Сатирические очерки, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 94 минут(ы)

САТИРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ

(ROUNDABOUT PAPERS),

В. М. ТЭККЕРЕЯ.

НОВЫЙ РЯДЪ.

I.
ПОПАЛСЯ!

Въ конц (примрно сказать) царствованія королевы Анны, когда я былъ мальчикомъ въ частной для молодыхъ джентльменовъ приготовительной школ, я помню одного мудраго школьнаго учителя, который однажды ночью приказалъ намъ всмъ отправиться въ маленькій садъ позади дома и оттуда слдовать одинъ за другимъ въ сарай съ садовыми лопатками, или въ курятникъ (я былъ тогда еще маленькимъ существомъ, только что надвшимъ курточку, и потому не могу съ точностью сказать, былъ ли это сарай для лопатокъ, или для куръ), и тамъ каждый изъ насъ долженъ былъ засунуть руку въ мшокъ, который стоялъ на скамейк, а подл него горла свча. Я тоже засунулъ руку въ этотъ мшокъ и вынулъ ее оттуда совершенно черною. Я вышелъ изъ сарая и присоединился къ другимъ школьнымъ товарищамъ, у всхъ у нихъ руки были тоже черныя.

По причин моего нжнаго возраста, я никакъ не могъ понять, что означала эта ночная экскурсія,— эта свча, этотъ курятникъ, этотъ мшокъ сажи. Помню только, что насъ маленькихъ мальчиковъ разбудили отъ глубокаго сна и притащили на эту ордалію. Изъ курятника мы подходили къ учителю и показывали ему наши ручонки, вымывали ихъ или нтъ, не помню, — всего вроятне нтъ, — и въ крайнемъ недоумніи отправлялись обратно въ постели.

Въ тотъ день въ школ что-то было украдено, и мистеръ мудрецъ, нашъ начальникъ, вычитавъ въ какой-то книг самый врный способъ отыскивать вора посредствомъ мшка, наполненнаго сажей (отъ котораго преступникъ долженъ былъ отскочить, не прикоснувшись къ саж), подвергнулъ этому испытанію всхъ мальчиковъ. Богу одному извстно, какую вещь украли тогда и кто ее укралъ. Мы вс, какъ я уже сказалъ, представили учителю черныя ручонки и воръ на этотъ разъ не попался.

Желалъ бы я знать, живъ ли этотъ негодяй въ настоящее время, а если живъ, то онъ долженъ быть истый негодяй, убленный сдинами лицемръ, которому старый школьный товарищъ посылаетъ низкій поклонъ, замчая мимоходомъ, какое ужасное мсто была эта частная школа! вчно холодная, съ дурными обдами, съ гомеопатическими завтраками, съ страшными розгами! Живъ ли ты, спрашиваю, безъименный повса, которому удалось въ тотъ день увернуться отъ улики? Посл того, я полагаю, ты, старый гршникъ, часто увертывался. О, мой милый, какое счастье для тебя и для меня, что мы не попадались въ нашихъ проказахъ, и наши спины ускользнули отъ нашего учителя и его камышевки!

Подумайте только, какова должна быть жизнь, если бы каждый негодяй попадался и если бы каждаго скли розгами coram populo! Какое скотобойство, сколько неприличія, какое безконечное взвизгиванье розогъ! Сдлайте милость, не говорите мн о моей мизантропіи. Добрый мой другъ, Медоточивыя Уста, во первыхъ, потрудитесь сказать: ходите ли вы въ церковь? Во вторыхъ, бывая въ церкви или не бывая, сознаете ли вы себя нечестивымъ гршникомъ? и сознавая это, убждены ли въ томъ, или нтъ? Не слдуетъ ли васъ подвергнуть исправительнымъ мрамъ, и неужели вы не чувствуете признательности за то, что васъ отпустили безъ наказанія? Еще разъ скажу, какое блаженство, что мы не вс попались!

Представьте себ, что вс провинившіеся въ чемъ нибудь попадись и ихъ всхъ наказываютъ. Вообразите себ, что всхъ мальчиковъ во всхъ школахъ скутъ розгами, а за ними учителей и наконецъ начальника школы, назовемъ его хоть докторомъ Вэдфордомъ. Вообразите себ, что генерлзъ-гевальдигера, посл наказанія всей арміи, самого привязываютъ къ столбу. Посл наказаній молодыхъ студентовъ за дурныя сочиненія, представьте себ, что наказываютъ и самого доктора Линкользина за нкоторые промахи въ его Essay and Review. Посл того, какъ священникъ прокричалъ свое peccavi, положимъ, что мы приподнимаемъ какого нибудь епископа и отпускаемъ ему пару дюжинъ (я уже вижу, что милордъ епископъ Double Глостерскій чувствуетъ себя на своей высокопочтеннйшей скамь весьма не спокойно). Раздлавшись съ епископомъ, что мы скажемъ министру, который назначилъ его? Милордъ Синкварденъ, хотя и прискорбно подвергать тлесному наказанію мальчика вашихъ лтъ, — но… Siste tandem, сarnifex! Такая бойня — слишкомъ ужасна. Рука опускается и теряетъ силу отъ одного страха при мысли о количеств розмаховъ розги и ударовъ, которые она должна нанести. Я душевно радъ, что мы не вс попадаемся, и въ то же время протестую, что намъ не воздаютъ слдующаго за наши заслуги.

Представить себ, что вс мужчины попались и всхъ ихъ наказываютъ — дло дрянь, но каково себ вообразить, что попались вс женщины общественнаго круга, въ которомъ вы и я имемъ честь обращаться. Не милость ли Неба, что многія изъ этихъ прекрасныхъ преступницъ остаются необличенными и ненаказанными? Вотъ, напримръ, мистриссъ Лонгбоу: она вчно обманываетъ и пускаетъ ядовитыя стрлы, встртившись съ ней, вдь вы не назовете ее лгуньей, обманщицей, не обвините ее въ злодяніи? Мистриссъ Пэйнтеръ, напримръ, слыветъ за респектабельную женщину, за образецъ для всхъ женщинъ, и было бы совершенно безполезно говорить о томъ, что вы знаете о ней объ ея продлкахъ. А Діана Хонтеръ, какая вдь гордая, недоступная, а между тмъ намъ извстны исторійки о ней, которыя далеко не назидательны. Я опять-таки скажу, слава Богу, что дурные люди не вс попадаются. Вы вроятно не захотите, чтобы дти ваши узнали исторію той лэди въ сосдней съ вами лож, которая такъ хороша, и которой вс такъ восхищаются? О Боже! что за жизнь была бы, если бы мы вс попадались и если бы насъ наказывали за вс наши проступки! Но попадись въ чемъ нибудъ безсмнный Джакъ Кэтчь (палачь), кто бы его повсилъ?

Говорятъ, что убійства всегда открываются. Вздоръ! Я слышалъ отъ авторитета, вполн заслуживающаго довріе, что есть десятки сотенъ убійствъ, о которыхъ никто ничего ее знаетъ. Этотъ страшный человкъ упоминалъ о нсколькихъ способахъ убійства, которые, по его словамъ, весьма обыкновенны и едвали могутъ быть когда нибудь открыты. Напримръ, человкъ приходить домой къ своей жен и… но я останавливаюсь, я знаю, что Cornhill Magazine иметъ огромное число подписчиковъ. Сотни и сотой тысячъ,— да почему не сказать съ разу милліонъ?— ну такъ скажемъ, милліонъ читаетъ его. И между этимъ-то несчетнымъ числомъ читателей, я пожалуй научилъ бы какое нибудь чудовище, какимъ образомъ отдлаться отъ жены своей и не попасться, или какого нибудь демона-женщину,— какимъ образомъ уничтожитъ своего милаго мужа. Поэтому я не сообщу такого легкаго и простаго способа убійства, переданнаго мн самой почтенной особой въ конфиденціальномъ разговор. Ну что, если бы какой нибудь благодушный читатель вздумалъ испытать этотъ простой и легкій рецептъ,— мн кажется, даже самый врный,— сталъ бы потомъ сокрушаться, попался бы и наконецъ его бы повсили? Неужели я простилъ бы себ за то, что сдлался орудіемъ гибели одного изъ нашихъ многоуважаемыхъ подписчиковъ? Рецептъ, о которомъ я говорю, или врне, о которомъ я не говорю — будетъ похороненъ въ этой груди. Я вдь все-таки гуманный человкъ. Я не принадлежу къ числу Синихъ Бородъ, не приду къ жен своей и не скажу ей: ‘Душа моя! я узжаю на нсколько дней въ Брайтонъ, вотъ теб вс ключи отъ дома. Ты можешь открывать вс двери и кабинеты, за исключеніемъ одной, въ конц дубовой комнаты противъ камина, съ маленькимъ бронзовымъ Шекспиромъ на каминной полк’.— Я не скажу этого женщин, даже если бы и хотлъ отдлаться отъ нея,— не скажу потому, что посл такого предостереженія она непремнно пойдетъ въ кабинетъ. Вовсе ничего не скажу о кабинет. Я спокойно держу ключъ въ карман, и такимъ образомъ охраняю отъ неизбжной гибели существо, которое люблю, но которое, какъ мн извстно, иметъ много слабостей. Вы, милый ангелъ, вздергиваете вашу головку, топаете о полъ вашей маленькой ножкой, стучите по столу вашими розовыми пальчиками и восклицаете: ‘О насмшникъ! Ты не знаешь глубины женскаго сердца, высокаго пренебреженія. Во всякому обману,— совершеннаго отсутствія въ нашемъ пол пошлаго любопытства, иначе ты никогда, никогда не позволилъ бы себ. Писать пасквили’.— ‘Ахъ, Делія! милая, прелестная Делія!— Это вдь потому, что, мн кажется, я кое-что знаю о теб (не все,— замть — нтъ, ни одинъ человкъ не можетъ узнать всего). О, моя невста, моя сизая голубка, моя куколка,— выберите себ какое угодно названіе,— соловей моей могилы, фонтанъ моей пустыни, солнечный лучъ моей мрачной жизни, радость моего темничнаго существованія,— я это длаю, зная кое-что о теб, а потому ршился ни слова во Говоритъ о моемъ потаенномъ кабинет и держать ключъ отъ него въ моемъ карман’. Значитъ вы увозите ключъ отъ того кабинета ключъ отъ дома. Вы запираете Делію. Вы охраняете ее отъ непріятностей, и конечно такимъ образомъ она никогда не попадется.

А между тмъ, по какимъ-то страннымъ обстоятельствамъ и стеченію обстоятельствъ, мы попадаемся почти каждый день! Вы, вроятно, помните странную исторію объ аббат Какатусъ, который разсказывалъ за ужиномъ, что самая первая исповдь была принесена ему убійцей… Вдругъ, совершенно неожиданно, къ тому же ужину является маркизъ de-Croquemitaine. Palsambleu abb! восклицаетъ блистательный маркизъ, взявъ изъ табакерки щепотку табаку: и вы здсь| Джентльмены и лэди! Позвольте сообщить вамъ, что я былъ у мосье аббата первымъ кающимся гршникомъ, и повдалъ ему грхъ, который, могу васъ уврить, изумилъ его!

Извольте видть, какъ странно и даже смшно обнаруживаются иногда самыя сокровенныя вещи! Вотъ вамъ еще другой примръ. Въ одинъ прекрасный день я писалъ въ этихъ Очеркахъ, въ этихъ Roundabout Papers, о нкоемъ человк, котораго я въ шутку назвалъ Багсомъ и который поносилъ меня передъ моими друзьями, о чемъ послдніе, само собою разумется, не замедлили мн сообщить! Вскор посл выпуска въ свтъ этого очерка, другой пріятель, назовемъ его Саксъ, свирпо посмотрлъ на меня, и прошелъ мимо, не сказавъ ни слова, въ то время, когда я въ самомъ пріятномъ настроенія духа сидлъ въ клуб. Колкое словцо. Ссора. Саксъ вообразилъ, что я прошелся въ очерк на его счетъ, между тмъ какъ, клянусь совстью и честью, я вовсе не имлъ его и въ помышленіи, и направлялъ мою мораль совсмъ на другаго человка. Но по этому негодованію, по этой преступной совсти Сакса, заговорившей въ его душ, неужели вы не можете заключить, что онъ тоже поносилъ меня? Онъ призналъ себя виновнымъ, хотя никто его не обвинялъ. Онъ трепеталъ всмъ тломъ, въ то время, когда никто не думалъ дотронуться до него пальцемъ. Не усплъ я излить своей желчи, какъ пріятель мой уже окунулся въ нее! Ничего, Саксъ,— ты попался,— но поврь, мой другъ, я не питаю къ теб ни малйшей злобы.

А все-таки попасться, я знаю по собственному опыту, должно было чрезвычайно досадно, и какъ нельзя боле убійственно для внутренняго тщеславія. Положимъ, примрно сказать, я трусъ. Съ огромными усами, громкимъ разговоромъ, обиліемъ брани и громадной тростью я ни подъ какимъ видомъ не прослыву за храбреца. Я страшно ругаюсь съ извощиками и женщинами, размахиваю своей дубиной и быть можетъ сшибу ею съ ногъ маленькаго человка или двухъ, храбрюсь передъ куклами, которыхъ убиваю на повалъ въ галлере для стрльбы, и пріобртаю между своими друзьями по усамъ громкое названіе огнеда, который не страшится ни мужчины, ни дракона. О Боже! Ну что, если какой нибудь отчаянный сорванецъ налетитъ за меня и откатаетъ камышевкой въ улиц Сентъ-Джемсъ, когда вс головы моихъ пріятелей высунуты изъ оконъ Сентъ-Джемскаго клуба и любуются этой сценою? Пропала навсегда моя репутація! Вотъ оно и вышло на дл, какъ я не страшусь мужчины. Всякій повса можетъ дать мн щелчка по носу, да еще встать на стулъ, чтобы щелчекъ пришелся врне. Попался, попался! Впрочемъ, еще въ дни моего торжества, когда люди боялись меня, когда моя искусственная храбрость наводила на нихъ ужасъ, я зналъ, что я страшный трусъ и рано или поздно, но непремнно попадусь.

Эта вроятность попасться должна тревожить и наводить уныніе на душу многихъ хвастуновъ. Укажемъ напримръ на одного пастора, который уметъ выкачивать какъ помпой обильные потоки слезъ изъ своихъ собственныхъ глазъ и изъ глазъ своихъ прихожанъ. Онъ думаетъ про себя: я ни боле, ни мене, какъ плутъ и обманщикъ, которому данъ даръ красно и много говорить. Долговые мои счеты неоплачены. Я завлекъ многихъ женщинъ, на которыхъ общался жениться. Я даже не знаю, врую ли самъ въ то, что проповдую,— мало того, я выкралъ самую проповдь, надъ которой такъ сильно рыдалъ.— Неужели я еще не попался?— говоритъ онъ, склоняя голову на подушку, положенную на окраин каедры.

А ваши писатели, поэты, историки, романисты и т. д, и т. д? Журналъ ‘Маякъ’ говоритъ, что ‘произведеніе Джонса принадлежитъ къ числу первоклассныхъ’. Журналъ ‘Лампа’ объявляетъ, что ‘трагедіи Джона превосходитъ все появлявшееся въ этомъ род по настоящее время’. Журналъ ‘Комета’ утверждаетъ, что Біографія Гуди Тушузъ служитъ въ своемъ род благороднымъ и вковчнымъ монументомъ славы этой удивительной англичанки’, и такъ дале. Между тмъ Джонсъ знаетъ, что онъ далъ въ долгъ пять фунтовъ стерлинговъ критику журнала ‘Маякъ’, что издатель его сочиненій въ половинной дол съ издателемъ журнала ‘Лампа’, — и что редакторъ журнала ‘Комета’ безпрестанно у него обдаетъ. Это все очень хорошо. Джонсъ становятся безсмертнымъ, пока не попадется, а тогда — потухаетъ свтильникъ и, безсмертный умираетъ и зарывается въ могилу. Мысль (dies irae!) бытъ обнаруженнымъ должна тревожить и приводить въ уныніе многихъ, даже въ то время, когда трубы громко трубятъ о ихъ торжеств. Броунъ, занимающій мсто выше, чмъ заслуживаетъ, дрожитъ передъ Смитомъ, который сорвалъ съ него маску.— Къ чему служить этотъ хоръ критиковъ, воспвающихъ: браво?— къ чему — рукоплесканія и бросаніе букетовъ? Броунъ знаетъ, что Смитъ его поймалъ.— Трубите трубы! разввайтесь знамена! Кричите ура безсмертному Броуну!— ‘Все это прекрасно, думаетъ Броунъ, раскланиваясь на вс стороны и улыбаясь положивъ руку на сердце:— но вотъ стоятъ Смитъ у окна, онъ раскусилъ меня,— а рано или поздно узнаютъ и другіе, что я такое’.— Странное бываетъ ощущеніе, когда сидишь подл человка, который васъ обличилъ, или, vice versa, подл человка, котораго вы сами обличили. Вамъ говорятъ: а его талантъ?— Вздоръ! А его добродтель? Мы знаемъ маленькую исторію о его добродтели, и ему извстно, что мы знаемъ ее. Улыбаясь нашему другу Робинсону, кланяясь ему, разговаривая съ нимъ, мы въ тоже время припоминаемъ его продлки, мы оба надуваемъ другъ друга. Робинсонъ славный малый — не правда ли? — Да, а помните, какъ онъ поступилъ съ Хиксомъ?— Любезный, обходительный человкъ,— не такъ ли?— Въ самомъ дл!— а помните вы маленькую исторійку о подбитомъ глаз мистриссъ Робинсонъ? Какимъ образомъ люди могутъ работать, говорить, улыбаться, ложиться спать и засыпать, будучи преслдуемы страхомъ попасться! Бардодьфъ, ограбившій церковь, и Нимъ, укравшій кошелекъ, отправляются въ свои обычные притоны и курятъ трубки съ своими товарищами. Является сыщикъ мистеръ Булзай и говоритъ: — а, Бардольфъ! мн нужно тебя по извстному теб длу!— Мастеръ Бардольоъ выколачиваетъ золу изъ трубки, кладетъ свои руки въ маленькіе стальные обшлага и безпрекословно удаляется. Онъ попался. Онъ долженъ идти.— Прощайте, Доллъ Тэршитъ! До свиданія, мистриссъ Квикли! — Прочіе джентльмены и лэди de la socit глядятъ на удаляющихся друзей и обмниваются съ ними безмолвными adieu! Придетъ время, когда и эти джентльмены и эти лэди попадутся въ свою очередь.

Какъ удивительно и какъ прекрасно распорядилась природа, не одаривъ женскій полъ способностью ловить насъ! Он нисколько не сомнваются въ вашихъ достоинствахъ, но допытываются узнать ихъ и взвсить. Положите этотъ очеркъ, благосклонный мой другъ и читатель, идите въ гостиную, отпустите тамъ какой нибудь обветшалый каламбуръ, и я держу пари на шесть пенсовъ, что вс он начнутъ смяться. Отправляйтесь въ домъ Броуна, объявите мистриссъ Броунъ и молоденькимъ барышнямъ свое мнніе о немъ, и вы увидите, какъ радушно васъ примутъ! Точно также, позвольте ему придти въ вашъ домъ, сказать вашей доброй супруг свое откровенное о васъ мнніе и представьте, какъ она приметъ его! Желали ли бы вы, чтобъ ваша жена и дти узнали съ точностью, что вы такое на самомъ дл, и оказывали вамъ уваженіе въ той степени, въ какой вы дйствительно заслуживаете? Если такъ, мой другъ, то вы будете жить въ скучномъ дом и огонь въ вашемъ камин всегда будетъ холоденъ. Знаете ли вы, что окружающіе васъ смотрятъ на ваше обыкновенное лицо, какъ на лицо одаренное чарующей силой, съ ореоломъ любви вокругъ него? Ужь не думаете ли, что вы дйствительно таковы, какимъ кажетесь имъ? Ничуть не бывало, мой другъ. Оставьте эту чудовищную фантазію и будьте благодарны, что вы еще не попались имъ!

II.
СТО ЛТЪ СПУСТЯ.

Не помню, я гд-то читалъ недавно объ игр, которая была принята въ одномъ провинціальномъ дом. Вокругъ стола собиралось нсколько лицъ съ перьями, чернилами и бумагой. Изъ нихъ кто нибудь разсказываетъ анекдотъ, изобилующій большимъ или меньшимъ числомъ приключеній и дйствующихъ лицъ. Каждый гость записываетъ разсказанный анекдотъ, на сколько позволяетъ ему память и способности, и потомъ все написанное читается вслухъ. Я не скажу, чтобы мн понравилось играть въ эту игру часто, по всей вроятности она показалась бы мн скучнымъ препровожденіемъ времени,— и ни подъ какимъ видомъ не заключала бы въ себ того удовольствія, которое доставляетъ сигара во время разговора, — несравненно пріятне было бы слушать молоденькихъ лэди, играющихъ на фортепьяно, или болтовню Хобса и Нобса за бутылкой вина объ утренней охот съ гончими, но во всякомъ случа эта игра весьма полезна въ нравственномъ отношеніи. Говорятъ, что разнообразіе разсказовъ часто бываетъ странно и забавно. Первоначальный изустный разсказъ принимаетъ такой измненный и искаженный видъ, что къ концу чтенія вы не въ состояніи узнать, если тутъ хоть тнь истины. Такъ какъ время для веселыхъ лицъ, занимающихся этой игрой не составляетъ особенной важности, то, можетъ статься, игра была бы интересне, еслибъ растянуть ее годика на два. Пусть вс лица, которыя играли въ эту игру въ 1860 году, съиграли бы въ неё въ 1861, и каждое изъ нихъ еще разъ написало бы свой разсказъ. Потомъ принести оригиналъ и сравнить. Вы увидите, что не только разсказы будутъ различаться одинъ отъ другаго, но и самые авторы перемнятся. Въ теченіе года приключенія или увеличатся въ своемъ объем, или уменьшатся. Мста, не заслуживавшія ни малйшаго вроятія, будутъ такъ оживлены, такъ ядовиты, или такъ гладко изложены, что покажутся весьма близкими къ истин. Мн нравятся эти повсти и шуточныя упражненія. Я какъ-то началъ составлять изъ нихъ коллекцію. У меня былъ Аддисонъ въ ночной сорочк лежащій въ постел въ Голландскомъ Дом {Holland House — Голландскій домъ, въ Кенсингтон, гд умеръ Аддисонъ.}, и упрашивающій молодаго лорда Варвика замтить, какъ долженъ умирать христіанинъ. У меня былъ Камбронъ {Храбрый начальникъ старой гвардіи при Ватерлоо. Примч. пер.}, судорожно сжимавшій свою треугольную шляпу съ безсмертными словами: la Garde meurt et ne se rend pas, была картинка съ изображеніемъ корабля Vengeur, идущаго ко дну, при чемъ весь экипажъ кричалъ ура какъ съумасшедшій, была гравюра, изображавшая Альфреда, передъ сельскимъ очагомъ со сковородной въ рук, былъ Курцій Хэйдона {Haydon — извстный живописецъ. Примч. перев.}, бросающійся въ пропасть, были извлеченія изъ бюллетеней Наполеона, и прекрасный портретъ барона Мюнхгаузена.

Какой человкъ, вращавшійся въ обществ, не слышалъ подобныхъ удивительныхъ анекдотовъ о самомъ себ и своей собственной исторіи? Въ этихъ скромныхъ очеркахъ я позволилъ себ быть эгоистомъ. Я кричу, когда мн жмутъ башмаки, и кричу, какъ мн кажется, натуральне и патетичне моего сосда, мозоли котораго придавила чужая нога. Я безъ умолку говорю о любимомъ блюд, о вин, которое мн нравится, о слышанномъ вчера разговор, о нелпой заносчивости Броуна,— о забавномъ восторг Джонса, когда онъ воображаетъ, что поймалъ меня въ промах (презабавная вещь, когда Джонс прочитаетъ это и будетъ совершенно увренъ, что я его понимаю, не смотря на то, мы будемъ встрчаться и улыбаться другъ другу съ чрезвычайной любезностью). Конечно, я признаюсь, что тутъ нтъ ничего возвышеннаго, это ни больше, ни меньше, какъ пуская болтовня, которая забавляетъ нкоторыхъ людей. Игривое, доброе молодое пиво будетъ освжать тхъ, кто не нуждается въ пнистой влаг изъ боле тяжелыхъ крановъ. Двойка трефъ можетъ служить иногда отличной картой, можетъ подцпить короля бубенъ, если она козырная. Нкоторые философы почерпаютъ свою мудрость изъ глубины мысли и обширныхъ книгохранилищъ, я такъ подбивалъ крохи мышленія за обденнымъ столомъ, или отъ мистрисъ Мэри и миссъ Луизы, когда он бесдуютъ за вечернимъ чаемъ.

Не дальше какъ вчера, за обдомъ, Джокундусъ былъ такъ добръ, что разсказалъ мн исторію о моей персон, слышанную имъ отъ одной знакомой его дамы, которой я свидтельствую мое глубочайшее почтеніе. Исторія заключается въ слдующемъ. Въ девять часовъ вечера 31 прошедшаго ноября, меня видли, какъ я вышелъ изъ дома No 96 на Abbey Road, въ квартал Ст. Джонсъ Вудъ,— что я велъ за руки двухъ маленькихъ дтей, одного въ нанковой шубк, а у другаго на среднемъ пальц лвой руки было родимое пятно. Оттуда я отправился съ ними въ колбасную лавку Чарльза Боробриджа, No 29, на Upper Teresa Road. Здсь, оставивъ двочку въ лицевой лавк невинно кушать колбасу, я и Боробриджъ удалялись съ мальчикомъ въ заднюю комнату, гд мистриссъ Боробриджъ раскладывала гранъ-пасьянсъ. Она сложила карты, достала большой кухонный ножъ и салфетку, и мы перерзали маленькому мальчику маленькое горло (онъ вынесъ операцію чрезвычайно твердо), а потомъ, съ помощію превосходной колбасной машинки Поркиса, сдлали изъ него фаршъ для сосисокъ. Маленькая двочка съ перваго раза не могла составить себ понятія объ участи брата, и я, подъ предлогомъ показать ей мистера Фехтера въ Гамлет, отвелъ ее къ Новой рк у Садлервелскаго театра, гд впослдствіи найдено было тло ребенка въ нанковой шубк, но чьего ребенка?— до сихъ норъ неизвстно. Мистриссъ Линксъ можетъ подтвердить это, потому что, по словамъ мистера Джокондуса, она сама видла всю эту продлку.

Я нсколько измнилъ мелкіе подробности этого анекдота, но сущность дла, отвчаю честью, врна, какъ сама мистриссъ Линксъ. Праведное небо! почему и какимъ образомъ возникаетъ клевета? Какъ великъ становится ея объемъ! Неужели тоже самое количество лжи распространяется о каждомъ человк, и неужели мы сами употребляемъ въ дло такое же количество! Гд средняя величина ея больше:— въ Ирландіи или въ Шотландіи — между женщинами или мужчинами? Неужели ложь и то, что я разсказываю въ настоящую минуту? Если бы я говорилъ о васъ, то, можетъ статься, это была бы чистйшее ложь. Заглядывая въ прошедшее, я вспоминаю клевету, которую распускали на мой счетъ, и размышляю о ней съ признательностію и удивленіемъ. Ее распространяли дорогіе друзья говорили ее мн самому. Не распространяли ли они и о васъ, добрый мой сэръ? Одинъ изъ моихъ пріятелей обдалъ въ большомъ собраніи духовныхъ особъ, и тамъ одна изъ этихъ особъ,— мантіи которыхъ, повидимому, прикрываютъ старыхъ бабъ, большихъ охотницъ поболтать, какъ это извстно всякому, кто только знаетъ свтъ, — разсказала исторію обо мн, такую же правдоподобную, какъ исторія о сосискахъ. Эти люди изъ мантій своихъ длаютъ себ привилегію. Они строятъ козни, сводятъ сплетни шипятъ,какъ зми, и каркаютъ, какъ зловщія вороны. Положительно могу сказать, что старыя бабы ничуть не болтливе и не зле этихъ особъ. Съ такимъ человкомъ не слдовало бы говорить,— произноситъ Робмуше, разсказывая исторію — и еще какую исторію, если бы вы знали! Я удивляюсь, какимъ образомъ допускаютъ ей въ общество! Да, да, дорогой мой Робмуше.

