СБОЕВЪ.
СБОЕВЪ.
ПОВСТЬ.
(Посвящено А. А. Я—ой.)
——
Сбоев, Кудрявцев Петр Николаевич, Год: 1846
Время на прочтение: 79 минут(ы)
Авторъ долженъ предупредить читателей, что поводомъ къ этому разсказу послужила одна русская повсть, которой, вроятно, еще не забыли читатели ‘Отечественныхъ Записокъ’. Не столько искусною рисовкою, сколько умною мыслію, положенною въ основаніе, повсть возбудила вниманіе, раздлила мннія. Перечитанная въ одномъ обществ добрыхъ пріятелей, она также подала поводъ къ разнымъ толкамъ и сужденіямъ. Между-тмъ, одинъ изъ собесдниковъ, непринимавшій въ спор большаго участія, привелъ себ на память исторію довольно-аналогическую съ тою, о которой шла рчь, хотя, по его же словамъ, эта аналогія отнюдь не давала права заключать о сходств. Какъ главное дйствующее лицо въ этой исторіи многимъ было знакомо по имени, то вниманіе достаточно было возбуждено однимъ его поименованіемъ. Начатый по этому случаю разсказъ передаемъ теперь печати.
Съ вашего позволенія, господа, я начну такъ, какъ еслибъ вы никогда не слыхали о Сбоев. Прежде, чмъ перейду къ моей исторіи, я долженъ, хотя въ нсколькихъ словахъ, передать вамъ нкоторыя обстоятельства, касающіяся его рожденія, воспитанія, занятій, цлей. Часто, чтобъ обсудить одинъ только случай въ жизни человка, надобно бываетъ пересмотрть по ступенямъ всю его прежнюю жизнь, еслибъ даже она вовсе не отличалась обиліемъ событій.
Сбоевъ родился въ семь очень почтенной. Отецъ его когда-то носилъ ученую мантію, потомъ оставилъ службу, успокоился на лаврахъ и жилъ пенсіономъ, въ особенныхъ случаяхъ пополняя свои расходы изъ того достатка, который скопилъ себ прежними трудами. Онъ былъ еще, впрочемъ, бодрый, свжій старикъ, знавшій силу болзней старости только по теоріи. Мать Сбоева между всми сосдями была извстна за умную женщину и прекрасную хозяйку. Она умла держать себя безъ важности, но всегда съ строгимъ приличіемъ и достоинствомъ: никто не называлъ ея гордою, однако вс относились о ней съ уваженіемъ. Въ дом у нихъ не было никакихъ излишествъ, но все необходимое было налицо, комнаты всегда содержались въ строжайшей чистот, мебель — въ величайшей исправности. Никогда въ этомъ дом не оскорблялись никакія приличія, никогда безпокойная суетность, ни даже никакой неумренный крикъ не возмущали его строгой безмятежности. Только разв въ именинные обды, когда сходились старинные друзья хозяина, и бесда согрвалась добрымъ виномъ, оживлялась воспоминаніями, на нсколько часовъ нарушаема была однообразная тишина этихъ комнатъ.
За дтьми постоянно слдилъ бдительный глазъ матери, и едва только проходило ихъ первое ребячество, какъ отецъ спшилъ занять ихъ праздный смыслъ начатками ученья. Сыновьямъ особенно онъ посвящалъ все свое вниманіе. Съ молодыхъ лтъ освоившись съ методою, онъ умлъ пріучить и ихъ въ самомъ раннемъ возраст къ точности и отчетливости занятій, самъ былъ ихъ и руководителемъ и учителемъ, проводилъ съ ними цлые часы, то объяснялъ имъ уроки, то поправлялъ ихъ пробныя работы. Сбоевъ, какъ младшій изъ сыновей, былъ особеннымъ предметомъ и любви матери и нжнаго вниманія отца. Это, впрочемъ, не значитъ, что его много нжили, нжность здсь смягчала только формы обращенія, но въ-самомъ-дл онъ былъ воспитанъ въ той же строгости правилъ, какъ прочіе братья. Ему также не прощалась дикакая неисправность, и всякаго рода ослушаніе равно не проходило даромъ. Между-тмъ, планъ его занятій былъ начертанъ съ большею полнотою и былъ наблюдаемъ съ необыкновеннымъ рвеніемъ: отецъ, въ то время бывшій уже въ отставк, какъ-будто хотлъ приготовить въ немъ наслдника не столько своему вещественному, сколько умственному богатству.
Впрочемъ, еслибъ даже старикъ вздумалъ увеличить свою обычную взъискательность, и тогда бы не пришлось ему много хлопотать съ нашимъ Сбоевымъ. Такова ужь была счастливая натура этого человка. Рано обозначился въ немъ прекрасный складъ ума, способность скоро схватывать предметъ, живо представлять его и ясно понимать даже въ отвлеченной формул, ему все давалось такъ легко — безъ усилія, безъ напряженія, отецъ-наставникъ съ тайною радостію признавался, что ему рдко случалось встрчать такую счастливую память, умъ столько гибкій. А между-тмъ, въ мальчик съ годами росла пытливость, любознательность, залогъ столькихъ надеждъ въ будущемъ. Но вмст съ тмъ не замтно было никакой безпокойной нетерпливости, требующей немедленнаго удовлетворенія первой потребности и потомъ тотчасъ же охладвающей къ предмету: напротивъ, въ Сбоев было это счастливое равновсіе способностей, въ которомъ усиленная дятельность одной не закрываетъ вовсе другой, и наполненіе предметомъ не убиваетъ всегда живаго стремленія къ нему, т. е. я разумю первое соприкосновеніе съ предметомъ, которое для иныхъ умовъ есть уже самодовольство. Самый нравъ Сбоева носилъ отпечатокъ той же гармоніи: живой, проворный мальчикъ, онъ охотно принималъ участіе въ играхъ своихъ сверстниковъ, гд всегда почти опережалъ другихъ своею изворотливостью и никогда много не возмущался, если воля отца или матери останавливала его на первомъ горячемъ порыв: онъ такъ легко вразумлялся въ благоразумный совтъ, и на лиц его такъ скоро проходили слды первой досады. Природная мягкость его права легко выказывалась даже въ обращеніи его съ другими дтьми: всегда много привтливости къ нимъ, непринужденной уступчивости, и задоръ лишь въ тхъ случаяхъ, когда слишкомъ-грубо задвали его самолюбіе, въ которомъ у него не было недостатка.
Мн бы хотлось показать вамъ портретъ Сбоева, когда онъ былъ лтъ двнадцати: очень-нжная блокурая головка, мягкіе, вьющіеся волосы, черты лица правильныя, тонкія, деликатныя, свтлый взоръ — вообще эта пріятная вншность, на которой съ любовію останавливается глазъ, неоскорбляемый ни грубостію очерка, ни излишне-рзкимъ выраженіемъ. Возмужавъ, онъ сохранилъ, однако, эту деликатность формъ и естественную пріятность движеній.
Я, какъ видите, смотрю на Сбоева какъ на любимое дитя счастія. И въ-самомъ-дл, все удивительно устроилось, чтобъ ни въ его натур физической, ни въ нравственной не было яркихъ недостатковъ, пробловъ, опущеній. Я думаю, какъ бы ни превосходны были методы его отца, какъ ни много съ его стороны было вниманія, Сбоевъ даже по этому самому не ушелъ бы отъ нкоторой сухости, не избавился бы отъ односторонности.— Но съ нимъ постоянно была нжно-любившая его мать, женщина, которая въ-продолженіе своей супружеской жизни заняла отъ мужа много благоразумія и вмст съ тмъ умла сохранить теплоту сердечную: на ея глазахъ этотъ мальчикъ росъ, возмужалъ почти, и никогда старикъ-отецъ не становился враждебно между вліяніемъ матери и воспріимчивостью сына: ученье шло ученьемъ, а здсь, между-тмъ, происходилъ свой незамтный обманъ — больше чувствъ, чмъ понятій,— творился совершенно особый міръ, въ который отецъ позволялъ себ заглядывать лишь иногда для поврки. Наиболе-человческая сторона, сторона сердца и, его благородныхъ инстинктовъ, чрезвычайно-много выигрывала въ Сбоев подъ этимъ тихимъ, по глубоко-проницающимъ вліяніемъ. Тутъ, если хотите, была и мораль, по мораль чуждая всякаго педантизма, и которая часто сама не знала своего имени.
Можетъ-быть, одинъ недостатокъ былъ въ этомъ воспитаніи: мальчикъ до своего выхода изъ родительскаго дома почти совершенно былъ удаленъ отъ того, что называютъ свтомъ, но сомнительно, чтобъ онъ вынесъ много изъ того свта, въ который могъ попасть тогда по своему положенію. Я забылъ сказать, господа, что семейство Сбоевыхъ жило не въ столиц, а въ губернскомъ город. Какъ бы то ни было, когда пришло время начать университетскій курсъ, Сбоевъ вышелъ изъ дома совсмъ-готовый: мать уже врила въ его сердце, отецъ отпускалъ съ увренностію въ его добрую голову. Надежды ихъ не были обмануты. Сбоева скоро замтили и отличили, какъ одного изъ способнйшихъ студентовъ. Не нашлось въ немъ только особеннаго рвенія къ наук, на что втайн нсколько разсчитывалъ отецъ, но отъ другихъ Сбоевъ не отставалъ, легкостію труда восполняя то, что другимъ доставалось тяжелымъ усиліемъ. Природная ясность его ума давала ему еще ту выгоду передъ товарищами, что его не пугала затруднительность задачи: пока другіе думали, какъ приступиться къ ней, онъ подходилъ къ ней просто и ршалъ по первому разумнію, не пускаясь въ глубину вопроса. Но какой-то врный тактъ всегда почти выводилъ его на настоящую дорогу, такъ-что, при всей легкости, его работъ никогда нельзя было назвать поверхностными.
