Иван Франко
Schnschreiben*
Из цикла ‘В поте лица’ (1890)
Примечания
Schnschreiben, Франко Иван Яковлевич, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
* Урок чистописания (нем.).
Иван Франко. Борислав смеется. Рассказы. Повесть. Перевод с украинского
М., ‘Художественная литература’, 1969.
Перевод В. Бонч-Бруевича
В просторном втором классе нормальной школы отцов базилиан в Дрогобыче — мертвая тишина. Приближается урок чистописания, страшный для всех не столько самим предметом, сколько особою учителя. В базилианской школе по всем предметам преподают сами монахи, только для обучения детей чистописанию они наняли мирянина — какого-то бывшего эконома {Управляющий имением (укр.).} или надсмотрщика, пана Валька. Пану Вальку еще и до сих пор кажется, что он эконом: хотя ему не приличествует теперь ходить с нагайкой, но все же он не брезгует и тросточкой и никогда не упускает случая воспользоваться ею. Само собой разумеется, что дети, отданные хотя бы только на час под власть такому учителю, заранее начинают дрожать, и чистописание является для них самой большой мукой.
Один только маленький Мирон сидит на скамье спокойный, почти веселый. Он удивляется, отчего это сразу стало так тихо в классе, когда один смельчак, высланный в коридор на разведку, вбежал в класс и крикнул: ‘Валько пришел!’ Мгновенно все замерло. Маленький Мирон не знает еще пана Валька. Он только что пришел из сельской школы, отец определил его к базилианам, во второй класс нормальной школы, и сегодня первый урок чистописания. И хотя в сельской школе он далеко не силен был в письме, не умел ни пера взять как следует в руки, ни вывести ровно и гладко хотя бы одну линию,— все-таки он еще ребенок и не ему печалиться наперед о том, чего он еще не знает. Он удивился, отчего это сразу так тихо стало, но о причине побоялся расспросить соседей — ведь он с ними еще мало знаком. Да, впрочем, его это и не очень интересовало. Среди этой, для других страшной и тревожной, тишины он весь отдался излюбленному занятию — мыслям о своей родной стороне. Нельзя сказать, чтобы Мирон тосковал по ней: он знал, что каждый понедельник будет видеть и отца и мать. Он только думал о том, как это будет хорошо, когда летом он приедет домой, снова сможет свободно бегать по лугам, сидеть над речкой или бродить по ней, ловя гольцов, эти мысли были, скорее, веселые, ясные, радужные, а не грустные, тоскливые. Маленький Мирон весь погружался в эти красоты природы, расцветавшие в его воображении посреди серых, холодных стен базилианской школы, и не думал о той грозе, которая надвигалась на класс.
— Эй, а ты почему не приготовишь себе тетрадь для письма? — тихо спросил один из соседей Мирона, толкая его в бок.
— А? — ответил Мирон, грубо разбуженный от своего золотого сна.
— Тетрадь приготовь для письма! — повторил товарищ и показал Мирону, как положить тетрадь, перо, как поставить чернильницу соответственно указаниям пана Валька.
— Идет, идет! — пронесся шепот по классу, словно при приближении некоего грозного царя, когда в коридоре послышались шаги учителя чистописания. Вскоре затем отворилась дверь класса, и Валько вошел. Мирон взглянул на него. Учитель своим видом совсем не напоминал царя. Это был среднего роста человек, с коротко остриженными волосами на круглой бараньей голове, с рыжими короткими усами и рыжей испанской бородкой. Его широкий лоб и широкие, выдающиеся скулы вместе с большими торчащими ушами выражали тупое упрямство и кровожадность. Маленькие лягушачьи глаза сидели глубоко под бровями и поблескивали оттуда как-то злобно и неприязненно.
— А ну! — крикнул он грозно, затворив за собою дверь класса и помахивая гибкой камышовой тросточкой. И от этого окрика, как от ветра в непогожий летний день склоняются разом колосья ржи, так же склонились головы восьмидесяти пяти учеников над тетрадками, разлинованными красными и синими линейками. У каждого ученика перо дрожало в руке. Один только маленький Мирон, который еще не знал характера Валька, сидел с поднятой головой и разглядывал нового учителя.
