помимо нея, а ей собственно никакой. А вредъ будетъ прямой, хотя бы ужъ и потому, что ея имніе раздлится на два куска полосою чужой земли, насильно у нея купленной.
Въ конц концовъ едва грамотная, но умная старуха заставила и сына, и Блинскаго замолчать простымъ доводомъ:
— Конечно, по вашему новому разсужденію вы правы, нынче все деньги да деньги. Да я-то не хочу вашихъ денегъ, ни большихъ, ни малыхъ. Оставьте меня спокойно жить на земл, которая сто лтъ родовая. Завтра вы мн ногу или руку отржете и скажете: вотъ, молъ, теб дв тыщи за это! Поэтому скажи спасибо.
На пятый день пребыванія гостей старуха была смущена извстіемъ, что они снова пріхали на ея хуторъ Дубки, застряли тамъ на цлый день до вечера и орудовали такъ же, какъ и въ Уютномъ. Со словъ того же Захарыча, они очень хвалили Дубки. Почему, невдомо. ‘Очень имъ, видишь, пруды понравились’.
Но главное, что передалъ Захарычъ, было уже полною нелпостью. Инженеры якобы говорили, что Дубки лучше, чмъ Вознесенское. Этого даже Валеріанъ и Блинскій не поняли, какимъ образомъ маленькій хуторъ, гд былъ, правда, великолпный сосновый лсъ и были два пруда, могъ быть лучше, нежели большая вотчина, самая богатая въ узд? Въ этомъ уже была загадка, если не безсмыслица.
— Съ точки зрнія инженера,— замтилъ Блинскій,— можетъ быть оно и такъ!
— А какая эта точка?— смясь спрашивалъ Валеріанъ.
— А чортъ ее знаетъ! Она не военная, а поэтому я ее знать не могу!— отшутился Блинскій и затмъ, обернувшись къ Мирской, спросилъ:
— А скажите, Вра Андреевна, съ женской точки зрнія что лучше: Вознесенское или Дубки?
— Женская точка зрнія всегда во всемъ особая,— вдругъ отозвалась Вра твердо, хотя смущаясь и потупляясь.— Да и на женщину у людей точка зрнія особая. Иное, что для мужчинъ считается законнымъ и даже шуткою и забавою, то самое для женщины есть преступленіе.
— Правда! Правда твоя, Врочка. Золотыя твои рчи!— воскликнула Марья Матвевна, даже изумленная умнымъ разсужденіемъ дочери.
Блинскій понялъ сказанное разсужденіе именно такъ, какъ Вра хотла, но ея оцнка его поведенія съ ней была для него открытіемъ. Онъ такого мннія не ожидалъ. Оно было ему даже обидно. Впервые случилось, что его игру въ любовь оцнили по достоинству и назвали шуткою и забавою. Стало-быть, онъ не достигъ цли, она не поврила, не поддалась и только сердится…
— Преувеличеніе,— выговорилъ вдругъ Валеріанъ, обращаясь къ сестр.— Приведи примръ…
— Изволь, — нсколько рзко отвтила Вра, такъ какъ замтила улыбку на лиц Блинскаго.— Какъ люди судятъ и говорятъ: Неврность мужа! Измна жены! Отчего не измна для обоихъ? Нтъ. Для мужа это забава. Онъ шалитъ. Для жены это преступленіе. Измна жены для мужа позоръ. Измна мужа ровнехонько для жены ничего…
— Грхъ мужа въ людяхъ, Врочка, а грхъ жены дома!— выговорила сурово старуха и прибавила нсколько презрительно.— Но не стуй, Врочка, обожди, скоро будетъ по новому… Я здсь, въ моей трущоб сидя, все-таки вижу, чего вы не видите. Женщины начинаютъ уже мужчинствовать.
— Какъ? Какъ?— воскликнулъ смясь Блинскій.
— Чему зубы скалишь!— добродушне выговорила старуха и прибавила:— Вамъ, бабьимъ грызунамъ, оно на руку… Прежде вдовушекъ кушали всласть, а теперь и замужнихъ кушаете. Скоро и за двицъ возьметесь.
Наступило молчаніе. Не только Блинскій, но и Вра думали:
‘Что же это? Намекъ или такъ… случайность’.

XIX.

Волнуясь отъ присутствія инженеровъ, не зная наврное, къ чему въ конц концовъ приведетъ ихъ пребываніе, Бакатова строжайше запретила сыну вступать съ ними въ объясненія. Старуха боялась вызвать этимъ вмшательствомъ какое-либо предложеніе, которое вдругъ можетъ превратиться въ требованіе.
— Лучше помалкивать,— сказала она.— Будто мы и знать не знаемъ, зачмъ они здсь.
Между тмъ оба инженера быстро, какъ-то незамтно, сошлись, чуть не подружились съ Валеріаномъ и Блинскимъ. Потому ли, что они были вс почти однихъ и тхъ же лтъ, или, врне, потому, что у нихъ оказались хорошіе общіе знакомые въ Москв и Петербург. Это обстоятельство сблизило ихъ такъ, какъ если бы они были знакомы уже мсяца два, три.
Стрльбицкій, оказавшійся главнымъ членомъ комиссіи, былъ человкъ не многимъ боле тридцати лтъ. Всею своею фигурой и лицомъ онъ, по странной случайности, отчасти смахивалъ на Блинскаго, но походилъ на него вдурн. Онъ былъ хотя красивъ, но не былъ элегантенъ или изященъ, какъ Блинскій. По большимъ густымъ усамъ, по-хохлацки висящимъ къ подбородку, а отчасти и по странному произношенію съ особеннымъ удареніемъ на словахъ Стрльбицкій выдавалъ въ себ особый русскій типъ, смсь поляка съ хохломъ. Очевидно, что это былъ потомокъ ополяченныхъ запорожцевъ или настоящихъ поляковъ, сдлавшихся хохлами. Онъ былъ человкъ добродушный, веселый, остроумный, любившій поболтать и кром того, какъ оказалось вскор, любившій выпить и даже кутнуть.
Его товарищъ или помощникъ, Бауръ, былъ небольшого роста, крпко сколоченный, съ широкими плечами, короткими ногами и руками, большими, сильными кистями рукъ и ступнями. Ноги его, хотя и въ красивыхъ тонкихъ ботинкахъ, были настолько велики, что вс, даже молоденькая Соня, замтила эту особенность.
— Что руки? Вы замтьте ноги его! Вотъ такъ ноги!— говорила Соня.— Но все-таки онъ хорошій.
Вмст съ этимъ Бауру трудно было опредлить года. Ему могло быть положительно и мене тридцати и около сорока. Черный, смуглый, съ большими черными глазами, большими густыми и дугообразными бровями, остриженный подъ гребенку, съ небольшими усами и бородкою, подрзанною клинушкомъ, онъ смахивалъ на иностранца.
По всей вншности, даже по костюму было ясно видно, что Бауръ занимается собою, старается имть видъ привлекательный. Но если лицомъ онъ былъ положительно недуренъ собою, то грузною фигурой, тяжелою и неуклюжею походкой онъ уничтожалъ впечатлніе, производимое лицомъ, взглядомъ и даже гармоничнымъ звучнымъ голосомъ.
Происхожденіемъ Бауръ былъ еще мене русскимъ, чмъ его товарищъ, но самъ хорошо не зналъ, какая кровь текла въ его жилахъ. За нмца, благодаря фамиліи, ему трудно бы было прослыть, настолько былъ онъ черномазъ. Онъ могъ скоре прослыть за грузина, или за грека и, пожалуй, даже за армянина.
Бауръ былъ въ нкоторомъ смысл противоположностью товарища. Онъ казался человкомъ недалекимъ, между тмъ въ дйствительности былъ и образованный и умный человкъ. Насколько Стрльбицкій весело болталъ и острилъ по цлымъ часамъ, Бауръ былъ молчаливъ и скупъ на слова. Если онъ вдругъ оживлялся, то въ эти минуты только глаза его начинали, какъ замтила Соня, будто прыгать. Онъ начиналъ чаще мигать, но все-таки выражался короткими фразами, а то и отдльными словами. Иногда на вопросъ, обращенный прямо къ нему, онъ только смялся и ничего не отвчалъ.
Вообще это былъ человкъ крайне сдержанный, сосредоточенный, и узнать его было мудрено. Разобраться въ немъ, заглянуть ему въ душу не только нельзя было въ теченіе нсколькихъ дней, но, пожалуй, оно не удалось бы и въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ. И ужъ во всякомъ случа это было не подъ силу обитателямъ Уютнаго.
Однажды въ отсутствіи Bypa, на замчаніе всхъ Стрльбицкому, что его товарищъ какой-то странный, этотъ отвчалъ весело, что Бауръ добрйшій малый, но что онъ стсняется изъ крайней скромности.
— Все жмется и ежится,— объяснилъ Стрльбицкій,— иной разъ и за простяка слыветъ. А въ дйствительности онъ умный человкъ, а ужъ дло свое знаетъ такъ, какъ никто изъ насъ не знаетъ.
— Нмецъ онъ?— спросилъ Валеріанъ.
— Какъ сказать… По-моему коли мы вс русскіе, то онъ распроархирусскій.
— Какъ?!
— Да такъ. Судите сами… Ддъ его былъ подъ старость монахомъ въ Троицкой Лавр подъ Москвой, отецъ убитъ подъ Севастополемъ… Самъ онъ очень богомольный, знаетъ вс четыре евангелія наизусть, а службы церковныя… И говорить нечего… Католиковъ считаетъ заблудшими овцами, а протестантовъ именуетъ еретиками… Что бы вамъ еще сказать… Да! онъ говоритъ, что отдалъ бы пять лтъ жизни, а то и больше… За что бы вы думали? За то, чтобы быть Сидоровымъ, Макаровымъ, Ивановымъ, а не Бауромъ. Впрочемъ, онъ отчасти уже измнилъ фамилію, такъ какъ долженъ былъ зваться: Бауэръ.
— Это все очень симпатично,— сказала Вра, оживившись.
Соня слушала вытараща глаза и вдругъ воскликнула будто не сдержаннымъ порывомъ:
— Я такъ и чуяла! Вотъ милый-то! Расцловать стоитъ.
Вс разсмялись не столько словамъ, сколько простодушію восклицанія двушки.
— Позволите, Софья Владиміровна, это ему сказать?— Вдругъ спросилъ Стрльбицкій.
Соня покраснла И не знала, что отвтить.
— Что-жъ, я правду сказала,— произнесла она, какъ бы давая наивно свое согласіе.
— Ну, вотъ спасибо!— сказалъ Стрльбицкій.
Среди новаго всеобщаго взрыва смха, Валеріанъ прислушался и остановилъ всхъ жестомъ. Вс прислушались.
Въ окрестности ясно раздавался звонъ колокольчика.
— Они! Они!— воскликнулъ Валеріанъ.
— Да. Конечно,— сказала Вра.
— Кто?— удивился Стрльбицкій.
— Братъ съ женой и дтьми.
Колокольчикъ приближался и скоро раздавался уже около оврага, а чрезъ минутъ пять звенлъ у самой усадьбы.
Вс, конечно, кром Марьи Матвевны, высыпали на крыльцо. Два тарантаса тройками съ колоколами и бубенчиками весело вкатили во дворъ и подкатили къ крыльцу. Въ первомъ сидла Клеопатра Таріеловна съ Ниной и съ нянюшкой, во второмъ былъ Матвй Андреевичъ съ двумя сыновьями.
Посл объятій и поцлуевъ прізжіе двинулись въ комнаты Марьи Матвевны. Дти шли впереди съ серьезными лицами. Даже маленькая красавица Нина имла видъ холодный или угрюмо-испуганный.
Старуха умышленно важно встртила всхъ, будто напуская на себя суровость. Она перецловала всхъ по очереди и вымолвила:
— Спасибо, что вспомнили.
Матвю съ семьей были уже приготовлены комнаты въ томъ же флигел, но съ отдльнымъ крыльцомъ и входомъ.
Разумется, съ пріздомъ цлой семьи стало еще веселе. Уютное, благодаря исключительному присутствію такихъ гостей какъ Блинскій и двое инженеровъ, приняло такой видъ, котораго никогда не имло. Зиму и лто усадьба видла въ своихъ стнахъ двухъ женщинъ и двочку. Теперь было за разъ девять человкъ и трое дтей. А главное, было пять человкъ мужчинъ, изъ коихъ трое чужихъ.
Марья Матвевна стала ахать по поводу того, что въ одинъ день съдалось столько же припасовъ, сколько хватало обыкновенно на недлю. Пуще всхъ сердилъ ее Бауръ своимъ аппетитомъ, а главное, тмъ, что онъ съдалъ съ чаемъ кучу варенья. Разумется, ея внучата по прізд стали помогать Бауру.
Марья Матвевна старалась быть ласковою съ внучатами, но дти косились на бабушку. Видно было, что они какъ будто предупреждены или настроены на особый ладъ.
— Маменька противъ родной бабки настрекиваетъ! объясняла старуха Глафир, но была права лишь на половину.
Ласка старухи была особая. Дти чувствовали, что бабушка дтей не любитъ. Наоборотъ, они чувствовали, что дядя Валя дтей любитъ и стало-быть и ихъ любитъ. Валеріанъ не старался быть добрымъ и ласковымъ и все выходило само по себ. Бабушка старалась, чтобы дти ее полюбили, и не достигая цли сердилась…
На третій день по прізд Бакатовыхъ Марья Матвевна уже успла вклеить свое любимое:
— Ну, что съ нихъ взять? Кавказчата!
Блинскій, впервые услыхавшій выраженіе, много смялся и передалъ наивно Клеопатр.
— Оригинально называетъ внучатъ Марья Матвевна!
Молодой Бакатовой, какъ всегда, стало досадно.
‘Могла бы хоть предъ чужими воздержаться!’ подумала она. И въ тотъ же вечеръ случилась первая перестрлка между ею и свекровью. Когда Клеопатра съ мужемъ и съ Блинскимъ сидли у старухи, явилась горничная Лушка и заявила, что господа ‘рыжанеры’ просятъ во флигель квасу похолодне.
— Скажи Глафир… отозвалась старуха.— Дура! Эка вдь у васъ деревянныя головы. Простого слова сказать не можете. Рыжанеры!? Дура! Неужто мудрено сказать: анжанеры.
— Маменька. Это будетъ все то же! сухо замтила Клеопатра.— Что анжанеры, что рыжанеры, одно и то же.
Марья Матвевна удивилась, потомъ сообразила и разсердилась. Блинскій выговорилъ любезно:
— Инженеры, Марья Матвевна.
— А если я такъ не хочу! Если я хочу говорить: ражанеры!.. Тьфу! Анжанеры. Вы хоть кого съ толку собьете. Зубоскалы… Яйца курицу не учатъ!

XX.

Не прошли еще и дв недли, что инженеры поселились въ Уютномъ, какъ симпатіи обоихъ уже выяснились. Стрльбицкій началъ сильно ухаживать за красивою вдовой, а Бауръ сталъ особенно любезно относиться къ молоденькой Сон. Но если второй былъ искрененъ, то первый хитрилъ для ‘отвода глазъ’, чтобы лучше скрыть нчто другое. Блинскій въ отсутствіи инженеровъ подшучивалъ и трунилъ надъ Мирской и двушкой. Вра уныло отвчала, что ухаживаніе Стрльбицкаго странное, а Соня смущалась и краснла какъ виноватая.
Однажды, совершенно неожиданно для всхъ, произошло настоящее сраженіе между Марьей Матвевной и скромнымъ Бауромъ. Посл обда, когда вс сидли на терасс, гость имлъ неосторожность сказать хозяйк:
— Я слышалъ, Марья Матвевна, что вы имете намреніе продать вашъ хуторъ Дубки. Правда ли это?
Бакатова слегка дернулась, потомъ выпрямилась, потомъ уставилась на него своими проницательными глазами, слегка оплывшими отъ лтъ и тучности, и ничего не отвтила, какъ бы ожидая что еще скажетъ ‘анжанеръ’. Бакатовой доставляло каке-то особенное удовольствіе звать гостей такъ, какъ ихъ прозвали крестьяне. Она даже объяснила однажды Глафир, что слово это по-французски или по-нмецки непремнно означаетъ ‘грабитель’. Глафира удивилась, но сообразила и, конечно, не поврила. Въ виду вопросительнаго молчанія Бауръ повторилъ:
— Мн сказывали здсь, да и въ Вознесенскомъ я слыхалъ, что вы уже давно имете намреніе продать хуторъ. Правда ли?
— А вамъ зачмъ? довольно рзко спросила старуха.
— А потому, что у меня есть кое-какія свободныя деньги и если дорога наша не пройдетъ въ этой мстности, то все-таки пройдетъ невдалек, а я, по всей вроятности, буду на служб въ этихъ предлахъ. Поэтому мн заране хотлось бы завести тутъ свой уголокъ. Искать подходящее имньице я не стану, да и некогда, а если случайно попадется и окажется подъ рукою, то я готовъ купить. Конечно, маленькое и не дорогое. Вотъ именно врод вашего хутора.
Объяснясь точно, Бауръ замолчалъ и ждалъ отвта.
— Нтъ, не продаю! отозвалась Марья Матвевна.— И не знаю, откуда вы сочинили это?
Бауръ нсколько обиженнымъ тономъ выговорилъ:
— Я этого не сочинялъ самъ, Марья Матвевна. Даю вамъ слово, что мн это сказали не одинъ, не двое, а нсколько человкъ. Здсь чуть не во всемъ узд всми повторялось, что продаются два имнія: одно очень большое, страшно дорогое, а другое маленькое, ваше, Дубки.
— Все врутъ люди! отрзала Марья Матвевна.— Прежде, можетъ-быть, я бы и продала. А теперь, когда новые законы вышли, что можно у помщиковъ-дворянъ силкомъ покупать ихъ родовыя вотчины… То ужъ вы меня извините! Пускай меня въ Сибирь сошлютъ, а я ни единой сажени, не только десятины, не продамъ. Вотъ изволите ли видть, что я вамъ скажу, господинъ Бауръ, по моему простому, извините, бабьему разсужденію…
Марья Матвевна вдругъ запнулась, задумалась и настолько долго молчала, что Бауръ, наконецъ, спросилъ:
— Что именно, Марья Матвевна? Что вы хотли сказать?
— Я-то?.. Сказать?.. А вотъ что! Каковое это времечко приспло! До чего мы дожили. Прізжаютъ чужіе люди, выгоняютъ васъ изъ вашего родного крова и говорятъ, что это по закону. Дожила я, батюшка, могу сказать! И это еще все творится среди православныхъ христіанъ якобы потому, что у французовъ и у нмцевъ или англичанъ такъ водится. Да разв они намъ указъ? Они развращенные! Давно! А мы теперь по ихъ примру вотъ тоже вдругъ по-свински жить захотли. Да, дожила я, батюшка, могу сказать! Спасибо вамъ.
Бауръ, конечно, понялъ, что разговаривать боле о Дубкахъ не слдуетъ, но, однако, подумавъ нсколько мгновеній, онъ выговорилъ скромно и кротко:
— Напрасно, напрасно вы такъ судите. И нельзя васъ разуврить! Вы бы должны быть рады, что проходитъ желзная дорога въ этакой глуши. Вдь вотъ т же Дубки, имъ красная цна была тысячи три, четыре. А за нихъ могутъ дать вамъ десять, а то и больше. Я бы вотъ, напримръ, и больше десяти далъ.
— Больше десяти?!.. проговорила вопросительно Бакатова.
— Да-съ! По разнымъ причинамъ можно дать и двнадцать. Это, стало-быть, втрое дороже.
— Такъ, вотъ что, сударь мой. Приди вы мн это скажи прежде, годъ назадъ. Зачмъ годъ? Ну, хоть бы вотъ мсяцъ назадъ или, врне сказать, денъ бы двадцать тому назадъ. Я бы сейчасъ съ вами по рукамъ. А теперь ни за что никому не продамъ. А вамъ-то еще меньше, чмъ кому-либо. Вотъ давайте мн сейчасъ двадцать, и не продамъ!
— Почему же это, Господь съ вами.
— А потому, что вы… вы эти самые грабители-то и есть. Вдь это вы меня отсюда гнать хотите!
— Да никто же васъ, Марья Матвевна, не гонитъ. Поймите! Разв можно назвать…
Но Бакатова вдругъ задвигалась въ своемъ кресл, замахала руками и заговорила быстро:
— Нтъ, нтъ, пожалуйста. Буде! Довольно! Я отъ этого всего даже захворать могу. Я женщина не молодая и всякія этакія смятенія и встрепки могутъ меня уходить въ гробъ. Спасибо! Буде! Буде!
На этомъ, конечно, бесда и покончилась. Однако, результатъ этого разговора оказался. Оба сына Марьи Матвевны сообразили, что если дльный инженеръ даетъ охотно съ первыхъ словъ двнадцать тысячъ за хуторъ, который всего мсяцъ тому назадъ могъ быть проданъ тысячъ за пять, а то и мене, то надо принять это къ свднію. Оба брата Бакатовы какъ будто только теперь начали понимать, что появленіе этихъ ‘анжанеровъ’ приведетъ къ перевороту, весьма важному въ ихъ личномъ существованіи. А именно изъ людей съ небольшими средствами они могутъ сдлаться очень богатыми людьми.
Но врнаго ничего еще не было. Инженеры посланы для изысканія, но пройдетъ ли дорога черезъ Вознесенское и Уютное или пройдетъ верстахъ въ десяти, пятнадцати отъ нихъ, они сами ничего не знаютъ. А пройдя далеко отъ нихъ, эта дорога если и повліяетъ на стоимость ихъ имнія и на цнность окружающихъ его земель, то въ малой степени.
Однако, оба брата вмст съ Врой и Клеопатрой вечеромъ устроили какъ бы семейный совтъ. Пользоваться ли случаемъ и всмъ уговорить мать продать Бауру ни на что ненужные ей Дубки за тройную цну или обождать? Этотъ совтъ ни къ чему не привелъ. Никто изъ нихъ не ршился ни на то, ни на другое.
Только Клеопатра заявляла, но нсколько нершительно, что она бы продала. Со временемъ, по ея мннію, могутъ дать и больше, но лишь немного больше. А теперь такая минута, которую упускать нельзя, потому что очевидно, что со временемъ дадутъ пятнадцать или опять дадутъ четыре.
— А заставить свекровь мою продать Дубки очень легко! прибавила Клеопатра.
— Какимъ образомъ? удивился Валеріанъ.
— Да пойти мн къ ней вотъ завтра утромъ и заявить ей совсмъ серьезно, убдительно, даже, пожалуй, строго, что она длаетъ глупости, что по моему мннію ей надо держаться крпко этого хутора, что я ночь не спала, думая о продаж Дубковъ и о такомъ съ ея стороны нелпомъ поступк. Если бы я была на вашемъ мст, скажу, то ни за что не продала бы. Это прямо-таки глупо и глупо! Ну, и вотъ въ тотъ же день Марья Матвевна и продастъ Дубки Бауру.
И мужъ, и братъ, конечно, разсмялись, но мысленно согласились, что Клеопатра была совершенно права. Марь Матвевн было бы крайне мудрено остаться при своемъ мнніи, когда это мнніе выходитъ будто навязаннымъ ей строптивою невсткой. Однако было ршено ни во что не вмшиваться.
— Не надо маменьку сердить! сказалъ Матвй.— Я серьезно опасаюсь, что вс эти волненія дурно повліяютъ на здоровье ея. Она полнокровна. Прежде вела жизнь дятельную, мужскую. А теперь все на мст сидитъ. А тутъ еще взялись вдругъ и ‘ражанеры’…

XXI.

Чрезъ день посл сраженія съ Бауромъ Марья Матвевна опять взволновалась, но уже по другой причин. Глафира, явившись по утру со своимъ обычнымъ докладомъ, объяснила, что новаго ‘особливаго’ ничего нтъ, а что она вотъ нечаянно подслушала разговоръ Матвя Андреевича съ супругой, когда они, собираясь спать, вечеромъ у отвореннаго окошка сидли… А говорили они о Вр Андреевн…
И Глафира подробно передала этотъ разговоръ. Изъ него слдовало, что Клеопатра сердечно сожалла свою невстку, которая безумно влюбилась въ Блинскаго, и осуждала свекровь, дозволившую присутствіе его въ Уютномъ… Когда мужъ сталъ противорчить ей, говорить, что она ошибается, Клеопатра Таріеловна разсердилась и воскликнула: — Ну, а если она сама почти призналась мн!? На этомъ разговоръ и оборвался, а потомъ они и окно закрыли.
Марья Матвевна была страшно смущена этимъ докладомъ Глафиры.
— И все это я предвидла, сказала она.— Помнишь, я теб говорила, еще когда онъ пріхалъ сюда.
— Какъ же не помнить, матушка. Хорошо помню.
— Да. И виноваты опять эти черти анжанеры, воскликнула старуха.— У меня отъ нихъ, грабителей, вотъ ужъ сколько времени въ глазахъ рябитъ. И я перестала за Врочкой и за грызунчикомъ бабьимъ приглядывать. Да, теперь вижу, понимаю. У нея и лицо стало другое, тоскливое… Поздно схватились мы. И ты тоже, Ефимовна, проморгала. А все черти анжанеры! Длать нечего. Надо мн самой за обоихъ взяться. И за него и за нее.
И въ тотъ же день Марья Матвевна, увидя въ окно Блинскаго, тихо шедшаго по алле, подозвала его къ своему окну и выговорила, замтно волнуясь:
— Войдите-ка вы, Болеславъ Ивановичъ, ко мн на пару словъ! Давно хочется мн съ вами побесдовать глазъ на глазъ!
Когда Блинскій двинулся къ терасс, Марья Матвевна остановила его словами:
— Нту, мой дорогой, тамъ увидятъ васъ Врочка, либо Клеопатра, либо иной кто. Начнутъ гадать, зачмъ это я васъ къ себ вызвала. А вы вотъ обойдите на мое заднее крылечко и черезъ двичью, я васъ, какъ въ романахъ описываютъ, тайкомъ къ себ приму.
Когда Блинскій, улыбаясь, но тревожась, явился въ комнаты Марьи Матвевны, пройдя заднимъ ходомъ черезъ сни, двичью и ея небольшую спальню, старуха усмхаясь приняла его и усадила противъ себя.
— Вонъ какъ! Красавцы-мужчины да еще офицеры стали черезъ мою спальню ходить! сказала она.
— Спасибо за комплиментъ, произнесъ Блинскій.
— Ну-съ, давайте, Болеславъ Ивановичъ, разсуждать! продолжала старуха, не замтивъ отвта отъ волненія.— И не сердитесь на меня за-то что я буду говорить. Будьте разсудительнымъ человкомъ! Дло щекотливое… Вы, я знаю, скажете: вотъ, молъ, старая дура, что затяла! А то хуже скажете: вотъ старая чертовка не въ свое дло носъ суетъ!
— Полноте, Марья Матвевна, воскликнулъ Блинскій.— Что вы это! Какъ я могу такъ подумать про васъ?
— Ну да, да, толкуйте! Да мн это все равно. Дло мое вотъ въ чемъ! Прислушайте. Я буду говорить напрямки, не размазывая. Самую суть дла скажу, а вы мн отвчайте! Можетъ вы меня и успокоите! А дло это я могу сказать въ малыхъ словахъ. Вы молодой, красивый человкъ, въ васъ много всякаго такого, что всякимъ женщинамъ должно нравиться. Вы на вс руки: и таланты у васъ разные, и глаза этакіе лазуны, въ душу заглядываютъ, и усы-то, какъ я говорю, разбойничьи. Ну, вотъ вы мн и скажите, что будетъ, коли вдругъ здсь у меня моя внучка отъ васъ съ ума сойдетъ! Что намъ тогда длать?
Блинскій заговорилъ, горячо доказывая старух, что она вполн ошибается… И въ голос его чувствовалась сама правда. Онъ не лгалъ, говоря, что Соня ребенокъ, къ нему относится такъ же, какъ къ дяд. Марья Матвевна странно улыбнулась и вдругъ вымолвила:
— А вотъ если другое что… Другой кто закружится отъ васъ?
— Кто же другой? отозвался Блинскій, инымъ голосомъ.
— Полно. Полно. Зачмъ притворствовать? Поняли отлично.
Блинскій сразу смутился, даже потупился подъ суровымъ и отчасти ироническимъ взглядомъ старухи. Какъ человкъ, который лжетъ и самъ знаетъ что плохо, не искусно лжетъ, онъ пролепеталъ:
— Я васъ не понимаю, Марья Матвевна…
— Не хорошо! Честный человкъ, сердечный, благородный, какъ говоритъ Валеріанъ. Да и я таковымъ почитаю… И вдругъ этакъ… Комедіантствовать. Ну. По совсти. Говорите-ка. Какъ тогда быть, если вотъ это другое потрафится?
— Вы думаете, стало-быть, что кто-нибудь другой еще здсь можетъ…
Блинскій не зналъ, какъ выпутаться и вдругъ предпочелъ съ прямодушною женщиной говорить пряме.
— Я, Марья Матвевна, самъ не знаю какъ говорить. Неловко! Давайте быть искренними. Но вы начните, а я буду отвчать. Вы про кого говорите?
— А вотъ про того, про кого вы сами думаете…
— Не играйте словами, Марья Матвевна! Назовите прямо?
— Извольте! Врочка!..
Блинскій слегка пожалъ плечами.
— Что? Вы скажете ей, молъ, сорокъ лтъ? Напрасно! Это будетъ опять ваше лганье. Коли вы умный человкъ, то вы хорошо видите, что моя сорокалтняя Врочка смахиваетъ на тридцатилтнюю двицу, будто и не бывавшую замужемъ, молодую, съ горячимъ сердцемъ. Но вдь и я, Болеславъ Ивановичъ, хотя и старая, а не дура. Я то же вижу, что и вы видите. Иной разъ я гляжу на мою Врочку и вижу, что какова была она чуть не двадцать лтъ тому назадъ здсь въ Уютномъ, такова она и теперь. Особливо къ вечеру при одной свчк. И лицомъ будто та же! И голосомъ, и повадкой совсмъ та же! Это у насъ семейное, родовое, мы вс поздно старимся. Я лтъ съ двадцать назадъ тоже казалась на десять лтъ моложе. Да и недавно еще въ пятьдесятъ четыре года могла верхомъ по-мужски хоть двадцать верстъ отмахать. Разница та, что я была за всю мою жизнь разсудительна, воли сердцу не давала, укрощала въ себ многое, покорялась судьб и вол Божіей. А моя мать, не тмъ будь помянута, всю свою жизнь, свою семью, мужа, родителей, дтей, состояніе, все, такъ сказать, кверху ногами поставила. И какое происшествіе было, этого позвольте мн вамъ не сказывать. Хоть и давно все это было, я была молодехонька, но все-таки помню. Вспоминать тяжело, а разсказывать даже грхъ. Теперь мало кто на свт все это помнитъ. А когда оно совсмъ забудется и быльемъ поростетъ, то будетъ, конечно, хорошо. Ну, а моя Врочка даже лицомъ, не только нравомъ, уродилась прямо въ мою матушку, свою бабку. Отъ этого я ее и выдала замужъ за пожилого человка, умнаго, съ твердою волей и много ея старше. Онъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ держалъ. Вс на меня накинулись, многіе осуждали. Я не противорчила и молчала. Я знала, что я длаю. Выйди Вра за кого другого, за человка безъ характера, не всть что могло бы произойти. А ея покойный супругъ заперъ ее на ключъ, сторожилъ какъ плнницу въ тюрьм. И уберегъ! И вотъ все, слава Богу, и обошлось. Умеръ онъ, она была уже не молодая. Теперь вотъ поневол, разстроивъ свои дла, пріхала она жить ко мн. Здсь, въ нашемъ захолусть, тоже ничего случиться не можетъ. И вотъ все обстояло благополучно. А теперь вотъ, извините… вы пріхали!.. Я вотъ поневол и тревожусь. Ну, какъ моя Вра, поневол. проживъ тихо и смирно, теперь подъ сорокъ лтъ изъ-за васъ начудитъ? Влюбить вамъ ее въ себя это, мой родной, легче, чмъ стаканъ воды выпить.
Блинскій хотлъ что-то сказать, но Бакатова махнула на него рукою и заговорила, все боле оживляясь:
— Полно, полно! Знаю впередъ, что скажете! Все слова, да еще лганье! Въ душ вы меня оправдываете. Знаете хорошо, что я говорю правду. Вы видали виды, встрчали не мало женщинъ, стало-быть должны видть и понимать, что за человкъ Вра Андреевна Мирская. Такъ вотъ и скажите мн теперь насчетъ этого обстоятельства… Соня, вы говорите, двочка еще. Да, ее можно и постращать, и образумить. Ну, а съ Врой что вы подлать можете, если она вздурится!.. Въ полюбовники къ ней приладитесь на три мсяца?
— Что вы, Марья Матвевна?
— Знаю, родной, шестьдесятъ лтъ знаю, что я Марья Матвевна! горячо воскликнула старуха.— Вы обдумайте-ка все, Пойдите да все хорошенечко обдумайте… А затмъ мн отвтъ дайте.
Бакатова встала. Блинскій, нсколько сконфуженный, неловко раскланялся и вышелъ изъ комнаты какъ провинившійся школьникъ. Уходя, онъ будто ощущалъ взглядъ старухи у себя на спин.