Я всегда желалъ узнать причину исторіи, почему одна лэди не соглашалась принять къ себ служанку, когда я, отправляясь за границу, прекратилъ все свое хозяйство. Броунъ отошла отъ насъ съ весьма хорошимъ аттестатомъ, котораго дйствительно она были вполн достойна за свою многолтнюю и врную службу. Но когда мистриссъ Джонсъ прочитала имя особы, у которой Броунъ находилась въ услуженіи, она сказала: — этого весьма достаточно, можете отправляться дальше. Я никогда не возьму прислуги изъ того дома. Ахъ, мисьриссъ Джонсъ, какъ бы хотлось мн знать, въ чемъ заключалось преступленіе, или рядъ преступленій, которыя принудили васъ ршиться никогда не принммать къ себ прислуги изъ моего дома? Неужели вы врите въ исторію о маленькомъ мальчик и фарш для сосисокъ? Ужь не проглотили ли и вы частичку этого младенца? Не скушали ли вы всего этого молодаго Полонія? Въ такомъ случа, клянусь честью, у васъ долженъ быть замчательный желудокъ. Мы съ какой-то особенной жадностью поглощаемъ вс исторіи, въ которыхъ личности нашихъ друзей изрублены въ котлеты, и вримъ во все дурное о нихъ, не наводя никакихъ справокъ. Въ послднемъ роман, написанномъ этой рукой {Adventure of Philip.— Приключенія Филиппа. Прим. перев.}, я сдлалъ нсколько патетичныхъ замчаній о вашей наклонности думать дурно о вашихъ ближнихъ, — и я припоминаю эти замчанія не потону, чтобы они отличались новизной или оригинальностью, но потому, что дни черезъ три посл ихъ появленія въ печати, написавшій ихъ моралистъ, возвращаясь домой съ однимъ своимъ пріятелемъ, услышалъ разсказъ о другомъ друг и поврилъ ему безъ всякихъ возраженій, хотя въ этомъ разсказ на столько же было истины, на сколько и въ приведенной здсь побасенк о сосискахъ. О mea culpa, mea maxima culpa! Впрочемъ, если проповдникъ заблуждается самъ,то разв его ученіе и не можетъ быть хорошо? Правда, правда, братія! Вотъ тутъ розги, — а вотъ бичи и плети. Выберите бичь для меня самый длинный, размашистый, съ легкой рукояткой, съ толстымъ и распущеннымъ концомъ, — выберите плеть съ лучшимъ ремнемъ, съ узелками на концахъ, — и начинайте… мы вс этого заслуживаемъ… вотъ такъ… хлысть, хлысть, хлысть! Повторимъ эту операцію другъ надъ другомъ, въ круговую.

Любимымъ моимъ лжецомъ и слугой былъ человкъ, которому я поручилъ лошадь и кабріолетъ. Онъ приходилъ къ намъ въ домъ только за приказаніями, и однажды, когда ему пришлось прислуживать за нашимъ столомъ, онъ исполнялъ свою обязанность такъ неловко и такъ неохотно, что мы согласились отказаться отъ его дальнйшихъ услугъ. Лошадь у васъ всегда казалась изнуренною и усталою, содержатель конюшни жаловался, что мы не даемъ ей отдыха и поступаемъ жестоко. Что же оказалось? По сосдству съ конюшнями жила супруга мясника, большая любительница кататься въ кабріолет, —

Томкинсъ отдавалъ ей нашъ кабріолетъ, весело каталъ ее въ Ричмондъ и Путней, и я полагаю, получалъ за это плату въ вид бараньихъ котлетъ. Этому доброму Томкинсу, когда въ семейств его кто нибудь заболвалъ, мы давали вино и слабительное, доставляла ему маленькій комфортъ и различныя пособія, о которыхъ теперь нтъ надобности вспоминать,— а признательное созданіе отблагодарило насъ, сообщивъ всмъ торговцамъ, которыхъ удостоивало своимъ посщеніемъ: ‘Мистеръ Roundabout? Господь съ вами! да я каждый день притаскиваю его къ постели распьянымъ-пьянымъ’. Надо замтить, что Томкинсъ имлъ около ста фунтовъ всу и пять футовъ росту,— между тмъ, какъ его господинъ… но здсь вмшивается скромность, и я не хочу приниматься за вопросъ объ относительномъ вс.

Скажите же на милость, что было у Томкинса побудительной причиной къ составленію и распространенію подобной клеветы? Вдь она никакимъ образомъ не могла содйствовать его собственнымъ интересамъ и помогать ему въ достиженіи своихъ цлей. Если бы въ этой клевет заключалась хотя малйшая частица истины, то господинъ Томкинса сердился бы по сіе время, и сердился бы весьма основательно, боле чмъ на вс другія побасенки. Этой клеветой Томкинсъ, такъ сказать, налагалъ руку самъ на себя: она должна была обнаружиться… должна кончиться наказаніемъ. Несчастный обманщикъ получилъ у насъ мсто, какъ оказалось, съ фальшивымъ аттестатомъ. Онъ могъ бы оставаться на этомъ мст, потому, конечно, что у него была жена и бдныя невинныя дти. Онъ могъ бы имть хлбъ, пиво, постель, доброе имя, одежду, тепло. Онъ могъ бы свить гнздо на маленькомъ вашемъ островк и спокойно пріютиться отъ невзгодъ и непогодъ жизни, но мы принуждены были отвергнуть его, заставили его одинокаго, погибающаго, умирающаго отъ голода броситься въ море — утопиться. Утопиться? есть другой образъ смерти, которымъ должны умирать негодяи. Прощай же, Томкинсъ.

Ну что, если бы мы пригласили желающихъ изъ числа нашихъ многоуважаемыхъ читателей прислать маленькія заявленія о тхъ клеветахъ, которыя, завдомо имъ, были распространены на ихъ счетъ? Какую бы собрали мы груду писемъ и въ нихъ сколько преувеличенной злобы, какой трескучій фейерверкъ самой возмутительной лжи! А ложь, какъ вамъ извстно, одаренная дыханіемъ жизни, вдунутымъ отцомъ лжи, и получившая отъ него повелніе стремиться по своему демонскому направленію, отличается особенной живучестью. Вы говорите: Magna est veritas et praevalebit. (Истина велика и возьметъ верхъ). Вздоръ! Сильная ложь, сильная клевета также велика, какъ и истина, и беретъ верхъ постоянно, изо дня въ день. Возьмите примръ или два изъ моего собственнаго маленькаго бюджета. Я сижу за обдомъ вблизи джентльмена и разговоръ у насъ сводится на одно анонимное литературное произведеніе, которое въ свое время занимало и забавляло весь городъ.— ‘О,— говоритъ джентльменъ, всякому извстно, кто написалъ эту статью: ее написалъ Момусъ’. Я былъ тогда еще юнымъ писателемъ и разумется возгордился своимъ произведеніемъ:— ‘извините, сэръ,— говорю я: авторъ этой статьи — вашъ покорнйшій слуга’. Въ самомъ дл!— вотъ все, что отвтилъ джентльменъ, пожалъ плечами, повернулся ко мн спиной и завелъ рчь съ другимъ сосдомъ. Мн никогда не случалось слышать саркастическаго неврія, такъ превосходно выраженнаго словами: ‘въ самомъ дл’. ‘Наглый лжецъ’, сказало лицо джентльмена, такъ ясно, какъ только способно говорить лицо. Гд же тутъ великая истина и какимъ образомъ она беретъ верхъ? Она подняла свой голосъ, сдлала свое воззваніе, и ее прогнали. Въ Нью-Йорк я читалъ однажды газетную критику (написанную изгнанникомъ съ нашихъ берегомъ, избравшимъ своимъ обиталищемъ западную республику), разбиравшую мое письмо, которое появилось въ одномъ повременномъ изданіи и въ которомъ упоминалось, что авторъ письма былъ молодой человкъ, такихъ-то лтъ, да и въ самомъ дл мн тогда было только девятнадцать лтъ. ‘Ложь, мистеръ Roundabout,— говоритъ благородный критикъ’, вамъ тогда было двадцать шесть лтъ’. Вы видите, что онъ зналъ о моемъ возраст лучше, нежели мои папа и мама, врне метрическаго свидтельства. Для него легче было сказать, что я солгалъ по поводу какого-то грошеваго обстоятельства, имвшаго связь съ моими собственными длами, нежели вообразить, что онъ ошибался. Годы тому назадъ, когда мы были самыми сумасбродными повсами,— Арктуръ и я встртили одного джентльмена, который пріхалъ изъ Китая и зналъ китайскій языкъ. Мы начали говорить по китайски вблизи его. Мы говорили, что родились въ Кита. Насъ было двое противъ одного. Мы говорили на мандаринскомъ діалект весьма бгло. Около насъ собралось общество, вдь прежде, въ доброе старое время, визгъ дйствительнаго поросенка не признавался такимъ натуральнымъ, какъ визгъ поросенка искусственнаго. О, Арктурусъ, въ настоящее время визгъ поддльнаго поросенка за улицахъ вызываетъ рукоплесканія толпы, тогда какъ хрюканье дйствительной свиньи остается незамченнымъ въ ея хлву.

Однажды я разговаривалъ нсколько времени съ весьма любезной дамой, это было въ первый разъ, и я увидлъ за лиц ея выраженіе изумленія, которое ясно говорило: ‘сэръ, знаете ли, что до этой минуты я составила о васъ нкоторое мнніе, а теперь начинаю думать, что я сильно ошиблась?’ Я не только знаю, что она слышала злую молву обо мн, но знаю также, кто распускалъ эту молву,— это, дорогіе мои собраты, одинъ изъ тхъ проницательныхъ малыхъ, о которомъ мы говорили въ предыдущемъ очерк, которому я попался — попался въ дйствіяхъ, которыхъ никогда не длалъ, попался въ мысляхъ и рчахъ, которыхъ никогда не высказывалъ, — и за все это былъ осужденъ. О, другъ! а ты не попался ли мн? О, risum tenealis. Быть можетъ, лицо, котораго я обвиваю, едва ли виновне меня.

Какимъ это образомъ случается, что зло, произносимое людьми, распространяется такъ широко и существуетъ такъ долго между тмъ какъ наши добрыя слова, повидимому, не пускаютъ корня и не приносятъ цвта? Неужели потому, что эти хорошенькіе цвтки не находятъ мста въ каменныхъ сердцахъ человческаго рода? Всякій скандалъ, какъ извстно, служитъ предметомъ живаго одушевленнаго разговора, а начните говорить похвалы вашему ближнему — и поврьте, васъ мало кто будетъ слушать. Знакомство, поджаренное, прошпигованное, приправленное горчицей и кайенскимъ перцемъ, возбуждаетъ аппетитъ, тогда какъ кусочекъ холодной дружбы съ обыкновеннымъ желе бываетъ тяжелымъ, нездоровымъ блюдомъ.

При такихъ обстоятельствахъ,— дорогое мое чистосердечіе!— когда становится совершенно яснымъ, что добрыя вещи, которыя мы говоримъ, не приносятъ плода, а напротивъ, погибаютъ въ земл, гд они упали, тогда какъ злыя слова разносятся всми втрами злословія, пускаютъ корни въ почву и пышно разцвтаютъ, когда этотъ разговоръ не приведетъ насъ къ желаемой цли, то не лучше ли намъ совсмъ отказаться отъ наклонности осуждать ближняго, отъ расположенія произносить наши мннія насчотъ Броуна, Джонса и Робисона (и конечно насчетъ mesdames В., D. и R.)? Мы можемъ ошибиться относительно каждаго изъ нихъ, какъ ошиблись,— благодареніе Небу! — т анекдотисты, противъ которыхъ я заявилъ свой смиренный протестъ. Намъ нтъ надобности распространяться, что мистриссъ Минингь была премилое созданіе, но ее не поняли, что Джекъ Тортелъ прекрасный, но несчастный малый, не такъ черенъ, какъ его рисовали,— не лучше ли въ нашей бесд вовсе не касаться личностей? Мы, дорогая ма’мъ, будемъ бродить по полямъ науки и сообщать другъ другу занимательные результаты нашихъ открытій. Мы, если вамъ угодно, будемъ разсматривать въ микроскоп безконечно-малыя чудеса природы. Будемъ разработывать энтомологію. Обнявши таліи другъ друга, будемъ сидть на pons asinorum и любоваться потокомъ математики, бгущимъ подъ арками этого удивительнаго моста. Поищемъ убжища въ картахъ, и играя въ ‘нищаго сосда’, не будемъ порицать нашего сосда. Отправимтесь въ зоологическій садъ и будемъ говоритъ о горилл и ея пород, но помолчимъ о людяхъ, которые могутъ говорить въ свою очередь. Начиная хвалить ультра-англиканскую партію, мы можемъ оскорбить партію терпимости, заговоримъ о партія лагитудинаріевъ, оскорбится партія терпимости и ультра-англиканская. Что вы думаете о лорд Дерби, какъ о политическомъ дятел? Какого вы мннія о лорд Пальмерстон? — Нтъ, нтъ! сдлайте одолженіе, сыграйте мн эти очаровательныя варіаціи, на мотивъ: ‘Въ хижин моей близь лса’.

III.
ЛТОПИСИ МОЛОДАГО ПИВА.

Недавно за однимъ банкетомъ я имлъ счастіе сидть подл доктора Подиматезиса, который знаетъ все и который въ то время, когда подали лафитъ, произнесъ старую поговорку ворчливаго оксфордскаго Дона: ‘всякій лафитъ хотлъ бы быть портвейномъ’. Выпивъ съ особеннымъ аппетитомъ стаканъ-другой, я подумалъ: вотъ, мистеръ Roundabout, отличная тема для одной изъ вашихъ проповдей. Примнимте, братія, къ человческой рас , что было сказано здсь о португальскихъ и гасконскихъ виноградникахъ, и мы безъ всякаго затрудненія увидимъ, какъ многіе лафиты сильно желаютъ сдлаться портвейнами, какъ многіе изъ нашихъ знакомыхъ мужчинъ и женщинъ, да наконецъ и мы сами, будучи аквитанцами, старались придать себ видъ лузитянцевъ, какъ сильно желаемъ мы сдлаться и прослыть боле сильными, боле храбрыми, боле красивыми и достойными, чмъ есть на самомъ дл.

Въ начал этого лицемрства — этого желанія превосходства, желанія быть сильными, плодотворными, великодушными, силу-сообщающими, — скрывается добродтельное и благородное самолюбіе, и для человка относительно собственно его или его ближняго, чрезвычайно трудно сказать, до какого предла это самолюбіе переступаетъ границы добродтели и становятся тщеславіемъ, притворствомъ и самонадянностію. Скажемъ, вы бдный человкъ, смло смотрите въ лицо превратности Фортуны и носите самоувренный видъ. Вашъ кошелекъ весьма тощъ, но вы пенни не должны ни кому, ваши средства скудны, но на вашей жен весьма приличное платье, вашъ старый фракъ прекрасно вычищенъ, ваши дти въ хорошей школ, вы никому не жалуетесь на свою судьбу, ни у кого не просите милости, не раболпствуете передъ сосдями потому собственно, что они стоять выше васъ въ обществ, или (самое худшее, самое низкое и самое обыкновенное преступленіе) не завидуете ихъ лучшему счастію.

По всмъ вншнимъ признакамъ вы живете также хорошо, какъ и ваши сосди, доходъ которыхъ втрое больше вашего. Правда, въ этомъ случа можетъ быть небольшая смсь притворства въ вашей жизни и поведеніи. Вы, конечно, принимаете на себя улыбающееся лицо, въ то время какъ Фортуна безжалостно гнететъ васъ. Ваша жена и дочери такія парадныя на вечерахъ, цлый день дома кроятъ, шьютъ, починиваютъ, лишь бы только свести концы съ концами жизненныхъ расчетовъ. При случа вы подаете пріятелю бутылочку вина, а сами довольствуетесь рюмкой виски съ водой. Вы избгаете кэбовъ, говоря, что вы лучше всего любите возвращаться домой посл обда пшкомъ (а вы сами знаете, мой добрый другъ, что это ложь).

Я совершенно согласенъ съ вами, что въ этотъ образъ жизни необходимо должна входить, хотя маленькая частица лицемрства, что этотъ лафитъ тяжелъ, какъ говорится, но ваше желаніе обратиться въ портвейнъ — любезно и простительно, даже можетъ быть почетно, и если бы въ мір не было другихъ лицемрствъ, кром вашихъ, то, право, мы были бы самые достойные люди, проповдники, моралисты, сатиристы придержали бы свои языки и принялись бы за какое нибудь другое ремесло, чтобы имть средства къ жизни. Но вы знаете, что переступите тотъ предлъ добродтели и скромности, въ область, гд начинается обманъ и тщеславіе, гд моралистъ ловить васъ и длаетъ васъ темою своихъ поученій. Напримръ въ одномъ роман упоминается о моемъ пріятел мистер Тальбот Туисден,— человк, котораго, какъ извстно вамъ и мн, можно сравнить съ самымъ обыкновеннымъ краснымъ столовымъ виномъ, а онъ, между тмъ, непремнно хочетъ показать изъ себя отличный портвейнъ двадцатыхъ годовъ. Въ нашей Британіи есть сотни подобныхъ людей, они вчно стараются надуться свыше своей натуральной величины, длать напряженія свыше натуральной своей силы,— шагать шире натуральнаго шага. Поройтесь, поищите въ карманахъ вашихъ жилетовъ, дорогіе мои братья,— то есть, въ вашихъ сердцахъ,— хоть какихъ качествъ, свойственныхъ обыкновенному красному вину, желали бы вы отдлаться и въ замнъ прослыть за превосходный портвейнъ? А почему же не вы сами, мистеръ Причаръ (проповдникъ)! спрашиваетъ конгрегація. Возлюбленные мои,— ни здсь, на этой каедр, ни вн ея, я не стараюсь показывать себя больше, умне или лучше каждаго изъ васъ. Еще недавно, какой-то рецензентъ провозгласилъ, что я заявляю большія претензіи за титулъ философа.— Я — философъ! Я заявляю претензіи!— Дорогой мой субботній другъ, а что вы скажете про себя? Не вы ли сами учите всхъ и всему? не вы ли наказываете дурныхъ мальчиковъ, если они не выучатъ того, что вы имъ задали? Вы преподаете Политику лорду Джону и мистеру Гладстону. Вы учите поэтовъ — какъ должно писать, живописцевъ — какъ рисовать, джентльменовъ — хорошимъ манерамъ, и танцовщицъ — длать пируэты. Не мало былъ я изумленъ въ недавнее время примрамъ скромности нашего субботняго друга, который показалъ себя боле аиняниномъ, чмъ сами аиняне, онъ взялъ греческую книгу, написанную грекомъ, слъ за письменный столъ и пресерьезно показалъ, какъ греческій джентльменъ долженъ писать на своемъ природномъ язык.

Нтъ, нтъ! сколько мн извстно, — я вовсе не стараюсь быть портвейномъ, напротивъ, теперь же предлагаю здоровое, безъ всякой примси, обыкновенное вино, скажемъ, по 18-ти шиллинговъ за дюжину, и предлагалъ его всегда de bon coeur тмъ, кому угодно было посидть въ моей tonnelle и за рюмкой вина съ полчаса побесдовать. Это, мой другъ, не вашъ горячій портвейнъ. Я знаю, везд можно найти влагу несравненно лучше и крпче. Нкоторые называютъ его кислымъ,— другіе говорятъ, что оно жидко, третьи находятъ въ немъ совершенное отсутствіе букета. Это можетъ быть справедливо, а можетъ быть и нтъ. Бываютъ вдь хорошіе и дурные годы, годы, которые удивляютъ всякаго,— годы, въ которые сборъ винограда бываетъ небольшой и плохой, богатый и обильный. Но если мое вино не чистое, не неподдльное,— это еще ничего не значитъ, нечего безпокоиться и пить его. Я даже не говорю, что желалъ бы быть портвейномъ, если бы я могъ,— зная, что портвейнъ (подъ этимъ названіемъ я подразумваю боле крпкую, боле темную и боле густую влагу, нежели влага, доставляемая моимъ виноградникомъ) не всмъ проходится по вкусу, не всякая голова легко его выноситъ. Согласитесь же, дорогая братія, что вы и я смло можемъ считать себя очень скромными людьми, а будучи такими, почему же намъ не доказывать, сколько притворства скрывается въ нашихъ ближнихъ и какъ многіе изъ нихъ желали бы быть портвейномъ, если бы могли.

Неужели вамъ никогда не случалось видть маленькаго человчка, изъ коллегіи, между большими людьми, гд онъ разыгрывалъ роль молодаго человка моднаго свта? Онъ возвращается въ свою общую комнату съ нжными воспоминаніями о замк Эрмайнъ или Стробери-Холлъ. Онъ пишетъ графин, что лордъ Лоллипупъ поправляется и что несчастный случай, повстрчавшійся съ нимъ въ драк съ пьянымъ лодочникомъ, выказалъ только его неустрашимость и нисколько не обезобразилъ носа милорда. Лондонскій портной неоцненнаго лорда Лоллипупа доставляетъ ему платье, отправляясь посмотрть гончихъ, онъ повязываетъ галстухъ la mouve или Magenta. Любовь къ фэшенабельнымъ людямъ составляетъ слабость,— не говорю, что всхъ, во нкоторыхъ наставниковъ. Увидвъ однажды въ Корнгилл итонскаго наставника, который внушилъ намъ эту идею, мы не могли понять чистоты намреній, деликатности и утонченности джентильныхъ семействъ, которыя посылаютъ сыновей своихъ въ Итонъ. О, субъ-учитель, mon-ami! Старикъ Самъ Джонсонъ, бывшій субъ-учителемъ въ раннихъ годахъ своей жилки, тоже немного придерживался этой слабости. Если бы Гольдсмитъ постучался къ нему часа въ три поутру и предложилъ бы прокатиться въ Гринвичъ на лодк,— неужели онн сказалъ бы: — ‘а, мой другъ,— ты отправляешься бситься?— и я съ тобой!’— и потомъ пошелъ бы одваться? Скоре, мн кажется, онъ спустилъ бы бднаго Гольдсмитта кубаремъ съ лстницы. Ему наврное желательно было бы быть портвейномъ. Но у насъ нть этого желанія. Наше мнніе о португальскомъ виноград уже извстію. Онъ ростетъ высоко, — притомъ же очень киселъ, такъ что мы не погонимся за виноградомъ подобнаго рода.

‘Я ходилъ съ мистеромъ Фоксомъ’… этотъ анекдотъ приводится очень кстати насчетъ винограда… ‘Я ходилъ съ мистеромъ Фоксомъ по Лувру, говорить Бенджеминъ Вестъ {Benjamin West — извстный англійскій живописецъ, бывшій въ начал текущаго столтія президентомъ королевской академіи художествъ, преемникомъ Джосуа Рейнольдса. Прим. перев.} (заимствуемъ это изъ одной газеты, только что мною прочитанной), и замтилъ, что большинство публики оборачивалось посмотрть на меня. Это показываетъ уваженіе французовъ къ изящнымъ искусствамъ’. Вотъ вамъ примръ посредственнаго лафита, воображавшаго себя самымъ крпкомъ портвейномъ. Немного найдется примровъ увренности такой глубокой, такой простой, до такой степени удовлетворяющей самолюбію. Я встрчалъ многихъ, которые хотли бы быть портвейномъ, но немногихъ съ гасконскимъ свойствомъ, которые безусловно считали себя чистйшимъ портвейномъ. Георгъ III врилъ въ портвейнъ Веста и находилъ, что достоинство портвейна Рейиольдса было черезчуръ преувеличено. Въ Филадельфіи я смотрлъ на картины Веста съ восторгомъ и благоговніемъ. О, прикройся, стыдливая слава, прикрой себ голову своимъ старымъ спальнымъ колпакомъ. О безсмертіе! неужели этимъ самымъ изображается твой конецъ? Читалъ ли кто нибудь изъ васъ, дорогіе мои братья, стихотворенія Блэкмора, или эпическія поэмы Бауръ-Лорміана, или Генріаду, или… чтобы вамъ сказать… Поллока — Теченіе времени?. Вс эти произведеніи нкоторыми людьми считались долговчне мди, и гд же они теперь? А наши образцовыя произведенія литературы,— наши портвейны, которые если не безсмертны, то во всякомъ случа должны просуществовать лтъ пятьдесятъ, даже лтъ сто,— о, мои добрые сэры, неужели вы думаете, что они могутъ помститься въ очень небольшомъ погреб?

И опять эти бдные люди, обращенные въ мдь, поставленные на пьедесталы, наводящіе страхъ на Трафальгарскій скверъ и его окрестности,— разв вы не думаете, что многіе изъ нихъ,— не говоря даже о смшномъ ихъ выполненіи,— представляютъ собою смшныя фигуры, и что мы всми силами стараемся показать портвейномъ нашъ квасной патріотизмъ и жиденькій талантъ? Одного, ну пожалуй хоть и двухъ герцоговъ Веллингтоновъ, было бы совершенно достаточно. Нсколько лтъ тому назадъ одинъ извстный и остроумный французскій критикъ находился въ Лондон, и я гулялъ съ нимъ по улицамъ. Стыдно сказать, что я сообщилъ ему (въ полной надежд, что онъ намренъ писать статьи о нравахъ и обычаяхъ нашей страны), что вс статуи, которыя онъ видлъ, представляли герцога веллингтонскаго. Это чей монументъ напротивъ арки Апсли-хауза? {Apsley House дворецъ близь Гайдъ-Парка,— бывшая резиденціи герцога Веллигтона.} Герцога въ плащ, треугольной шляп, верхомъ на кон. А это чей,— позади Апсли-хауза, въ воздушномъ костюм съ фиговымъ листкомъ? тоже герцога. А на улиц Кокспоръ? герцога въ парик съ косичкой, и т. д. Я показалъ ему цлую армію герцоговъ. Есть много бронзовыхъ героевъ, которые спустя нсколько лтъ кажутся чрезвычайно глупыми, неуклюжими, не на мст поставленными. Напримръ, т три гренадера въ Поллъ-Молл {Монументъ въ память осады Севастополя. Прим. перев.}, которые поставлены всего только нсколько мсяцевъ, неужели вамъ не жалко смотрть на этихъ несчастныхъ воиновъ, осужденныхъ вчно стоять съ нахмуренными и свирпыми лицами,— неужели вы не пожелали бы, чтобы они сошли съ пьедестала и отправились въ казармы? Что они сражались весьма храбро, это не подлежитъ ни малйшему сомннію, но точно также храбро сражались и русскіе, и французы, полковникъ Джонсъ 99 полка также храбро дрался, какъ и полковникъ Броунъ 100 полка,— и я опять таки повторяю, что обыкновенное столовое вино не должно выдавать себя за портвейнъ, и что честное обыкновенное вино покраснло было отъ такого самохвальства. Я увренъ, что если бы вы обратились къ герцогу Іоркскому, поставленному на колонн между двумя клубами, и спросили бы его высочество, слдовало ли ему оставаться тамъ, онъ наврное сказалъ бы — нтъ. Храброму, достойному человку, не хвастуну, не фанфарону, было бы прискорбно увидть себя посаженнымъ на такую героическую жордочку. Лордъ Джорджъ Бентинкъ, находясь въ середин фамильнаго парка, въ Кавендишъ-сквер, можетъ еще воображать, что онъ иметъ право оставаться на своемъ мст. Но взгляните на Вильяма Комберлэнда, съ нахлобученной на глаза шляпой, скачущаго позади лорда Джорджа на своемъ кон, съ римскимъ носомъ,— поврьте, онъ охотно бы слзъ съ этого коня, если бы получилъ позволеніе. Онъ, какъ вамъ извстно, никогда не колебался передъ пустяками, это былъ весьма честный, почтенный, всегда говорившій правду воинъ, и что касается до героическаго почета, я готовъ держать пари на дюжину стараго портвейна противъ бутылки частаго и здороваго Бордо, по 18 шиллинговъ за дюжину (включая и бутылки), что у него и на ум не было требовать такого нелпаго отличія. Я слышалъ, что въ Дублин намреваются поставить статью Томасу Муру. Ужь и его не посадятъ ли верхомъ? Нкоторые люди должны пользоваться этой славой лтъ шестьдесятъ, а другихъ бронзовыхъ джентльменовъ слдовало бы черезъ нсколько лтъ снова опускать въ плавильную печь, откуда вышли бы новые джентльмены. Недавно я видлъ въ Эдинбург колонну Мельвиля, ну скажите, добрые и честные люди,— не чувствуете ли вы себя какъ-то неловко, проходя мимо этой колонны? Кто такой долженъ стоять на этихъ почетныхъ мстахъ? Неужели это тотъ самый человкъ, котораго шотландцы чтутъ съ особеннымъ восторгомъ? Я долженъ откровенно признаться, что въ сверной Британіи существуетъ наклонность чрезмрно высоко цнить своихъ героевъ. Шотландскій эль очень хорошъ и крпокъ, но нисколько не крпче всякаго другаго пива въ мір, хотя нкоторые шотландскіе патріоты утверждаютъ противное. Во время войны, когда какой нибудь здоровый Санди Санкюлотъ возвращается изъ Индіи или Крыма, сколько восторженныхъ криковъ, поздравленій, самопрославленій раздается вокругъ него! Послушавъ посл обда Макоратора, вы бы подумали, что шотландцы выиграли вс сраженія, перебили всхъ русскихъ, всхъ мятежниковъ индійцевъ, словомъ, надлали, Богъ всть, какія чудеса. Въ Купаръ-Файф есть маленькая гостинница, называемая ‘Ватерлооская битва’, и какъ вы думаете, что изображено на ея вывск? широкоплечій шотландецъ, размахивающій обнаженнымъ мечемъ! Да, да, дорогой Макъ, вы человкъ умный, вы добрый, вы красивый, вы храбрый, вы богатый и проч., но таковъ же точно и Джонсъ за предлами вашей страны. Шотландская лососина хороша, но въ мор есть рыбы насколько ея не хуже. Однажды я слышалъ, какъ одинъ шотландецъ читалъ въ Лондон лекціи о поэзіи. Само собою разумется, что пьесы, которыя онъ выбралъ, были преимущественно изъ шотландскихъ авторовъ о что Вальтеръ Скоттъ былъ его любимымъ поэтомъ. Я шепнулъ моему сосду, тоже шотландцу (мимоходомъ сказать, слушатели были почти все шотландцы): ‘Профессоръ сказалъ, что лучшій поэтъ былъ шотландецъ, готовъ держать пари, онъ скажетъ, что худшій поэтъ былъ тоже шотландецъ’. И, дйствительно, оказалось, что самый худшій поэтъ былъ сверный британецъ.