Уже по этому можете судить, что жизнь академическая не поглощала въ Сбоев всего человка. Еще боле: сначала особенно, онъ былъ даже слишкомъ увлеченъ свтской жизнью и позволилъ себ нкоторыя неумренности. Но это продолжалось недолго. Самъ того не зная, случайно столкнулся онъ съ однимъ стариннымъ пріятелемъ своего отца и, по своему обычаю, не думалъ прикрываться передъ нимъ никакою маскою. Черезъ это посредство нкоторыя неумренности Сбоева стали извстны и отцу: самъ онъ хотлъ еще выжидать, какъ-бы боясь внушить сыну понятіе о какомъ-то шпіонств съ своей стороны, но мать не вытерпла. Письмо ея было облито слезами: она не выговорила никакого упрека, она только просила и заклинала его дружески… Я не знаю, что бы случилось, еслибъ это былъ прямой вызовъ на борьбу, но на слезы матери Сбоевъ сдался съ перваго раза, и тотчасъ же перемнилъ многое въ образ своей жизни. То, что осталось при немъ навсегда, это была его обычная искренность, простота и доступность всякому живому впечатлнію. У него бывали минуты горячихъ порывовъ, и онъ отдавался имъ, но первое увлеченіе проходило, и онъ снова былъ полный хозяинъ своихъ дйствій. Случались столкновенія съ товарищами, но никогда не видали, чтобъ Сбоевъ выходилъ изъ себя, даже въ минутной запальчивости споровъ онъ умлъ сохранять оттнокъ любезности, добродушія, чмъ останавливалъ самыя дерзкія выходки со стороны другихъ. Онъ видлъ это и умно пользовался своимъ вліяніемъ.
Не знаю, что особенно руководило Сбоевымъ при выбор жизни, которая должна была начаться для него по выход изъ университета,— но виды отца въ этомъ отношеніи не исполнились. Впрочемъ, онъ предоставилъ сыну полную свободу, и когда Сбоевъ извстилъ его о намреніи своемъ хать на службу въ Петербургъ, старикъ, нисколько не противорча, тотчасъ озаботился пріисканіемъ ему приличныхъ рекомендацій. Съ новенькимъ дипломомъ въ карман, Сбоевъ, между-тмъ, прилетлъ самъ въ родительскій домъ, чтобъ обнять еще разъ отца и мать и потомъ проститься съ ними, можетъ-быть, на долгую, долгую разлуку. Его приняли съ тою же горячею любовью, надлили всмъ нужнымъ, безъ излишества впрочемъ, и благословили на дальній путь. Воротившись въ Москву, Сбоевъ, впрочемъ, не спшилъ хать: онъ удержанъ былъ здсь еще нкоторыми обстоятельствами, которыя потомъ вы узнаете изъ моей исторіи.
Это была, конечно, довольно-важная минута въ жизни Сбоева: школа кончилась, открывалась широкая дорога жизни,— новая школа, но гд уже образуются не ученики, а люди, и гд кладется послдняя проба на искушенное въ борьб человческое достоинство. Сбоевъ, впрочемъ, съ открытымъ челомъ готовился выступить на эту борьбу: что бы жизнь ему ни представила, онъ уже имлъ довольно вры въ себя. Въ-самомъ-дл, чего было ему бояться? Первая мать, природа, надлила его своими дарами съ такимъ умнымъ разсчетомъ, что равновсіе этихъ силъ могло нарушиться разв только сильнымъ, чрезвычайнымъ потрясеніемъ. Потомъ, не прошелъ ли онъ полной школы воспитанія, руководимаго умною мыслію, согртаго въ то же время теплотою материнской любви? Озираясь на этотъ періодъ своего прошедшаго, Сбоевъ могъ сознательно сказать, что не было въ немъ ни одной черты, которая бы отзывалась рзкою исключительностью, нетерпимостью, и обличала бы неспособность къ жизни. Наконецъ, не прошелъ ли онъ съ честію и послдняго преддверія къ жизненной дятельности, того, которое уже тсно граничитъ съ жизнію, и куда она часто заглядываетъ даже съ своими суровыми требованіями? На счетъ его товарищи почти не раздлялись въ мнніяхъ, эти симпатіи, которыми онъ всегда пользовался въ товарищескомъ кругу и которыя не слабли, а укрплялись со временемъ, — не-уже-ли онъ одолженъ былъ ими только своей счастливой природ? Внимательне прислушиваясь къ отзывамъ о Сбоев, можно было замтить въ нихъ даже нчто похожее на уваженіе къ его личности: разв это не былъ залогъ характера самостоятельнаго, независимаго? Характеръ, правда, испытывается собственно въ жизни дйствительной, устанавливается въ тхъ столкновеніяхъ, которыя разсыпаетъ она на пути всякому идущему подъ ея знаменемъ, но нельзя брать уроковъ отъ будущаго, а прошедшее, пережитое, по-крайней-мр ничего не говорило Сбоеву, что бы могло внушить ему недоврчивость къ себ, ослабить вру въ характеръ, какъ первую основу своей самостоятельности. Впрочемъ, его убжденіе оставалось только при немъ: онъ былъ такъ-мало суетенъ, что не могъ призывать на него чьего-либо вниманія со стороны.
Въ это самое время я сошелся ближе съ Сбоевымъ. Отцы наши были близкіе сосди и добрые пріятели. Я только-что перешелъ за половину университетскаго курса и былъ нсколько озабоченъ перемною квартиры. Узнавъ, что Сбоевъ одинъ остался на квартир, которую прежде занималъ съ однимъ изъ своихъ товарищей, я обратился къ нему. Онъ откровенно объяснилъ мн выгоды и невыгоды своего помщенія и далъ мн свободу выбирать. Я былъ уже доволенъ и тмъ, что не встртилъ съ его стороны никакого противорчія, и немедленно перемстился къ нему.
Пріютившись подъ одну кровлю съ Сбоевымъ, я имлъ наконецъ возможность всматриваться въ его ежедневную жизнь, — едва ли не лучшее средству узнать человка короче. (До того времени я встрчался съ нимъ только на лекціяхъ, или у нашихъ общихъ знакомыхъ.) Чувство, которое я уже приносилъ съ собою, было также родъ уваженія къ личности Сбоева, всегда такъ много меня занимавшей, — хотя мн очень-трудно было бы сказать, какъ оно во мн образовалось,— и для меня было очень-любопытно слдить за этою въ сущности очень-простою и однообразною жизнію въ самыхъ ея мелочахъ, ежедневныхъ привычкахъ, первыхъ наклонностяхъ. Интересъ науки для него не кончился вмст съ курсомъ, и вс его занятія были у меня передъ глазами: я могъ знать книгу, которая возбуждала въ немъ интересъ, впечатлніе, которое она на него производила, могъ иногда заглянуть мимоходомъ въ его журналъ, забытый на стол… господа, не вмните мн въ грхъ этой нескромности. Впрочемъ, занятія Сбоева отнюдь не были строги: это было первое, что я замтилъ. Онъ легко отъ нихъ отрывался, хотя бы для самаго простаго пріятельскаго кружка. Жизнь ему нравилась, жизнь иногда даже увлекала его: стоило только попасть на хорошее общество, на живой, веселый кругъ, и онъ позволялъ себ забываться на нсколько дней. Зато я боле, чмъ когда-нибудь, могъ увриться въ живой воспріимчивости его натуры: всякое свжее впечатлніе, — было ли оно отъ лица или отъ книги, — высказывалось у него тотчасъ же, немедленно, хотя въ самомъ скоромъ времени потомъ онъ уже не такъ охотно возвращался къ тому же предмету. Въ первомъ случа, онъ очевидно повиновался ощущенію, но вслдъ за тмъ возвращалась строгая взъискательность мысли, потребность отчетливости, и налагала на него молчаніе. Впрочемъ, никакая вдумчивость въ мысль не убивала въ немъ свжести чувства: долго еще потомъ сохранялъ онъ весь букетъ его, и всякій разъ, какъ только возвращался къ нему въ разговор, глаза его зажигались новымъ одушевленіемъ.
До короткости у насъ съ нимъ дошло не вдругъ: во-первыхъ, онъ былъ старе меня нсколькими годами, кругъ понятій его былъ гораздо-обширне, взглядъ на жизнь опредленне, словомъ, онъ не могъ подарить мн большаго дружества, не приведя напередъ моихъ понятій въ нкоторый уровень съ своими, а это, какъ вы знаете, длается нескоро. Сбоевъ же такъ уважалъ свои убжденія, что не вводилъ въ нихъ перваго встрчнаго, отдаваясь случайности первыхъ пріятельскихъ отношеній. Но даже и посл, когда между нами почти вс неровности сгладились и исчезла всякая принужденность, онъ не всегда былъ одинаково-обязателенъ. Многое въ нашей общей жизни проходило такъ, что Сбоевъ какъ-будто не видлъ и не слышалъ, и наврное промолчалъ бы вовсе, еслибъ я не догадывался первый повести слово. Но зато выпадали часы искренней, задушевной бесды, когда онъ высказывался весь. Сначала, я только увлекался этими бесдами, посл полюбилъ за нихъ Сбоева. Тутъ исчезала обыкновенная его недоврчивость, и онъ открыто высказывалъ свои чувства, мысли, планы, надежды… Ихъ было много — и этихъ плановъ, и этихъ надеждъ, и всмъ имъ нельзя было не сочувствовать, потому-что ихъ не омрачало ни одно корыстное побужденіе, потому-что въ нихъ слышалась дтски-простая душа, которой даже зрлость мысли не научила хитрости изворотовъ и которая вся была полна врою въ добро! И чмъ боле узнавалъ я Сбоева, тмъ боле любилъ его: то-есть, это была невольная дань благородству его инстинктовъ, чистот его убжденій, которыя становились мн тмъ ясне, чмъ больше случаевъ представлялось ему высказываться. Я былъ еще моложе его,— стало-быть, мечта имла еще для меня всю свою магическую прелесть: легко понять, что его увлеченіе скоро отражалось и на мн, и если я когда ршался противоречить, то это было не столько въ силу внутренняго убжденія, сколько въ-слдствіе начавшейся между нами короткости отношеній, при которой противорчіе часто есть только новый оборотъ разговора.
Надобно, впрочемъ, признаться, что, при всей его искренности, въ немъ оставалась одна черта, которая одинаково не нравилась какъ мн, такъ и всему кружку нашихъ общихъ пріятелей: онъ былъ такъ гордъ духомъ, что никогда и ни въ какомъ случа не хотлъ прибгнуть ни къ чьему совту. Бывали и для него затруднительныя обстоятельства: онъ хмурился — я это видлъ, иногда даже онъ былъ столько смутенъ, что не могъ привязаться ни къ какому занятію, и ни я, ни кто другой никогда не слыхали отъ него вопроса, какъ бы поступили мы въ подобномъ положеніи. Въ такомъ случа онъ не любилъ даже никому объяснять своихъ обстоятельствъ. Къ-счастію, подобные случаи встрчались рдко.
Всего интересне на мои глаза казалось въ Сбоев то, что онъ — любилъ… любилъ, какъ самый юнвшій изъ насъ, со всею горячностію страсти, со всмъ ея энтузіазмомъ, и въ то же время съ яснымъ сознаніемъ своего чувства. Эту новость узналъ я только со времени послднихъ моихъ отношеній къ Сбоеву. Никогда прежде не случалось мн слышать, чтобъ онъ открыто выражалъ свои чувства объ этомъ предмет, но почему-то мн казалось всегда, что онъ скоре способенъ былъ смяться надъ любовью. Было очень-странно и вмст пріятно увриться въ противномъ. До-сихъ-поръ я думаю, что Сбоевъ не ршился бы скоро заговорить со мной о своей любви, еслибъ я самъ не напалъ на слды ея. Это было вскор посл того, какъ я помстился съ нимъ на одной квартир. Разъ, темнымъ декабрскимъ вечеромъ, мы возвращались вмст домой посл двадцати-четырехъ-часоваго отсутствія. Сверхъ обыкновенія, дверь маленькаго корридора, черезъ который намъ надобно было проходить въ наши комнаты, была вполовину отворена, и изъ-за нея свтился тусклый огонекъ. Я шелъ впереди и остановился, едва сдлавъ два шага въ корридоръ… Передо мною была прехорошенькая женская головка, одна изъ тхъ, передъ которыми всегда такъ хочется остановиться, хотя бы вы спшили на самое срочное время. Я принагнулся, чтобъ лучше вглядться въ нее, и едва-лишь замтилъ большіе голубые глаза, которые смотрли на меня съ робостію и смущеніемъ, какъ она отъ меня отворотилась… Въ ту же минуту, Сбоевъ сталъ между ею и мною, и я долженъ былъ податься къ самой двери и взяться за скобу, хотя мн вовсе не хотлось входить въ комнату. Любопытство, однако, еще разъ остановило меня, когда я былъ уже у порога. Сбоевъ какъ-будто совсмъ позабылъ обо мн: оборотившись ко мн спиною, онъ безъ всякихъ церемоній развернулъ шаль, въ которую была закутана головка, и высвободилъ изъ-подъ нея хорошенькую, маленькую ручку. Двушка, очевидно, не была для него незнакомкой.
— Зачмъ ты здсь, цвточекъ? сказалъ онъ, проводя рукою по ея волосамъ, и сказалъ такимъ мягкимъ, нжнымъ голосомъ, какого я никогда и не подозрвалъ у него.
— Мн хотлось встртить тебя… ты такъ долго не былъ! тихо сказала она, робко озираясь на меня.
— Ты ужь думала Богъ-знаетъ что? продолжалъ онъ, поднося ея руку къ своимъ губамъ.— Мы просто просидли до свту за картами, а потомъ я спалъ цлый день… Вотъ и все!
— Соня!.. Это слово она сказала какъ-будто въ упрекъ, но съ такою милою улыбкой, что я отнялъ руку отъ скобы и подошелъ къ нимъ на шагъ. Она тотчасъ замтила мое движеніе и спшила вырвать свою руку изъ руки Сбоева. Онъ далъ ей волю, по усмхнулся.
— Попалась, птичка… сказалъ онъ.— Закутайся же скоре, чтобъ онъ тебя не видалъ… Вотъ такъ! Видишь, какъ здсь холодно: ты простудишься.
Она покачала головой.
— Ступай же домой… Тебя тамъ ждутъ, сказалъ Сбоевъ, видя, что она вовсе не торопилась идти.
— Меня никто по ждетъ, отвчала она, и опять оглянулась на меня.
— Ты боишься его? спросилъ онъ, указывая на меня.— Какая же ты смшная, смшная! Разв ты еще не знаешь его? Подожди, я тебя познакомлю съ нимъ.— Я подошелъ къ нимъ.— Дай же ему свою руку — это мой товарищъ и пріятель, если хочешь… И вслдъ за этими словами я почувствовалъ у себя въ рук ту же маленькую ручку, которую за минуту передъ тмъ сжималъ Сбоевъ.
— Ну, что? не страшенъ? продолжалъ онъ смясь, когда она взяла отъ меня назадъ свою руку.
Она стыдливо опустила свою головку.
— Иди же, сказалъ Сбоевъ съ нжностію.— Надо бояться не его, а другихъ.
— Нашихъ нтъ дома, отвчала она, какъ-будто выпрашивая себ еще одну минуту.— Они ухали на цлый вечеръ…
— И оставили тебя одну… съ братьями, можетъ-быть?
— Они ужь спятъ…
— Все равно… пора и теб. Вотъ теб на дорогу, прибавилъ онъ, цалуя ее въ блый лобъ, который она сама подставила ему, нагнувъ къ нему свою головку.— Все ли?
— Нтъ еще, отвчала она.— Пришли мн завтра книгу.
— Пришлю десять, только иди скорй… Слышишь — подъхали?..
Она ужь готова была бжать, но, послушавъ минуту, остановилась.
— Ты мн приснился прошлою ночью, сказала она, опять подходя къ нему и смотря ему прямо въ глаза.
— Завтра, завтра разскажешь, отвчалъ онъ, и, втолкнувъ меня въ комнаты, вошелъ за мною и самъ.
— Я на тебя сердита, успла сказать она, когда онъ затворялъ за собою дверь.
На эти слова Сбоевъ только усмхнулся, но не сказалъ ни слова. Онъ ушелъ потомъ въ свою комнату и не выходилъ ко мн боле часа. Не знаю, былъ ли онъ смущенъ этою нечаянною встрчею при постороннемъ свидтел, или ему хотлось дать на нсколько времени полную свободу своимъ чувствамъ. Я же съ нетерпніемъ ждалъ минуты объясненія: никогда еще подобныя отношенія не интересовали меня до такой степени. Блокурая головка съ большими голубыми глазами безпрестанно мерещилась мн въ темнот (я нарочно погасилъ у себя свчу), и потомъ у меня не выходилъ изъ ума этотъ Сбоевъ, который въ моихъ глазахъ такъ коротокъ былъ съ этой маленькой ручкой… Кому бы ни принадлежала блокурая головка, но они были хорошіе друзья между собою — она, эта хорошенькая двушка, и онъ, то-есть Сбоевъ, мой пріятель: это было первое мое заключеніе изъ всего, что я видлъ и слышалъ. Разсуждая дале, я скоро дошелъ и до другаго весьма-естественнаго заключенія, то-есть, что двушка была дочь нашего хозяина: потому-что, кром насъ и хозяевъ, въ дом не жилъ никто. Третье заключеніе состояло въ томъ, что эта двушка, чья маленькая ручка оставила на моей рук такой горячій слдъ,— очень-мила. Дале этого заключенія я не подвинулся до-тхъ-поръ, пока Сбоевъ не вошелъ въ мою комнату.
— Какая у тебя темнота! сказалъ онъ, входя ко мн.— Разв ты не намренъ работать ныньче вечеромъ?
— Нтъ, отвчалъ я отрывисто.
— Я самъ немного не расположенъ, продолжалъ онъ.
— И мудрено бы было посл такихъ сюрпризовъ, возразилъ я, прикрываясь темнотою.
— Нтъ, отвчалъ онъ спокойно.— Сюрпризовъ никакихъ не было. Все это такъ обыкновенно — то, что ты видлъ. А ты замтилъ ее? прибавилъ онъ такимъ тономъ, что я могъ подозрвать въ немъ маленькое волненіе.
— Даже очень. Ты очень-счастливъ, Сбоевъ, поздравляю тебя…
— Она теб нравится? продолжалъ онъ тмъ же тономъ.
— Я бы не сталъ тебя и поздравлять.
— Да, сказалъ онъ увренно:— она очень-мила. И замть, что ты сказалъ бы то же самое, еслибъ увидлъ ее въ самый яркій лтній день, когда — ты знаешь — такъ блекнетъ женская краеота. Видлъ ли ты ея глаза большіе, голубые? ея высокій, блый лобъ?..
— Видлъ.
— А знаешь ли ты, какъ ее зовутъ?
— Смшной вопросъ. А какъ?
— Ольга.
— Что жь изъ этого?
— Разумется, ничего. Но я какъ-то люблю иногда произносить вслухъ ея имя. Мн нравится это.
— Это значитъ — ты любишь ее… отвчалъ я почти въ той увренности, что Сбоевъ тотчасъ отвергнетъ мою мысль, какъ нелпость.
— Иначе, разумется, этого бы не было, отвчалъ онъ, принимая мои слова за самую простую и обыкновенную мысль.— Но я не понимаю, отъ-чего мн нравится повторять это имя? Ольга, Ольга… Какъ-будто я люблю эти самые звуки…
— А давно ты любишь ее? ршился я спросить, пользуясь его маленькимъ увлеченіемъ.
— Я знаю ее давно — больше года. Друзьями мы стали недавно.
— Ужь и друзьями! Въ какомъ же смысл, позволь спросить?
— Глупый вопросъ. Я теб сказалъ, что мы любимъ другъ друга: разв тутъ можно быть не друзьями? Ужь не думаешь ли ты, что дружба существуетъ между товарищами?
— По-крайней-мр скоре, чмъ между молодымъ человкомъ, каковъ, на-примръ, ты, и молодой двушкой. Я разумю тутъ что-то вовсе другое.
— Разумй — это твое дло, отвчалъ Сбоевъ.— Я совершенно понимаю тебя и вовсе не намренъ теб противорчить, потому-что самъ бывалъ въ подобныхъ отношеніяхъ, о которыхъ ты думаешь. Не дальше года, я зналъ одну двушку: мн рдко случалось встрчать такія роскошныя формы… Она готова была отдаться мн вполн, и я долго и прилежно слдилъ за нею, но никогда не приходило мн въ голову видть въ этой интриг что-нибудь боле, кром обыкновенной шалости. Я скажу теб еще боле: она знала это и никогда на меня не сердилась. Такъ мы и разстались, когда порядкомъ надоли одинъ другому.
— Эта самая мысль у меня и была…
— Она врна, только не всегда. Иногда подъ однимъ и тмъ же видомъ могутъ скрываться и шалость и чувство очень-серьзное.
— Ужь не истинная ли любовь? Говоря эти слова, я чуть удерживался отъ смха.
— Пожалуй, и она.
— По какимъ же примтамъ можно узнать ее? Я, признаюсь, не знаю ни одного врнаго признака.
— Разумется, по сил и искренности чувства. Только ребенокъ не можетъ различать, что шалость и что не шалость. А гд ты почувствовалъ это различіе, тамъ, конечно, не станешь шутить серьзными вещами. Пусть шалость остается шалостью, но когда зашло уже дальше, то смяться глупо. Я самъ сначала шутилъ, когда знакомился съ Ольгою. У меня не было никакой мысли впереди…
— Стало-быть, ты ужь не шутишь теперь, когда думаешь о своей Ольг? спросилъ я, отчасти потерявъ уже охоту смяться.
— Всего мене, и если я заговорилъ съ тобою о ней, то именно для того, чтобъ поумрить немного твою охоту смяться по этому поводу. Теб, разумется, и нельзя было имть другихъ мыслей. Впрочемъ, я увренъ, ты самъ скоро перемнишь свое мнніе, когда покороче узнаешь Ольгу. Я постараюсь познакомить тебя съ этимъ семействомъ… какъ оно ни гадко, прибавилъ онъ посл мгновенной паузы.
— Плохая рекомендація для новаго знакомства, замтилъ я.
— Извини, отвчалъ онъ.— Чтобъ показать теб вблизи моего идола, я долженъ буду провести тебя черезъ довольно-грязныя двери…
Не знаю, сдержалъ ли бы Сбоевъ свое слово, еслибъ я не стоялъ на томъ, что онъ, казалось мн, забылъ на другой же день. Была ли особенная заманчивость въ обстановк нашей нечаянной встрчи, или въ самой Ольг было что-то боле обыкновеннаго красиваго личика, — не умю въ этомъ отдать себ отчета, по во мн часто пробуждалось немного-безпокойное желаніе увидть ее снова, и всякій разъ, когда я возвращался домой морознымъ вечеромъ, подъ безмолвнымъ покровомъ звздами сіяющей зимней ночи, мысль моя прежде меня забгала въ нашъ темный корридоръ и пылко стремилась и надялась, что опять повторится мн та же самая встрча. Входя потомъ въ корридоръ, я въ самомъ дл, уже не мыслію, а глазами искалъ вокругъ себя блокурой головки… Ея тамъ не было, но мн видлись ея большіе голубые глаза, и когда, наконецъ, переступивъ черезъ порогъ въ комнаты, я медленно затворялъ за собою дверь, мн слышалось, какъ-будто позади меня кто-то повторялъ: ‘я сердита на тебя’. Такъ легко разгорячалась тогда во мн кровь и разъигрывалась фантазія. Не даромъ называли меня въ то время фантазромъ. Сбоеву наконецъ такъ надоли мои напоминанія, что онъ ршился отворить передо мною ‘грязныя двери’, то-есть, познакомить съ нашими хозяевами. Это было въ одинъ святочный вечеръ. За Сбоевымъ прислали: онъ взялъ съ собою и меня, посовтовавъ мн, впрочемъ, напередъ-покрпче запереть глаза и уши. Мы вошли въ большую комнату, середи которой, въ облакахъ табачнаго дыма, я увидлъ столъ съ зеленымъ сукномъ и около него нсколько крупныхъ мужскихъ головъ, а немного поодаль — нсколько женщинъ. Хозяинъ, къ которому подвелъ меня Сбоевъ, сидлъ также за столомъ, съ стаканомъ пива въ рук. Лицо этого господина ярко отличалось отъ другихъ окружавшихъ его лицъ своею необыкновенною краснотою, переходившею въ багровость, глаза были большіе, неподвижные, какъ у рыбы… Выслушавъ Сбоева, онъ уставилъ ихъ на меня, какъ на какую-нибудь диковинку, по потомъ очень-непринужденно протянулъ мн довольно пухлую руку, примолвивъ: ‘добро пожаловать’. Вслдъ за тмъ, тою же рукою онъ потянулъ меня ближе къ себ, такъ-что я вовсе неожиданно очутился рядомъ съ нимъ на стул, который онъ какъ-то усплъ подставить мн. Я почувствовалъ себя такъ неловко, что не зналъ, что говорить… Краснолицый господинъ смотрлъ на меня съ минуту, какъ-бы мряя своего новаго знакомца.
— Ну, вотъ и вы, началъ онъ, путаясь языкомъ:— удостоили насъ… Какого чорта вы ломались до-сихъ-поръ? Вотъ этотъ господинъ давно знаетъ насъ… и вамъ, кажется, не стыдно бы…
Я извинился кое-какъ, ссылаясь на студенческіе недосуги.
— Чорта-съ-два — недосуги! прокричалъ онъ на всю комнату, опрокидываясь на спинку стула, такъ-что тотъ затрещалъ подъ нимъ.— Знаемъ мы эти недосуги… Великая вещь прочитать по писанному страницы дв-три!.. Я самъ, батюшка мой, бывалъ студентомъ — не хуже васъ, и знаю вс тамъ эти штуки… Центральное движенье что ль, али воздушное давленье?.. Эстетики какія, али геральдики? Давай ихъ сюда… Эхъ вы, мухортики! прибавилъ онъ съ полнымъ самодовольствомъ, поднесши руку къ моему лицу и какъ-бы стараясь поймать мой подбородокъ…
Въ отвтъ на этотъ странный родъ ласки я поспшилъ отодвинуться.
— А! не-тронь-меня?.. сказалъ онъ тогда, понизивъ голосъ и длая странное движеніе бровями. Впрочемъ, онъ тотчасъ снова обратился ко мн:— вы что же больше любите?.. Хотите съ нами ‘въ горку’, или будете трубку курить? У насъ есть все…
Я избралъ послднее. Онъ опять посмотрлъ на меня насмшливыми глазами…
— А! такъ будете трубку курить?.. Извините, извините: я ошибся… Вы изъ дворянъ, что ли?.. Маменька у васъ есть, папенька?.. Имю честь быть знакомымъ… (Онъ отвсилъ мн при этомъ низкій поклонъ.) Руку вашу… Я самъ, сударь, личный дворянинъ, титулярный совтникъ, къ вашимъ услугамъ…
— Да еще и орденокъ скоро зашибемъ, смясь замтилъ кто-то со стороны.
— И орденокъ зашибемъ, продолжалъ мой собесдникъ.— Намъ не нужно центральныхъ вашихъ движеніи, воздушныхъ давленій — проживемъ и безъ нихъ, а орденокъ зашибемъ… Я самъ былъ въ университет, на бобахъ-то меня не проведешь, любезный. Какъ-бы не захотлъ скоре на службу, не хуже другихъ кончилъ бы курсъ… А что бы взялъ? Все то же… Пожалуй, начинивай себ голову хоть до старости, а посл хвать — и пошелъ съ сумою… Много видали мы этихъ ученыхъ головъ, да чортъ ли въ нихъ — съ позволенія вашего сказать…
— Зато ума палата! опять замтилъ кто-то со стороны, съ усмшкой.
— Экая палата — выспаться негд! отвчалъ мой титулярный совтникъ, заливаясь самымъ задушевнымъ смхомъ.— Нтъ, братъ Корней Петровичъ, не т пыльче времена: на одномъ ум далеко не удешь, да и дома-то изъ него не построишь… А вотъ мы съ тобой, хотя и невысокаго образованія, а какъ Богъ благословилъ, такъ и живемъ-себ своимъ домкомъ, да и кланяться никому не хотимъ…
— Да, слава Богу, намъ съ вами пока нельзя пожаловаться: тепленько, отвчала длинная истертая фигура въ поношенномъ виц-мундир.— Особенно ныншній годъ Богъ посылаетъ-таки…
— Да, ты-таки понагрлъ ныньче руки, завистливо замтилъ мой собесдникъ.— Вотъ теб и ума палата! По-нашему, куй желзо, пока горячо, а какъ будешь считать звзды, такъ, пожалуй, насидишься и въ ям… ха, ха, ха! Такъ ли, Корней Петровичъ? Ну, самъ ты умный человкъ — понимаешь…
И оба они принялись хохотать отъ всего сердца. Я былъ въ большомъ затрудненіи, не зная, отвчать ли мн на эти грубыя выходки невжества, или на первый разъ сохранить скромность самыхъ простыхъ приличій… Я взглянулъ на Сбоева: онъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ меня и — смялся моему замшательству…
— Насмшили вы меня, Иванъ Кирилычъ, сказалъ наконецъ Корней Петровичъ, немного успокоившись посл продолжительнаго хохота.
— Погоди, братъ, и не такъ еще насмшу — только скажи мн въ другой разъ про эту палату! отвчалъ Иванъ Кирилычъ, принимая видъ человка съ достоинствомъ или съ всомъ.— Ты знаешь — я чортъ на правду: отцу родному не спущу, а не то, чтобъ замолчалъ передъ какимъ-нибудь молокососомъ, маменькинымъ сынкомъ, у котораго нтъ и волоса въ бород…
Я сдлалъ нетерпливое движеніе съ тмъ, чтобъ отвчать на эту наглость, но Сбоевъ такъ стиснулъ мн рукою плечо, что я остался на своемъ мст и промолчалъ. Между-тмъ, Иванъ Кирилычъ тоже, кажется, замтилъ мое движеніе.
— Прошу извинить, сказалъ онъ, поворачиваясь ко мн всмъ своимъ полновснымъ корпусомъ и схвативъ меня за кисть руки.— Я говорю не про васъ и не про этого молодца (онъ указалъ на Сбоева): васъ я очень уважаю… Не хотите ли вы пива, или чего-нибудь? Ну, хоть пуншу?..
— Нтъ, благодарю васъ, отвчалъ я сквозь зубы, проклиная внутренно всхъ присутствовавшихъ, не исключая и Сбоева.
— Какъ красная двка, проговорилъ онъ съ досадой, обращаясь опять къ своему Корнею Петровичу.— Экая нехристь проклятая! ужь и этимъ брезгуютъ… Ученый народъ, чортъ бы ихъ не взялъ! Гд имъ съ нами! А того не знаютъ, что и вся-то ихъ ученость стоитъ гроша: ни тепла отъ нея, ни холода… Что ты мигаешь мн съ коса-то, Корней? Я, братъ, ни на кого не посмотрю…
— Послушай, сказалъ я Сбоеву, вставая и отведя его въ сторону.— Веди меня вонъ, или я наплюю въ рожу этому господину…
Онъ продолжалъ смяться.
— Что? струсилъ? Жарко стало? Я вдь теб говорилъ — запри глаза и уши.
— Идемъ же, сказалъ я.— Нтъ терпнья…
— Какой вздоръ! отвчалъ Сбоевъ.— Нтъ, ты не пойдешь: я долженъ еще познакомить тебя съ ‘прочими’.
— Избавь, ради Бога!
— А Ольга? разв ты ужь не хочешь видть ее?
Я почувствовалъ себя немного-лучше.
— Веди куда хочешь, только вонъ отсюда, сказалъ я ему.
Минуту терпнія, отвчалъ онъ, вводя меня въ другую комнату, смежную съ первой.
Здсь, за чайнымъ приборомъ, сидла дама — такихъ лтъ, которыя нельзя было назвать ни молодыми, ни старыми, и съ такимъ лицомъ, котораго нельзя было назвать праздничнымъ. Въ чертахъ этого лица не было ничего дурнаго, или непріятно-отталкивающаго, но въ выраженіи его было что-то, вовсе нерасполагавшее къ веселью: на немъ, особенно надъ глазами, какъ-будто висло облако старой, изношенной грусти, которая давно утратила всю свою энергію, но такъ срослась съ этимъ лицомъ, что составляла едва-ли не главное въ его выраженіи. Дама сидла сложивъ крестомъ руки и разсянно слушая какого-то малорослаго господина, который пускалъ къ ней, вмст съ табачнымъ дымомъ, безсвязныя слова, съ трудомъ сходившія у него съ языка. Ольги тутъ не было.
— Анна Ивановна, сказалъ Сбоевъ, обращаясь къ дам.— Я привелъ къ вамъ своего товарища. Надюсь, онъ будетъ у васъ не лишній.
— Ахъ, какъ мы вамъ благодарны, Николай Васильичъ! отвчала дама, принуждая себя принять веселый видъ.— А мы думали, продолжала она, обращаясь ко мн: — что вы такіе гордые… Садитесь, сдлайте милость. Я очень люблю молодыхъ людей: съ ними всегда бываетъ такъ весело… Не угодно ли вамъ чаю?
Я попросилъ чашку.
— Извините, что я назвала васъ гордыми, продолжала Анна Ивановна, подавая мн чашку.— У меня и въ ум бы этого не было, еслибъ не Иванъ Кирилычъ: онъ у насъ такой шутникъ! (По привычк, она говорила эту ложь безъ смущенія.) А я, признаюсь, я очень люблю студентовъ. Господа-студенты такіе ученые, такіе благородные… У меня братъ тоже былъ студентомъ и золотую медаль получилъ… Вс профессоры очень его любили, а потомъ — его послали на Кавказъ. Тамъ онъ и умеръ…
— Вашъ братъ былъ въ военной служб? спросилъ я, не зная, къ чему привязать разговоръ.
— Нтъ, онъ былъ лекаремъ, и ужь сбирался держать экзаменъ на доктора. А въ военной служб у меня былъ другой братъ. Тотъ тоже очень любилъ меня, покойникъ. Его убили въ турецкую кампанію.
— Вы перенесли много потерь, замтилъ я.
— Очень-много, отвчала она съ непритворною грустію, подавляя въ себ вздохъ.— Да ужь и сама, кажется, немного наживу… Что-то все такъ не весело — сама не знаю отъ-чего. Кажется, слава Богу,— нужды не видимъ никакой,— а все что-то скучно.
— Я вамъ давно говорилъ, Анна Ивановна, что вамъ надобно полечиться, сказалъ Сбоевъ, не выражая впрочемъ никакого особеннаго участія.
— Не вы одни, Николаи Васильичъ, отвчала она: — Олинька мн то же безпрестанно твердитъ. Да отъ чего же я стану лечиться? Вдь я не больна. Иванъ Кириловичъ, такой шутникъ! говоритъ, что я и его переживу… Все смется надо мной, говоритъ, что я жеманюсь…
— Предосторожность однако не мшаетъ, продолжалъ Сбоевъ довольно громко, какъ-бы желая закрыть отъ меня ея послднія слова.— Здоровьемъ пренебрегать нельзя, особенно вамъ.
— Нтъ, право, я здорова. Только сердце поетъ какъ-то… Сама не знаю, отъ чего мн все кажется, что я скоро умру… Ахъ, еслибъ вы знали, какъ мн не хочется умереть! прибавила она вполголоса, какъ-бы боясь, чтобъ ея не услышали.
— Что за страшныя мысли у васъ, отозвался Сбоевъ.— Не-ужели вы еще не оставили ихъ до-сихъ-поръ?
— Пусть бы ужь на яву, Николай Васильичъ, а то и во сн… Вчерашнюю ночь опять приснился мн этотъ старичокъ, весь въ бломъ, помните, о которомъ я вамъ сказывала? Будто подходитъ ко мн и говоритъ тихонько: ты умрешь…
— Умретъ, меньше вретъ, раздался позади грубой мужской голосъ.
Я оглянулся и увидлъ сіяющее лицо Ивана Кириловича, который въ эту минуту входилъ въ нашу комнату.
— Что? ужь запла себ панихиду? сказалъ онъ, поставивъ на столъ свой стаканъ и сдлавъ гримасу Анн Ивановн.— А ты прежде налей-ка мн послдній, да ужь и пой-себ что хочешь. Вы, господа, продолжалъ Иванъ Кириловичъ, обращаясь къ намъ: — не слушайте ея много: баба, ну, однимъ словомъ баба… Съ нею бываетъ истерика, а у нея все смерть на ум…
— Что смерть? у кого смерть?.. съ недоумніемъ спросилъ, поднявъ голову, малорослый господинъ, который почти заснулъ-было во время нашего разговора съ Анной Ивановной.
— А ты ужь и радъ! отвчалъ Иванъ Кириловичъ.— Да хотя бы умерла твоя кума, а моя жена, признайся, ты бы радъ былъ?..
— Мы бы помянули ее, проворчалъ кумъ.
— Хорошо, очень-хорошо! Ну, а потомъ?
— А потомъ?.. повторилъ кумъ и прищурилъ одинъ глазъ.— А потомъ сталъ бы сватать на Матрен едоровн.
— Люблю, кумъ! браво, браво! и съ громкимъ смхомъ Иванъ Кириловичъ захлопалъ въ ладоши. На этотъ шумъ сбжались изъ первой комнаты почти вс собесдники.
— И радхонька будетъ, ей-Богу радхонька, продолжалъ кумъ, тряхнувъ съ важностью головою, какъ-бы съ чувствомъ истины своихъ словъ.— Ужь она мн не разъ моргала. Да и подъ пару она теб, Иванъ Кириловичъ!
— Баба здоровая, свжая, и обнять-то есть что… Поживемъ съ Матреной едоровной, ха, ха, ха! И Иванъ Кириловичъ снова разразился хохотомъ, которому дружно вторили вс гости. Я смотрлъ на Анну Ивановну: она старалась по-крайней-мр подражать общему хохоту, хотя я и не знаю, что было у нея на душ. Недостатокъ ея веселости въ лиц она хотла, кажется, скрыть сильнымъ наклоненіемъ всего корпуса, какъ бываетъ при неумренномъ смх, и вдругъ однимъ неосторожнымъ движеніемъ опрокинула со стола миску и чайную чашку съ блюдечкомъ. Все это тотчасъ разлетлось въ дребезги… Хохотъ вдругъ слился.