XXII.

Въ кабак у Зацпина былъ содомъ. Народа случайно съхалась куча, телгъ двадцать стояло кругомъ его двора. Было съ полдюжины сильно опьянвшихъ и оравшихъ мужиковъ.
Противъ обыкновенія въ кабак орудовалъ, служа всмъ, одинъ наемный цловальникъ. Изъ сыновей, всегда по-очереди ради порядка присутствовавшихъ за прилавкомъ, не было ни того, ни другого. Дочери Лукерьи, изрдка замнявшей братьевъ, тоже не было. Вс были въ сбор въ большой горниц, не обращая вниманія на народъ.
Въ дом и семь Зацпиныхъ совершалось нчто, особо важное. Выпытавъ мнніе священника насчетъ женитьбы сына Игната, умный и упрямый ‘Макарка’ ршилъ, какъ и всегда, поступить по-своему. Совтоваться съ кмъ-либо для того, чтобы совтъ не принимать въ соображеніе, было его обыкновеніемъ. Онъ какъ будто выспрашивалъ и выслушивалъ людей для того только, чтобы тверже убдиться въ правильности собственнаго мннія.
Зацпинъ окончательно ршилъ, отложивъ на время вс дла въ сторону, но, конечно, не боле какъ дней на пять, на шесть, сыграть свадьбу сына.
Наканун вечеромъ онъ сурово заявилъ семь, что на утро объявитъ всмъ новость. Устинья Ивановна, а равно и дти разсудили, что онъ снова купилъ какую-нибудь пустошь. Собравъ теперь всю семью въ комнат, въ которой онъ обыкновенно сидлъ по часамъ передъ самоваромъ за чаепитіемъ, Макаръ Силантьевичъ объявилъ, что намренъ женить Игната на Аграфен Пыляевой.
Игнатъ на это внезапное извстіе только вытаращилъ глаза, потомъ тотчасъ же опустилъ голову и понурился. Казалось, онъ получилъ ударъ полномъ по голов. Зацпинъ, замтивъ движеніе сына, выговорилъ:
— Не дури! Я твое счастіе устрояю. Я такой человкъ, что не могу глупаго чего сдлать. Коли я выбралъ теб въ жены эту Аграфену, то стало-быть это твое счастье.
Заявивъ, что онъ детъ окончательно переговорить и условиться съ родителями нареченной, Зацпинъ веллъ заложить телжку. Игнатъ отправился помогать батраку закладывать лошадь и двигался какъ въ чаду, почти не понимая, что онъ длаетъ. Онъ до такой степени растерялся, что чуть не пристегнулъ возжу къ оглобл вмсто уздечки.
Игнатъ былъ малый умный, не глупе отца, но насколько отецъ былъ твердъ нравомъ, упрямъ, энергиченъ, настолько Игнатъ былъ мягокъ, податливъ и не только не предпріимчивъ, но совершенно пассивенъ и, разумется, отца боялся какъ огня.
Однако податливость и слабоволіе Игната были какъ бы не въ натур его, не прирожденными, а лишь послдствіемъ крутого обхожденія отца.
Со всми шестью и большими и маленькими дтьми Зацпинъ обращался строго, но Игнату, какъ старшему, доставалось, конечно, боле всхъ. Когда онъ былъ маленькій, его наказывали часто, но легче, но едва онъ сталъ юношей, какъ отецъ сталъ круче. Раза два онъ такъ исколотилъ сына, что тотъ вылежалъ въ постели, первый разъ дня три, а во второй боле недли.
Устинья Ивановна, женщина ограниченная и, конечно, боявшаяся тоже своего мужа, все-таки храбро заявляла, что учить дтей слдъ, но ‘очень уродовать не годится’. А выражалась женщина такъ потому, что посл второго ученія Игната чмъ попало у него на щек остался глубокій шрамъ, а носъ будто сталъ малость глядть вправо.
Иногда случалось, что Игнатъ вдругъ возмущался, начиналъ, конечно мысленно и наедин, разсуждать, сравнивать отца и семью съ другими, съ сосдями, и ясно видлъ, что ихъ положеніе тяжелое. И какое счастье въ деньгахъ, что загребаетъ отецъ, когда вся жизнь обращается въ адъ кромшный? Но до сихъ поръ вс бды были не бды и только теперь вотъ пришла настоящая бда…
‘Постылый чертъ, мухоморъ Аграфена!’
Игнатъ, еще ребенкомъ часто бгавшій на барскую усадьбу, уже давно, теперь незамтно для самого себя, влюбился въ двушку Лушу. Случилось это вдругъ, потому что Луша тоже какъ бы вдругъ появилась въ Уютномъ, хотя родилась и выросла въ усадьб. Произошло нчто удивительное.
Была всегда двчонка Лушка, долговязая, даже худая, глуповатая и вчно чумазая. Отъ сажи рожи нтъ! Марья Матвевна и Глафира тщетно бились съ двчонкой, чтобъ она хоть два раза въ недлю умывалась.
— И чмъ это ты только угораздишься вымазаться? говорила барыня.— Вдь у тебя за саломъ да за грязью никакого подобія не видать!
И вдругъ въ одну весну Лушка какъ бы пропала, исчезла… А вмсто нея появилась высокая, красиво сложенная, черезчуръ даже крпко сложенная и развившаяся формами двушка. Хотя она, быть можетъ, казалась особенно крпкой отъ несоотвтствія съ тломъ маленькой головки съ совершенно ребяческимъ выраженіемъ лица.
Преображеніе это произошло удивительно быстро, какъ и почему, никто не могъ понять, но вс, отъ барыни Марьи Матвевны до послдняго двороваго, глядя на Лушку, приговаривали:
— Вотъ такъ Лушка! И что съ ей такое подлалось? Вдь она, почитай, даже пригожа.
Одновременно кое-кто, изрдка бывавшій въ Уютномъ, говорилъ:
— Какъ можно, пригожая! Это мало сказать… Прямо красавица!
И наконецъ уже зашелъ въ усадьб споръ, кто красиве: молодая барыня Клеопатра Таріеловна или двка Лушка?
Игнатъ и прежде почему-то любилъ добрую чумазую двчонку, когда ей было лтъ четырнадцать, а когда приключилось это превращеніе съ двушкой, то онъ сразу страстно полюбилъ ее. И ему почему-то казалось, что отецъ, часто толкующій о томъ, что ему пора жениться, ничего не найдетъ противъ его брака съ горничной Марьи Матвевны. Онъ зналъ, что отецъ ищетъ ему невсту на сторон, но надялся. А вышло вдругъ иначе.
Теперь Игнатъ, обсуждая свое положеніе, видлъ ясно, что есть одно лишь средство не жениться на Аграфен — удавиться въ петл. Ничего другого онъ придумать, конечно, не могъ.
Между тмъ и сама Устинья Ивановна, и другой сынъ Павелъ, и взрослая дочь Лукерья были вс равно поражены заявленіемъ. Даже дв маленькія двочки, Дашка и Машка, и т будто напугались и насупились. Семья тоже надялась, что Макаръ Силантьевичъ въ конц концовъ не пожелаетъ для сына такого брака. Если самому Игнату Аграфена была противна тмъ, что походила на рыжаго мужика съ большимъ круглымъ мясистымъ лицомъ, то всей семь Зацпиныхъ двушка не нравилась тмъ, что про нее ходили худые слухи и даже въ семь своей она звалась ‘баба яга’.
Зацпинъ ухалъ со двора, а вся семья собралась вмст обсуждать происшествіе. Разумется, разсужденія эти ни къ чему не привели. Никто даже и не поднялъ вопроса, можно ли уломать отца. Разъ онъ ршилъ что-либо, то его ‘никакія силы небесныя’ не могли заставить измнить ршенное.
Ввечеру Зацпинъ вернулся домой довольно веселый, даже какъ будто отчасти подъ хмелькомъ, чего съ нимъ почти не бывало, и объявилъ, что дло покончено. Родители Аграфены приняли его ‘съ особливымъ почтеніемъ’ и, конечно, рады чести.
— Только сама шавка Аграфена, объяснилъ прямо Зацпинъ,— оскрябилась и рыло воротитъ. Да это не бда! Мы ее живо отучимъ, и у насъ она рыло на сторону вертть не будетъ. А коли когда своротитъ, то я его сверну въ надлежащую сторону. Она вправо рыломъ, а я его кулакомъ влво! Она его влво, а я его вправо! Ну, вотъ долго ли, коротко ли, а на мсто установлю…
И Макаръ Силантьевичъ долго весело болталъ съ шутками и прибаутками, не обращая ни малйшаго вниманія на молчаніе семьи и на унылый, совершенно растерянный видъ Игната. Затмъ онъ заявилъ, что долго вожжаться съ разными свадебными канителями ему нельзя.
— Я не отецъ Иванъ, чтобы на заваленк посиживать да на солнышко поглядывать!
Объяснивъ, что черезъ два дня невста съ родителями будетъ у нихъ въ гостяхъ, онъ прибавилъ:
— А тамъ деньковъ черезъ пять и свадьбу сыграемъ! Приданое у нея давно готово, стало быть ни въ чемъ задержки быть не можетъ.
На другой день Игнатъ, не спавшій ночь, вошелъ къ отцу, когда тотъ пилъ чай и ‘разговаривалъ съ самоваромъ’, и сталъ передъ нимъ, переминаясь съ ноги на ногу. Макаръ Силантьевичъ принялъ сына молча и нсколько удивленно глядя ему въ лицо. Затмъ онъ догадался.
— Просить пришелъ? выговорилъ онъ.
— Тятя, я хочу теб… началъ Игнатъ упавшимъ голосомъ.
— Хочешь потолковать о свадьб своей?
— Да…
— Хочешь, чтобы свадьба была не въ пятницу, а хоть бы въ четвергъ, что ли? Поскорй?
— Нту, тятя! Я хочу напротивъ того…
— А вотъ если ‘напротивъ того’, чего я хочу, такъ тогда выйди вонъ, покуда я не всталъ съ мста и покуда можешь уйти на ногахъ, а не колесомъ или турманомъ…
— Тятя, побойся Бога! Я же не могу… заговорилъ Игнатъ.
— Не можешь? Изъ-за Лушки?
— Да хоть бы и такъ! Чмъ она теб претитъ?
— Ничмъ! Хоть она и горничная двка, вчера была еще на побгушкахъ у дворовыхъ Марьи Матвевны, но это ничего, мы сами крпостные бывшіе. И если ты одно положеніе мое исполнишь, то я соглашусь и на твое внчаніе съ Лушкой.
Лицо Игната нсколько прояснилось, онъ даже выпрямился.
— Что прикажешь?
— А прикажу я теб сходить къ барын Марь Матвевн и спросить у нея, сколько десятинъ земли дастъ она за Лушкой?
Игнатъ выпучилъ глаза.
— Коли дастъ она сорокъ десятинъ, моего согласія не будетъ, дастъ она пятьдесятъ, столько же сколько у Аграфены, я подумаю, которая изъ двухъ больше подходящая намъ. А коли дастъ она шестьдесятъ десятинъ или больше, то сейчасъ же и за свадьбу. Понялъ?
Игнатъ, стоявшій выпуча глаза, произнесъ:— Понялъ! но боле изъ боязни и тотчасъ же прибавилъ:— Вдь это же, тятя, дло неслыханное! Какъ же барыня дастъ въ приданое землю за своею горничною двкой.
— Вишь какой умный, а я думалъ ты дуракъ! Понялъ какъ слдуетъ. Ну, такъ вотъ стало-быть и толковать нечего. Будетъ у твоей Лушки приданое: земля ли, лсъ ли, или даже хоть капиталъ, деньгами, такой же, сколько у Аграфены стоитъ земля, тогда сейчасъ и за свадебку. Ну, вотъ ступай и дло это обдумывай! Раскинь мыслями! И коли опять соберешься заговорить со мной о Лушк, то прямо начинай бесду съ того, сколько за ней приданаго. А если придешь опять пустыя слова разводить, то будетъ плохо.
— Тятя, побойся Бога! прошепталъ Игнатъ.
— Ну?!… протянулъ Зацпинъ, стукнувъ кулакомъ по столу.
Посуда задребезжала. Игнатъ невольно слегка попятился и такъ какъ губы его шевелились и онъ какъ бы собирался снова что-то произнести, Зацпинъ крикнулъ:
— Вонъ!
Игнатъ не двигался. Зацпинъ вдругъ поднялся съ мста, шагнулъ и съ маху ударилъ сына кулакомъ наотмашь въ голову. Ударъ былъ настолько силенъ, что Игнатъ не удержался на ногахъ, шлепнулся на полъ, ударился головой въ стну и, вскочивъ на ноги, бросился къ двери. Макаръ Силантьевичъ шагнулъ тоже въ дверь за сыномъ и выговорилъ глухо:
— Эка дурафья! Не можетъ безъ этого! Вдь знаетъ и все-таки лзетъ. Занятное это дло, что ль, все бить да бить… Тьфу, треклятые…
Устинья Ивановна, догадавшись, что происходитъ, вышла въ прихожую, но остановилась на порог съ голыми руками, вымазанными мукою, и вымолвила:
— Что ты? Звалъ?…
Зацпинъ пригнулся, растопырилъ руки такъ же, какъ и жена, и передразнивая выговорилъ пискливо:
— Что ты? Звалъ?..
— Чего серчаешь? Я шумъ слышала, думала…
— Думала?! Должно-ста? У васъ и мстъ-то этихъ нту, гд у людей думанье обртается… Ну-у… Брысь!…

XXIII.

Въ тотъ же вечеръ посл ужина, когда вс разошлись, Зацпинъ не пошелъ спать, а отправился въ угловую маленькую комнатку, которая всегда была заперта на ключъ и въ которой стоялъ лишь столъ, стулъ и большой окованный желзомъ сундукъ.
Единственное маленькое окошко комнаты, выходившее во дворъ, было не простое, а съ желзною ршеткой. Дверь была не такая, какъ вс, а толстая, здоровая, двухвершковая съ замкомъ, за который Зацпинъ заплатилъ семь рублей, выписавъ его черезъ пріятеля изъ Москвы.
Въ этой комнат и въ сундук Зацпинъ хранилъ наличныя деньги и вс свои документы. Бывалъ онъ въ комнат не всякій день, а раза два, иногда три въ недлю. На этотъ разъ онъ хотлъ заняться дломъ, пересчитать деньги съ тмъ, чтобы на другой день хать въ уздный городъ въ казначейство. Но свъ у стола, онъ долго просидлъ, задумавшись, ничего не длая и глядя на свчку.
Онъ думалъ о томъ ‘что за человкъ Макаръ Силантьевичъ Зацпинъ?’ И какой у него нравъ, и какія его чувства, и какой мужъ и отецъ, и какія его вс дла, и какое его поступленіе и въ длахъ и съ семьей.
— Да, выговорилъ онъ вслухъ, — этакъ со стороны надо… Вотъ яко бы ‘онъ’ стоитъ предо мною, а я ‘его’ допрашиваю и самъ о ‘немъ’ свое разсужденіе имю.
Обсудивъ со стороны и со всхъ сторонъ свою особу, Зацпинъ дошелъ до главнаго обстоятельства теперешняго, до обсужденія женитьбы сына.
‘Пятьдесятъ десятинъ и баба-яга, а тамъ совсмъ славная двчонка… И рыло-то у нея младенческое, совсмъ робеночекъ… И сердце золотое’.
И долго Зацпинъ доказывалъ себ, что слдъ сыну Игнату жениться на двушк, которую онъ любитъ и которая тихимъ нравомъ совсмъ подходящая. Будетъ всхъ любить и уважать: и свекра, и свекровь, и мужа, и его братьевъ, и сестеръ. И вс разсужденія кончились тмъ, что Зацпинъ ршилъ:
‘Все это такъ, слова нтъ. Выходитъ все по Божьему, а не по человческому. Но почему же когда по человческому, то всегда сдается, будто оно по умному, а когда по Божьему, то сдается, будто выходитъ по глупому? Если жить все по Божьему, то вотъ прямо ты отецъ Иванъ и выйдешь. Большущій приходъ, а самъ на хлб да на вод сидитъ. А у меня вотъ дьяволова выдумка, какъ сказываютъ, кабакъ. Горе да злосчастіе только изъ него и бываетъ… Для человковъ, кои свиньями уродились, а не мн. Мн счастіе’.
И вздохнувъ Зацпинъ ршилъ, что уважать себя, считать себя умнымъ и одновременно женить сына на Лушк совсмъ невозможно…
Онъ покачалъ головою и принялся за дло. Было уже поздно, когда онъ все кончилъ и свча наполовину сгорла. Онъ началъ позвывать, потягиваться и собрался итти спать.
Заперевъ дверь и идя со свчей черезъ комнаты въ спальню, онъ пріостановился, а затмъ пошелъ въ противоположную отъ спальни часть дома и прошелъ въ ту комнату, гд спали старшіе сыновья. Одинъ лежалъ въ углу на лавк и храплъ, другого не было.
— Такъ. Сердце чуяло! прошепталъ Зацпинъ.— Ну, длать нечего. Надо дло совсмъ и сразу наладить.
Онъ вышелъ во дворъ, прошелъ въ конюшню, разбудилъ батрака, спавшаго между стойлами, и приказалъ живо закладывать телжку. Батракъ Семенъ не сразу очухался, не сразу пришелъ въ себя посл крпкаго сна, а затмъ живо принялся за дло.
Когда Макаръ Силантьевичъ вышелъ въ кафтан и въ шапк, съ кнутомъ въ рук, то лошадь была уже почти запряжена и Семенъ быстро закручивалъ гужи. Зацпинъ самъ продлъ возжи, потомъ поправилъ дугу, а затмъ, свъ въ телжку, тронулся.
Черезъ нсколько минутъ, благодаря ясной ночи, полной лун, Зацпинъ шибко катился въ Уютное по гладкому полю и ровной дорог, поднимая блый столбъ пыли. На безвтріи пыль поднималась и стояла надъ дорогой большимъ облакомъ, которое, не уносясь ни вправо, ни влво, лишь тихо умалялось и будто прижималось къ земл.
Зацпинъ, въхавъ въ Уютное, остановился у крайней избы и постучался въ окошко. Какая-то баба высунулась.
— Митрій дома? спросилъ онъ.
— Дома. Здравствуй, Макаръ Силантьевичъ! А я и не признала… Думаю, кто бы это этакъ…
— Ну-ну, буди Митрія, высылай скорй!
Черезъ минуту лохматый, заспанный мужикъ, парень лтъ двадцати, напяливая рваный зипунъ, выбжалъ на улицу.
— Что прикажешь, Макаръ Силантьевичъ?
— Дльце, Митрій! Сбгай, позови Степана и оба идите сюда!
— Слушаю!
Зацпинъ снова влзъ въ телжку, тихо перехалъ улицу къ высокому забору самаго зажиточнаго изъ крестьянъ Уютнаго и привязалъ лошадь, а самъ сталъ ходить около и, похлестывать кнутомъ по трав.
Черезъ минутъ десять появился второй мужикъ и, точно также спша къ Макару Силантьевичу, тоже спросилъ:
— Что прикажешь?
И получилъ тотъ же отвтъ:
— Дльце есть! Вызовите прежде мальчишку, пусть посторожитъ! На грхъ мастера нтъ. И у насъ конокрады проявиться могутъ.
Вскор Зацпинъ въ сопровожденіи двухъ мужиковъ направился къ господскому дому. Все спало, всюду было тихо. Оставивъ мужиковъ во двор, онъ обошелъ барскій домъ, заглядывая въ окошки, потокъ прошелъ въ садъ, оглядлся и снова вернулся во дворъ. И во время этой прогулки все боле бурлилъ въ немъ гнвъ.
Выйдя во дворъ, онъ выговорилъ вслухъ самому себ:
— Да, вмсто того, чтобы спать какъ вс люди, а ты тутъ разыскивай! Ну, за то въ послдній…
Вернувшись къ мужикамъ, онъ отрядилъ одного къ калитк, выходившей изъ сада на улицу, другого отправилъ въ противоположную сторону къ большой дыр у забора за конюшней, а самъ остался въ воротахъ. Передъ этимъ Зацпинъ объяснилъ мужикамъ въ чемъ дло.
— Какъ завидишь, такъ сейчасъ лови за шиворотъ! Онъ у меня малосильный, съ нимъ справиться немудрено. И какъ словишь, такъ сейчасъ легонько свистни, мы прибжимъ. Не промахнетесь, по четвертаку каждому, а въ воскресенье приходите ко мн, каждый по монаху получите, а то и по штофу!
Мужики разошлись по мстамъ, Зацпинъ слъ на землю у воротъ и, чтобы нсколько умрить гнвъ, который все разгорался въ немъ, сталъ снова и крпче стегать кнутомъ по трав. Прошло много времени. По его соображенію прошелъ часъ слишкомъ, а можетъ и вс полтора часа.
— Что же онъ, дьяволъ! выговорилъ, наконецъ, Зацпинъ.— До зари, что ли, будетъ валандаться съ ней? Ну что же, высижу, но только за каждую минутую буду надбавлять теб.
Наконецъ, среди полной тишины ночи послышались голоса направо, у дыры въ забор, а затмъ свистъ. Зацпинъ вскочилъ, какъ бы сорвался съ мста, и въ нсколько мгновеній бгомъ очутился у ограды. Дв фигуры были передъ нимъ, Мужикъ обими руками держалъ его сына за воротъ, хотя Игнатъ стоялъ смирно какъ столбъ и понурившись.
— Ну, сынокъ, теперь я тебя поучу такъ, какъ еще никогда не училъ. Веди его! вскрикнулъ онъ.— А то брось, самъ пойдетъ, не убжитъ. А убжитъ, все же домой прибжите а не въ Туретчину.
Въ ту же минуту Зацпинъ замтилъ выглядывавшую изъ-за ограды женскую фигуру.
— Лукерья, ты это? окликнулъ онъ.
— Я, Макаръ Силантьевичъ, отозвалась двушка.— Вы напрасно на Игната Макарыча…
— Что напрасно? перебилъ Зацпинъ.— Поясни… Отчего не послушать. Говорй, что нужно, а я разсужу… Только не слыхать, Иди-т-ко сюда.
Луша вышла изъ-за ограды, но въ тотъ же мигъ Зацпинъ схватилъ двушку за вороиъ и, пригнувъ, началъ стегать кнутомъ гд попало.
— Что вы? Что вы?! Какъ вы смете? начала кричать двушка.
— А вотъ такъ! Вотъ такъ! Не заманивай чужого жениха! кричалъ этотъ, стегая.
Луша рванулась и, изорвавъ платье, высвободилась изъ его рукъ и прыгнула за ограду.
— Я барын скажу… Вотъ погодите, она васъ… Она тебя Макарку поганаго… Задастъ теб! закричала двушка плача.
— Ладно… Не пужай! Другіе всякіе сто разъ пужали, да сами оробли. Не изъ таковскихъ на свтъ потрафился. Захочу, самъ задамъ, крикнулъ Зацпинъ и прибавилъ, обращаясь къ сыну, стоявшему истуканомъ: — Ну, проснися, идолъ. Шагай. Дома городской кнутъ на теб обновлю… Будутъ къ твоей свадьб теперича и одяло, и женихъ стеганые.

XXIV.

Вра посл искренней глазъ на глазъ бесды съ Клеопатрой вдругъ собралась къ отцу Ивану за совтомъ. Ей захотлось говть. Она знала, что священникъ теперь горюетъ пуще, но все-таки собралась.
Печальное, но всегда покорное судьб, дугевное настроеніе, не покидавшее старика, было теперь дйствительно нарушено. Снова успвшій пропасть сынъ Порфирій снова появился домой. И такой же какъ всегда, рваный, полуголый, босой и даже безъ шапки, настоящій нищій пропойца. При этомъ, конечно, онъ былъ еще боле исхудавшій, желтый, съ ввалившимися глазами и, какъ бывало всегда, кротко и виновато просящій въ сотый разъ прощенія и просящій помощи. И явился онъ съ тми же всегдашними словами:
— Батюшка, родной, платье мн не надо, покорми только немножко, дай отойти. Отощалъ, мыкаясь… Да помоги душ моей!
И отецъ Иванъ снова, какъ всегда, принялъ блуднаго сына, обнялъ, расцловалъ, заливаясь слезами, усадилъ, накормилъ и уложилъ спать какъ маленькаго. Но ясное выраженіе его кроткихъ глазъ исчезло, выраженіе лица стало страдающее.
‘Много молился я, и молюся о сын, но Господь не слышитъ молитвы моей!’ снова мысленно повторилъ онъ.
Разумется, священникъ прежде всего одлъ сына съ головы до пятъ и черезъ три-четыре дня Порфирій глядлъ уже бодре, отдохнулъ, отоспался. Еслибы посторонній человкъ увидлъ его, то подумалъ бы только, что Порфирій человкъ болзненный, но никогда не подумалъ бы, что онъ способенъ валяться въ безчувственномъ состояніи гд попало и на улиц, и среди дороги, и въ овраг, и въ лсу.
Несмотря на пагубное дйствіе вина, въ т дни, когда Порфирій являлся къ отцу, онъ удивлялъ старика своимъ разумомъ, своими здравыми разсужденіями. Только одно сказывалось въ немъ: весь онъ былъ проникнутъ грустью и, какъ всегда, повторялъ:
— Скучно… Жить не хочется…
На этотъ разъ Порфирій, явившись, объяснилъ отцу, что у него особая большая просьба: онъ якобы надумалъ какъ съ собой поступить, какъ избавиться отъ своей тоски, излчиться.
На четвертый день по прибытіи Порфирій объяснилъ въ чемъ дло.
— Благослови меня, батюшка, въ дальній путь. Христіанскій путь…
— Куда? удивился священникъ.
— Въ Іерусалимъ. Ко гробу Господню.
Отецъ Иванъ былъ ошеломленъ заявленіемъ. Онъ не смогъ даже ничего отвтить. И только на другой день, проведя ночь не смыкая глазъ, священникъ заявилъ сыну, что не можетъ благословить его на такое дло для всякаго душеспасительное, но для него не подходящее.
— Это грхъ! заявилъ отецъ Иванъ.— А на гршное не подобаетъ отцу, да еще священнослужителю, благословлять даже чужого человка, не токмо родного сына. Зачмъ ты пойдешь въ Іерусалимъ?
— Поклониться гробу Господню. Просить Господа нашего Іисуса Христа спасти меня, избавить отъ моей тоски! Пройдетъ тоска, брошу я и вино! покорно, но твердо объяснилъ Порфирій.
— Неправда! Не лги! строго отвчалъ отецъ Иванъ.— И не мн ты лжешь, а и себ самому лжешь. Ты собрался за тмъ, что путь дальній, много мстъ и много народа повидать можно. Мало того, моря повидать можно и турецкія разныя земли. Вотъ что тебя тянетъ. А не мысли о спасеніи души. Это только одинъ грхъ! Врага человческаго наущеніе! Онъ въ тебя вошелъ…
Порфирій, пораженный, ничего не отвтилъ. Отецъ нсколькими словами какъ бы освтилъ ему его внутреннее чувство и мысли. Онъ вдругъ увидалъ, что дйствительно самъ себя обманывалъ.
Да, не гробъ Господень привлекаетъ его, а путь къ нему. Но тотчасъ же Порфирій спросилъ себя: этотъ путь, эта жажда дальняго странствованія и всего, что съ нимъ соединено, иметъ ли въ себ что страшно грховное.
‘Нтъ, само по себ не грхъ!’ ршилъ онъ мысленно. А такъ какъ этотъ путь ведетъ ко гробу Господню, то выходитъ какъ бы и грхъ. И Порфирій пріунылъ. Идя къ отцу на этотъ разъ, онъ думалъ, что, наконецъ, избавится отъ своего порока, получитъ благословеніе въ дальній путь, а когда вернется, то будетъ такой же человкъ, какъ и вс. А теперь вдругъ оказывается, что онъ надумалъ не что-либо душеспасительное, а скоре грховное, и отецъ, какъ іерей, не можетъ на такое дло благословить его.
— Вотъ что, батюшка, ршилъ Порфирій,— пробуду я у тебя сколько возможно дольше и давай мы съ тобой молиться много, усердно. Ты молись, чтобы Господь просвтилъ твои мысли, а я буду молиться, чтобы Господь разршилъ теб меня благословить въ этотъ путь.
Разумется, отецъ Иванъ согласился и теперь весь день его проходилъ въ томъ, что онъ въ церкви и дома молился за сына, или сидя и бродя думалъ о немъ: И дума старика священника съ чистйшею душой была та же горячая молитва.
Когда Вра пришла къ отцу Ивану, она нашла его печальне, чмъ когда-либо.
‘Вотъ тоже человкъ страдающій’, подумала она. ‘И у него крестъ! А чей тяжеле? Его или мой?’ И ей показалось ясно, почуялось искренно, что тяжеле ея креста нтъ и быть не можетъ.
Отецъ Иванъ радостно, насколько могъ весело, принялъ любимицу Вру Андреевну. Онъ любилъ ее боле всхъ посл своей внучки и несчастнаго блуднаго сына. Онъ понималъ или догадывался, что эта женщина тоже несчастна. Ея доля тоже горькая, какъ и его собственная. Казалось даже, что священникъ понималъ, чмъ горька доля женщины. Онъ часто говорилъ Мирской:
— На дочку вс свои мысли обратите. И всми чувствами будьте истинною матерью. Выйдетъ Софья Владиміровна замужъ, будутъ у нея дтки, будетъ у васъ цлая семья.
Вра только одинъ разъ, съ годъ назадъ, призналась священнику откровенно, въ минуту крайне грустнаго настроенія, что она была бы вполн счастлива, еслибы могла встртить человка, полюбить, выйти снова замужъ, но ‘по человчески’, а не такъ, какъ мать выдала ее почти ребенкомъ за старика.
Теперь Вра снова заговорила намеками и, наконецъ, вымолвила:
— Вспомните. Вы чуть разума не лишились, потерявъ супругу.
Отецъ Иванъ, когда она упомянула объ его покойной жен, вздохнулъ и вдругъ заплакалъ.
— Да. Что же? Разумомъ осилить и пояснить земныя испытанія нельзя, тихо отвтилъ онъ.
— Батюшка. Я тяжелый крестъ несу! воскликнула вдругъ Вра.— Это тотъ же крестъ.
— Тяжелыхъ крестовъ нту, дорогая Вра Андреевна, утирая слезы и почти шепотомъ отозвался священникъ,— потому что нту и легкихъ. Господь крестъ по силамъ людямъ посылаетъ…
— Нтъ, отецъ Иванъ. Не по силамъ! Мой меня убьетъ. Было мн трудно… Всегда. Давно уже… А теперь еще тяжеле. Не знаю, что и будетъ? Чмъ все разршится. Хоть руки на себя наложить.
— Богъ съ вами. И слово это уже грхъ великій.
— Такъ жить нельзя, батюшка. Нельзя! Нельзя! горько вскрикнула Вра.
И она объяснила священнику цль своего посщенія. Отецъ Иванъ задумался, а затмъ вымолвилъ какъ-то робко:
— Что же? Говть никогда не грхъ. Но можете ли вы, Вра Андреевна, покаяться, перестать роптать на Господа?.. Утишить въ себ помыслы эти?
— Постараюсь… Буду Бога молить, чтобы Онъ помогъ. Тяжело, отецъ Иванъ. Я погибаю! Погибающій за соломинку хватается.
— Вотъ и грхъ! Большой! Какъ исповдь и причастіе этакъ понимать…
Вра заплакала и своими слезами совсмъ обезоружила священника.
— Ладно. Ладно. Но хоть обождемъ малость, сказалъ онъ.— Успокойтесь. Приготовьтесь. Въ Успенскій постъ и отговете.