Говоря о хвастовств, я не могу забыть одной могущественной республики, нтъ, двухъ могущественныхъ республикъ, гд народъ страшно какъ любитъ выдавать обыкновенное красное вино за старый портвейнъ. Я очень радъ, ради моего добраго друга, что въ Соединенныхъ и, надюсь, въ Конфедеральныхъ Штатахъ существуетъ обширная и вліятельная партія, которая вритъ, что кататбское вино несравненно лучше самаго лучшаго шампанскаго. Противъ извстнаго стараго Благо Дома въ Вашингтон, о которомъ я всегда съ признательностью вспоминаю, американцы поставили конную статую генерала Джексона, работы американскаго артиста-самоучки, обладавшаго довольно замчательнымъ геніемъ и искусствомъ. Однажды на вечер какой-то членъ конгресса отвелъ меня въ уголъ комнаты и спросилъ: не есть ли это, по моему мннію, лучшая конная статуя въ мір? Какъ долженъ былъ поступить я съ такимъ прямымъ вопросомъ, предложеннымъ въ углу комнаты? Я долженъ былъ отвтить, и отвчалъ, что, по моему мннію, ее нельзя назвать лучшею въ мір. — Послушайте, сэръ, говоритъ членъ конгресса: вы не должны забывать, что мистеръ М… до этого произведенія никогда не видлъ статуй! Я замтилъ, что мистеру М… не было бы хуже отъ того, если бы онъ посмотрлъ на другія статуи. Надобно сказать, ни одинъ человкъ не сознался бы такъ охотно въ своихъ недостаткахъ, и не сталъ бы такъ скромно отзываться о своихъ достоинствахъ, какъ этотъ самый скульпторъ, съ которымъ я впослдствіи встртился. Но, о Боже! на другой день какая очаровательная появилась статья въ Вашингтонскихъ газетахъ о дерзкой критик и оскорбительномъ тон англичанина, съ которымъ онъ отзывался о геніальныхъ людяхъ и произведеніяхъ въ Америк! ‘Да что такое самъ-то этотъ человкъ, кто и пр. и пр.’ Вашингтонскій авторъ разгнвался, потому что я не хотлъ принять этого американскаго краснаго вина за лучшій портвейнъ въ мір. О Боже, Боже! Въ настоящее время идетъ вражда не изъ-за вина, но изъ-за крови, и кто въ состояніи предсказать ея конецъ?

Какъ много краснаго вина, желающаго быть портвейномъ, переходитъ изъ рукъ въ руки въ каждомъ обществ! Въ Палат Общинъ сколько найдется членовъ въ род молодаго пива, старающихся прослыть за пиво крпкое? Но позвольте: не питаю ли я злобы къ кому нибудь изъ нихъ? Правда, супруга Бонгійскаго депутата перестала приглашать меня и мистриссъ Roundabout на свой вечера. Теперь значитъ самая лучшая пора отомстить ему. Я скажу, что его всегда черезчуръ превозносили и что теперь онъ падаетъ плачевнымъ образомъ даже съ того пьедестала, на который былъ поставленъ. Я поставлю противъ него депутата отъ Сюкъ-Поджиса, и докажу, что блестящій молодой Эйлингтонскій депутатъ заслуживаетъ большаго вниманія, чмъ тотъ и другой. Не нахожусь ли я подъ вліяніемъ какой нибудь личной литературной злобы? Разумется нтъ. Съ литераторами этого не бываетъ. Иначе, какимъ бы образомъ я могъ отдлать здсь какого нибудь соперника, скорчить гримасу надъ его произведеніями и доказать, что его портвейнъ ни больше, ни меньше, какъ дрянное красное вино! О пустяки, мой другъ! Зачмъ такая щекотливость? А пощадятъ ли они васъ! Бичъ теперь въ вашихъ рукахъ, и вы не захотите употребить его въ дло? Въ молодости вдь вы любили упражняться имъ. Неужели нтъ врага, который бы сдлался лучше вслдствіе маленькой потасовки? Нтъ. Въ прежнія времена я ратовалъ не безъ славы, но теперь вмст съ лтами я становлюсь миролюбиве. А если у меня и есть литературный врагъ, то по всей вроятности онъ въ непродолжительномъ времени напишетъ книгу, тогда мое любимое Обозрніе напустится на нее и отдлаетъ его какъ слдуетъ.

Братіи, эти проповди у меня нарочно составляются короче, я того мннія о моей конгрегаціи, которое заставляетъ меня думать, что еслибы я черезчуръ распространялся, то мои слушатели стали бы звать, стучать ногами, производить шумъ и даже разошлись бы безъ всякой церемоніи, между тмъ какъ на эту тему я могъ бы проговорить нсколько часовъ. Какое множество мужчинъ, какое множество женщинъ, мои дорогіе, выдаютъ свое обыкновенное вино за портвейнъ, легкое пиво — за крпкое! Въ литератур, въ политик, въ арміи, во флот, въ церкви, въ суд, словомъ, въ цломъ мір, какое выдлывается огромное количество дешевой влаги, чтобы замнить ею лучшіе сорта! Спросите у Сержанта Роуланда его мнніе объ Оливер, Q. С? ‘Обыкновенное вино, мой добрый другъ, весьма обыкновенное, хотя на немъ и проклеенъ ярлычекъ съ надписью портвейнъ!’ Спросите мнніе Оливера о Роуланд и онъ отвтитъ вамъ: не было еще человка, котораго бы свтъ и онъ самъ ставили такъ высоко. Спросите мнніе Туидльдумски о сценическихъ достоинствахъ Туидльдиштейна, и онъ скажетъ тамъ: ‘Это шарлатанъ, мой добрый сэръ! невжда, даю вамъ честное слово! позоръ для оперы! медвдь танцуетъ лучше его!’ Спросите Паддингтона и Букмистера, этихъ двухъ записныхъ поклонниковъ моды, что они думаютъ другъ о друг? Оба они замчательное обыкновенное вино. Вы и я помнимъ очень хорошо то время, когда они считались весьма слабенькимъ винцомъ, а теперь посмотрите, какъ высоко стали они, и какими сдлались сильными? Что вы скажете о проповдяхъ Томкинса? Обыкновенныя, весьма обыкновенныя, хотя имъ и желательно прослыть за отличныя. А что скажете на счетъ историческихъ произведеній Хопкинса? на счетъ поэзіи Помкинса? То же самое — обыкновенныя, жиденькія, слабенькія, черезчуръ разхваленныя, и т. д. и т. д. Разобравъ такимъ образомъ мужчинъ, разв нельзя сказать того же самаго о женщинахъ? Разв он не заявляютъ нелпыхъ претензій? Разв он не позволяютъ себ заноситься?

Но, друзья мои, на сей день довольно и объ обыкновенномъ вин, и о портвейн. Моя бутылка вся вышла.

IV.
ЧУДОВИЩА.

Читатель вроятно замтилъ, что прямая и независимая буква, стоящая въ грамматик между гласными Е и О {Буква I, т. е. по англійски Я. Примеч. Перев.}, служила предметомъ большой части этихъ очерковъ. Какъ эта гласная чувствуетъ себя сегодня поутру? свжа ли, въ хорошемъ ли расположеніи духа, весела ли? Соотвтственно этому и сатирическія строки, появляющіяся изъ-подъ этого пера, бываютъ веселы п бойки. Не случилось ли, напротивъ, чего нибудь непріятнаго съ этой гласной? Не былъ ли нарушенъ ея покой,— не былъ ли вчерашній обдъ слишкомъ хорошъ, или не было ли вчерашнее вино не довольно хорошо? При такихъ обстоятельствахъ, перо, безъ всякаго сомннія, отбрасываетъ мрачный, человконенавистный оттнокъ. Шутки становятся натянутыми и скучными. Юморъ исчезаетъ и вмсто него является горечь. Авторъ принимаетъ извстный вамъ язвительный топъ, который въ особенности обнаруживается, когда рчь идетъ о женщинахъ. Онъ длается угрюмымъ, ни на что не обращаетъ должнаго вниманія, ни въ комъ и ни въ чемъ не видитъ хорошаго, обращается съ джентльменами, съ Лэди, съ исторіей и вообще со всми предметами съ мрачной небрежностью. Съ этимъ я совершенно согласенъ. Когда гласная, о которой идетъ рчь, находится въ такомъ настроеніи духа, и если вамъ нравится безпечная веселость и нжное, быстрымъ потокомъ льющееся сочувствіе къ вамъ, если вы желаете быть довольными само собой и всми вашими ближними, то совтую вамъ, милое мое созданіе, отправиться въ какой нибудь другой магазинъ въ Корнгилл, или обратиться къ другой стать. Бываютъ минуты, когда эта гласная длается капризной и придирчивой. Да скажите пожалуйста, кто бываетъ постоянно въ добромъ здоровь и въ хорошемъ расположеніи духа? Разв философы не ворчатъ иногда? Разв мудрецы иногда не выходятъ изъ себя? Разв женщины-ангелы никогда не капризничаютъ? Вотъ и сегодня, я въ мрачномъ настроеніи. Опускаю въ чернильницу перо и хмурюсь.

Наступаетъ день… надо вамъ сказать, распредленіе дня у меня соблюдается съ величайшей точностью: на умственныя занятія — шестнадцать часовъ, на завтракъ, обдъ и проч.— тридцать дв минуты, на моціонъ — сто сорокъ восемь минутъ, на разговоръ съ семействомъ, преимущественно о литератур и домашнемъ хозяйств — часъ и четыре минуты, на сонъ — три часа пятнадцать минутъ (въ конц мсяца, когда работы по журналу заключаются, я, признаюсь, употребляю восемь минутъ больше),— остальное время посвящается туалету и обществу. И такъ, наступаетъ день Сатирическаго Очерка, сюжетъ для котораго у меня уже даннымъ давно задуманъ, превосходный сюжетъ,— чрезвычайно любопытный, живой и популярный сюжетъ,— и я отправляюсь завтракать, ршившись употребить на это, по обыкновенію 9 ³/₄ минутъ и потомъ приняться за работу,— какъ вдругъ,— ахъ, какая досада!— смотрю въ газету и что же вижу? въ ней трактуютъ о томъ самомъ предмет, о которомъ я намревался писать! Вчера говорили о немъ въ другой газет,— и разумется, не знаю, нужно ли вамъ говорить, испортили его. Въ прошлую субботу было писано объ этомъ же предмет въ третьей газет,— быть можетъ, вы сами угадаете, какой это сюжетъ,— но я вамъ не скажу. Скажу только одно, что это мой любимый сюжетъ, изъ котораго бы вышелъ прекраснйшій очеркъ, какого вы давно не имли, но эта моя птичка, эта моя дичь, которую я намревался подстрлить и приготовить къ столу съ такимъ вкуснымъ соусомъ, была отъ-искана другими охотниками, пифъ! пуфъ! пафъ! полдюжина зарядовъ ударили по ней, изувчили ее, и она упала.

— А разв вы не можете выбрать какую нибудь другую тему? спрашиваете вы. Все это прекрасно, но если вы пожелали имть за обдомъ и съ аппетитомъ покушать извстное блюдо, будь это холодная вареная телятина, или что вамъ угодно, и вдругъ вамъ подаютъ черепаховый супъ и жареную дичь, разв вы не почувствуете разочарованія? Во время прогулки вы уже окончательно ршили, что у васъ будетъ за обдомъ холодная телятина, съ желе и пикулями, вы усвоили эту мысль, и вотъ, вмсто нея, вы видите индюшку, окруженную грубыми сосисками, или горячій паштетъ изъ голубей, или отвратительнаго жаренаго поросенка. Я знавалъ многихъ добрыхъ и милыхъ людей, которыхъ подобное contre-temps приводило изъ страшное негодованіе. Я видлъ, какъ они теряли хорошее расположеніе духа, накидывались на жену и на прислугу и наводили какое-то уныніе на цлый домъ. Если, поэтому, такъ опасно для человка обмануться насчетъ обда, то какъ должно быть еще опасне обмануться насчетъ своей статьи? Я прихожу домой и сажусь за столъ съ чудовищнымъ аппетитомъ. Жена! гд же тотъ маленькій купидончикъ? Начинила ли ты его какъ слдуетъ, нашпиговала ли, облила ли соусомъ, какъ я говорилъ, не пережарила ли? Скоре, скоре! я голоденъ! Я начинаю точить ножъ, ворочать глаза то въ ту, то къ другую сторону, начинаю кричать и хлопать себя по огромному животу, точно какъ горилла, но тутъ бдная моя Огрина должна была объявить, что купидончикъ убжалъ въ то время, какъ она на кухн приготовляла тсто, въ которомъ хотла запечь его! Здсь я останавливаюсь въ дальнйшемъ описаніи. Я не хочу повторять тхъ грубыхъ неприличныхъ выраженій, которыя, какъ вамъ извстно, должны непремнно послдовать, когда чудовище при его необузданномъ характер и замчательной привычк угождать самому себ, увидитъ себя обманутымъ въ своихъ алчныхъ ожиданіяхъ. Какое зврское обращеніе съ женой, съ дтьми, которыя, хотя и маленькія чудовища, но все же дти! Да, дорогіе мои, вы можете сами вообразить и не требовать описанія отъ моего деликатнаго пера, языкъ и поведеніе этого вульгарнаго, грубаго, жаднаго, огромнаго человка, съ огромной пастью, часто глотавшею, и огромными зубами, часто пережевывавшими сырое человческое мясо.

И такъ вы видите, что этимъ околичнымъ путемъ я добрался до сюжета настоящаго очерка, и этотъ сюжетъ — чудовища. Вы, можетъ быть, воображаете, что ихъ боле не существуетъ, что это вымышленныя лица, миическіе представители силы, жестокости, тупоумія и кровожадности? Хотя у нихъ и есть сапоги, длающіе семиверстные шаги, но вы вроятно помните, какъ мальчикъ съ пальчикъ убгалъ отъ нихъ и догонялъ ихъ. Они до такой степени тупоумны, что легко попадаются въ самыя замтныя ловушки и засады: — припомните то чудовище, которое со злости распороло себ жилетъ и внутренность потому только, что Джекъ-дурачокъ разрзалъ на скорую руку приготовленный пуддингь. Они жестоки, зврски отвратительны съ своими заостренными зубами, огромными и ножами и рыкающими голосами, но карьера ихъ всегда оканчивается побдой надъ ними мальчика съ пальчикъ или какого нибудь другаго бойкаго маленькаго богатыря.

Да, подъ конецъ они были побждены, въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія. Они стремглавъ бросались въ пропасть (произнося при этомъ страшныя проклятія), гд Джекъ ловкимъ couteau de chasse срзывалъ ихъ зврскія головы. Они собирались было пожрать заточенныхъ красавицъ, но въ моментъ нападенія ихъ на свои жертвы, вдругъ является прекрасный рыцарь въ блестящей брон, и посл непродолжительной борьбы жестокій преслдователь падалъ насквозь пронзенный копьемъ… Я вамъ говорю, это совершенная правда, неопровержимая истина. Вы сами помните, что вокругъ пещеры чудовища, земля, на пространств нсколькихъ сотъ ярдовъ, была покрыта костями жертвъ, которыхъ онъ заманилъ въ свой замокъ. Много рыцарей и много красавицъ попались ему въ лапы и вс они погибли подъ его ножемъ и на его зубахъ. Да драконъ не т ля же самыя чудовища? чудовища, обитавшія въ вертепахъ, откуда они въ стальной брон, съ копьями и факелами бросались и уничтожали заблудившихся, проходившихъ мимо ихъ логовища? Вс эти чудовища, хищные зври, злоди, необузданные тираны — вс, вс они, будучи побждены, кончили свою карьеру. Но, прежде чмъ ихъ уничтожили, много, очень много они надлали зла. Возможно ли сосчитать вс кости, разсянныя кругомъ ихъ пещеръ? Много храбрыхъ душъ отправили они въ царство тней, прежде чмъ собственныя ихъ души съ пронзительнымъ воемъ отлетли изъ ихъ злодйскихъ труповъ въ то же мсто мрака.

Полагать, что волшебницы, богатыри, угнетенныя красавицы и слдовательно чудовищи перестали существовать — величайшее заблужденіе. Пещеры ихъ окружаютъ насъ и находятся отъ насъ въ недальнемъ разстояніи. Замки нкоторыхъ чудовищъ возвышаются въ какой нибудь мили отъ мста, гд я пишу. Я думаю, что нкоторыя изъ нихъ считаютъ меня самого за чудовище. Но я нтъ, не чудовище, — а они такъ чудовища. Я бываю у нихъ. Я не намренъ сказать, что въ буфе у нихъ стоитъ холодное блюдо поджареннаго человческаго мяса, и что они только что передъ моимъ приходомъ кончили каннибальскій поръ. Но я вижу, что по дорог къ ихъ домамъ на панеляхъ и въ садахъ лежатъ человческія кости. Само собою разумется, вжливость удерживаетъ меня отъ всякихъ замчаній, но я знаю ихъ очень хорошо. Лучшій способъ узнавать ихъ заключается въ наблюденіи пугливыхъ взглядовъ ихъ женъ и дтей. Они ведутъ жизнь, наводящую ужасъ. Они совершаютъ страшныя жестокости. Въ своемъ остервенніи эти чудовища готовы наносить язвы всему, что окружаетъ ихъ, готовы убивать не только странниковъ, которымъ приведется зайти къ нимъ и попросить пріюта на ночь, но неистовствовать, наносить смертельные удары и пожирать своихъ кровныхъ. Намъ, я говорю, всмъ извстны эти чудовища, и мы нердко бывала въ ихъ вертепахъ. Нтъ никакой необходимости, чтобы чудовища, приглашающія васъ къ обду, подавали гостямъ своямъ особенное блюдо, которое имъ нравится. Они не могутъ постоянно видть за своимъ столомъ семейство Мальчика съ пальчикъ. Они тоже дятъ баранину и обыкновенное мясо, выходятъ къ чаю и приглашаютъ васъ напиться его вмст съ ними. Короче сказать, въ свт ихъ множество. И теперь, когда я промолвилъ о нихъ, когда сдлалъ этотъ легкій намекъ, любопытно бы знать, съ какимъ интересомъ общество будетъ слдить за вами, узнавъ, что вы ршились встрчаться съ ними въ томъ же обществ.

Что хочетъ сказать этотъ человкъ? спрашиваетъ мистриссъ Доунрайтъ, для которой подобная шутка представляется весьма серьезною вещью. Я хочу сказать, сударыня, что въ обществ, собирающемся въ вашей гостиной, вы принимаете людей, которые довольно успшно пробираются впередъ, но которые въ частной жизни настоящія чудовища, — людей злобныхъ, коварныхъ, алчныхъ, лицемрныхъ, храбрецовъ у себя на дому, улыбающихся придворныхъ вн дома, заставляющихъ своихъ женъ, дтей, прислугу, родителей трепетать передъ ними, и низко раскланивающихся передъ чужими людьми, посщающими ихъ замки. Я говорю, что есть люди, которые истребляютъ жертву за жертвой, въ кабинетахъ которыхъ лежатъ скелеты, оглоданные до чистоты, наводящей ужасъ. Когда эти чудовища являются въ обществ, вы не думайте, что они покажутъ вамъ свои ножи и свои огромные зубы. Вы замтите у нихъ обыкновенный блый галстухъ, пріятныя и даже услужливыя манеры, блдное лицо, и можетъ быть, отъ времени до времени страшную улыбку,— они, сколько мн извстно, пользуются значительнымъ уваженіемъ, — и когда вы намекнете какому нибудь мужчин: ‘My dear sir, знаете ли, на кого похожъ мистеръ ІІІарпусъ?— на самаго страшнаго каннибала, — увряю васъ’. — ‘О, какой вздоръ! восклицаетъ джентльменъ: онъ вовсе не такъ черенъ, какъ его рисуютъ. Смю сказать, онъ нисколько не хуже другихъ людей’. Мы прощаемъ все въ нашей стран,— прощаемъ частную измну, обманъ, лесть, жестокое обращеніе въ домашнемъ быту, плутовство, потасовку… Какъ? что?— Не хотите ли вы сказать, что въ кругу вашего знакомства вы не знаете чудовищъ, виновныхъ въ безчисленномъ множеств преступленій, и что, зная ихъ, вы не протягиваете имъ руки, не обдаете съ ними за вашимъ столомъ, не встрчаетесь съ ними за ихъ обдами? Будьте уврены, что въ то время, когда дйствительно жили чудовища въ настоящихъ пещерахъ или замкахъ, пожирая тамъ дйствительныхъ рыцарей и двъ, — когда они показывались въ обществ,— прізжали, скажемъ напримръ, на сосдній рынокъ, или въ графскій замокъ, на ихъ замчательные пороки никогда не намекали,— хотя натура ихъ и репутація была хорошо всмъ извстна. — Вы вроятно говорили: — Ахъ, другъ мой, Блондерборъ! Какъ поживаешь! Какимъ же ты смотришь свжимъ и здоровымъ! Что за рецептъ у тебя, съ помощію котораго такъ хорошо сохраняется здоровье и розовый румянецъ?— А ваша жена съ своей стороны спрашивала о мистриссъ Блондерборъ и ея милыхъ дтяхъ.— Или такъ: — Дорогой мой Хомгуффинъ! попробуйте этого окорока. Это доморощенный,— дома откормленный, дома отпоенный,— нжный какъ масло. Скажите, по правд, такъ же ли хорошъ онъ, какъ и вашъ? Джонъ, — стаканъ бургонскаго полковнику Хомгуффину! — Вы наврно не захотите, чтобы тутъ были какіе нибудь непріятные намеки на непріятные слухи относительно способа Хомгуффинъ наполнять свою кладовую? Да,— я все-таки скажу, что всякій изъ насъ знается съ чудовищами. Мы жмемъ руку чудовищамъ и обдаемъ съ ними. И если скучные моралисты говорятъ намъ, что мы трусы, — то мы оборачиваемся къ нимъ съ словами tu quoque, или говоримъ, что у насъ нтъ привычки мшаться въ чужія дла, что люди не такъ бываютъ страшны, какъ ихъ рисуютъ, и т. д.— Ужь не хотите ли вы, чтобы половина нашего округа не здила въ замокъ Ограмъ? Не хотите ли вы, чтобы духовенство не читало затрапезпой молитвы за вашимъ столомъ? Не хотите ли, чтобы матери не привозили своихъ дочерей для танцевъ съ молодыми Рохэдями (пугалами)? А если умретъ лэди Ограмъ, если лордъ Ограмъ останется вдовцомъ, неужели вы станете утверждать, по совсти и чести, что не найдется матерей, которыя нс предложили бы своей дочери заступить мсто оплакиваемой лэди? Какъ тяжела эта мизантропія! Да, конечно… Я увренъ, вамъ пріятне было бы послушать что нибудь другое. Да, мой другъ, чудовище у тебя въ дом, оно гибко, какъ танцмейстеръ, оно дрожитъ въ твоихъ бальныхъ башмакахъ, и носитъ страшную улыбку веселости, чтобы скрыть твой ужасъ, думая, что — я обличу тебя:— ты благоденствуешь и пользуешься почетомъ, не правда ли? А я говорю, что ты тиранъ и негодяй во всхъ отношеніяхъ. Ты ограбилъ нищаго. Ты застращалъ слабаго. Ты наложилъ руку насилія на достояніе невинныхъ и доврчивыхъ. Ты сдлалъ себ добычу изъ кроткихъ и тихихъ, просившихъ у тебя защиты. Прочь съ моихъ глазъ, чудовище! О, когда придетъ маленькій Джекъ и просверлитъ отверстіе для пропуска дневнаго свта въ твое мрачное, кровожадное сердце?

Чудовищамъ нашихъ дней вовсе не нужно быть гигантами. Въ прежнее время, въ дтскихъ книжкахъ, — гд необходимо изображать вамъ мораль такими крупными буквами, чтобы не было никакой возможности сбиться, чудовища рисовались съ огромною пастью и рядомъ острыхъ зубовъ, съ помощію которыхъ они могла проглотить ребенка, не употребляя даже въ дло большаго ножа, который всегда носатъ при себ. Въ настоящее время они слишкомъ лукавы. Они являются въ общество жиденькими, скромно одтыми, и ни чуть не обнаруживающими особенно большаго аппетита. Въ дни моей молодости, у насъ было обыкновеніе играть въ чудовища, въ людей, которые бы пожирали молодаго, неопытнаго человка за одинъ приссть, не оставляя ни кусочка мяса на его костяхъ. На видъ — это были настоящіе джентльмены. Они заманивали молодаго человка въ свою пещеру. Тамъ подавали шампанское, pt de foie-gras и множество другихъ превкусныхъ блюдъ, а потомъ, когда все это уничтожалось, уничтожался въ свою очередь н молодой человкъ. Я думаю, что этихъ чудовищъ, любителей и знатоковъ азартныхъ игръ, постигла та же участь, подъ какую подводилъ гигантовъ мальчикъ-съ-пальчикъ. Въ настоящее время, въ такъ называемыхъ конторахъ лондонскаго Сити, существуютъ еще чудовища, которыя заманиваютъ васъ въ свои логовища. Мн сказывали, что и въ нашей части города есть благовидныя чудовища, которыя завлекаютъ васъ въ свои пещеры и тамъ до чиста огладываютъ ваши кости. Въ недавнее время въ одной газет появился цлый столбецъ объявленій отъ чудовищъ, принявшихъ на себя самый благовидный, даже плачевный видъ собственно съ тмъ, чтобы опутать стями свои жертвы. Вы читаете въ этой газет: ‘Торговецъ, имющій въ Сити свою фирму около семидесяти лтъ, извстный и уважаемый гг. Н. М. Ротшильдами и Берингами, встрчаетъ настоятельную надобность въ трехъ фунтахъ стерлинговъ до будущей субботы. Онъ можетъ представить обезпеченіе на полмиліона и заплатить за этотъ займъ сорокъ тысячъ футовъ и т. д.’, или ‘нсколько вліятельныхъ лиць намрены учредить компанію, кругъ дятельности которой будетъ весьма обширенъ, а съ тмъ вмст будутъ обширны и ея выгоды. Имъ требуется секретарь съ хорошими манерами и наружностью за жалованье по дв тысячи въ годъ. Отъ него не требуется, чтобы онъ умлъ писать, но ловкое обращеніе и хорошія манеры положительно необходимы. Въ знакъ доврія къ обществу онъ долженъ представить залогъ’ и проч., или ‘Молодая вдова (съ хорошими манерами и пріятной наружности), имя крайнюю необходимость въ четырехъ фунтахъ и десяти шиллингахъ на три недли, предлагаетъ, въ вид залога за этотъ займъ, свое фортепіано работы Эрара, стоющее триста гиней, — брилліантовый крестъ въ восемьсотъ фунтовъ стерлинговъ и квартиру со столомъ въ ея элегантной вилл близь Банбюри Кригсъ, гд постоянно собирается прекрасное общество’. Въ этихъ людяхъ я подозрваю чудовищъ. Чудовища повсюду. Полифемъ былъ огромное, высокое, одноглазое, замчательное чудовище, ловившее своихъ жертвъ изъ пещеры и уничтожавшее ихъ одну за другой. Въ немъ нельзя было ошибиться. Сирены были тоже чудовища — маленькія созданія, съ голубыми глазками, которыми они смотрли на васъ изъ воды, распвая въ то же время плнительныя мелодіи, но вокругъ ихъ логовищъ было гораздо больше костей, череповъ и реберъ, нежели вокругъ пещеры Полифема.

