Л. А. Авилова
Счастливецъ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Счастливец, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1896
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
На краю села Ветелки стоялъ маленькій старый домикъ съ желзной, давно некрашенной, крышей. Домикъ покосился, одно крыльцо развалилось, и ступени его замняли большіе, проросшіе травой камни. Здсь жила мелкопомстная дворянка, вдова капитана, Татьяна Алексевна Шишкина. У нея были сынъ и дочь, дочь Ольга, жила съ матерью въ Ветелкахъ, сынъ, Платонъ, кончалъ свое образованіе въ московскомъ университет, часто писалъ матери и сестр, но не видался съ ними даже во время лтнихъ вакацій: онъ узжалъ на урокъ, стараясь заработать лишнюю копйку. Когда Платонъ кончилъ курсъ гимназіи — отецъ его былъ еще живъ, старикъ сочувственно отнесся къ желанію сына поступитъ на медицинскій факультетъ, помогалъ ему, какъ могъ, высылая кое-какія крохи, но когда старикъ умеръ, Татьяна Алексевна не только перестала высылать Платону денегъ, но начала настойчиво звать его къ себ и просить, чтобы онъ бросилъ ученіе и помогъ ей управляться съ ея маленькимъ имніемъ. Она писала ему жалобныя письма и Платонъ жаллъ мать, онъ отвчалъ длинными посланіями, выяснялъ ей причины своего отказа, умолялъ обождать и дать ему возможность окончить курсъ, онъ писалъ много и убдительно, а Татьяна Алексевна сердилась. Пробгая глазами горячія строки письма, она негодовала на упорство сына и за отказомъ его не хотела видть ничего, кром упрямства и своеволія. Письма Платона становились все длинне, но самъ онъ не высказывалъ ни малйшаго колебанія въ своемъ ршеніи продолжать курсъ, Татьяна Алексевна поневол свыклась съ своимъ новымъ положеніемъ и даже нашла въ немъ свои выгоды. Она стала утшаться тмъ, что Платонъ непремнно будетъ хорошимъ докторомъ, что съ его упрямствомъ и силой воли ему легко будетъ пробить себ дорогу, и тогда положеніе ихъ, Татьяны Алексенны и Ольги, сразу измнится: Платонъ будетъ зарабатывать большія деньги и вс они будутъ жить въ довольств, если не въ роскоши. Мысль о возможности такой перемны такъ по нравилась Татьян Алексевн, что она все чаще и чаще стала останавливаться на ней, мечты и предположенія незамтно перешли въ увренность и вся жизнь обитательницъ маленькаго домика перешла въ тревожное и нетерпливое ожиданіе. Мать не скрывала своихъ надеждъ, она подробно повряла ихъ дочери, а та жадно ловила каждое ея слово, докторская карьера Платона, его успхи и денежныя выгоды ихъ являлись чуть не единственной темой разговора двухъ женщинъ. Об он часто сидли въ маленькомъ зальц, за неопрятнымъ, нечищеннымъ самоваромъ и лниво пили одну чашку чаю за другой. Ольг было уже за двадцать лтъ, у нея было очень полное, безцвтное лицо, щеки ея преждевременно обрюзгли, а глаза глядли вяло и сонно. Она такъ не любила какое бы то ни было дло, что часто цлыми днями ходила непричесанная и неодгая, въ одной юбк и грязной блой кофточк съ оборванными пуговицами.
— Ты бы хотя кофту чистую надла,— говорила ей иногда Татьяна Алексевна.
Ольга лниво оглядывалась.
— Нтъ у меня чистой,— отвчала она.— Наша Матрена такая лнивая! никогда ничего не приготовитъ вовремя. Вотъ не могу добиться, чтобы она мн пуговицу пришила.
— Я теб дамъ пуговицу, пришей сама,— говорила мать.
— Стану я сама! — сердилась Ольга и надувала губы.
Татьяна Алексевна смотрла на дочь, она вспоминала свою собственную молодость, сравнивала свое, когда-то красивое, лицо съ пухлымъ безжизненнымъ лицомъ дочери, мысленно высчитывала число ея лтъ и вздыхала. Ей становилось жаль Ольги и она ласково заговаривала съ ней.
— Вотъ подожди, Оленька, вернется братъ,— заживемъ по другому. Матрену прогонимъ, будутъ у насъ и кухарка, и горничная, не Матрен чета.
Ольга оживала и поднимала свои маленькіе заспанные глаза.
— Да неужели же мы здсь жить останемся?— съ безпокойствомъ спрашивала она.
— Ну, зачмъ же здсь? — улыбалась мать.— Разв съ Платошинымъ образованіемъ сидятъ въ такой глуши? Да здсь и заработокъ-то на грошъ: кругомъ голь одна, мужичье.
— Прежде всего попрошу Платошу купить мн такое пальто, какъ на городской попадь было: съ отворотами, знаешь?
— Много енужно, многое,— грустно улыбалась Татьяна Алексевна:— и платья, и блья… Намъ съ тобой и въ люди показаться не въ чемъ, не въ ситчик же щеголять!
И мать съ дочерью вновь принимались мечтать о томъ, какъ и на что употребятъ он деньги, заработанныя Платономъ. Когда самоваръ остывалъ, а чай уже не шелъ въ горло, Татьяна Алексевна звала Матрену.
— Возьми самоваръ,— говорила она,— да если ты еще посмешь подать его такимъ грязнымъ,— я его со стола швырну.
— Когда же мн самоваръ чистить? — визгливо завопила Матрена,— Я и комнаты прибери, я и обдъ сготовь, я и блье выстирай, и за коровой уходи. Я себ минуты спокою не вижу!
— Молчи, дармодка! — кричала Ольга.— Думаешь, лучше тебя не найдется? Вотъ, подожди, прідетъ Платонъ Михайловичъ, увидишь тогда! увидишь, какъ лниться!..
— Каторжная я! чисто каторжная! — взвизгивала Матрена.
Она сморкалась въ фартукъ, брала самоваръ и уходила съ нимъ въ кухню. Татьяна Алексевна и Ольга оставались съ глазу на глазъ. Мать принималась за вязаніе, а дочь, звая, раскрывала книгу. Если ей случалось напасть на интересную страницу, гд разсказывалась любовная исторія, она читала съ удовольствіемъ, въ большинств же случаевъ книга не занимала ее, она потягивалась, звала и, наконецъ, тоже уходила въ кухню, привязывалась изъ-за чего-нибудь къ Матрен, об поднимали такой крикъ и гвалтъ, что Татьяна Алексевна должна была отложить свое вязаніе и идти разбирать ссору.