XXV.

Между тмъ пока ‘анжанеры’ длали свое дло, проводя день съ ранняго утра за работой, а сумерки и вечеръ въ веселой болтовн съ хозяевами, одинъ изъ нихъ, слегка ухаживавшій для отвода глазъ за Мирской, въ то же время усиленно, упорно, спшно ухаживалъ за личностью, которая удивила, почти поразила его въ первый же день пребыванія въ Уютномъ.
Это была недавно чумазая побгушка Лушка, ставшая теперь красивою двушкой, на которой простое голубенькое ситцевое платье и красный кумачевый платокъ, накинутый то на шею, то на голову, казались изящнйшимъ, прелестнымъ туалетомъ.
Стрльбицкій не былъ вовсе женскимъ угодникомъ или влюбчивымъ и, обдумывая свое неожиданное увлеченіе Лушей, онъ объяснялъ себ все словомъ: ‘Такъ!’
Встртивъ нежданно въ усадьб Бакатовой эту чрезвычайно красивую и очень еще молоденькую горничную, онъ какъ-то само собой, почти безсознательно, вдругъ пріударилъ за ней больше ради любопытства, такъ какъ въ качеств столичнаго жителя никогда близко не знавалъ настоящихъ деревенскихъ красавицъ. А Луша была почти такая же простая крестьянка съ деревни.
Съ третьяго же дня, что Стрльбицкій былъ въ Уютномъ, поздно вечеромъ, когда вс расходились спать и Бауръ, тоже уставъ за цлый день, заваливался, онъ уходилъ гулять… Ложился онъ часами двумя и тремя позже, приходя иногда къ себ посл полуночи. Разумется, онъ проводилъ время въ саду съ ‘Лукерьей Васильевной’.
Нсколькихъ дней оказалось достаточно, чтобы Луша, искренно влюбленная въ Игната, не позабывъ совсмъ про этотъ свой первый предметъ, все-таки заинтересовалась бариномъ ‘ражанеромъ’. Наконецъ, вдругъ все измнилось окончательно, благодаря тому обстоятельству, что Макаръ Силантьевичъ, давно общавшійся ее поколотить ‘за отваживаніе’ сына отъ брака, теперь ночью нежданно выскъ ее кнутомъ.
Однако, Стрльбицкій, къ своему большому удивленію, нашелъ въ дикой молоденькой двушк странное разсужденіе. Лушка сознавалась, что ей баринъ Петръ Петровичъ очень по сердцу, что ей большая честь, коли онъ съ ней гуляетъ и разговариваетъ, но помимо этого двушка на все только отмахивалась руками, иногда же говорила:
— Помилуйте, что же это такое? Вы здсь недльку поживете и удете. Васъ во всю жисть и не увидишь никогда. Что же я? Оголтлая, что ли, какая? Нашей сестр полюбить слдъ одинъ разъ во всю жисть. Я лучше мужика выберу, который завсегда при мн останется.
И чмъ боле, чмъ ршительне отстаивала себя не столько умная, сколько разсудительная двушка, вчерашній подростокъ, тмъ боле, невдомо почему, увлекался Стрльбицкій, находя что Луша совсмъ не походитъ на дворовую горничную, что она ‘странная’.
Не сразу, а посл долгихъ размышленій, а равно и бесдъ съ другомъ Бауромъ, они оба опредлили, что такое эта Лушка, и что въ ней есть именуемаго ими страннымъ.
Стрльбицкій началъ догадываться, а Бауръ окончательно выяснилъ и опредлилъ мысли друга. Лушка была оригинальнымъ явленіемъ захолустья. Уродясь въ полной глуши, гд она и провела всю свою еще короткую жизнь, она была проста, наивна и невинна, какъ младенецъ, а вмст съ тмъ одарена отъ природы настолько, что, будучи горничною захолустной барыни, она была умна, якобы развита и, кром того, если не изящна, то не рзка и не груба ни въ сужденіяхъ, ни въ словахъ, ни даже въ движеніяхъ.
— Слушай, что я теб скажу, объяснился однажды Бауръ,— въ Россіи во всхъ помщичьихъ старинныхъ усадьбахъ въ сред дворовыхъ, а то и среди крестьянъ, существуетъ нчто самое обыкновенное. Это прямые потомки самихъ господъ. Объ этомъ понятія никто не иметъ. А я бы, будь не инженеръ, а писатель, цлую бы книжку объ этомъ написалъ и интересную. И вотъ твоя Луша, по моему убжденію и такому, что я руку отдамъ на отсченіе, не что иное какъ двоюродная или троюродная сестрица или племянница самой Вры Андреевны. То-есть, она такая же внучка и правнучка какого-нибудь Бакатова, какъ и Мирскія, мать и дочь. Приглядись хорошенько, какіе у Вры Андреевны и у Лукерьи глаза и верхняя губа. Да вотъ здсь еще что-то, около висковъ, показалъ Бауръ себ на голову.— А что въ этихъ вискахъ, не знаю… Схвачены они, что ли, какъ, прижаты… Ты приглядись!
Стрльбицкій, вскочивъ съ мста, крикнулъ:
— Правда твоя, правда! Какая правда! Вдь и мн казалось, да только я думалъ мерещится. Ну, Бауръ, считалъ я тебя умнымъ, а теперь скажу: ты провидецъ… Или не столько умный, сколько дальновидный, что ли.
— Я, братъ, физіологъ и психологъ, серьезно выговорилъ Бауръ,— но только объ этомъ молчу, чтобы надо мной насмхаться не стали. Да и мало ли о чемъ я молчу, чтобы надо мной зубы дураки не скалили, прибавилъ онъ голосомъ, въ которомъ была нотка будто грустная.
— Наплевать на дураковъ! произнесъ Стрльбицкій.
— Да! Ну, вотъ погоди. Разбогатемъ мы съ тобой, будемъ меньше скрытничать, будемъ меньше церемониться. Возгордимся.
— Ну, это ты разбогатешь, а я никогда. Что у меня не будетъ, все спущу. Да и вообще я не изъ такихъ, чтобы разбогатть, а ты вотъ врно. Я это чую.
— Да, думаю такъ! Если у меня къ пятидесяти годамъ да не будетъ около четверти милліона, то я сочту себя такой дрянью, которой не стоитъ на свт жить. Застрлюсь!
— Ого! Вонъ какъ! Это уже по-дурацки.
— Да! ршительно отозвался Бауръ.— И я не шучу!.. Тогда вотъ и полюблю, и женюсь на комъ захочу. Только жаль, поздно будетъ.
— Теперь бы хотлось? усмхнулся Стрльбицкій.
— Понятно.
— Вотъ хоть бы на Соничк Мирской. А? Что? Ты думаешь, я прозвалъ и ничего не замтилъ.
Бауръ глянулъ на друга искоса и промолчалъ.
— Скажи. Нравится вдь она теб, двочка-то…
— Глупости все… Говори лучше про себя, про свое. Вдь эта Луша теб дйствительно сильно приглянулась, если ты изъ-за нея совсмъ мало спишь. Ну, что же дальше-то?
Стрльбицкій развелъ руками.
— Побаловаться и бросить, вдь, тоже мало хорошаго, пробурчалъ Бауръ.
— Денегъ дамъ.
— Денегъ? А если полюбитъ… Да въ воду.
— Тутъ рки нтъ! усмхнулся Стрльбицкій.
— Колодцы есть. Только вотъ что… Ты шутишь, а я вдь не шучу. Право, не хорошо: побаловаться и бросить. Подумай… Оно гадость!
— Думаю, братъ, думаю… И еще подумаю. Боюсь я не того, чего ты. А другого… Совсмъ другого…
— Чего? удивился Бауръ.
— Не скажу. Хоть заржь не скажу.
— Знаю. Догадался. Оно глупость!
Стрльбицкій вдругъ задумался глубоко. Бауръ тоже. Наступило молчаніе и длилось долго. Каждый думалъ свою думу, а между тмъ мысли были одн и т же, объ одномъ и томъ же. Еслибы товарищи сознались другъ другу въ своихъ думахъ, то удивились бы…
А еслибы они могли въ этотъ мигъ предвидть, какое роковое значеніе возыметъ въ ихъ жизни случайная побывка въ Уютномъ, то, конечно, смутились бы…

XXVI.

Однажды дворовый, здившій разъ въ недлю на почтовую станцію почти за двнадцать верстъ, вернулся и привезъ нумеръ иллюстрированнаго журнала и два письма. Одно было на имя Блинскаго, получавшаго письма почти каждый разъ, что человкъ возвращался съ почты, а другое на имя Мирской. Это было явленіе необычное, почти происшествіе, такъ какъ Вра ни съ кмъ не переписывалась.
Когда горничная подала ей письмо, большой конвертъ и незнакомый почеркъ удивили ее, и она взволновалась. Ей почудилось, что въ этомъ письм она сейчасъ узнаетъ что-либо чрезвычайное, роковое. Быстро разорвавъ конвертъ, она еще быстре пробжала глазами дв страницы, вскрикнула и вскочила съ мста. Постоявъ нсколько мгновеній какъ ошеломленная, она снова сла и снова принялась читать. Сердце ея страшно билось.
Дйствительно, содержаніе письма было въ высшей степени важное, влекущее за собой страшную перемну въ жизни. Неизвстный ей человкъ, подписавшійся Сергевымъ и дававшій свой адресъ въ Москв, извщалъ Мирскую, что г. Мирскій, то-есть братъ ея покойнаго мужа, скончался и уже похороненъ тому назадъ дв недли. Ее хотли вызвать, но такъ какъ все имущество за отсутствіемъ родственниковъ и наслдниковъ было тотчасъ опечатано, то адресъ ея достать было невозможно. И только наведя всякаго рода справки, пишущему удалось, наконецъ, узнать, гд пребываетъ Вра Андреевна Мирская.
Этотъ невдомый Сергевъ увдомлялъ Вру Андреевну, что единственною прямою наслдницей имущества покойнаго является его племянница, а ея дочь, если не окажется духовнаго завщанія въ чью-либо иную пользу. Во всякомъ случа онъ совтовалъ Вр Андреевн немедленно прибыть въ Москву и съ деньгами, хотя бы съ тысячью рублями. Вра отъ радости до такой степени растерялась, что, опустившись въ кресло, долго сидла, вертла письмо и перечитывала его. Наконецъ, она поднялась и стала звать дочь, но Сони не оказалось. Позванная Лушка заявила, что барышня хотла пройти къ отцу Ивану. А баринъ ухалъ верхомъ.
Вра не могла усидть въ комнат. Сіяющая, быстро, необычно-спшною походкой пошла она въ комнату къ матери. Едва только она появилась на порог, какъ Марья Матвевна уже спросила:
— Что такое?
Она увидла по лицу дочери, что случилось что-нибудь особенное. Вра Андреевна объяснила и передала старух письмо.
— Да ты говори лучше! Что я буду глаза портить! заявила Марья Матвевна.
Узнавъ новость, старуха тоже оторопла. Не разъ слыхала она отъ дочери о возможности подобнаго, о ея надеждахъ и мечтаніяхъ насчетъ наслдства, но никогда не врила въ возможность этого.
— Да онъ прямо такъ и пишетъ, спросила она,— что все теб завщано?
Вра Андреевна объяснила, что не ей, а Сон, какъ того требуетъ законъ.
— Если только нтъ завщанія, прибавила она.
— Такъ съ того бы и начинала! вдругъ разсердилась Бакатова.— Понятное дло, ничего нтъ и не будетъ! Ты пуще всякаго малаго ребенка. Чему же ты обрадовалась? Ну, померъ человкъ и больше ничего. А вамъ не получить ни копейки. Вдь онъ ужъ давно съ этою нмкой или регистраторшей кучу дтей прижилъ.
— Но онъ говорилъ мн и писалъ даже одинъ разъ, маменька., что никогда родового имнія имъ не оставитъ, а только деньги. Вы же знаете.
— Когда писалъ? Глупая. Три года назадъ? А завщаніе написать часъ времени. Право, малый ребенокъ! Вотъ я объ закладъ биться готова, что ничего вы не получите. Все до послдней копеечки и до послдней ниточки перейдетъ этой самой регистраторш съ дтьми.
— Все-таки, маменька, надо хать! уже смутившись отвтила Вра.
— хать? Даромъ не додешь! Шутка ли, что стоитъ туда и обратно, да тамъ прожить? Я не могу ничего! Я концы съ концами свожу.
Вра Андреевна, совершенно смущенная, смотрла въ лицо матери и, наконецъ, выговорила тихо:
— Какъ же, маменька?.. Подумайте, вдь это же важно. Это такой случай особенный, что еслибы деньги и пропали, то все-таки…
— Не за чмъ теб здить. Не нужно! Коли есть завщаніе, то тебя попросятъ только въ чужое дло свой носъ не совать, а коли нтъ завщанія, то объявятъ теб формально или вызовутъ тоже формально.
— Но помилуйте, маменька, нельзя же сидть такъ въ этой пытк, ничего наврное не зная? Вдь этакъ пройдетъ мсяца два, три!
— Ну, ужъ я, право, не знаю! А у меня, говорю теб, денегъ нтъ. А что ждать, говоришь, мудрено, это пустое.
Вра вернулась отъ матери къ себ нсколько смущенная, но затмъ тотчасъ же успокоилась, ршивъ, что Валеріанъ посмотритъ на дло иначе и уговоритъ мать дать ей возможность тотчасъ же хать въ Москву.
Она тотчасъ же послала за дочерью, приказавъ ей сказать, чтобъ она немедленно пришла. Явившаяся отъ священника Соня узнала отъ матери новость, прочла письмо и осталась совершенно спокойна. Затмъ, снова и снова передумавъ, она слегка смутилась, но совершенно иначе, чмъ мать. Она испугалась.
— Стало-быть, если все это такъ, мама, сказала она,— то мы здсь жить не будемъ, а будемъ жить гд-нибудь въ город?
— Конечно! воскликнула Вра Андреевна.
Соня вздохнула и задумалась.
— Глупая ты двочка, ты будто оробла?
— Конечно, мама! Все, стало быть, перемнится. А что будетъ, неизвстно! Я и не знаю, какъ это въ другомъ мст жить. Я помню, какъ мы жили въ город. Скучно было… Теб весело, а мн скучно.
— Да вдь это потому, что ты была маленькая и сидла дома.
Вернувшійся къ обду Валеріанъ, конечно, обрадовался извстію, но затмъ тотчасъ же объяснилъ сестр:
— Заране, Врочка, нечего радоваться! Тмъ пуще будетъ потомъ грустно при разочарованіи. Ну, вдругъ въ самомъ дл, несмотря на то, что онъ говорилъ, онъ все-таки оставилъ все этимъ людямъ, которые ему были ближайшими. Для него они не чужіе.
Но, однако, Валеріанъ ршилъ, что сестр необходимо тотчасъ же хать именно за тмъ, чтобы не быть въ неопредленномъ положеніи. Хорошія ли всти или дурныя, но надо скорй узнать правду: или радоваться, или горевать и стараться утшиться. Онъ общалъ сестр, во первыхъ, постараться уговорить мать дать денегъ около тысячи рублей, а если она заупрямится и откажетъ, то обойтись безъ нея.
— У тебя своихъ свободныхъ денегъ нтъ, стало быть ты ихъ займешь? спросила Вра.
— Понятно, займу!
— Ну, вотъ! Дай мн слово, что ты не займешь ихъ у Болеслава Ивановича! На его деньги я въ Москву не поду! ршительно произнесла Вра.
— Нтъ, не у него, Вра! Хоть у него такая небольшая сумма и нашлась бы, но мн самому не хочется у него просить. У насъ въ полку особое правило, давно установившееся между товарищами: другъ другу взаймы не давать боле ста рублей, и мы строго держимся этого. Я достану совсмъ не у него, а у кого, теб и знать не нужно.
— У брата Матвя? спросила Вра.— Если да, то ты напрасно надешься, Клеопатра мн еще вчера говорила, что они сидятъ совсмъ безъ гроша.
— Нтъ, и не у нихъ! Да, говорю, не твое это дло. Потерпи два, три дня. А сама собирайся, укладывайся, только объ одномъ прошу: не считай дло врнымъ, чтобы потомъ разочарованія не было.
Переговоривъ съ матерью горячо, но безъ всякаго толка, Валеріанъ на другой же день утромъ выхалъ со двора верхомъ и направился прямо по той дорог, по которой здилъ всякій день. На этотъ разъ онъ остановился у постоялаго двора Зацпина. На его вопросъ, дома ли хозяинъ, ему сказали, что дома и хвораетъ.
Дйствительно, онъ нашелъ Зацпина краснымъ, угрюмымъ, очевидно, въ лихорадочномъ состояніи. Зацпинъ лежалъ одтый на постели, но поднялся и вышелъ къ Бакатову.
— У меня до тебя, Макаръ Силантьевичъ, дло важное! сказалъ Валеріанъ улыбаясь, но нсколько конфузясь.
Ему стыдно было явиться къ этому крпостному мужику своего отца съ такимъ щекотливымъ дломъ. Они вошли въ особую комнату Макара, и онъ, попросивъ барина ссть, сталъ передъ нимъ.
— Нтъ, Макаръ Силантьевичъ, этакъ нельзя! Я у тебя въ гостяхъ и долженъ говорить о дл! Садись!
Бакатовъ думалъ, что Зацпинъ будетъ ломаться и просить остаться на ногахъ, но тотъ едва замтно дернулъ головой и выговорилъ:
— Что-же, коли разршаете, сядемъ и мы.
Вмст съ тмъ Зацпинъ приглядывался къ Бакатову все пристальне, и молодому человку показалось, что этотъ Макарка смотритъ на него такъ, какъ прежде никогда не смотрлъ. Онъ будто догадывался въ чемъ дло, а просьба или разршеніе садиться какъ бы окончательно разгадали ему загадку.
Валеріанъ, смущаясь, передалъ въ чемъ дло и прежде чмъ онъ произнесъ слова, которыя собирался сказать, то-есть просьбу о деньгахъ взаймы, Зацпинъ перебилъ его вопросомъ:
— И стало быть вамъ требуются наличныя? И желаете вы ихъ отъ меня получить?
— Вотъ именно! отвтилъ Валеріанъ и прибавилъ, что онъ пошлетъ въ городъ купить вексель.
Зацпинъ объяснилъ, что денегъ у него нтъ, что надо будетъ подумать и поискать у кого занять, конечно, въ город или въ сел Вознесенскомъ, но что будутъ просить большіе проценты и оно для г. Валеріана Андреевича будетъ невыгодно.
Валеріанъ отвтилъ, что готовъ на всякіе проценты, лишь бы только достать денегъ для крайне важнаго дла.
— А позвольте полюбопытствовать, если можно, какое дло? спросилъ Зацпинъ.
Бакатовъ отвчалъ прямо, что для сестры, и объяснилъ по какому поводу. Макарка ахнулъ и задумался. Бакатовъ даже удивился, почему на кабатчика напало раздумье, но затмъ этотъ одною фразой объяснилъ все.
— Стало быть, выходитъ, что мн, Макару Зацпину, Дубковъ и во сн не видать?
Валеріанъ сразу не понялъ.
— Почему? спросилъ онъ.— Что-же тутъ общаго?
— А видите ли, обчаго то самое, что внучка можетъ, разбогатвъ, бабушк помогать, и тогда Марь Матвевн незачмъ и продавать свой хуторъ.
— Нтъ, Макаръ Силантьевичъ! По правд сказать теб, сестра сейчасъ-же съ дочерью переселится на житье въ Москву и начнетъ такъ жить, что у нихъ лишнихъ денегъ не будетъ, да кром того разв ты не знаешь маменьку? Никогда она у дочери или внучки разбогатвшихъ ни копейки не возьметъ. Не такой она человкъ!
— Да, человкъ Марья Матвевна горделивый! Ужъ чегоже лучше, позапрошлый разъ сказала: ‘я хуторъ мужику и бывшему крпостному моему умру не продамъ!’
И перейдя къ длу, Макарка объяснилъ, что дня черезъ два прідетъ къ Валеріану Андреевичу, привезетъ деньги и вексель.
— Нтъ, ужъ лучше я пріду! сказалъ Валеріанъ.— А то маменька узнаетъ, догадается и разсердится.
— Да, понятно! отвтилъ Зацпинъ,— Марья Матвевна не можетъ не разсердиться… Какъ же такъ? Продавать землю мужику нельзя, стыдно, зазорно. А деньги у него взаймы просить можно?..
И онъ разсмялся.
Валеріана этотъ смхъ покоробилъ, но онъ понялъ, что Макаръ и не подозрвалъ даже, какая въ его словахъ была дерзость.
— Такъ! Такъ! продолжалъ говорить этотъ, но будто самому себ:— Такъ!.. Вотъ оно какъ! Да!.. И сдается мн, что такъ тому и быть слдуетъ… Сказывалъ мн умный человкъ въ город: погляди, говоритъ, Макаръ Силантьевъ, найдутъ такія времена, что вс благородные будутъ проживать, а мы съ тобой, мужики, будемъ наживать. Только, говоритъ, понятно не пахотой и не сяніемъ. Съ сохой далеко не ускачешь, все будешь вертться на одномъ мст взадъ и впередъ, изъ года въ годъ и всю свою жизнь. А будемъ мы наживать…
Валеріанъ перебилъ Зацпина вопросомъ, когда именно надо будетъ ему пріхать. Они условились.

XXVII.

Зацпинъ, разумется, не сталъ деньги искать, а досталъ свои изъ сундука, стоящаго въ угловой комнат съ ршетчатымъ окномъ. Онъ далъ деньги не изъ-за процентовъ, а ему, ‘Макарк’, доставляло удовольствіе стать кредиторомъ сынка своихъ прежнихъ, да еще недавнихъ господъ.
— Тятенька-то тебя поролъ, ухмылялся Зацпинъ,— а сынокъ деньжонокъ проситъ. Вонъ оно. Да. А вотъ къ святому человку, отцу Ивану, онъ за этимъ не похалъ. Вотъ тутъ и живи люди по божески!
Разумется, Вра была въ восторг отъ возможности хать и узнать скоре свою судьбу.
За день до отъзда она, оставшись наедин съ дочерью, спросила ее вдругъ, волнуясь…
— Соня. Подаришь ли ты мн что-нибудь изъ твоего состоянія? Мн, въ полную мою законную собственность.
— Ахъ, мама! Что вы? Все ваше, а не мое. По закону, я знаю. Знаю. Но такъ все ваше, отозвалась двушка, обнимая и цлуя мать.
За эти дни Вра какъ-то смле смотрла въ глаза Блинскому. Она вспоминала одинъ давнишній разговоръ ихъ, который глубоко запалъ ей въ душу. Разговоръ о необходимости средствъ у женщины, которую бы онъ случайно полюбилъ.
Вс проводили Вру Андреевну веселые, желая успха и скорйшаго возврата. Клеопатра врила въ успхъ, видвъ только однажды въ жизни покойнаго Мирскаго. Марья Матвевна одна дулась и увряла:— Увидите. Ничего не будетъ!
Посл отъзда Мирской собрались узжать домой и молодые Бакатовы, а посл ихъ отъзда наступила очередь Стрльбицкаго и Баура. ‘Анжанеры’ распростились съ хозяевами, сердечно поблагодарили за гостепріимство и общались навстить снова, такъ какъ узжали не далеко. Главныя занятія сосредоточивались близъ Вознесенскаго и хотя въ сторон къ Уютному, но оба все-таки ршили поселиться въ Вознесенскомъ.
Бауръ втайн предпочиталъ бы остаться у Бакатовыхъ. Онъ говорилъ, что тутъ все-таки пріятне, можно вечеръ провести веселе, тогда какъ въ Вознесенскомъ придется сидть съ одними мужиками. У Баура была другая причина, по которой онъ желалъ бы остаться, но онъ о ней не заикнулся, боясь, что товарищъ подниметъ его на смхъ.
Бауру уже очень серьезно нравилась Соня. Онъ самъ себ не отдавалъ отчета, что такое съ нимъ приключилось. Не мало видлъ онъ женщинъ и молодыхъ двушекъ и въ Петербург, и въ Москв, и въ Варшав, гд долго жилъ. А между тімъ эта молоденькая семнадцатилтняя двушка, выросшая въ захолусть, то что зовутъ ‘дичокъ’, нравилась ему чрезвычайно. Именно своею дикостью и своею ‘правдой’. Даже мысль о возможности предложить ей стать его спутницей жизни приходила уже ему на умъ, но ршить вопросъ, отдадутъ ли за него Соню, онъ не могъ. Барыня Марья Матвевна Бакатова была изъ тхъ барынь, помщицъ того еще времени, которое называется ‘до-реформеннымъ’. Ея, старухи, какъ и многаго на Руси, реформа не коснулась, или если касалась, то не одолла. А для такой помщицы-дворянки нкто Бауръ ‘анжанеръ’, какъ она называла и въ глаза своихъ гостей, врядъ ли былъ бы желательнымъ мужемъ для внучки.
Бауръ понималъ, что такіе люди, какъ Бакатовы, должны смотрть на него, какъ на нчто неопредленное. И фамилія, и вншность не русскія, происхожденіе если не темное въ дурномъ смысл слова, то темное съ ихъ точки зрнія.
‘Можетъ быть, они и за жида меня почитаютъ?’ думалъ Бауръ, добродушно улыбаясь.
Блестящее окончаніе имъ въ Академіи курса и довольно крупный по лтамъ чинъ его не имли, по его мннію, для старухи никакого значенія, и хотя Соня не невста съ крупнымъ приданымъ, тмъ не мене старуха ни за что не выдастъ ее за ‘не своего человка’.
Бауръ выхалъ изъ Уютнаго нсколько раздумчивый. Образъ молодой двушки, которую, думалъ онъ, вроятно, онъ боле никогда не увидитъ, преслдовалъ его всю дорогу, а затмъ продолжалъ преслдовать довольно долго и на работ, и въ часы отдыха.
Стрльбицкій, который именно и поднялъ вопросъ о томъ, что надо непремнно перехать въ Вознесенское, гд будетъ гораздо веселе и свободне, гд можно будетъ и немножко поразвлечься посл монастырской жизни, точно такъ же какъ и товарищъ имлъ свою тайну и не заикнулся о главной причин, побудившей его покинуть Уютное.
А причина была очень серьезная. Вопросъ о томъ, какъ овладть нежданнымъ предметомъ страсти, былъ ршенъ. Стрльбицкій, не будучи искуснымъ волокитой, все-таки побдилъ вчерашняго подростка. Луша оказалась тмъ, чмъ и должна была быть: простою, доврчивою, отчасти забитою двчонкой, которая стала счастлива и въ восхищеніи уже и отъ того, что баринъ такой же, какъ и Валеріанъ Андреевичъ, не только ласковъ съ ней, но даже не гнушается и цловать горячо.
Черезъ три дня посл отъзда инженеровъ Марья Матвевна узнала черезъ Глафиру, что двчонка Лушка проситъ разршенія ухать, такъ какъ ей предлагаютъ мсто въ уздномъ город съ большимъ жалованьемъ въ пять рублей, а барыня платитъ ей рубль.
Глафира при этомъ заявленіи двчонки, которую когда-то ей младенцемъ приходилось на рукахъ держать, случалось потомъ и за ухо драть и пошлепывать, пришла въ удивленіе, а затмъ и въ раздраженіе. И только вслдствіе настоятельной просьбы горничной она все-таки передала все барын.
Марья Матвевна такъ разсердилась, что не могла допить чаю и даже почувствовала что-то такое подъ ложечкой. И вдругъ ей почудилось, что между грабителями, которые хотятъ проводить чортову дорогу, и между разными случаями, которые стали повторяться въ Уютномъ, есть что-то общее.
На дняхъ какой-то крестьянинъ, встрченный ею на деревн, нагрубилъ ей, у мужика Савелья, самаго богатаго, конокрады лошадь угнали, Макарка, прозжая мимо плетня сада, посл отъзда Вры, поклонился ей какъ-то на новый ладъ! Прежде кланялся пониже. Наконецъ, Лушка въ городъ собралась на пять рублей!
И непремнно пойдутъ теперь разные этакіе непонятные казусы. И все это, конечно, дло рукъ ‘анжанеровъ’. Они весь народъ своимъ землемрствомъ смутили. Все кругомъ повеселло и радуется, говоря, что пройдетъ ‘чугунка’. И вс они, дураки, не знаютъ, чему радуются.
Разумется, старуха объявила Глафир, что она Лушку не пуститъ. Будь другія времена, она приказала бы ее высчь. А теперь терпи и молчи! Новый законъ, никого не трогай и не то что счь, а и въ чуланъ сажать нельзя. И изволь все въ себ держать и хоть тресни отъ злости, а рукамъ воли не давай. Но Лушк самовольничать она все-таки не дастъ.
Глафира, конечно, согласилась съ барыней, такъ какъ сама была возмущена дерзостью Лушки. Она сама уже сколько лтъ получала три рубля въ мсяцъ, только за послднія лтъ пять стала получать по четыре. А паршивый щенокъ какой-то объявляетъ, что будетъ получать пять.
Глафира понимала, что Лушка не лжетъ и что въ город ей четыре рубля непремнно дадутъ, но чувство врод зависти заставляло ее согласиться съ барыней.