— Бей, жена, посуду, свои фабрики есть! первый началъ Иванъ Кириловичъ, смотря какъ Анна Ивановна подбирала съ пола черепки.— Заслушалась, мать моя, разинула ротъ-то? какъ ужь самовара-то не свалила! Ужь бы кстати!.. Али мужу угрозить хотла, что вздумалъ при чахлой жен думать о здоровой? Да ты бы лучше ему въ лицо вцпилась, знаешь? по-кошачьи…
— Вы все шутите, Иванъ Кириловичъ, отозвалась Анна Ивановна, все еще не поднимая головы.
— Все шутите, все шутите! сказалъ тоненькимъ голоскомъ Иванъ Кириловичъ, передразнивая Анну Ивановну.— Молчала бы… Нтъ, ужь мн надоли шутки… когда-нибудь такъ расшучусь, и онъ сдлалъ такое движеніе рукою, что Анна Ивановна смирнехонько прижалась въ уголъ дивана.
Вс молчали, только кумъ нашелся.
— Какъ бы услышала это Матрена едоровна, такъ она бы цлый чайникъ на тебя вылила. Экъ въ задоръ пришелъ! Ты этакъ, пожалуй, и на насъ напустишь…
Иванъ Кириловичъ молча обтиралъ лобъ платкомъ.
— Такъ и смотритъ Голіаомъ, продолжалъ кумъ.— Ну, Голіаъ, настоящій Голіаъ!.. А ну-ка, за здоровье Матрены едоровны! закричалъ онъ, поднявъ стаканъ съ пуншомъ и вытянувшись самъ.
Иванъ Кириловичъ усмхнулся, и подставилъ свой стаканъ къ Анн Ивановн, длая видъ, чтобъ она наполнила чмъ слдуетъ его пустоту. Буря прошла. Примру Ивана Кириловича послдовали и другіе. Анна Ивановна, улыбаясь, начала наполнять стаканы.
Я счелъ эту минуту за самую удобную, чтобъ незамтно ускользунуть изъ этого общества, гд мн наконецъ становилось душно. Но только лишь я сдлалъ это движеніе, какъ Сбоевъ, который стоялъ у меня за спиною, дернулъ меня за рукавъ и показалъ выходъ въ другую дверь, противъ той, которою мы вошли. Я послдовалъ его жесту. Черезъ маленькую темную комнату, въ род чулана, мы вышли въ другую, низенькую, но довольно просторную, съ большимъ столомъ у стны, за которымъ трое блоголовыхъ мальчиковъ, вполовину сидя, вполовину лежа, играли въ карты. На одномъ изъ мальчиковъ я замтилъ форменный сюртучокъ съ краснымъ воротникомъ. Два другіе, помоложе, были вовсе безъ сюртуковъ. Ихъ задорнаго крика и шума не слышно было въ переднихъ комнатахъ только потому-что дверь, которая вела туда, плотно притворялась. Впрочемъ, этотъ шумъ нисколько не мшалъ дремать сухощавой старушк, сидвшей на полуизломанномъ кресл за однимъ изъ мальчиковъ.
Когда мы вошли, вс три головы обернулись на насъ, и одинъ изъ мальчиковъ вскочилъ даже со стула, чтобъ повиснуть на ше у Сбоева. Но это было лишь минутное движеніе. Прокричавъ намъ въ три голоса ‘здравствуйте, здравствуйте’, мальчики опять услись, какъ-будто ни въ чемъ не бывали. Мы подошли къ столу. Старушка на пол-секунды полураскрыла сонные глаза и тотчасъ задремала снова.
— Что у васъ за игра, ребята? спросилъ Сбоевъ.
— Не видишь? бойко отвчалъ младшій, пока двое другихъ горячо били картами по столу:— горка. Хочешь играть съ нами?
— Проиграешься, Петя! сказалъ Сбоевъ, проведя рукой по голов мальчика.
— Охъ ты! отвчалъ мальчикъ, вывертываясь изъ-подъ руки Сбоева.— Самъ ты не умешь играть… Василій, знаешь, какъ тебя объиграетъ! Онъ ужь ныньче выигралъ у Алеши гривенникъ…
— Врешь ты, сказалъ, продолжая кидать карты, мальчикъ въ мундир:— я ужь отъигралъ половину.
— Увидимъ, какъ отъигралъ ты, отозвался третій мальчикъ.— Еще не хвались, братъ, заране. Посмотри коли ты не будешь безъ очка.
— Да когда жь вы, братцы, успли урокъ приготовить? спросилъ Сбоевъ.
— А теб какое дло? закричалъ бойкій Петя.
— Что кричишь? Чтобъ тамъ слышали?.. И съ этимъ словомъ Василій далъ Пет порядочнаго толчка, на что тотъ въ минуту отвчалъ тмъ же.
— Намъ ныньче ничего почти не задали, самую малость, отвчалъ наконецъ старшій на слова Сбоева.
— А сестра слушала васъ?
— Да какъ она будетъ слушать? продолжалъ Алеша:— разв она знаетъ по-латин? Ныньче только у Пети урокъ изъ россійской грамматики. Спрашивайте у него.
— Проигралъ, проигралъ! закричалъ въ это время Василій.— У, у, у!
— Что же, Петя, слушался ты ныньче сестры? продолжалъ спрашивать Сбоевъ.
— Да отстаньте вы: я хочу играть. Я ничего не слышу, что вы говорите, и Петя зажалъ себ уши.
— Я спрошу у сестры.
— Спрашивайте… вонъ она притаилась за вами… Да она по чемъ знаетъ, что намъ за дло! Разв она знаетъ, какой у насъ урокъ, старый или новый?..
Ольга точно стояла за нами притаившись. Ни я, ни Сбоевъ не слыхали, какъ она подошла къ намъ. Мы раскланялись. Отвчая на мой поклонъ, она въ то же время подала об руки Сбоеву. Счастливецъ! подумалъ я про себя. Эти руки, казалось, готовы были обнять его, на лиц ея было столько радости, въ самомъ этомъ движеніи, съ которымъ она подала ему руки, было столько доврчивости къ нему, что въ эту минуту по-крайней-мр трудно было не позавидовать. Я пришелъ съ большимъ запасомъ словъ собственно для нея, и съ разу увидлъ, что они были тутъ только другъ для друга, и что мн не оставалось боле никакой части. Лучше быть наглымъ, чмъ некстати-навязчивымъ.
— Ну, здравствуй, здравствуй, говорилъ Сбоевъ, впиваясь ей въ глаза.— Что же, знаетъ Петя урокъ?
— Знаетъ, кричалъ мальчикъ, весь, впрочемъ, занятый картами.
— Знаетъ, машинально проговорила за нимъ Ольга и потомъ, сдлавъ Сбоеву плутовской знакъ на старушку, которая продолжала дремать на кресл, отвела насъ (я, разумется, шелъ за ними) на другой конецъ комнаты, гд стояло ея рукодлье и какой-то продолговатый ящикъ въ род стола. Здсь ожидало насъ старое канап, крытое пестрымъ новенькимъ ситцемъ.
— Ахъ, они совсмъ не учатся! продолжала она, усаживаясь противъ Сбоева на стул.
— Зачмъ плохо смотришь за ними! отвчалъ онъ, впрочемъ на этотъ разъ, кажется, очень-мало думая о вопрос.— Да, впрочемъ, это не новость. Скажи мн лучше… Что это такое я хотлъ спросить у тебя, но, право, ты у меня всегда отбиваешь память. Видишь ли, ты меня портишь, испортила совсмъ, сдлала такимъ же шалуномъ, какъ Петя. Это ужасъ, какая ты баловница, Ольга!.. Или, можетъ-быть, ты не помнишь ли?
Ольга не спшила отвчать. Да и въ отвт ли было дло? Пока Сбоевъ ‘плъ’, она смотрла въ глаза на него съ этою улыбкою самоуслажденія, съ какою можетъ смотрть только юность любящая, пока еще носитъ цлый міръ въ любви своей. Впрочемъ, въ этотъ разъ Ольга мн показалась мене веселою, чмъ обыкновенно.
Сбоевъ ршительно начиналъ дйствовать.
— Что же, птичка? замолчала? заговорилъ онъ опять, взявъ снова об ея руки.— Богъ-знаетъ, что такое!— Ну, скажи намъ по-крайней-мр, о чемъ ты теперь думала — сейчасъ, передъ нами?
— Я ждала тебя… васъ.— Зачмъ ты такъ долго тамъ оставался.
— Зачмъ — вотъ прекрасно! за тмъ, что мн нравилось… Ты знаешь, я люблю быть тамъ, гд тебя нтъ, я не могу быть вмст съ тобою, я не терплю, я умираю отъ скуки, если ты со мной въ одной комнат…
Ольга посмотрла на меня и засмялась. Она какъ-будто хотла сказать: какой вздоръ болтаетъ этотъ человкъ, вмсто того, чтобъ сказать, что онъ меня любитъ!
— А долго ты насъ ждала? продолжалъ Сбоевъ.
— Я совсмъ васъ не ждала…
— Вотъ что! это новость!— Послушай, продолжалъ Сбоевъ, обращаясь ко мн: — она совсмъ васъ не ждала? Что вы на это скажете?
— Стало-быть, я лишній? сказалъ я.
— Ахъ, нтъ! отвчала Ольга, вспыхнувъ слегка и схвативъ меня за руку, какъ-бы желая этою невинною ласкою поправить свою неловкую шутку.— Я этого никогда не думала, я рада вамъ, право…
Сбоевъ смялся, смотря на ея замшательство.