По праздникамъ и воскресеньямъ мать и дочь надвали свои лучшія платья и хали въ церковь. Эти поздки служили имъ развлеченіемъ, но веселе всего проводили он время тогда, когда въ гости къ нимъ приходила сестра дьяконицы, извстная за свой злой языкъ и любовь къ сплетнямъ. Тотчасъ же отдавалось приказаніе Матрен ставить самоваръ, Ольга доставала банку варенья, и бесда завязывалась горячо и велась неумолкаемо. Говорили про сосднихъ помщиковъ, о семь священника, перемывали косточки всмъ, кто только подвертывался подъ языкъ. Ольга оживлялась, глазки ея разгорались, она громко смялась разсказамъ гостьи. По временамъ Татьяна Алексевна или Ольга пользовались случаемъ повернуть разговоръ на излюбленную тему.
— Когда кончитъ Платонъ,— говорила мать,— онъ, конечно, будетъ получать не меньше какого-нибудь Крымова (фамилія сосда) и тогда увидимъ, кто передъ кмъ задеретъ носъ.
— Когда братъ будетъ докторомъ,— говорила Ольга,— онъ ужъ, конечно, не пожалетъ денегъ на мой туалетъ и тогда я еще покажу этой противной исправничих, какъ надо одваться. Нарядилась въ какія-то пестрыя лохмотья и важничаетъ! Вы знаете, Глафира Осиповна, доктора могутъ зарабатывать такъ много, такъ много, что не исправнику какому-нибудь чета.
Татьяна Алексевна мечтательно улыбалась, а Глафира Осиповна длала видъ, что нисколько не сомнвается въ будущихъ богатствахъ семьи Шишкиныхъ. Она сочувственно вздыхала и выпытывала у разболтавшихся женщинъ вс ихъ предположенія и планы на близкое счастливое будущее.
Наконецъ настало время, когда мечты должны были стать дйствительностью: Платонъ кончилъ курсъ и написалъ матери, что детъ въ Ветелки. Разомъ оживился домикъ Татьяны Алексевны, испуганная Матрена металась изъ угла въ уголъ, стараясь угодить господамъ, а т на перебой давали ей одно приказаніе за другимъ: надо было вымыть полы, перетереть окна, починить, погладить… Татьяна Алексевна и Ольга, об принаряженныя, какъ въ праздникъ, только ходили по комнатамъ, отрывали Матрену отъ одного дла, чтобы дать ей другое и поминутно подбгали къ окну, прислушиваясь къ шуму всякой прозжающей телги. Платонъ не назначилъ дня своего прізда, его можно было ждать всякую минуту, и Глафира Осиповна цлыми днями не выходила изъ дома Шишкиныхъ: ей хотлось первой увидать прізжаго, чтобы потомъ разсказывать свои впечатлнія по селу.
— А что, Глафира Осиповна,— безпокоилась Татьяна Алексевна,— какъ вы думаете, достанетъ ли Платоша на станціи какой-нибудь экипажъ? Не въ телг же ему трястись пятнадцать верстъ!
— Боже упаси! — махала руками Глафира Осиповна.— Тамъ у Чиркина тарантасикъ есть, тарантасикъ возьметъ. Какъ можно въ телг!
— Не простой какой-нибудь! — самодовольно замчала Татьяна Алексевна.— Вы думаете, какъ? У него противъ всхъ товарищей отличіе,— съ отличіемъ кончилъ.
Ольга прихорашивалась передъ зеркаломъ и думала только объ одномъ: скоро ли Платоша увезетъ ихъ въ городъ. Она боялась, что братъ пожелаетъ отдохнуть и первый годъ заживется въ деревн.
Цлыхъ три дня длились ожиданія, а Платона все еще не было, наконецъ, въ одинъ вечеръ, когда вс три женщины пили чай въ зальц, Ольг послышалось будто кто-то быстро вбжалъ на крыльцо и вошелъ въ прихожую: она лниво поднялась съ мста, чтобы посмотрть, кто вошелъ, но дверь зальца отворилась и на порог ея показался Платонъ. Татьяна Алексевна и Ольга сразу узнали его: средняго роста, худошавый, съ блднымъ лицомъ и маленькой бородкой клиномъ, онъ глядлъ на нихъ близорукими, немного прищуренными глазами, а губы его улыбались и придавали лицу выраженіе нжной, сосредоточенной радости.
— Платоша! — закричала Татьяна Алексевна и бросилась къ сыну, но прежде, чмъ она успла обнять его, она уже замтила, что одтъ онъ былъ въ поношенное и некрасивое платье и что вмсто багажа, онъ бросилъ въ прихожей простой холщевый мшокъ. Ольга тоже поцловала брата.
— Но какъ же ты подъхалъ, Платоша? Гд твой экипажъ? — спросила она.
— Экипажъ? — смясь, переспросилъ братъ.— Я пшкомъ.
— Пшкомъ? Ты?! — въ одинъ голосъ закричали мать и сестра.
Платонъ весело успокоилъ ихъ, увряя, что такая прогулка нисколько не утомила его. Онъ узналъ Глафиру Осиповну и привтливо пожалъ ей руку. Когда мать стала усаживать его пить чай, онъ попросилъ позволенія сперва умыться и, умывшись, весело принялся за свой стаканъ.
Разговоръ пошелъ вяло. Говорилъ и смялся одинъ Платонъ. Глафира Осиповна не спускала съ него глазъ, какъ бы стараясь запечатлть въ своей памяти малйшія подробности его наружности и одежды, Ольга безпокойно вертлась на стул, сгорая нетерпніемъ узнать что-нибудь о планахъ брата, Татьяна Алексевна чувствовала себя почему-то очень неловко: она старалась улыбаться, глядя на счастливое лицо Платона, но въ душу ея невольно вкрадывались сомннія и ее не на шутку сердили и пристальный взглядъ Глафиры Осиповны, и небрежность костюма, и скромная простота обращенія ея сына. Какъ бы поддаваясь общему настроенію, Платонъ вдругъ притихъ и лицо его стало серьезно и печально.
— Каковъ годикъ-то выпалъ, мама! — началъ онъ дрогнувшимъ голосомъ:— вы съ сестрой мало писали мн о томъ, какъ обстоитъ дло у васъ, но и здсь, поди, круто пришлось: недородъ, болзни.— Татьяна Алексевна вяло усмхнулась.
— У насъ, благодаря Богу, ни болзней, ни недороду. Напротивъ, по высокимъ цнамъ годъ вышелъ удачнй другихъ,
— Ты это про себя, мама,— перебилъ ее Платонъ и чуть-чуть покраснлъ,— а я спрашиваю про село, про мужиковъ.
— Другъ мой! — замтила Татьяна Алексевна:— теб должно бы быть извстно, что съ мужиками у меня ничего общаго нтъ, никакихъ сношеній.
Платонъ быстро взглянулъ на мать, покраснлъ еще больше и замолчалъ.