XXVIII.

Черезъ два дня въ Уютномъ произошло событіе. И усадьба, и все село были на ногахъ отъ удивительнаго происшествія. Вс ахали и галдли. Марья Матвевна даже не вышла изъ своей горницы и какъ бы слегка прихворнула. Глафира ходила сумрачная и даже злая.
Случившееся было, дйствительно, нкотораго рода происшествіемъ. Бабы на сел при всти о приключившемся превращались въ истукановъ. Всмъ имъ хорошо извстная Лушка:
‘Взяла, да и ухала!!’
Лушка эта, на ихъ глазахъ незамтно превратившаяся изъ щенка въ красивую двушку, не только удивила, даже поразила ихъ, привыкшихъ всю жизнь повиноваться, сгибаясь предо всми, начиная отъ мужа, свекра и свекрови и кончая старостой и барыней. И только одного отца Ивана слушались он по собственному желанію. А тутъ поганая двчонка, и что сдлала!
— Страсти Господни! галдли бабы Афимьи, Матрены, Агафьи.
— И что же ей будетъ!
— Да ничего не будетъ!
— Какъ ничего?
— Да такъ! Кто же ее тронетъ?
— Какъ кто? А барыня?
— Барыня ей нон ничего изъ себя не представляетъ.
— А староста?
— И староста тоже наплевать.
— А билетъ ей надо. Да онъ не выдастъ.
— А волостной писарь? Призоветъ ее да выпоретъ.
— Пустое! Пришлетъ она рубль волостному и получитъ бумагу на проживательство.
Толки о самовольномъ отъзд Лушки нсколько дней мутили обычный строй жизни Уютнаго и не только на сел, но и въ усадьб. Лишь одинъ Валеріанъ Андреевичъ улыбался, находилъ поступокъ горничной совершенно естественнымъ, удивляющимъ его мать только потому, что она слишкомъ засидлась въ своей нор. А главное, что уже смшило Валеріана, было разсужденіе матери, что и въ этомъ дл, какъ во всемъ остальномъ, виноваты все т же треклятые ‘анжанеры’.
На этотъ разъ Валеріанъ совершенно ошибся, а старуха оказалась совершенно права. Лушка въ нанятой телг похала въ уздный городъ черезъ Вознесенское, но дале Вознесенскаго не прохала. Все было, конечно, заране условлено, обсуждено и еще за день до ея прізда Стрльбицкій послалъ въ волость одного изъ своихъ писарей съ пятью рублями. Вечеромъ въ день прізда двушки ея билетъ, формально написанный и подписанный, былъ уже у него въ портфел.
Разумется, съ перездомъ изъ Уютнаго въ Вознесенское Лушка исчезла или испарилась: была на свт Лукерья и Лукерья Васильевна. Впрочемъ, надо сказать, что Лукерья Васильевна страшно боялась за Лушку и была уврена, что ее возьмутъ, силкомъ сведутъ къ барын, а тамъ начнутъ пороть. И запорятъ до смерти. И поэтому Лукерья Васильевна заране горючими слезами обливалась при мысли о будущей порк Лушки.
И длилось это до тхъ поръ, пока Стрльбицкій не отправился вмст съ ней къ волостному старшин и не попросилъ его убдить двушку въ томъ, чего онъ самъ ‘втемяшить’ ей въ голову не можетъ.
Вернувшись изъ волости, Лукерья Васильевна стала спокойне и почитала себя счастливйшимъ человкомъ на свт. Такъ все стало происходить, что коли и во сн случится, то ахнешь. Еслибы теперь Марья Матвевна или кто изъ Уютнаго пріхалъ въ Вознесенское, то встртилъ бы на улиц нкую гуляющую барышню въ розовомъ плать и съ палочкой въ рукахъ, а на этой палочк круглая крышка красная. Это господа звали всегда зонтикомъ, а Вра Андреевна звала удивительно ‘монбрелькой’.
И однажды, давно, Лушка, будучи еще маленькой, изъ-за того что уронила такую монбрельку на пыльную дорогу, была строго наказана и трое сутокъ сидла на хлб и на вод. Но то была Лушка… Лукерья Васильевна была теперь сама съ монбрелькой, но думала:
‘Только Богъ ее знаетъ какъ съ ней быть. Никакъ она прямо не держится! И ужъ очень смшно ходить, а ее предъ собой держать. Да баринъ этого требуетъ, говоритъ, надо теб отойти, а то вишь какъ солнцемъ изжгло, точно арабка, а этакъ поблешь. Оно можетъ и правда. Только ужъ очень смшно съ ней!’
Перехавъ въ Вознесенское, Стрльбицкій и Бауръ стали вести жизнь попрежнему, иначе, чмъ въ гостяхъ у Бакатовыхъ. Обдъ былъ больше и лучше, а нарочный, посланный въ губернскій городъ, уже вернулся съ большими ящиками провизіи и всякаго вина. Черезъ день или два ожидался третій ящикъ исключительно съ шампанскимъ.
Въ два дня времени оба изыскателя желзнодорожнаго пути уже познакомились со всми въ окрестности, кто былъ мало-мальски приличенъ. Имъ нужно было не качество, а количество, и вскор у инженеровъ въ ихъ просторномъ домик, который они на время наняли, выселивъ хозяевъ, былъ назначенъ обдъ и гостей предполагалось много.
Въ числ другихъ приглашенныхъ черезъ нарочнаго оказались оба брата Бакатовы и Блинскій. Они явились, не ожидая ничего особеннаго, якобы на новоселье своихъ бывшихъ гостей. Они предполагали, что инженеры просто хотятъ обдомъ отблагодарить ихъ за время гостепріимства, но оказалось совсмъ не то.
Въ числ другихъ приглашенныхъ былъ управляющій Вознесенскаго, дворянинъ, потомокъ богатыхъ дворянъ, которые, вроятно, на томъ свт не мало дивились, а можетъ быть и злились, что отпрыскъ ихъ стариннаго рода попалъ въ управители и спасибо еще, что къ сановнику, а могъ бы попасть въ управители имніемъ и къ купцу.
Были два сосдніе помщика, изъ которыхъ одинъ отставной капитанъ, добродушный, глуповатый и вмст съ тмъ такой комикъ, что нельзя было понять, какимъ образомъ въ человк соединяется комизмъ съ глупостью.
Былъ въ числ гостей и купецъ богачъ, москвичъ, плотный, высокій, съ широкимъ блымъ лицомъ и большою русою бородой лопатой. Къ нему хозяева относились съ извстнаго рода осторожностью и даже съ нкотораго рода предупредительностью. Онъ былъ нчто въ род участника компаніи, которая должна была строить вновь проектированную дорогу.
Былъ еще глуповатый прапорщикъ запаса, маленькій, худенькій, жившій у пономаря, гд нанималъ одну комнату, поселившійся невдомо зачмъ въ Вознесенскомъ.
Наконецъ, былъ и гость особенный, который взялъ клятву съ хозяевъ, а равно попросилъ чуть не привести къ присяг и всхъ другихъ гостей, что они его не выдадутъ, и никому не скажутъ, что онъ принялъ приглашеніе. И главное, чтобы ‘батюшка’ ничего не узналъ.
Это былъ человкъ разухабисто-веселый, болтливый, большой шутникъ, могшій поспорить въ остроуміи и съ капитаномъ, а главное, большой любитель всего, что помщается въ бутылкахъ. Онъ изъяснялся модными фразами, а на предложеніе хозяевъ пить за столомъ отвчалъ:
— Готовъ служить-съ! Я все пью кром керосина.
Онъ оказался самымъ забавнымъ и пріятнымъ гостемъ инженеровъ. Былъ же это мстный отецъ дьяконъ.
Обдъ оказался, конечно, веселымъ, съ избыткомъ всего на стол, и къ концу уже общалъ превратиться не въ обдъ. Даже серьезный и сдержанный Бауръ, и тотъ былъ уже сильно возбужденъ. Отецъ дьяконъ заявлялъ, что еще чуточку выпьетъ, а тамъ уйдетъ домой, а коли не пустятъ, то тутъ же на диван и заснетъ.
Матвй Бакатовъ, соображая, что непремнно должно произойти посл обда, незамтно ускользнулъ, нанялъ телжку у мужика, и выхалъ домой. Когда его хватились, онъ былъ уже верстъ за шесть. Валеріанъ и Блинскій тоже навесел заявили хозяевамъ про отсутствіе Матвя.
— И хорошее дло! Онъ бы намъ помшалъ.
Вскор и дьяконъ, и его соперникъ по остроумію, капитанъ, уже спали: одинъ на диван, другой на полу. Но черезъ часъ времени ихъ разбудили, они очухались и оказались готовыми начинать хоть сначала, конечно, не съ блюдъ.
Къ вечеру вся компанія была совершенно пьяна, но вс остались въ границахъ благоприличія. Только отца дьякона пришлось усмирять, а затмъ съ двумя молодцами отправить домой и уложить спать. Онъ грозился не только батюшк, но и архіепископу и всему своему духовному начальству, и изрдка выкрикивалъ:
— Я въ синодъ пойду! Я синоду все досконально!..
Разумется, въ этотъ день, еще до прізда гостей, Лукерья Васильевна была отправлена на квартиру прапорщика запаса, и сидла у него, ожидая, когда гости разъдутся. Однако, вечеромъ Стрльбицкій подъ пьяную руку сознался во всемъ Валеріану. Валеріанъ изумился, но принялъ всть добродушно. Онъ подивился только и передалъ Стрльбицкому, что его мать оказалась права, когда заподозрила ‘анжанеровъ’ въ исчезновеніи Лушки.
Несмотря на полупьяное состояніе, или благодаря ему, Валеріанъ прочиталъ, однако, серьезное нравоученіе Стрльбицкому, почти повторяя слова Баура.
— Нехорошо! Грхъ не грхъ, а подлость, какъ ни верти. Кошк игрушки, а мышк слезки, какъ ни разсуждай.
Стрльбицкій уврялъ его, что онъ дастъ Лушк приданое, съ которымъ она выйдетъ замужъ за кого хочетъ. Бакатовъ, конечно, не поврилъ, и Стрльбицкій, подумавъ, вдругъ заоралъ:
— Стой! Стой! Погодите! Вотъ вамъ!
Онъ всталъ, нетвердыми шагами перешелъ комнату, и присвъ къ столу минутъ на пять, вернулся и подалъ Бакатову листъ бумаги.
— Вотъ вамъ! Сохраните у себя, коли вамъ кажется двчонка эта погибшей…
Бакатовъ прочелъ:
‘Я, Стрльбицкій, прошу г. Бакатова меня подлецомъ не считать, и симъ ему обязуюсь въ подтвержденіе сего и подъ пьяную руку въ случа моего охлажденія, пять тысячъ’.
Бакатовъ прочиталъ и, смясь, объяснилъ, что смыслъ этой расписки совсмъ не ясенъ. Стрльбицкій взялъ листокъ, перечелъ, и слегка пошатываясь выговорилъ:
— Правда! Пьянъ очень…
Онъ снова подошелъ къ столу и, прибавивъ строку, вернулся. На листк было прибавлено:
‘Дать Лукерь Васильевн въ вознагражденіе… Фамиліи не знаю…’
— Ну, что же?— воскликнулъ Валеріанъ.— Это великодушно. Я записку буду хранить. Стало быть, если дорога не пройдетъ черезъ Уютное, то Лушка можетъ купить у маменьки ея Дубки по прежней цн. И будетъ землевладлицей сосдкой. Маменька захвораетъ тогда отъ оскорбленія!… засмялся онъ.
— На Дубки я ей и прибавлю,— проговорилъ Стрльбицкій, едва ворочая языкомъ.
— А когда, вы думаете, наступитъ ваше охлажденіе? Черезъ мсяца три, полгода?— подшучивалъ Валеріанъ.
Стрльбицкій задумчиво выговорилъ:
— Кто его знаетъ… Она вторая… Первая умерла…
— Вторая? Какая вторая!— Не понялъ Бакатовъ.
— Въ моей жизни. А вы думали я что!.. Развратникъ?..
— Да. Ну, тогда… Тогда…— началъ было Валеріанъ, но запнулся и задумался.

XXIX.

Черезъ недлю посл отъзда Мирской отъ нея пришло письмо на имя брата. Валеріанъ, прочитавъ его, бросился къ матери радостный, и такъ вбжалъ въ комнату, что даже перепугалъ старуху. Вра писала, что сама ‘подруга’ покойнаго Мирскаго навстила ее, и объяснила, что за исключеніемъ пятидесяти тысячъ, оставленныхъ имъ своимъ дтямъ, все состояніе, за отсутствіемъ завщанія, принадлежитъ Сон. Два родовыхъ имнія, большое въ Воронеж, и маленькое подъ Москвой. Стоимость ихъ доходитъ до восьмидесяти тысячъ и боле.
Разумется, эта всть стала событіемъ не только въ усадьб, но и въ сел Уютномъ.
Вс радовались счастью барышни Софьи Владиміровны, которую любили. Первое слово каждаго было:
— Ну, теперь замужъ надо…
Со дня полученія этого письма Мирской о наслдств, которое какъ съ неба свалилось, у Валеріана застряла и не выходила изъ головы мысль, пришедшая внезапно. Сначала онъ былъ удивленъ тмъ, что пришло ему на умъ, но затмъ чмъ больше думалъ, тмъ боле убждался, что дло это прелесть, диво, восхищеніе.
Оставаясь наедин съ другомъ, онъ глядлъ на Блинскаго усмхаясь.
— Чего ты на меня такъ смотришь?— говорилъ этотъ.— Да еще посмиваешься!
— Радуюсь тому, что мн на умъ пришло?
— Положимъ такъ! Но почему же ты усмхаешься, на меня глядя, да еще какими-то странными глазами, точно будто я тутъ при чемъ-нибудь?
— А, можетъ быть, и въ самомъ дл при чемъ-нибудь!— смялся Валеріанъ.
— Такъ тогда скажи.
— Мало что! Погоди, скажу! А можетъ быть и не скажу совсмъ! Все это не такъ просто, какъ сдается.
Однажды Валеріанъ отправился къ матери и, усвшись предъ ней, вымолвилъ сумрачно:
— Маменька, я къ вамъ съ дломъ пришелъ. Дло важное… надо побесдовать.
— Вотъ теб на! Какое такое дло? Если денегъ хочешь…
— Какія деньги!— махнулъ рукой Валеріанъ.
— То-то! Потому что если на счетъ денегъ, то у меня ни гроша за душой.
— Это я знаю! И давай вамъ Богъ всегда этакъ безъ гроша быть!— улыбнулся молодой человкъ.
— Ну да, да, знаю! Дуракъ ты, больше ничего! Вс вы воображаете, что я все коплю, что у меня горы золота припасены. Ну, что же, тмъ лучше для васъ, вы же наслдники!
— Не сердитесь, маменька! да и дло совсмъ не объ этомъ, а вотъ послушайте въ чемъ дло! Соня теперь будетъ богатая невста…
— Ну, такъ что же? И слава Богу!
— Давайте мы съ вами ее просватаемъ за хорошаго человка!
— За кого же это? въ Москву, что ли, подешь?
— Нтъ, здить никуда не надо… За Блинскаго.
— Ахъ ты, простота, простота, — покачала головой Марья Матвевна.
— Почему же, маменька? Я увренъ, что Блинскій, Вра и Соня одинаково отнесутся къ моему плану.
— А коли не вс?— хитро ухмыляясь спросила старуха.
— Увряю, что я отъ нихъ, это всхъ трехъ, получу согласіе.
— Ну, и исполать теб, коли въ свою простоту не вришь
— Вы думаете, что мудрено будетъ уломать Болеслава. Правда, у него противъ женитьбы всегда было что-то. Но теперь все-таки за послдніе два года онъ много измнилсяю Года два назадъ мн смшно было бы заговорить съ нимъ о женитьб. А теперь я думаю, что его уговорить можно. До сихъ поръ онъ не обращалъ особеннаго вниманія на Соню, но чтъ же изъ этого? И потомъ приданое… все-таки это дйствуетъ. Зажили бы они здсь съ вами! Ну, не всегда, такъ лтомъ бы. прізжали жить. Можно бы было имъ устроить отличную квартиру въ томъ же флигел.
— Ну да, да! Въ гостиной обои сренькіе, а въ спальн тамъ какіе-нибудь розовенькіе, а потомъ уже ты займись поскорй, ищи кормилицу. Да вотъ что, Валеріанъ, надо отцу Ивану сказать, чтобъ онъ не отлучался, вдругъ понадобится крестить ребенка.
— Что вы, маменька?
— Ничего! Я продолжаю! Ты началъ расписывать, а я продолжаю! Ты вдь изъ тхъ, что шкуру медвжью длятъ, не убивши звря, или подойникъ заводятъ прежде коровы. Сейчасъ и флигель сталъ отдлывать! А ты прежде вотъ начни съ начала, а не съ конца: поговори вотъ съ Соней, а тамъ съ другомъ-пріятелемъ. Коли они будутъ согласны, то это будетъ началомъ! Только чего началомъ, невдомо, можетъ быть кавардака… Прідетъ Вра, съ ней перетолкуй!
— И вы тоже, маменька!
— Нтъ, ужъ извини! Я съ ней объ этомъ говорить не буду.
— Стало-быть, вы не желаете этого брака?
— Нтъ, желаю!
— Почему же вы не будете говорить съ Врой?
— Д потому, что кавардака не желаю!
— Маменька, такъ разговаривать нельзя!
— Именно, голубчикъ, нельзя! Умнымъ съ глупыми очень мудрено разговаривать. Сдлай, что я теб говорю: перетолкуй со всми тремя, а затмъ приходи и докладывай мн, а тогда и я вступлюсь, если увижу, что кавардака нтъ.
И никакого объясненія Валеріанъ не добился отъ матери. Въ тотъ же вечеръ, когда друзья пришли во флигель, чтобы ложиться спать, Валеріанъ, нетерпливый во всемъ, заговорилъ:
— Послушай, Болеславъ. Погоди заваливаться спать. Поговоримъ. Слушай въ оба и отвчай. Хочешь жениться?
— Нтъ, не хочу!— разсмялся Блинскій.
— Слушай. Я вдь не шучу. Ей-Богу не шучу!— серьезно сказалъ Валеріанъ.
— Я тоже, вотъ Богъ, не шучу!— трагически произнесъ Блинскій.
Валеріанъ насупился и вымолвилъ:
— Я тебя, какъ друга, прошу не шутить. Я хочу отъ тебя узнать, какъ посмотришь ты на бракъ…
— На бракъ вообще?— перебилъ Блинскій.
— На бракъ съ Соней?— выпалилъ Валеріанъ храбро.
Лицо Блинскаго приняло серьезное выраженіе. Онъ помолчалъ и заговорилъ:
— Какъ я посмотрю? Ну, вотъ что скажу теб по правд. Это было бы возможно. Софья Владиміровна двушка симпатичная, добрая, просто воспитанная. Натура прямая, честная. Вообще она будетъ хорошею женой. Но только видишь ли. Въ этакомъ дл надо согласіе родителей, а въ данномъ случа согласіе Вры Андреевны…
— Понятное дло! И если это согласіе будетъ, то ты и женишься?
— Смотря по тому, Валеріанъ, какое согласіе: вынужденное или добровольное.
— Добровольное? Конечно, добровольное! Я знаю, ты ей нравишься, она тебя очень полюбила и будетъ счастлива, если ты сдлаешь предложеніе…
— Кому?— произнесъ Блинскій.
— Что?— не понялъ Валеріанъ.
— Я говорю, кому?
— Что кому?
Блинскій усмхнулся.
— Видно придется теб повторить твои же слова. Ты говоришь: Вра Андреевна меня очень полюбила, такъ ли?
— Ну?!
— И будетъ счастлива, если я сдлаю предложеніе? Ну, вотъ я и переспрашиваю, кому?
— Какъ кому?..— заоралъ Валеріанъ.— Да чортъ ты этакій, теб же десять часовъ толкуютъ, Сон, ея дочери, а иначе почему же она и счастлива будетъ, коли ты посватаешься за какую барышню въ Петербург?
Наступило молчаніе, и длилось до тхъ поръ, пока Валеріанъ не спросилъ:
— Ну, что же, наконецъ?
— Да ничего, милый другъ!
— Какъ ничего? Все это мы съ тобой вилами по вод пишемъ?
— Нисколько!
— Какъ прідетъ сестра, я сейчасъ же серьезно съ ней заговорю объ этомъ, и буду всячески настаивать, еслибы паче чаянія она имла что-либо противъ тебя, но я заране увренъ въ ея согласіи. Я знаю, что она тебя очень полюбила и будетъ счастлива, узнавъ, что ты…
— Ну, вотъ все и прекрасно!— прервалъ Блинскій.— Дальше нечего намъ и разговаривать. Вотъ, какъ прідетъ Вра Андреевна, ты съ ней и объяснись. Только извини, ты мн прежде дашь честное слово, что исполнишь одно мое условіе?
— Какое?
— А ты дай честное слово?
— Изволь!
— Говоря съ ней о тобою надуманномъ прожект, ты, какъ настоящій прожектеръ-мечтатель, не берись за дло зря, сочиняя какъ попало. Когда заговоришь съ Врой Адреевной, то скажи ей, что ты придумалъ это бракосочетаніе, а не я. Можешь сказать, что я не прочь вообще жениться, но на комъ собственно, самъ не знаю. Понялъ? Вотъ этакъ и скажи!
— Я что-то не совсмъ понимаю, Боля! Въ чемъ же состоитъ мое честное слово?
— А въ томъ, что ты не скажешь Вр Андреевн, что я за ея отсутствіе надумалъ длать предложеніе ея дочери. Ты скажешь, что самъ это надумалъ, со мной говорилъ, а я отвтилъ, что я вообще противъ женитьбы теперь ничего не имю и… Женюсь, какъ бы это сказать? Женюсь, на комъ меня женятъ. Такъ вотъ ей и скажи: ‘Болеславъ сказалъ, что онъ женится охотно на той, на которой мы его соберемся женить’.
— Не знаю… Это что-то чудно выходитъ! произнесъ нершительно Валеріанъ.
— Ну, а если любезный другъ, строго выговорилъ вдругъ Блинскій, — ты не можешь объясниться съ сестрой на этотъ ладъ, то прошу тебя вообще не объясняйся съ ней совсмъ. Тогда считай, что я теб прямо отвчалъ отказомъ и жениться на Софь Владиміровн ни за что не соглашусь.
— Ну, хорошо! сказалъ Валеріанъ, подумавъ.— Я согласенъ! Я ей скажу, что все это придумалъ я, съ тобой говорилъ, а ты отозвался, что согласенъ, потому что вообще ничего противъ брака не имешь…
— И что на комъ, продолжалъ Блинскій,— ни соберитесь вы меня женить, я согласенъ.
— Ладно! нершительно и задумчиво произнесъ Валеріанъ, но въ эту минуту раздался надъ нимъ веселый и даже раскатистый хохотъ Блинскаго.
— Что ты? удивился онъ.
— Чудной ты!
— Чуденъ, братецъ, ты, а не я!
— Ну, ну, ты, простота, не обижайся. Сватай братъ! Сватай! Посмотримъ, какой контредансъ изъ этого выйдетъ!
— Чортъ знаетъ что такое! Вотъ сошлись! заговорилъ Валеріанъ, какъ бы себ самому.— Маменька сказываетъ кавардакъ, ты говоришь контредансъ.
— А Марья Матвевна назвала такъ? воскликнулъ Блинскій.— Ты ей сообщилъ свою затю и она опасается кавардака?
— Да. Но почему? Почему? Она не сказала…
— Потому, Валеріанъ, что твоя мать дальновидне тебя. Ну, а теперь спать пора!

XXX.

Отецъ Иванъ, какъ общалъ сыну, такъ и поступилъ. Онъ усердно молился Богу и размышлялъ какъ ему быть по отношенію къ новому желанію сына, богоугодное ли это намреніе или затя запивающаго человка?
Будь сынъ другой человкъ, отецъ Иванъ и душой, и сердцемъ, и обими руками благословилъ бы сына итти въ Іерусалимъ. Но въ виду того, что въ Порфиріи была непонятная страсть странствовать и шататься, что онъ былъ именно то, что именуютъ въ Россіи ‘непосда’, отецъ Иванъ смущался дать свое согласіе.
А этотъ странный, якобы непокорный и блудный сынъ могъ тотчасъ же, не говоря ни слова, уйти изъ дома и направиться на вс четыре стороны свта, теперь не хотлъ поступить такъ. Онъ уходилъ всегда тайкомъ пошататься въ узд и даже въ губерніи, пить и вернуться нищимъ и голымъ, но теперь онъ ни за что не хотлъ двинуться въ дальній богоугодный путь безъ благословенія отца. Онъ давалъ слово, что во всю дорогу ко гробу Господню и обратно капли вина въ ротъ не возьметъ, пройдетъ побираясь. Добрыхъ людей на свт много.
Однажды въ сумерки священникъ и его сынъ сидли въ палисадник, и Порфирій, который за послдніе дни снова сталъ грустить, спросилъ у отца:
— Ну, что же, родитель, какъ же? Разршилъ ли узы Господь Богъ, наставилъ ли тебя? Скажи мн одно слово и будетъ по твоему.
— Вотъ что, сынъ, если я тебя не благословлю, отвчалъ отецъ Иванъ,— то что будетъ, скажи? Вдь ты не усидишь дома?
— Нтъ! Такъ и пойдетъ по старому: приду, уйду, уйду, опять приду, пока зимой не замерзну гд-нибудь въ пол или пока лукавый не попутаетъ, въ петлю толкнетъ.
— Ну, вотъ я такъ-то и думаю, и помолившись такъ положилъ, что коли я ошибаюсь, то можетъ меня Господь и проститъ. Не пустить тебя лучше не будетъ, будетъ только хуже, а отпуститъ, можетъ, Господь милостивъ, что особое съ тобой приключится, что тебя вылчитъ. Кабы ты, идя во святыя мста, какъ говоришь, положилъ себ клятву вина въ ротъ не брать, то я впередъ скажу, что будетъ теб полное уврачеваніе. Только одно обстоятельство меня удивляетъ, душу мутитъ, зачмъ ты хочешь итти? Ты идешь не гробу Господню поклониться, а чтобы идучи и разные города, разныхъ людей поглядть.
— Можетъ быть, родитель, но грха тутъ нтъ. Мн часто стало сдаваться, что еслибы жилъ я не въ этакой глуши, какъ наша, то, можетъ быть, былъ бы человкъ, какъ и вс, а меня въ этой глуши да тиши тоска загрызла. Представляется мн, что живи я въ город большомъ, ужъ не говорю въ Москв, а хоть бы въ губерніи, то, можетъ, я жилъ бы совсмъ добропорядочно. И вотъ какъ пойду я, а, сказываютъ, итти далече и много чего по дорог увидишь, то мн, вотъ какъ передъ Господомъ Богомъ, будетъ не до вина. Теперь, только когда выпьешь, то на душ свтле становится, всякое теб чудится да представляется, чего и самъ не поймешь. Бываетъ такъ, что совсмъ пьянъ, уже лежишь и видишь золотые города, людей какихъ-то съ крылышками, что летаютъ кругомъ тебя, а то лошадь сядетъ около на заднія лапы, какъ собака, и разговаривать начинаетъ.
— О, Господи! отмахнулся отецъ Иванъ и перекрестился.— Вдь это врагъ человческій приступаетъ къ теб!
Порфирій только вздохнулъ и едва замтно потрясъ головой. Онъ не врилъ соображенію отца и объяснялъ все по-своему.
— Ну, а вотъ какъ пойду я за тысячи верстъ, то думаю, что я и въяв увижу все то, что теперь только въ пьяные глаза лзетъ. Я, родитель, по совсти говорю, не обманываю. Это меня здсь тоска задаетъ. Вдь истинно у насъ здсь тьма кромшная, ничего не видно, ничего не слышно.
— Да что, что теб нужно видть да слышать?
— Не знаю, а только вотъ не этакое все, что тутъ кругомъ тебя!
И Порфирій вдругъ опустился на колна передъ отцемъ. Слезы показались у него на глазахъ, и онъ выговорилъ тише и хрипливо:
— Родитель, спаси ты меня! Самъ говоришь, все врагъ человческій… Ну, вотъ изъ его лапъ ты меня и освободи. Благослови въ путь Богу угодный, и я буду спасенъ, буду такой же человкъ, какъ и вс, буду лучше многихъ, которые теперь надо мной насмхаются.
Отецъ Иванъ взялъ голову сына въ об руки, тоже заплакалъ и едва слышно, едва шевеля губами, произнесъ:
— Ну, Господь тебя благослови! Завтра за обдней приходи въ алтарь, помолимся въ послдній разъ, и пойдешь. Я теб дамъ на дорогу…
Отецъ Иванъ запнулся, помолчалъ и снова заговорилъ:
— Да, длать нечего, он для Липочки. Но ужъ видно такъ Господь Богъ опредлилъ… Откладываю я для Липочки, что могу, накопилъ самую малость. Если когда замужъ пойдетъ, будетъ можно кое-что сшить. И вотъ изъ Липочкиныхъ дамъ я теб двадцать пять рублей. Больше не могу.
— Спасибо, родитель, воскликнулъ Порфирій, цлуя руки отца.— Я этихъ денегъ трогать не буду. Я Христовой милостыней пройду! И дойду и вернусь! А ужъ если буду промежь злыхъ людей или гд у нехристей совсмъ съ голода помирать, тогда трону твои деньги.
На другой день около полудня въ домик отца Ивана было тихо, какъ всегда, но какъ-то торжественно тихо. Даже Липочка присмирла, понявъ, что въ дом происходитъ что-то необычайное, хотя вс, и ддушка, и бабушка, и дяденька, просто и молчаливо сидятъ за столомъ и чай пьютъ.
Но напившись чаю, священникъ всталъ и сказалъ дрожащимъ голосомъ:
— Ну, собирайся!
— Вотъ… Что же? Какъ я есть… Готовъ! отозвался Порфирій.
Двочка глянула въ лицо дяденьки, котораго любила, и удивилась… У него лицо стало другое… Хорошее, а другое.
Дйствительно, лицо Порфирія преобразилось посл обдни и посл полученнаго въ алтар благословенія отца.
Помолившись на образъ, висвшій въ углу, Порфирій поклонился отцу въ землю, обнялъ его, расцловался съ нимъ, затмъ расцловался съ теткой, затмъ нагнулся къ Липк. Двочка заплакала.
— Не плачь, шепнулъ онъ.— Надо радоваться.. И Порфирій съ котомкой за плечами и съ палкой вышелъ изъ домика. Семья стояла на крыльц. Отойдя шаговъ съ сотню, онъ оглянулся, поклонился и опять зашагалъ… въ Іерусалимъ.

XXXI.

Сильно увлекающіеся люди, если они прямодушны и симпатичны, дйствуютъ заразительно и увлекаютъ за собой и другихъ, будто противъ ихъ воли, чарами или гипнотизируя.
Валеріанъ, давно искренно любившій товарища, надумавъ случайно бракъ его съ племянницей, вдругъ восторженно ухватился за эту мысль. Возможность сдлать изъ Блинскаго близкаго родственника будто опьянила его сразу. Онъ плохо спалъ, а днемъ ходилъ сіяющій, даже не ходилъ, а леталъ, по десяти разъ заговаривая о своемъ план то съ матерью, то съ другомъ. И его настроеніе стало дйствовать неотразимо и на старуху, и на товарища… И озадачившее ихъ сначала стало казаться все проще и все лучше. ‘Что же? по совсти… Оно бы ничего’, думала Марья Матвевна. А Блинскій разсуждалъ самъ съ собою:
‘Еслибы не она, родная мать этой двушки, то, конечно, оно было бы хорошо… Довольно слоняться сердцемъ отъ одной женщины къ другой изъ праздности. Это ухаживаніе какая-то любовная гимнастика, а не любовь. Надоло. Наконецъ, и средства… Такое приданое у хорошенькой и милой двочки, которая будетъ мужа обожать… Разв это на улиц найдешь… Тысячи человкъ не смютъ и мечтать о подобномъ. Да. А тутъ затесалось безсмысленное приключеніе. И конечно самъ виноватъ. Вотъ и урокъ’…
Частыя бесды Валеріана съ матерью и съ другомъ привели, наконецъ, къ вопросу.
— Да вдь въ него твоя сестрица сама втюрилась, сказала однажды Марья Матвевна сыну.— Пойми ты, простота.
— Маменька! ахнулъ Валеріанъ.— Можно ли до этакой выдумки дойти умной женщин… До чертиковъ допиваются, но не додумываются.
Искренность изумленія сына подйствовала на старуху.
— Спроси у пріятеля, нершительно сказала она.— Ему лучше знать…
Разумется въ тотъ же день Валеріанъ полушутя сказалъ другу:
— А что, Болька, Вра не влюблена въ тебя?
— Что ты взбсился, что ли? вскрикнулъ Блинскій, взятый врасплохъ. Спохватившись, онъ раскаялся въ отвт. ‘Надо придраться было, думалъ онъ, и отвтить правду. И тогда всему былъ бы и конецъ’.
Но именно конца-то этого ему теперь и не хотлось. А Валеріанъ, передавъ матери краткій отвтъ Блинскаго, заставилъ ее смутиться и чистосердечно покаяться.
— Ну, виновата… Это отъ старости, что ли? А въ наказаніе мн, старой, такъ и скажи ему, что это не ты, а я взбсилась.
На другой же день разхрабрившійся Валеріанъ заговорилъ, наконецъ, и съ племянницей. Начавъ издалека, онъ спросилъ у нея, пошла ли бы она замужъ, еслибъ кто вдругъ, давно въ нее влюбленный, теперь ршился сдлать ей предложеніе. Соня догадалась и вспыхнула.
— Догадываешься, я вижу, кого я теб прочу, сказалъ онъ.
— Да, едва слышно отозвалась Соня, сильно смущенная.
— Что же? Скажи. Онъ теб нравится?
— Трудно сказать, дядюшка.
— Отчего?
— Трудно…
— Неужели ты не пошла бы за него, еслибы онъ теперь посватался и сказалъ, что онъ тебя давно любитъ?
— Онъ этого не скажетъ, дядюшка.
— Ну, а если скажетъ?
Соня помолчала.
— Пойдешь ты за него?
— Не знаю, дядюшка!
— Какъ не знаешь?
— Не знаю. Трудно на это отвчать… Я такое ршать сама не стану. Пускай мама ршаетъ.
— Понятно, мать должна согласіе дать!
— Ну вотъ, если мама дастъ свое согласіе, тогда другое дло, но она…
И Соня смолкла.
— Что же? Ты думаешь, она не захочетъ имть зятемъ Болеслава?
— Не знаю, дядюшка! Думаю, что прежде всего и не въ этомъ дло…
— А въ чемъ же тогда?
— А въ томъ, что самъ Болеславъ Ивановичъ на мн никогда не захочетъ жениться.
— Что ты путаешь! То одно, то другое, то мать, то онъ не захочетъ. Ты мн только скажи одно: пошла ли бы ты за него?
— Говорю вамъ, какъ мама…
— Но если, повторяю, мать согласится, то пойдешь?
— По правд, дядюшка, я ничего не знаю. Смотря, какъ мама согласится. Такъ или этакъ! Можетъ быть и мама согласится, а я не пойду.
— Вотъ-те и здравствуйте! Стало быть, Болеславъ теб совсмъ не нравится. Противенъ даже.
— Нтъ, нравится… Но только тутъ все такое. Трудное. Очень мудреное…
И несмотря на новые разспросы, Валеріанъ не добился отъ племянницы ничего. Соня больше повторяла все то же самое:
— Не знаю… Ничего я не знаю… Ничего не скажу.
Посл ужина, когда друзья вернулись изъ дома къ себ во флигель и собирались спать, Валеріанъ не утерплъ и передалъ свой разговоръ съ племянницей, объяснивъ, что Соня, если не люблена въ него, то все-таки сознается, что онъ ей нравится. Блинскій, узнавъ о смломъ шаг друга, попрекнулъ его за поспшность и заставилъ передать себ весь разговоръ подробно… И онъ встревожился.
‘Дочь тоже знаетъ. Замтила. Догадалась. Часъ отъ часа не легче. Положеніе совсмъ дьявольское!’
Прошло дня три, и Блинскій былъ еще боле смущенъ. Ему все думалось: ‘Однимъ только словомъ все напуталъ, когда отвтилъ Валеріану: ‘Ты взбсился!’ Скажи тогда правду: и ничего бы не было. А теперь что? И меня втянули! И мн вся эта комбинація представляется желательною!’
И Блинскій окончательно не зналъ, что длать. Объясниться прямо и откровенно съ Валеріаномъ онъ не могъ. Было поздно. Надо было раньше честно поступить съ другомъ и не допускать его своею ложью до бесды съ двушкой. Объясниться съ самою старухой было уже окончательно невозможно. Она предупредила его давно. Его долгъ былъ, увидя, что старуха права, сказать ей все и ухать. Иногда Блинскій начиналъ уврять себя, что не связанъ съ Врой Андреевной чмъ-либо серьезнымъ. Простая вспышка съ ея стороны, такъ объяснялъ онъ, не могла быть препятствіемъ. И вмст съ тмъ онъ чувствовалъ, что онъ лжетъ самому себ. Если у него нтъ никакихъ обязательствъ по отношенію къ этой женщин, то все-таки онъ во многомъ виноватъ. Все его рукъ дло. И теперь трудно, и даже боле, какъ-то странно, невроятно, немыслимо, вдругъ при ея возвращеніи объявить ей то, что за ея отсутствіе здсь произошло, врне, придумано.
Да, конечно, никакого нтъ сомннія, что все это только придумано. Онъ Соней никогда занятъ не былъ, совершенно за ней не ухаживалъ и теперь не влюбленъ. Она тоже не обращала на него никакого вниманія, только иногда наивно и безсознательно кокетничая, отчасти лукавыми, но дтски-ясными глазками заглядывала ему въ глаза. Еслибы теперь ее не надоумилъ дядя, то, конечно, ей самой никогда не пришло бы на умъ собираться за него замужъ.
А между тмъ, пока онъ раздумывалъ, какъ поступить и какъ выпутаться, онъ одновременно замчалъ, что каждый день обстоятельства мняются и усложняются. Каждый день не только Соня поглядываетъ на него совершенно иначе, вроятно, постоянно наускиваемая своимъ фантазеромъ дядей, но и Марья Матвевна гораздо боле дружелюбно посматриваетъ на него и видимо радуется тому, что сынъ придумалъ. Наконецъ, самъ Валеріанъ уже начинаетъ постоянно, хотя полушутя, длать довольно прозрачные намеки. Соня краснетъ, а онъ отъ тревоги тоже смущается и, кажется, тоже краснетъ.
— Бда, бда! Надо скорй! ршилъ однажды Блинскій, узнавъ, что пришло письмо отъ Мирской, извщающей объ ея прізд.
И онъ ршилъ, что надо обмануть всхъ, сказать, что получилъ важное извстіе и ему нужно на время създить въ Москву, разумется, не возвращаться и никогда не видться ни съ Мирской, ни съ Соней. Но вдь этотъ поступокъ навки поссоритъ его съ Валеріаномъ? Наконецъ, однажды ему пришло на умъ, что помимо такого ршительнаго шага есть другое средство. Есть исходъ, повидимому, самый нелпый и невроятный, но въ сущности нчто самое умное, что можно придумать.
Однажды въ сумерки онъ, проходя мимо Глафиры, сказалъ ей:
— Глафира Ефимовна, мн надо съ тобой потолковать объ одномъ дл, очень важномъ. Какъ бы намъ это устроить?
— Такъ говорите! отозвалась Глафира.
— Какъ можно! Тутъ на цлый часъ говору. Надо дло большое и важное объяснить. Намъ надо съ тобой видться и прямо-таки тайкомъ вечеромъ либо у меня, либо въ саду.
— Хорошо! нершительно отозвалась женщина.
— Такъ какъ же? Когда? Гд?
— Да ужъ я не знаю!
— Ну, ко мн въ комнату приходи, только, чтобы никто не видалъ.
— Нтъ! Какъ можно! Отмахнулась Глафира боязливо.
— Что ты! Господь съ тобой! усмхнулся Блинскій.
— Ахъ, полноте! Ничего вы не понимаете! догадалась и отчасти обидлась Глафира.— Нтъ, ужъ лучше приходите часовъ въ десять, что ли, въ садъ, къ прудку, гд купальня. Тамъ лавочка, посидть можно.
— Ну, ладно! Ровно въ десять я буду тебя ждать. А дло важнйшее, серьезное и откладывать его нельзя.
Глафира вернулась къ себ отчасти смущенная и въ нершительности. Она не знала, какъ ей поступить. Она боялась своего ‘шалаго’, какъ звала она Егорку. Она не знала теперь, сказать ли ему, предупредить ли его прямо, что у Блинскаго есть до нея какое-то важное дло, и пускай онъ среди чащи хоть идетъ подслушивать. Или же ничего ему не говорить, но спровадить его куда-нибудь? Надо было избрать то или другое. А отсутствіе изъ дома на цлый часъ невдомо куда, чего она никогда не длала, конечно, удивитъ Егора и всполошитъ.
Подумавъ, Глафира ршила, что говорить что-либо сумасшедшему малому не приведетъ ни къ чему. Лучше скрыть отъ него все и куда-нибудь его спровадить на весь вечеръ. Она тотчасъ же придумала куда. Надо было уже второй день послать отвтъ Зацпину, который по поводу свадьбы своего сына ршился просить у барыни столовую посуду.
Марію Матвевну эта просьба страшно разсердила сначала но затмъ Глафира убдила старуху согласиться.
Създить, исполнить порученіе и вернуться нужно было Егору около часа, но кром того, Зацпинъ на радостяхъ, конечно, задержитъ его угощеніемъ.

XXXII.

Наступилъ вечеръ, темный, ненастный.
Устроить все оказалось очень легко, но Глафира все-таки негодовала, что часто бывало съ нею. ‘Можно ли это въ этакіе-то годы, говорила она себ самой, въ этакое влетть, что даже на всякую глупость просить разршенія и во всякомъ простомъ случа укрываться. Изъ-за сумасшедшаго, сама сумасшествую. Ну, вотъ барину какое-то дло нужно мн разсказать, а я, старая, должна къ нему въ садъ выбгать шушукаться, вмсто того, чтобы дома поговорить. И все изъ-за шалаго’.
Уже въ исход десятаго часа Глафира провожала Егора и на разные лады объясняла, какъ и что сказать Зацпину. Лошадь была давно запряжена, но она всячески оттягивала отъздъ молодого малаго, боясь, что онъ вернется слишкомъ скоро.
И оттягивая отъздъ, женщина промахнулась. Егору, подозрительному до безумія, вдругъ что-то показалось… Показалось и въ глазахъ Глафиры, показалось и въ ея голос… Больше всего страннымъ показалось то, что лошадь съ телжкой стоитъ у подъзда, онъ готовъ давно, а она все какія-то турусы на колесахъ разводитъ, будто нарочно задерживаетъ,
Егоръ слъ въ телжку и ршилъ, что дло не просто. Онъ выхалъ изъ дома, прохалъ село, былъ уже въ пол и по крайней мр въ сотый разъ повторялъ:
— Нтъ, не просто! Нтъ, не просто!
И вмст съ тмъ что-то поднялось на душ и хватило въ голову, будто изъ пушки выпалило. Въ голов все какъ-то стало путаться, туманиться, дрожь какая-то пробжала по всему тлу, и скулы стало сводить судорогою, зубы стиснулись, ну, вотъ точь въ точь какъ однажды, когда онъ, ради баловства, побившись о закладъ, сълъ три лимона.
Онъ сдерживалъ лошадь, съ шибкой рыси перешелъ на мелкую рысь, а затмъ пустилъ лошадь шагомъ и, волнуясь, не зналъ, что длать: хать ли, или тотчасъ вернуться? Гадая о томъ, что именно заставило Глафиру его сбыть съ рукъ, онъ изрдка какъ бы догадывался. Ему мерещился Блинскій, но вмст съ тмъ онъ каждый разъ отвчалъ самому себ:
— Вздоръ! Пустое! Смшно даже… Правду она говоритъ, что я безумный. И ничего даже совсмъ нтъ, все я выдумалъ. Голова у меня съ ‘толчкомъ’. Барыня врно сказываетъ, что я умалишенный…
И ударивъ сильно вожжей по лошади, онъ снова пустилъ ее рысью.
Въ эти же минуты около купальни на лавочк сидли Блинскій и Глафира. Молодой человкъ прямо, безъ обиняковъ, безъ всякаго вступленія объяснилъ Глафир все дло. Онъ зналъ, что эта женщина очень умная, быть можетъ самая умная въ Уютномъ, и зналъ, что она иметъ большое вліяніе на свою барыню.
Блинскій кратко передалъ Глафир, что хотя ему очень неловко, но онъ долженъ признаться, что Вра Андреевна какъ будто къ нему неравнодушна и даже очень сильно неравнодушна. На это у него есть кое-какія доказательства. Онъ просилъ Глафиру объяснить это Марь Матвевн, но отъ себя и, конечно, не говоря о немъ ни слова, ни единаго слова.
— Скажи Марь Матвевн, что по твоему эта выдумка Валеріана Андреевича можетъ разыграться Богъ всть какъ не хорошо.
— Чего же вы собственно желаете? спросила, наконецъ, Глафира.
— Чтобы Марья Матвевна не только не давала своего согласія на бракъ внучки со мной, а напротивъ того заявила, что она прямо это запрещаетъ. А если позволитъ, то современемъ. И пойми ты, что я самъ готовъ жениться на Сон, она мн нравится. Но этотъ бракъ, если и возможенъ, то все-таки его надо отложить и надолго отложить. Мн надо ухать, не видаться съ полгода, чтобы Вра Андреевна успла привыкнуть къ тому, что должно случиться. А ужъ если по совсти разсуждать, безъ всякаго себялюбія, то лучше, чтобы и совсмъ этого не было.
— И врно вы знаете, Болеславъ Ивановичъ, что барыня могла въ эдакое замшаться.
— Какъ? не понялъ Блинскій.— Марья Матвевна? Она старшая въ семь.
— Нтъ! Нтъ! А вы-то наврняка стало-быть знаете, что Вра Андреевна смогла къ вамъ… Ну, эдакъ… сердцемъ, что ли, запутаться.
— Знаю, Глафира Ефимовна, наврно знаю! Да не въ этомъ дло. Это все ты брось. Врь не врь, какъ знаешь, а главное сдлай скоре то, что теб надо сдлать. Надо отъ себя, это главное тоже. Меня совсмъ оставь въ сторон. Передай якобы свои мысли и все, что ты сама замтила или увидала. Марья Матвевна вполн теб во всемъ вритъ и она женщина умная и сейчасъ все пойметъ. Вдь выходитъ что то совсмъ невроятное. Пойми, сама разсуди.
— Да. Если эдакъ, то хорошаго мало, отвтила Глафира.— А поврить я готова… про Вру Андреевну.
— Посудите: молодая вдова съ дочерью, а тутъ молодой человкъ. Онъ вдов полюбился и можетъ быть крпко, больше чмъ кажетъ. И вдругъ онъ же да женится на ея дочери. Вдь это же ужасно, да какъ-то даже гршно.
— Встимо, прямо грхъ! вдругъ ахнула Глафира.— Если такъ, какъ вы сказываете… Такъ что же это? И грхъ, и срамъ, и Богъ знаетъ что! Этакого, кажись, никогда и на свт не бывало. Ничего подобнаго я никогда не слыхала. Такъ, такъ! Правы вы! И хорошій вы человкъ. Я все Марь Матвевн нынче передамъ. И вы ее не знаете. Вы вотъ ее увидите, какая она. Отвчаю вамъ головой, завтра же Марья Матвевна ахнетъ на Валеріана Андреевича за то, что онъ такую глупость надумалъ и такой трезвонъ пойдетъ, что все сразу наладится слава Богу. Но только скажите мн, Сонечка, какъ вы думаете, совсмъ она къ вамъ равнодушна?
— За это я, Глафира Ефимовна, отвчаю! Да и молода она. Если и приглянулся я ей, такъ это пустяки. Черезъ мсяцъ ей другой понравится, а тамъ и третій. Она еще ребенокъ…
Блинскій хотлъ что-то еще прибавить, но шорохъ за скамьей заставилъ его оглянуться. Оглянулась и Глафира… И они увидли въ полумрак фигуру, которая почти ползла по трав.
— Онъ!.. Ей-Богу, онъ! вскрикнула Глафира вслухъ и, поднявшись со скамьи, быстро пошла на встрчу къ ползущей фигур.
— Ты, что ли, шалый?
Фигура поднялась, выпрямилась и бросилась на женщину, хватая ее за горло. Блинскій кинулся къ нимъ. Онъ ничего не понималъ, не могъ и разглядть въ темнот, кто вдругъ появился. Онъ видлъ только, что этотъ человкъ, какъ дикій зврь, вцпился въ женщину.
— Я зналъ… Зналъ. Давно зналъ… вскрикнулъ онъ.— Вотъ теб… Вотъ, проклятая…
Блинскій узналъ голосъ Егора и хотлъ вступиться, хотя не понималъ въ чемъ дло, но дикій пронзительный крикъ Глафиры поразилъ и обратилъ его въ истукана. Егоръ бросился въ сторону и исчезъ въ чащ сада.
Глафира стонала, хватаясь за грудь, шаталась и вдругъ повалилась на траву…
— Зар… Зарзалъ… хрипливо вырвалось у нея не крикомъ о помощи, а какъ жалоба.
— Что ты? Что? Какъ зарзалъ? Что? потерялся Блинскій и, нагибаясь надъ женщиной, онъ тщетно старался разглядть что-либо.
— Помогите… Зовите… произнесла Глафира.— Кровь!.. Скоре! Льетъ! Льетъ!
Блинскій побжалъ къ дому крича: ‘помогите!’, но самъ, казалось, еще не вполн сознавалъ происшедшее, настолько оно казалось невроятнымъ и безсмысленнымъ.
Первый, услыхавшій крикъ, былъ Валеріанъ, искавшій пріятеля по саду. Онъ кинулся навстрчу. Черезъ нсколько минутъ вс обитатели дома, помимо Марьи Матвевны, были уже около Глафиры, а затмъ трое дворовыхъ понесли женщину въ домъ, Она была ранена ножомъ въ грудь, и кровь, смочившая уже всю одежду, струилась по пути, полила дорожку сада, полила и комнаты, чрезъ которыя ее пронесли.
Марья Матвевна, узнавъ все и увидя любимицу, вносимую черезъ терассу, ахнула и, добравшись до дивана, упала на него почти безъ чувствъ.
Весь домъ заходилъ ходуномъ. Что длать? Никто не зналъ. Вс кидались, швырялись и только охали.
Валеріанъ распорядился первый, приказавъ скакать въ Вознесенское за фельдшеромъ.
Но пока шла сумятица въ усадьб, на деревн была тоже сумятица. У одной избы собралось до десятка мужиковъ и бабъ, вскочившихъ и спросонья прибжавшихъ на крики сосдей Сергя и его жены Дарьи.
Оказалось, что за нсколько мгновеній предъ тмъ прибгалъ дворовый Егоръ, кричалъ и ломился къ нимъ въ избу. А кричалъ онъ, какъ полоумный, лишь два слова: ‘Подавай! Заржу!’
— Баба моя чуть не впустила его, объяснялъ Сергй.— А я гляжу, дло несуразно. Выбгъ къ нему. А онъ съ ножемъ. Мечется и наровитъ въ избу проскочить. А кричитъ: подавай Ваську… Питомка-то нашего… Схватился со мной. Я, неча длать, его шабанулъ… Упалъ онъ, а тамъ вскочилъ и убгъ. А самъ-то плачетъ, реветъ… А вотъ и ножище. Изъ барской должно куфни. Да въ крови весь…
И кучка перепуганныхъ крестьянъ толпилась, молчаливо окружая Сергя и боязливо поглядывая на большой окрававленный ножъ, который онъ держалъ въ рукахъ.
— Ума ршился! сказалъ кто-то.
— Да. Встимо. А кровь-то?.. Откедова! Чья?..
Но чрезъ минутъ десять страшная всть достигла до избы Сергя и подняла на ноги уже все село.

XXXIII.

На другой день въ дом и во всей усадьб ночную сумятицу отъ происшествія замнила полная сугубая тишина. Пріхавшій рано утромъ фельдшеръ остановилъ кровь, но на опросы Марьи Матвевны не отвтилъ ничего положительнаго. Онъ совтовалъ послать въ уздный городъ за докторомъ.
Глафира съ глубокою раной въ груди, потерявшая страшно много крови, лежала въ полузабыть, но минутами приходя въ себя оглядывалась сознательно, спокойно и повторяла одно и то же:
— Умру я?… Скажите… Мн нужно знать!
Но именно на этотъ вопросъ правдиво отвчать было нельзя.
Егоръ исчезъ изъ Уютнаго, но въ окрестности его никто не видалъ. Онъ какъ въ воду канулъ. Блинскому, единственному свидтелю нападенія, пришлось лгать и старух и другу, уврять, что онъ случайно встртился съ Глафирой у купальни.
Причина же невроятнаго происшествія была для всхъ совершенно ясна. Ревнивый до сумасшествія Егоръ не разъ грозился и не разъ кидался на свою возлюбленную съ чмъ попало. Однажды онъ замахнулся и топоромъ.
Прошло два дня и, конечно, мысли всхъ обитателей были сосредоточены на раненой и повидимому умирающей женщин.
На третій день въ сумерки раздался колокольчикъ, всегда означавшій прізжихъ, а не прозжихъ…
— Докторъ! обрадовалась Марья Матвевна.
— Дохтуръ! повторили вс, давно и тщетно ожидавшіе узднаго врача, практиковавшаго на разстояніи ста верстъ и часто поспвавшаго къ отпванію.
Когда колокольчикъ загудлъ около строеній усадьбы, вс обитатели и даже Марья Матвевна были на крыльц. Блинскій выглядывалъ изъ окна флигеля.
Во дворъ въхалъ тарантасъ тройкой, но въ немъ былъ не мужчина съ казеннымъ картузомъ, а женщина съ яркимъ зонтикомъ.
— Мама! вскрикнула первою Соня.
— Вра! вторилъ ей Валеріанъ.
Дйствительно, Вра Андреевна слукавила, обманула и явилась нарочно раньше, сюрпризомъ. Однако, судьба не захотла, чтобы ея возвращеніе вызвало всеобщую радость… Напротивъ, ее самое ожидалъ невроятный сюрпризъ…
Одна только Марья Матвевна холодно поздоровалась съ Врой, досадуя, что это не докторъ. А Блинскій исчезъ изъ окна при появленіи тарантаса.
Валеріанъ и Соня радостные прошли въ комнаты Мирской и забыли о дикомъ происшествіи въ дом, благодаря тому, что Мирская уже не письменно, а устно передавала имъ теперь нчто, что тоже было огромнымъ происшествіемъ, измнявшимъ совершенно ихъ существованіе.
Вра подтвердила то, что писала, но оказывалось со словъ управляющаго покойнаго Мирскаго, что оставшееся наслдство можно было смло оцнить во сто тысячъ. А вдобавокъ долга на обоихъ имніяхъ не было ни копейки, и оба были не только въ порядк, но въ цвтущемъ состояніи.
— Я хотла похать посмотрть, сказала (Вра,— хотя бы одно московское, но не ршилась…
— Отчего? спросила Соня.
— Хотлось скоре вернуться! воскликнула Мирская радостно и, обнявъ дочь, горячо поцловала ее.
— Вмст подемъ. И я поду съ вами, сказалъ Валеріанъ.— Вотъ только обождемъ, чмъ здсь все кончится…
— Но какъ это произошло? Что такое? Почему? спросила Вра.
— Болька виноватъ!
— Что?
— Да. Блинскій все натворилъ, усмхнулся Валеріанъ.
— Какимъ образомъ? тихо произнесла Вра, и вдругъ яркій румянецъ вспыхнулъ у нея на лиц.
Соня невольно замтила это, но Валеріанъ видлъ и не обратилъ никакого вниманія. Онъ сталъ разсказывать все, какъ узналъ отъ друга, но, стсняясь присутствіемъ племянницы, воздерживался отъ разъясненій.
Мирская, однако, казалась разсянною… Она любила Глафиру и въ первую минуту была поражена, но ея собственное нравственное состояніе было таково, что все совершавшееся вокругъ нея было какъ-бы окутано какимъ-то туманомъ. Казалось, что она не смотритъ кругомъ себя, а смотритъ только въ себя самое, въ свою душу, и прислушиваясь къ рчамъ людей, не слышитъ ничего, а слышитъ только то, что чудно звучитъ въ ней самой.
Такъ казалось ей самой, когда она мгновеніями старалась отдать себ ясный отчетъ въ собственныхъ чувствахъ и ощущеніяхъ.
А что именно творилось въ ней, было нчто никогда еще ею не испытанное: неизмримо радостный подъемъ, доходящій до блаженнаго состоянія, ощущеніе всми силами души или сердца и мозга, всми фибрами обмирающаго тла, того, что люди называютъ счастьемъ. Это чудно-радостное состояніе началось еще здсь въ Уютномъ, до отъзда, при извстіи о наслдств, затмъ оно усилилось и окрпло въ Москв, не покидало ее, а все росло съ каждымъ днемъ… Теперь, когда она, бросивъ дла, которыя, однако, требовали ея присутствія въ Москв, очутилась снова въ Уютномъ, ея нравственное состояніе изъ чудно-радостнаго перешло въ восторженное.
Онъ здсь! Завтра, а можетъ быть и сегодня, возникнетъ разговоръ, думалось ей. И нсколько словъ, десятокъ словъ, даже два, три слова, превратятъ грезы въ дйствительность. Чувство жажды счастья исчезнетъ… оно станетъ утолено и станетъ наслажденіемъ. Да. Онъ здсь! И вотъ сейчасъ она увидитъ его. А вскор, быть можетъ, они останутся на минуту наедин… И этой минуты будетъ достаточно, чтобы все сказать… чтобы все, все преобразилось какъ бы магически, какъ бы волшебствомъ…
И ни разу, ни въ Москв, ни въ дорог, сомнніе не закралось въ сердце. Она знала, что теперь помхъ и преградъ нтъ никакихъ между нимъ и ею. Онъ самъ говорилъ когда-то. что средства къ жизни играютъ громадную роль въ жизни, въ любви, а теперь она богата. Соня подлится съ ней. И она можетъ съ чистою совстью принять этотъ подарокъ. Это будетъ наградою за все, что она вынесла съ семнадцатилтняго возраста въ теченіе цлыхъ двадцати лтъ. Десять лтъ пытокъ со старикомъ мужемъ и десять лтъ тоски, ожиданій и жажды личнаго счастья, никогда неизвданнаго.
Мирская, попросивъ брата приказать накрыть чай на терасс, поспшно принялась за свой туалетъ. Она такъ двигалась, такъ глядла, такъ улыбалась, что Соня, сидвшая на подоконник и слдившая внимательно за матерью, вдругъ вымолвила:
— Мама, ты другая стала…
— Да?— вопросительно воскликнула Вра.
— Другая… Ты помолодла, похорошла…
— Можетъ быть…— снова воскликнула Вра, но эти слова звучали такъ, что говорили: ‘Конечно! Разумется!’
— Неужели теб Уютное настолько противно,— заговорила Соня, нсколько удивляясь…— Вдь ты рада тому только, что мы отсюда удемъ… А не тому, что въ Москв поселимся… Лишь бы только отсюда теб…
— Нтъ, не только, Соня. Не только! Не только,— вскрикнула женщина, становясь предъ дочерью съ сіяющимъ лицомъ, съ влажными глазами.
И подъ неудержимымъ напоромъ страсти, переполнявшей ея сердце, Вра выговорила глухо:
— Соня, ты не знаешь… Ты ничего не знаешь, не понимаешь… Ты узнаешь… Скоро… скоро. Дло не въ Москв…
И вдругъ она прибавила измнившимся и отчасти дрогнувшимъ голосомъ:
— Соня! Ты помнишь, что ты мн общала?
— Что, мама?— даже встревожилась двушка.
— Что ты мн общала предъ моимъ отъздомъ, когда я тебя спросила?
— Я не помню, мама. Скажи.
— Подлиться со мной твоимъ состояніемъ. Вдь все твое и если…
— Ахъ, мама!— вскрикнула Соня, и вскочивъ съ подоконника, она бросилась къ матери на шею и стала цловать ее.
— Ты помнишь и… и сдержишь слово?
— Мама, мама, перестань. Что это? Я даже не пойму. Даже обидно. Даже мн стыдно. Я сама твоя и у меня ничего своего нтъ и не будетъ. Все твое, мама. Я сама твоя… А это все какъ-то нехорошо, обидно, стыдно… Прежде ты со мной такъ не говорила. Не просила… Проклятыя деньги. Лучше бы ихъ…
И на глазахъ молодой двушки вдругъ навернулись слезы. Мирская, удивляясь и недоумвая въ свой чередъ, обняла дочь… Она не понимала слезъ двушки и обиды, звучавшей въ ея голос.
— Соня, тебя могутъ начать отговаривать, не только твоя бабушка или Клеопатра, но даже дядя. Они назовутъ меня сумасшедшей… Я знаю, знаю и иду на это. Пускай ихъ. Надо въ душу заглянуть человку, чтобы понять. Многое на свт странное, даже нехорошее, только кажетъ такимъ. А загляни въ душу и увидишь, что правъ человкъ… Вотъ Егорка… Онъ убійца! Онъ безумный! А онъ правъ. Да, загляни ему въ душу и увидишь, что онъ правъ… А если онъ разумъ потерялъ, то онъ не виноватъ. Сколько разъ я себя, сама себя какъ бы вотъ ловила на такомъ… Такомъ, что прямо сумасшествіе… Да вотъ и теперь… Я чувствую, что и у меня и вокругъ меня какой-то туманъ. Все въ туман… Только одно ясно. Одно. А это одно все. Для меня… Мн ничего не надо кром этого… Безъ этого я жить не захочу.
Мирская провела рукою по лицу и смолкла. Изъ радостной она вдругъ стала печально-задумчивою и смотрла въ окно странными, какъ показалось Сон, глазами, широко раскрытыми, какъ будто куда-то внимательно присматривающимися, но къ чему-то, что далеко, далеко… Двушка почти ничего не поняла изо всего сказаннаго матерью. А что и поняла, то отринула какъ собственное глупое измышленіе.
Но Вра вдругъ пришла въ себя и лицо ея просвтлло.
‘Онъ меня ждетъ!’ — подумала она.

XXXIV.

Чай былъ уже накрытъ на терасс, и Валеріанъ вмст съ Блинскимъ сидли у стола въ ожиданіи Вры и Сони.
Блинскій былъ настолько задумчивъ, даже суровъ, что казался Валеріану встревоженнымъ. Онъ приписывалъ состояніе друга всему происшедшему по его косвенной вин, однако онъ помнилъ или ему казалось, что Блинскій, сильно разстроенный первые два дня, затмъ постепенно успокоился, какъ бы убдивъ себя, что онъ собственно ничмъ не виноватъ въ страшной драм… А теперь Блинскій казался будто опять разстроеннымъ, какъ въ первый день.
— Что ты?— выговорилъ Валеріанъ, приглядвшись къ другу.— Помилуй… Ты что малый ребенокъ.
— Что?— удивился этотъ, какъ бы вдругъ очнувшись.
— Что? Какъ что? Ты опять объ этой своей якобы вин… все раздумываешь… Пойми же, голубчикъ, что еслибы на лавочк съ Глафирой сидлъ въ этотъ вечеръ отецъ Иванъ, то, ей-Богу, все то же бы приключилось. Такъ какъ же себя виноватымъ считать? Сумасшедшій человкъ застрлится, что ли, потому что на мн шапка представится ему не шапкою, а чортомъ съ рогами. Такъ я и буду упрекать себя въ его смерти?
— Нтъ… Я такъ… Совсмъ не то… Голова какъ будто болитъ.
А между тмъ Блинскій былъ нервно настроенъ, такъ какъ нетерпливо и даже съ тревожнымъ нетерпніемъ ожидалъ увидть Мирскую.
‘Какъ она выйдетъ и слово одно скажетъ, а я уже все узнаю’,— думалось ему.— ‘Сразу узнаю! Узжала была радостная, и лицо мн говорило… А теперь? Вроятно то же? Или еще хуже!’
И онъ все собирался сказать Валеріану, что не надо тотчасъ что-либо объяснять Вр Андреевн ‘о разныхъ планахъ’. И собираясь Блинскій не ршался.
Но теперь вдругъ оба подумали объ одномъ и томъ же. И Валеріанъ вымолвилъ въ полголоса:
— Знаешь что, Болька… Пока тутъ все… этакое… Ничего не извстно насчетъ Глафиры… Я думаю лучше не начинать говорить съ Врой.
— Конечно! Конечно!— воскликнулъ Блинскій.— И думать нечего.
— Да. И маменьк не до этого. Я боюсь, что если Глафира умретъ, маменька серьезно захвораетъ. Она ужъ за эти дни перемнилась страшно…
— Да. Конечно, ни слова… Ничего. А Глафира Ефимовна, я же теб врно говорю, не выживетъ.
— Почемъ знать. Я такъ слыхалъ, что если зарзанный сразу не умеръ, то ничего не извстно, что будетъ.
— Какой вздоръ!— отозвался Блинскій особенно раздражительно.— По дв, три недли лежатъ между жизнью и смертью и наконецъ умираютъ.
Раздражительная нотка въ голос его явилась потому, что онъ услыхалъ стукъ захлопнутой двери и шелестъ женскаго платья… И онъ, невольно робя, уже собрался встать и итти навстрчу Вр Андреевн. А это оказалась Соня, быстро прошедшая мимо чрезъ столовую.
Чрезъ минуту двушка, нсколько задумчивая, вышла на терассу и принялась заваривать чай.
Блинскій сталъ смотрть на нее, и т же мысли, что часто являлись въ голов его за послднее время, явились и теперь.
Соня ему нравилась… И все боле… Теперь онъ видлъ въ ней, будто находя всякій день, все новыя прелести… И досада росла на сердц.
Блинскій, конечно, самъ не зналъ, даже не подозрвалъ, что и тутъ, теперь, сказывалась его натура. Его прихотливый нравъ все творилъ. Соня была запретнымъ плодомъ! И только… А въ этомъ все. Не будь никакихъ препятствій къ этому браку, который выдумалъ Валеріанъ, то Блинскій наврно отвтилъ бы только смхомъ и шутками. Но обстоятельства сложились такъ, что самое простое и многимъ желательное дло становилось немыслимымъ изъ-за одной личности. А если оно немыслимо, то поэтому оно и выростаетъ въ настоятельно-необходимое. Изъ маленькаго длается огромнымъ! Изъ случайнаго становится насущнымъ!
Наконецъ, снова стукнула дверь, и снова послышались шаги и шелестъ платья… Блинскій, благодаря своему настроенію, даже перемнился въ лиц и разсердился самъ на себя.
‘Что я дурь на себя напускаю?’ — подумалъ онъ.
Вра вышла на терассу… Лицо ея было сіяющее, но смущенно… Внутреннее волненіе было до того сильно, что она хотла что-то сказать, протягивая руку Блинскому, но голосъ замеръ.
— Здравствуйте, Вра Андреевна,— произнесъ этотъ не своимъ, а какимъ-то чужимъ, дланнымъ голосомъ.— Какъ сдлали ваше путешествіе?
— Слава Богу,— отозвалась Вра робко.
На нее сразу напала робость при вид лица и при звук голоса Блинскаго. Онъ казался будто разсерженнымъ и сдерживающимся ради приличій…
Сердце пугливо замерло въ женщин… Она была озабочена, удивлена до крайности, но удивленіе тотчасъ перешло въ испугъ и тревогу. Какъ люди подъ гнетомъ горя тупо и глупо относятся къ окружающему, такъ счастливые люди чутки, но и боязливы до крайности. Вра безсознательно чуяла, что счастье ея непрочно, хрупко, основано на однхъ лишь грезахъ, а не на фактахъ дйствительности… Чутье говорило, что ея сказочный чудный дворецъ карточный домикъ.
Но вмст съ тмъ, она глазамъ своимъ не врила:
‘Что онъ? Что это?’
Вопросъ этотъ будто самостоятельно звучалъ во всемъ тл, какъ отзвукъ громкаго и грубаго голоса, прокричавшаго это около нея.
Наступило странное молчаніе. Вс, кром Валеріана, сидли опустивъ глаза, какъ еслибы произошло вдругъ что-либо крайне неловкое, глупое, и надо скоре выпутаться изъ фальшиваго положенія.
Блинскій сидлъ совсмъ суровый и думалъ:
‘Узжать! Ясно какъ день! И больше чмъ когда-либо’.
Вра, смущенная, прислушивалась къ звучавшему въ ней вопросу: ‘Что онъ?’
Соня стала еще задумчиве и понурилась, нагнувшись надъ столомъ.
— Вра, посмотри на него,— вдругъ раздался слегка шутливый голосъ Валеріана.— Представь себ, не могу его успокоить. Посмотри на что онъ похожъ. Темне ночи!
— Болеславъ Иванычъ?— спросила Вра робко.
— Ну да. Разв не видишь, какая фигура. Все продолжаетъ укорять себя, что Глафира…
Но Вра дале ничего не слыхала, не слушала… Будто молнія сверкнула передъ ней и освтила все, что было во тьм… Освтила ея собственное сердце, все ея существо. Это былъ ударъ! Но ударъ чудный, невыразимымъ восторгомъ переполнившій ея душу, смущенную недоумніемъ и боязнью.
— Вотъ оно!— чуть не вскрикнула Вра.
И открытіе, что все дло въ Глафир, въ несчастномъ случа, такъ подйствовало на нее, что она снова радостно сіяющая и счастливая начала весело разспрашивать Блинскаго, докончилъ ли онъ ея портретъ и вс аксесуары. Онъ отвчалъ сдержанно, глядлъ будто враждебно… Но она, видя все, знала теперь, что ‘это все’ до нея не касается.
Соня, наливъ второй стаканъ чаю своему дяд, поднялась изъ-за стола и тихо, задумчиво или разсянно, спустилась по лстниц въ садъ и двинулась по алле. Никто не обратилъ вниманія на ея уходъ.
Валеріанъ тотчасъ же произнесъ:
— А знаешь, Вра, помимо Глафиры, этотъ безумный хотлъ зарзать ребенка на деревн. У Сергя…
Мирская удивленно поглядла на брата.
— Да. Прямо на деревню побжалъ…
И разсказавъ все, Валеріанъ прибавилъ:
— Ты не догадываешься?
— Нтъ.
— Да вдь мальчикъ этотъ, кажется, Васька, Василій… Онъ пріемышъ Сергя… А чей и откуда, невдомо. Стало-быть вотъ и разрши. Романъ. А я разршилъ, то-есть догадался… Хотите скажу?
Но ни Вра, ни Блинскій не отвтили, какъ если-бъ и не слыхали ничего. Блинскій продолжалъ мысленно повторять чуть не въ сотый разъ:
‘Узжать! Все къ чорту пошло! Ну, что-жъ? Не помрешь. Все было выдумано?!.’
А Вра думала о приключившейся драм и вдругъ воскликнула она:
— Да. Вотъ это я понимаю. Такую любовь и такую ревность. Какъ я была бы счастлива, еслибы человкъ, мною любимый, меня такъ убилъ.
— Что вы?— не только рзко, но почти грубо, вымолвилъ Блинскій, широко раскрывая глаза.
— Да. Какая счастливая умирала бы я, зная, что я такъ любима!— восторженно произнесла женщина и въ голос ея звучала глубокая искренность.
— Ну, Вра,— разсмялся Валеріанъ.— Ты съ толчкомъ…
‘Даже съ трещинкой въ голов!’ — чуть незлобно подумалъ Блинскій.
Допивъ свою чашку, Вра вдругъ поднялась, оглядлась на садъ, на об большія липовыя аллеи, расходящіяся въ об стороны, и вздохнула полною грудью.
— Тутъ почище, я думаю, воздухъ, чмъ въ Москв,— пошутилъ Валеріанъ.
— Да… Но зимой?.. Зимой?!.. Здсь.
И Мирская разсмялась весело, радостно. Ея голосъ и смхъ ясно говорили, что это Уютное съ ней скоро простится и никогда ее не увидитъ. Валеріанъ поглядлъ на друга и будто что-то спрашивалъ. Блинскій понялъ сразу. Онъ досадливо пожалъ плечами.
— Что вы?— спросила Вра.— У васъ какіе-то телеграфы съ братомъ.
— Во всякомъ случа не телеграфы, а телеграммы, — разсмялся Валеріанъ.— Правда. Я хотлъ съ тобой заговорить объ одномъ дл довольно важномъ, а Болька не согласенъ и даже разсердился…
— А почему же?.. Болеславу Иванычу… Разв это до него тоже касается?.
— Тоже, тоже… Да вотъ обождемъ немного…
— Хотите, пройдемтесь по саду,— вдругъ обратилась Вра къ Блинскому.
Онъ опшилъ и стоялъ, какъ бы вдругъ онмвъ. Никогда прежде Мирская подобнаго не предлагала ему. Или боялась матери, или сама не считала возможнымъ почему-либо оставаться съ нимъ наедин. А теперь вдругъ иное…
— Вы не хотите?— кокетливо сказала Вра.
— Помилуйте! Съ удовольствіемъ,— вымолвилъ Блинскій сухо и въ тотъ же мигъ подумалъ: ‘И отлично! Я сейчасъ же все это прекращу’.
Они сошли съ терассы и двинулись.
‘Скажите пожалуйста, какая вдругъ храбрость? Даже прямо навязчивость!’ — думалъ Блинскій.— ‘Но, милая моя, сейчасъ все объяснится. Я теб объявлю, что по нкоторымъ обстоятельствамъ я узжаю. На долго ли? Да не знаю… Да это и не интересно… А если вамъ интересно, что удивляюсь, почему бы это…’
И пока онъ, шагая около Мирской, досадливо разсуждалъ про себя, она снова слегка оробла и думала:
‘Что сказать? Говорить ли? Спросить ли? Нтъ, я не ршусь. Надо ждать. Надо, чтобъ онъ самъ заговорилъ. Или случай какой-нибудь’.
И вдругъ она спросила, какъ бы вспомнивъ:
— Неужели вы въ самомъ дл такъ себя упрекаете въ этой страшной исторіи, что васъ даже врод раскаянія томитъ?..
— Нисколько, Вра Андреевна,— сухо отозвался Блинскій.— Это все выдумки Валеріана. Мн, конечно, непріятно, что я былъ косвенною причиной, но раскаиваться мн не въ чемъ. Это было бы безсмыслицей.
— Отчего же вы такой?— уже снова смущаясь, спросила она.
— Какой, Вра Андреевна?
— Такой… Такой угрюмый…
— Меня очень озабочиваетъ одно дло!— вдругъ быстро, какъ-то спша, заговорилъ Блинскій.— Я получилъ одно непріятное извстіе и мн надо… Надо…
— Что?
— Надо хать въ Москву…
— Ну что же?.. Это даже отлично… Вмст вс подемъ. И Валеріанъ. Мн надо осмотрть наше московское имніе.
Блинскій хотлъ отвтить, что ему надо хать въ Москву и затмъ тотчасъ же въ Петербургъ на три мсяца, а то и на полгода… Онъ хотлъ росказнями противорчить ей и разбить ея мечтанія, которыя не высказываемыя все-таки были ясны, чувствовались сами собой.
Предъ ними вдругъ появилась Соня, вышедшая изъ-за деревьевъ.
— А, Софья Владиміровна,— воскликнулъ Блинскій.— Кстати. Пожалуйте. Я вамъ покажу это дерево, про которое говорили…
Соня приблизилась и выговорила:
— Какое дерево. Что вы рисуете?
— Да-съ. Да-съ. Пожалуйте.
И они двинулись дале… Вра вдругъ сразу поникла головой. Легкая тнь набжала на ея лицо.
‘Я въ первый разъ позвала его?’ — думалось ей. ‘Онъ могъ догадаться…’

XXXV.

Въ тотъ же вечеръ Глафира, лежавшая въ полузабыть и тихо стонавшая, пришла въ себя какъ отъ толчка, широко открыла глаза, оглядлась и произнесла:
— Марья Матвевна?
Старая Анисья, сидвшая въ углу комнаты, поднялась и спросила:
— Что вамъ? Водички?
— Марья Матвевна,— выговорила Глафира медленно.— Попроси. Скажи: очень прошу. Надо.
— Поздновато, Глафира Ефимовна. Барыня, поди, уже собирается почивать. А то и легла.
— Поди… Спитъ, разбуди. Нужно. Я помираю. Скажи. Проститься…
Горничная, видимо перепуганная, не отвтила ни слова и выбжала изъ комнаты.
Черезъ минутъ пять старуха, дйствительно собиравшаяся ложиться спать, быстрыми шагами вошла къ любимиц и подошла къ постели.
— Что ты? Хуже себя чувствуешь?— спросила Марья Матвевна тревожнымъ голосомъ.
— Помираю…
— Полно. Полно… Вотъ завтра наврное прідетъ докторъ. Что-нибудь дастъ…
— Марья Матвевна… Пошлите за отцомъ Иваномъ… Сейчасъ…— глухо проговорила Глафира.
— Изволь. Что же? Это не мшаетъ!
И Марья Матвевна обратилась къ Анись:
— Прикажи скоре сбгать… Да сказать зачмъ… Скажи, хочетъ Глафира Ефимовна причаститься.
И старуха сла на край постели.
— Марья Матвевна… Я вамъ прежде душу открою,— заговорила Глафира съ трудомъ, какъ бы черезъ силу.— Не думала, что скажу когда… Да вотъ… Общайте просьбу мою уважить… Когда помру сдлать, что я прошу…
— Говори. Что?
— Марья Матвевна… У меня на душ грхъ… Я таилась отъ стыда. Теперь надо сказать и просить васъ не оставить…
Глафира задохнулась и смолкла.
— Говори. Говори.
— У меня сынъ… Этотъ Вася сынъ мой… Что у Дарьи…
— Батюшки свты!— вырвалось у старухи.— Да какъ же ты…
И Марья Матвевна запнулась, не вря ушамъ своимъ и не зная, что сказать.
— Стыдъ бралъ,— черезъ силу заговорила Глафира.— Помните я узжала, два мсяца отсутствовала… Была будто въ Оптиной… Все обманъ былъ… Вася тогда родился..
И Глафира вдругъ схватилась за грудь и простонала. Марья Матвевна глядла на любимицу, вытараща глаза, и даже не обратила вниманія на ея стонъ.
— Вотъ, Бога ради… глуше и еще съ большимъ трудомъ заговорила женщина.— Прошу ради Господа, не покиньте мальчика… Вдь того… шалаго судить будутъ за убивство, сошлютъ. Вася сиротой будетъ… Я платила Сергю… Помру, онъ выгонитъ мальчика…
— Полно. Полно…— отозвалась Марья Матвевна, придя въ себя отъ изумленія.— Вотъ теб клятву даю, что возьму его къ себ. Въ твою память возьму!— съ чувствомъ добавила она.— И будетъ онъ у меня на глазахъ, пока я жива.
— Марья Матвевна!— радостно вскрикнула Глафира, схватила руку старухи и потянула ее къ своимъ губамъ, но вдругъ застонала еще сильне и стихла.
— Зачмъ же ты, глупая, скрывалась, что сынъ есть… Вдь всмъ все было извстно про тебя съ Егоромъ. Такъ что же было сына таить?
Марья Матвевна ждала отвта, но Глафира лежала, закрывъ глаза и тяжело дышала.
— Что? Опять хуже?— спросила старуха, но, не получивъ отвта, замолчала и задумалась.
Прошло много времени. Глафира изрдка открывала глаза и стонала, но на вопросы старухи не отвчала.
Наконецъ, появилась Анисья и доложила:
— Отецъ Иванъ… Спрашиваетъ, войти ли?
— Встимо,— отозвалась Марья Матвевна и, вставъ съ постели, пошла изъ комнаты.
Священникъ стоялъ въ столовой и окликнутый барыней двинулся къ ней навстрчу.
— Отецъ Иванъ… Здравствуй… Иди къ Глафир,— сказала Марья Матвевна.— Можетъ и не помретъ. Да что же? Вдь не грхъ же, что даромъ исповдуется да причастится?
— Что вы, Марья Матвевна… Помилуйте…— отвтилъ отецъ Иванъ кротко и тихо.— Таковое богоугодное даромъ не можетъ быть… И сказывать такъ гршно, потому что…
— Ну, ну… Иди ужъ, перебила старуха.— Не время турусы-то разводить… Все, что нужно-то… при теб?.. Ну и хорошо. Иди.
Отецъ Иванъ двинулся черезъ комнаты и вошелъ къ Глафир.
Марья Матвевна прошла къ себ въ спальню, сла и глубоко задумалась. Признаніе Глафиры поразило ее почти столько же, сколько всть о томъ, что женщина зарзана Егоромъ. Старуха никакъ не могла сообразить, какимъ образомъ ея любимица, жившая около нея и бывавшая съ ней по цлымъ днямъ, могла скрывать отъ нея ‘такое дло’ да еще столько лтъ сподрядъ…
‘И хоть бы разочекъ обмолвилась?’ мысленно вопрошала себя старуха.
Появленіе Анисьи привело ее въ себя.
— Отецъ Иванъ проситъ васъ, матушка…
Марья Матвевна вышла къ священнику со словами:
— Ну, что? Все какъ слдуетъ? Причастилъ…
— Точно такъ-съ, отвтилъ священникъ.— Я хотлъ вамъ только доложить, что Глафира Ефимовна на мои глаза къ утру скончается… Стало-быть вы…
— Да ты докторъ, что ли? Почемъ ты знаешь.
Священникъ объяснилъ, что онъ много разъ въ жизни видалъ умирающихъ и поэтому теперь считаетъ долгомъ предупредить барыню.
— Ну, что же? Воля Божья, развела руками Марья Матвевна и прибавила вздохнувъ.— Бда мн безъ нея будетъ. Совсмъ одна останусь. Просто и ума не приложу, какъ мн быть…
И затмъ, помолчавъ, она спросила:
— Говорила она теб на исповди про мальчишку, что на деревн?
Отецъ Иванъ хотлъ отвтить и запнулся.
— Все, что духовному отцу на исповди сказывается… началъ онъ.
— Глупый ты, глупый. Да коли же я знаю? Коли прежде тебя мн во всемъ покаялась?
— Это точно-съ…
— Ну. Говорила она? Покаялась теб, что мальчишка-то ея собственный, а не найденышъ какой, пріемышъ?
— Сказывала, ея собственный… И Егоровъ…
— Ну вотъ. Больше мн ничего и не надо. Ну, ступай. Коли что… Пошлемъ за тобой… А можетъ еще и справится…
И Марья Матвевна повернулась и пошла къ себ, бормоча:
— Да. Дла. Вонъ люди-то какъ? Столько времени… Хоть бы словечко пикнула…
Отецъ Иванъ вышелъ въ переднюю и на вопросъ ожидавшаго его дьячка отвтилъ:
— Да. Къ утру Богу душу отдастъ.
Но отецъ Иванъ ошибся. Женщина пролежала безъ сознанія еще около сутокъ. Въ сумерки, когда Марья Матвевна, нсколько разъ приходившая къ любимиц, не пошла, а послала горничную ‘поглядть’ что Глафира, то Анисья вернулась бгомъ и заявила:
— Чудна очень…
— Что?
— Глядитъ… Да очень ужъ страшно…
Марья Матвевна прошла къ любимиц и, окликнувъ ее, потомъ присмотрвшись къ ея странному лицу и широко открытымъ глазамъ, тронула ее за голову.
— Царство небесное, произнесла старуха и перекрестились.
Постоявъ нсколько мгновеній передъ мертвой, Марья Матвевна вздохнула и выговорила:
— Да. Вонъ оно какъ?.. И вс вотъ этакъ-то… Просто! И обернувшись она прибавила: — Ну, позови еще кого. Соломы давай. Я вамъ подсоблю.
Оставшись одна въ комнат, старуха выговорила, обращаясь къ мертвой:
— Эхъ, Глафирушка, Глафирушка… Бда мн теперь будетъ безъ тебя. Не знаю какъ и быть… Разворуютъ меня.
И по лицу ея скатились слезы.

XXXVI.

У Макара Зацпина было въ дом особое оживленіе: всякія хлопоты и приготовленія къ свадьб сына. Разумется, наиболе хлопотъ выпало на долю самой хозяйки и ея дочери Лукерьи.
Самъ виновникъ предстоящаго торжества, Игнатъ, ходилъ темне ночи и за послднее время даже осунулся, сгорбился и похудлъ. Онъ, казалось, до сихъ поръ не могъ опомниться, что отецъ женитъ его. Теперь ему казалось, что онъ любитъ хорошенькую Лушку боле, чмъ прежде и, наоборотъ, нареченная Аграфена была ему противне, чмъ когда-либо.
Нсколько разъ говорилъ онъ матери:
— Матушка, посуди ты, какъ же мн съ этимъ идоломъ всю жисть свою скоротать?
Разумется, Устинья Ивановна только вздыхала и разводила руками… Воля ‘самого’ была непреложнымъ закономъ.
Только за послдніе дни всть, привезенная младшимъ братомъ Павломъ, здившимъ въ Вознесенское, нсколько подйствовала на Игната и какъ бы уменьшила его горе. Братъ видлъ въ Вознесенскомъ Лушку, разодтую въ шелковое платье, изображающую барышню и живущую зазорно съ анжанеромъ.
Со словъ его, все Вознесенское высмиваетъ барышню изъ холопокъ и вс говорили ему, что хорошее то дло, если женитьба брата его Игната на Лушк разстроилась. Коли она на этакое срамное пошла, то спасибо, что теперь, а то вышла бы за Игната и еще легче удрала бы въ городъ съ тмъ же анжанеромъ.
Разумется, Игнатъ не вытерплъ и, зная, что отецъ можетъ его передъ самой свадьбой исколотить до полусмерти, все-таки ршился и выхалъ въ Вознесенское, чтобы повидаться съ той, доторая не выходила изъ головы.
— Повидаю, полегчаетъ!— сказалъ онъ брату.
Увдомленная объ его прізд, Лукерья разодлась во все, что у нея было лучшаго, и явилась по близости избы, гд остановился Игнатъ. Фигура расфранченной красавицы съ золотыми часами и цпочкой на груди, въ перчаткахъ, съ зонтикомъ, въ которой съ трудомъ можно было признать ‘побгушку’ Марьи Матвевны, произвела на Игната особенное, отчасти отрезвляющее впечатлніе.
Она смло пошла къ нему навстрчу, ‘таща подолъ по земл’, какъ замтилъ онъ. Самъ же онъ смутился и стоялъ истуканомъ,
— Здравствуй, Игнатъ, весело произнесла Луша.
— Здравствуйте, глуповатымъ голосомъ отозвался молодой малый.
— Повидаться передъ свадьбой захотлось. Въ послдній. Что же? Спасибо…
— Да, сказывали. Да не врилось. Вотъ теперь стало-быть своими глазами наблюду.
— Да. Вотъ она я… Вишь какая. Не признать. Одежи много значитъ… Сама себя въ зеркалахъ долго не видла… Вижу, стоитъ какая-то городская… Ей Богу. Звала даже: Луша, ты чтоль?
— И не стыдно?
— Что?
— Не стыдно, говорю… Срамъ-отъ не хватаетъ эдакъ связаться, на людяхъ.
— Срамъ? Оно встимо люди надсмхаются, пальцемъ тычатъ. Да я не смогла. Больно ужъ я въ Петра моего Петровича втюрилась… По ночамъ видла и вскакивала. Ужъ и какъ я, Игнатушка, этто его полюбила. Нешто можно было тутъ о срам думать? Провалися все окромя его…
Игнатъ опустилъ голову, и слезы навернулись у него на глазахъ.
— Ты, Игнатушка, не горюй. Не судьба стало быть. У меня мое благополучіе будетъ, у тебя твое…
— А броситъ? Что тогда?
— Броситъ? Петръ Петровичъ? Ну, что же? Пущай бросаетъ. Стало такъ и слдоваетъ. Тогда утоплюся…
— Во какъ!
— А то нтъ! вскрикнула Луша горячо.— Ты, стало, парень, ничего-то, ничевоточки не смыслишь. Какъ былъ мужикъ, такъ и остался. А я теперича всякое понимать стала. Да. И какъ еще понимать-то! Брось меня мой баринъ, я сейчасъ, глазомъ не сморгну, платья эти вс издеру, зонтикъ изломаю, часы съ цпочкой зашвырну, а то объ камень, а сама до гола раздмшись въ колодезь. Это вы, мужики, такъ-то любите. Что жена, что скотина въ клти, что винище, вамъ все едино мило. А для меня Петръ Петровичъ знаешь что? Ну, говори.
— Что же? нехотя произнесъ Игнатъ.
— Что?! Да я и сама не знаю… Я вотъ его… Вотъ какъ стало-быть… Я моего голубчика, красавчика вотъ… Душенька-то вся моя трясется.
И Луша вдругъ заплакала и начала утирать глаза кулакомъ въ перчатк.
И посл небольшого молчанія двушка выговорила укоризненно:
— А ты говоришь, броситъ. Нельзя этого. Онъ въ смертоубивицы ни за што не пойдетъ. Онъ мою всю любовь чувствуетъ. Онъ не вы, мужики. Вонъ тебя батька стегалъ за меня и внчаетъ нын съ кудластой Аграфеной, что не то двка, не то быкъ. Первая у насъ почитается харя. Теб бы теперь удавиться слдъ, а ты ничего, какъ встрепанный.
Игнатъ стоялъ, молчалъ и глядлъ. И ему показалось, что его возлюбленная безъ слда пропала, а стоящая передъ нимъ кто-то такая совсмъ другая.
Лукерья стала толково объяснять молодому малому, что все прежнее, что было между ними, была одна мужицкая простота, глупство, что она только теперь настоящимъ сердцемъ относится къ своему барину-анженеру, да и онъ тоже, по дворянскому, души въ ней не чаетъ, на колнкахъ стоитъ, прямо-таки по полу ползаетъ. Видя грустное лицо молодца, Луша стала оправдываться тмъ, что еслибы у Игната былъ другой отецъ, человкъ какъ слдуетъ, а не бшеный песъ, и если бы онъ ее ночью не выскъ кнутомъ, то быть можетъ все потрафилось бы иначе. Однако она кончила врнымъ разсужденіемъ, что все къ лучшему, потому что еслибы она вышла за Игната замужъ, то Макаръ Силантьевичъ непремнно уходилъ бы ее побоями, а такую здоровенную, какъ Аграфена Пыляева, онъ ничмъ не возьметъ.
— Хоть всякій день онъ стучи ее, только кулаки себ отмочалитъ. А я-то бы отъ него зачахла и померла! кончила Луша.
Игнатъ выслушалъ все молча, затмъ простился съ двушкой простымъ поклономъ въ поясъ и пошелъ отъ нея, не оборачиваясь. Луша осталась на томъ же мст и долго простояла, задумавшись и не двигаясь.
— Неужто же мн и впрямь приведется въ колодезь угодить! прошептала она наконецъ.
Игнатъ погналъ лошадь домой, не боясь ее взмылить.
— Все тятьк выложу на чистоту! повторилъ онъ.
Зацпинъ встртилъ сына на крыльц дома и, разумется, съ твердымъ намреніемъ тотчасъ исколотить его за самовольную отлучку въ Вознесенское къ любезной передъ самымъ бракомъ, что было, по его мннію, срамнымъ дломъ. Но Игнатъ, подъхавъ и выйдя изъ телжки, бросился отцу въ ноги и, прося прощенія, заявилъ, что създилъ за дломъ. Теперь никакой Лукерьи для него на свт нтъ, и онъ благодаренъ отцу за то, что онъ его женитъ на двушк не казистой, но добронравной, которая на этакое срамное, что выдумала поганая Лушка, конечно, не способна.
Зацпинъ смилостивился, ршилъ не наказывать сына и даже невольно ухмыльнулся при послднихъ словахъ Игната.
‘Да, наша Аграфена’, подумалъ онъ про себя, ‘на этакое не пошла бы и не пойдетъ. И потому главнымъ манеромъ, что на такого лшаго, какъ она, никакіе анженеры ни нон, ни впредь не польстятся. Не за ней, а разв отъ нея за сто верстъ бгать станутъ’.
И затмъ дловой человкъ Макарка вымолвилъ вслухъ и въ вид приказа:
— Одначе ты, Игнатъ, на вс концы, съ этою Лушкой въ ссоры не входи. Соблюди ее, братецъ ты мой, въ своихъ пріятельницахъ. Она можетъ намъ страсть какъ пригодиться въ важнющемъ дл.

XXXVII.