Но вотъ къ воротамъ замка нкоторыхъ изъ этихъ чудовищъ подъзжаетъ бойкій рыцарь пера, смло трубитъ въ рогъ, висящій на цпи,— ршительными шагами входитъ въ залъ и вызываетъ свирпаго тирана, владтеля замка, на бой. Мы отказываемся бороться съ этимъ рычащимъ звремъ въ стнахъ замка, а предоставляемъ ему встрчу на зеленомъ пол. На зеленомъ? Да, нтъ ничего удивительнаго, что оно зеленое, потому что удобрено человческими костями. Посл нсколькихъ граціозныхъ поворотовъ и курбетовъ, мы останавливаемся и принимаемъ боевую позу. Мы наклоняемся къ сдлу, но эго впрочемъ только для того, чтобы поцаловать медальонъ съ прядью волосъ дамы нашего сердца. Забрало приподнято, — копье направлено (я обыкновенно употребляю копье съ желзнымъ наконечникомъ Джиллота, {Извстный фабрикантъ стальныхъ перьевъ. Прим. перев.} — даю шпоры въ бока моего борзаго пегаса и мы летимъ на встрчу чудовищу.

— Долой ему голову, Флибертиджиббетъ, мой врный оруженосецъ?— Но кто это толпами повалилъ изъ замка? О, это заточенныя двы, угнетенныя вдовы, убленные сдинами нссчастпые старцы, десятки и десятки лтъ просидвшіе на заперти въ темницахъ и испытавшіе на себ всю тяжесть тиранства этого звря! О, рыцари пера! Да будетъ честь вашимъ щитомъ, и истина да покрываетъ остріе вашего копья! Будьте кротки передъ всми кроткими людьми. Будьте скромны передъ женщинами. Будьте нжны съ дтьми. А что касается до чудовищъ, то смло обнажайте мечь и нападайте на нихъ.

V.
ПО ПОВОДУ ДВУХЪ ОЧЕРКОВЪ, КОТОРЫЕ Я НАМРЕВАЛСЯ НАПИСАТЬ.

Мы вс слышали объ нкоторомъ мст, вымощенномъ добрыми намреніями. Эго мсто, по моему мннію, должно быть скучнымъ, безполезнымъ, неудовлетворительнымъ мстомъ для многихъ пріятныхъ мыслей, прекрасныхъ фантазій, добрыхъ желаній, забавныхъ остротъ, невинныхъ шутокъ, которыя умираютъ въ моментъ своего рожденія. Бдныя маленькія дти человческаго мозга! Тотъ былъ скучный теологъ, который посадилъ васъ подъ такой грустный кенотафъ, положилъ васъ въ склепы подъ плитами изъ царства тней. Я полагаю, что лучшія наши дйствія, совершенныя нами въ теченіи нашей жизни, были слдствіемъ фантазіи. Не все же у насъ злыя помышленія, que diable! Конечно, я согласенъ съ вами, бываютъ у насъ и дурныя мысли, по мы всегда стараемся отгонять ихъ прочь отъ себя какъ можно скоре. Мы смотримъ на нихъ, какъ на вселившагося въ насъ злаго духа, падаемъ на колна и читаемъ самыя могущественныя заклинанія, пока онъ не оставитъ насъ. Нтъ, нтъ, у насъ не все дурныя мысли. Он бываютъ чистыя, бываютъ добрыя, бываютъ нжныя. Бываютъ плнительныя мысли, когда сердце становится переполнено благодарностью передъ какой нибудь прекрасной сценой природы,— передъ солнцемъ, заходящимъ за великолпное море, передъ луной и миріадами звздъ, сіяющими надъ зеркальной поверхностью того же моря, передъ играющей на улиц группой дтей, передъ куртиной цвтовъ, передъ поющей надъ ними птичкой. Въ теченіе дня бываютъ сотни моментовъ или случаевъ, когда къ намъ приходятъ на умъ добрыя мысли, которыя никогда не высказываются, мы молча творимъ иногда самыя теплыя молитвы, поемъ Te Deum безъ церкви, безъ пастора, безъ пвчихъ, безъ органа. Да вотъ, напримръ, мой врагъ, онъ занялъ мсто, котораго я добивался, оклеветалъ меня передъ женщиной, съ которой я хотлъ бы быть въ хорошихъ отношеніяхъ, разстроилъ доброе расположеніе ко мн моего патрона. Объ этомъ обстоятельств я не говорю ни слова, но, мой жалкій старый недругъ, въ глубин души моей сохранилась еще та нжная привязанность, та любовь, которую я питалъ къ теб, когда мы были мальчиками въ школ. Негодяй ты этакой! Неужели ты воображаешь, что я забылъ, какъ мы любили другъ друга? Да мы и теперь продолжаемъ любить другъ друга. Мы продолжаемъ длиться леденцами,— длаемъ другъ для друга упражненія, подсказываемъ другъ другу во время репетицій,— прибгаемъ къ страшной лжи, чтобы только кто нибудь изъ насъ не попался. Мы встрчаемся другъ съ другомъ въ обществ. Но тутъ… Берегитесь драки! Разведите ихъ въ разныя стороны! Наши друзья суетятся вокругъ насъ. Монтекки и Капулетти не бываютъ въ такомъ раздор… Милая мистриссъ Буферъ, сдлайте одолженіе, сядьте на стулъ между этими двумя джентльменами.

Встрчаясь на площади въ Верон, мы съ быстротою молніи обнажаемъ наши шпаги и нападаемъ другъ на друга. Съ другой же стороны Тиботъ, оставаясь наедин, сознается, что Меркуціо иметъ рдкій умъ, а Меркуціо утверждаетъ, что его противникъ храбрый джентльменъ. Взгляните вонъ на тотъ амфитеатръ. Неужели вы думаете, что гладіаторы, которые боролись и погибли, въ то время, какъ сотни зрителей въ этомъ угрюмомъ, страшномъ цирк показывали внизъ пальцами и кричали:— Бей его! добивай!— неужели вы думаете, что боровшіеся изъ необходимости ненавидли другъ друга? Нисколько не больше того и извстные литературные ратоборцы ненавидятъ противниковъ, съ которыми встрчаются на арен. По данному сигналу они вступаютъ въ бой, налетаютъ другъ на друга, наносятъ и отражаютъ наносимые удары, — калчатъ другъ друга, отрубаютъ носы, все это длается не изъ ненависти, но по необходимости и, я полагаю, съ взаимнымъ другъ къ другу уваженіемъ. Напримръ, я привтствую воиновъ журнала Superfine со всми почестями, принятыми между воинами, и потомъ… разъ, два! вотъ теб, Спартакъ! А, ударъ! Весьма чувствительный ударъ! Ха, ха! А взамнъ этого удара, какъ вамъ нравится тычокъ не въ бровь, а прямо въ глазъ? Когда трубы проиграютъ отбой, или когда зрители утомятся, мы раскланиваемся благородному обществу и уходимъ со сцены.

Мимоходомъ сказать, я видлъ Веронскій амфитеатръ нсколько лтъ тому назадъ, при какомъ-то странномъ тускломъ свт, наводившемъ уныніе: я находился тогда въ такомъ же настроеніи духа, какое выразилось на предшествовавшихъ двадцати строчкахъ, подъ огромнымъ шумнымъ тентомъ двадцать тысячъ гражданъ смотрли съ своихъ скамеекъ на циркъ, гд стоялъ мрачный гладіаторъ, съ мечомъ въ рук,— или кроткій мученикъ, приведенный на растерзаніе львами, или огромный, косматый темнобурый левъ, на котораго должна быть спущена стая собакъ. Сколько ощущеній переиспыталъ я въ этотъ день! Но я долженъ оторваться отъ Вероны, иначе почемъ знать, куда занесетъ меня мой Пегасъ?

Прежде чмъ мы, моя лира, опустились на землю, я говорилъ, что наши невысказанныя слова, находящіяся въ какомъ-то невдомомъ мір, также дйствительны, какъ и слова уже произнесенныя, что мысли, промелькнувшія въ нашей голов, также вещественны, какъ и мысли, которыя нашъ языкъ или перо пустили въ обращеніе. Напримръ, кром того, что здсь было сказано, я гораздо больше думалъ о Верон, о ранней христіанской церкви, которую я видлъ тамъ, о большомъ блюд рису, поданнаго намъ въ таверн, о клопахъ въ той таверн, о множеств мелочей, сопровождавшихъ путешествіе отъ Милана до Вероны, объ озер Гарда, лежащемъ на пути отъ Милана и т. д. О сколькихъ прекрасныхъ предметахъ передумали мы вс, не правда ли? Какая чудная трагедія была придумана мною, во не написана! Въ день обда Устричной Компаніи, какой прекрасный спичъ придумалъ я въ кэб, и онъ разбился въ дребезги… разбился не кэбъ, а спичъ. О, если бы я могъ прочитать нкоторые изъ моихъ ненаписанныхъ очерковъ… какъ бы это было забавно для васъ! Ага! мой другъ, я слышу, какъ вы говорите: — ‘Я отъ души желаю, чтобы они никогда не были написаны’. Очень хорошо. Я въ долгу у васъ однимъ очеркомъ.

Однажды въ прошедшемъ мсяц, когда я склонился на скамью размышленій, съ разстилающимся передо мной океаномъ The Times, этотъ океанъ выбросилъ на берегъ къ моимъ ногамъ два прекраснйшіе сюжета для ‘Сатирическихъ Очерковъ’. Я поднялъ эти находки и утащилъ ихъ съ собой, какъ сокровища, думая, что вотъ отчищу ихъ и вынесу на рынокъ. Плану этому не суждено осуществиться. Я не могу писать объ этихъ предметахъ. Но хотя мн не удалось писать о нихъ, я могу, однако, сказать, какіе это предметы, о которыхъ я не намренъ писать.

Первый изъ нихъ — это происшествіе на улиц Нортумберлендъ, описанное во всхъ газетахъ. Романисты ныншняго времени имютъ ли въ виду сцену или катастрофу боле страшную и ужасную, чмъ это происшествіе, случившееся въ нсколькихъ ярдахъ отъ величайшей улицы въ Европ? Въ театрахъ существуетъ теперь новое названіе мелодраматическимъ пьесамъ, ихъ называютъ ‘чувствительными драмами’. Что можетъ быть чувствительне этой драмы? Въ теченіе полутораста вечеровъ сколько стекалось народу въ театръ Адельфи? Тамъ какую-то женщину выбросили съ лодки и нкій Майльзъ беретъ громаднйшаго работника и вытаскиваетъ ее на берегъ? Ну, не вздоръ ли это? Можетъ ли это сравниться съ драмой дйствительной жизни, которая представляется среди благо дня противъ театра Адельфи, въ улиц Нортумберландъ? Храбрый Дюма, неустрашимый Айнсвортъ, наводящій ужасъ Евгеній Сю, бросающая въ холодный потъ Женщина въ бломъ и изумительный авторъ Лондонскихъ Тайнъ никогда и ничего не изобртали ужасне этого. Это могло случиться съ вами и со мною. Мы, напримръ, хотимъ занять денегъ. Насъ обращаютъ къ извстному агенту. Мы просимъ устроить денежную сдлку какъ можно скоре. Агентъ выходитъ въ сосднюю комнату, чтобы достать, какъ мы воображали, ассигнаціи и возвращается съ ‘двумя очень миленькими, весьма изящной отдлки, съ ручками изъ слоновой кости, маленькими пистолетами’, прицливается въ наши головы и спускаетъ курки. Посл этого, какая польза быть разборчивымъ насчетъ вроятій и возможностей въ произведеніяхъ вымысла? Помнится, много лтъ тому назадъ я страшно смялся въ пьес Дюма, подъ названіемъ Kean, въ которой на берегу Темзы представляется таверна ‘Угольный вертепъ’ и подл нея цлый флотъ изъ судовъ морскихъ разбойниковъ. Какъ! Суда морскихъ разбойниковъ! Почему же и нтъ? Разв не представляетъ собою вертепа ужаса банкирская контора въ улиц Нортумберландъ, съ ея роскошной мебелью, покрытою пылью, съ ея пустыми бутылками, по средин которой сидитъ угрюмый ‘агентъ’, развлекающій себя стрльбой изъ пистолетовъ въ безсознательный каминъ или въ головы своихъ постителей!

Посл этого, чего нтъ невозможнаго? Весьма быть можетъ, что подъ Хандерфордскій рынокъ подведены мины, и онъ въ одинъ прекрасный день взлетитъ на воздухъ. Пожалуйста остерегайтесь, входя въ какую нибудь кондитерскую скушать порцію мороженаго.— ‘Пожалуйте сюда’, говоритъ спокойная особа у дверей. Вы входите въ заднюю комнату,— въ комнату безмолвную и довольно темную. ‘Прошу покорнйше приссть на этотъ стулъ’. И особа удаляется принести вамъ мороженое. Malheureux! Стулъ подъ вами и вмст съ вами опускается все ниже, ниже и ниже, потомъ вдругъ на ваше лицо набрасывается мокрая байка и душитъ васъ. Нужно ли говорить что нибудь больше? Что можетъ быть невроятне происшествія въ улиц Нортумберландъ? Посл этого, конечно, нетрудно поврить въ существованіе Рауля-Синей Бороды. Я беру назадъ свое мнніе, высказанное въ предыдущемъ очерк о чудовищахъ. Это почему? Потому, что я рдко представлялъ себ что нибудь ужасне этого ‘агента’ въ мрачной роскоши его вертепа, агента, окруженнаго запыленной мишурой и грудами пустыхъ бутылокъ, стрляющаго, для развлеченія, изъ пистолетовъ въ каминъ, пока не явятся его кліенты! Неужели стрльба изъ пистолетовъ столь обыкновенное упражненіе въ улиц Нортумберландъ, что на нее никто изъ мстныхъ жителей не обращалъ вниманія?

Скажите, мой другъ, есть ли въ вашемъ собственномъ сердц комната Нортумберландской улицы, самая близкая къ ежедневной улиц жизни, ежедневно посщаемая друзьями и дловыми людьми, въ которой совершались различныя сдлки, произносились шутки, распивалось вино, чрезъ которую проходили люди, жены и дти, и въ которой сидитъ убійца до страшнаго момента, когда онъ встанетъ и совершитъ убійство? Скажемъ, напримръ, у одного фермера виситъ надъ каминомъ ружье, въ той самой комнат, гд онъ обдаетъ, отдыхаетъ, ласкаетъ дтей, шутитъ съ друзьями, куритъ трубку въ минуты отдыха. Однажды ночью фермеръ снимаетъ ружье, выходитъ изъ дому, и возвращается уже убійцей. Былъ ли онъ убійцей вчера, когда качалъ на колняхъ своего малютку и когда его руки играли золотистыми прядями волосъ его маленькой дочери? Вчера они не были запятнаны кровью, вс честные люди протягивали имъ руку, они въ свое время длали много добра. фермеръ сидитъ, потупивъ голову, жена входитъ поздороваться и бросаетъ на него тревожный взглядъ, дти по вчерашнему лепечутъ у колнъ отца, который, точно Каинъ, сидитъ передъ горячей золой, между тмъ какъ Авель лежитъ въ болот убитый. Подумайте, какая бездна раздляетъ вчера и сегодня! Куда двались дни, въ которые оба брата любили другъ друга, когда одинъ подл другаго читали молитвы? Каинъ ложится спать и во сн, быть можетъ, видитъ, что братъ его живъ. О, еслибъ этотъ сонъ оказался дйствительностью! Онъ готовъ жить во сн, никогда не просыпаться. Изгладься, уничтожься преступленіе! Но нтъ! Восходитъ солнце, пробуждается совсть, открываются глаза и видятъ,что мертвый братъ лежитъ на томъ же мст. Я случайно проходилъ мимо дома въ Нортумберландской улиц и взглянулъ на него. Нсколько праздношатающихся смотрли на грязныя окна. Домъ имлъ простую обыкновенную наружность, въ одной изъ его комнатъ вдругъ всталъ человкъ съ пистолетомъ въ рук, чтобы убить другаго. Убивали ли вы кого нибудь въ вашихъ мысляхъ? Пробуждалось ли когда въ вашемъ сердц состраданіе къ смерти ближняго? въ ум вашемъ, брали ли вы когда нибудь головню съ жертвенника и убивали ли ею вашего брата? На какое множество простыхъ обыкновенныхъ лицъ смотримъ мы, вовсе не подозрвая, что за этими глазами скрывается убійца? Счастливы вы, мой собратъ, счастливъ и я, что у насъ есть не высказываемыя добрыя мысли. А дурныя мысли? Я вамъ говорю, что видъ этихъ холодныхъ оконъ въ Нортумберландской улиц, за которыми я въ ум своемъ представлялъ себ страшную трагедію,— навелъ меня на мысль: ‘Вотъ, мистеръ Стритъ, Причаръ (уличный проповдникъ), прекрасная тема для одной изъ вашихъ уличныхъ проповдей. Впрочемъ, тема эта слишкомъ серьезна и мрачна. Вы избгаете мрачныхъ мыслей и вообще желаете быть веселыми’. Въ такомъ случа очеркъ мой по этому поводу не долженъ состояться.

И прекрасно. Въ колчан у меня была другая стрла (совершенно какъ у Вильгельма Телля, у котораго было тоже дв стрлы: одна для яблока на голов его сына, а другая для Геслера, если бы первая не попала въ маленькую цль). Этотъ очеркъ, откровенно вамъ говорю, долженъ бы быть самымъ рдкостнымъ, самымъ лучшимъ изъ всхъ до сей поры написанныхъ. Онъ долженъ былъ заключать въ себ и паосъ Аддисона, и логическую точность Рабле, дтскую игривость Свифта, мужественный стоицизмъ Стерна и метафизическую глубину Гольдсмита, стыдливую скромность Фильдинга и эпиграмматическую изысканность Вальтеръ-Скотта, неистовый юморъ Ричардсона и веселую простоту Самуэля Джонсона, въ немъ должны были соединяться вс эти качества, съ нкоторыми достоинствами новйшихъ писателей, но встртились обстоятельства, изъ-за которыхъ появленіе въ свтъ и этого очерка оказалось невозможнымъ.

Я не встрчаю ни малйшаго препятствія къ тому, чтобы сказать вамъ, какого рода былъ сюжетъ для этого удивительнаго очерка. Небесныя силы! да самъ деканъ церкви св. Патрикія никогда не имлъ темы лучше этой. Предметомъ очерка предназначались быть гориллы. Я долженъ былъ вообразить себя молодымъ помощникомъ хирурга изъ Чарльстона, въ Южной Каролин, который бжалъ на Кубу по поводу несчастныхъ семейныхъ обстоятельствъ, до которыхъ никому нтъ ни малйшей надобности. Этотъ молодой хирургъ отправился съ острова Кубы въ Африку на большой шкун съ необыкновенно просторнымъ помщеніемъ между палубами. Здсь я сдлался предметомъ въ высшей степени дурнаго обращенія со стороны корабельнаго штурмана, который, когда я увидлъ, что шкуна занималась торговлею неграми, положительно отказался высадить меня на берегъ. Меня, или врне сказать, насъ преслдовали три британскихъ фрегата и одинъ семидесяти-четырехъ-пушечный корабль, съ которыми мы сразились и взяли въ плнъ, но въ скоромъ времени принуждены были прорубить имъ днища и пустить на дно океана, потому что не имли въ виду ни одного африканскаго порта, гд могли бы ихъ продать. Никогда не забуду я той мужественной покорности своей судьб, и той ненависти и отвращенія къ намъ, съ которыми британскій адмиралъ, прохаживаясь по палуб корабля, отрзалъ свою косичку и вручилъ ее мн, эту косичку я храню при себ еще и теперь, все собираясь передать ее семейству храбраго адмирала въ Бостон, въ Линкольнширскомъ округ Англіи.

Мы пришли 31 апрля прошлаго года въ портъ Бпупу, при сліяніи ркъ Бунго и Сгглало (которыя вы можете видть на карт Свалсмердаля). Переходъ былъ до такой степени необычайно быстръ (благодаря постоянно пьяному состоянію капитана и главныхъ офицеровъ, за которыхъ я долженъ былъ править и командовать кораблемъ), такъ быстръ, что мы пришли въ Бпупу шестью недлями раньше, чмъ разсчитывали, и пятью недлями раньше, чмъ ожидали насъ агенты внутреннихъ частей страны и главнаго невольническаго депо въ Збаббло. Промедленіе ихъ было для насъ причиною немалаго безпокойства, потому собственно, что, хотя мы и овладли шестью англійскими кораблями, по въ то же время мы знали, что вблизи крейсировала броненосная эскадра сэра Бэнама Мартина, состоявшая изъ фрегатовъ: Варріоръ, Имиренабль, Санхоніатонъ и Берозусъ,— эскадра, съ которой намъ не удалось бы справиться.

По всему этому оказывалось необходимымъ не только оставить портъ Бпупу до прихода британскаго флота или до наступленія дождливаго сезона, но и принять людей на судно какъ можно скоре. Въ то время какъ старшій шкиперъ съ отрядомъ матросовъ поспшилъ направиться къ озеру Пгого, гд мы ожидали значительную часть груза, помощникъ его, съ шестью человками нашей команды, четырьмя мстными начальниками дикихъ племенъ, королемъ Фбумбо, дикаремъ изъ племени Оби, и я отправились на NWtW, къ резиденціи короля Мтоби, гд, какъ вамъ извстно было, собралось значительное число пассажировъ для занятія пустаго пространства между палубами. Спустясь по рк Пдодо, мы убили множество бекасовъ, страусовъ, носороговъ и, сколько помнится, нсколько слоновъ, удовольствіе это продолжалось до тхъ поръ, пока по совту вожатаго, который, я теперь вполн увренъ, былъ измнникъ, мы должны были оставить Пдодо и направиться на NOHN. Здсь лейтенантъ Ларкинсъ, продолжавшій пить ромъ съ утра и до ночи и распекать меня въ минуты трезвости, умеръ и, по имющимся у меня достоврнымъ свдніямъ, былъ съденъ туземцами съ большимъ вкусомъ. Въ Магин, гд находились укрпленія и депо для нашего груза, мы не получили никакихъ извстій о нашихъ новобранцахъ. Вслдствіе этого, а въ особенности потому, что нельзя было терять ни минуты времени, мы отправили нсколько партій къ озеру Большому Вашабу, по тракту, которымъ обыкновенно слдуютъ вс караваны, идущіе къ морскому берегу. Вмсто каравана мы встртили только четырехъ негровъ въ лихорадк, которыхъ я, въ ожиданіи прибытія своихъ, лечилъ и, признаюсь откровенно, весьма неудачно. Мы то и дло, что смотрли впередъ, соблюдая въ то же время вс предосторожности отъ внезапнаго нападенія и собирая свднія о приближеніи каравана.

Наконецъ, 23-го сентября, подвигаясь впередъ вмст съ Чарльсомъ Роджерсомъ, помощникомъ шкипера, и съ двумя туземцами, вооруженными луками и стрлами, когда намъ предстояло перейти большую окаймленную лсомъ долину, мы увидли выходившихъ изъ оврага, на мой взглядъ, трехъ негровъ, одного — довольно высокаго, другаго — средняго роста и третьяго — въ сравненіи съ двумя первыми — совершеннаго малютку.

Наши проводники прокричали нсколько словъ на своемъ язык, который Чарльзъ Роджерсъ немного понималъ. Я думалъ, что это былъ авангардъ ожидаемыхъ вами негровъ.— Нтъ! сказалъ Роджерсъ съ страшными проклятіями: — это гориллы! и вмст съ этимъ выстрлилъ изъ обоихъ стволовъ, поваливъ сначала мальчишку, а потомъ женщину. Уцлвшій мужчина такъ громко завылъ, что можно было слышать за нсколько лигъ, сначала онъ бросился было на насъ, но вдругъ повернулся и съ быстротой, какой нельзя себ вообразить, побжалъ къ лсу.

Мы подошли къ упавшимъ животнымъ. Маленькому было, повидимому, не боле двухъ лтъ.Онъ жалобно стоналъ, и протянувъ маленькія свои ручонки, смотрлъ и длалъ движенія, до такой степени похожія на человческія, что возбудилъ во мн глубокое сожалніе. У женщины ранены были об ноги, и она не могла пошевелиться. Она страшно завопила, когда я приблизился къ ребенку.

— Мы должны бжать отсюда, сказалъ Роджерсъ: — иначе на насъ нападетъ все племя гориллъ.

— Маленькій раненъ въ ногу, сказалъ я, — я перевяжу ему рану и потомъ мы возьмемъ его на судно.

Бдненькое созданіе приподняло ногу, чтобъ показать, гд она ранена, и бросило на меня умоляющій взглядъ. Оно лежало довольно спокойно, пока я осматривалъ рану и вынималъ пулю, наконецъ, оторвавъ кусокъ своей рубашки, я сдлалъ перевязку. Я до такой степени углубился въ свое занятіе, что совсмъ не обратилъ вниманія на крики Роджерса: ‘бги! бги!’, и когда взглянулъ на верхъ…

Когда я взглянулъ на верхъ, мимо меня пронеслась цлая армія черныхъ созданій, съ самымъ ужаснйшимъ крикомъ, какого я никогда не слыхивалъ, крикомъ, въ которомъ сливалось десять тысячъ голосовъ. Роджерсъ, который такъ жестоко обходился со мной въ теченіе вояжа и который породилъ во мн роковую страсть къ игр, такъ что я задолжалъ ему 1,500 долларовъ, былъ настигнутъ, убитъ и разорванъ на десять тысячъ кусковъ, положительно можно сказать, что и меня постигла бы та же самая участь, если бы не маленькій горилла, который, по перевязк раны, обвилъ своими руками мою шею (руки у нихъ, какъ вамъ извстно, длинне нашихъ), и когда ко мн подошелъ громадный сдой, совсмъ почти беззубый горилла, съ пронзительнымъ ревомъ размахивавшій жердью въ шестнадцать футъ длиною, маленькій горилла что-то жалобно пропищалъ, чего, конечно, я не понялъ, при этомъ страшное чудовище швырнуло въ сторону свою дубину, присло на корточки подл маленькаго больнаго и начало плакать и выть.

Итакъ, вы видите, какимъ образомъ я избжалъ неминуемой смерти? Я спасъ молодаго горильскаго принца, который вышелъ прогуляться съ нянькой и лакеемъ. Лакей побжалъ сообщить своему господину о страшномъ несчастіи и, право, я не видывалъ лакея, который бы бгалъ такъ быстро. Изъ лсу высыпала цлая армія гориллъ, чтобы спасти своего принца и наказать его враговъ. Если горесть короля была велика, то вы можете себ представить, въ какомъ состояніи находилась королева! Ее принесли на носилкахъ, довольно чисто сплетенныхъ изъ тростника, на которыхъ она лежала съ груднымъ ребенкомъ, трехнедльнымъ принцомъ.