— А ты что? — крикнул на него сердито Валько и зашагал прямо к нему.
Маленький Мирон так и остолбенел от внезапного спуга. Он как-то инстинктивно повернулся и принял такое же положение, в каком уже с минуту трепетали его товарищи.
Валько взял в руки мел, подошел к доске, размахнулся и начал писать. Сначала он писал только буквы, маленькие и большие, гласные и согласные, без всякого, впрочем, значения. Но мало-помалу дошел и до слов, а наконец и до целых фраз, как, например: ‘Бог сотворил мир’, ‘У человека две руки’, ‘Земля — мать наша’. Исчерпав таким образом свою мудрость, достаточно показав свое знание каллиграфии всевозможными выкрутасами, а также длинными, как мир, и ровными, как колбаски, хвостиками, Валько положил мел, отступил на шаг, с любовью посмотрел еще раз на исписанную доску и затем, обернувшись к трепещущему классу, грозно крикнул:
— Писать!
Его научная деятельность в эту минуту счастливо закончилась — теперь начиналась его деятельность как эконома. Дабы показать это наглядно, он сильно щелкнул пальцами, чтобы стряхнуть с них ученую меловую пыль, и взамен взял в руки свою тросточку. И точно орел, следящий за добычей из поднебесья, он, озирая класс, сошел с кафедры и начал свой обход.
Первый, к кому привела его злая судьба, был какой-то маленький слабенький и очень запуганный школьник. Весь в поту, согнувшись над тетрадью, он трудился изо всей силы, стараясь удержать перо в дрожащих пальцах, и ежеминутно поглядывал на доску, стараясь выводить на бумаге такие же крючки, хвостики и колбаски, какие вывела умелая рука эконома на классной доске. Но рука его все-таки дрожала, крючки, хвостики и колбаски выходили ломаные, неровные,— даже перо, не слушаясь его, вертелось ежеминутно в пальцах, скрипело, брызгало, точно сердилось на что-то и стремилось как можно скорее высвободиться из них.
Валько стал над ним, словно черт над грешником, и, злобно усмехаясь, не говоря ни слова, начал присматриваться к его работе. Бедный мальчик почуял беду и окончательно утратил всякую власть над своею рукой н над непослушным пером.
— Так-то ты пишешь?— процедил Валько медленно, но тем быстрее свистнула в воздухе его трость и хлестнула по плечам бедного мальчика.
— Ой-ой-ой! — завизжал он, но сейчас же замолк, встретив грозный, змеиный взгляд учителя.
— Ты не умеешь лучше писать? — спрашивал Валько.
— Умею, умею!..— лепетал мальчик, сам не сознавая, что он говорит.
Учитель-эконом, может быть, и в самом деле поверил, что мальчик умеет писать лучше и пишет плохо только назло ему или, может быть, от большой любви к его трости.
— Ну, так смотри же! — И Валько пошел дальше, даже не посмотрев, какие спасительные плоды принесло его обстоятельное вразумление. Впрочем, ему не было никакого дела до этих плодов,— он был теперь только экономом, и больше никем. Его взор уже обратился в другую сторону и в другом углу класса высмотрет новую жертву. Там сидел еврейский мальчик, который, по старинному обычаю своего племени, писал сзаду наперед, стараясь выводить все вальковские выкрутасы справа налево, от конца строчки к началу. Одну строчку он таким образом уже закончил и как раз начал вторую, со слов ‘сот бог аз к сыр’. Написанная, уже готовая строчка выглядела так-сяк, но новая, еще неготовая, начатая с конца, бросилась в глаза Вальку.
— А ты как пишешь, Мойша? — закричал он, под-скакнвая к нему.
Валько всех евреев в классе звал ‘Мойша’, — за исключением разве только сыновей богатых городских ‘тузов’, к которым он питал большое уважение. Еврейский мальчик, по имени Йонас Туртельтауб, уедышав этот крик и увидав надвигающегося врага, оробел и съежился, как улитка в своей ракушке, и перестал писать.
— Ха-ха-ха!..— хохотал Валько, глядя на его тетрадь.
— Господин учитель…— начал мальчик и замялся.
— Иди сюда!
И, не дожидаясь, пока Йонас выйдет из-за парты, взял его за ухо и потащил на середину.
Глядя на бедного Йонку, согнутого, дрожащего и плачущего от страха, весь класс громко захохотал, хотя всякий и сам дрожал и ежился… Но такова уж сила деспотизма: достаточно деспоту усмехнуться, как все, находящиеся под его гнетом, будут хохотать, не замечая того, что хохочут они сами над своей же бедой.
— Ступай к доске! Ну-ка пиши!
Валько собственноручно стер часть своих писаний и вложил мел в руку еврейскому мальчику. Тот начал писать по своей привычке, сзади наперед. Снова захохотал класс, усмехнулся и Валько, но сию же минуту его лицо нахмурилось, он обернулся к последней парте, где сидели великовозрастные здоровые парни, и крикнул:
— Ну-ка, дайте ему!
Еврей задрожал всем телом и что-то залепетал, но к нему быстро подскочили два товарища — секуторы — и повели на кафедру. Тихо стало в классе. Вместо смеха бледность покрыла все лица, только жалобный визг Йонки раздавался в каменных стенах базилианского монастыря.
— Довольно с него! — сказал Валько, и Йонка, всхлипывая, пошел на свое место.
Исполнив это высокопедагогическое дело, Валько продолжал свой обход класса, и снова посыпались удары его трости по плечам и по рукам бедных мальчиков.
Какое впечатление произвело все это ученье на Мирона, трудно передать. Он весь дрожал как в лихорадке, у него шумело в ушах и рябило в глазах, как во время бури. Ему так и мерещилось, что и его не минет эта буря, что каждый удар страшного учителя обрушится на него. Написанные слова и строчки прыгали перед его глазами, разбухали, переплетались и казались, еще более некрасивыми, чем были на самом деле. Он и сам не заметил, когда перестал писать,— серый туман стоял перед его глазами.
— Так-то ты пишешь? — гаркнул Валько над его головой.
Мирон встрепенулся, схватился за перо, ткнул его в чернильницу и поволок по бумаге, словно быка за рога.
— Ты не знаешь, как держать перо?
— Не знаю! — прошептал Мирон.
— Что?— взревел Валько.— Разве я уже не показывал тебе десять раз?..
Мирон уставился удивленными глазами в злобное лицо Валька. Но вместо ответа Валько сжатым кулаком ударил мальчика в лицо. Маленький Мирон как подкошенный повалился на скамью, а со скамьи на пол. Кровь залила его лицо.
— Поднимите его! — крикнул Валько. С задней скамьи подбежали двое, те самые, которые минуту тому назад пороли Йонку, и подняли потерявшего сознание Мирона. Голова его не держалась на плечах и повисла, как у мертвого.
— Бегите за водой! — командовал Валько и еще раз посмотрел на Мирона.
— Что это за мальчик? — спросил он.
— Мирон,— ответил ‘цензор’, самый старший и сильный в классе, которого монахи поставили надсмотрщиком над товарищами.
— Кто он такой? — продолжал спрашивать Валько.
— Сын мужика из Н…
— Мужицкий сын! Тьфу, какого черта эти мужланы лезут сюда! — проворчал Валько. У него отлегло от сердца. Он начал было побаиваться последствий своего поступка, но мужицкий сын — значит, можно его бить и обижать как хочешь, никто за мужицкого сына не вступится.
Валько не ошибся в своем расчете. Никто не вступился за мужицкого сына. Бесчеловечный поступок учителя-эконома сошел ему безнаказанно, так же как и многие другие бесчеловечные его поступки. Только в сердце мужицкого сына он не прошел даром, а остался первым зерном возмущения, презрения и вечной вражды против всякого насилия и гнета.
1879
‘Schnschreiben’ [‘Урок чистописания’].— Впервые опубликован в 1884 году в львовском журнале ‘Зоря’. В том же году переводе на польский язык напечатан в варшавской газете ‘Prawda’, под псевдонимом Мирон.