— Она не виновата, право, не виновата, говорилъ онъ.— Она бы готова любить васъ, по выйдти никакъ нельзя: у ней совсмъ нтъ времени, она такъ занята однимъ… дломъ…
И отъ этихъ глупостей бдная двушка мшалась все больше и больше, такъ-что, жаля ее, я долженъ былъ сдлать знакъ Сбоеву, что вовсе не имю охоты раздлять съ нимъ эту неумстную шутку. Онъ въ-самомъ-дл тотчасъ перемнилъ тонъ.
— Вспомнилъ, вспомнилъ! началъ онъ опять.— Я хотлъ тебя спросить, отъ-чего же ты сама не пришла туда?
Она покачала отрицательно головою.
— И не хотла?
Тотъ же знакъ.
— О, какая же ты упрямая, упрямая! А вотъ онъ (Сбоевъ указалъ на меня) все ждалъ, что ты прійдешь, онъ нарочно шелъ за тмъ, онъ хотлъ быть твоимъ ‘гостемъ’…
Ольга посмотрла на меня съ нкоторымъ изумленіемъ.— Я сказалъ, что хотлъ быть гостемъ — только въ этой комнат. Она кивнула мн головою, какъ-бы въ знакъ согласія.
— А впрочемъ, продолжалъ Сбоевъ:— зачмъ теб и быть тамъ! Ты хорошо сдлала, прибавилъ онъ чуть-чуть цалуя ее въ лобъ, который наклонился въ это время слишкомъ-близко къ его губамъ.— Скажи же мн, зачмъ ты ждала меня? Разв ты что хочешь сказать мн?
Ольга хотла отвчать, но вдругъ остановилась сама и сдлала намъ знакъ молчать. Глаза ея быстро устремились въ ту сторону, гд братья ея играли въ карты. У нихъ въ это время завязался какой-то сильный споръ: двое кричали, третій билъ руками по столу… Сонная старушка начинала продирать глаза, но крикуны скоро стихли, и она закачалась снова. Ольга успокоилась.
— А-га! заговорилъ опять Сбоевъ:— боишься бабуси! О, бабуся строга! бабуся не любитъ баловать насъ, не любитъ, чтобъ внучка ея принимала гостей — о, не любитъ! Смотри же, цвточекъ, будь остороженъ!.. А, кстати, зачмъ ты вчера такъ скоро ушла отъ меня? Точь-въ-точь молоденькая козочка: повернулась, прыгнула, и только видли!
Подумавъ съ минуту, Ольга что-то начала говорить ему на ухо.
— Вотъ что! сказалъ Сбоевъ, когда она перестала говорить, и потомъ смолкъ. Она также молчала, только по-временамъ взглядывала на него, какъ-бы ожидая отъ него или объясненія, или поощренія… Но Сбоевъ уставился въ потолокъ и что-то думалъ про себя. Мн, признаюсь, было довольно-неловко между ними, одна невысказанная мысль, въ которой мн не было ровно никакой части, занимала ихъ обоихъ. Чтобы, однако, дать свободный ходъ этому странному разговору, я взялъ лежавшее подл меня шитье и принялся разбирать его.
— Да впрочемъ… началъ Сбоевъ какъ-бы еще въ той же дум:— ну, да объ этомъ въ другой разъ… Потомъ онъ снова обратился къ ней съ яснымъ лицомъ:— а ты однако еще разъ выходила посл на крыльцо?.. Я видалъ: ты проходила дворомъ посл десяти часовъ? Я смотрлъ въ окно изъ корридора… Зачмъ?
— Ночью, я люблю смотрть на небо.
— На звзды!..
— Какъ блещутъ звзды, зимой особенно. Нтъ, я лучше люблю смотрть, когда он падаютъ.
— Что же теб тутъ нравится?
— Ничего… Маменька говоритъ, что когда падаетъ звзда на неб, то въ это время чья-нибудь душа оставляетъ тло, т. е. умираетъ кто-нибудь.
— Вотъ видишь, какъ это хитро придумано.— Однако, какъ же это? ты, стало-быть, радуешься, когда душа оставляетъ человка, то-есть, когда человкъ умираетъ?
Сбоевъ, какъ видите, не только не скучалъ пустотою этой болтовни, но даже умлъ находить въ ней софистическую сторону.
— Я этого совсмъ не говорила, отвчала она пресерьзно, качая головой, какъ-бы въ знакъ того, что отрицаетъ и самую шутку въ подобномъ предмет:— я не говорила!
— Согласенъ. Но… но зачмъ же ты ждала меня въ другой разъ? Вдь, признайся,— ты ждала меня?.. Ну, вижу по глазамъ. Разв у тебя было что сказать мн? Я ныньче хотя только взглянулъ на тебя, сейчасъ увидалъ, что тугъ (онъ указалъ на ея носъ) есть что-то недосказанное. Такъ вотъ-какъ ты ныньче! Можешь цлый день носить секретъ отъ меня!
Не смотря на всю мягкость тона, упрекъ слышался въ этихъ словахъ. Я взглянулъ на нее: тяжелое впечатлніе упрека отразилось на лиц ея сильне, нежели какъ я бы ожидалъ. Она молчала, видимо подавленная, недовольная словами Сбоева. Вотъ странность, подумалъ я, и, посторонній зритель, все больше и больше заинтересовывался сценою, которая происходила у меня передъ глазами. Сбоевъ однако скоро и самъ замтилъ непріятное дйствіе своихъ словъ и, какъ-бы желая разсять впечатлніе, началъ барабанить по столу. Мн послышался звукъ струны, и чмъ сильне падали удары руки, тмъ слышне пла струна. Замтивъ мое недоумніе, Сбоевъ приподнялъ крышу мнимаго стола, и вмсто дна или ящика, я увидалъ деку съ протянутыми по ней струнами.
Это были ‘гусли’. Вы врно видали гд-нибудь въ скромномъ уголку этотъ нехитрый инструментъ, давно уже заброшенный, отнесенный на чердакъ, но когда-то занимавшій почетное мсто фортепьянъ и утшавшій нашихъ грустныхъ отцовъ своими томными звуками? Сфера ихъ была всегда самая скромная, почти только домашняя: съ памятью о нихъ не соединено имя ни одного великаго артиста, но были прежде люди, которые въ сумерки угрюмаго осенняго дня любили этими звуками разбивать свою скуку, можетъ-быть, искали въ нихъ отвта своимъ завтнымъ чувствамъ и, почему знать? можетъ-быть иногда подъ нихъ заводилась и сердечная музыка, та, изъ которой, говорятъ, родится любовь. Все это, впрочемъ, прошло, изветшало, да и памяти не стоитъ оно! Я говорю только къ слову, чтобъ, наконецъ, сказать вамъ, что, не смотря на огромные успхи цивилизаціи, которую мы вбираемъ въ себя всми порами, не смотря на повсемстное господство фортепьянъ, уцлли еще кое-гд патріархальныя гусли, и не вс струны на нихъ перержавли. Одинъ экземляръ ихъ стоялъ теперь передъ нами, можетъ-быть, доставшійся Ивану Кириловичу въ наслдство отъ отца.
Упрекъ Сбоева какъ-будто обратился на него самого. Онъ вдругъ потерялъ расположеніе говорить и, кажется, съ намреніемъ прибгъ къ гуслямъ, чтобъ звуками прогнать память словъ. Ольга — о, она понимала каждое его движеніе, угадывала самую его мысль. Онъ только посмотрлъ на нее, и она ужь знала его желаніе. Но напередъ надобно было взять нкоторыя предосторожности. Она посмотрла сначала на старушку: та въ это время сидла оракуломъ подъ большимъ платкомъ, которымъ шалуны накрыли ее во время сна. Потомъ, она послушала у двери, которою мы вошли: тамъ почти не перемежались возгласы, иногда довольно-неистовые. Совершенно успокоенная съ этой стороны, Ольга сла за гусли. Сбоевъ, разумется, помстился только-что не на плечахъ у ней. Я… но вдь не во мн дло, господа. Правая рука Ольги легла на струнахъ. Я всегда смотрлъ на эту хорошенькую ручку съ особеннымъ удовольствіемъ и, когда случалось, еще съ большею пріятностію сжималъ ее въ своихъ рукахъ. Вотъ она пробжала по струнамъ, инструментъ какъ-будто нарочно былъ сдланъ для суроваго, монотоннаго протестантскаго гимна, но я услышалъ — романсъ Мерзлякова. Впрочемъ, такова ли ужь была обстановка сцены, мн нравился въ этотъ разъ даже и романсъ Мерзлякова. Ахъ, иногда нравятся очень-странныя вещи! Но меня больше занимала эта маленькая ручка, ударявшая въ эти полуржавыя желзныя струны.
— Вамъ не нравится? спросила она, вдругъ переставъ играть и обратившись ко мн.
— О, напротивъ!
— Нтъ, на гусляхъ, это выходитъ нехорошо. У меня одна знакомая двушка, дочь нашихъ сосдей: какъ она хорошо играетъ ее на фортепьянахъ!.. Ахъ, еслибъ у меня были фортепьяны!..
— Тогда бы мы не играли на гусляхъ, замтилъ Сбоевъ, какъ-бы желая склонить мысль ея отъ предмета неисполнимыхъ желаній.— А я люблю слушать, когда ты играешь на гусляхъ.
Не знаю, поняла ли она смыслъ этой лести, но выраженіе лица ея не измнилось, и она ничего не сказала въ отвтъ. Сбоевъ долженъ былъ еще разъ просить ее играть. Какое-то горькое чувство, между-тмъ, изобразилось на лиц его.
— Что же я съиграю? спросила она.
— Что за выборъ! Мн нужно только, чтобъ ты играла. Только не ‘Коль славенъ’, и не ‘Среди долины ровныя’…
Ольга не прекословила. Струны опять пришли въ движеніе. Она пробовала попасть на веселый ладъ, но предаваясь, можетъ-быть, невинному чувству, которое сама неосторожно разбудила въ себ, все больше и больше сбивалась на тонъ противоположный. Какъ-будто нарочно, самыя заунывныя русскія мелодіи попадались ей подъ руку, т тоской задушевной наптыя мелодіи, надъ которыми, можетъ-быть, иногда и потшаешься въ веселый часъ, но изъ которыхъ сердце стонетъ жалостью, когда хоть лишь немного подстроишься подъ ихъ безотрадный ладъ. А Сбоевъ опять начиналъ уже подлаживаться подъ этотъ тонъ.
— Съиграй ‘Катилось зерно по бархату’, перервалъ онъ ее.
Тутъ она не утерпла, чтобъ хотя слегка не слдить голосомъ за мелодіей. Шумливые мальчики — какъ-будто сочувствіе простиралось и на нихъ — притихли. И вотъ она пла ‘Катилось зерно по бархату’. Я слушалъ, и хотлъ еще слушать долго и долго… А что было такого въ этой ‘Катилось зерно по бархату’, едвали съумю сказать и теперь. Да и не берусь. Иногда не знаешь сказать, что нравится, иногда нравится открыть душу первой счастливой мелодіи и отдаться съ нею теченію — не мыслей, не чувства даже, а какихъ-го неопредленныхъ ощущеній. Сколько тутъ обмана, самообольщенія, разсудите вы между собою, но эти минуты бываютъ.
Но теченію, на которое я намекнулъ, всхъ больше, кажется, отдавалась сама Ольга: сказалась, можетъ-быть, нжная раздражительность желаній души. Взявшись повторить по невольному движенію вторую половину того же ‘Катилось зерно по бархату’, она не кончила, оборвала вдругъ и упала взволнованная на спинку канап. Никто изъ насъ не произнесь ни слова. Сбоевъ вздумалъ взглянуть ей въ глаза… быстрымъ движеніемъ руки она скрыла ихъ подъ платкомъ, но не скрыла глухаго рыданія, которое прерывалось невольно и обличало потокъ слезъ.
— Вотъ новость! сказалъ Сбоевъ, впрочемъ въ-полголоса, какъ-будто лишь для меня.— Наконецъ мы даже и плачемъ.
Робко, осторожно отнималъ онъ между-тмъ у ней платокъ отъ глазъ. Она не противилась много, и когда ему удалось отвести ея руку, она спшила плачущее лицо свое прояснить улыбкою, какъ плачущій день сквозь тучу иногда озарится отраднымъ солнечнымъ лучомъ.
— Какъ же это можно, мой другъ, говорилъ Сбоевъ съ нжностью, взявъ ея руку.— Какъ можно! Откуда вдругъ такая тревога? Ну, перестань же, ради Бога, смйся…
И она старалась смяться… можетъ-быть, даже и не старалась…
— Признайся, вдь по пустому? Вдь это былъ одинъ капризъ?
Она хотла вооружиться новымъ усиліемъ противъ этихъ словъ, но, была врно въ нихъ какая-то горечь, слезы вновь брызнули у ней изъ глазъ.
— О, это ужь больше не шутка! проговорилъ встревоженный Сбоевъ.— Ну, ради Бога, прости… Почему я знаю, что у тебя въ голов, что у тебя на сердц! Ты же сама хотла носить съ собой эту лишнюю тягость и не говорить мн… Однимъ словомъ, что съ тобой? Прочь отъ насъ вс тайны!..
— Ты дешь отъ насъ, ты дешь скоро! проговорила она сквозь частаго дыханья.
— Я? Кто сказалъ теб? Откуда такая новость?
— Я знаю, продолжала она увреннымъ тономъ.— Ты не говоришь мн.
Кто сказалъ ей, это осталось и потомъ задачею не только для меня, но и для самого Сбоева. Иногда любовь владетъ путями, которые навсегда остаются недоступны намъ, этимъ огнемъ несогртымъ.
— Знать и не говорить мн, за чмъ же было налагать на себя такой обтъ? Вдь вотъ теперь же теб легче, не правда ли?
— О, да! отвчала Ольга, и, кажется, въ-самомъ-дл начинала успокоиваться.
— Э, другъ мой, зачмъ же сомннья? говорилъ Сбоевъ, и какъ-будто заставлялъ ее всматриваться въ свое лицо.— Они отъ того и родились, что ты хотла спрятаться въ себя. Теперь смотри на меня: что, еще есть они, еще говорятъ противъ меня?— И голова его все ближе была къ ея губамъ, и тихій, неслышный поцалуй недолго заставилъ ждать себя: въ немъ умирилось все противорчіе, отошло всякое сомнніе.
— Нтъ, отвчала она, стыдливо отклоняя въ сторону свое лицо, которое уже разгоралось зарею новаго чувства.
И я былъ тутъ, зрителемъ сцены между двумя влюбленными дтьми!
— Митя, Митя! закричалъ въ эту минуту неугомонный мальчикъ: — Василій укралъ карту, ей-Богу укралъ, пока ты снималъ со свчи.
Между мальчиками поднялся гвальтъ. Мы оборотились въ ту сторону и смотрли… А старушка, между-тмъ, смотрла на насъ большими глазами,— не столько на меня, сколько на нихъ, забывшихся дтей,— не на тхъ, которыя кричали такъ неистово, какъ-будто въ дом сдлался пожаръ, а на тхъ, которыя сидли подл меня на канапе. О, она смотрла на нихъ давно! она врно пробудилась еще при псн ‘Катилось зерно по бархату’, эти звуки, можетъ-быть, и ей напомнили дни, часы, когда, въ давнопогибшей молодости, почти исчезнувшей для мысли, и она была счастлива, любила, можетъ-быть!.. Они сдернули сонъ съ глазъ ея волшебствомъ напоминанія, они воскресили въ ней на мигъ бодрую жизнь тхъ за десятки лтъ закатившихся дней, когда и у ней билось сердце неровно, безпокойно, когда и она не владла собою!.. О, вы, погибшіе дни, по временамъ возвращающіеся призраками къ вашимъ старымъ хозяевамъ! Что жь, что на мигъ и вольете вы молодое вино въ этотъ старый мхъ?.. Что жь… Но полно о нихъ, набглыхъ. Наша рчь о старушк. Встрепенулась она и смотрла, и кто знаетъ, что она не видла и не слышала всего?— У Ольги въ-минуту сбжала краска съ лица, Сбоевъ спшилъ освободить ея руку, я… я чувствовалъ странное желаніе — хоть бы заслонить ихъ собою.
Сбоевъ однако не могъ потеряться совсмъ, хотя сначала и былъ отуманенъ.
— Видите ли, Аграфена Егоровна, началъ онъ, обращаясь къ старушк: — мы знали чмъ разбудить васъ? Вдь вы любите ‘Катилося зерно по бархату’?
— Хоть бы и такъ, сударь, отвчала старуха, смягчавшая свой грубый тонъ подъ ласковый тонъ Сбоева:— да только не въ этотъ бы часъ хотла я слушать ее… Ужь и вамъ бы, кажется, въ этотъ часъ не здсь быть: извините, сударь, мое невжество…
— Эхъ, бабуся! отвчалъ Сбоевъ, стараясь быть еще ласкове: — вдь еще дти не спятъ! Да намъ же хотлось и васъ посмотрть… Вотъ мы и пришли сюда съ нею… Тамъ же шумъ такой, бьются въ карты, всю голову разломило! А впрочемъ, и мы сейчасъ будемъ ‘гости’, мы идемъ туда, прощайте, бабуся! Покойной ночи!
И онъ толкнулъ слегка Ольгу, чтобъ заставить ее идти въ т комнаты, изъ которыхъ мы пришли. Она повиновалась машинально. Но я уперся.
— Нтъ ли возможности хоть выпрыгнуть въ окно?
— И въ-самомъ-дл, отвчалъ онъ.— Ты ужь довольно наказанъ. Эй, Петя, продолжалъ онъ:— проводи вотъ этого соню до нашей лстницы.
Петя послушался и вывелъ меня заднею дверью въ сни, откуда шла лстница въ нашъ корридоръ.
Усталый, какъ посл широкаго бала, воротился я домой и, не дожидаясь Сбоева, повалился въ постель. Долго держалъ меня сонъ, до-тхъ-поръ, пока Сбоевъ, проснувшись тоже не рано, не пришелъ въ мою комнату и не разбудилъ меня. Мн снились разные сны, господа… но вы давно не любите никакихъ грезъ, и потому я удержу ихъ при себ. Сбоевъ же едва-ли разскажетъ свои: это вообще было не въ его характер.
— Ну, каковъ вчерашній вечеръ? сказалъ онъ, садясь у моей постели.
— Таковъ, что другаго я ужь не захочу.
— Ты, впрочемъ, самъ хотлъ, смясь продолжалъ онъ.
— О, конечно, и съ одной стороны я очень-доволенъ. Но это совсмъ не мшаетъ мн признаться, что весь вечеръ, за исключеніемъ послдней сцены, не стоитъ гроша.
— Еще меньше, если хочешь. И даже эта послдняя сцена, которую ты разумешь — извини, что она приняла нечаянно такой странный оборотъ… это было сверхъ всякаго ожиданія!
— Для меня, впрочемъ, все равно — тотъ или другой оборотъ, отвчалъ я.— Можетъ-быть, ты хотлъ извиниться въ чемъ-нибудь передъ самимъ собою?..
— И то возможно. Да вообще мн хочется сказать съ тобою объ этомъ нсколько словъ.