Мой маленькій protg, съ раненой ногой, продолжалъ обнимать меня своими руками (я, кажется, сказалъ, что руки у нихъ длинне нашихъ), но какъ бдное маленькое созданіе было довольно тяжело, и какъ гориллы длаютъ огромные шаги, то и для насъ тоже сдлали носилки. Меня мучила страшная жажда, но ее утолилъ тотъ самый лакей, который поднялъ тревогу: онъ быстро слазилъ на кокосовое дерево, сорвалъ орхъ, содралъ съ него кору, разбилъ скорлупу о свою голову, и подалъ мн въ одной изъ половинокъ скорлупы свжее молоко. Маленькій мой паціентъ тоже выпилъ немного, протянувъ свою маленькую нераненную ножонку, вдь гориллы одинаково хорошо дйствуютъ какъ руками, такъ и ногами. Большіе гориллы, тащившіе носилки, смняли другъ друга черезъ каждыя двадцать минутъ, я замтилъ это по моимъ часамъ,— и до сихъ поръ не могу понять, какимъ образомъ эти животныя считаютъ время съ такой изумительной точностью. Мы спали въ ту ночь подъ…

Теперь вы видите, мы дошли до самой интересной части моего путешествія въ стран, которую я намревался постить, т. е. мы дошли до описанія нравовъ и обычаевъ гориллъ chez eux. Я передамъ только заглавія этого повствованія, подробное описаніе котораго не состоялось по причинамъ, о которыхъ сейчасъ будетъ сообщено. Вотъ перечень главъ, изъ которыхъ должно было состоять сочиненіе: —

‘Прибытіе автора въ страну гориллъ. Географическое положеніе страны. Помщеніе на камедномъ дерев. Постоянная привязанность маленькаго принца. Признательность его королевскаго высочества. Анекдоты о его остроуміи, игривости и необыкновенной возмужалости. Къ ужину подаютъ автору часть Ларкинса, но онъ съ ужасомъ отказывается. Лакей приноситъ молодаго крокодила: мясо отзывается рыбой, но довольно вкусно. Мясо старыхъ крокодиловъ слишкомъ жестко,— тоже можно сказать и о мяс носорога. Визитъ матери королевы — огромной старой гориллы, совершенно блой. Рецептъ для ея величества. Собраніе гориллъ вмст, которое по видимому у нихъ должно быть парламентомъ, въ собраніи предсдательствуетъ старый горилла въ парик изъ кокосовыхъ волоконъ. Увеселенія гориллъ. Ихъ привычки. Привилегированный классъ между ними. Необыкновенное сходство гориллъ съ людьми вообще и съ моими соотечественниками, въ Чарльстон, въ Южной Каролин, въ особенности, а также съ жителями Лондона, который я посщалъ. Плосконосые и синеносые гориллы,— ихъ взаимная ненависть и войны между ними. Въ одной части страны (географическое положеніе ея уже описано) я вижу многихъ негровъ во владніи гориллъ. Хорошее обхожденіе гориллъ съ неграми. Гориллы по ту сторону Солянаго озера — такъ называемые лягушекъ-дящіе гориллы. Гориллы быкоголовые,— ихъ взаимная вражда. Гориллы Зеленаго острова,— боле сварливые, чмъ гориллы быкоголовые, и кричатъ гораздо громче. Меня приглашаютъ оказать медицинское пособіе одной изъ принцессъ. Очевидное неравнодушіе ко мн ея королевскаго высочества. Ревность и бшенство огромнаго рыжаго гориллы. Какія принялъ я мры къ своему побгу?’

И въ самъ дл, скажите, какія?— А вы желаете знать? Неужели ваше любопытство возбуждено? Да,— я знаю, какъ убжалъ. Я могъ бы разсказать вамъ необыкновенныя приключенія, сопровождавшія мой побгъ. Я могъ бы показать вамъ портреты нкоторыхъ гориллъ, имющіе сходство съ нашими общими знакомыми,— которые бы побагровли отъ злости, а у васъ бы заболли бока отъ смха… Но какая же причина, что я не могу написать этого очерка, имя передъ собой вс факты? А вотъ какая. Прогуливаясь вчера по улиц Сентъ-Джемсъ, я встртилъ пріятеля, который говоритъ мн: ‘Roundabout, мой милый,— видлъ ли ты свой портретъ? Вотъ онъ,— взгляни!’ — И онъ вынулъ изъ кармана фотографическій портретъ вашего покорнаго слуги, изображающій огромную и съ самыми непріятными чертами лица обезьяну, съ длинными мохнатыми руками, которую остроумный артистъ назвалъ ‘Горилла-литераторъ’. О ужасъ!— Теперь вы видите, почему я самъ не могу разыграть этой шутки и прибавить къ моей побасенк какого нибудь нравоученія, меня упредили: словечко, которое хотлъ я промолвить о другихъ — другіе промолвили de me.

VI.
МИССИСИПІЙСКІЙ ПУЗЫРЬ.

Начальную букву этого очерка замняла виньетка, она была нарисована мною въ стран, гд вашему покорнйшему слуг столько было оказано гостепріимства, радушія, дружбы, что его глаза не заботились выискивать какихъ нибудь недостатковъ, а его перо выставлять ихъ наружу. Какъ пли эти негры въ нкоторыхъ городахъ Южныхъ, въ ту пору Соединенныхъ, Штатовъ, какъ раскланивались они, какъ расшаркивались, какими комплиментами осыпали васъ и другъ друга! Дла удерживали меня въ городахъ, все же я побывалъ на одной плантаціи, въ деревн негровъ, тамъ были одн только женщины да дти,— мужчины находились въ пол на работ. Въ хижинахъ подъ большими деревьями и среди черныхъ городскихъ рабовъ было обиліе веселья. Я говорю то, что видлъ. Я былъ свидтелемъ курьезнаго разгула, слышалъ безконечное пніе, крики радости и смхъ, видлъ въ праздники, какъ черные джентльмены и лэди облекались въ такіе наряды, какіе рдко можно встртить на свободныхъ рабочихъ нашихъ городовъ. Какую улыбку и какой поклонъ сдлалъ тотъ черный джентльменъ, когда принесъ мн нкоторыя вещи и сказалъ:— Вы потрудитесь росписаться, господинъ,— иначе я забуду.— Я не вхожу въ вопросъ о невольничеств, я вовсе не защитникъ этого ‘учрежденія’, какимъ вы, мадамъ, какъ я вижу по гнвному движенію вашей головы, намрены считать меня. Для домашнихъ цлей, милэди, мн казалось это самымъ дорогимъ учрежденіемъ, какое только можетъ быть придумано! Въ дом южнаго города вы найдете пятнадцать негровъ, длающихъ ту самую работу, которую въ вашемъ комфортабельномъ лондонскомъ дом превосходно исполняютъ Джонъ, кухарка и горничная. И эти пятнадцать негровъ составляютъ еще выборъ изъ восьмидесяти или девяноста человкъ. Двадцать изъ нихъ слишкомъ больны или слишкомъ стары для работы, двадцать слишкомъ неуклюжи, двадцать слишкомъ молоды и требуютъ еще десятерыхъ, чтобы за ними присматривали и няньчили ихъ {Это разсказано однимъ ричмондскимъ джентльменомъ о его хозяйств. Шестеро европейскихъ слугъ очень, хорошо содержали его домъ и конюшни. ‘Его фермы, говорилъ онъ: едва доставало на содержаніе жившихъ на ней негровъ.’}. И господинъ долженъ содержать огромную орду, чтобы исполнять работу, которая бы нисколько не затруднила полдюжины усердныхъ и развязныхъ рукъ. Нтъ, нтъ, пусть Митчель, изгнанникъ изъ бдной, дорогой, порабощенной Ирландіи, желаетъ себ шайку ‘жирныхъ негровъ’, я пожелалъ бы и самъ, если бы вы подарили мн десятокъ бенгальскихъ слоновъ, тогда какъ я нуждаюсь въ одной только здоровой лошади — таскать мой кабріолетъ.

Какъ гостепріимны были эти южные люди! На самомъ свер не было такого радушія,— это могу засвидтельствовать я, который лъ соль и сверную и южную. Что касается до Новаго-Орлеана весной, въ то время, когда въ садахъ зацвтутъ персиковыя деревья и когда душистыя травы станутъ придавать вкусъ прохладительнымъ напиткамъ,— онъ казался мн единственнымъ городомъ въ мір, гд вы можете сть и пить сколько душ вашей угодно, не боясь за послдствія. Въ самомъ Бордо едва ли вы выпьете краснаго вина лучше, чмъ въ Новомъ-Орлеан. Вс сорты его тамъ превосходны,— поврь мн, опытный Робертъ, вс, начиная отъ дешеваго медока, подаваемаго на столъ во всхъ гостинницахъ, до отборнаго вина изъ собственнаго погреба какого нибудь джентльмена. Красное вино въ этомъ благодатномъ мст пьется съ удовольствіемъ за обдомъ, за ужиномъ и поутру за завтракомъ. Оно превосходно и въ большомъ изобиліи, такъ что почти ничего не стоитъ. Найдите хоть одну строку, гд бы я дурно отзывался о подобной стран! Если найдете, то, pone mepigris carapis, забросьте меня въ какую нибудь пустыню, пусть Миссисипи или Гаронна утопятъ меня! Въ покойной таверн на Pontchartrain намъ подали bouillabaisse, какого вы никогда не кушали въ Марсели, и, замтьте, поутру ни малйшей головной боли, даю вамъ честное слово,— напротивъ, вы пробуждаетесь съ пріятной жаждой, утолить которую только и можно краснымъ виномъ съ водой. Говорятъ, тамъ осенью бываетъ лихорадка,— можетъ быть, но не весной, когда персиковыя деревья бываютъ покрыты цвтами.

Я отправлялся изъ Новаго-Орлеана въ Сенъ-Люи, и до отъзда постоянно прогуливался по набережной, откуда мы могли видть сотню огромныхъ миссисипійскихъ пароходовъ, стоявшихъ на своихъ причалахъ въ рк. ‘Посмотрите, сказалъ мн пріятель Лохломондъ въ то время, какъ мы стояли однажды на пристани: — посмотрите на этотъ столбъ и на кофейню позади этого столба! Я вамъ вотъ что скажу, сэръ: въ прошломъ году здсь на рк взорвало пароходъ, какъ разъ вонъ на томъ мст, гд идетъ шлюбка. Подл столба, гд вы стоите, осколокъ пароходной машины разрзалъ на двое лошака, а осколокъ дымовой трубы попалъ въ окно перваго этажа кофейни и убилъ негра, который чистилъ ножи!’ Я посмотрлъ на столбъ, на окно кофейни, на пароходъ, который долженъ былъ отвезти меня въ Сенъ-Люи, на моего пріятеля, посмотрлъ съ большимъ любопытствомъ и нкоторою грустью. Вчера, подумалъ я, осколокъ машины перерзалъ на двое лошака,— завтра, быть можетъ, жертвой этой буду я. Въ моемъ маленькомъ альбом есть рисунокъ, изображающій взрывъ парохода Алабама, во время рейса, слдовавшаго непосредственно за тмъ, когда вашъ покорнйшій слуга былъ на этомъ же самомъ судн! Промедли я одной недлей и можетъ статься… Эти несчастные случаи придаютъ какую-то странную прелесть плаванію по рк жизни въ Америк. Когда нашъ огромный, высокій блый пароходъ развелъ пары и началъ подниматься вверхъ по рк, у него трещали вс члены, онъ стоналъ и дрожалъ такъ, что вы невольно должны были воображать, что вотъ сейчасъ, сію минуту разорвется паровой котелъ.— Уцлетъ ли то онъ, или раздробится на десять милліоновъ осколковъ? О, моя отчизна, мой домъ, мои дти! Будетъ ли тло вашего покорнаго слуги перерзано на двое вонъ той цпью на набережной или оно будетъ ввержено въ первый этажъ вонъ этого дома и пришибетъ негра, чистящаго сапоги подл окна? Благодаря небо, негръ уцллъ, потому что со мной ничего не случилось. Но вы видите, что маленькое приключеніе подобнаго рода могло бы случиться. Да оно уже случилось, и если съ лошакомъ, то почему же не съ разумнымъ животнымъ? Во время плаванія по Миссисипи, у насъ, клянусь вамъ честью, три раза начинался пожаръ, а кухня такъ-таки и, сгорла до основанія. Ночью на палуб былъ большой фейерверкъ, дымовая труба выбрасывала миріады звздъ, которыя, черня, падали на наше платье, осыпали палубу или тонули въ могучей рк, по которой мы поднимались, въ величественной жолтой рк, не смотря на множество остановившихся на ней деревьевъ, оторванныхъ отъ береговъ.

Какимъ образомъ я во время этихъ опасностей сохранялъ присутствіе духа, сейчасъ будетъ разсказано. Прекраснйшій содержатель отеля Сентъ-Джоржъ, когда я отъзжалъ, просилъ меня принять дв бутылки самаго лучшаго коньяку, вмст со множествомъ любезностей, и я нашелъ ихъ въ моей кают вмст съ багажемъ. Лохломондъ пришелъ проводить меня и, взявъ руку на прощанье, сказалъ: ‘Roundaboutl вино на пароход можетъ быть не совсмъ хорошо, поэтому я принесъ теб дюжину медоку, который теб нравился’, мы дружески пожали руки и простились. Чья это шлюбка подплываетъ къ пароходу? Это детъ нашъ другъ Гленливатъ, который задалъ намъ обдъ на озер Поншартрэнъ.

— Roundabout, говоритъ онъ: — мы, мой другъ, старались длать для тебя все, что могли, и это длалось de bon coeur. (Я замчаю дрожаніе въ голос этого добраго человка).

— Да… гм! на пароход… да, на пароход вино не всегда бываетъ хорошо, поэтому я привезъ теб на вояжъ дюжину медока,— знаешь — того! Господь надъ тобой! въ ма, когда пріду въ Лондонъ, то побываю у тебя. Ало! вонъ и Джонсонъ къ теб детъ!

Жалкій я гршникъ! Джонсонъ, схвативъ меня за руку, сказалъ: ‘мистеръ Roundabout,— вы не разсчитывайте на хорошее вино на здшнихъ пароходахъ, поэтому-то я и привезъ вамъ маленькій ящичекъ того краснаго вина, которое вамъ нравилось въ моемъ дом’. Et de trois! Нтъ ничего удивительнаго, что я могъ смотрть на Миссисипи съ такимъ запасомъ храбрости! Гд-то вы теперь, добрые мои, честные друзья, оказавшіе мн столько радушія, доставившіе мн столько удовольствія? Да ошпаритъ меня кипяткомъ, взорветъ на воздухъ, если я когда нибудь скажу грубое слово о васъ. Пусть скиснетъ красное вино прежде, чмъ я это сдлаю!

Поднимаясь вверхъ по рк, мы не много приняли пассажировъ. Далеко ли отъ Новаго-Орлеана, до знаменитаго города Мемфиса? Я говорю не объ Египетскомъ Мемфис, по объ американскомъ, отъ котораго до американскаго Каира мы медленно тащились по рк,— до американскаго Каира, при сліяніи ркъ Огейо и Миссисипи. Въ Каир мы разстались съ пароходнымъ обществомъ и съ нкоторыми извстными и даровитыми пассажирами, которые присоединились къ намъ въ Мемфис и портреты которыхъ мы видли во многихъ городахъ юга Сверной Америки. Я не называю именъ этихъ замчательныхъ людей и не назову ихъ до тхъ поръ, пока, по какому нибудь удивительному случаю, при выдумываніи имени, я не нападу на дйствительное, кому нибудь изъ нихъ принадлежащее, впрочемъ, если вамъ угодно, я скажу, что нашими спутниками, которыхъ мы взяли въ Мемфис, были ни боле, ни мене, какъ Вермонтскій гигантъ и извстная Брадатая Кентукійская лэди съ сыномъ. Я видлъ ихъ портреты во многихъ городахъ, чрезъ которые приходилось прозжать и давать свои собственныя представленія. Мн думается, что Вермонтскій гигантъ въ портрет былъ бездлицей выше, чмъ въ натур (на первыхъ онъ изображенъ по крайней мр двумя ярусами выше обыкновеннаго роста), по художникъ, изобразившій брадатую лэди, отдалъ ей ни боле, ни мене, какъ только одну справедливость, та часть бороды, которую я видлъ, была дйствительно черпая, мохнатая, кудрявая,— я говорю, часть бороды, потому что эта скромная или пожалуй, благоразумная женщина прикрывала большую часть своей мохнатой принадлежности краснымъ носовымъ платкомъ, изъ подъ котораго вся она выказывалась, какъ я полагаю, только въ то время, когда сама лэди ложилась спать, или когда открывала ее на показъ по своей профессіи.

Гигантъ, сколько я думаю, былъ черезчуръ преувеличенъ. Я знавалъ джентльменовъ, ее принадлежавшихъ къ этой профессіи,— которые были лучше сложены и ростомъ гораздо выше этого вермонтскаго джентльмена. За столомъ я испытывалъ какое-то странное чувство, когда, окинувъ взглядомъ наше маленькое общество, усматривалъ этого гиганта, брадатую лэди, маленькаго трехлтняго брадатаго мальчика, капитана парохода (мн это такъ казалось, теперь же, черезъ такой отдаленный періодъ времени, я не ршаюсь говорить утвердительно) и еще трехъ пассажировъ, при чемъ у всхъ ножи и рты были въ движеніи, какое-то странное чувство испытывалъ я,— какъ будто я находился въ замк чудовищъ. Но къ чему такая брезгливость? Нсколько десятковъ лтъ назадъ, вс лучшіе джентльмены и люди кушали точно также. Белинда кушала ножомъ, Сахарисса для своего горошка имла только одно это орудіе, или двухконечную вилку или ложку. Видали ли вы гравюру Гилрэя, изображающую принца Валлійскаго, изнуреннаго эпикурейца, идущаго отъ обда, и замтили ли вы зубочистку, которую онъ употребляетъ?… Вы, правы, милэди, совершенно правы, я сознаюсь, что предметъ этотъ возмутительный и ужасный. Я не буду продолжать. Только согласитесь, что джентльменъ на шаткомъ пароход, на опасной рк, въ отдаленной сторон, гд три раза длался пожаръ (не въ стран, конечно, а на пароход), видитъ передъ собой гиганта, прожорливаго суперкарго, бородатую лэди и маленькаго мальчика, не боле трехъ лтъ, а уже подбородокъ у него покрытъ чернымъ пухомъ, и вс они ножами спускаютъ пищу въ свои желудки — согласитесь, что человкъ въ такомъ обществ имлъ нкоторое право чувствовать себя немного нервнымъ. Не знаю, случалось ли вамъ видть, какъ индійскіе фокусники глотаютъ ножи, или видть, какъ видлъ я, когда этотъ же фокусъ продлываетъ цлый столъ людей, но если бы вы въ это время посмотрли имъ въ глаза, то увряю васъ, вы пришли бы въ ужасъ, увидвъ, какъ эти глаза вертятся.

За исключеніемъ этой привычки, весьма обыкновенной между многими тысячами самыхъ почетнйшихъ гражданъ, вермонтскій джентльменъ и кентукійская брадатая лэди были люди, тихіе, скромные, безъ всякихъ претензій. Она, сколько мн помнится, работала что-то иглой, а онъ спалъ въ большой кают, имвшей по крайней мр семьдесятъ футъ длины, но, я долженъ сказать, ни разу ее слышалъ ни храпнья его, ни криковъ, которыми, какъ вы можетъ быть воображаете, долженъ бы сопровождаться сонъ чудовищъ. Мало того, у этого гиганта былъ весьма умренный аппетитъ (если только онъ не ходилъ въ носовую часть парохода и не съдалъ тамъ съ помощію своего ужаснаго ножа пары барановъ — о, какая ужасная мысль!— но въ публик у него былъ самый деликатный аппетитъ) и наконецъ онъ не пилъ ничего хмльнаго. Не помнится, чтобы я слышалъ голосъ моей спутницы, хотя въ естественномъ порядк вещей, мн было любопытно услышать его. Былъ ли у нея густой, звучный великолпный басъ, или мягкій, флейтный, нжный голосокъ? Теперь ужь я никогда этого не узнаю. Даже если она прідетъ въ мое отечество, я не пойду смотрть ее. Я видлъ се, да еще даромъ.

Вы можетъ быть воображаете, что такъ какъ на пароход насъ всего было какихъ нибудь шесть человкъ, то она могла бы снять красный носовой платокъ, свободно кушать и разговаривать, но я долженъ сказать, что въ подобномъ прикрытіи подбородка выказывалась нкотораго рода скромность. Борода была ея профессіей, эта борода привлекала къ себ публику,— но конечно, вн спектакля спутница моя желала бы отдлаться отъ этой вовсе не женской принадлежности, какъ присяжный желалъ бы отдлаться отъ своего парика. Впрочемъ, я знаю нкоторыхъ присяжныхъ, которые носятъ парики и въ частной жизни, но это уже не ваши скромные присяжные, не ваши истинные джентльмены.

Съ своей стороны я уважалъ эту лэди за скромность, съ которой она, по окончаніи публичнаго представленія, возвращалась къ частной жизни. Она уважала свою жизнь и свою бороду. Какъ только борода кончала свой дневной трудъ, ее сейчасъ же убирали въ носовой платокъ, и владтельница ея становилась частнымъ обыкновеннымъ лицомъ. Вс общественные мужчины и женщины съ здравымъ умомъ, я полагаю, одарены этой скромностью. Когда, напримръ, бдная мистриссъ Броунъ, глупо улыбаясь, приходитъ ко мн съ альбомомъ въ одной рук, а въ другой — съ перомъ, и говоритъ:— любезный мистеръ Roundabout, пожалуйста напишите намъ одинъ изъ вашихъ забавныхъ, и проч. и пр. Неужели же я, для удовольствія мистриссъ Броунъ, долженъ ухмыляться и трясти своей бородой? Дорогая моя лэди, я цлый день длалъ гримасы. Это моя профессія. Я выполняю мои комическія представленія съ величайшимъ затрудненіемъ, серьезно и не безъ нкоторой досады, — но вдь съ тмъ вмст они доставляютъ мн не безчестныя средства къ жизни. Если вы приглашаете Блондена на чай, вы вроятно не протянете каната изъ окна вашего мезонина на противоположную сторону сквера и не попросите своего гостя напиться чаю на средин этого каната? Положа руку на сердце, или врне, на жилетъ противъ того мста, гд находится сердце, я, во все время нашего плаванія, ни разу не подалъ виду кентукійскому гиганту, что разсматриваю его сложеніе, не подалъ брадатой лэди ни малйшаго повода къ догадкамъ, что я желалъ бы заглянуть подъ носовой платокъ, прикрывающій нижнюю часть ея лица.

Тмъ глупе съ вашей стороны, говоритъ какой нибудь циникъ. (Фуй, эти циники,— я ненавижу ихъ!) Неужели вы не знаете, сэръ, что геніальному человку пріятно, когда геній его становится извстнымъ, что красота любитъ, чтобы ею восхищались,— что актеру нравится, когда ему апплодируютъ,— что старику Веллингтону пріятно было и онъ улыбался, когда, при его прозд, народъ кричалъ ему ура! Если бы вы стали оказывать особенное вниманіе той лэди,— если бы вы хотя разъ пригласили того гиганта къ буфету,— вы могли бы получить много любопытныхъ свдній относительно гигантовъ и бородатыхъ лэди, свдній, которыхъ въ настоящее время вы почти не имете. Кром того, тамъ былъ и маленькій трехлтній мальчикъ, также съ хорошенькой бородкой,— и мало того, изъ подъ легкаго платья его видно было, что его ручонки и ножонки покрылись уже чернымъ пушкомъ. Словомъ, это былъ забавный маленькій сатиръ! Онъ былъ добръ, наивенъ и важничалъ далеко не по лтамъ.

Я, кажется, сказалъ, что брадатая лэди имла другое дитя. Это была маленькая двочка, лтъ шести, такая же хорошенькая и съ такой же гладкой кожей, какъ ваши собственные дорогіе херувимчики. Она все время скрывалась въ большой кают и была весьма меланхолична. Никто, повидимому, не обращалъ на нее вниманія. Материнская любовь сосредоточивалась на маленькомъ Эзо. Его бородка начинала уже служить ему счастіемъ, между тмъ какъ миссъ Розальба не приносила для семейства никакой пользы. Не удивительно, что бдная маленькая двушка была меланхолична, когда я смотрлъ на нее, мн казалось, что я все боле и боле принадлежу къ волшебной сказк, все боле и боле углубляюсь въ пещеру чудовищъ. Не была ли это маленькая двочка, которую нашли въ лсу, гд лежатъ оглоданныя кости царицы, ея нжной матери, и угрюмаго стараго царя — ея отца? Нтъ. Во всякомъ случа, я не сомнваюсь, что это добрые люди. Я не думаю, что она не любитъ маленькой двочки безъ бороды. Быть можетъ мн только показалось, что она тужила о томъ, что ея щечки были похожи на розы, у которыхъ не ростетъ борода.

Пожелали ли бы вы, madame, чтобы ваша дочь имла гладкія щечки, скромное и нжное женское обращеніе, или, чтобы она была,— я не хочу сказать такимъ волосатымъ чудомъ, какъ эта брадатая кентукійская лэди,— но героиней, женщиной, которая бы обладала боле чмъ женскимъ умомъ, храбростью и силой? Нкоторыхъ авторовъ, не назову ихъ именъ, обвиняютъ, сколько мн извстно, въ томъ, что у нихъ героинями бываютъ самыя слабыя, педальнаго ума созданія, вчно плачущія и говорящія общими мстами. Я увренъ, что вы пожелали бы имть героиней вашего романа особу столь прекрасную, что она своей наружностью должна очаровывать капитана (или героя, кто бы онъ тамъ ни былъ), своей ученостью изумить и привести въ замшательство всякаго профессора, обогнать лихаго наздника, первой прискакать къ барьеру и, когда онъ упадетъ съ лошади, выхватить копье и нанести ему ударъ, избавить отъ горячки и смерти семейство бднаго поселянина, когда докторъ потерялъ всякую надежду, попасть въ мишень 21 разъ, тогда какъ бдный капитанъ сдлалъ только 18 мткихъ выстрловъ, дать ему на бильярд двадцать пять впередъ и выиграть партію, своимъ голосомъ или игрой на віолончели вызвать слезы на глаза итальянскихъ артистовъ, словомъ, если бы романистъ захотлъ быть популярнымъ между дамами,— самыми главными и многочисленными потребительницами романовъ,— подобный видъ героини доставилъ бы его роману возможность выдержать полдюжины изданій. Ну что, еслибы я попросилъ брадатую лэди спть что нибудь? Признайтесь, миссъ, вдь вы не разсердились бы, если бы я сказалъ вамъ, что голосъ у нея совершенно какъ у Лаблаша, и даже еще гораздо ниже.

Такъ вы, моя милая, желаете быть героиней? Желаете перезжать изъ города въ городъ въ тріумфальныхъ фургонахъ?— видть свое изображеніе наклееннымъ на городскихъ стнахъ?— Желаете, чтобы на ваши выходы собирались толпы народа и кричали:— бывала ли когда нибудь такая диковинная женщина?— Вамъ нравится, чтобы вами восхищались?— Но вы подумайте о пошлин, которую должны вы платить за это удовольствіе. Сдлавшись извстными, вы будете испытывать одиночество. Если бы вы рзко отличились отъ вашихъ ближнихъ — не скажу бородой или усами, это отвратительно,— по огромнымъ и замчательнымъ умственнымъ превосходствомъ,— неужели вы думаете, что были бы счастливе? А зависть, уединеніе, ревность и душевная пытка, которую должна испытывать кентукійская лэди, услышавъ, что въ Миссурійскомъ штат явилось другое диво, у котораго борода еще длинне? А отчужденіе отъ родныхъ только потому, что она обладаетъ такой чудесной бородой? И когда борода эта посдетъ,— какое одиночество будетъ испытывать это бдное старое созданіе!— Вылзи или отпади она,— отпадетъ вмст съ ней и восхищеніе публики, съ какимъ сожалніемъ будетъ вспоминать она о комплиментахъ своихъ поклонниковъ, о восхищеніи народа, о разъздахъ въ золотой колесниц. Я вижу старуху одну одинешеньку въ ветхомъ старомъ фургон, съ паутиной на замк, съ дырявымъ флагомъ, лниво хлопающимъ по дверямъ. Неужели бы вы захотли быть такимъ покинутымъ существомъ? О, Хлоя! быть доброй, быть простосердечной, быть скромной, быть любимой,— да будетъ твоей участью. Будь признательна, что ты не выше, не сильне, не богаче, не умне прочихъ изъ цлаго міра!