— Про мужиковъ вы изволите интересоваться,— вмшалась Глафира Осиповна,— такъ я хотя съ ними компаніи не вожу, а все по сосдству знаю. Тяжело было, очень тяжело! Хлбъ такой ли, что я однова взглянула, да сплюнула. Нужда вотъ какая! крайняя нужда! Еслибы не помощь отъ земства,— не прожить бы, куда! А только, Платонъ Михайловичъ, я вамъ скажу: отчего нужда? Все оттого же: грубость, лнь, пьянство. Ему бы работать, а онъ въ кабак валандается, ему бы копйку беречь, а онъ ее цловальнику тащитъ. Вотъ и нужда откуда, врьте мн, Платонъ Михайловичъ.
Платонъ пересталъ пить чай и разсянно мшалъ ложечкой въ своемъ стакан.
— Та-акъ,— протянулъ онъ, какъ бы въ отвтъ на слова Глафиры Осиповны.— А нужда, говорите вы, велика?
— Велика! Это что и говорить. Опять же и этотъ годъ плохой. Кто будетъ счастливъ, а у кого и послднее прахомъ пойдетъ, ничего не удержитъ.
— И эпидемія?
— Это что-же — эпидемія? — переспросила Глафира Осиповна.
— Болзни, значитъ. Болзни у нихъ ходятъ? Много больныхъ?
— Больныхъ-то? У насъ, слава Богу, въ сел тихо, а вотъ въ трехъ верстахъ, въ Шахов, изволите помнить? Тамъ валится народъ, валится… Сперва въ жаръ человка кинетъ и станетъ онъ что твоя плеть…
— Въ Шахов? — задумчиво переспросилъ Платонъ.— Знаю, помню.
Татьяна Алексевна тревожно слдила за сыномъ.
— Полно вамъ! Что это за разговоры для первой встрчи,— наконецъ, забормотала она.— Разскажи ка, Платоша, про себя, а отъ здшнихъ новостей, заботъ, да печалей чмъ дальше, тмъ лучше. Мужикъ везд и всегда одинъ и тотъ же: ноетъ, жалуется, а когда ему протянутъ руку,— онъ сейчась же зазнается, избалуется и запьянсгвуетъ хуже прежняго,
— Не хуже Митюхина,— замтила Ольга и на ея губы набжала брезгливая гримаса.
— А что такое про Митюхина? — освдомился Платонъ.
— Да вотъ такъ же все жаловался, въ ногахъ у мамы валялся, а когда мама сдалась и дала ему денегъ подъ будущій урожай, онъ сейчясъ же напился, сталъ кричать, что мама обобрала его, послднюю рубашку сняла, да такъ, съ горя дескать, пропилъ все, до послдней копечки.
Ольга презрительно пожала плечами, а Платонъ опять покраснлъ и опустилъ глаза.
— Комедія! — вставила свое слово Глафира Осиповна.
— Отчего же комедія? — вступился Платонъ, но Татьяна Алексевна перебила его.
— Ахъ, полно, Платоша! — заговорила она съ явной досадой въ голос.— Ты давно не жилъ въ деревн, забылъ. А я теперь благодарю Бога за то, что онъ внушилъ теб желаніе учиться и теперь у тебя полная возможность вырваться отсуда какъ можно скорй и какъ можно дальше.
Платонъ удивленно взглянулъ на мать.
— Но я нисколько не желаю вырваться отсюда, мама,— замтилъ онъ.— Здсь боле, чмъ гд-либо, пригодятся мои знанія. Моя мечта жить въ деревн и служить народу.
Ольга съ шумомъ уронила ложку и отодвинула стулъ.
— Что? Ты не удешь отсюда? Ты не будешь жить въ город? — закричала она.
Платонъ взглянулъ на нее и смутился.
— Что же такъ поразило тебя? — тихо спросилъ онъ.
— Ты не удешь отсюда? — чуть не плакала Ольга. — Но что же ты заработаешь здсь? Стоило ли учиться, чтобы работать потомъ за мдныя деньги?
— Не въ деньгахъ и дло,— еще тише отвтилъ Платонъ.— Я не гонюсь за заработкомъ. Лучшая награда за трудъ,— это та польза, которую онъ приноситъ. Ты согласна со мной?
Онъ взглянулъ на мать, но та сидла съ холоднымъ, недовольнымъ видомъ.
— Мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ,— сухо отвтила она на вопросъ сына.
Глафира Осиповна встала. Она съ слащавой улыбкой поцловала Татьяну Алексевну и Ольгу, пожала руку Платону и вышла. Не успла закрыться за ней дверь, какъ Ольга вскочила съ своего мста и съ силой бросила ей вслдъ чайное полотенце.
— Иди, иди теперь околачивать языкъ-то. Такъ и подергивало ее, всю подергивало отъ радости, видла я! Все село надъ нами теперь потшаться станетъ.— Ольга взмахнула руками, бросилась на стулъ и громко заплакала.
— Оленька! — строго окликнула ее Татьяна Алексевна.— Оленька! нехорошо!
Платонъ удивленно глядлъ, то на мать, то на сестру.
— Въ чемъ-же дло? въ чемъ дло? — допытывался онъ.
— Не слдовало теб говорить при ней, при этой сплетниц,— отвтила ему Татьяна Алексевна, подняла съ пола полотенце и глубоко вздохнула.
Платонъ Михайловичъ на другой же день отправился въ Шахово, обошелъ избы, осмотрлъ больныхъ и сильно призадумался. Нужна была дятельная помощь, нужны были лкарства, но прежде всего нужны были деньги. Онъ вернулся домой задумчивый и печальный.
— Мама,— сказалъ онъ, присаживаясь противъ матери, когда та, по обыкновенію, сидла у окна зальца и вязала.— Мама, въ Шахов плохо, помощь нужна немедленная. Я надюсь, что выхлопочу вс нужныя средства, но медлить нельзя. Не можешь ли пока ссудить мн хотя сколько нибудь? Своихъ денегъ мн врядъ-ли хватитъ.
Татьяна Алексевна удивилась.
— Что это ты говоришь, Платоша? Я ничего не понимаю.
Платоша повторилъ свою просьбу и еще разъ объяснилъ причины ея. Но чмъ дольше онъ говорилъ, тмъ гуще краснло лицо Татьяны Алексевны, а выраженіе его становилось раздраженнымъ, почти непріязненнымъ.
— Ты что же это, Платоша, смяться, что-ли, вздумалъ надъ матерью? — спросила она, видимо сдерживаясь.
— Отчего смяться? Я говорю серьезно.
— А если не смешься, то я и ровно ничего не понимаю. У меня ты денегъ просишь? На свои мужичьи причуды у меня денегъ просишь? Да что-же, лопатами я, что-ли, деньги-то загребаю, что буду ихъ въ окно швырять? Кладъ я нашла? Отъ тебя я ждала помощи и поддержки, а не теб на разныя причуды готовила.
— Зачмъ ты сердишься, мама? — тихо упрекнулъ Платонъ.— Денегъ я у тебя прошу не на причуды: еслибы ты видла то, что я видлъ сегодня! Наконецъ, деньги я верну, я прошу ихъ у тебя только на время.
— Ни на одинъ дены, ни на одну минуту!— неожиданно вскрикнула Татьяна Алексевна.— Платоша! — уже мягче продолжала она:— разскажи ты мн толкомъ, что же у насъ будетъ теперь? Не серьезно же ты говорилъ, что хочешь остаться здсь лчить мужиковъ? Ты шутилъ, Платоша? Къ чему же ты учился? Къ чему я радовалась твоимъ успхамъ, гордилась тобой, полагала на тебя вс мои надежды? — Татьяна Алексевна достала платокъ и вытерла имъ покраснвшіе глаза.— Ты не долженъ забывать: у тебя сестра, Платоша, у тебя есть обязанности относительно твоей семьи.
— Но разв сестра и ты въ чемъ-нибудь нуждаетесь, мама?
Платонъ Михайловичъ поднялъ на мать вопрошающіе глаза, но та такъ мало ожидала подобнаго вопроса, что сразу растерялась и только развела руками.
— Да что-же ты не видишь? слпъ? — наконецъ заговорила она.— Нуждаетесь ли, спрашиваешь? Или ужъ очень хороши показались теб наши палаты? Не въ лохмотьяхъ еще ходимъ? Сладко, весело живемъ?
— Да ничего, кажется… Я не думалъ,— смутился Платонъ.
— Не думалъ? чего же ты не думалъ? — сердилась Татьяна Алексевна, — суму еще на насъ надть хотлъ бы? въ курную избу запрятать? Хороша, вишь, ему наша жизнь показалась!
— Не волнуйся, мама! — попросилъ Платонъ Михайловичъ.— Ничего такого я, конечно, не хотлъ бы, чмъ лучше вамъ, тмъ пріятнй для меня, поврьте. Но чего вы отъ меня ожидали? чего вы требуете?
Въ залу тихо вошла Ольга.
— Богъ ты мой! — всилеснула руками Татьяна Алексевна,— кажется, требованія не велики! Слышишь, Оленька, онъ спрашиваетъ, чего отъ него требуютъ? Я, Платоша, не могу зарабатывать денегъ, а ты можешь. Тебя учили, за тебя изъ послднихъ грошей платили, не одно лишеніе, можетъ быть, изъ-за тебя терпть приходилось, такъ вдь думала я, что ты вспомнишь, почувствуешь…
— Я ничего не отрицаю… — тихо сказалъ Платонъ.
— Такъ какъ же спрашиваешь ты, чего отъ тебя требуютъ? Оленьк за двадцать лтъ. Въ этой глуши-то кто ее видитъ? Подумалъ ты о ней? Обносились вс: ни платьевъ, ни блья… Домъ чуть стоитъ… Да Богъ съ нимъ, съ домомъ! Думала я, кончишь ты,— все въ аренду сдадимъ, домъ на свозъ, пока не совсмъ сгнилъ, и передемъ въ городъ.
Она испытующимъ взглядомъ уставилась на сына, Оленька стояла у окна и жадно ждала отвта брата. Платонъ сидлъ съ опущенной головой и медленно, задумчиво гладилъ рукой свою бородку.
— Вотъ чего ты ждала отъ меня! — тихо сказалъ онъ.— А ты, Ольга?
Двушка вспыхнула.
— Чего я? — поспшно отвтила она,— конечно же, въ этой глуши отъ тоски помереть можно. Разв это жизнь?
Платонъ Михайловичъ словно не слыхалъ этого отрывочнаго отвга, глаза его задумчиво перебгали съ предмета на предметъ и блдныя губы сложились въ свойственную ему кроткую и грустную улыбку.
Татьяна Алексевна и Ольга ждали, что онъ еще скажетъ что-нибудь, но онъ всталъ, поправилъ спустившіеся на лобъ волосы и все съ той же улыбкой на губахъ вышелъ изъ комнаты.
Глафира Осиповна опять сидла у Шишкиныхъ. Она наклонилась къ Татьян Алексевн и горячо шептала ей что-то, поминутно оглядываясь на дверь.
— Да нтъ его, нтъ! — успокоила ее Татьяна Алексевна,— можете говорить громко. Разв онъ когда дома бываетъ!
Она махнула рукой. Глаза ея были заплаканы, а рядомъ съ ней, на подоконник, лежалъ скомканный носовой платокъ.
Глафира Осиповна еще разъ опасливо оглянулась.
— Такъ вотъ,— продолжала она уже громко,— прихожу это я къ куму, начали разговоръ про то, про ее, а я и закидываю словцо: что-молъ и какъ? докторъ у васъ новый объявился?
— Ну? — поторопила ее Татьяна Алексевна.
— Хвалить сталъ. Ужъ такъ-то хвалилъ! и добръ-то, и сердцемъ мягокъ, и денегъ не жалетъ. Какъ же, спрашиваю, свои онъ деньги отдаетъ, или какъ? Свои, говоритъ, свои! Покуда что, а пока все свои тратитъ. Сколько одной всячины изъ города навезъ: одялъ, тряпья, снадобья лкарственнаго и всего, всего… Больше, говоритъ, чмъ на сто рублей навезъ. Да, больше, говоритъ…
— На сто рублей! — вскрикнула Оленька,— слышишь, мама?
Татьяна Алексевна схватила платокъ и утерла имъ лицо.
— Теперь Андрохинымъ корову купилъ. Купилъ ли, пообшалъ ли, не могу сказать врно. Да и не учтешь, не учтешь, что у него денегъ ушло! Теперь такъ, а что дальше-то будетъ? Вдь мужицкая нужда, ужъ это, будемъ такъ говорить, все равно, что утроба ненасытная: сколько въ нее ни вали,— все мало, все мало. Такъ-то, радость моя, Татьяна Алексевна.
Она пронизала ее своими маленькими, насмшливыми глазками.
— Что? злишься? жаль теб денегъ-то! — ясно говорилъ этотъ взглядъ.
Татьяна Алексевна не замтила его: она глядла въ окно и поминутно утирала платкомъ красные глаза.
— Ростишь ихъ, заботишься, себя всего лишаешь, а выростишь — простой благодарности себ не видишь,— жалобно заговорила ана.— Что есть у меня сынъ, что нтъ у меня сына,— прокъ одинъ. А ужъ о немъ ли я не заботилась?
— И не говорите, голубушка, не говорите! знаю сама, какъ это горько. Своихъ дтей у меня не было, а знаю, понимать могу. Bсе ли не ждали, не надялись? Думали, сынокъ-то жизнь вашу устроитъ, а онъ на — поди! Для мужика кармана перевернуть не жалко, а для матери родной гроша не находится. А просили вы у него денегъ-то?
— Не просила, а намекала. Самъ бы долженъ знать.
— Олечку-ангела жалко,— сочувственно вздохнула Глафира Осиповна,— какая ей тутъ партія найтись можетъ? Сиволапые одни кругомъ! Ахъ, не хорошо разсудилъ Платонъ Михайловичъ, не по сыновнему разсудилъ!
Долго говорила Глафира Осиповна въ этомъ тон, а Татьяна Алексевна и Ольга слушали ее, жадно ловили каждое ея слово и сами разсказывали ей про Платона все, что только могли упомнить изъ его словъ и подмтить въ его поведеніи.
Одинъ разъ, когда Платона по обыкновенію не было дома, Татьяна Алексевна водила Глафиру Осиповну въ его комнату и тамъ он вмст рылись въ его книгахъ и разглядывали его вещи.
— Хоть-бы что стоющее! — замтила при этомъ Глафира Осиповна.
Татьяна Алексевна только махнула рукой.
Чуть ли не больше матери плакала и жаловалась Ольга. Она опять перестала причесываться и одваться, спала больше прежняго, а когда встрчалась съ братомъ, то сейчасъ же надувала губы и сердито отворачивалась отъ него. Эти встрчи были рдки, потому что Платонъ Михайловичъ дйствительно почти не бывалъ дома. Онъ возвращался въ Ветелки только вечеромъ, торопливо цловалъ у матери руку и уходилъ спать. Первое время Татьяна Алексевна каждый разъ принимала при этомъ обиженный и огорченный видъ, но такъ какъ Платонъ, казалось, не обращалъ на это никакого вниманія, она потеряла терпніе и ршилась еще разъ серьезно переговорить съ сыномъ.
— Платоша! — сказала Татьяна Алексевна, когда Платонъ, видимо усталый, только-что вернулся изъ Шахова.— Платоша, если ты уже совсмъ ршилъ отвернуться отъ своей семьи, то не дурно было бы сказать мн объ этомъ.
По усталому лицу Платона пробжало выраженіе тоски и страданія.
— Не говори такъ, мама, прошу тебя! — сказалъ онъ,— Какъ ты могла подумать, что я хочу отвернуться отъ тебя? Всей душей желаю я одного: чтобы ты поняла меня и перестала обвинять.
— Я тоже хотла бы, чтобы ты понялъ меня,— съ удареніемъ на слов ‘понялъ’, возразила ему мать,— а затй твоихъ, прости меня, я одобрить не могу.
— Я знаю это и много думалъ о томъ, что ты еще раньше говорила мн. Не понимаю я одного: разв я когда-нибудь обманывалъ тебя на свой счетъ! я писалъ теб… Правда, я поврялъ теб свои мысли и чувства и скрывалъ самое главное: я никогда не писалъ теб о томъ, какъ я жилъ. Я не хотлъ огорчать тебя, а жизнь давалась не легко.
— Только того и не доставало, чтобы ты еще упрекалъ меня! — вспыхнула Татьяна Алексевна.
— О, нтъ… нтъ! — поспшно перебилъ ее Платонъ,— мн не за что упрекать. Но я думаю, что еслибы ты знала мою жизнь, еслибы я не скрывалъ ея отъ тебя, мы бы лучше поняли другъ друга. Ты разсердилась тогда, когда я не призналъ вашей нужды, ты сочла это какъ бы за оскорбленіе себ, но я не хотлъ оскорблять: я только самъ знавалъ нужду, куда боле рзкую, и сравнилъ. Насъ пятеро было такихъ, какъ я, безъ врнаго куска хлба на завтрашній день, трое помщались вотъ въ такой маленькой комнатк, не больше половины этого зальца. На всхъ на насъ была одна постель и дв подушки. Надо было платить за ученье, за книги, надо было одваться хотя кое-какъ, только бы прилично было, надобно было чмъ-нибудь питаться, и на все это необходимы были деньги. Иногда счастье улыбалось намъ: всмъ находились уроки, кто зарабатывалъ десять, пятнадцать, а кто и гораздо боле рублей въ мсяцъ. Тогда мы считали себя богачами, пили чай въ прикуску, а на обдъ покупали себ чего нибудь посытне обычнаго ситника съ кускомъ колбасы. Бывало иначе. Бывало такъ, что уроковъ не находилось и мы ходили въ рваныхъ сапогахъ, въ живот отъ голода словно лягушки кричали, чаю же и другой горячей пищи мы, случалось, не видали по цлой недл. Вотъ какъ жилось тогда, мама, и ты не должна удивляться, что на твою жизнь я взглянулъ, какъ на благополучіе. — Татьяна Алексевна слушала съ удивленіемъ.
— А тащилъ тебя кто нибудь на такую жизнь?— пожала она плечамии — Разв я не звала тебя? не просила бросить твою глупую ученость? Въ прокъ она пошла теб, къ слову сказать!
— Да, ты звала,— кротко согласился Платонъ Михайловичъ,— но бросить эту ученость, какъ ты называешь ее, я не могъ. Терплъ я нужду, терплъ я лишенія, голодъ, холодъ, не мало терплъ и ни разу не было у меня и мысли бросить все и ухать ла покойную жизнь. Удача ли мн особенная была, или свтъ такъ ужъ полонъ добрыми людьми, но въ те дни, когда мн приходилось плохо, я видалъ и чувствовалъ къ себ такъ много доброты, сочувствія, ласки, такъ много тепла, что для того только, чтобы вернуть людямъ свой долгъ, мн мало всей моей жизни. Вотъ когда, мама, узналъ и полюбилъ я людей. Полюбилъ, и такая стала у меня эта любовь больная, тревожная… Цлыми ночами думалъ я о томъ, какъ лучше, полне вылить эту любовь въ какое-либо дло и отдать ему всю свою душу. Долгъ свой я людямъ отдать хотлъ. Понимаешь ли ты теперь, что я не могъ бросить науки? Что могъ сдлать я съ своими природными слабыми силами? И вотъ когда эта наука приходила мн на помощь къ осуществленію моей мечты, когда я уже зналъ, что при посредств ея я принесу людямъ боле пользы, чмъ еслибы въ рукахъ моихъ были милліоны, подумай, могъ ли я отказаться отъ этой учености, мама?
— Милліоны! — насмшливо повторила Татьяна Алексевна, — были бы у тебя не милліоны, а только рубли, и то не сидла бы твоя мать въ лохмотьяхъ.— Она рванула рукавъ своего ситцеваго капота и сердито отвернулась.
— Не то, мама, не то! — горячо продолжалъ. Платонъ Михайловичъ.— Разв шелковое платье дало бы теб счастье? На мн рубашка рваная, а счастья у меня сейчасъ столько, что вмстить его трудно. Вришь ты мн! Грустно… больна мн вся эта рознь между нами, мучаюсь я ей, а счастья… счастья…— Онъ съ трудомъ перевелъ духъ.
— И какъ не быть счастью,— тихо продолжалъ Платонъ,— теперь, когда я могу начать возвращать людямъ добромъ за добро. И еслибы хотя теперь я встртилъ черствость, непониманіе… Такъ нтъ же, нтъ! Опять ласка, опять сердечность, тепло… меня же благодарятъ, окружаютъ вниманіемъ, любовью… — Голосъ Платона дрогнулъ и на глазахъ неожиданно навернулись слезьи
— Не могу… слишкомъ… Нервы, должно быть,— задыхаясь, добавилъ онъ.
Татьяна Алексевна молчала. Платонъ медленно ходилъ по комнате взадъ и впередъ, лицо его замтно поблднло, руки дрожали.
— Мама! — сказалъ онъ, наконецъ, прежнимъ ровнымъ голосомъ,— я все сказалъ. Если ты еще и теперь осуждаешь меня, мн уже нечмъ оправдаться. — Онъ наклонился, ласково поцловалъ руку матери и, не поднимая на нее глазъ, вышелъ.
— Платоша! — чуть не вырвалось крикомъ у Татьяны Алексевны,— это ты-то счастливъ, бдняга? ты? — ей захотлось вернуть его, приласкать, приголубить.
— И все-таки, на своемъ… на своемъ!— вспомнила она вдругъ и густо покраснла отъ досады и негодованія.
— Слышали? — задыхаясь отъ быстрой ходьбы, спросила Глафира Осиповна и стала здороваться съ Татьяной Алексевной и Ольгой.— Не ночевалъ сегодня вашъ-то? Ну, такъ! Значитъ, все правда и есть. Ничего не слыхали?
— Отъ кого слыхать-то? — обидчиво отозвалась Татьяна Алексевна.— Платоша ни со мной и ни съ сестрой и двухъ словъ не промолвитъ. Вотъ только разв зайдетъ кто, да разскажетъ. Новость еще какая нибудь?
— И какая еще новость-то! — заторопилась Глафира Осиповна.— Не приходилъ ночевать — я не ждите теперь: совсмъ не придетъ. Барскій домъ себ выхлопоталъ, съ самимъ генераломъ списался, отъ генерала и приказъ былъ — не перечити ему ни въ чемъ. Домъ теперь открыли, чистка тамъ была, такъ чуть не всхъ бабъ съ села согнали. Теперь это онъ домъ-то подъ больницу повернулъ, больныхъ туда сносятъ, а на подмогу ему вчера съ поздомъ дв барышни пріхали. Пріхали и тоже прямо въ барскій домъ. Вмст теперь у нихъ все пойдетъ. Барышни такія молодыя, изъ себя недурненькія, только ужъ врядъ-ли путевыя: изъ хорошаго-то дома отпустили бы разв двушку нивсть куда съ больнымъ мужичьемъ возиться? да еще подъ одну крышу съ молодымъ холостымъ человкомъ.
Ольга жадно выслушала Глафиру Осиповну и расхохоталась.
— Да, ужъ эти хороши, должно быть! Вы видли ихъ, Глафира Осиповна? Какія он изъ себя? Прилично одты?
— Прилично, прилично! Я сама не видала, а отъ врныхъ людей слышала. На одной платье шерстяное коричневое и шляпка этакая, съ цвтами, а на другой не то черное, не то синее, не видно, потому что въ ватерпруф она и шляпа съ лентами. Разсуждаю я такъ, Татьяна Алексевна: какая это теперь вольность между молодежью пошла, что не глядла бы на нее! Я стала какъ-то при батюшк говорить, а онтъ мн въ отвтъ: ‘новое, говоритъ, ученіе въ моду вошло’, по этому ученію все, будто, именно такъ и нужно: чмъ больше безстыдства, тмъ моднй. Ни брака, значитъ, ни приличій какихъ, ничего не требуется. Мужикъ теперь — первая особа, мужику они за панибрата ручку трясутъ и съ собой рядышкомъ сажаютъ. Послдняя, говоритъ, мода теперь у господъ.
— Ужъ и мода! — фыркнула Ольга.— Выдумали глупость какую! Вотъ заставила бы я ихъ круглый годъ въ деревн пожить. Хорошо имъ въ город-то про мужиковъ выдумывать.
— Это ужъ врно, врно, ангелъ мой! А что Платонъ Михайловичъ ходить перестанетъ, такъ это даже хорошо: все между больныхъ, да между больныхъ, долго ли болзнь занести?
— Неужели пристать можетъ? — испугалась Татьяна Алексевна.
— А то разв не можетъ? И очень можетъ. Шутка-ли? Полъ-деревни свалило, день деньской. только и знай, что отъ больного къ больному ходи. Ужъ надо Платону Михайловичу честь приписать: трудъ несетъ, тяжелый трудъ…
— А разв неволитъ кто? — раздражительно замтила Татьяна Алексевна. — И говорила, и просила… Не хочетъ слушаться, хочетъ умне матери быть, Богъ съ нимъ! Его дло, не маленькій какой. А за что насъ съ Оленькой изъ-за него безпокоятъ? Можете вообразить, сюда больные жаловать стали. Намедни, гляжу, чуть ли не цлая прихожая набилась. Того не доставало, чтобы онъ еще изъ нашего дома больницу сдлалъ!
— Ну, скажите на милость! — возмутилась Глафира Осиповна.— Нтъ, голубушка, Татьяна Алексевна, вы на меня сердитесь, не сердитесь, а я вамъ прямо скажу: добры вы очень къ Платону Михайловичу, строгости въ васъ нтъ. Что ужъ, право! Мало вамъ отъ него обиды было? Вс-то, вс-то говорятъ… Добры очень. Другая бы мать разв такъ съ нимъ разговаривать стала?
— И я вотъ то же мам говорю,— оживленно вставила Ольга.— Вотъ занесетъ къ намъ болзнь, тогда довольна будетъ.
Татьяна Алексевна задумалась.
— Сколько я слезъ пролила, Глафира Осиповна! Сколько я слезъ пролила… По совсти сказать, жалокъ онъ мн былъ. И сержусь я на него, и обидно мн, а зла во мн нтъ… Конечно, Платоша ли, Оленька ли — одинаково они мои дти, обоихъ жаль.
— Это вы-то, голубушка, его жалете, а онъ жалетъ ли васъ? — прервала Глафира Осиповна.
Татьяна Алексевна махнула рукой.
— Богъ съ нимъ! Только теперь,— видимо раздражаясь, добавила она,— теперь пусть не прогнвается: не только всхъ этихъ его оборванцевъ-пріятелей прогонять буду, но и приди онъ самъ, и его не пущу. Нашъ, такъ нашъ, а милй ему мужики, пусть съ ними и компанію водитъ.
Глафира Осиповна встрепенулась.
— И давно бы такъ! — одобрила она, видимо обрадованная.— У кого хотите страшивайте, вс въ одинъ голосъ скажуть: обида вамъ отъ Платона Михайловича, большая обида!
— И не пущу! — еще ршительне заявила Татьяна Алексевна.— Мн дти равны. За что онъ Оленьку обездолить хочетъ? Умнй всхъ, такъ и живи одинъ, а намъ тоже и о себ подумать надо.
Когда Глафира Осиповна ушла, Татьяна Алексевна еще долго сидла у окна, вглядываясь въ прохожихъ и принимая каждаго издали за сына. Она ждала его и желала, чтобы онъ пришелъ, и знала наврно, что, приди онъ, она не дастъ ему переступить порога комнаты, какъ уже закричитъ на него и, пожалуй, исполнитъ свою угрозу: не пуститъ въ домъ. Платонъ не приходилъ. Когда же Татьяна Алексевна, не дождавшись сына, ршилась, наконецъ, лечь въ постель, сердце ея было такъ полно обиды и горечи, что она уже не чувствовала боле жалости къ Платону и родной, единственный сынъ казался ей ея злйшимъ врагомъ.
Прошло нбсколько времени. Татьян Алексевн не спалось. Втеръ шумлъ въ саду и ударялъ втвями деревьевъ въ окно ея спальни. Въ комнат было душно, мягкая постель непріятно нагрлась, а подушки лежали неудобно, то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко. Изъ сосдней комнаты слышалось черезъ полуоткрытую дверь сонное дыханіе и легкое всхрапываніе Ольги. Татьяна Алексевна поворачивалась то на одинъ бокъ, то на другой, она настойчиво закрывала глаза и шептала молитвы, но глаза ея раскрывались сами собой и безсонно, широко глядли въ окружающую ее темноту.
— Боже мой! — шептала она.— Господи, Боже мой! — а стнные часы, точно торопясь куда-то, отбивали своимъ хриплымъ боемъ одинъ часъ за другимъ. Въ этотъ день Татьяна Алексевна видалась съ Платономъ, онъ приходилъ за своими вещами. И только теперь, среди спокойствія и тишины ночи, припомнила она все, что говорила сыну и отдала себ отчетъ въ своихъ словахъ. Ясно до осязаемости представлялось ей лицо Платона, и она съ ужасомъ замчала теперь, насколько оно исхудало, осунулось, какой кроткой и печальной улыбкой свтились его глаза. Она повторяла себ свои слова, жесткія и озлобленныя, а вслдъ за ними слышался ей тихій голосъ сына, и звукъ этого голоса шелъ ей прямо къ сердцу.
— Мама, мама! — слышалось ей. — Еслибы ты могла видтъ мою душу! Нтъ у меня силы примирить тебя съ собой… Какъ теб тяжело! Ты любила меня и я довелъ тебя до ненависти… Сына ты возненавидла! Какъ же теб тяжело!
— Молчи! — кричалъ другой, неузнаваемый отъ злобы и волненія, голосъ,— молчи! Надоли мн эти глупости! Вотъ теб мое послднее слово, послднее! Слышишь? Или ты бросишь свои глупыя зати, или же знай, что нтъ у тебя больше матери… Былъ у меня сынъ — нтъ его больше! Дорогу забудь къ моему дому.
Платонъ дрогнулъ, рука его крпко сжала спинку стула, лицо поблднло.
— Боже мой! Господи, Боже мой! — шептала теперь Татьяна Алексевна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминаніе.
— Душа не терпитъ… Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь… Куда мн, такому-то? Погляди на меня. Не съумлъ я оправдать твои ожиданія, но постарайся простить.
Татьяна Алексевна приподнялась и сла на постели.
— Мой вкъ прожитъ,— шептала она,— а Оленька?
Ей вспомнилось, что, уходя, Платонъ встртился въ дверяхъ съ сестрой. Онъ улыбнулся и протянулъ ей руку, но Ольга отвернулась и брезгливо подернула плечами. Гд онъ теперь? Опять мелькнуло передъ ней его лицо, и точно всколыхнуло ее всю запоздалой, нжной жалостью.
— Платоша, родной! Блденъ… худъ… Не допусти, Господи! И какое здоровье у него? Все-то, все-то въ конецъ голодухой, да нуждой всякой расшатанное. Счастьемъ хвалился! Горевое твое счастье, бдняга. Мать, мать родная чуть не прокляла, изъ дому выгнала…
Всю ночь напролетъ шумлъ втеръ и стучалъ въ окно втвями деревьевъ, били часы и вздыхала сонная Оленька, а Татьяна Алексевна то садилась на постели, то ложилась вновь, а сонъ не шелъ и мысли ея вертлись на одномъ воспоминаніи. Наконецъ, въ окно взглянуло раннее, ненастное утро, по засрвшему небу побжали темныя лохматыя облачка. Татьяна Алексевна откинула подушки, посдвшіе волосы ея растрепались, утомленныя вки покраснли и распухли.
— Оба вы мн равны, оба… Жалко мн обоихъ,— думала она. Сердце ея еще было полно смутнаго раскаянія и тревоги, но она засыпала.
Съ той поры каждый вечеръ охватывало Татьяну Алексевну тоскливое, ноющее чувство: ночь и одиночество стали пугать ее. Утромъ она вставала твердая и спокойная, ночная тоска даже сердила ее. Она съ удивленіемъ спрашивала себя, откуда бралось это разнженное настроеніе, которое заставляло ее забывать обиды, несправедливость, все, кром своей любви и жалости къ сыну. Днемъ приходила Глафира Осиповна, слонялась и надрывала жалобами душу матери скучающая Ольга, и Татьяна Алексевна чувствовала, какъ росло ея недовольство сыномъ, какъ закрывалось для Платона вновь ея материнское сердце. Она чувствовала все это и радовалась этому чувству, стараясь закалить себя, она жадно хваталась за каждый новый доводъ Глафиры Осиповны, доводъ, ксторый несомннно подтверждалъ виновность Платона, и защищалась имъ противъ своей жалости и нжности къ сыну.
— У меня нтъ сына,— говорила она Глафир Осиповн — Онъ обидлъ меня, выставилъ меня на посмшище и я выкинула его изъ своего сердца.
— Платоша! — шептала она безсонной ночью.— Глупый, глупый! Неужели ты не придешь? Чему поврилъ! что мать, родная мать отъ него отвернулась. Зврь лсной и тотъ свое дитя жалетъ.
Но Платонъ не шелъ. Все также бодро и непреклонно глядла Татьяна Алексевна, но душевнаго спокойствія ея не стало совсмъ. Теперь уже и днемъ не могла она оторваться отъ своей тревожной думы о сын, ее раздражали нытье и сонливость Ольги.
— Хоть бы занялась чмъ-нибудь! Слоняешься день-денской изъ угла въ уголъ, поневол одурь возьметъ. Причесалась бы, что ли. Глядть-то на тебя зло беретъ.
Ольга куталась въ платокъ и ворчала.
— Будетъ ли этому конецъ! — хватала себя за голову Татьяна Алексевна, и она тутъ же думала, что если Платонъ опять не придетъ, она не выдержитъ и уйдетъ къ нему сама.
И она не выдержала и пошла. Цлыхъ дв недли не видала она Платона. До Шахова было больше трехъ верстъ. Татьяна Алексевна могла бы дохать туда въ своей телжк, но ей не хотлось, чтобы кто либо зналъ о ея ршеніи навстить сына. Она надла темное платье, повязала голову чернымъ платкомъ и вышла изъ дому незамченная Ольгой. Въ пол шла уборка, встрчные крестьяне узнавали ее и нкоторые кланялись ей, но она отворачивала лицо и не отвчала на поклоны: въ этихъ людяхъ она видла теперь личныхъ враговъ, отнявшихъ у нея сына и ея лучшія надежды и ожиданія. Въ Шахов она прямо направилась къ барской усадьб. На двор стояла баба и, нагнувшись, мыла мочалкой лохань. Она прикрыла рукой глаза, защищаясь отъ солнца, и оглядла Татьяну Алексевну съ ногъ до головы.
— Вамъ кого? — крикнула она ей.
— Доктора мн,— отвтила Татьяна Алексевна.
— Дохтура? А вотъ идите прямо на крыльцо, тутъ и дохтуръ будетъ. Сейчасъ съ села пришелъ, гляди, въ прихожей еще.
Татьяна Алексевна поднялась на крыльцо, толкнула входную дверь и вошла въ больницу. Въ прихожей не было никого, вс двери были закрыты.
Татьяна Алексевна оглянулась, кашлянула раза два и сейчасъ же изъ маленькой боковой комнаты вышелъ незнакомый ей господинъ и подошелъ къ ней.
— Вамъ доктора? — спросилъ онъ, вглядываясь въ ея взволнованное лицо.
— Доктора, да,— отвтила Татьяна Алексевна.
— Такъ я къ вашимъ услугамъ. Что нужно?
Татьяна Алексевна вздрогнула и подняла на него удивленный и испуганный взглядъ.
— Вы? А Платоша? Платонъ Михайловичъ?
Въ двери выглянуло миловидное женское личико и въ прихожую поспшно вышла молодая двушка.
— Вы не маменька ли Платона Михайловича?— спросила она.
— Да, я мать.— Двушка быстро переглянулась съ докторомъ, а тотъ отвернулся и сталъ глядть въ окно.
— Такъ, видите ли, — запинаясь, заговорила двушка,— вамъ, вроятно, хотлось бы видть Платона Михайловича, а это теперь неудобно…
— Отчего? — чуть не крикнула Татьяна Алексевна.— Гд онъ? Здсь? Отчего мн нельзя видть его?
— У него… Онъ боленъ… Мы къ нему никого не пускаемъ.
Передъ глазами Татьяны Алексевны мелькнуло что-то темное, съ яркими красными и зелеными кругами, въ груди замерло что-то непомрно большое и тяжелое. На минуту она прислонилась къ стнк и опустила голову, чувствуя, что силы измняютъ ей… Никогда въ жизни не любила она такъ своего сына, никогда такъ горячо и нетерпливо не рвалась она къ нему.
— Нтъ,— начала она прерывающимся шепотомъ,— я не уйду! Я мать… нельзя такъ. Пустите меня къ нему! Ради Бога! Что же это такое? — слезы полились по ея щекамъ, но она не замчала ихъ. Докторъ повернулся отъ окна, тихо сказалъ нсколько словъ молодой двушк, и они вмст посмотрли на нее.
— Пустите! я не уйду… Ради Бога! — продолжала умолять Татьяна Алексевна.
— Ну, вотъ что,— сказалъ докторъ.— Отказать вамъ трудно, такъ и быть… Тщательная дезинфекція… Но, предупреждаю, долго оставаться около него нельзя, это можетъ повредить. Идемте!
Татьяна Алексевна быстро оправилась, перестала плакать и пошла за докторомъ. Въ большой свтлой комнат на узкой больничной кровати лежалъ Платонъ, тло его вытянулось, голова глубоко ушла въ подушку, а лицо было изжелто блдное, живо напомнило ей другое, уже забытое ею: тотъ же цвтъ натянувшейся кожи, т же черты… Только то лицо было старше и выраженіе его ясне и спокойне. Больной спалъ. Татьяна Алексевна подошла къ нему на цыпочкахъ, встала надъ нимъ и, съ силой сжимая одну свою руку въ другой, глядла на него сухими глазами, все съ тмъ же непомрно большимъ чувствомъ въ груди.
— Тусикъ, Тусикъ! — тихо позвала она, какъ звала сына прежде, когда онъ былъ еще совсмъ маленькій и только что учился ходить. Онъ самъ далъ себ это названіе.
— Тусикъ, родимый! что это съ тобой?
Платонъ открылъ глаза, узналъ мать, узналъ свое смшное, искаженное имя, которое почти забылъ, и радостно улыбнулся.
— Ты пришла? — прошепталъ онъ,— пришла? Какъ ты добра! я ждалъ…
— Не говорите, Платонъ Михайловичъ, нельзя говорить,— остановилъ его докторъ.
Платонъ опять улыбнулся, указалъ глазами на доктора и чуть слышно шепнулъ:
— Строгь.
— Ты слабъ, Тусикъ, ты боленъ,— какъ бы въ оправданіе доктору отвтила ему Татьяна Алексевна.
Платонъ закрылъ глаза и скоро, казалось, заснулъ. Вдругъ лицо его словно встрепенулось, вки широко раскрылись.
— Отойди!— съ тревогой въ голос сказалъ онъ матери,— дальше отойди: заразиться можешь.
— Нтъ, нтъ, оставь… Спи, не безпокойся.
Она сла около кровати и, не спуская глазъ, глядла на его лицо съ рденькой, рыжеватой бородкой, на длинные рдкіе волосы на подушк, на его руку съ тонкими пальцами и коротко остриженными ногтями. Ни одна мысль не шла ей въ голову, она только глядла и всей душой своей, всей силой воскресшей нжности къ сыну ушла въ это созерцаніе. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло съ тхъ поръ, какъ она вошла къ сыну: можетъ быть часъ, можетъ быть цлый день.
— Мама! — позвалъ его голось, и она опять увидала его кроткіе, задумчивые глаза.— Помнишь ли, я говорилъ теб о своемъ счасть? За что… столько? Я огорчилъ тебя… обидлъ… Ты простила, пришла… любишь меня. За что?
— Глупый! глупый!..
— Хорошо такъ и умирать.
Татьяна Алексевна заплакала.
— Нтъ, Тусикъ, нтъ! живи! Ты будешь жить!
Онъ слишкомъ усталъ отъ своей длинной рчи.
— Пожалуйста,— едва разобрала Татьяна Алексевна,— пожалуйста, не плачь.
Докторъ вошелъ опять, взглянулъ на больного и сказалъ Татьян Алексевн, что ей бы лучше уйти. Она покорно встала, но Платонъ услыхалъ шорохъ ея платья и зашевелилъ губами.
— Что? — спросила она, наклоняясь къ нему.