Вра видла и понимала что-то невроятное, страшное, но не хотла видть и понимать, а всячески увряла себя, что она ошибается… Ей казалось, что поврить и убдиться значило умереть…
Блинскій, позвавшій Соню итти вмст съ ними гулять, въ тотъ же вечеръ поступилъ почти такъ же, удержавъ въ гостиной Валеріана, собиравшагося уйти къ себ писать письмо… На другой день онъ явно старался избгать случая остаться глазъ на глазъ съ ней.
Вра видла явно, что въ немъ произошла какая-то странная перемна… По отношенію къ ней или вообще? Она не хотла отвчать себ на этотъ вопросъ. Врне она не слушала того, что подсказывало сердце. На третій день по прізд, проведя вторую ночь безъ сна, она поднялась сильно измнившаяся лицомъ, въ нервно-возбужденномъ состояніи… Ей чудилось, даже ощущалось во всемъ тл, что она попала въ какія-то сти и путается въ нихъ, а стараясь освободиться все боле запутывается… И это ощущеніе зависимости отъ чего-то вншняго, отъ какихъ-то путъ, ее облпившихъ, было настолько сильно, что сказывалось при малйшемъ простомъ движеніи, при одваніи, при намреніи взять что-либо въ руки.
Проснувшись очень поздно посл короткаго утренняго сна, она спросила себя: ‘Вставать ли? Одваться ли? Возможно ли это?’
Разумется, она тотчасъ же вполн сознательно отнеслась къ странному ощущенію.
— Что со мной? Какъ будто нездоровится, сказала она дочери, пришедшей разбудить ее.
— Панихида уже была, сказала Соня.— Не спши…
— Панихида? изумилась она и спохватилась:— Ахъ, да… Я какъ-то… Не знаю что такое?
И Вра провела обими руками по лицу, потомъ по голов…
— Не простудилась ли ты, мама?
— Можетъ быть… Да. Въ род лихорадки.
Одвшись и выйдя въ столовую, а потомъ въ садъ, Вра почувствовала себя нсколько лучше.
‘Надо прямо объясниться,’ думала она. ‘Такъ нельзя. Мн Богъ всть что кажется. А на дл ничего нтъ. Надо скоре объясниться… Зачмъ? Знать, что именно причиной. Я была нищая, и онъ не стснялся… А теперь самолюбіе. Онъ думаетъ, что если станетъ намекать на свое чувство ко мн, то я объясню это иначе… Не въ его пользу… Да. Роли перемнились. Теперь мн надо дйствовать и говорить первой… Прямо. Откровенно. Онъ этого ждетъ отъ меня. А я, глупая, ожидаю его прямого признанія’.
И она ршила посл завтрака снова позвать Блинскаго въ садъ. Даже просто, храбро сказать, что имъ надо поговорить.
За завтракомъ Блинскій былъ такой же сумрачный, молчаливо сдержанный, какъ и вчера. Марья Матвевна не пришла совсмъ. Уже вставая изъ-за стола, Блинскій вдругъ объявилъ:
— Валеріанъ. Я попрошу лошадей… Я ршилъ за ночь…
— Ты же вчера вечеромъ согласился со мной, воскликнулъ Валеріанъ.
— Нтъ, надо скоре хать…
Наступило молчаніе. Вс были изумлены. Вра смотрла на Блинскаго странно раскрытыми глазами, гд виднлся испугъ. Соня тоже смотрла, какъ взятая врасплохъ, и переводила глаза съ него на мать, съ нея на дядю, будто спрашивая и ожидая объясненія загадки.
Вс молча вышли на терассу.
Валеріанъ уже зналъ со словъ друга, что ему нужно по длу създить въ Москву на недлю, посл чего онъ вернется снова, но онъ удивился, отчего пріятель скрываетъ какое-то дло. И его брало сомнніе…
‘Надо все это распутать!’ ршилъ Валеріанъ. ‘А еще лучше сдлать по Александровски или по Македонски. Трахъ, и готово!’
И какъ человкъ добродушный, легкомысленный, которому все на свт представлялось простымъ, не мудренымъ, и который вдобавокъ врилъ въ самого себя, въ свою дальновидность, въ свое искусство разршать многое, лишь для другихъ мудреное, Валеріанъ тотчасъ же ршилъ ‘упростить’ то, что хотлъ какъ-будто ‘запутать’ его другъ.
— Ну, Вра, обратился онъ къ сестр,— пойдемъ прогуляемся вдвоемъ. Побесдуемъ о твоихъ, то-есть, вашихъ съ Соней имніяхъ, когда хать ихъ осматривать. И вообще… И о прочемъ побесдуемъ, усмхнулся онъ, вскользь глянувъ другу въ лицо, какъ бы намекая…
Блинскій понялъ, встрепенулся и выговорилъ холодно:
— Валеріанъ, не забудь про общаніе…
— Про лошадей? снова двумысленно усмхнулся этотъ.
— Не шути! Ты знаешь про что я говорю! уже взволнованно отозвался Блинскій.
— Ладно. Да. Пойдемъ-ка, Вра.
Братъ съ сестрой спустились съ терассы въ садъ, а Блинскій, оставшись съ Соней, настолько былъ встревоженъ, что слегка перемнился въ лиц.
‘Дуракъ. Да. Дуракъ!’ рзко промолвилъ онъ про себя, впервые называя такъ товарища.
Соня, оставшись наедин съ Блинскимъ, увидя быструю перемну въ немъ, сильно смутилась… Она давно уже, такъ же какъ и ея мать, запуталась въ своихъ мысляхъ, разсужденіяхъ, ожиданіяхъ и предположеніяхъ. Она чуяла ясно только одно, чуяла, что надвигается что-то страшное. Сюда! Въ домъ! На нихъ на всхъ!..
— Софья Владиміровна! вдругъ произнесъ Блинскій сурово, даже гнвно.— Вашъ дядя добрый человкъ. Я его очень люблю. Но только онъ неисправимый фантазеръ. Онъ выдумщикъ. Вроятно вы знаете, что именно… про что я говорю. Это его выдумки…
Блинскій запнулся и затмъ продолжалъ спокойне, съ оттнкомъ сожалнія, если не грусти:
— И выдумка хорошая… Но это все невозможно. Господь не судилъ этому быть… А почему оно невозможно, къ несчастію ни Валеріанъ, ни вы, ни даже ваша бабушка, не знаете. Я одинъ знаю. И вотъ я предпочитаю немедленно ухать отъ васъ. Съ вами съ первой я хочу проститься и сказать вамъ, что я обманываю, говоря, что я ду на недлю и вернусь. Я не вернусь. И никогда боле вы меня не увидите. Прощайте, Софья Владиміровна. Будьте счастливы. Знайте, что я уношу о васъ самое свтлое воспоминаніе… узжая съ такимъ чувствомъ, котораго еще никогда въ жизни не испытывалъ… Прощайте!
Блинскій поклонился и вышелъ быстро, не оборачиваясь.
‘И не утерплъ! Наболталъ лишнее!’ говорилъ онъ самъ себ. ‘И привралъ! Эхъ, на сцену бы теб, что ли!! Нутромъ играть!’
И Блинскій былъ правъ въ оцнк самого себя. Онъ сейчасъ былъ тмъ, чмъ бывалъ часто въ жизни, то-есть актеромъ, который передавалъ вымыселъ искренно.
Соня, слушавшая Блинскаго, опустя глаза, румяная, смущенная и даже потрясенная нежданнымъ объясненіемъ, осталась на мст не шелохнувшись и только тяжело переводя дыханіе… Грудь высоко подымалась, горло сдавило будто судорогой, въ вискахъ стучала бурно всколыхнувшаяся кровь… По всему тлу пролилась какая-то волна, ощущаемая впервые въ жизни, горячая, жгучая, хорошая, но страшная, пугающая сердце…
И молодая двушка вдругъ заплакала схватила себя за голову руками и бросилась бжать въ садъ, забывъ, что мать и дядя могутъ ей встртиться… Среди аллеи она вспомнила и повернула въ глухой уголъ сада, гд была большая полянка безъ дорожки, заросшая высокою травой и частымъ кустарникомъ…
Бросившись въ чащу, Соня дала волю своимъ слезамъ… Наплакавшись горько и сладко, какъ дти, она стала себя спрашивать: о чемъ она плачетъ?
Юное правдивое сердце, будто не участвуя въ бурномъ порыв всего существа, подсказывало:
‘Вдь это не такъ уже горько… Вдь это недавно дядя все такъ сдлалъ. А за лто ничего не было…’
И Соня, постепенно успокоившись, стала разсуждать, вспоминать и объяснять многое, что прошло передъ ея глазами, но какъ-то промелькнуло, будто не вполн понятное. Фигура матери, вчерашняя и по прізд, возстала въ ея воображеніи… И опять та же догадка, то же подозрніе явилось въ двушк, но боле ясное, боле опредленное. И опять ей стало стыдно и обидно, что она, хотя и невольно, подозрваетъ и обвиняетъ мать…
‘Въ нехорошемъ’.
Но почему же нехорошемъ? Дурномъ? Она женщина, она молодая еще, несмотря на года. Стало-быть она можетъ тоже… Что?
‘Полюбить?’
И Сон стало вдругъ даже горько, что она такъ думаетъ о матери. Она ясно, глубоко, отчетливо чувствовала, что это оскорбляетъ ее, что ей не хотлось бы, чтобы мать была способна на то же, на что была способна Глафира… ‘Вдь это все то же! А надъ Глафирой вс смялись, всегда подшучивали’.
Долго отъ нея, Сони, скрывали отношенія Глафиры и Егора, но года два назадъ она сама все поняла, спросила Лушку и узнала правду. И какое-то странное, гадливое чувство сказалось въ ней… И вотъ теперь то же чувство сказывается… Но вдь теперь дло идетъ о матери. Теперь не дворовая женщина изъ мужичекъ возбуждаетъ въ ней это странное чувство, а мать… Ея родная мать!
— Господи, воскликнула вдругъ Соня вслухъ.— Авось это все мои выдумки. И скверныя выдумки! Грхъ! Милая мама! Я гршу противъ тебя… Съ Глафирой тебя сравняла. Что я? Съ ума схожу… Да. Прежде въ голов всегда было просто и все понятно. А теперь путается. Вотъ Болеславъ Ивановичъ тоже… Сейчасъ плакала! Почему, не знаю. Все дядя надлалъ…
Чрезъ полчаса Соня, уже совершенно спокойная, вышла изъ травы и чащи кустовъ и медленно двинулась домой… Только лицо и вки глазъ выдавали сейчасъ прошедшую чрезъ дтскую душу маленькую грозу.

XXXVIII.

Въ сумерки у постоялаго двора остановилась бричка тройкой. Прізжій баринъ спросилъ Зацпина. Хозяинъ вышелъ, удивляясь, ибо узналъ одного изъ двухъ инженеровъ, которыхъ видлъ въ усадьб Марьи Матвевны. Дйствительно, это былъ Бауръ.
— Что прикажете, заявилъ онъ, недоумвая и отчасти тревожно.
Тревога явилась отъ того, что смтливый Зацпинъ никакъ еще все не могъ опредлить, что за люди эти инженеры, пріхавшіе по поводу проводимой въ окрестности желзной дороги. Онъ сразу ршилъ, что это въ нкоторомъ смысл разъзжающее начальство, что эти люди, хотя и временно, важне самого исправника. А властей вообще Зацпинъ сильно побаивался.
— Я къ вамъ по длу, Макаръ… не знаю, какъ по отчеству? сказалъ Бауръ.
— Силантьевъ, ваше благородіе! нсколько робко отозвался Зацпинъ:
— Такъ вотъ, Макаръ Силантьевичъ, я по длу, и важному! Надо намъ поговорить толково.
— Пожалуйте! Осчастливьте, заспшилъ Зацпинъ, пропуская гостя въ двери съ низкимъ поклономъ.
Усадивъ Баура въ той горниц, гд онъ всегда пилъ чай, Зацпинъ, уже окончательно смущенный, сталъ передъ нимъ чуть не на вытяжку.
— Садитесь! сказалъ Бауръ.
— Зачмъ? Помилуйте! Какъ можно.
— Садитесь, я вамъ говорю! настаивалъ Бауръ, добродушно улыбаясь.— Вы, хозяинъ, я у васъ въ гостяхъ. И если мы съ вами разнаго общественнаго положенія, то дло, которое у меня до васъ имется, насъ, понимаете, какъ бы ровняетъ. Мн не ловко говорить съ вами, если вы будете стоять… Садитесь!
Зацпинъ слъ на стулъ, чуть не на самый кончикъ, ради вжливости, и сталъ мене тревоженъ. Ему, дловому человку, чутье подсказало сразу, что дло у инженера, касающееся до него, не предвщаетъ ничего худого.
‘Чиновники зря не медовничаютъ’, думалъ Зацпинъ. ‘Когда кто изъ нихъ лебезитъ, стало у него до тебя не дло, а просьба…’
На этотъ разъ соображеніе Зацпина было совершенно врно.
— Начнемъ прямо съ дла! Вы ныншнимъ лтомъ купили оврагъ. Дедюхинъ зовется.
— Купилъ-съ!
— За сколько?
Макарка въ единый мигъ сообразилъ многое и выпалилъ:
— За шесть тысячъ!
— Не можетъ быть! ахнулъ Бауръ.
— Точно такъ-съ!
— Да не можетъ же этого быть! повторилъ Бауръ.
— Точно такъ-съ! Явнымъ, такъ сказать, манеромъ много меньше-съ, но это ради меньшей уплаты казеннаго взыска съ купчей, а наличными выложилъ шесть тысячъ.
— Да какъ же, позвольте. Вы человкъ дловой, начавшій съ копейки и разбогатвшій, могли за простой оврагъ заплатить такія деньги?
— Удивляюсь, что вы изволите, ваше благородіе, это спрашивать! Вамъ, кажись, слдовало бы лучше другихъ эти обстоятельства понимать.
— Да… Вотъ что! Усмхнулся Бауръ.— Тогда иное дло… Вы, стало быть, дальновидне, чмъ я думалъ. Стало быть, это въ виду нашего прізда сюда?
— Купилъ-то я?
— Да!
— Точно такъ-съ! Прослышамши, что будутъ здсь вести чугунку и что для нея требовается дорога, а для дороги первое дло камень и щебень и всякое эдакое, я оный оврагъ и купилъ. Будете вы строить линію, я вамъ буду поставлять матеріалъ, а по близости дешевле всхъ прочихъ подрядчиковъ.
— Да-да! протянулъ Бауръ.— Это другое дло! И онъ разсмялся добродушно.
— И другое купилъ я тоже въ тхъ же видахъ. Зовется урочище ‘Ручьи’, попросту сказать, болото. Поведете вы линію, купите у меня болото, какъ бы то черноземъ какой былъ, а обойдете вы его, мн то же малая выгода будетъ… Другая.
— Да-а!.. протянулъ снова Бауръ, какъ бы совершенно озадаченный.
Онъ пріхалъ, думая увидть дльца мужика, но все-таки такого, который владетъ оврагомъ совершенно случайно. Оказалось, что передъ нимъ, какъ онъ мысленно выразился, ‘тертый калачъ’.
— Стало быть, Макаръ Силантьевичъ, вы этотъ оврагъ, если найдется покупатель, не продадите?
— Отчего не продать?
— За якобы уплаченныя вами шесть тысячъ?
— Помилуйте! улыбнулся, потомъ разсмялся и чуть не расхохотался Зацпинъ.
Этотъ смхъ былъ настолько краснорчивъ, что Бауръ хотлъ уже подняться и ухать, прекративъ объясненіе. Однако, посидвъ нсколько мгновеній молча, онъ вымолвилъ:
— Ну, за сколько же, однако, вы тогда этотъ оврагъ продадите?
— За двадцать пять можно-въ!
— За двадцать пять тысячъ вмсто одной, улыбнулся Бауръ.— Вдь вы, я знаю, за одну купили.
— Тамъ ужъ какъ вамъ угодно, такъ и врьте. А цна Дедюхину оврагу понятно какая должна быть. У меня былъ изъ города человчекъ такой по всякой циферк мастеръ. И вотъ-съ онъ тутъ на этомъ самомъ стол нсколько листовъ бумаги перомъ мн исчертилъ. Все это, конечно, вамъ боле извстно, чмъ мн. Онъ стало быть вывелъ, сколько я изъ оврага добуду камня и по близости сколько добуду песку. Сказать вамъ наврное не могу, а вышло оченно много. Такъ много, что я, по всей вроятности, этотъ кабакъ продамъ и переберусь въ Вознесенское, а то и въ городъ и ужъ прямо въ купцы.
— Ну, а думали ли вы о томъ, Макаръ Силантьевичъ, что линія не пойдетъ по этой мстности, а пройдетъ верстахъ въ двадцати или тридцати?
— Ну, что же-съ! Буду туда поставлять и, конечно, ужъ много не наживу. Пустяки будутъ. Но все-таки свои деньги обратно верну.
— Стало быть, намъ и толковать нечего? Стало быть, вы не продадите оврага?
— Зачмъ не продать-съ! Съ нашимъ удовольствіемъ!
— Тогда скажите вашу настоящую цну, и мы сейчасъ же дло покончимъ. Хоть даже завтра или послзавтра деньги получите чистоганомъ.
— Съ нашимъ удовольствіемъ!
— Сколько же?
— Да какъ я вамъ докладывалъ-съ! А если для васъ… Ужъ такъ и быть за двадцать четыре…
Бауръ разсмялся, снова покачалъ головой и поднялся.
— Какая же будетъ ваша цна, ваше благородіе?
— Моя? Окончательная? Она большая, Макаръ Силантьевичъ. Десять тысячъ! А потому собственно, что тогда, пріобртя вашъ оврагъ, я поведу дорогу по близости. А если вы останетесь въ вашемъ владніи, то желзная дорога пройдетъ верстахъ отсюда въ тридцати, гд я купилъ, такъ сказать, такой же Дедюхинъ оврагъ.
Бауръ, говоря это, конечно, хитрилъ, такъ какъ никакого оврага не покупалъ.
Зацпинъ въ виду того, что баринъ-инженеръ уже подвигался къ дверямъ, сильно смутился снова, но уже по другимъ причинамъ. Онъ боялся сплоховать. ‘Куй желзо пока горячо’, было его правиломъ.
‘Отдавай за десять! Отдавай за десять!’ повторялъ ему кто-то, будто кричалъ на ухо. И вмст съ тмъ какой-то другой голосъ говорилъ ему:
‘А если инженеръ юлитъ, и ты изъ оврага натаскаешь на сорокъ тысячъ’…
И Зацпинъ выговорилъ тревожнымъ голосомъ:
— Дайте, ваше благородіе, денька три подумать! Вотъ то же и свадьбу сына справить. И я самъ явлюсь къ вамъ въ Вознесенское съ послднимъ словомъ.
— Ну, ладно! Три дня подожду, но не запоздайте! До свиданія!
На другой день у Зацпина былъ съ утра, какъ говорится, дымъ коромысломъ и готовился пиръ горой. Свадебный обдъ стряпалъ поваренокъ Марьи Матвевны. Въ первомъ часу посл обдни произошло бракосочетаніе его сына, а затмъ свадебный поздъ прохалъ по всему Уютному. Вс, конечно, выбжали смотрть на поздъ, кром самихъ господъ. Впрочемъ, Соня не утерпла и тоже вышла за ворота.
И глядя на веселыя лица сидвшихъ въ телгахъ, молодая двушка поневол философствовала:
‘Вонъ оно какъ на свт! У нихъ вотъ свадьба, а у насъ въ дом покойница’…
Пированіе въ дом Зацпина длилось цлый день. Куча гостей, но самая разношерстная, какая только могла быть на свт, начала разъзжаться при заход солнца и большая часть не узжала сама, а увозилась.
Не даромъ пированіе шло у кабатчика, гд были не бутылки, а бочки съ водкой.
Всхъ угостилъ Зацпинъ на славу и даже во время пированія посадилъ около себя двухъ своихъ младшихъ двочекъ шести и семи лтъ, Дашку и Машку. Онъ объявилъ, что на радостяхъ хочетъ, чтобы он напились мертво-пьяны.
Устинья Ивановна, конечно, встревожилась, стала усовщевать нсколько тоже подгулявшаго мужа, но Зацпинъ не слушалъ, наливалъ по полрюмочк, давалъ двочкамъ пить и ждалъ, какъ онъ говорилъ, покедова об дохчурки не свалятся какъ чурки!
Разумется, вскор об двочки, и блокуренькая Дарья и черноволосая Марья, красивыя и умненькія, сидли и дико озирались совершенно ошаллыя, красныя, потныя, тяжело переводящія дыханіе. Наконецъ одна изъ нихъ, Дарья, свернулась и шлепнулась со стула на полъ, но не заревла, такъ какъ была безъ сознанія. Мать воспользовалась этимъ, чтобы обихъ двочекъ убрать и уложить въ постель. Разумется, об двочки имли странный видъ и отчасти посинли тломъ.
Зацпинъ, выйдя изъ-за стола на минуту, поглядть на двочекъ, которыя лежали замертво, но очевидно не спали, почесалъ затылокъ:
— Ну, коли мои Дашка съ Машкой поколютъ, обида будетъ! Сглупилъ, я, хозяюшка. Прости!
Но едва только Макарка вернулся за столъ, какъ произошла сумятица. Сынъ Павелъ, выходившій распорядиться, вернулся въ комнату бгомъ и заявилъ отцу, что у нихъ въ дом явился никто другой, какъ злодй Егорка, и просится гостемъ.
— Спятилъ онъ дьяволъ! Озврлъ! закричалъ Зацпинъ.— Нешто я могу на свадьбу смертоубивицу пустить? Вели его гнать!
Но затмъ, едва только сынъ двинулся, какъ Зацпинъ всталъ съ мста и крикнулъ:
— Стой!
Въ одно мгновеніе онъ сообразилъ кое-что, и самъ двинулся въ прихожую.
Дйствительно, у порога выходныхъ дверей стоялъ блдный какъ смерть, исхудалый, со впалыми чудными глазами, молодой Егоръ, постарвшій, казалось, боле, чмъ на десять лтъ за нсколько дней.
— Чего теб нужно? воскликнулъ Зацпинъ.
— Пусти къ себ ссть за столъ, пость и выпить по человчьи, послдній разъ! проговорилъ Егоръ.— Помъ, выпью за новобрачныхъ и уйду… Уважь несчастнаго человка! Я не злодй, Макаръ Силантьевичъ! Вотъ какъ предъ Богомъ, я не злодй! Господь все видитъ, и Онъ, Небесный, меня проститъ.
Зацпинъ простоялъ нсколько мгновеній въ нершительности. но затмъ вдругъ взялъ Егора подъ локоть и выговорилъ:
— Иди! Садись!
И введя его въ комнату, къ удивленію еще оставшихся всхъ гостей, онъ посадилъ Егора и веллъ ему сейчасъ же давать всего, что есть. Но вмст съ тмъ Зацпинъ вышелъ снова въ прихожую, крикнулъ сына Павла за собой и приказалъ:
— Скачи сейчасъ къ Марь Матвевн. Скажи, Егорка здсь… Что она прикажетъ? Прикажетъ, могу, обратя его винищемъ въ дрызгъ, отвезти въ Вознесенское, въ волостное правленіе. Какъ прикажетъ!
Павелъ запрягъ лошадей и полетлъ въ Уютное.
Зацпинъ вернулся, слъ за столъ и подмигнулъ гостю дьячку, который сидлъ около Егорки. Тотъ понялъ… И едва Егорка выпилъ стаканъ водки, какъ дьячекъ налилъ ему новый. Полупьяные гости быстро, конечно, привыкли, что между ними сидитъ человкъ-убійца, и снова наступило то же оживленіе и тотъ же гулъ безсвязныхъ голосовъ разносился кругомъ дома Зацпина… Даже новобрачный Игнатъ, сильно выпившій, весело горланилъ что-то, но каждый разъ, что взглядывалъ на рядомъ сидящую молодую жену, хмель вышибало изъ головы.
За столомъ была только одна личность, которая сидла настоящимъ истуканомъ. Это была сама новобрачная Аграфена, огромная, широкоплечая и съ краснымъ плоскимъ лицомъ, краснымъ не отъ водки, которой она проглотила лишь нсколько капель, а отъ природы.
Помимо своего крайне некрасиваго лица, Аграфена поражала даже крестьянъ размромъ своихъ рукъ. Вообще вся она казалась не двушкой, а переодтымъ въ женское платье здоровымъ и уже не молодымъ мужикомъ. Но при этомъ въ блесовато-срыхъ и будто оловянныхъ глазахъ ея было что-то особенное.
Обводя глазами столъ и всхъ гостей, она изрдка уставлялась ими въ какого-либо гостя. И каждый разъ тотъ, на кого она уставится, будто чувствуя на себ оловянный ея взглядъ, оборачивался къ ней и затмъ, тотчасъ отвернувшись, ощущалъ въ себ нчто необъяснимо непріятное.
— Ишь ты новобрачная-то, подомъ стъ всхъ! сказалъ кто-то спьяна вслухъ на весь столъ.

XXXIX.

Обстановка барскаго дома сильно измнилась. Весь домъ принялъ другой видъ, и только вслдствіе того, что главная и большая комната, столовая, преобразилась. Въ ней, въ углу, стоялъ длинный столъ, на которомъ лежала покойница, между церковныхъ шандаловъ со свчами, а у окна предъ аналоемъ дьячекъ, глухо бормоча, читалъ псалтырь.
Марья Матвевна, сильно огорченная потерей любимицы, почти друга, за цлыя пятнадцать послднихъ лтъ, боле огорченная, нежели сама она могла предполагать возможнымъ, ршила воздать покойной какъ бы семейныя почести и хоронить ее такъ, какъ еслибы Глафира была родственницей, а не ключницей.
И покойную вынесли и положили на томъ же мст, гд много лтъ назадъ лежало тло мужа Марьи Матвевны.
Разумется, присутствіе тла въ дом да еще въ центральной комнат, черезъ которую приходилось поневол всмъ проходить, возымло извстное дйствіе на всхъ.
Когда Соня вошла впервые въ эту столовую, то въ недоумніи остановилась на порог, и съ суеврнымъ страхомъ покосившись на тло, протянутое на стол, тотчасъ попятилась и ушла къ себ. Особенно, что поразило двушку, никогда еще не видавшую покойниковъ, были дв ноги, то-есть, два черные башмака, странно торчавшіе изъ-подъ платья среди блой простыни. Подошвы этихъ башмаковъ, обращенныя къ ней, заставили ее зажмуриться. Ей стало жутко. Почему? Она не понимала.
‘Добро бы лицо страшное, а то башмаки!’ думалось ей.
Пройдя въ свою комнату, Соня стала озираться. Ей не хотлось оставаться одной. Сообразивъ, что мать, вроятно, у себя и сидитъ одна, двушка пошла къ ней. Войдя, Соня остановилась и удивилась. Вра Андреевна сидла, опрокинувшись на спинку большого кресла, у открытаго окна, которое было ея всегдашнимъ любимымъ мстомъ, но Сон показалось, что мать, сидящая съ закрытыми глазами, слишкомъ запрокинулась, будто не сидитъ, а спитъ.
Она хотла тихонько выйти, но въ то же мгновеніе ей почудилось, что мать простонала. Двушка онмла на порог. Присмотрвшись внимательне, она замтила, что лицо матери блдно.
Тихо, робко, смущенная, трепетная, Соня приблизилась къ креслу.
И новый тяжелый, глубокій вздохъ матери, полустонъ, будто схватилъ ее за сердце.
Въ одинъ мигъ она была около кресла, опустилась на колна и вскрикнула:
— Мама! Мама!..
Вра Андреевна открыла глаза, увидла дочь на полу около себя, присмотрлась, будто не узнавая, и, наконецъ, едва замтно вздрогнула.
— Мама! Что съ тобой?! закричала двушка.
Вра Андреевна приподнялась, сла, взяла себя руками за голову и что-то прошептала, но Соня не поняла ничего.
— Голова? Скажи! Голова болитъ? Нужно теб что-нибудь? Принести что-нибудь? Мама?..
— Нтъ. Ничего, глухо отозвалась мать.
— Но что же съ тобой?
— Сейчасъ. Подожди. Сейчасъ… прошептала Вра Андреевна.— Да, жарко! Воды дай… Душно…
Соня вскочила, сбгала въ свою комнату и тотчасъ вернулась съ графиномъ и стаканомъ. Вра Андреевна жадно отпила нсколько глотковъ, потомъ намочила платокъ и отерла себ лобъ. И снова тяжелый и горячій, палящій вздохъ вырвался изъ груди ея.
— Мама! Что ты?.. умоляюще произнесла двушка, и слезы навернулись на глаза ея.
— Ничего, Соня… Теперь ничего… Это съ дороги. Устала, ночи не спала… Вотъ теперь и стало дурно… Но пустое… Давай говорить… Скажи мн…
Вра Андреевна сдлала надъ собой усиліе, выпрямилась совсмъ въ кресл и произнесла твердо, но глухимъ, сдавленнымъ, не своимъ голосомъ:
— Соня… Безъ меня приключилось удивительное… Скажи.
— Что, мама?
— Говори.
— Да что? что? воскликнула Соня.
— Болеславъ Ивановичъ… Онъ вдругъ… Онъ теб… Дядя мн сказалъ… Все сказалъ.
— Мама! Милая! Я ничего не знаю! Это все… Все дядя… Это все такъ только… Дядя придумалъ… А это все, какъ ты… Какъ ты захочешь…
— Какъ я захочу? проговорила Вра Андреевна протяжно и глухимъ сиповатымъ голосомъ.
— Да. Какъ ты скажешь… Какъ пожелаешь… Мн, мама, все равно…
— Теб все равно?! странно произнесла женщина.
— Да. Это не я придумала… Дядя…
— Болеславъ Ивановичъ говорилъ теб самъ…
— Нтъ…
— Нтъ?! шепотомъ воскликнула Вра Андреевна.
— Нтъ… Вотъ теперь только… Теперь… И то… Ничего. Такъ… смутилась и запуталась Соня.
— Когда теперь?
— Когда вы съ дядей въ садъ пошли…
— Сейчасъ? Сегодня?! Сейчасъ!!
— Да.
— Что же онъ сказалъ? дрогнувшимъ голосомъ спросила Вра Андреевна.
Соня передала, путаясь, слова Блинскаго, что онъ узжаетъ навсегда, унося особое чувство къ ней, такъ какъ все это невозможно. И она прибавила дланно веселымъ голосомъ:
— Все это такъ, мама… Не стоитъ и говорить. Все пустое… Все это выдумки дяди.
— Онъ сказалъ теб, что это невозможно… А не сказалъ почему… Что мшаетъ… Не сказалъ?
— Нтъ, мама.
— А ты знаешь, что мшаетъ?..
Соня молчала.
— Ты знаешь? Говори же. Отвчай мн!
— Нтъ, глухо и едва слышно отозвалась двушка, но вдругъ, уткнувъ лицо въ колна матери, судорожно зарыдала…
Вра Андреевна взяла дочь за голову дрожащими руками, нагнулась надъ ней и шепнула:
— Ты его давно… Ты много любишь…
— Нтъ! Нтъ! рыдая вскрикнула Соня.
— Не любишь? вскрикнула мать и посл мгновеннаго молчанія спросила.
— Такъ что же съ тобой!..
— Не знаю.
— Не лги.
— Не знаю… Не знаю… Не знаю…
— Скажи мн… Скажи правду, Соня. Я ничего не понимаю.
— Не знаю… Не знаю.. бормотала Соня. И опять на мгновеніе наступило молчаніе.
— Ты любишь его?
— Не люблю… Не люблю… Но я бы хотла… Хотла…
— Что?
— Я бы хотла… чтобы ты тоже…
— Что тоже?
— Тоже… не любила…
Вра Андреевна вздрогнула…
Об совсмъ смолкли. Мать сидла понурившись въ кресл и держа голову дочери въ рукахъ. Двушка понемногу стихла, перестала всхлипывать, но не ршалась поднять голову и лицо съ колнъ, не ршалась глянуть въ лицо матери. Ей было стыдно… Почему? Чего? Она будто не хотла признаться себ, подумать, не только сказать.
‘Ахъ, еслибъ это было неправда!’ думалось ей. ‘Еслибъ мама сейчасъ сказала мн, что я сумасшедшая, глупости выдумала и только ее обижаю срамными выдумками!’
И въ то же время молчаніе матери говорило ей совершенно иное… И двушка боялась поднять голову, боялась убдиться, что она не выдумщица.

XL.

Отецъ Иванъ съ причтомъ снова явился въ домъ и готовился къ служенію панихиды, на этотъ разъ вечеромъ и боле парадной. Марья Матвевна приказала, чтобы вс живущіе въ усадьб были въ сбор, а крестьянъ и бабъ съ деревни, которые захотятъ прійти помолиться за покойницу, впускали тоже, старыхъ въ столовую, а остальныхъ въ переднюю и на крыльцо, на сколько мста хватитъ.
Одновременно старуха вызвала къ себ мужика Сергя съ женой, приказавъ привести и ихъ пріемыша, Посл недолгой бесды съ ними она отпустила ихъ довольныхъ и радостныхъ, получившихъ пятьдесятъ рублей. Ихъ пріемышъ мальчикъ Василій остался въ барскомъ дом и сидлъ, дико озираясь въ той самой комнат, откуда только-что перенесли покойницу въ столовую.
Анись барыня строго приказала:
— Онъ будетъ здсь жить какъ барченокъ. А ты за нимъ ходи. Ну, и смотри же… Коли что, плохо теб будетъ…
Скоро столовая и передняя переполнились… Только небольшое пространство около стола съ тломъ было свободно… Марья Матвевна стала невдалек, прямо за священникомъ. Вра Андреевна и Соня выйдя остановились предъ дверьми изъ гостиной… Валеріанъ и Блинскій стали у окна, выходившаго на терассу, того самаго, гд прежде постоянно стоялъ мольбертъ и рисовался портретъ Вры.
Блинскій, войдя въ столовую посл Вры Андреевны, проходя къ окну, вскользь и быстро взглянулъ на нее и мысленно ахнулъ. Женщина стояла мертво-блдная, съ сверкающими глазами. Такою онъ никогда не видалъ ее. Что случилось, онъ ужъ зналъ. Легкомысленный Валеріанъ передалъ ему свой разговоръ съ сестрой о задуманномъ ими брак его съ Соней. И Валеріанъ признался, что сестра была сильно поражена, не хотла врить, а затмъ ничего не отвтила положительнаго, а попросила оставить ее одну въ саду, подумать… Валеріанъ объяснилъ другу:
— Странно. Подумаешь, ей Богу, что она сама къ теб неравнодушна… Ну, да это что жъ… Такъ… Отъ скуки… Капризикъ женскій.
Во время панихиды старикъ Тихонъ, протискавшись въ толп, подошелъ къ барын и что-то доложилъ ей.
Марья Матвевна обернулась въ сторону сына и жестомъ подозвала его къ себ. Валеріанъ подошелъ, выслушалъ мать, перемолвился съ Тихономъ и тотчасъ пошелъ изъ столовой въ сопровожденіи старика.
За воротами въ телжк сидлъ младшій сынъ Зацпина, котораго прислалъ отецъ доложить о важномъ обстоятельств… что если барыня желаетъ, то онъ можетъ взять Егора живьемъ, чтобы отвезти въ волость. Разумется, Валеріанъ тотчасъ же распорядился и снарядилъ двухъ крестьянъ, съ приказаніемъ арестовать убійцу, довезти до Вознесенскаго и сдать подъ стражу.
Когда онъ вернулся въ домъ, панихида уже кончилась.Народъ вереницей подходилъ къ столу съ покойницей ‘поглазть’ и поклониться, а затмъ выходилъ изъ дома,
Едва Валеріанъ вошелъ въ столовую, какъ Блинскій встртилъ его словами:
— Ты поставилъ меня въ ужасное положеніе!
— Что такое? удивился этотъ, видя смущенное лицо друга.
— Вра Андреевна сейчасъ подошла и сказала, что хочетъ со мной объясниться…
— Ну, такъ что-же? И отлично… А что я все, какъ ты говоришь, по телеграфу затялъ, скомкалъ спхомъ, то выходитъ не моя вина… Не затвалъ бы узжать вдругъ, то и я бы не поспшилъ… Ну, да вотъ переговорите, и сразу все устроится прекрасно… Только вотъ покойникъ въ дом!.. Свадебные сборы при этомъ… Не годится. Примта плохая…
— Тутъ не до примтъ! глухо произнесъ Блинскій.— И безъ нихъ я знаю, что все станетъ кверху ногами… Ты ея лица не видалъ, что-ли?..
— Видлъ. Волнуется… Говорю же, что, можетъ быть, она сама въ тебя…
— Ахъ, полно! вскрикнулъ Блинскій нервно.
— Ну, и пройдетъ все… Перемелется, мука будетъ. Она дастъ свое согласіе, я увренъ.
— Дхъ, Валеріанъ, какой ты… Какой ты…
И Блинскій, почти злобно махнувъ рукой, быстро пошелъ изъ комнаты.

XLI.

Вмст со всми дворовыми и крестьянами съ деревни на панихиду пришелъ и Акимъ нищій. Онъ простоялъ впереди всхъ все время на колнахъ и молился степенно, сосредоточенно, горячо. Марья Матвевна замтила это и подумала:
— Чуденъ человкъ! Не разберешь. Полоумный, а иной разъ умне умныхъ. Глядя теперь и не повришь, что все про холеру кричитъ…
Посл панихиды она подошла къ толп и сказала съ чувствомъ:
— Спасибо вамъ, что пришли за мою бдную Глафирушку помолиться. На похоронахъ всхъ васъ угощу на славу, откормлю васъ я на убой.
Марья Матвевна ушла въ свои комнаты прослезившись.
Она будто сообразила только теперь вполн ясно, что покойница была для нея не простая ключница, а настоящая пріятельница.
Она твердо ршила, что потеря невознаградима и исхода ей никакого нтъ… Что ни длай, ее кругомъ разворуютъ. Но теперь, помимо этого соображенія, явилось сожалніе: кто будетъ поутру приходить къ ней и всякое такое разсказывать, какъ длывала Глафира?
Посидвъ и утеревъ раза два глаза, старуха кликнула Анисью и приказала:
— Введи сюда Васю! Буду имъ заниматься въ память моей Глафирушки! проговорила Марья Матвевна вслухъ.— Пускай въ ея память будетъ онъ не мужиченкомъ, а барчукомъ. Да! Хочу я этого и что больше думаю, больше оно мн желательно, точно будто душенька Глафирина меня на это наставляетъ.
— Это, матушка барыня, точно такъ-съ, сказала Анисья.
— Молчи, дура, не съ тобой говорятъ.
Анисья, которая сразу стала особенно ласково обращаться съ ребенкомъ, будто чуя какое это можетъ возымтъ для нея значеніе, быстро вышла и тотчасъ же ввела мальчика въ комнату, приговаривая пискливымъ фальцетомъ,
— Иди, родименькій! Иди къ барын! Подойди! Ручку у барыни поцлуй!
— Да, что ты, ошалла, что ли, дурафья? Твое это дло, что ль? воскликнула Марья Матвевна.— Вишь ты… Въ воспитательницы себя опредлила. Чурбанъ! Право, чурбанъ! Пошла вонъ!
Мальчикъ, оробвъ, сталъ передъ старушкой, опустивъ глаза.
— Ну, Вася, иди сюда! Вотъ садись на стулъ!
Мальчикъ двинулся, вскарабкался на стулъ, слъ и косо взглянулъ на Марью Матвевну. Новая обстановка, большія комнаты вмсто душной избы мужика на деревн, другія лица, наконецъ, главное, совершенно другое платье на немъ самомъ, сильно подйствовали на ребенка. Однако онъ оказался не смущеннымъ, не оробвшимъ, а только настроеннымъ, возбужденнымъ…
Мальчикъ, умный, смтливый, очень смлый, здсь, въ барскомъ дом, только притихъ немножко и насторожился, чутко прислушиваясь и зорко оглядываясь кругомъ себя… И казалось, что онъ многое и многое быстро смекаетъ и усвоиваетъ.
— Ну, Вася, скажи мн, ты любилъ покойницу?
Вася искоса глянулъ, но не отвтилъ.
— Глафиру любилъ?
— Любилъ! отозвался онъ.
— Ты ее тетей звалъ?
— Тетей…
— Ну, такъ ты знай, что она теб не тетя была… Она теб мать родная была… Понимаешь?
Мальчикъ зорко приглядлся къ старух, но не отвтилъ.
— Не понялъ? Пойми: Глафира теб мать родная была… Да. Ну, а знаешь ты, аль нтъ, что ты не Василій, а Вассіанъ. Зовутъ-то тебя Васей, а ты не Василій. Да это все равно… Понимаешь. Да ну, отвчай.
— Понимаю, просоплъ мальчикъ, конечно ничего не понявъ.
— Ну, а отецъ твой въ Сибирь пойдетъ. И пущай. Теб онъ не нуженъ ни на что. Коли я тебя къ себ въ домъ беру! Будешь ты со мной жить. Въ чистомъ плать будешь ходить. Поить, кормить тебя будутъ, какъ еслибы ты мн внучкомъ приходился. Понимаешь?
— Понимаю! отозвался мальчикъ и такимъ голосомъ, какъ еслибы дйствительно вполн понялъ слышанное.
Затмъ Марья Матвевна начала объяснять ребенку какъ она любила Глафиру, и какъ ей теперь безъ нея бда будетъ. Какъ безъ рукъ!..
— А главное, Вася, главное дло: разворуютъ меня! приговаривала она.
Во время этой рчи старухи, изъ которой мальчикъ понималъ лишь малую толику, на двор раздался колокольчикъ. Марья Матвевна прислушалась и удивилась…
— Прізжіе… А кто же бы такіе? И совсмъ не во время. И покойница въ дом, и дочь тоже не по себ.
Черезъ нсколько мгновеній вбжала та же Анисья и заявила:
— Клеопатра Таріеловна съ маленькой барышней пріхали!
— А-а!… удивилась старуха.— Ну, что же, это съ ея стороны доброе дло! Это она ради покойницы. На похороны пріхала. Ну, зови сюда!
Старуха поднялась съ мста и двинулась къ дверямъ.
Черезъ нсколько мгновеній молодая Бакатова, держа за руку свою красавицу-двочку, была уже на порог. Марья Матвевна обняла невстку и крпко поцловала два раза, какъ давно не длывала, быть можетъ, съ первыхъ дней замужества Клеопатры.
— Ты почему пріхала? спросила она настолько ласково, насколько была на это способна.
— Да вотъ узнала происшествіе у васъ… Бдная Глафира!
— Да да… Вотъ до чего я дожила!.. Ну, что же, помолиться пріхала? Доброе дло! Не ждала я отъ тебя этакого… Ну, спасибо!
И, видя, что Клеопатра смотритъ удивленно на сидящаго мальчика, Марья Матвевна прибавила:
— Да, да, вотъ… Не знаешь? Удивляешься? Да? И я этакъ-то не мало дивилась. Только теперь въ чувствіе пришла… Это ея… Глафиринъ! Сколько годовъ таилась отъ всхъ и только умирая призналась… И вотъ я его въ память Глафиры къ себ беру. Пускай у меня ростетъ. Ну, ты, внучка, познакомься вотъ! Хоть онъ и старше тебя, а все-таки вы можете вмст заняться. Ты, иди сюда! крикнула Марья Матвевна мальчику.
И когда онъ поднялся и подошелъ, она свела дтей вмст и объяснила:
— Идите… Вотъ въ его комнату! Я вамъ велю принести въ ящик мокраго песку да стаканчики. Анисья васъ научитъ пирожки длать! Ступайте! Ну, а мы сядемъ! Сейчасъ будемъ чай пить! обратилась Марья Матвевна къ невстк, но, глянувъ на нее, удивилась.
Лицо Клеопатры было другое… Сумрачное.
— Что же ты это? Осуждаешь меня, что ли, что я мальчугана взяла?
— Нтъ, отозвалась Бакатова.— Что же! Вы любили Глафиру, она за вами ходила столько годовъ. Отчего же не сдлать этого для нея?
— Такъ что же ты насупилась.
— Нисколько, маменька! Что вы!
Марья Матвевна не настаивала, усадила невстку и велла подавать самоваръ.
А между тмъ Клеопатра дйствительно насупилась. И она сама не знала и не могла себ объяснить, почему при вид мальчика и при вид того, какъ свекровь свела двухъ дтей, непріятное чувство скользнуло у ней на душ. Это было совершенно необъяснимое и внезапное отвращеніе къ этому ребенку. Когда мальчуганъ взялъ за руку ея маленькую Нину и повелъ ее на терассу, это отвращеніе къ нему еще боле усилилось въ матери двочки.
— А Вра гд же? Не идетъ сюда. Вдь она знаетъ, что я пріхала, спросила Клеопатра.
— Вра у насъ прихварываетъ, угрюмо отозвалась старуха, сдвигая брови.— Начудесили тутъ…
— Кто? Что?..
— Вс начудесили. Заварили кашу, а расхлебывать Вр приходится. Такъ на мой толкъ. А можетъ я и вру, и мн только мерещится.
— Вра увлекается Блинскимъ. Я это давно знаю. Вы одн здсь ничего…
— Извини, сударыня, невстушка… Ты узнала, когда полымя хватило во всю… А я знала, или чуяла, когда только еще дымомъ запахло. Вру! И дыма еще не было, а я уже предвидла и этому прыгуну Валеріану сказывала. Будь жива Глафирушка, она бы теб теперь засвидтельствовала, что я говорила еще въ первый день, по прізд сюда этого бабьяго грызуна съ разбойничими усами… Такихъ, какъ Блинскій, не слдовало сюда на цлое лто звать.
— Блинскій, маменька, тутъ не при чемъ.
— Какъ не при чемъ? Нешто ты или я могли мы видть, какъ онъ птухомъ вокругъ Вры круги описывалъ? Я чуяла, а не видла… Чуяла.
— Маменька, Вр слдовало вскор посл того, что она овдовла, замужъ выйти!.. рзко и угрюмо проговорила Клеопатра.
— Почему же это?.. Что молода-то не по лтамъ? А я-то овдовла, тоже была въ соку. А что же?.. Положила себ резонтъ… Ежилась, ежилась, ну и обошлась. Да и эка, подумаешь, невидаль это самое ваше супружество! День порадуешься, ну, мсяцъ… А тамъ девять ходи, переваливайся уткой, самъ другъ. Заставь Господь Богъ мужчинъ рожать, а не насъ бабъ, гляди, бракосочетаться-то живо перестали бы люди.
Клеопатра въ ожиданіи чая заявила, что пойдетъ сама повидать Вру. Но чрезъ минуту она вернулась, найдя спальню запертою на ключъ. На ея окликъ, повторенный три раза, Вра Андреевна не отозвалась. Сидя съ свекровью, которая на этотъ разъ была къ ней очень ласкова, она разсянно слушала ея болтовню и все время думала о Вр.
‘Не можетъ быть, чтобы она спала и не слыхала моего голоса’, думалось Клеопатр. ‘Что же тогда?..’

XLII.

Тотчасъ посл панихиды Вра Андреевна ушла къ себ и сказала дочери, слдовавшей за ней, чтобъ она оставила ее одну ‘собраться съ мыслями’. Затмъ, войдя къ себ, она заперлась на ключъ и опустилась на свое большое кресло.
Вра чувствовала себя совершенно хорошо… Только сильная слабость сказывалась въ тл, но въ голов ощущалась посл страшнаго гнета какая-то удивительная и даже сладостная легкость…
Мыслей тяжелыхъ, путанныхъ, которыя безобразною вереницей бурно крутились въ ея голов въ минуты объясненія съ братомъ, не было и помина. И все теперь казалось ей просто, ясно, естественно, даже какъ бы законно, то-есть не ново, не внезапно, а уже давно ожиданно и ‘такъ, какъ слдуетъ’.
Вмст съ тмъ женщина ощущала нчто очень странное, но доставлявшее ей удовольствіе… Ей постоянно чудилось, что она поднимается, какъ бы отдляется отъ поля, отъ земли и взлетаетъ, и улетаетъ… Она даже раздвояется. Одна остается здсь, а другая, поднимаясь все, уносится… пока первая не сдлаетъ надъ собой усилія, иногда даже съ трудомъ дающагося, чтобы вернуть назадъ… ту… другую…
И это физическое состояніе было ей не только не тягостно или непріятно, но даже, напротивъ, временемъ доставляло неизъяснимое удовольствіе, принуждавшее ее поневол и будто незамтно для самой себя улыбаться.
Однако Соня, увидя за панихидой мертво блдное и улыбающееся лицо матери, вся затрепетала и отвернулась. Двушк стало страшно. Ей показалось, что радостная улыбка на такомъ лиц и при такихъ непонятно и необычно блестящихъ глазахъ нчто недоброе… Начало какой-нибудь болзни.
Вра Андреевна ршила подумать и сообразить какъ объясниться съ Блинскимъ.
‘Продумавъ около часу’, ршила она, ‘можно приготовиться, чтобы переговорить толково, спросить и узнать все, что нужно, по порядку’…
И она сидла и соображала… Но постоянно ‘она’, эта другая, мшала толково размышлять и все уносилась, заставляя ‘ее’, эту, здсь, улыбаться, ощущая чудное состояніе. И надо было все-таки, наконецъ, длать усиліе, чтобы вернуть улетвшую.
Изрдка среди глубокаго и тяжелаго раздумья или, врне, недвижнаго и тяжелаго оцпеннія Вра вдругъ приходила въ себя, какъ отъ вншняго толчка или отъ голоса, говорившаго:
— Скоре. Онъ ждетъ!
Придя въ себя, она проводила рукой по лицу, тяжело вздыхала и, вполн сознавая окружающее, понимала, что была сейчасъ Богъ всть гд и Богъ всть какая! Странная!
Что думалось ей сейчасъ, она уже не помнила. А было что-то хорошее, было легко, ясно… Она будто была облита лучезарнымъ свтомъ, будто плавала, тонула въ сіяющей влаг, гд блаженствовало все тло, трепещущее и млющее…
Но этотъ дивный золотой лучъ сказочнаго солнца, сіявшій, ярко грвшій волшебнымъ тепломъ, сразу исчезалъ, будто скрываясь за тучей…
Дйствительность была черная туча.
Да. При полномъ сознаніи окружающаго, себя и другихъ, будто отовсюду надвигается, обступаетъ и охватываетъ тьма.
‘Онъ ждетъ? Да… Онъ ждетъ объясниться!’ горько шептала она. ‘Это не то, что было въ Москв, не то, что было и здсь въ первый день… ‘Онъ ждетъ меня’ было тогда не словами, не мыслью, не сознаніемъ, а ощущеніемъ… И вотъ именно такимъ же ощущеніемъ, какъ это улетаніе’.
Вра Андреевна оглянулась въ комнат и ей показалось вдругъ, что стало гораздо темне. Она удивилась, поднялась и поглядла на часы.
— Неужели десять? воскликнула она.— Сколько же я просидла. Или я спала? Можетъ быть. Да. Вроятно я спала. Но въ чемъ же дло? Теперь?.. Да. Онъ ждетъ. Я хотла объясниться. Объясниться? О чемъ?.. О чемъ!! Господи! Что же тутъ объяснять… Все ясно… Все просто…
И женщина, вдругъ схвативъ себя за голову руками, снова сла, почти упала въ кресло.
И страшное судорожное рыданіе огласило комнату.
Окончательно вернувшееся сознаніе дйствительности, ясное пониманіе всего происшедшаго вызвало мощные вопли отчаянія… И за ними едва слышны были стукъ въ двери и крикъ Сони: ‘Мама! Мама! Пусти!’
Наконецъ, Вра Андреевна услыхала горькое, будто дтское, всхлипыванье и робкій зовъ: ‘Мама’. Но она будто не поняла: Кто это? Что это?

XLIII.

Прошло два дня… Вра Андреевна была въ постели, Соня ухаживала за матерью… Валеріанъ и Клеопатра приходили и подолгу сидли у постели сестры… Марья Матвевна, похоронивъ любимицу, тоже два раза навстила дочь.
И вс были смущены. Никто ничего будто не понималъ, что именно приключилось съ больной, ни на что не жалующейся… Но всякій, поневол догадываясь, боялся признаться не только другимъ, но и себ самому…
Вра Андреевна лежала спокойная, тихая, кроткая, улыбающаяся, но мертво-блдная и съ глазами, сурово раскрытыми, страшно оттняющими улыбку.
Она отвчала на вопросы добродушно и будто вполн понимая, чего отъ нея хотятъ, но при этомъ виноватымъ голосомъ заявляла… совсмъ никому не понятное.
И постоянно по два, по три раза за одинъ часъ она печально говорила:
— Да что же это?.. И какъ же я забыла… Надо же вспомнить. Какъ же такъ? Надо же…
На третій день легкомысленный Валеріанъ въ отсутствіи племянницы ршился въ вид опыта на смлый шагъ. Сидя около постели сестры, онъ вдругъ сказалъ:
— Вра, Болеславъ узжаетъ въ Москву. Онъ бы желалъ съ тобой проститься…
— Болеславъ?— произнесла Вра, сурово глянувъ на брата и сдвигая брови.— Да… Но только я не знаю… Погоди, я вспомню… Какъ же это? Надо вспомнить.
— Блинскій!— рзко произнесъ Валеріанъ.
— Да. Въ Москв было… Конечно. Но я не помню.
Валеріанъ говорилъ неправду про товарища, съ которымъ отношенія были уже иныя… Ничего не было сказано или объяснено… Но вс молчаливо все поняли, все ршили… Блинскій ухалъ, не прощаясь ни съ кмъ, смущенный и печальный.
Въ тотъ же день уже поздно вечеромъ Вра вдругъ поднялась въ постели, сла и произнесла радостно:
— Ахъ, вспомнила… Какъ же можно было забыть… Я съ ума сошла, забыть.
И она встала съ постели и начала быстро одваться, потомъ причесываться, радостная, неестественно оживленная, безпорядочно быстрая въ движеніяхъ.
На вопросы и уговоры Сони лечь въ постель мать отвтила почти съ укоризной:
— Ахъ, Соня… Что ты говоришь?.. Разв можно?.. Онъ меня ждетъ… Ждетъ…
Слезы выступили на глазахъ Сони.
Но черезъ нсколько мгновеній движенія Вры стали все медленне, и вскор, постепенно задумываясь все глубже, она уже сидла неподвижная какъ статуя, красивая, печальная, съ дтски-наивнымъ лицомъ. На боязливую просьбу дочери снова лечь, она, повинуясь, молча и тихо перешла комнату и легла, очевидно почти не сознавая, что именно длаетъ.
То же самое повторилось два раза на слдующій день. Порывомъ поднявшись, Вра тотчасъ спускалась съ постели со словами:
— Ахъ, что же я лежу… Вдь онъ ждетъ…
И она начинала озираться кругомъ себя, напрасно ища что-либо изъ одежды. Но все было унесено по совту Марьи Матвевны. Пройдясь по комнат, оглядвшись, она садилась у туалета, начинала расчесывать волосы, страшно спша, но затмъ постепенно движенія становились все медленне и, наконецъ, руки опускались, и она, какъ бы впавъ въ полузабытье, сидла недвижно, не спуская глазъ съ какого-нибудь предмета. А затмъ при первыхъ словахъ дочери послушно шла и ложилась.
Клеопатра, нсколько разъ приходившая къ больной, убдилась, что она ее не узнаетъ. Посл похоронъ Глафиры она ухала домой, сказавъ свекрови:
— Маменька, обратите вниманіе на Вру. Позовите доктора… Хотя, правда, лкарства тутъ помочь не могутъ.
Прошло нсколько дней, и вс въ Уютномъ вздохнули, однако, свободне. Вра Андреевна проспала однажды глубокимъ крпкимъ сномъ всю ночь, продолжала крпко спать и весь день. Вечеромъ, проснувшись, она объяснила Сон, что голодна…
— Я больна лежу… Врно даже въ бреду лежала, потому что ничего не помню… А вы меня вс забросили и сть не давали. Я сть хочу. Страшно хочу…
Разумется тотчасъ явился Валеріанъ, позванный Соней, и нашелъ сестру:
— Совсмъ лучше.
Одновременно принесли бульону, всего, что нашлось подъ рукой. Вра жадно утолила голодъ, потомъ выпила воды съ виномъ и тотчасъ же, не сказавъ ни слова, снова улеглась и отвернулась лицомъ къ стн.
Черезъ минуту она ужъ спала тмъ же здоровымъ сномъ съ ровнымъ спокойнымъ дыханіемъ. Соня, спавшая въ комнат матери, раза три поднималась ночью и подойдя прислушивалась. Мать спала крпко и спокойно.
На другой день Вра поднялась съ постели и совершенно разумно потребовала одваться.
— Я совсмъ здорова. Что же мн лежать?..
На этотъ разъ явилась помимо Валеріана и Марья Матвевна. На заявленіе дочери, что она чувствуетъ себя очень хорошо и хочетъ встать, старуха отвтила:
— Понятное дло. Что-жъ валяться-то. И видать, что совсмъ здоровая.
Вра одлась и вышла изъ своей комнаты, обошла весь домъ, какъ бы осматриваясь, какъ бы ища что-то… Соня не покидала матери и каждую минуту ожидала вопроса о томъ, гд Блинскій. Пришлось бы сказать, что онъ ухалъ. А Соня боялась этого…
Двушк чудилось, однако, что мать смотритъ странно, что во взгляд ея есть что-то непонятное ей, загадочное… Вра Андреевна будто старалась не смотрть въ глаза дочери и, отвчая односложно, избгала разговоровъ.
Ввечеру на успокоительныя рчи дяди, Соня, только-что снова уложившая мать въ постель, отвтила плача:
— Боюсь я.. Боюсь. У мамы будто что-то на ум. Она будто хитрила, будто насъ обманываетъ. Боюсь я… Чую я бду…
— Какую? Богъ съ тобой!— махнулъ Валеріанъ рукой.— У нея все прошло… Ей только совстно теперь всхъ насъ… Больше ничего. И это пройдетъ, нельзя же вдругъ… А такъ она совсмъ здорова. Мы зря переполошились и Богъ всть какой вздоръ выдумали. Чуть было ее въ безумныя не произвели…
И Соня первый разъ ночевала въ своей комнат по настоянію матери. На утро, когда она осторожно вошла въ спальню, то не нашла матери ни въ постели, ни въ комнат.
Она быстро обошла домъ, опрашивая всхъ, гд мать, но Вры Андреевны никто не видалъ за утро.
Чрезъ часъ весь домъ, вся дворня были на ногахъ, такъ какъ молодой барыни не было нигд. Люди успли уже обгать и почти перешарить весь садъ, нкоторые сбгали на деревню, добжали и къ отцу Ивану, а одинъ изъ дворовыхъ поскакалъ даже по дорог къ постоялому двору Зацпина справиться и тамъ…
Черезъ часа два или три стало ясно, что Вры Андреевны въ Уютномъ нтъ…
Соня громко страстно рыдала, сидя на терасс. Она слышала нечаянно, какъ люди совщались тайкомъ и ршили, что надо осмотрть вс колодцы въ усадьб и на деревн…

XLIV.

Вра была между тмъ уже верстъ за двадцать и тихо двигалась въ мужицкой телг…
Она вышла тихонько изъ дома еще на зар, незамтно тайкомъ прошла черезъ садъ на деревню, наняла крестьянина и выхала, приказавъ везти себя проселкомъ въ уздный городъ мимо Вознесенскаго, такъ какъ боялась погони.
Она ршила въ разныхъ деревушкахъ по пути мнять лошадь и телгу, нанимать новыхъ и кое-какъ добраться до городка, гд можно было нанять уже почтовыхъ лошадей.
Теперь Вра все знала, все поняла!.. Она изумлялась самой себ, какъ могла она ребячески поддаться и сдлаться игрушкой злодйскаго заговора родныхъ: матери, брата и дочери. А главное, дочь!.. Родная единственная дочь, которую она любила, леляла, выходила, и которая такъ страшно и жестоко отплатила ей теперь, согласясь на злодйскіе замыслы дяди и бабушки.
‘Они, Богъ съ ними! Но Соня? Моя Соня! Какой ужасъ!’ думала и изрдка чуть не восклицала она вслухъ.
Но радостно счастливое настроеніе преобладало въ ней.
Она отлично знала, чувствовала, что побдитъ, что это все надлала одна людская злоба, людская зависть… Не надо только поддаваться. Надо думать о немъ одномъ, быть безсердечною ко всмъ остальнымъ.
— Бдный. Онъ меня ждетъ! Страдаетъ. Мучится… Онъ не знаетъ, что я ради него способна на все, не только на бгство изъ этой тюрьмы, отъ этихъ злыхъ людей.
Мысль о побг явилась у нея вдругъ, ночью, и она тотчасъ же стала собираться…
Конечно, она, обойдя домъ, догадалась, что Блинскій ухалъ, и поняла, что онъ теперь ждетъ ее. Гд, она не знала, но знала, что его найти не мудрено. Во-первыхъ, надо хать прямо въ Москву. Если его тамъ не окажется, можно заявить властямъ, узнать, спросить…
‘Онъ, такая извстная знаменитая личность, что кто же въ Россіи его не знаетъ’, думала Вра. ‘Вс обязаны знать, гд онъ… Вдь Валеріанъ говорилъ или онъ самъ говорилъ, что онъ королевской крови… Стало-быть онъ потомокъ польскихъ королей… Быть можетъ даже… Да. Почему же нтъ? Вдругъ онъ самъ станетъ когда-нибудь королемъ… Да! Да! Вотъ кого я полюбила!.. Вотъ кто меня любитъ боле всего на свт и теперь ждетъ. Ждетъ и мучится! А вы, маленькіе злые людишки, вообразили, что вы меня, какъ дитятко, какъ куклу, заставите пожертвовать имъ, заставите себ покориться’!

XLV.

Черезъ нсколько дней, въ Москв, въ сумерки на бульвар, шумная, веселая толпа окружала вплотную какую-то странную женскую фигуру, разспрашивая и гулко, грубо смясь. Женщина красивая, не просто щегольски одтая, а нелпо расфранченная, въ красномъ полубальномъ шелковомъ плать, съ вырзомъ да груди, въ огромной шляп, съ кучей торчащихъ перьевъ, съ завитыми и сильно напудренными волосами, страстно жестикулируя, съ воодушевленіемъ разсказывала что-то въ толп, называла какихъ-то лицъ по именамъ и жаловалась, но общалась не мстить, а всхъ простить.
Понять всего было нельзя. Смыслъ былъ одинъ: она невста и детъ далеко, далеко въ Москву, гд польскій король ея женихъ.
И она постоянно прибавляла кротко и тоскливо:
— Онъ меня ждетъ… Понимаете? Онъ ждетъ и мучится…
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  2. Мадонна, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  3. Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  4. Путешественники, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  5. Петровские дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1903
  6. Искра Божья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862
  7. Манжажа, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1863
  8. Француз, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
Электронная библиотека