VII.
ЗАПИСКИ О СЕМИДНЕВНОМЪ ПРАЗДНИК.

Большая часть изъ насъ любитъ разсказывать сказки въ своихъ семействахъ. Жена и дти въ сотый разъ смются надъ однимъ и тмъ же анекдотомъ. Старые слуги (хотя ихъ число уменьшается съ каждымъ днемъ) киваютъ головой и улыбаются при воспоминаніи о хорошо извстномъ происшествіи. ‘Пожалуйста, не разсказывай мн старый вздоръ’, говоритъ Диггори мистеру Хардкастлю въ одной комедіи, ‘или я расхохочусь’. Болтая, старясь и длаясь забывчивыми, мы все-таки не прочь разсказать какую нибудь исторійку,— даже изъ простаго расположенія и желанія занять пріятеля, когда разговоръ упадаетъ, и приплесть къ случаю Джо Миллера, но это не совсмъ-то честное занятіе, оно заставляетъ до нкоторой степени лицемрить, какъ самихъ разсказчиковъ, такъ и слушателей. Грустно подумать, что человкъ съ запасомъ анекдотовъ бываетъ пустой болтунъ, но болтунъ, боле или мене любезный и пріятный. Какое я имю право нсколько разъ пересказывать всмъ извстный анекдотъ о Гроузъ, въ присутствіи моей жены, матери, тещи, сыновей, дочерей, стараго лакея или горничной, повреннаго адвоката, курата и т. д? А между тмъ я улыбаюсь и продолжаю разсказъ, великолпно подражая приведеннымъ въ немъ лицамъ: превосходно передразниваю смхъ Джонза, косоглазіе Хоббса, заиканье Броуна, грубый разговоръ Грэнди, шотландскій выговоръ Сэнди, при чемъ семейная часть моей аудиторіи весело смется. Быть можетъ и посторонній, для развлеченія котораго дано это представленіе, также интересуется имъ и тоже посмется. Но частое повтореніе такого занятія — не назидательно. Это самоугожденіе съ вашей стороны, дорогой мой Paterfamilias, составляетъ слабость, тщеславіе, чтобы не сказать — преступленіе. Я представляю себ достойнаго человка, который неосторожно началъ читать эту страницу и, дойдя до настоящей фразы, откидывается къ спинк своего стула, начинаетъ вспоминать исторію, которую самъ невинно разсказывалъ въ продолженіе пятидесяти лтъ, и съ грустью признается самому себ: ‘Да, да,— это дурно, я не имю права заставлять смяться мою бдную жену, принуждать моихъ дочерей казаться заинтересованными моей старой, престарой шуткой. Он бы продолжали смяться и казаться заинтересованными до послдней минуты своей жизни, если бы этотъ человкъ не набросилъ тни на нашу веселость’… Я кладу перо и думаю. ‘Нтъ ли еще старыхъ исторій, которыя я продолжаю разсказывать въ ндрахъ моего семейства? Нтъ ли и у меня еще какого нибудь анекдота въ род Гроузъ?’ Если такіе и найдутся, то это значитъ, что мн измняетъ память, но отнюдь не потому, что я нуждаюсь въ похвалахъ и хочу повторяться. Поэтому вы видите, что люди съ такъ называемымъ запасомъ анекдотовъ не повторятъ одной и той же исторіи одному и тому же лицу, но они находятъ, что въ новомъ обществ повтореніе старой шутки весьма возможно. Мн случается встрчать людей на улицахъ Лондона, пользующихся блестящею репутаціей анекдотистовъ:— я даже знаю такихъ, которые, по всей вроятности, прочитаютъ это и скажутъ: ‘Каковъ негодяй! вдь намекаетъ прямо на меня!’ И это правда. Никакой человкъ не долженъ разсказывать одного и того же анекдота боле трехъ разъ: исключеніе можетъ быть допущено въ такомъ лишь случа, если онъ увренъ, что говоритъ только для того, чтобы доставить удовольствіе своимъ слушателямъ,— или если чувствуетъ, что не одно простое желаніе похвалъ заставляетъ его открывать уста.

Не-то ли же самое бываетъ съ писателями, что и съ разсказчиками? Не должны ли и они соблюдать до извстной степени скромность? Сколько разъ могутъ авторы пересказывать старыя исторіи? Когда я прізжаю посмотрть на какое нибудь мсто, которое не видалъ въ продолженіе двадцати или тридцати лтъ, я вспоминаю не собственно мстность, по мои впечатлнія, испытанныя мною при первомъ моемъ посщеніи и совершенно различныя отъ настоящихъ моихъ чувствъ. Первый день въ Кале, визгливые голоса женщинъ, ночью, когда судно подошло къ пристани, ужинъ въ гостиниц Кильяка, вкусъ котлетъ и вина, красныя коленкоровыя занавси, подъ которыми я спалъ, кирпичный полъ и свжій запахъ простынь, забавный кондукторъ съ его косичкой и ботфортами,— все это съ удивительною ясностью представляется моему воображенію, я вижу ихъ, а не т предметы, которые въ настоящую минуту у меня передъ глазами. Вотъ Кале. Вдали виднъ коммиссіонеръ, знакомый мн уже десятки лтъ. Вотъ женщины, которыя кричатъ и хлопочутъ надъ багажемъ, а вотъ и таможенный чиновникъ, осматривающій ваши бумаги, о, добрые люди, я чуть чуть вижу васъ. Вы меня столько же интересуете, сколько разнощицы апельсиновъ въ Ковентъ-Гарден, или лавка книгопродавца въ улиц Оксфордъ. Но вы заставляете меня припомнить время, когда на васъ въ самомъ дл любопытно было посмотрть,— когда маленькіе французскіе солдаты носили блыя кокарды на киверахъ, когда дилижансъ достигалъ до Парижа не ране сорока часовъ и кондукторъ, на котораго устремлены изъ coup молоденькіе глазки, въ его ботфортахъ, съ его безпрестанной перебранкой, съ веревочной упряжью, съ жиденькой косичкой,— былъ замчательнымъ существомъ, производившимъ нескончаемый интересъ. Вы, молодые люди, не помните тхъ молоденькихъ яблочницъ, которыя имли обыкновеніе бжать за дилижансомъ въ гору вплоть до Булони, не помните также всхъ прелестей этой веселой дороги? Путешествуя по континенту съ молодыми людьми, боле пожилой человкъ — можетъ казаться весьма спокойнымъ, и даже меланхоличнымъ, но въ сущности онъ вернулся къ днямъ своей юности, ему снова становится семнадцать или восемнадцать лтъ (смотря по обстоятельствамъ), и онъ весь обращается въ удовольствіе. Онъ наблюдаетъ за лошадьми, какъ он, въ полночь, съ ржаньемъ выходятъ изъ почтоваго двора, онъ восхищается великолпными обдами въ Баве и Аміен, и наслаждается ad libitum виномъ за роскошнымъ табль-д’отомъ, онъ на короткой ног съ кондукторомъ и съ увлеченіемъ слдитъ за всми дорожными приключеніями. И такъ, вы видите, что человкъ можетъ воспринимать впечатлнія въ 1860 такъ же, какъ былъ воспріимчивъ и въ 1830 году. Физически, въ 1860 году, я могу имть наклонность къ неподвижности, бездйствію и молчаливости, но душой я еще ношусь въ двадцатыхъ годахъ, вижу себя въ голубомъ фрак съ свтлыми пуговицами, въ красивомъ, шелковомъ жилет (который совершенно свободно охватываетъ мой стройный станъ), любуюсь прелестными созданіями въ узенькихъ рукавахъ, въ шляпкахъ съ широкими полями, подъ золотистыми каштанами въ Тюльери, или на Вандомской площади, гд развевалось блое покрывало на безстатуйной колонн. Не зайти ли намъ и ее пообдать ли у Bombarda, близь Htel Breteuil, или въ Caf Virginie?— Идемъ! Bombarda и Htel Breteuil уже давнымъ давно срыты съ лица земли. Въ прошедшемъ году таже участь постигла и бдную старушку Caf Virginie. Все-таки душою я отправляюсь туда и обдаю,— тогда какъ тломъ, быть можетъ, я сижу въ вагон желзной дороги, въ числ другихъ подобныхъ мн пассажировъ, и, право, нтъ ничего удивительнаго, если спутники мои находятъ меня скучнымъ и молчаливымъ. Не читали ли вы сочиненія мистера Дэля Овена: Слды на предлахъ того свта. (Дорогой мой сэръ, отъ этого сочиненія у васъ невольно волоса встанутъ дыбомъ). Въ этомъ произведеніи вы прочитаете, что когда душа какого нибудь джентльмена или лэди отправляется за сотни или тысячи миль постить друга, то тла ихъ остаются дома въ бездйственномъ и безчувственномъ состояніи въ постел или въ кресл. Въ точно такомъ же отсутствіи нахожусь и я въ настоящее время. Душою я уношусь за тридцать лтъ назадъ. Я уже перехожу за предлы того возраста, когда поэмы Байрона перестаютъ нравиться, и показываю видъ, что я гораздо больше люблю Вордсворта и Шелли. Все, что я ни мъ или ни пью, мн не по вкусу, и я одинъ только знаю, кто долженъ быть прелестнйшимъ созданіемъ въ мір. О, милая два (конечно, весьма отдаленнаго, но хорошо памятнаго времени), не за мужемъ ли ты теперь, а можетъ быть и овдовла?— жива ли ты?— не похудла ли, не постарла ли?— не растолстла ли, не носишь ли чужихъ волосъ? и т. д.

О Элиза, Элиза?— Постойте, была ли еще она Элиза? Впрочемъ, я позабылъ твое христіанское имя. Ты знаешь, что я видлъ тебя не боле двухъ дней, но твое милое личико все еще передо мной, и розы, цвтущія на немъ, точно такъ же свжи, какъ и въ т майскіе дни. Ахъ, дорогая миссъ X—, моя застнчивая молодость и неподдльная скромность никогда бы не позволили мн, даже въ самыхъ сокровенныхъ мысляхъ, назвать васъ иначе, какъ собственнымъ вашимъ именемъ (хотя я и скрываю его), но я очень хорошо его помню, и знаю, что вашимъ дорогимъ и уважаемымъ отцомъ былъ пивоваръ.

Куранты. Я былъ разбуженъ сегодня утромъ звономъ колоколовъ, раздающихся каждые полчаса отъ часовыхъ курантовъ на Антверпенскомъ каедральномъ собор. Съ тхъ поръ эта игра звуковъ постоянно меня преслдуетъ. Подъ эти звуки вы одваетесь, дите, пьете, гуляете и говорите сами съ собою. Вы ихъ въ сущности не слышите, но звонъ ихъ раздается въ вашихъ ушахъ въ продолженіе цлаго дня: вы читаете газету, подъ одинъ съ ними тактъ. За завтракомъ я постарался, хотя довольно неуспшно, сдлать подражаніе этой аріи передъ дамами, и он сказали мн, что эти звуки похожи на музыку въ одной изъ оперъ, гд танцуетъ тнь Диноры. Можетъ быть, это и такъ. Я смутно припоминаю, какъ однажды мое тло присутствовало на представленіи этой оперы, глаза мои были закрыты, и вс умственныя способности находились въ сонномъ состояніи въ углубленіи ложи, но, какъ бы то ни было, музыкальные звуки посл того долго преслдовали меня, раздаваясь высоко въ воздух — ночью, утромъ и въ полдень.

Какъ пріятно лежать въ полуусыпленіи и вслушиваться въ веселый звонъ колоколовъ, все равно, звонятъ ли они въ то время, когда старый городъ погруженъ въ полночный сонъ, или когда онъ пробуждается при розовомъ восход солнца, или грется подъ знойными его лучами въ полдень, или омывается дождемъ, который потоками льется по широкимъ площадямъ и по гладкой поверхности быстрой рки, или когда онъ ярко блеститъ подъ снжнымъ покровомъ, одвающимъ собою сотню тысячъ мачтъ, горъ и башенъ, или когда закутанъ въ громовыя тучи, на которыхъ блые шпицы становятся еще бле, а куранты между тмъ и днемъ, и ночью разыгрываютъ надъ вашими головами свои фантастическія мелодіи: колокола продолжаютъ звонить. Quot vivos vocant, mortuos plangunt, fulgura frangunt, такъ было въ прошедшемъ, такъ будетъ и въ будущемъ, Богъ знаетъ еще, сколько ночей, дней и лтъ! Когда французы бросали свои молніи въ цитадель Шассе,— колокола очень весело звонили. Когда были поставлены эшафоты, окруженные пхотой Альбы, и цлые полки кающихся синихъ, черныхъ и срыхъ выходили изъ церквей и монастырей и тихо пли отходныя молитвы, направляясь къ площади Ратуши, гд еретикамъ и мятежникамъ предстояло встртить свою участь,— т же самые колокола продолжали вызванивать свои обычные получасы и четверти, для многихъ бдныхъ душъ — они были послднимъ колокольнымъ звономъ. Кругозоръ этого колокола простирается до башенъ и плотинъ Роттердама. Онъ можетъ требовать привтствія отъ колокола св. Урсулы въ Брюссел и кивнуть головой колоколу на Ратуш Оуденарде, можетъ припомнить, какъ полтораста лтъ тому назадъ, посл большой битвы, вся долина была покрыта бгущими французскими рыцарями. ‘Что вы тамъ шумите объ Оуденарде?’ говоритъ другой колоколъ (этотъ долженъ быть Бобъ-Мажоръ). ‘Молчи ты, старый сварливый болтунъ! Я вижу отсюда Гугумонъ и Сенъ-Жанъ. А около сорока пяти лтъ тому назадъ, я звонилъ, въ іюн, цлое воскресенье, когда на здшнемъ ржаномъ пол было такое сраженіе, о какомъ ты и не слыхивалъ. Да, французы и англичане бились тогда съ заутрени и до вечерни’. Но вотъ ихъ призываютъ къ длу, они должны прекратить свой частный разговоръ, приняться за свою профессію и распвать свой ежечасный хоръ изъ Диноры.

На какое огромное пространство можно слышать эти колокола! Сегодня утромъ я проснулся отъ ихъ звука, что, впрочемъ, было уже сказано. Съ тхъ поръ я безпрестанно ихъ слышу. Домъ, гд я теперь пишу, находится, по показанію Мюррея, въ двухъ-стахъ десяти миляхъ отъ Антверпена. Прошла уже недля, а колоколъ все еще гудитъ и гудитъ! Какъ онъ наскучилъ!

Подъ колоколами. Кто не видлъ этихъ величественныхъ церковныхъ фасадовъ, этихъ сумрачныхъ часовенъ, тяжелыхъ каедръ съ рзьбой, этихъ обширныхъ, срыхъ, каменныхъ половъ, на которыхъ отражается пестрый свтъ изъ разноцвтныхъ оконъ, этихъ великолпныхъ образовъ между высокими колоннами и надъ жертвенниками съ ихъ блестящими украшеніями, церковной утварью, отекшими свчами и чашами розоваго масла? Подъ обширнымъ сводомъ мстнаго храма, я видлъ два строя молодыхъ учениковъ, вошедшихъ туда и составившихъ четыреугольникъ, каждый занялъ опредленное мсто, немного спустя къ нимъ подошли и ихъ наставники. Изъ разноцвтнаго окна прорывается косвенный лучъ солнца и играетъ на лицахъ этого строя маленькихъ дтей, между тмъ, какъ высокія стны и колонны кажутся еще мрачне. Легкіе шаги опоздавшихъ мальчиковъ глухо раздаются въ глубин храма. Они присоединяются къ своимъ товарищамъ, собравшимся подъ косвенными лучами солнца. Чему они учатся? Истин? Вонъ т дв сдыя лэди, съ молитвенниками въ рукахъ, посреди этого маленькаго люда, кажется, нисколько не сомнваются въ истин каждаго слова, напечатаннаго передъ ихъ глазами. Посмотрите, чрезъ окна, украшенныя изображеніями святыхъ, свтъ прорывается съ неба, и небесная живопись украшаетъ книгу! Да, дйствительно это прелестная и трогательная картина,— картина дтей и ихъ серьезныхъ наставниковъ, собравшихся въ обширномъ храм, который выдержалъ вка.— Да, картина дтей, наставниковъ и книги прекрасна,— но какой же текстъ имъ толкуютъ? Вроятно истину, простую истину, ничего больше, кром истины. Если бы я былъ убжденъ въ этомъ, то пошелъ бы самъ туда, слъ бы на скамь cum parvulis и отъ всего сердца выслушалъ бы эту драгоцнную проповдь.

Церковный староста. Но я отступаю, препятствіемъ къ умиленію служитъ хитрость и дерзость того швейцарца съ перевязью — личности, соотвтствующей церковному старост британскихъ острововъ, который расхаживаетъ по церкви, не спуская глазъ съ конгрегаціи. Католики хвастаютъ, что ихъ церкви открыты для всхъ, но нкоторыя мста и церкви составляютъ исключеніе. Въ Рим я бывалъ въ собор св. Петра въ разные часы, двери его всегда открыты, лампады всегда теплятся, и врующіе всегда на колняхъ, то передъ одной ракой, то передъ другой. Но въ Антверпен не такъ. Посл полудня вы можете войти въ церковь, съ вами вжливо обойдутся, но за то вы должны заплатить франкъ у наружныхъ дверей. До полудня двери, конечно, открыты, и нтъ никого для сбора денегъ за входъ. Я долго стоялъ и смотрлъ изъ большихъ дверей на хорахъ на сверкающіе огни, и слушалъ отдаленное пніе священниковъ, исполнявшихъ литургію, какъ вдругъ позади меня, надъ самою головою, раздалось дивное пніе съ органомъ, и я обернулся. Мой другъ, церковный староста, въ одинъ моментъ очутился около меня. ‘Не повертывайтесь спиною къ алтарю во время богослуженія’, сказалъ онъ на весьма вразумительномъ англійскомъ язык. Я повинуюсь, поворачиваю кроткое лицо и нсколько времени слушаю продолженіе службы. Видть ее я не могъ, равно какъ не могъ видть алтаря и священниковъ. Мы отдлены отъ нихъ огромными ширмами и запертыми чугунными дверями, сквозь которыя мерцаютъ лампады, да отрывками доносится пніе. Увидвъ около двадцати дтей, спшащихъ въ придлъ, я подумалъ, что могу послдовать за ними. Мн уже надоло смотрть на эту огромную старую каедру, съ ея фантастическими изображеніями и рзьбой. Я отправляюсь въ боковой придлъ, но мой другъ староста тутъ какъ тутъ, сзади меня,— мн даже показалось, что онъ хочетъ схватить меня. ‘Не ходите туда’, говоритъ онъ, ‘вы не должны нарушать порядка во время богослуженія’. Я подвигался на сколько могъ тихо, и пройдя шаговъ десять, увидлъ, какъ ребятишки толкались и шумли въ волю. Я указываю на нихъ старост. ‘Они пришли молиться’, сказалъ онъ. ‘Вы, конечно, не пришли молиться, вы…’ ‘Если бы я заплатилъ, то меня бы приняли съ радушіемъ’, возразилъ я, и съ этимъ истертымъ сарказмомъ въ гнв удалился изъ церкви. Я не завидую чувствамъ этого старосты при полученіи такого прямаго проблеска ума.

Бельгійскій левъ. Быть можетъ, посл этого вы скажете, что я критикъ съ предубжденіями. Я вижу образа въ собор, закоптвшіе отъ грубости этого старосты, или же, въ законные часы и за установленную плату, меня осаждаетъ рой оборванныхъ чичероне, которые, болтая позади меня на дурномъ англійскомъ язык, предлагаютъ показать мн диковинки чрезъ посредство ихъ наглыхъ и алчныхъ глазъ. Пріятно смотрть на Рубенса везд, но не въ церкви. Въ академіи, напримръ, вы можете изучать его сколько угодно. Но въ церкви?— Я скоре попрошу Александра Дюма сказать проповдь. Всякій нарисуетъ вамъ мученичество очень страшно и живописно,— врно изобразитъ скорченные мускулы, горящіе костры, угрюмыхъ воиновъ и палачей, толпящіяся группы, представитъ свтъ, тнь, колоритъ въ самомъ блестящемъ или самомъ мрачномъ вид, но въ Рубенс я преклоняюсь скоре передъ исполнителемъ, нежели передъ исполненіемъ. Съ какой удивительной быстротой онъ дйствуетъ по полотну, какой выразительный контрастъ представляютъ прохладные цвта и теплыя тни, и какъ мягко и легко отдляются они другъ отъ друга, какъ чудно брошенъ свтъ въ картин, вонъ на ту сіяющую кающуюся гршницу, съ загорлымъ лицомъ, въ желтомъ атлас и съ лоснящимися волосами! Вотъ какъ слдуетъ работать, друзья мои, и заработывать сто флориновъ въ день. Смотрите, я столько же увренъ въ каждой моей линіи, сколько катающійся на конькахъ увренъ въ томъ, что сдлаетъ вензель 8! Отъ одного размаха кистью является или часть загорлой отъ солнца руки, или плавная складка одежды. фигуры разстанавливаются какъ бы по волшебству. Краски почти истощились, доставляя все теплыя тни. Ученики съ удивленіемъ смотрятъ, какъ учитель дйствуетъ по полотну. Изабелла или Елена, женщина No 1 или No 2, сидятъ подл, веселыя, довольныя, готовыя быть снятыми, а дти между тмъ дерутся и рзвятся въ углу, ожидая, когда ихъ потребуютъ для изображенія херувимовъ на картин. Серьезные бюргеры и граждане приходятъ съ визитомъ. Устрицы и рейнвейнъ всегда готовы на стол. Являлся ли когда еще подобный живописецъ? Онъ былъ посланникомъ, настоящимъ превосходительствомъ, да и возможно ли было выбрать человка лучше его? Онъ говоритъ на всхъ языкахъ. Онъ заработываетъ по сту флориновъ въ день. Удивительно! Тридцать шесть тысячъ, пять сотъ флориновъ въ годъ. Громадная сумма! Онъ отправляется въ свой замокъ и десятки джентльменовъ провожаютъ его точно губернатора. Въ св. Георгіи онъ изобразилъ свой собственный портретъ. Вы вдь врно знаете, что онъ англійскій кавалеръ? Онъ выбираетъ красивйшихъ женщинъ. Онъ здитъ на лучшихъ лошадяхъ. Онъ пишетъ лучшія картины. Онъ достаетъ за нихъ лучшія цны. А тотъ стройный молодой Ванъ-Дикъ, его ученикъ, тоже геній, и пишетъ портреты съ знатнйшихъ лэди въ Англіи, и даже нкоторымъ изъ нихъ кружитъ головы. А Іорденсъ — какой смшной и вмст съ тмъ, какой умный человкъ! Видли ли вы его жирнаго Силена? самъ учитель не могъ бы написать лучше. А его запрестольный образъ въ церкви св. Бавона? Онъ можетъ написать вамъ все, что угодно, все, что можетъ написать Іорденсъ — пьяную пирушку крестьянъ и крестьянокъ, и вопящаго мученика съ полусодранной кожей. Какое знаніе анатоміи! Но нтъ ничего подобнаго этому маэстро — ничего. Онъ въ состояніи написать вамъ на тридцать шесть тысячъ пятьсотъ флориновъ въ годъ. Не случалось ли вамъ слышать, что онъ сдлалъ для французскаго двора? Удивительно! Я не могу смотрть на картины Рубенса безъ того, чтобы не вообразить его прекрасную фигуру сидящею передъ полотномъ. А Гансъ Хеммелинкъ изъ Брюгге? Видли ли вы когда нибудь этотъ чудный старый госпиталь Св. Іоанна, войдя за ворота котораго, вы какъ будто входите въ пятнадцатое столтіе? Я вижу раненаго солдата, все еще лежащаго здсь, вижу добрыхъ, ухаживающихъ за нимъ сестеръ милосердія. Его палитра лежитъ у мольберта, поставленнаго противъ свта. Онъ покрываетъ полотно самыми удивительными, прекрасными фигурами въ платьяхъ, блестящихъ какъ рубины и аметисты. Я думаю, что у него есть волшебное зеркало, съ помощію котораго онъ схватываетъ портреты съ маленькихъ херувимовъ, съ весьма небольшими, свтлыми и разноцвтными крылышками. Ангелы, въ длинныхъ, легкихъ, блыхъ одяніяхъ, окруженные золотымъ ореоломъ, проходятъ и пролетаютъ мимо зеркала, и онъ улавливаетъ ихъ сходство. Онъ ежедневно слушаетъ обдню. Онъ соблюдаетъ великій постъ. Нтъ монаха строже и святе Ганса. На кого вы лучше любите смотрть, на ягненка, или на льва? на орла, парящаго подъ небеса, не смотря на бурю, и быть можетъ оттуда нападающаго на падаль, или на коноплянку, щебечущую на втк?

Изъ картинъ Рубенса, лучшею у меня въ памяти осталась (въ этихъ случаяхъ ego стоитъ на первомъ мст, такъ что это мнніе должно слыть только за мое, и въ доброй вол читателя согласиться съ нимъ, или отвергнуть) — это Введеніе во храмъ, замчательная по краскамъ, нжному и кроткому чувству, и по совершенному согласію съ исторіей. Конечно, и вс другія картины его тоже постоятъ за себя. Посмотрите, напримръ, на это грубое Привтствіе, и на это великолпное Поклоненіе царей, написанныя тою же сильною и даровитою рукою, на это достойное удивленія Причащеніе св. Франциска, которое, мн кажется, даетъ артистамъ ключъ къ подражанію великому маэстро боле, чмъ вс остальныя его картины. Въ свое время я проводилъ цлые часы передъ этой картиной, думая и стараясь понять, какою массою красокъ и какими контрастами артистъ дошелъ до такого эффекта. Во многихъ другихъ картинахъ части этого метода прискорбно-очевидны, вы замчаете, что горесть и агонія изображаются синими губами,— немного киновари въ глазахъ, и они показываются налитыми кровью. Есть что-то простое въ этомъ исполненіи. Сдвиньте брови и приблизьте къ нимъ глаза,— хотя на нсколько линій — и вотъ у васъ изображенъ гнвъ или бшенство. Напишите ротъ безъ всякаго особеннаго выраженія, но троньте немного карминомъ по обимъ его оконечностямъ — и губы станутъ улыбаться. Это также искусство, если хотите, но искусство очень наивнаго рода: и теперь, когда вы знаете фокусъ, не правда, ли какъ это кажется легко?

Tu quoque. И такъ, узнавъ фокусъ, возьмите полотно и попробуйте сдлать сами. Вотъ вамъ кисти, палитра, пузыри, полные красокъ, и лакъ. Ну что, попробовали, дорогой мой сэръ?— вы, имющій претензію на знатока изящныхъ искусствъ? Попробовали? Я пробовалъ — и много разъ. А что было результатомъ этого труда? О, результатъ самый печальный. Не есть ли это ребяческая пачкотня, слабое маранье, безсильный вздоръ, все, все, что вы можете произвести — вы, который нашли Рубенса простымъ и грубымъ, указывали на фокусы въ его исполненіи, открыли тайны его искусства? Извините, впрочемъ, о великій начальникъ, чудный маэстро и поэтъ! Вы можете производить великія вещи. Вотъ мы, критики, которые насмхаемся и умничаемъ, мы можемъ только разсматривать, оцнивать, сомнваться и порицать. Посмотрите на льва. Видли ли вы когда нибудь такое грубое, косматое и рычащее животное? Взгляните, какъ онъ пожираетъ сырое мясо,— совсмъ еще съ кровью, сырое, вязкое — фи! вся внутренность поворачивается смотря на него.— О грубая тварь! Да, но за то онъ левъ. Рубенсъ поднялъ свою великую руку, и сдланный имъ мазокъ живетъ уже двсти лтъ, мы все еще удивляемся ему и преклоняемся передъ нимъ. Какая сила въ этой рук!

Какая сила воли скрывается подъ этой темной бородой и въ этихъ благородныхъ глазахъ! Чините ваше перо, мой добрый критикъ. Стрляйте въ него перьями, бейте его, заставьте его содрогаться. Да, вы славно можете побить его, даже до крови, но, несмотря на это, онъ все-таки левъ — могущественный, всепобждающій, великодушный, хищный левъ бельгійскій — царь своихъ лсовъ. Онъ еще не умеръ, и я не смю лягнуть его.

Сэръ Антони. Въ ‘Pietа’ Вамъ-Дика, въ Музе, смотрли ли вы когда нибудь на ангела въ желтомъ одяніи, съ чернымъ покрываломъ, наброшеннымъ на крылья? Какое чудное изображеніе печали и красоты! Оно невольно внушаетъ сожалніе. Это успокоиваетъ меня и доставляетъ мн удовольствіе, какъ сладкое пніе! Посмотрите, какъ мягко отличается его желтое платье отъ голубаго неба, а покрывало соединяетъ вмст оба контраста! Если у Рубенса недоставало граціи, то у Ванъ-Дика ея было изобиліе. Какое удивительное изящество! Какой пріятный кавалеръ! Не мудрено, что красавицы Англіи восхищались сэромъ Антони. Посмотрите на…

Но вотъ бьетъ три часа, и три жандарма, служащіе при музе, кричатъ: Allons, sortons! liest trois heures! Allez! sortez! и вс стремятся къ выходу изъ галлереи съ такимъ же удовольствіемъ на лиц, какъ мальчики, выходящіе изъ школы. Мы тоже должны идти, хотя позади насъ многіе еще остаются — много британцевъ съ гидами Мюррея въ ихъ красивыхъ рукахъ, они, изволите видть, заплатили франкъ за входъ,— а мы о франк ничего не знали, пока жандармы не вложили сабли въ ножны и не изгнали насъ изъ этого Рая.

Но за то пріятно гулять и кататься по широкимъ набережнымъ, смотрть, какъ разгружаютъ корабли, осматривать цитадель, и удивляться, какимъ образомъ, почему и съ которой стороны она была такъ сильна. Мы надемся видть во всякой цитадели что нибудь подобное Гибралтару или по крайней мр Эревбрейтштейну. Но въ здшней нтъ ничего, кром плоскаго пространства, нсколькихъ рвовъ, деревьевъ, да валовъ, покрытыхъ весьма неинтереснымъ зеленымъ цвтомъ. При этомъ я припоминаю, что въ школ у насъ былъ одинъ мальчикъ, маленькій толстякъ, не имвшій въ своей фигур ничего представительнаго, но его могли одолть только бойцы гораздо выше его ростомъ и то посл страшной потасовки. Этотъ мальчикъ былъ совершенная цитадель, въ непроницаемомъ для бомбъ каземат которой — въ его сердц — сидлъ генералъ Шассе, позволяя удару за ударомъ рушиться на свою голову и никогда не думая о сдач.

Наконецъ мы идемъ домой, обдаемъ въ обществ британцевъ, въ комфортабельномъ Htel du Parc, купили себ книгъ по шиллингу каждая, милые куранты продолжаютъ разыгрывать въ воздух каждые полчаса вальсъ изъ Диноры. Мы были счастливы, намъ казалось, что мы уже съ мсяцъ какъ ухали изъ Лондона, а это было вчера, и никто не знаетъ гд мы, сами же мы и думать не хотимъ о родительскихъ заботахъ, о почтальонахъ.

Шпурвегъ.— Обширныя зеленыя равнины, покрытыя пестрыми коровами, и окруженныя рядомъ срыхъ втряныхъ мельницъ, свтлые каналы, тянущіеся по лугу, ароматъ, похожій на тотъ, который испускаетъ Темза во время каникулъ, и острый запахъ свжаго сыра, маленькіе, чистенькіе домики, съ высокими крышами и большими окнами со множествомъ стеколъ, газебозы, или лтніе домики, какъ бы висятъ надъ зелеными каналами, добродушныя и круглолицыя фермерши, въ кружевныхъ чепцахъ и вызолоченныхъ налобникахъ и серьгахъ, города и дома, мимо которыхъ мы прозжаемъ, дышащіе комфортомъ и опрятностью, странное чувство удивленія, что вы не понимаете разговора вашихъ спутниковъ, тонъ голоса которыхъ и нкоторая небрежность въ одежд такъ похожи на ваше родное, вс эти виды, звуки, запахи поражаютъ насъ во время маленькаго путешествія по желзной дорог изъ Роттердама въ Гагу. Путешествіе кончается, я говорю по англійски съ кондукторами и извощиками, а они отвчаютъ на своемъ родномъ язык,— но тмъ не мене мы отлично понимаемъ другъ друга. Карета подъзжаетъ къ великолпному, веселому и комфортабельному отелю. Насъ садится за столъ человкъ около двадцати: изъ нихъ только одинъ иностранецъ съ женой,— я хочу этимъ сказать, что вс остальные были англичане. Мы у самаго моря и среди безконечныхъ каналовъ, а рыбы нтъ вовсе. Намъ напоминаютъ милую Англію только высокія цны за вино. Каюсь, что вчера въ Роттердам я измнилъ своему праву, заплативъ флоринъ за бутылку эля (воду невозможно пить, а мстное или баварское пиво не довольно благородно для отеля),— и такъ, говорю, я каюсь, что мой прекрасный, спокойный нравъ былъ взволнованъ, когда бутылка благо эля оказалась дороже пинты, я мягко сказалъ лакею, что въ Іерусалим продастся пиво гораздо дешевле. Но вдь Роттердамъ въ восьмнадцати часахъ отъ Лондона, и пароходъ съ пассажирами и пивомъ подходитъ къ самымъ окнамъ отеля, между тмъ какъ въ Іерусалимъ эль доставляется на верблюдахъ отъ Яффы или Бейрута, чрезъ орды грабящихъ арабовъ, которымъ, очевидно, эль не нуженъ, хотя я знаю, что кораномъ онъ не воспрещенъ. Поданный мн эль былъ бы очень хорошъ, но выпивая его, я задыхался отъ злости. Флоринъ за бутылку съ рельефной надписью ‘Imperial pint’ на поверхности! Это ужь слишкомъ. Я намревался ничего не сказать, но долженъ говорить. флоринъ за бутылку, и эта бутылка еще пинта! О, стыдъ! стыдъ! Я не могу преодолть своего негодованія, у меня бьетъ пна отъ бшенства, я блденъ отъ гнва, и жолченъ отъ презрнія.

Вечеромъ, когда мы прозжали по старому городу, какъ онъ киплъ и жужжалъ жизнію! какой особенный стукъ, говоръ и шумъ! какая толпа въ еврейскомъ квартал, гд миріады ребятишекъ суетились около рыбной улицы. Почему нтъ у нихъ фонарей! Мы прозжали мимо каналовъ, до того наполненныхъ водой, что еще одно ведро — и она залила бы всю мстность.

Laquais de place называютъ строенія: вотъ это ратуша, соборъ, арсеналъ, синагога, статуя Эразма. Впередъ, впередъ! Мы уже достаточно знаемъ статую Эразма. Мы перезжаемъ по подъемнымъ мостамъ, перекинутымъ черезъ каналы, гд отдыхаютъ тысячи баржей. Отдыхаютъ — на отдых! Найдемъ-ли-то мы отдыхъ въ спальняхъ, въ тхъ древнихъ, высокихъ спальняхъ, въ гостинниц, гд я заплатилъ флоринъ за пинту эля — фи! въ отел Новый Батъ, на набережной Бумпжесъ? Неужели это мрачное зданіе и есть Новый Батъ, на что же долженъ походить Старый Батъ? Такъ какъ я боялся идти спать, то остался въ кофейной, ршившись сидть тамъ какъ можно дольше, но тутъ три молодые человка сообщали другъ другу свои частныя похожденія съ такой свободой и живостью, что я почувствовалъ, что не долженъ доле слушать ихъ безъискусственную болтовню. Когда я потушилъ свчу, завернулся въ одяло и очутился въ темнот, мною овладло странное чувство ужаса, какъ будто я спускался въ колокол водолаза. Ну что, если съ аппаратомъ сотворится что нибудь неладное, если не поймутъ вашего сигнала — поднять васъ на верхъ? Что, если спички не дадутъ огня при вашемъ пробужденіи, не загорятся въ то время, когда он будутъ вамъ нужны, когда вы черезъ полчаса должны будете встать, и вступить въ битву съ ужаснымъ непріятелемъ, который ползаетъ по васъ въ темнот? Признаюсь, я никогда не былъ такъ обрадованъ, какъ въ то время, когда проснулся и увидлъ свтъ зари. Индійскія птицы и чужеземныя деревья виднлись на позолоченныхъ шпалерахъ въ высокой комнат, а передъ окнами открывался Бумпжесъ и корабли вдоль набережной. Мы вс читали, какъ пойманныхъ дезертировъ ставятъ на колна съ завязанными глазами и кричатъ слово ‘пли’. Въ эту ночь я претерплъ вс ужасы казни и удивляюсь, какимъ образомъ уцллъ.

Нтъ, надо быть голландцемъ, чтобы еще когда нибудь отправиться въ Роттердамъ и остановиться въ отел Батъ. Флоринъ за бутылку благо эля! О стыдъ! стыдъ!

Мой покой въ моей гостинниц. Не наскучу ли я своимъ разговоромъ о гостинницахъ? Он, впрочемъ, всегда казались мн прекраснымъ предметомъ для разговора. Вальтеръ-Скоттъ полонъ гостинницъ. Въ Донъ-Кихот и въ Жиль-Блаз находится множество трактирныхъ разговоровъ. Стернъ, Фильдингъ и Смоллетъ говорятъ о нихъ безарестанно, послдніе двое въ своихъ путешествіяхъ даже цликомъ выписываютъ поданный счетъ, и весьма подробно говорятъ объ обд, между тмъ какъ мистеръ Стернъ длается сантиментальнымъ, говоря о кэб, и плачетъ горькими слезами — надъ участью осла.

Меня крайне удивляютъ свднія, заключающіяся въ ‘Карманной книг’ Мюррея,— я удивляюсь, какимъ образомъ досталъ онъ ихъ, и восхищаюсь тми путешественниками, которые ихъ собирали! Вы читаете, напримръ: Амьень (потрудитесь сами выбрать себ городъ), 60,000 жителей. Отели, и пр.— Золотой Левъ, хорошій и опрятный. Серебряный Левъ, иметъ такія-то и такія-то достоинства. Черный Левъ — дурной, грязный и дорогой. Положимъ, что мистеръ Мюррей посылалъ трехъ путешественниковъ — трехъ изслдователей гостинницъ — съ важнымъ порученіемъ останавливаться во всхъ гостинницахъ въ свт. Старшій отправляется въ ‘Золотаго Льва‘ и находитъ славный домъ, хорошій табль-д’отъ, превосходное вино, умренныя цны. Второй коммиссіонеръ пробуетъ Серебрянаго Льва — и узнаетъ, что это посредственное заведеніе, съ посредственными постелями, обдомъ, счетами, и т. д. Но подумайте о коммисіонер No 3-й:— это безъ сомннія бдный труженикъ, покорный слуга двухъ своихъ товарищей. Онъ долженъ идти въ отель Чернаго Льва. Онъ знаетъ, что тамъ прегадкій обдъ,— но стъ его безъ ропота. Онъ знаетъ, что тамъ дурное вино,— но глотаетъ его скрежеща своими несчастными зубами, въ полной увренности, что впослдствіи отъ него будетъ болнъ. Онъ знаетъ, что тамъ ждетъ его грязная постель, и что предстоитъ ему вынести на ней. Онъ тушитъ свчу, ложится на эти грязныя простыни, предаетъ свое тло ночнымъ мучителямъ, платитъ непомрный счетъ, и записываетъ: ‘Черный Левъ’, дурной, неопрятный, дорогой. На слдующій день коммиссія отправляется, положимъ, въ Аррасъ, и снова начинаетъ: ‘Золотой Поросенокъ’, ‘Серебряный Поросенокъ‘, ‘Черный Поросенокъ’ — послдній, разумется, назначается бдному прислужнику. Какую жизнь долженъ вести этотъ несчастный! Какіе обды онъ обязанъ поглощать, какая должна быть у него кожа! Но и она все-таки чувствительна, иначе, еслибы онъ ничего не чувствовалъ, то могъ ли бы онъ предупреждать другихъ отъ укушенія наскомыхъ? Нтъ, при вторичномъ размышленіи, вы замтите, что у него очень нжная кожа. Эти ночныя чудовища, вроятно, нарочно стремятся къ нему, кусаютъ его сильно и свободно, собственно за тмъ, чтобы онъ былъ въ состояніи предупредить всхъ будущихъ покупателей гида объ ожидающей ихъ опасности. Я вижу, что этотъ человкъ чисто приноситъ себя въ жертву всякой опасности, неопрятности, дурнымъ обдамъ, мутному вину, сырой постели, безсонниц и невроятнымъ счетамъ. Я восхищаюсь имъ и благодарю его. Подумайте объ этомъ рыцар, жертвующемъ для насъ своимъ тломъ,— объ этомъ неустрашимомъ гладіатор, отправляющемся на битву,— одинъ, въ темнот, вооруженный только бумажнымъ шлемомъ, да коленкоровой броней. Я сожалю и уважаю его. Иди, Спартакъ! Иди, великодушный человкъ — проливать кровь, стонать, страдать — и улыбаться въ безмолвіи ночи, когда дикіе зври нападаютъ на тебя!

Какимъ образомъ попалъ я на этотъ разговоръ? Вроятно меня настроило на него слово отель,— вотъ и еще одинъ изъ нихъ. Htel de Belle Vue, въ Гаг, самый комфортабельный, красивый, веселый, въ какомъ мн когда либо случалось отдыхать. А какое тамъ чудное баварское пиво, мой милый другъ, какое вкусное, пнящееся и прозрачное! Выпейте еще стаканъ,— оно освжаетъ, но не одуряетъ, а потомъ мы отправимся осматривать городъ, паркъ и картины.

Городъ оказался самымъ хорошенькимъ городкомъ, съ кирпичными домами, съ веселымъ паркомъ для зды верхомъ, съ добрыми, опрятными жителями, съ каналами, не лишенными пріятности, съ дятельной и живописной старосвтской жизнью. Ряды за рядами тянутся дома, построенные изъ чистыхъ маленькихъ кирпичей, съ недавно выкрашенными окнами и высокими полированными дверями, съ рзьбою, доведенною до совершенства. Какимъ миленькимъ и довольно обширнымъ садикомъ окружена наша гостинница, блестящимъ осенними цвтами и украшеннымъ статуями! Въ конц его ростетъ рядъ деревъ и стоитъ лтній домикъ, передъ самымъ каналомъ, куда вы можете удалиться, выкурить трубку съ мингеромъ Ванъ-Дункомъ, и очень пріятнымъ образомъ схватить лихорадку. Вчера, гуляя, мы увидли, какъ складывали сно въ лодку, стоящую въ канал, посредин луга. Кенсингтонскій дворецъ тоже окруженъ точно такими же домами, крышами, трубами и кирпичами. Я чувствую, что голландецъ человкъ — и мой братъ. Ужасно смшно читать ихъ газету, но все-таки можно что нибудь понять. По справедливости, можно сказать, что это одинъ изъ самыхъ опрятныхъ о веселенькихъ городовъ,— въ немъ десятки и сотни домовъ похожи на Чейнъ-Уалкъ или на женскіе пансіоны въ Чизвик и Хакне.

Le Gros Lot. Для немногихъ счастливыхъ людей выпадаетъ случай пріобрсть славу съ одного разу и завладть восхищеніемъ цлаго свта. Думалъ ли когда нибудь бдный Оливеръ, еще будучи въ Лейден, что напишетъ такую картинку, которая доставитъ ему похвалы и сожалнія всей Европы на цлыя столтія? Онъ и Стернъ выиграли 20-тысячный призъ славы. Послднему удивительно везло въ жизни. Дамы толпились вкругъ него, остроумцы преклонялись передъ нимъ, модный свтъ привтствовалъ его, какъ преемника Рабле. Драгоцнность Гольдсмита едва ли была столько же оцнена, да и то въ позднйшіе дни. Творенія этихъ людей еще до сихъ поръ приводятъ въ восторгъ и удивленіе любителей англійскаго искусства. Картины Викара и Дяди Тоби стоятъ между образцовыми произведеніями нашей англійской школы. Въ картинной галлере въ Гаг есть портретъ блднаго и пылкаго Поля Поттера, а вдали находится то чудное произведеніе, которымъ этотъ молодой человкъ упрочилъ свою славу. Какимъ это образомъ вы, такой еще молодой, а пишете такъ хорошо? Что за могущество скрывается въ этомъ слабомъ юнош, могущество, доставившее ему возможность одержать такую блестящую побду? Могъ ли маленькій Моцартъ, будучи пяти лтъ, сказать вамъ, какимъ образомъ онъ дошелъ до такого совершенства въ своихъ удивительныхъ сонатахъ? Поттеръ покинулъ здшній міръ, не достигнувъ тридцатилтняго возраста, но на память о себ оставилъ это чудное произведеніе (я не знаю, сколько еще есть образцовъ его генія и искусства). Подробности этой чудной картины столько же любопытны, сколько удивителенъ въ ней и полонъ эффектъ. Погода была непостоянна, тучи и солнце безпрестанно смнялись на бурномъ неб, и мы во время нашего маленькаго путешествія видли безчисленное множество Полей Поттеровъ,— видли луга, освщенные солнцемъ и испещренные разнымъ скотомъ, городъ, мелькавшій вдали, сбирающіяся надъ головою громовыя тучи. Наполеонъ увезъ эту картину (смотри Мюррея) въ числ другихъ трофеевъ своего лука и копья, чтобы украсить ею Лувръ. Если бы я былъ побдителемъ, то конечно тоже взялъ бы эту картину, какъ взялъ бы и Мадонну Рафаэля изъ Дрездена, и Успеніе Тиціана изъ Венеціи, а также Сченіе трупа (Dissection) несравненнаго Рембрандта. Распростертые народы заревли бы отъ бшенства, когда мои жандармы взяли бы эти картины, тщательно уложили и адресовали: ‘Господину директору моего императорскаго дворца Лувра, въ Парижъ. Этой стороной къ верху’. Австрійцамъ, пруссакамъ, саксонцамъ, итальянцамъ etc. дана была бы полная свобода прізжать въ мою столицу, и обливаться слезами передъ картинами, вырванными изъ ихъ родныхъ городовъ. Ихъ посланники кротко возражали бы и съ сдержанными улыбками намекали бы на чувство отчаянія, возбужденное отсутствіемъ любимыхъ произведеній искусства. А я! я, прогуливаясь по моей галлере съ ползущими за мной ихъ сіятельствами, предложилъ бы имъ понюхать табаку изъ моей табакерки. Зиновія была красавица и королева, но она должна была отправиться на торжество Аврелія. Не правда ли, что этотъ procd былъ peu dlicat? En usez-vous, mon cher monsieur? Какіе роскошные цвта въ этомъ облак! Какое богатство, какая свобода кисти, и какая удивительная точность! Я наступилъ на мозоль вашего превосходительства?— тысячу извиненій. Его превосходительство улыбается и говоритъ, что ему даже пріятно, когда ему наступаютъ на мозоль. Сердились ли вы на Сульта изъ-за того Мурильо, котораго мы купили? Ветеранъ любилъ эту картину, потому что она спасла жизнь его ближняго — ближняго, который спряталъ произведеніе генія, и котораго герцогъ хотлъ повсить, если бы онъ не выдалъ картины.

Мы дали за нее нсколько тысячъ фунтовъ, да еще сколько тысячъ! Ея достоинство составляетъ вопросъ вкуса, о которомъ мы здсь не будемъ разсуждать. Если вамъ угодно поставить Мурильо между первоклассными живописцами, основывая такое право на его запрестольныхъ образахъ св. Двы, я вашъ покорный слуга. Томасъ Муръ писалъ запрестольные образа такъ же хорошо, какъ и Мильтонъ, и по своему щебеталъ ‘Священныя мелодіи’ и ‘Любовь ангеловъ’. Желалъ бы я знать, писалъ ли Ватто что нибудь историческое? Что касается до Грёза, то вамъ извстно, что его головки продавались за 1,000, 1,500 и 2,000 ф.,— он стоили столько же, сколько севрскій сервизъ Розы Дю-Барри. Если высокая цна должна служить вашимъ критеріемъ достоинства, то что вы скажете о маленькой росписк въ 10 ф. за издательское право ‘Потеряннаго рая‘, висвшей въ комнат стараго мистера Роджерса? Если ныншніе живописцы, что часто случается, видятъ, какъ распродаютъ ихъ картины на аукціонахъ въ четыре или пять разъ дороже той суммы, какую они сами получили, то разв они станутъ гнваться на это? Лтъ сто тому назадъ положеніе картиннаго рынка было совершенно иное: скучныя, старыя итальянскія картины цнились гораздо выше, нежели въ настоящее время, Рембрандтъ, жадный до денегъ, часто затруднялся продавать свои картины. Если замогильные духи все еще любятъ деньги, то каковъ же долженъ быть его гнвъ при настоящей оцнк его произведеній!

Картины Рембрандта въ Гаг можно назвать замчательнйшими и лучшими изъ всхъ его произведеній. Нкоторыя изъ его головокъ такъ же хорошо и свтло написаны, какъ и у Гейнсборо, лица, хотя и не особенно красивы, но нжны и выразительны, изящные срые тоны вполн достойны вниманія и изученія, головы не намалеваны, но написаны свободной сочной кистью: въ этомъ заключается результатъ его искусства и составляетъ одну изъ величайшихъ побдъ, одержанныхъ этимъ совершеннйшимъ учителемъ, и оставленныхъ на удивленіе и восхищеніе послдующихъ вковъ.

Смиреннйшій волонтеръ въ рядахъ искусства, служившій такъ безславно въ одномъ или двухъ походахъ, иметъ по крайней мр счастіе пониманія или воображенія, что понимаетъ, каковъ былъ ходъ этой битвы и какимъ образомъ воевавшій полководецъ выигралъ ее. Самый блистательный подвигъ для прирейнскаго жителя — побда надъ безчисленной арміей. Ночная стража въ Амстердам великолпна во многихъ частяхъ, по когда зритель смотритъ на нее справа, то она кажется тускла и мрачна. Пятъ суконщиковъ замчательны по глубин мысли, сил, блеску и массивному обаянію. Но достаточны ли эти слова для того, чтобы выразить ими достоинство картины! описать описаніе! Однажды я смотрлъ на луну, величественно плывущую по небу, окруженную своими свтлыми фрейлинами, и вдругъ маленькая лэди, съ видомъ самодовольства, сказала: ‘Я срисую ее‘. О, моя дорогая лэди! если вы съ помощію карандаша, бристольской бумаги и кусочка резинки, въ состояніи срисовать звздную твердь и луну во всемъ ея блеск, то поздравляю васъ! Я такъ никакими чернилами и перомъ не могъ бы срисовать Пяти суконщиковъ,— по могу смотрть на нихъ во вс глаза, и быть благодарнымъ, что сподобился увидть такое образцовое произведеніе!

Говорятъ, что старый арендаторъ мельницы былъ тяжелый, необходительный старикъ. Какого онъ мннія о картин Вамъ-деръ-Гельста, которая виситъ противъ его Бивуака, которая считается одною изъ лучшихъ картинъ въ свт? Она написана не такимъ великимъ человкомъ, какъ Рембрандтъ, но въ ней вы видите — событіе изъ вашей жизни. Смотря на нее, вы чувствуете, какъ будто сами жили въ 1648 году на знаменитомъ договор въ Мюнстер. Вы какъ будто жали руку голландскимъ гвардейцамъ, ли изъ ихъ чашекъ, пили ихъ рейнвейнъ, слушали ихъ анекдоты, когда они потряхивали своими бородами. Амстердамскій каталогъ слдующимъ образомъ говоритъ, объ этомъ: — кстати сказать, это образцовый каталогъ: онъ сообщаетъ вамъ цны, заплаченныя за картины, подписи живописцевъ и краткое описаніе ихъ твореній.

‘Это мастерское произведеніе представляетъ банкетъ національной гвардіи, данный 18 іюня 1648 въ большомъ зал св. Джориса Доеле, въ Амстердам, въ память заключенія мира въ Мюнстер. Тридцать пять лицъ, составляющихъ картину,— портреты.

‘Капитанъ Витзе помщенъ за столомъ на главномъ мст и потому первый обращаетъ на себя вниманіе. Онъ одтъ въ черный бархатъ, грудь покрыта панцыремъ, а голова черной, широкополой шляпой съ блыми перьями. Онъ покойно сидитъ на стул изъ чернаго дуба, съ бархатной подушкой, и въ лвой рук, опирающейся на колни, держитъ рогъ съ виномъ, украшенный изображеніемъ св. Георгія, убивающаго дракона, и масличными втвями. Черты капитана выражаютъ искренность и добродушіе, онъ жметъ руку лейтенанту Ванъ-Ваверену, сидящему подл него, въ темно-срой одежд, съ золотыми кружевами и пуговицами, въ кружевномъ воротник и нарукавникахъ, ноги у него скрещены и обуты въ желтые сафьянные сапоги, съ высокими отворотами и золотыми шпорами, а на голов черная шляпа съ темно-коричневыми перьями. Позади его, въ центр картины, стоитъ знаменоносецъ Іаковъ Банитъ, въ спокойной воинственной поз, съ шляпой въ рук, причемъ его правая рука облокочена на стулъ, а правая нога сложена на лвое колно. Онъ держитъ синее шелковое знамя, на которомъ въ шить изображена Пресвятая Два (какой шелкъ! какое знамя! какая живопись!) — это гербъ города Амстердама. Знамя покрываетъ его плечи, и онъ открыто и весело смотритъ въ лицо зрителя.

‘Человкъ, стоящій позади него,— вроятно одинъ изъ сержантовъ. Его голова не покрыта. На немъ панцырь, желтыя перчатки, срые чулки, сапоги съ широкими отворотами и суконные наколнники. У него на колняхъ салфетка, а въ рукахъ кусокъ ветчины, ломоть хлба и ножикъ. Дале, за нимъ — какой-то старикъ,— вроятно Вильгельмъ барабанщикъ. У него въ правой рук шляпа, а въ лвой рюмка, на золотой ножк, съ блымъ виномъ. На немъ красный шарфъ и черное атласное полукафтанье съ-желтыми шелковыми разрзами. Позади барабанщика, на конц стола сидятъ два фитильщика. Одинъ въ широкомъ черномъ плать, съ салфеткой на колняхъ, съ желтымъ орденомъ на ше, и въ полотняномъ шарф и воротник: онъ стъ ножомъ. Другой держитъ высокую рюмку съ блымъ виномъ. Четыре мушкатера, въ различныхъ шляпахъ, стоятъ позади нихъ,— одинъ держитъ рюмку а три остальные — ружья на плечахъ. Прочіе гости расположены между лицомъ, предлагающимъ тостъ, и — знаменоносцемъ. Первый, съ обнаженной головой и поднятой рукой, говоритъ съ другимъ. Второй обгладываетъ курицу, третій держитъ серебряную тарелку, а дале, за нимъ, еще одинъ, на заднемъ план,— подл него серебряный графинъ, изъ котораго онъ наполняетъ кубокъ. Уголъ позади капитана, занятъ двумя сидящими лицами, изъ которыхъ одинъ очищаетъ апельсинъ, двое другихъ стоятъ вооруженные аллебардами, и изъ нихъ одинъ держитъ шляпу съ перьями. Позади него еще три человка, одинъ держитъ оловянную кружку съ вырзаннымъ именемъ Пукъ, хозяина гостинницы Доеле. На заднемъ план, входитъ служанка съ паштетомъ и индюшкой. Большая часть гостей слушаетъ капитана. Вдали, изъ открытаго окна, виднются фасады двухъ домовъ съ каменными статуями барановъ’.

Теперь, зная подробности содержанія этой картины, вы можете отправиться домой и нарисовать точно такую же другую. Если вы приметесь за этотъ трудъ, то пожалуйста не забудьте написать руки всхъ этихъ фигуръ, какъ они написаны въ оригинал — вдь это тоже портреты. Здсь нтъ ни одной изысканности Ванъ-Дика, которыя особенно въ изображеніи рукъ повторяются такое множество разъ: тутъ у каждаго свои руки и свое лицо. Я краснлъ за невжество одного изъ начальниковъ этого большаго общества, за личность позади Вильгельма барабанщика, великолпно разодтую и сидящую лицомъ къ публик съ костью окорока въ рук. Ну что, если бы критикъ ‘Saturday Review’ вдругъ попалъ на эту картину? Ахъ, какой былъ бы ударъ для этой благородной натуры! Почему въ каталог не описана эта кость? Во всякомъ случа отчего бы вокругъ нея не нарисовать кружевной оборки? или отчего бы не прикрыть ее хоть розовой бумажкой? Разв нельзя было нарисовать вмсто отвратительной свиной кости флаконъ для духовъ съ гербомъ и съ золотой пробкой, или наконецъ батистовый носовой платокъ, съ розовой коронкой въ уголк? Неужели нельзя было прикрыть руку этого человка (очень грубую и сильную) замшевой перчаткой и тмъ придать ей боле приличный видъ? Но кусокъ свинины въ голой рук! О, нервы и одеколонъ! спрячьте ее, спрячьте!

Наперекоръ этой плачевной грубости, мой благородный сержантъ, дай мн твою руку, какою создала ее природа! Сколько высокаго, славнаго и благороднаго исполненія увидлъ я здсь! Не великолпнйшую въ мір картину — не произведеніе величайшаго генія,— но выполненіе такое великое, разнообразное и удивительное,— заключающее въ себ столько юмора, столько разумной наблюдательности, столько врнаго и полнаго выраженія, что видъ всего этого доставляетъ истинное наслажденіе, а воспоминаніе о немъ будетъ служить удовольствіемъ на вс послдующіе дни. Славно, Вароломей Ванъ-деръ-Гельстъ! Храбрый, достойный, побдоносный, счастливый Вароломей, на долю котораго выпало произвести такое образцовое твореніе!

Не снять ли мн шляпу и не поклониться ли съ особеннымъ уваженіемъ Іоанну Стину? Онъ умлъ превосходно располагать фигуры въ картин. Его юморъ также открытъ, какъ и у Фильдинга. Посмотрите, вонъ онъ сидитъ на подоконник и во все горло хохочетъ. Какой блескъ въ глазахъ! Какой ротъ для псни, каламбура или пива! Мн кажется, что композиція въ нкоторыхъ картинахъ Іоанна доходитъ до совершенства, и я смотрю на нихъ съ тмъ же восторгомъ и удивленіемъ, какое испытывалъ передъ произведеніями высшаго стиля. Галлерея эта вообще удивительна — а городъ, въ которомъ она находится, можетъ быть еще удивительне и любопытне.

Первое прибытіе въ Кале (и вообще на другой чужеземный берегъ), первый видъ восточнаго города, первый видъ Венеціи и Амстердама,— я считаю самыми пріятными толчками, испытанными мною въ качеств путешественника. Амстердамъ такъ же хорошъ, какъ и Венеція, но иметъ боле юмора и смшныхъ сторонъ, которыя доставляютъ зрителю необыкновенное удовольствіе. Я едва могу вообразить что нибудь странне, уморительне и въ тоже время обыкновенне — прогулки по Пекину. Этотъ шумъ, эти толпы и обиліе жизни, эта огромная дятельность, это вчное движеніе на водахъ, толпящіяся баржи, висячіе мосты, громадные старые шпицы, обширные рынки, кипящіе народомъ, всюду всегда возбуждающій удивленіе жидовскій кварталъ, этотъ милый, старый міръ, едва дышащій и становящійся достояніемъ прошедшаго, но все еще живой, трепещущій, осязаемый,— міръ дйствительный, но все-таки проходящій передъ вами быстро и загадочно какъ сонъ! Изъ многихъ путешествій моей скитальческой жизни, поздку въ Амстердамъ я всегда буду вспоминать съ особенной благодарностью. Видли ли вы когда нибудь дворецъ въ Амстердам, мой дорогой сэръ? Въ этомъ дворц есть мраморный залъ, который способенъ напугать васъ не мене кошмара. Въ одномъ конц этого стараго, холоднаго, гладкаго, блестящаго, призрачнаго, мраморнаго зала стоитъ тронъ, на который слдовало бы посадить благо мраморнаго короля, съ блыми ногами, покоящимися на блой мраморной подушк, съ блыми глазами, которыя смотрятъ на Атласа, несущаго на своихъ оледенлыхъ плечахъ голубой глобусъ величиною съ луну. Не будь онъ миъ, да еще заколдованный, съ силою сверхъ-естественною, онъ бы съ грохотомъ бросилъ луну на мраморный полъ, и осколки ея пробили бы отверзтіе въ преисподнюю. Дворецъ посл того колеблется въ основаніи, стны даютъ трещины и онъ рушится, подземныя воды поднимаются все выше и выше,— шпицы тонутъ, тонутъ и тонутъ, баржи поднялись въ уровень съ дымовыми трубами, рыбы бродятъ, гд обыкновенно сидли голуби и журавли, рки Амстеръ, Роттеръ, Сааръ и Опъ вышли изъ береговъ, голландскіе шлюзы вс прорвались и Зюйдерзе свободно разгуливаетъ надъ плотинами, вы просыпаетесь отъ вашего сна, и видите себя сидящимъ въ кресл.

Неужели это былъ сонъ? По крайней мр, что-то очень похожее на сонъ. Неужели мы были въ Голландіи? Неужели мы слышали этотъ полуночный звонъ колоколовъ въ Антверпен? Неужели мы въ самомъ дл были въ отсутствіи цлую недлю? или же только дремали, сидя въ кресл передъ старымъ, дряхлымъ бюро? Да, дйствительно, вотъ и бюро. Но если это сонъ, какимъ же образомъ могъ я узнать звуки этой мелодіи изъ Диноры? И откуда, наконецъ, происходятъ эти звуки, отъ самой ли мелодіи, или отъ меня самого? Если это сонъ, то какимъ же образомъ очутилась предо мной эта желтенькая брошюрка Notice des tableaux du Muse d’Amsterdam avec facsimile des Monogrammes, и подпись очаровательнаго

Bartholomeus Van der Heist, fecit А 1648.

Да, дйствительно, это былъ восхитительный праздникъ, который продолжался цлую недлю. За исключеніемъ той маленькой пинты amari ali quid въ Роттердам, мы вс были счастливы. Вдь мы могли бы быть счастливы еще и Богъ всть на сколько дней? быть можетъ еще на недлю, на десять дней? Кто знаетъ секретъ, какимъ образомъ сдлать волчокъ, который бы вертлся, никогда не кувыркаясь?

Но одинъ изъ товарищей просилъ посылать ему письма въ Амстердамъ, съ надписью poste restante. Почта находилась рядомъ съ тмъ страшнымъ дворцомъ, въ которомъ Атласъ тащитъ луну и который мы осматривали.

На почт было только одно письмо,— одно средство узнать наше мстопребываніе. ‘Почта только сію минуту пришла’, сказалъ ухмыляющійся коммисіонеръ, подавая письмо и воображая, что поступилъ очень умно.

Едва только письмо было распечатано, какъ я увидлъ слова: ‘Возвращайтесь домой’, написанныя такъ четко, какъ будто они были нарисованы на стн. Все кончилось. Дйствіе чарующей силы, подъ вліяніемъ которой мы находились, прекратилось. Живая, маленькая, праздничная фея, весело прыгавшая и скакавшая вокругъ насъ въ продолженіе восьми свтлыхъ (или дождливыхъ — но все-таки пріятныхъ) дней — бросила на насъ прощальный взглядъ полный сожалнія, взмахнула крылышками и улетла.

ХXIV.
Nil nisi bonum.

Послдними словами, сказанными Вальтеръ-Скоттомъ Локгарту, его біографу, было: ‘будь добрымъ человкомъ, мой дорогой!’ и съ этимъ порхавшимъ на его умирающихъ устахъ дыханіемъ, онъ простился съ семействомъ своимъ и, благословляя его, переселился въ вчность.

Два человка, сдлавшіеся знаменитыми, заслужившими всеобщее уваженіе и любовь, Гольдсмитъ и Гиббонъ нашего времени, только что оставили насъ {Вашингтонъ Ирвингъ умеръ 28 ноябри 1859, лордъ Маколей 28 декабря 1859 года.}. Пройдетъ нсколько недль, множество критиковъ примутся за работу, начнутъ составлять ихъ біографіи, произносить приговоръ ихъ произведеніямъ. Въ настоящемъ очерк не будетъ вовсе ни обзора, ни исторіи, ни критики, — это только заявленіе глубокаго уваженія отъ литератора, который своей собственной профессіей обязанъ чести быть знакомымъ съ этими двумя знаменитыми писателями. Одинъ изъ нихъ былъ первымъ посланникомъ, котораго новый литературный свтъ послалъ старому. Онъ родился почти вмст съ республикой, отецъ отечества возложилъ свою руку на голову этого ребенка. Онъ носилъ имя Вашингтона, явившись къ намъ, онъ принесъ съ собой самое теплое сочувствіе, самое безъискусственное расположеніе. Его новое отечество (на которое иные изъ моихъ соотечественниковъ смотрятъ свысока) могло прислать его къ намъ, потому что онъ представлялъ собою джентльмена, который, хотя и родился не въ весьма высокой сфер, но получилъ блестящее образованіе, былъ остроуменъ, развязенъ, спокоенъ, въ обществ онъ ни въ чемъ не уступалъ самому свтскому англичанину. Если радушіе къ Англіи со стороны Ирвинга было такое искреннее, то не должно ли вспоминать о немъ съ признательностью? Если онъ лъ нашу хлбъ-соль, то разв онъ не отплатилъ намъ за нее сердечною своею благодарностью? Кто въ состояніи опредлить итогъ дружескаго расположенія и любви къ нашей стран, которыя этотъ писатель распространилъ между соотечественниками своимъ благороднымъ и неизмннымъ къ намъ уваженіемъ? Его книги читаются милліонами его соотечественниковъ, которыхъ онъ научилъ любить Англію и за что именно любить ее. Говорить не такъ, какъ говорилъ Ирвингъ, было бы весьма не трудно,— то есть, не трудно было бы воспламенять національное озлобленіе, которое въ то время, когда онъ впервые сдлался извстнымъ какъ публицистъ, могло бы возобновить войну,— не трудно было бы порицать старую цивилизацію на счетъ новой, выказать нашу надменность, наши промахи и недостатки, и такимъ образомъ внушить республик идею, до какой степени она превосходне своей родоначальницы. Въ Соединенныхъ Штатахъ есть довольно писателей благонамренныхъ и честныхъ, которые держатся этой доктрины и проповдуютъ ее въ народ. Но у добраго Ирвинга, мирнаго и дружелюбнаго, не было въ сердц мста для горечи. Принятый въ Англіи съ необыкновенной нжностью и дружбой (Скоттъ, Саути, Байронъ и множество другихъ представили доказательства своего расположенія къ нему), онъ былъ встникомъ любви и мира между своей страной и нашей.

Въ Соединенныхъ Штатахъ до сихъ поръ сохраняется преданіе о праздникахъ и пиршествахъ, которые ожидали Ирвинга при его возвращеніи въ отечество изъ Европы. Ему былъ сдланъ національный привтъ, во время рчи онъ конфузился и часто останавливался, но народъ полюбилъ его еще больше. Онъ достойнымъ образомъ представлялъ Америку въ Европ. Въ томъ молодомъ еще обществ, человкъ, возвращающійся въ отечество съ обиліемъ европейскихъ аттестатовъ, пользуется особеннымъ уваженіемъ (я встрчалъ американскихъ писателей, весьма обширной извстности, которые какъ-то странно домогались получить мннія совершенно темныхъ британскихъ критиковъ, и приходили отъ нихъ въ восторгъ или уныніе), Ирвингъ отправился домой съ медалью отъ короля, съ дипломомъ отъ университета, съ лавровымъ внкомъ, почетомъ и любовію отъ націи. Онъ пріобрлъ почести не интригами, а истинными заслугами, и старая Англія какъ въ отношеніи Ирвинга, такъ и другихъ, отдавала ихъ съ всегдашнею готовностью и радостью.

Въ Америк любовь и уваженіе къ Ирвингу было національнымъ чувствомъ. Тамъ войны партій ведутся безпрерывно и поддерживаются прессой со злобою и ожесточеніемъ, которыя превосходятъ ожесточеніе британское и даже ирландское. Во время годичнаго путешествія по Америк, я замтилъ, что никто не ршился направить ударъ на Ирвинга. Вс удерживали свои руки отъ этого безвреднаго дружелюбнаго миротворителя. Я имлъ счастіе видться съ нимъ въ Нью-Йорк, Филадельфіи, Балтимор и Вашингтон, и замтилъ, что его везд принимали съ уваженіемъ и радушіемъ. Каждый большой городъ иметъ свой ‘Irving House’. Америка гордится славой своихъ литераторовъ. Ворота его собственнаго маленькаго помстья на прекрасной рк Гудсонъ всегда были открыты для желавшихъ постить его. Онъ ни отъ кого не запиралъ своихъ дверей. Я видлъ множество картинокъ, изображающихъ его домъ, и читалъ описанія этого дома,— но т и другія не избгли обыкновеннаго американскаго преувеличенія. Въ сущности это былъ красивенькій маленькій домикъ,— такъ что господинъ, напечатавшій о немъ записки и осматривавшій его въ то время, когда хозяинъ дома спалъ, могъ обойти его минуты въ дв.

Почему же этотъ домъ такой, маленькій, тогда какъ книги мистера Ирвинга продавались сотнями тысячъ, даже милліонами, когда доходы его были огромные, а привычки добраго стараго холостяка замчательно скромны и просты? Въ жизни своей онъ однажды любилъ. Любимая имъ дама умерла, и онъ, котораго любилъ весь свтъ, никогда не думалъ замнить ее другой. Не могу сказать, до какой степени мысль о такой врности всегда меня трогала. Самая веселость его послдующей жизни не увеличивала ли паоса этой неразсказанной исторіи?

Ирвингъ держалъ только одну старую лошадь, которая, несмотря на лность и старость, раза два уносила своего беззаботнаго стараго наздника. Любезному британскому беллетристу, который, увидвъ, что этотъ патріархъ спитъ подъ своимъ скромнымъ, безукоризненно чистымъ колпакомъ, привелъ публику въ его кабинетъ полюбоваться имъ, Ирвингъ только и могъ предложить обыкновеннаго хересу. Хотя онъ не былъ женатъ и не имлъ наслдниковъ, но долженъ былъ жить весьма скромно, потому что на его попеченіи находилось множество дтей, которымъ онъ замнялъ мсто отца. Мн говорили, что у него было девять племянницъ — двухъ я видлъ въ его дом,— и со всми ими этотъ добрый старикъ раздлялъ плоды своего труда и генія.

Будь добрымъ человкомъ, мой дорогой. Нельзя не призадуматься надъ этими послдними словами ветерана-писателя, который вполн узналъ всю цну свтскихъ успховъ, почестей и благоденствія. Ужели Ирвингъ не былъ добрымъ человкомъ, и вся его жизнь не составляетъ ли лучшей части изъ всхъ его произведеній? Въ своемъ семейств кроткій, ласковый, веселый, привязанный, самоотверженный, въ обществ — очаровательный образецъ совершеннаго джентльмена, нисколько не избалованный богатствомъ, никогда не любившій льстить и подслуживаться великимъ міра сего,— а тмъ боле людямъ нечестнымъ, всегда готовый признать заслуги каждаго современника и отдать имъ полную дань уваженія, постоянно добрый и обходительный, въ торговыхъ сдлкахъ по своей профессіи до утонченности честный и признательный, одинъ изъ самыхъ плнительныхъ знатоковъ нашего языка, постоянный другъ нашъ и нашей націи,— для литераторовъ вдвойн дорогой не по одному только уму и генію, но по добродушію, правдивости и непорочной жизни, не знаю, право, какого рода монументъ будетъ воздвигнутъ ему въ нашемъ отечеств, гд въ благородномъ признаніи и щедрой оцнк американскихъ заслугъ никогда не было недостатка, впрочемъ, Ирвингъ служилъ на пользу и своего отечества, и нашего, если у насъ въ Гринвич поставленъ камень въ память того доблестнаго молодаго Беллота, который раздлилъ опасности и участь нашихъ арктическихъ моряковъ, то желательно было бы услышать о сооруженіи памятника англійскими писателями и друзьями литературы дорогому и доброму Вашингтону Ирвингу.

Что касается до другаго писателя, смерть котораго оплакиваютъ многіе друзья, весьма немногіе, но горячо любимые родственники и безчисленное множество его поклонниковъ-читателей, то наша республика опредлила уже воздвигнуть ему памятникъ. Онъ собственно не поэтъ и не литераторъ, но гражданинъ, политикъ, британская знаменитость. Почти съ первой минуты своего появленія между мальчиками, между товарищами-студентами, между людьми, онъ носилъ уже на себ признаки великаго человка, и впослдствіи занялъ свое мсто между великими людьми. Побды всякаго рода давались ему очень легко, будучи юношей, онъ входитъ на арену вмст съ другими и выигрываетъ вс призы, которые ему нравятся. Молодому человку предлагаютъ присутствовать въ сенат. Онъ занимаетъ тамъ свое мсто, говоритъ рчи, когда иметъ къ тому расположеніе, и говоритъ безъ всякаго гнва, чуждый всякихъ интригъ, но не безъ увренности и не безъ нкотораго рода героическаго энтузіазма за правое дло. Но все-таки онъ боле поэтъ и философъ, нежели ораторъ. Чтобы имть досугъ и средства для продолженія своихъ любимыхъ занятій, онъ удаляется на нкоторое время отъ должности и принимаетъ постъ на восток съ прекраснымъ содержаніемъ. Мн всегда казалось, что обширныя средства и почетное мсто принадлежали Маколею по праву. Нсколько лтъ тому назадъ, поднялся крикъ по поводу того, что Маколей посылалъ свои письма изъ Виндзорскаго дворца, гд онъ жилъ нкоторое время. Безсмертные боги! Неужели еще этотъ человкъ не могъ быть пріятнымъ гостемъ въ какомъ угодно дворц въ мір? не могъ быть пріятнымъ собесдникомъ для всякаго придворнаго мужчины или женщины? Посл сраженія при Аустерлиц старые вельможи и придворная челядь при двор K. К. смялись надъ Наполеономъ, что онъ на письмахъ своихъ выставлялъ мстомъ своего пребыванія Шёнбруннъ. Впрочемъ этотъ жалкій ‘Виндзорскій вопль’ былъ ни боле, ни мене, какъ отголосокъ быстро-отживавшихъ старосвтскихъ воспоминаній. Такой передовой человкъ долженъ занимать одно изъ первыхъ мстъ въ государств, и то государство можетъ считаться лучшимъ, по крайней мр по нашимъ британскимъ понятіямъ, гд большей или меньшей величины знаменитости предоставляется возможность дать просторъ своему уму и генію.

Если бы въ какомъ нибудь мст собралось нсколько гигантовъ, то весьма вроятно двое или трое изъ нихъ, имющихъ шесть съ половиною футовъ росту, озлобились бы на неоспоримое превосходство самаго высокаго въ собраніи, такъ точно я слышалъ, что нкоторые лондонскіе остроумцы, сильно раздосадованные на превосходство Маколея, жаловались на то, что онъ слишкомъ много болтаетъ, и т. д. Теперь этотъ удивительный языкъ больше не говоритъ, но скажите, мало ли найдется людей, которые глубоко сожалютъ, что не имютъ боле случая послушать его? Одно воспоминаніе объ этой болтовн доставляетъ наслажденіе,— воспоминаніе не только о сокровищахъ, хранившихся въ его памяти, но и о бездлицахъ, которыя онъ имлъ тамъ и могъ доставлять съ одинаковой готовностью. Я имлъ счастіе видться съ нимъ почти въ послдній день, нашъ разговоръ, какъ-то случайно и совсмъ неожиданно, коснулся старшихъ студентовъ кэмбриджскаго университета (senior wranglers), и того, что они сдлали въ послдующей жизни. Къ общему изумленію всхъ присутствовавшихъ, Маколей началъ перебирать старшихъ студентовъ 1801—2—3—4 и т. д. годовъ, называя каждаго по имени и описывая его послдующую карьеру и возвышеніе. У всякаго, кто только знавалъ его, есть своя исторія объ этой изумительной памяти. Быть можетъ онъ не чуждъ былъ удовольствія, когда вы признавали въ немъ эту способность, но кто въ состояніи отказать въ должной дани уваженія этимъ удивительнымъ интеллектуальнымъ подвигамъ, которые совершались имъ такъ легко! Его болтовня была восхитительна, и мы восхищались ею.

Изъ появившихся въ журналахъ замтокъ относительно лорда Маколея, читатель не откажетъ себ въ удовольствіи просмотрть въ особенности дв. Я считаю за хорошій признакъ настоящаго времени, когда такія статьи, какъ эти (я говорю о статьяхъ въ Times и Saturday Review), появляются въ нашей пресс о нашихъ общественныхъ дятеляхъ. Он, такъ сказать, учатъ насъ, чему и какъ должно восхищаться. Человкъ, непосвященный въ тайны живописи или музыки, не обратитъ вниманія на картину или музыкальную пьесу, которыя въ мнніи знатока составляютъ chef-d’oeuvre, гармонію или чудо артистическаго искусства. Прочитавъ эти статьи, вы еще боле полюбите и еще боле будете уважать человка, которымъ вы уже такъ много восхищались. Относительно стиля Маколея, конечно, найдутся недостатки,— да и какой критикъ не можетъ обнаружить ихъ? При настоящемъ случа мы не намрены говорить о недостаткахъ, мы хотимъ только сказать nil nisi bonum. Возьмите на удачу дв-три страницы изъ Essays или History, и вы увидите одинъ, два, три, десятки намековъ на другіе историческіе факты, личности, на литературу и поэзію,— факты, съ которыми вы уже знакомы. Къ чему употребленъ этотъ эпитетъ? Откуда заимствовано это сравненіе? Какимъ это образомъ онъ въ двухъ-трехъ словахъ уметъ обрисовать личность или обозначить мстность? Вашъ покорнйшій слуга, который тоже много читалъ и иметъ свой небольшой литературный запасъ, обнаружитъ еще больше мстъ, ссылокъ, намековъ, удачныхъ прикосновеній, показывающихъ не только изумительную память и обширную ученость этого маэстро, но и его удивительное трудолюбіе, добросовстный, смиренный предварительный трудъ, его подготовку. Чтобы написать какое нибудь дльное изреченіе, авторъ этихъ очерковъ прочитываетъ двадцать книгъ, чтобы написать строку порядочнаго описанія, онъ пускается въ путешествіе за сотню миль.

Многіе лондонцы,— конечно, не вс,— видли библіотеку британскаго музеума. Я говорю coeur ouvert, и прошу благосклоннаго читателя быть снисходительнымъ ко мн. Я видлъ всякаго рода храмы: во имя Петра, Павла, Софіи, видлъ Пантеонъ,— словомъ, видлъ ихъ множество, но ни одинъ изъ нихъ не поразилъ меня такъ сильно, какъ католическій храмъ въ Блюмсбюри, подъ сводами котораго хранятся милліоны нашихъ книгъ.— Сколько мира, любви, истины, красоты, счастія для всхъ, великодушной снисходительности ко мн и вамъ распространяется отсюда! Мн кажется, что никто не можетъ приссть въ этомъ мст безъ того, чтобы сердце его не было переполнено признательностью. Съ своей стороны я долженъ читать затрапезную молитву за этимъ столомъ и благодарить небо за дарованное мн право наслаждаться такимъ обиліемъ пищи для ума и истины, которую я нахожу здсь, въ храм, который служилъ пріютомъ для ума Маколея и изъ котораго онъ бросалъ на міръ торжественный взглядъ, въ которомъ заключался обширный, блестящій и удивительный запасъ учености! Какого диковиннаго матеріала не вынесъ бы онъ оттуда по вашему приказанію! Встрчалась надобность въ извстномъ том закона или исторіи, въ книг поэзіи знакомой или забытой (исключая его самого, который ничего не забывалъ), въ роман отдаленной старины, и онъ имлъ его подъ рукой. Однажды я заговорилъ съ нимъ о Кларисс. ‘Не читайте Клариссы! вскричалъ онъ. Если вы однажды втянулись въ Клариссу и привязались къ ней, вамъ отъ нея не отстать. Въ бытность мою въ Индіи, я проводилъ одно знойное лто въ горахъ, гд былъ также генералъ-губернаторъ, судья и секретарь отъ правительства, главнокомандующій и ихъ жены. Кларисса была при мн, и какъ только начали читать ее, то миссъ Гарлоу, ея несчастія и ея негодяй Ловеласъ, привели всю нашу колонію въ сильное возбужденіе, жена губернатора завладла книгой, секретарь съ нетерпніемъ ждалъ ее, судья не могъ ея читать, потому что при этомъ не могъ удержаться отъ слезъ!’ Расхаживая взадъ и впередъ по библіотек Атенея, онъ могъ бы прочитать наизусть цлыя страницы изъ этой книги, изъ этой книги — и изъ какого безчисленнаго множества другихъ!

Въ этой маленькой стать позвольте намъ придержаться текста: nil nisi bonum. Одна прочитанная мною газета говоритъ относительно лорда Маколея, что ‘у него не было сердца’. Правда, книги не всегда могутъ высказывать истину, но он высказываютъ душу автора наперекоръ ему самому, и мн кажется, что на каждой страниц, написанной этимъ человкомъ, видно біеніе его сердца. При всякаго рода несправедливости, коварств, тиранніи, онъ возмущался и приходилъ въ негодованіе. Съ какимъ восторгомъ привтствуетъ онъ мужественное сопротивленіе, какъ сильно поддерживаетъ и одобряетъ борьбу за свободу, какъ глубоко ненавидитъ онъ негодяевъ, какъ быстро узнаетъ геній даже въ людяхъ, достойныхъ презрнія!… Знавшіе лорда Маколея знали также, какимъ обладалъ онъ нжнымъ и любящимъ сердцемъ, и до какой степени онъ былъ щедръ {По разсмотрніи бумагъ лорда Маколея оказалось, что онъ имлъ привычку раздавать боле четвертой части своего годоваго дохода.}.

Если кто нибудь изъ молодыхъ литераторовъ прочитаетъ эту маленькую проповдь,— для нихъ, впрочемъ, она и назначается — я еще разъ повторю ему: ‘сохраняйте въ памяти послднія слова Вальтеръ Скотта:— будь добрымъ человкомъ, мой дорогой‘. И такъ, два литератора заключили свой разсчетъ съ земною жизнью, и, laus Deo, сколько намъ извстно, разсчетъ этотъ совершенно чистъ. Здсь не представляется надобности извинять недостатки, объяснять пороки, которые были бы добродтелями, если бы не неизбжныя и пр. и пр. Передъ вами два образца даровитйшихъ людей,— каждый изъ нихъ слдуетъ своему призванію, каждый провозглашаетъ истину, какъ повеллъ ему Богъ, каждый честенъ въ своей жизни, справедливъ и безупреченъ въ своихъ дйствіяхъ, дорогъ для своихъ друзей,— уважаемъ своимъ отечествомъ, любимъ у своего очага. Тому и другому выпала счастливая доля подарить свту безпредльное счастіе и наслажденіе, и свтъ въ свою очередь благодаритъ ихъ съ глубокимъ уваженіемъ, искреннею признательностію и теплою любовію. Намъ, собратъ-писатель, не суждено оказать такія заслуги, получить въ награду такую славу. Но награды этимъ людямъ служатъ наградами за нашу службу. Намъ не получить маршальскаго жезла или эполетъ, но Богъ дастъ намъ силу охранять честь нашего флага!

КОНЕЦЪ.

‘Современникъ’, No 1, 1865

OCR Бычков М. Н.

В. М. ТЭККЕРЕЯ.

НОВЫЙ РЯДЪ.

Читайте также: