Сатирическая история от Рюрика до Революции, Оршер Иосиф Львович, Год: 1922 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 204 минут(ы)

Иосиф Львович Оршер
Борис Мирский

Сатирическая история от Рюрика до Революции

‘О. Л. Д’Ор. Сатирическая история от Рюрика до Революции’: ‘Издательство Алгоритм’, Москва, 2014

История России исправленная и дополненная
(Борис Мирский)

Предисловие

В отличие от капитальных трудов Карамзина, Костомарова, Ключевского, Соловьева и др., предлагаемое сочинение носит краткий, конспективный характер. Эта исключительная сжатость изложения, облегчая задачу подробного усвоения, тем самым, однако, лишает возможности включить этот труд в список одобренных и рекомендованных пособий средних учебных заведений. Впрочем, нам хорошо известна педагогическая рутина, — и автор нисколько не жалеет о невозможности предложить свой курс в качестве гимназического учебника, ибо еще предшественник автора, римский историк Тацит сказал:

— Хотя история часто пишется о дураках, однако она предназначается не исключительно для дураков…

Умница был Тацит!

Часть первая. Княжеский период

Глава 1

Приехали знатные иностранцы. Посмотрели, оценили, взвесили, остались довольны.

— Русь?

— Так точно, господа варяги.

— Велика в обильна?

— Так точно.

— А порядку все-таки нет?

Варяги ввели порядок. Они повесили местных князей, высекли крестьян и начали править мудро и справедливо.

Славяне полюбили варягов и даже составили поговорку: ‘Бог не выдаст, варяг не съест’.

Глава 2

Владимир Красное Солнышко любил вкусно поесть, и, между мясом и рыбой, вести теологические споры с приглашенными представителями белого и черного духовенства разных наций.

Говорят, что князь готов был принять даже иудейскую веру, но его смутили слова раввина об обрезании, в котором Владимир усмотрел ограничение абсолютной власти. Государственные воззрения князя определенно выразились в его конституционной программе — максимум: ‘веселье Руси пити’.

Глава 3

Татары не пили вина, не или свинины и заставляли русских князей прыгать через костры. Князья прыгали, татары получали дань. Народ безмолвствовал.

Часть вторая. Московский период

Глава 1

Иоанн Грозный придерживался антиаристократической политики и рубил головы, соблюдая полное равенство.

В вопросах брачного права склонялся к магометанской доктрине.

Глава 2

Михаил Федорович был избран на царство, вероятно потому, что в Кремле имелись принадлежности царского туалета (шапка, бармы и пр.), — а, следовательно нужен был и царь.

Папа вмешивался во все дела, а молодой хозяин присматривался.

Часть третья. Императорский период

Глава 1

Реформы Петра Великого отличались прямотой и решительностью. Прежде всего, новый царь решил, что русскому монарху необходимо заняться каким-нибудь ремеслом.

В этом его убедили иностранцы, жившие в Москве.

— Нехорошо! Царь, а дела никакого не знаешь…

— Мне и не нужно.

— Как не нужно! Ведь ты ничего не умеешь. Попробуй-ка стол выстругать. А? Или лодочку смастерить. Вот видишь, никакого образования в тебе и нет. Серый, так сказать, элемент, а не сознательный товарищ.

— Да мне не нужно! У меня царство есть. Зачем же мне плотником или столяром быть?

— Товарищ Петр, ты недальновиден. Сегодня царство, завтра царство, а послезавтра можешь по шпалам пойти… Ремесло необходимо.

Согласившись с доводами иностранцев, Петр предпринял большую образовательную поездку. За границей московский царь соорудил изрядное количество ботиков, посадил большое множество дубков и вернулся готовым реформатором.

Прежде всего, Петр занялся бритьем бород.

Парикмахеры поднесли царю благодарственный адрес, и, как утверждают некоторые историки, обратились к Сенату с предложением изменить царский титул на императорский. Реформы судебные отличались также демократическим характером, предугадывая будущее равенство всех российских граждан, Петр распорядился награждать смертной казнью всех, до собственного сына включительно.

Большие изменения внес Петр в архаическую форму русского брачного права. Как известно, Петр женился на служанке пастора Глюка, бывшей долгое время в весьма близких отношениях к Меншикову. Когда бояре, сторонники его первой разведенной жены, обратились к императору с протестом, Петр ответил:

— Лучше быть участником хорошего дела, чем собственником плохого. Промедление времени смерти подобно.

Глава 2

Немцы снимали русские головы аккуратно и методично.

— Работа, так работа! — говорил Бирон.

Глава 3

Главной задачей царствования Екатерины служило освидетельствование молодых людей призывного возраста на предмет личной охраны императрицы. В свободное от этих занятий время императрица делила Польшу, Суворов сражался с турками, а Потемкин вносил культуру в дикую Малороссию.

Правовое положение населения определялось принадлежностью к гвардии. Крестьянство не имело никаких прав, гвардия имела все права и даже право jus primae metis по отношению к Екатерине.

Глава 4

В молодости Александра воспитывал некий свободолюбивый швейцарец Лагарп. Личность мифическая и по своей таинственности приближавшаяся к Минотавру или Эдипу.

Воспитание Лагарпа превратило Александра в убежденного республиканца. Образ Брута преследовал его так долго, что, в конце концов, император Павел был задушен в Инженерном замке. ‘Программа-минимум’ республиканских убеждений Александра была выполнена. Оставались сущие пустяки.

Демократическое устройство России было поручено опытному парламентскому деятелю Аракчееву, который образовал целый ряд федеративных республик, называвшихся ‘военные поселения’. В 1812 году Александр I начал войну с Наполеоном, которая покрыла русское оружие неувядаемой славой. Русская стратегия создала свою особенную систему, которая применялась очень строго: французы наступали, русские войска отходили назад. Так продолжалось довольно долго, сдана была Москва, — но стратегия оставалась прежней. Когда Наполеон остался без теплой одежды и снарядов и растерял значительную часть своей армии, русские генералы твердо решили, что наступила победа, а Александр в связи с этим принял титул Благословенного.

Распространенная легенда утверждает, что Александр под старость отказался от престола и удалился в Сибирь под именем странника Федора Кузьмича. В настоящее время выставлена гипотеза, что внуком Федора Кузьмича является недавно скончавшийся Григорий Распутин. Указывают на общие черты характера и психологическое единообразие. Этот вопрос остается в науке спорным.

Глава 5

Начало нового царствования обещало военные успехи и славу русскому оружию. Первый бой, данный новым императором на Сенатской площади, оказался очень удачным. Артиллерия работала превосходно, и неприятельские позиции были взяты штурмом. Петропавловская крепость и виселица окончательно закрепили блестящую победу.

Через несколько лет сановники стали поговаривать о необходимости законодательных реформ, государь удовлетворил законные требования народа, и учредил корпус жандармов. История возникновения этого института передается историками неточно. Когда в день представления государю первый жандарм явился во дворец, следом за ним с рыданием и криками вбежала вдова и несколько сирот. Жандарм обокрал этих сирот и нанес наивысшее оскорбление несчастной вдове. Николай I вынул из кармана платок и дал его жандарму, предложив утереть слезы вдовы и сирот.

Николай I любил поэзию и еще больше любил цензуру. Пушкину не раз приходилось привозить ему ночью гранки и вступать в долгие пререкания.

— Не пропущу! Циркуляр такой есть!

— Ваше величество, это — лирика, самая обыкновенная лирика…

— Все равно! Не пропущу!

— Ваше величество, ведь это стихи. Ну, черкайте передовицы ‘Речи’ или ‘Русской Воли’, а ведь это стихи…

— Не пропущу — и довольно!..

Самой существенной реформой Николая I явился указ, хранящийся в Сенате, но до сих пор не опубликованный: о повсеместном допущении и беспрепятственном открытии домов любви. Благодарное население хлынуло в новые государственные учреждения, и совместно с домовой администрацией составило верноподданнические грамоты. Одна из этих грамот хранится в государственном архиве.

‘Повергаем к стопам вашего величества преисполненные радостью сердца. Отныне любовь стала достоянием всех граждан государства российского, и при низком курсе ассигнаций, елико доступно, всеобщей сделалась. Собрание депутатов такого-то уезда в лице предводители Бенкендорфа-младшего. Скрепила экономка Амалия Флюс’.

Блестящая кампания была проведена в Польше. Неприятель был разбит и частью повешен. Следующей победоносной войной явился венгерский поход — неприятель был разбит, а частью, как и в предыдущей кампании, повешен. Севастопольская война оказалась менее счастливой. Интенданты и поставщики решили бороться до последней капли русской крови, и союзники овладели Севастополем.

Николай I, как утверждает известный исследователь Иловайский, умер естественной смертью, приняв от огорчения яд.

Глава 6

Александра II воспитывал поэт Жуковский, тот самый, о котором Гете сказал: ‘О, поэт Жуковский далеко пойдет! Ведь он уже действительный статский советник!’ Жуковскому удалось возбудить в будущем императоре любовь к народу, — и Александр II, вступив на престол, занялся реформами.

Александр II производил реформы с быстротой и плодовитостью профессионального фельетониста провинциальной газеты. Каждое утро придворные встречали государя низкими поклонами и приветствиями.

— Доброго утра, ваше величество! Какую изволили реформу за ночь изготовить?

Мало-помалу люди хорошего общества начали протестовать.

— Куда мы идем? К чему ведут все эти реформы? Ведь это гибель! Гибель России!

Александр II, узнав о недовольстве дворянства, главным образом прибалтийского, произнес в Зимнем дворце речь:

— Господа! Я позволю себе привести вам одно полезное сравнение. Все вы играете в карты?

— Играем! Играем!

— Представьте себе, что я играю с народом в популярную игру ‘дураки’. Мне бросают валета, а я прихлопываю его дамой. Мне подсунут даму, я брошу короля, — а когда мне дадут короля, я придушу это тузом. Поняли?

— Ничего не поняли, ваше величество.

— А ведь все так просто: нужно было дать судебную реформу, а я ее прикрыл отменой несменяемости судей. Нужно было отменить крепостное право, а я его побил надельным выкупом. Устроили мы земскую и городскую реформу, а я ее козырным тузом — третьим отделением и прихлопнул! Понимаете, дураки?

Последние слова государя были поняты дворянством двояко.

В 1876 году турки начали резать сербов. Турки знали это дело превосходно и работали чисто. Император вначале мало интересовался турками и сербами и на всеподданнейшем докладе министра иностранных дел собственноручно начертал:

— Ерунда! Каждый веселится по-своему.

Но когда правительству стало известно, что некоторые неизвестные люди носят длинные волосы, большие пледы, синие очки и предлагают крестьянам землю и волю, — Александр II начал войну с Турцией. Война эта велась по испытанному плану русской стратегией, и в первый год привела к обычным результатам. Личное присутствие государя в армии ободряло дух войск, и турки беспощадно косили русскую армию. На второй год войны положение изменилось, но Константинополя взять не удалось, и Александр II решил, что ‘англичанка гадит’.

Не получив удовлетворения в завоеваниях, русское правительство крепко взялось за крамолу. На этом фронте дела пошли значительно успешнее, и в историю русского оружия были вплетены новые лавры.

Глава 7

Император Александр III не любил немцев, революционеров и евреев.

С первыми он боролся чисто по-рыцарски, подымая ежедневно тост за ‘единственного друга, короля Черногорского’. Борьба с революционерами и евреями носила победоносный характер. Для первых старались жандармы, для вторых — была изобретена особая правовая система, получившая наименование ‘погром’.

Науки и искусства процветали.

Глава 8. Николай II и последний

Первой реформой императора Николая II было покровительство искусствам, причем особенное внимание было обращено на балет, получивший значение высшего совета, что и было занесено в терпеливые анналы истории. Придерживаясь обычных правил всякого разумного сельского хозяина, ведущего точный учет, он повелел устроить всероссийскую перепись.

Веселые люди и опытные коммерсанты втянули Россию в войну с Японией. Как и в 1855 году, интенданты и поставщики твердо решили биться до последней капли крови. Мукден, Ляоян и Сандепу — блестящие победы русского интендантства. Универсальный Витте поехал в Портсмут. Уезжая, он громко сказал:

— Ни пяди земли, ни гроша денег!

Японцы держались по этому поводу другого взгляда.

В 1905 году был обнародован манифест, даровавший населению целую коллекцию свобод. К осуществлению предначертания манифеста было приступлено незамедлительно. Тюрьмы наполнились, газеты были засыпаны штрафами, огнестрельные снаряды были розданы населению на площадях. Граждане, получившие государственные снаряды, отправлялись в санитарных каретах в госпитали и на кладбища. Окраинные вопросы были мудро разрешены при помощи карательных экспедиций.

Реформы произвели сильное впечатление на освобожденных граждан.

Последующее годы проходили в спокойной законодательной работе, реформаторская деятельность касалась только духовной жизни. Некоторые из последних предполагавшихся реформ не получили осуществления только из-за трагической случайности, как, например, проект восстановления в России патриаршества. Наиболее вероятным кандидатом на пост всероссийского патриарха был Г.В. Распутин, человек большого государственного ума и великих скрытых достоинств. Опираясь на эти достоинства, носившие порой чисто библейский характер, Григорий Распутин правил Россией властно и мудро. При нем состоял совет, и Распутин, будучи передовым человеком своего времени, дал в этом совете одинаковые права мужчинам и женщинам без различия социального положения. Демократизм этого истинного народного избранника выражался также и в том, что Распутин отбросил условности придворной жизни, и заседания совета, подобно древним ораторам, часто устраивал в банях.

В 1914 году началась война с Германией, а во главе военного министерства укрепился генерал Сухомлинов. Он вел войну по-рыцарски, т. е. вполне откровенно. Никаких секретов, никаких тайн! Немцы, кажется, хорошо платили за откровенность.

Ряд намеченных реформ не мог осуществиться в силу государственного переворота. Так, например, предполагалось заменить подоходный налог обязательным потреблением ‘Куваки’ и паспортную систему в городах — институтом участковых пулеметов.

В силу уважительных причин реформаторская деятельность престола не была доведена до конца. Во всяком случае, что могли, сделали. Аминь.

Заключение

Один историк (коллега автора) восемьдесят лет назад сказал, что эпос истории подобен барельефу скульптуры: он не имеет заключения, а просто обрывается. История русских кесарей оборвалась на фасон вышеозначенного барельефа.

Злой человек скажет:

— Да будет им земля обойными гвоздиками!

А благодушный россиянин радостно улыбнется:

— Что было — то сплыло…

История России от варягов и до ворягов
(О. Л. Д’Ор)

Составлено по заслуживающим и не заслуживающим доверия источникам

I. Начало Руси

Славяне

Люди с русыми волосами, серыми глазами и румяными лицами назывались славянами. Все же остальные назывались славянофилами и неославянами.

Славяне любили быть высокого роста и энергично тянулись головами к небу. С малорослых они отбирали подписку, в которой малорослый обязывался в известный срок вырасти и достигнуть известной нормы.

Когда же по истечении срока давшие подписку не вырастали, их ссылали на берега Днепра, где малорослые вскоре и основали свое собственное государство под названием Малороссия.

В отместку за ссылку малороссы и придумали пословицы ‘Высокий до неба, да дурний як треба’ и ‘Велика Федора, да дура’.

Жили славяне на берегах рек, но им не запрещалось отлучаться от берегов и совершать прогулки вне черты славянской оседлости.

Занимались они ловлей невест, рыб и зверей. Первых, вторых и третьих было такое множество, что часто ловили их голыми руками и даже голыми ногами, ибо в летнее время славяне ходили почти голыми, каковое платье в те времена считалось весьма модным и щеголеватым.

Рыбу славяне жарили и варили. Со зверей снимали шкуру и отпускали их на волю. Невесты в свою очередь сдирали шкуру со славян и отсылали своим родителям.

Последний акт назывался вено.

Характер славян представлял смесь хороших и дурных качеств.

С одной стороны они были храбры, но с другой стороны храбры не были, вследствие чего исход битвы зависел от того, с какой стороны к ним подходил неприятель — с храброй или не храброй стороны. Сражались они врассыпную, но, потеряв сражение, бежали дружной толпой и сомкнутыми рядами.

Иногда они прибегали к хитрости. Притворным бегством заманивали неприятеля в лес и оттуда больше не выходили, оставив, таким образом, неприятеля с носом в дураках.

С одной стороны они обладали чистыми душами и сердцами, но с другой стороны они обладали грязными телами, не знавшими цвета воды.

Славяне отличались большим гостеприимством. Гостю отводилось лучшее место в доме и отдавались лучшие куски. Позволялось даже украсть у соседа, чтобы угостить странника. Позволялось даже любимую жену отдавать гостю.

Но какой счет потом представлялся гостю, неизвестно историкам.

Должно быть, счет представлялся порядочный. Это видно из того факта, что к славянам нечасто ездили в гости.

Брак у них заключался без излишних проволочек.

Мужчина накидывал на голову понравившейся ему женщины мешок, связывал руки и тащил в свой дом, таким образом, брак заключался с обоюдного согласия.

Еще меньше проволочек требовал развод. Например, отрубление головы у жены считалось достаточным поводом к разводу, и с первого же момента муж, отрубивший голову жене, считался снова холостым и мог беспрепятственно жениться на другой.

Религия у славян была простая и общедоступная. Они поклонялись всему, что Бог послал.

Увидят пень, и станут пред ним на колени. Поймают зверя, и давай перед ним молиться, прежде чем снимут с него шкуру.

Один пень сделал большую карьеру. Для него построили храм и наняли жрецов.

Пню дали имя Перун и подчинили ему солнце, гром и все остальные божества.

Некоторые из славянских племен жили в городах и управлялись князьями.

Князья же неизвестно кем управлялись, и хотя некоторые историки уверяют, что они управлялись вечем, но им никто еще до сих нор не поверил.

Происхождение Русского государства

Племя Русь в первый раз появилось в России в 862 году. Откуда оно появилось — никому не было известно.

Все в этом племени были беспаспортные и на расспросы летописцев давали уклончивые ответы.

— Мы происходим от Адама! — говорили одни.

Летописцы накидывались на свои пергаменты, чтобы записать эти слова. Но тут подходили другие из племени Русь и не без лукавства замечали:

— Вас обманули, господа летописцы. Мы происходим от Евы.

И бедные летописцы тщетно ломали головы, стараясь угадать, какой из этих двух разноречивых ответов можно считать верным.

Жили тогда славяне, следуя строго обычаям предков — в вечной ссоре и беспрерывной драке между собой.

Синяк под глазом или вывороченная скула, как у нынешних боксеров, считались почетными знаками и лучшим доказательством мужской красоты и отваги.

Несмотря, однако, на отчаянную отвагу, славяне всем платили дань, не желая, по-видимому, отступать от преданий седой старины.

Северные славяне платили дань варягам. Южные — хазарам. Восточные — половцам. Западные — немцам. Юго-восточные славяне платили и хазарам и половцам. Северо-восточные платили и немцам, и варягам.

Иногда северные славяне тайком от южных славян приносили дань хазарам, когда это обнаруживалось, южные славяне в долгу не оставались, и, выбрав ночку потемнее, отправлялись тайком от неверных славян к варягам и приносили им дань.

На этой почве у южных и северных славян весьма часто возникали войны, которые в большинстве случаев кончались вничью.

Южные славяне возвращались к себе на юг, сообщая всем по дороге:

Здорово мы отколотили северных славян. Больше не сунутся с данью к нашим хазарам.

Северные же славяне всем по дороге рассказывали:

— Ну, и отдубасили мы южных славян! Будут знать, как платить дань нашим варягам.

В конце концов славяне всех стран света так перессорились между собой, что вмешательство иностранных держав стало необходимым.

Славяне не стали ждать, пока чужеземцы придут в их страну, и сами позвали их к себе.

— Так-то почетнее будет! — сказали умные славяне. И отправили к чужеземцам послов.

Призвание варягов

Летописцы на основании не дошедших до нас рукописей так рассказывают о призвании варягов.

Славянские послы обулись в праздничные портянки и самые модные для того времени лапти.

Брюк в то время еще не носили, даже князья, управляя своими народами, оставались без брюк при исполнении своих княжеских обязанностей.

На плечи послы накинули по звериной шкуре. Взяли по котомке с хлебом и отправились к варягам.

Пришедши к варягам, послы потихоньку заглянули в шпаргалки, которые на всякий случай носили в кармане, и выпалили из Иловайского: ‘Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами’.

За знание истории варяги поставили послам пять, но потом приступили к деловому разговору.

— Зачем вам порядок? — спросили варяги.

Послы переглянулись и почесали затылки. Видно было, что к такому вопросу они совершенно не были подготовлены.

— Да как же без порядка! — стали они мямлить. — Нужен порядок…

— Зачем же нужен?

— Для порядка, значит, нужен. Сами знаете, без порядка какой же порядок?

Варяги засмеялись.

— Ну, хорошо, — сказали они. — Порядок нужен для порядка. А земля ваша действительно велика?

Послы оживились.

— Велика? Ишь ты, чего захотели! Это только так для красного словца говорится. Куренка, к примеру сказать, и того выпускать некуда. Сейчас его либо половчанин схватит, либо хазарин унесет, либо к вашей милости на сковороду попадет. Совсем безземельные…

— А земля ваша действительно обильна?

— Обильна ссорами.

Заметив, что слова эти произвели на варягов нехорошее впечатление, послы бросились в ноги и завопили:

— Ваши благородия! Не оставьте нас, сирот. Вы наши отцы, мы ваши дети. Приходите учить нас уму-разуму.

После небольшого колебания варяги согласились принять власть над славянами.

Три брата Рюрик, Синеус и Трувор с дружинами пошли к славянам. Рюрика приняли с удовольствием.

— Хоть и не Рюрикович, — говорили про него послы, — но его потомки будут Рюриковичами.

Синеуса приняли благосклонно.

— Усы выкрасим, — решили послы, — и он сделается черноусым.

Но насчет Трувора возникли трения.

— Пойдут от него Труворовичи! — говорили послы, — а мы люди робкие. Раструворуют нашу землю самым лучшим манером.

Но варяги шутить не любили, и пришлось уступить. От Труворовичей и пошли на Руси интенданты, приказные и хожалые и всякого рода воры и взяточники.

Олег

Самым популярным из первых князей, попавших в историю, сделался Олег, впоследствии князь киевский.

О взятии этим князем Киева летописец Нестор со слов очевидца Иловайского рассказывает следующее.

Однажды Олег подплыл к Киеву со своей дружиной и спросил:

— Кто над вами княжит?

— Вот эти! — ответили равнодушно киевляне, указав на Аскольда и Дира.

— Вы княжите? — обратился к последним Олег.

Аскольд и Дир поняли, что отпираться уже поздно, и ответили:

— Так точно, мы!

— Ваши документы!

Аскольд и Дир побледнели, но быстро оправились и в свою очередь спросили:

— А у вас, г. Олег, документы есть?

— Есть. Вот мой документ.

При этих словах Олег поднял над головой своей малолетнего Игоря, сына Рюрика.

Аскольд и Дир хотели сказать Олегу, что в Киеве мальчик не только документом на княженье, но и простым метрическим свидетельством служить не может.

Но прежде, чем они успели открыть рот, Олег приказал убить их и похоронить на Аскольдовой могиле.

После этого Олег любезно осведомился у киевлян:

— Кому платите дань?

— Прежде платили хазарам…

— А теперь мне будете платить.

Киевляне почесали затылки и робко сказали:

— Но хазары могут прийти и побить нас.

Олег рассмеялся.

— Эка важность, что побьют. Что у вас, первый раз? Побьют и устанут, а потом уйдут.

Киевляне увидели, что князь рассуждает логично, и решили:

— Будем платить ему дань.

Киев так понравился Олегу, что в порыве восторга он приказал ему:

— Будь матерью городов русских.

Сказав эти слова, Олег поселился в Киеве.

Киев же, несмотря на свою явную принадлежность к мужскому роду, не посмел ослушаться грозного князя и стал матерью.

Вскоре Олег покорил много народов, своих и чужих. Однажды он подплыл на своих ладьях к самому Царьграду и, улучив удобную минуту, прибил свой щит к воротам города.

Греки на следующий день долго ломали головы, не зная, кто мог это сделать и зачем? Наконец они догадались:

— Должно быть, у этого доброго человека были два щита, и один из них он тайно принес нам в дар.

И они решили остаться со щитом.

И еще много блестящих войн вел Олег, и еще много земель он завоевал.

Вообще этот воинственный князь не признавал чужой собственности и вещи своих соседей считал своими, за что и был назван Вещим.

О смерти Олега существует прекрасная легенда.

Один кудесник предсказал, что князь умрет от своего любимого коня.

Олег велел по-прежнему кормить коня, но больше на него не садился. По возвращении из похода князь спросил:

— А где мой любимый конь?

Шталмейстеры смутились и ответили:

— И… издох!

Смущение показалось подозрительным Олегу.

— Хочу видеть его кости! — лукаво усмехнувшись, сказал князь. — Шкуру я его видел… на другом коне.

Шталмейстеры повели Олега на какой-то курган, с которого его принесли обратно мертвым. Последнее слово князя было ‘Змея’.

Из этого историки делают заключение, что Олег умер от укуса змеи.

Но опытные чиновники и киевские интенданты только улыбались наивности историков и объясняют инцидент с конем несколько иначе…

Игорь

Преемником вещего Олега был Игорь. Этот князь был большим неудачником, и ни в чем ему не везло.

Он воевал с печенегами, но последние оказались воинами храбрыми, и князь Игорь терпел неудачи. Предпринял поход на Византию, но неудачно. Греки укрылись под щитом Олега и оттуда поражали стрелами Игорево войско. Вынужденный заключить мир с греками, он заключил его неудачно. Греки и русские поклялись сохранить мир до тех пор, пока будет сиять солнце и стоять мир. Но вскоре солнце перестало сиять, так как наступила осень, а миры перестали стоять, а начали вертеться вокруг своих осей, и война снова грянула.

Поехал князь собирать дань, но и тут ему не повезло. Подчиненные народы отказались платить дань, а древляне выкинули с князем совсем нехорошую шутку. Привязали его к вершинам двух пригнутых к земле деревьев и отпустили деревья. Тут Игоря постигла последняя неудача. Его разорвало пополам, вследствие чего он умер.

После смерти Игоря жена его Ольга и малолетний сын Святослав остались без всяких средств к жизни, ибо дани он не собрал, а киевское княжество не могло считаться ‘средствами к жизни’.

В самом деле, какие это были средства? Кто хотел, мог подплыть к стенам города и приказать:

— Платите мне дань!

И киевляне платили бы. Платить дань сделалось второй натурой у киевлян.

Ольга

Оставшись вдовой с малолетним сыном на руках, княгиня Ольга не растерялась.

— Не святые горшки обжигают! — сказала она. И объявила киевлянам: — Буду вами править.

— Правь! — равнодушно ответили киевляне.

Ольга начала княжить именем сына. Узнал про это древлянский князь Мал и пришел в восторг.

— Вот это женщина! — воскликнул он. — Настоящая женщина! Во что бы то ни стало хочу жениться на ней.

Древлянский князь, не теряя времени, послал к княгине Ольге послов и свою фотографическую карточку. Узнав про сватовство Мала, княгиня Ольга сказала:

— Нет, я не из тех женщин, которые довольствуются малым…

Послам она послала сказать:

— Хочу, чтобы вы прибыли ко мне пешком, т. к. я не люблю пехоту, и не на лошадях, т. к. я состою членом общества покровителей животных.

— Что ж, — ответили послы, — можем и на автомобилях…

Но когда послы прибыли, Ольга приказала их живыми закопать в землю, а сама написала древлянскому князю:

‘Непрочных людей ты прислал ко мне, князь. Ни одного дня под землей прожить не смогли. Присылай других послов’.

Мал отправил к Ольге вторую партию послов. Ольга сожгла их в бане и снова написала древлянскому князю:

— Все каких-то слабеньких людишек посылаешь. От одной спички сгорели твои послы. Пришли мне несгораемых послов!..

Почесал затылок Мал. Послы не были застрахованы, и убытки были немалы. Однако, скрепив сердце, послал третью партию послов.

Ольга перерезала их, а сама с войском двинулась на древлян и сожгла их главный город Коростень, который также не был застрахован.

Это окончательно разорило Мала, и он стал нищим. Княгиня же Ольга после всего этого сделалась святой.

Святослав

Еще при Ольге стал княжить ее сын, Святослав, — это был очень храбрый князь. Он потерпел поражение от самого Цимисхия, императора Византийского.

У воинственного Святослава был только один недостаток. Он не мог хранить военных тайн. Так, например, отправляясь в поход, он так громко и хвастливо кричал ‘Иду на вы!’, ‘Иду на вы!’, что в конце концов эти крики достигали до ушей неприятеля, и последний начинал принимать меры против внезапного нападения.

Наступал он, как свидетельствует летописец, с быстротой барса. И не отступал с быстротой Каульбарса. В поход не возил с собой ни возов, ни коров, ни салон-вагонов. И ни в каких случаях он не терял голову.

Однажды рать Святослава окружили сто тысяч греческих воинов. Святослав не растерялся, а сказал своей дружине:

— Ляжем костьми! Не посрамим земли русской!

Сказав эти слова, князь действительно всеми костьми лег на землю.

— Где твоя голова ляжет, — воскликнула дружина, — там и мы свои сложим.

И, отыскав голову князя, дружина положила рядом с ней свои головы. Так они пролежали до тех пор, пока греческое войско не было побеждено и бежало в панике.

В конце концов Святослав был вынужден заключить мир с греками.

Заключив мир, Святослав пожелал иметь свидание с императором Цимисхием. Историк Лев Диакон (он был впоследствии рукоположен во священники) так описывает это свидание: ‘Юани Цимисхий, весь в золотой оправе, подъехал на коне к берегу Дуная. Вскоре показался в лодке весь осыпанный драгоценностями Святослав. На нем было деревянное весло, чуб и золотая серьга’.

Цимисхий хотел поговорить со Святославом об иностранной политике, но раздумал и спросил:

— Хорошо у вас в нынешнем году рожь уродилась?

— Благодарю покорно! — ответил Святослав. — Рожь неважно уродилась. Да и на рогатый скот ящур.

Цимисхий сочувственно покачал головой.

По дороге в Киев Святослава и его дружину перерезали печенеги. Напав на Святослава, печенеги не знали, на кого они напали. Когда печенежский князь узнал потом, что то был сам Святослав, то три дня дрожал со страха.

Из черепа Святослава печенежский князь впоследствии приказал сделать чашу и на юбилеях пил из нее шампанское.

Владимир Красное Солнышко

Сначала Владимир был князь, как князь. Воевал, пил, пировал, убил брата, вообще вел себя по-княжески. Но с течением времени он больше и больше превращался в Красное Солнышко.

Началось с того, что Владимир крестил свой народ и сам принял православие. Летописец Нестор рассказывает об этом так. С каждым днем народы все больше и больше притесняли киевлян. В конце концов русские все больше и больше стали терять в Киеве право жительство.

— Ничего не поделаешь, — сказали, вздохнув, киевляне, — надо креститься!

И в Киеве началось массовое крещение.

Прежде, чем принять христианство, Владимир долго выбирал религию, и много миссионеров из разных городов понаехало в Киев.

Первыми приехали евреи.

— Ваша страна где находится? — спросил их Владимир.

— Страны у нас нет! — ответили евреи. — У нас только есть черта оседлости.

— А где ваша ‘черта оседлости’?

— Там, где угодно министрам внутренних дел. Теперь наша ‘черта’ — Вильно, Ковно, Бердичев…

— А Киев?

— Киев вне ‘черты’. Впрочем, министр внутренних дел обещал…

Владимир не дал евреям договорить.

— Не хочу я быть зависимым от министра внутренних дел. Идите с Богом.

— Позвольте, ваше сиятельство, — закричали евреи. — Ведь вы еще о религии нашей не спрашивали! У нас религия первый сорт. У нас многие брали…

Но Владимир ничего больше слышать не хотел, и евреи ушли. Пришли магометане. Владимир предложил им водки и закуску.

— Выпейте с дороги! — ласково предложил Владимир. — Выпейте и закусите вегчинкой! Водка своя, без акциза. Ветчина от собственной свиньи, свежая.

— Наша религия запрещает нам пить вино и есть свинину, — ответили магометане.

— Вот как!

Владимир задумался.

— Не подходит! — сказал он минуты через две. — Идите с Богом. Без свинины и водки мы погибшая страна.

Не успели уйти магометане, как пришли католические патеры, которые в первый день своего приезда увеличили вдвое население Киева. Владимир велел им также убраться.

Последними пришли миссионеры греческие, и что было дальше, всем известно.

Все киевляне, несмотря на то, что Реомюр показывал 15 ниже нуля, ринулись в Днепр. И через несколько дней многие из них сумели уже убедиться собственными глазами, что на том свете действительно существуют ад и рай…

Всех идолов Владимир приказал уничтожить. У Перуна к тому времени уже выросли золотые усы, и он был идолом в полном соку. Это не спасло его от смерти… Бедного Перуна утопили.

После крещения Владимир стал добрым и ласковым. Женился на хорошей женщине, вместо деревянных ложек купил дружине серебряные ложки, пил только за здравие, и то лишь в высокоторжественные и праздничные дни.

С серебряными ложками случались часто инциденты, но князь не сердился и приказывал их выкупать из ломбардов или купить новые.

Народ же киевский, несмотря на открытый переход в православие, в душе еще долго оставался язычниками. Многие из них тайно отправились на поиски несчастного Перуна и других богов. Это были первые богоискатели на Руси. Отчаявшись в поисках Перуна, некоторые из богоискателей взяли топор, пилу и рубанок и принялись строить нового Перуна. Это были первые богостроители на Руси.

Владимира в народных сказках называют ‘Ласковым’, ‘Милостивым’ и ‘Красным Солнышком’.

По-видимому, уже в те времена солнце было красного цвета, неприятного для глаз многих, многих.

Ярослав Мудрый

До Ярослава княжил брат его Святополк. По обычаю своего времени Святополк начал с убийства братьев, желая заслужить уважение народа.

Но ему не повезло! Потому ли, что он перехватил меру, убив слишком много братьев, потому ли, что убийство брата перестало быть оригинальным и вышло из моды, но Святополк уважения не снискал, а наоборот, его прозвали окаянным.

Единственный брат, оставшийся в живых, Ярослав, прогнал с престола Святополка и сам стал княжить.

Ярослав имел некоторую склонность к крамоле. Женил сына на француженке. Дочь выдал за венгра. С инородцами не расставался.

Кончил он тем, что сочинил законы, которые собрал и напечатал в губернской типографии под названием ‘Русская Правда’.

Министров юстиции тогда еще не было, и судьи имели полную возможность судить по существующим законам. Но судьи были истинные патриоты. Они поняли, какой вред могут принести патриотическим идеям писанные законы, и за небольшое вознаграждение они стали показывать, как можно обходить законы.

Один из судей, Шемяка, впоследствии на этом составил себе имя и сделался родоначальником целого поколения шемякинцев.

Когда ‘Русской Правде’ исполнилось 1000 лет, большая группа юристов отпраздновала с помпой тысячелетие обхода писанных законов.

Пред смертью Ярослав учредил дошедшее до нас и столь популярное теперь Удельное ведомство. За это он был прозван Мудрым.

Владимир Мономах

Лишь только сошел в могилу Ярослав Мудрый, как истребленные печенеги под видом половцев начали совершать набеги на русскую землю. В Киеве на столе сидел Всеволод I, который, как все Всеволоды, никаким умом и талантами не отличался. Киевляне давно уже хотели снять Всеволода со стола и посадить на стул, но не сделали это из уважения к его сыну Владимиру Мономаху.

Владимир Мономах носил постоянно тяжелую мохнатую шапку, которой нагонял страх на врагов. При словах ‘шапка Мономаха’ самые закоренелые половцы бледнели и бросались бежать.

Князья в это время не переставали ссориться. Был один князь Василько, который не хотел ссориться ни с кем, и это страшно возмутило князей.

— Это не по-товарищески! — с негодованием говорили князья — Все ссорятся, а он один не хочет ссориться. — Белоручка! Лентяй! От ссоры отлынивает!

Один из князей, Давид, не вытерпел и, пригласив к себе в гости Василька, выколол ему глаза.

— Теперь ступай! — сказал Давид, отпуская Василько. — Да не поминай лихом! Кто старое помянет, тому глаз вон…

Василько стал близоруким и всю жизнь потом носил очки.

Узнав про это, Владимир Мономах пришел в страшный гнев и приказал отнять у Давида его удел. Оставшись нищим, Давид открыл ресторан, известный и доныне под названием ‘Давидка’.

Между тем Всеволод Первый, несмотря на свою бездарность и неумение княжить, умер. На киевский стол сел Святополк Второй. Несколько лет пришлось снова Владимиру Мономаху сидеть на стуле и ждать, пока новый великий князь ляжет на стол. Когда это случилось, Владимир Мономах начал княжить в Киеве.

Любимым занятием князя было бить половцев и поучать делать добро. Однажды он разбил половецкое войско и взял в плен князя их Бедлюза. Владимир сказал ему:

— Почему вы не учите своих детей быть милосердными, честными и не проливать крови?

И велел разрубить Бедлюза на части.

Других пленников, поучив добродетели, Владимир Мономах также приказал рассечь на куски.

Он же является продолжателем законодательной работы Ярослава Мудрого, причем он внес в ‘Русскую Правду’ много изменений.

Главнейшие изменения были следующие:

1) За убийство из мести был установлен штраф.

Но штраф был до того ничтожный, что самый бедный человек, лишенный возможности ежедневно обедать, мог позволить себе дважды в день совершить убийство из мести.

2) Убийство пойманного вора не считалось убийством, но ворам закон запрещал попадаться, и воры никогда не обходили закон.

Проценты можно было взимать не больше ста, т. е. приблизительно вдвое меньше, чем взимали потом в нынешних банкирских конторах.

Уличенный в игре на бирже или в имении онкольного счета подвергался потоку и разграблению — древнему правительственному и банкирскому способу наказания преступника.

Владимир Мономах не был чужд и литературы. Пред смертью он написал ‘Поучение своим детям’. В поучении он сначала рассказывает о своих подвигах.

‘Был, — пишет он, — на коне и под конем. На коне хорошо, а под конем плохо. Медведь однажды прокусил мое седло, от чего оно тут же в страшных мучениях скончалось, не оставив потомства. 83 раза меня бодал лось и метал на рогах буйвол. Живите поэтому, дети, в мире и любви’.

Дальше Владимир Мономах поучает детей:

‘Не забывайте убогих, сирот, вдов’!

Дети Мономаховы, послушные отцу, всю жизнь не забывали вдовиц.

И прочие

После Владимира Мономаха князья забастовали.

— Не хотим быть талантливыми! — заявили князья. — Слава Богу, не иноземцы.

Когда какой-нибудь князь начинал проявлять признаки даровитости, остальные князья объявляли его штрейкбрехером и подсылали к нему убийц. Так был убит обвиненный в талантливости Андрей Боголюбский. Впоследствии оказалось, что произошла судебная ошибка. Слухи о талантливости Андрея Боголюбского были сильно преувеличены. Этот князь был более себялюбив, чем храбр, и стремился больше к завоеванию своих народов, чем чужих. С чужими народами он часто обращался по-человечески, в особенности с теми, которых ему не удалось завоевать. Со своими же народами он не церемонился, что его нынешние потомки Петр и Павел Долгорукие, принадлежа к конституционной партии, тщательно скрывают.

Остальные князья, а с каждым годом их становилось все больше и больше, проводили время в ссоре друг с другом и в придумывании себе приятных сердцу кличек.

Один называл себя ‘Храбрым’, другой — ‘Удалым’, третий — ‘Отчаянным’, четвертый — ‘Бесстрашным’, пятый — ‘Богатырем’ и т. д.

Народ не мешал князьям ссориться, так рассуждая:

— Чем больше князья будут заняты ссорами, тем меньше будут заниматься нашими делами.

Тогда еще не существовала пословица ‘паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат’.

Чубы трещали у ссорившихся князей. Суздальские князья трепали чубы владимирским князьям, владимирские — суздальским. Киевские князья трепали чубы и тем, и другим, и, в свою очередь, подставляли чубы новгородским князьям.

Ростовские князья долгое время ходили без работы, но потом присоединились к суздальским князьям, вместе с ними трепали чужие чубы или давали трепать свои.

Много князей от чуботрепания за весьма короткое время облысели, как колено, и сделались родоначальниками балетоманов и вообще мышиных жеребчиков.

Не мешал также народ князьям называться ‘Удалыми’ и ‘Бесстрашными’.

— Пусть называются! — говорил, улыбаясь, народ. И добавлял добродушно: — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не рубило головы.

Самая крупная ссора произошла между Торжком и Новгородом из-за Макарьевской ярмарки.

Торжок, славящийся своею обувью, ни за что не хотел приезжать на ярмарку.

— Если ты ходишь без сапог, — говорил Торжок, — то и приезжай ко мне! Обую. А таскать свой товар к тебе не стану. Сапоги вещь нежная и самолюбивая. Принесешь деньги, возьмешь сапоги.

Но Новгород ни за что не сдавался.

— При мне, — говорил он, — деньги, при тебе товар. Хочешь получить деньги, потрудись ко мне на ярмарку.

Сторону сапог приняли князья Ярослав и Юрий, а за Новгород вступился Мстислав Удалой.

Понятно, что раз вмешались князья, война стала неизбежной.

Макарьевская ярмарка одержала верх над сапогами в обратила их в бегство. Князь Юрий, ставший грудью за сапоги, еле спасся в одной рубашке. Торжок смирился и в знак покорности стал величать Новгород ‘господином’. Потом это вошло в обычай и все, обращаясь к Новгороду, говорили:

— Господин Великий Новгород!

И на простой, и на заказной корреспонденции Новгороду писали на конверте: ‘ЕВБ. Господину Великому Новгороду’. После чего следовали наименования улицы и дома.

Князей с ‘именами’ у новгородцев не было, и в историю пришлось принимать всех.

Вече

Существует легенда, что Новгород управлялся вечем. По словам легенды, к слову сказать, ни на чем не основанной, управление происходило так.

Посреди города на площади висел колокол. Когда у новгородцев появлялось желание посчитать друг другу ребра и зубы, они приходили на площадь и принимались звонить в колокол.

Моментально площадь покрывалась народом. Ремесленники, купцы, приказные, даже женщины и дети бежали на площадь с криками:

— Кого бить?

Вмиг начиналась всеобщая, прямая, равная, тайная и явная потасовка.

Когда драка переходила в поножовщину, князь высылал своих людей и разнимал дерущихся.

При этом очень часто, говорит легенда, доставалось самому князю.

Возмущенные нарушением своих прав — свободно сворачивать друг другу скулы — новгородцы кричали князю:

— Уходи, ваше сиятельство! Не мешай свободным людям ставить другу другу фонари!

Но князь не уходил, а уходили с площади сами новгородцы.

— Уходим, потому что сами так хотим! — говорили гордо новгородцы. — Не захотели бы — и не ушли.

— Ладно! Ладно! — отвечали князевы люди, подбадривая новгородцев ударами в спину. — Ну-ка поговорите еще!..

Действительно ли существовало когда-либо в Новгороде вече, трудно установить.

Иностранные ученые склонны думать, что вече существовало.

— Но, — добавляют они, — звонить в вечевой колокол имел право только князь новгородский, а чтобы никто из новгородцев не мог звонить в колокол, возле него был поставлен городовой.

II. Монгольское иго

Однажды на Руси раздались крики:

— Халат! Халат! Шурум-бурум! Казанскэ мылэ!

Русские побледнели.

— Что бы это означало? — спрашивали они, перепуганные, друг друга.

Кто-то, стуча от страха зубами, догадался:

— Это нашествие татар…

Как бы в подтверждение этих слов, еще резче, еще громче прозвучало:

— Халат! Халат! Казанскэ мылэ…

Россияне переполошились.

— Надо сообщить князьям.

Подбежали к князьям, которые в эту минуту были заняты весьма важными государственными делами.

Мстислав Галицкий только запустил обе руки в волосы Мстислава Черниговского и старался пригнуть его к земле. Мстислав Черниговский не имел времени обороняться, т. к. обе руки его были заняты в драке с Мстиславом Киевским. Мстислав Киевский с своей стороны отражал удары Мстислава Черниговского и в то же время старался сесть верхом на Мстислава Галицкого. Насилу разняли князей и сообщили о нашествии татар.

— Эх, косоглазые черти! — выругались князья. — И подраться как следует не дали. А драка так хорошо наладилась.

Однако делать было нечего. Нужно было немедленно принять экстренные меры.

— Халат! Халат! — уж совсем близко послышался татарский боевой клич.

— Ишь заливаются! — с досадой проворчали князья. — Должно быть, сам Темучин так старается.

Князья сели совещаться.

— Я придумал! — сказал князь Галицкий.

— Что придумал?

— Придумал верное средство против татар.

Князья стали торопить его говорить скорее.

— Скажу, — сказал князь Галицкий, — но с условием.

— С каким условием? Скорее говори!

— С таким условием, чтобы на это средство мне одному был выдан патент.

— Хорошо пусть так! Какое же это средство?

Князь Галицкий откашлялся и сказал:

— Я предлагаю, чтобы на воротах каждого города сделать надпись ‘Татарам и тряпичникам вход воспрещается’. Посмотрят татары на надпись и отойдут, не солоно хлебавши. Нравится вам моя мысль?

Князья задумались.

— Нравится-то нравится, — заговорил первый князь Киевский, — да закавыка вот в чем.

— В чем?

— Закавыка в том, на каком языке сделать надпись.

— Конечно, по-русски.

— Тогда татары не поймут и будут продолжать наступление.

— В таком случае по-татарски.

— А по-татарски у нас никто не грамотен.

Пришлось отклонить совет князя Галицкого.

— Придется воевать! — печально заметил князь Киевский.

— Да, ничего не поделаешь! — согласился князь Черниговский: — что ж, драться для нас дело привычное.

— Так — драться, а то воевать! — сказал князь Галицкий. — это две большие разницы, как говорят в Одессе.

Решено было соединиться силами и пойти навстречу врагу.

Битва при реке Калке

Перед битвой татары прислали к русским князьям послов.

— Мы вас не тронем, и вы нас не трогайте, — сказали послы. — Мы пришли наказать половцев. Они у нас служили в конюхах и ушли, не предупредив, как полагается по закону, за две недели вперед. Кроме того, еще уздечку украли. Не мешайте нам их проучить!

Князья, услышав это, подумали:

— Ага, испугались нас, проклятые басурмане!

И сразу, осмелев, ответили:

— Знать вас не хотим. Убирайтесь лучше, пока целы.

Некоторые из воевод подняли полы свои, скрутили из них свиное ухо и, показывая его татарским послам, дразнили их:

— Хотите свинины?

Послы от свинины отказались, и их убили, а князья с войском двинулись вперед.

На реке Калке встретили татар.

— Стройся! — скомандовал князь Киевский.

Воины стали строиться.

Это обидело князя Галицкого.

— Почему он первый стал командовать! — разозлился он. И назло князю Киевскому он скомандовал:

— Ружья вольно!

— На пле-э-чо-о! — скомандовал назло Киевскому и Галицкому князьям князь Черниговский.

Татары в это время выстроились и стали готовиться к нападению.

— Вперед! — приказал князь Киевский.

— Налево марш! — назло приказал князь Черниговский.

— На-аправо — назло обоим крикнул во весь голос князь Галицкий.

Послушное войско сделало шаг вперед, потом шагнуло налево, потом направо и остановилось. Татары начали наступление.

— Пли! — раздался голос князя Волынского.

— Я тебе покажу ‘пли’, — злобно прошептал князь Киевский.

И зычно прозвучал его голос:

— В штыки!

— Закидай шапками! — прозвенел голос князя Галицкого.

Войско не знало, что делать, и поминутно хваталось то за штыки, то за шапки, то за курки. Прежде, чем князья успели отдать в третий раз команду, татары разбили их войско и захватили их самих в плен.

Проголодавшиеся татары положили их под доски и сели на них обедать. Было скверно под досками. Татары ели много и к концу обеда так отяжелели, что кости у князей хрустели под их тяжестью.

— Ты виноват! — прошипел князь Волынский князю Киевскому. — Ты командовал ‘в штыки’, когда я командовал ‘пли’. Эх, ты — Суворов…

— Нет, ты виноват! — свирепо ответил князь Киевский. — ты должен мне повиноваться, потому что Волынь числится в киевском генерал-губернаторстве, а не Киев в волынском.

— Вы все виноваты! — еле выдавил из себя князь Галицкий. — Разве можно было командовать ‘налево’, как это сделали вы? ‘Направо’ нужно было.

— А ты помалкивай! — посоветовал князь Волынский. — Тоже Наполеон выискался. Как смеешь разговаривать со мной таким тоном?

Князья хотели сцепиться в рукопашную, но доски с сидевшими на них татарами помешали этому. Словесная же междоусобица продолжалась до тех пор, пока татары, съев сладкое, превратились в стопудовые гири и раздавили насмерть князей.

Последние слова их, обращенные друг к другу, были:

— Киевская галушка!

— Черниговский пошехонец!

— Волынская щетина!

Нашествие Батыя

Истощив все казанское мыло и другие съестные припасы, татары ушли обратно в Азию.

— Больше уж не придут! — уверенно заявили новые князья.

— А почему не придут? — спрашивали скептики.

— Так. Нечего им тут больше делать.

— А, может быть, снова захочется воевать?

— Не захочется!

Люди благоразумные советовали:

— Укрепиться бы нам теперь, как следует. Подготовиться по-людски. А то снова придут и голыми руками возьмут нас.

Но князья и слышать не хотели.

— Наши отцы и деды жили не подготовленными к войнам, и мы проживем.

Нашлись люди, которые доказывали, что так жить нельзя, но людей этих сажали в тюрьмы.

Тринадцать лет татары ждали, чтобы русские приготовились к войне, но, не дождавшись, со злости снова двинулись на Русь.

На этот раз татары приехали со своими семействами, родственниками и знакомыми.

— Всем тут места хватит, — любезно говорил всем Батый, новый начальник татарской орды.

Князья снова собрались на совещание, но, пока они совещались, Батый воевал.

И в тот день, когда князья выработали блестящий план защиты, он оказался уже излишним, т. к. все земли русские уже были в руках Батыя.

— Опоздали малость! — говорили с досадой князья: — Не могли подождать косоглазые дьяволы!

В битве каждое княжество показывало чудеса храбрости и презрения к смерти.

Батый после каждой битвы с изумлением говорил своим приближенным:

— Этаких храбрецов в жизнь не видал! Если бы хоть мы наполовину были так храбры! Мы бы весь мир завоевали.

Один Евпатий Коловрат, рязанский Поддубный, истребил половину татар и не успел истребить второй половины только потому, что невовремя был убит татарином.

Под Новгородом татары потеряли почти все войско и после больших усилий взяли его приступом.

Покорение Киева обошлось татарам так дорого, что Батый воскликнул:

— Еще одна такая победа, и я останусь без войска!

Взяв Волынь, Батый увидел себя одного без воинов, т. к. все пали в битве. Он стоял, окруженный многочисленными семействами татар.

‘Чем я их кормить буду?’ — задал себе вопрос Батый.

И, схватившись за голову, он закричал:

— Бар, Вар! Отдай мне мои легионы!

Несмотря, однако, на отчаянную, почти нечеловеческую храбрость, которую показали русские, татары победили их и, обложив приличной данью, отправились в Венгрию и Польшу. Но в Моравии татары встретили трусливое и никуда не годное войско, и, потерпев страшное поражение, Батый воротился назад.

Про осаду Киева, между прочим, рассказывают следующее.

Пред тем, как отправиться на приступ, Батый отдал приказ:

— Женщины и дети, орите!

Женщины и дети подняли такой гвалт, что киевляне как бы оглохли и не слышали шума от приступа. Сами же татары заложили уши ватой и стали на стены лезть. Потом начали разбивать ворота бревнами.

Но бревна разбивались, а ворота оставались целы и невредимы.

Тогда Батый приказал.

— Достаньте мне несколько членов союза русского народа!

С опасностью для жизни татарским удальцам удалось достать из-за стен несколько союзников. Батый приказал употребить их в дело вместо бревен. Не прошло и часа, как союзные лбы превратили киевские ворота в решето. Батый велел выдать союзникам по рублю и по чарке водки.

— Теперь можете идти! — сказали им, когда ворота были разрушены.

Но союзники пожелали остаться у татар.

— Вы погромщики, и мы — погромщики, — сказали они татарам. — Мы отлично сойдемся.

А Батыю они сказали:

— Будь нашим атаманом! Вместе будем собирать дань и не давать отчета.

Батый согласился.

После этого Киев был разграблен, и, подобно толмачевской Одессе, превращен в груду развалин.

Золотая орда

Князья думали, что Батый, повоевав, уедет обратно в Азию и займется снова торговлей. Но Батый не поехал в Азию, а построил себе сарай и поселился в нем. Князья стали ездить в сарай на поклон.

Сначала им это было неприятно.

— Сидят какие-то халатники, — рассказывали князья, — а ты им кланяйся!

Но с течением времени они привыкли и даже решили, что ездить в сарай выгодно.

Поклонишься ниже хану, а он тебя за это наистаршим сделает.

А принесешь подарочек, и всех твоих врагов в порошок сотрет.

Действительно, татары были очень падки на подарки и любили, чтобы им кланялись пониже.

Вот что рассказывают про посещение татарского хана Даниилом Галицким.

Сначала Даниил хотел свергнуть татарское иго и заменить его папским игом.

— Хочу быть католиком! — писал папе Даниил Галицкий. — Спаси меня от татар, и я со своим народом перейду в католичество.

Папа обрадовался, прислал Даниилу королевскую корону и обещал молиться. К сожалению, татары, по своему невежеству, больше боялись хорошо вооруженных людей, чем молитв, и ига своего с русских не сняли.

Папа стал проповедовать крестовый поход. Но и на земле, как и на небе, папе оказали непослушание.

Тогда Даниил сказал:

— Два ига нести хочу!

И написал папе, что раздумал переходить в католичество.

— Так отошли королевскую корону! — потребовал папа.

— Никакой короны я у вас не брал! — ответил Даниил. — Не знаю даже, про что вы говорите.

Так в первый раз папа римский помолился себе в убыток. Данил же стал ездить в орду. Вот как описывают его первое путешествие.

Въехав в сарай, Даниил увидел кумысное заведение. На вывеске были нарисованы кобыла и жеребенок, под которыми красовалась надпись: ‘Батый и сын’.

Князь понял, что это заведение принадлежит самому хану, и вошел в него.

— Данило, — сказал Батый, — отчего ты так долго к нам не ехал?

— Не знал, где вы живете, — ответил Даниил.

Батый помолчал.

— Кумыс пить будешь? — спросил хан.

— Буду! — ответил Даниил. — Врачи велели пить. Если недорого возьмешь, буду у тебя пить.

Батый подал бутылку кумыса.

— У меня лучший кумыс! — похвалил он. — Попьешь его и поправишься

— Пойду теперь к ханше, — сказал Даниил.

— Иди! — сказал Батый.

Ханша приняла ласково князя, дала поцеловать ручку и с обворожительной улыбкой сказала:

— Купи, князь, халат!

Князь купил несколько халатов и выдал чек на государственный банк.

Ханша повертела чек в руках и сказала:

— Не привыкли мы к этим бумажкам. Лучше уступлю немного, но чтобы наличные.

Князь заплатил наличными.

25 дней пробыл в орде Даниил. Здоровьем он очень поправился и халатов накупил тьму. Но грусть не сходила у него с лица.

— Не люблю татар, даже кумысом угощающих и халаты продающих! — говорил князь.

Даниил Галицкий по приезде домой с горя разбил литовцев и поехал в гости к венгерскому королю.

После него князья еще долго продолжали ездить в батыевский сарай. Татары отлично торговали.

Дань

Часто, не меньше одного раза в год, татары присылали своих послов собирать с русских дань.

Послы (баскаки) ходили по дворам и брали все, что плохо лежало, ничем не брезгая.

Увидят веревочку, и веревочку берут, увидят хорошо или даже плохо выпеченный хлеб — и сейчас в торбу. Баскаки очень не любили, когда им не позволяли брать того, что им понравилось, и убивали скупых. Русские, по свойственному им добродушию, смотрели на шалости татар сквозь пальцы,

— Пусть берут, если им нравится, — говорили русские. — им, вероятно, нужнее, чем нам.

А когда баскаки нечаянно спроваживали кого-нибудь на тот свет, народ только удивлялся и говорил:

— Берут хлеб — это еще понятно. Хлеб можно съесть и насытиться. Но жизнь наша им зачем? Разве выручишь что-нибудь за человеческую жизнь? Чудаки эти татары! Берут вещь, которая им никакой пользы принести не может.

В первые годы татары сдали русские земли в аренду откупщикам. Прославились тогда имена знаменитых откупщиков Губонина, Терещенко, Полякова и др. Но потом князья сами стали собирать дань для татар. Больших барышей князья не получали, но в убытках тоже не были.

Александр Невский

В то время прославился Новгородский князь Александр Невский.

— С татарами нам не справиться! — сказал этот воинственный князь. — А бить кого-нибудь надо. Начнем бить шведов и ливонских рыцарей.

— На безрыбье и рак рыба! На бесптичье и Бальмонт соловей! — согласилась дружина.

Ливонские рыцари тогда жили недалеко от шведов. Это был храбрый народ, который воевал, молился, интриговал. При посвящении в рыцари посвящаемого клали на землю и обшивали толстой железной броней с ног до головы. Возле рта только оставлялось отверстие, через которое рыцарь принимал пищу. Рыцари становились совершенно похожими на паровики с той только разницей, что паровики приносили пользу, а ливонские рыцари никакой пользы не приносили.

Рыцари никогда не вступали в брак, но с каждым годом их население увеличивалось, и немало ливонят бегало в домах самых строгих рыцарей.

— Это нам Бог посылает за благочестие! — говорили набожные рыцари.

Узнав о тайном решении Александра побить их, ливонские рыцари высадились на Чудское озеро и построились там свиньей. Александр, увидев это, перехитрил их, — построил свое войско свинобойней. Ливонцы потерпели поражение и побежали.

Еще большую победу одержал Александр над шведами. Под начальством Биргера шведы высадились на южном берегу Невы. Шведская партия в Финляндии, а также Лео Мехелин и сам Свинхвуд вошли в тайные сношения с Биргером. Александр Невский не дал врагам соединиться и напал на шведов.

Рассказывают, между прочим, следующую легенду. Накануне битвы к лагерю Александра подплыли в лодке петербургский городской голова и товарищ его.

— Сим победишь — сказали они Александру, указывая на невскую воду.

Александр понял намек и велел немедленно убрать плакаты с надписями ‘Не пейте сырой воды!’ Шведы без боязни принялись пить сырую невскую воду и чрез несколько дней скончались от холеры.

После побед над шведами и Ливонским орденом Александр получил названье Невского.

Когда он умер, Киевский митрополит воскликнул:

— Зашло солнце земли русской!

Духовная цензура зачеркнула эти слова.

Московское княжество

С первого дня своего основания Москва была кадетскою, т. к. была основана одним из лидеров этой партии князем Долгоруким по директиве ЦК. Но мало-помалу она правела. Сначала перешла к октябристам, которые сильно принизили ее значение. Потом Москвой завладела торгово-промышленная партия, представителем которой в то время был Иоанн Калита.

Прозвали его Калитой за то, что он постоянно ходил с открытым кошельком (калита) и каждую минуту туда что-нибудь вкладывал. Увидит, что какой-нибудь князь зазевался, а Калита уж тут как туг и хлоп его землю в калиту.

Рассердится хан на сборщика дани и велит отрубить ему голову, а Иоанн Калита сейчас к хану:

— Буду собирать вместо него дань.

Был даже слух, что для увеличения своих доходов Иоанн играл на бирже.

Тратил Иоанн Калита очень мало, т. к. был скуп и берег деньги. Его любимой поговоркой было:

— Я не Ротшильд. Мне нужны деньги на дело.

На накопленные деньги Иоанн строил дома и украшал Москву.

Для привлечения жителей в Москву были построены Художественный театр, Станиславский и Федор Шаляпин.

Сыновья Иоанна Калиты уже были полновластными хозяевами всей Руси и обращались свысока с удельными князьями. Особенно прославился внук Иоанна Калиты Дмитрий Донской.

Куликовская битва

Дмитрий Донской задумал свергнуть татарское иго. Когда приехали татарские баскаки за данью, Дмитрий их любезно принял и вежливо спросил:

— Чем могу служить?

— За данью приехали, — ответили баскаки.

— За данью? За какой данью?

Баскаки баскакнули от удивления чуть не до потолка.

— За обыкновенной данью, — сказали они, начиная сердиться. — Хану деньги нужны.

— Если хану деньги нужны, пусть идет работать. Всех нищих не накормишь. Так и скажите хану! Кажется, Мамаем его зовут?

Баскаки повернулись к двери.

— Подождите, — остановил их князь. — Я забыл вас повесить.

Баскаки остановились и были повешены. Когда Мамай узнал про это, он так рассвирепел, что потерял дар слова и три дня только топал ногами. Чрез несколько дней он собрал свою орду и пошел на Москву. Дмитрий Донской пошел ему навстречу. Войска рвались в бой, горя желанием поколотить ‘сыроядцев’.

Пред битвой князья стали умолять князя не рисковать жизнью, но Дмитрий Донской сказал им:

— Мне жизнь не дорога. Вот если бы моего любимца Михаила Бренка спасти от смерти.

Вдруг прекрасная мысль озарила голову Дмитрия Донского.

— Михайло! — позвал он Бренка.

— Что, князь, прикажешь?

— Сними с себя простое платье воина и надень мое дорогое великокняжеское платье! Я хочу, чтобы на тебя татары меньше обращали внимания. Я же надену твое.

Михаил Бренко пытался возразить:

— Князь, ведь в твоем платье я буду больше заметен…

— Делай, что тебе приказывают! — ответил князь.

Надев платье своего любимого боярина Бренко, Дмитрий лег под ветви срубленного дерева.

Между тем татары бросились в бегство. Сам Мамай бежал впереди всех, выкрикивая неприятные для Магомета слова.

Причину татарского бегства объясняют двояко.

Историки говорят:

— Причиной бегства послужил засадный полк, который бросился на татар неожиданно.

Летописцы же утверждают:

— Не храбрость была здесь причиной, а вмешательство небесной силы. Когда русские побежали, ангелы стали поражать татар.

Люди трезвые склонны больше к тому, что летописцы правы. В самом деле, без ангелов трудно побеждать княжескому войску…

Когда кончилась сеча, Дмитрий вышел из-под срубленного дерева и, убедившись, что он не ранен, стал принимать поздравления.

Река, на берегах которой произошла знаменитая битва, в честь Дмитрия Донского была названа Доном.

Свержение ига

Однако нахальство татар не имело границ. Несмотря на явное поражение на Куликовом поле, они ига своего не сняли, а наоборот — усилили его.

Мамая сверг с престола Тохтамыш и сам стал править татарами. Мамай бежал в Крым, где был изловлен и выдан Тохтамышу. Тохтамыш убил Мамая и пошел на Москву, чтобы наказать Дмитрия Донского.

Но Дмитрий Донской перехитрил глупого хана. Узнав о его приближении, он покинул Москву, сказав народу:

— Уж вы сами как-нибудь справитесь с Тохтамышем, а мне некогда. Я очень спешу.

Напрасно Тохтамыш заглядывал под все срубленные деревья, Дмитрия Донского нигде не могли найти.

Народ московский не справился с Тохтамышем и за это был почти весь изрублен татарами.

Вернувшийся потом в Москву Дмитрий Донской укорял москвичей.

— Эх, вы трусы! — говорил он с негодованием. — С какими-то татарами справиться не могли. Только то и умеете делать, что линючим ситцем торговать. Аршинники! Самоварники!

Свержение татарского ига произошло только чрез сто лет при помощи татар.

Случилось это при княжений Иоанна Третьего, которому удалось поссорить двух ханов — Ахмата и Менгли-Гирея — так, что они друг о друге слышать не могли.

Крымскому хану Менгли-Гирею Иоанн как-то сказал:

— Знаешь, какой слух распустил про тебя хан Ахмат?

— Не знаю. Говори!

— Он говорит, что ты в молодости был в Ялте проводником и обирал московских купчих.

— Я — проводником!

Менгли-Гирей покраснел от гнева.

— Я ему покажу, какой я крымский проводник, трубите войну!

Крымская орда поднялась, как один человек, и пошли на Золотую орду.

Ордынскому же хану Иоанн сказал:

— Ты не знаешь, что говорит про тебя крымский хан Менгли-Гирей…

— А что он говорит?

— Он говорит, что ты в кумыс кладешь толченый мел, и уверяет, что не избежать тебе полицейского протокола.

— У меня кумыс с мелом!

И, кипя гневом, Ахмат закричал:

— Орда, вперед!

Обсудив положение вещей, Иоанн по дороге пристал к Менгли-Гирею.

Долго искали противники реку. В те времена был обычай воевать только на берегах реки, это было то же самое, что теперь танцевать от печки. Нашли, наконец, реку Угру и стали по сторонам. Менгли-Гирей с русскими на одном берегу, а Ахмат на другом.

— А ну-ка, пожалуйте сюда! — грозно звал на свои берег Ахмат. — Мы вам покажем полицейский протокол.

— А, боитесь переправиться! — ехидничал Менгли-Гирей. — Милости просим. Мы вам покажем московских купчих.

— Так его! Так его! — подзадоривали Менгли-Гирея русские воеводы.

Иоанна подстрекали к битве и народ, и воеводы, и духовенство. Но Иоанн отвечал:

— Зачем драться, когда можно и так постоять. Над нами не каплет.

Потом начало капать — наступила осень. Обе армии раскрыли зонтики и продолжали стоять.

Пошли морозы. Обе армии надели фуфайки и теплые пальто и продолжали стоять.

— Посмотрим, кто кого перестоит! — говорили враги.

В один прекрасный день Ахмат и Менгли-Гирей увидали, что Угра стала.

‘Что, если они переправятся по льду и разобьют нас?’ — подумал с ужасом Ахмат.

‘Что, если они переправятся по льду и разобьют нас?’ — подумал, похолодев от страха, Менгли-Гирей.

‘Надо спасаться!’ — решил Ахмат.

‘Надо бежать!’ — решил Менгли-Гирей.

И обе армии пустились так быстро бежать друг от друга, что только пятки сверкали.

Таким образом, свержение ига обошлось без пролития крови и почти без участия русских войск.

III. Иоанн Грозный

Рождение

Весть о рождении Иоанна Грозного как громом поразила Москву.

Птицы и звери попрятались в лесах. Рыба со страху сделалась еще более мокрой и притаилась на дне океана.

Люди совсем потеряли головы и были этому очень рады, ибо рассуждали так:

— Иоанн Васильевич все равно их отрубит. Лучше уж сами потеряем головы. Когда придут палачи, они останутся в дураках — нечего будет рубить.

Родившись, Иоанн Грозный осмотрелся кругом и спросил, метнув глазами на стонавшую роженицу:

— Это кто?

Ему ответили:

— Елена Глинская. Твоя мать. Она родила тебя.

Иоанн Грозный милостиво улыбнулся и сказал:

— Она прекрасно сделала, что родила меня. Но… — Грозный нахмурил брови. — Но… Мавр сделал свое дело, пусть Мавр уйдет… Г-жа Глинская, назначаю вас царской матерью. Теперь можете идти.

Елена поклонилась и удалилась в свои покои.

— А это кто?

Царь указал на женщину, возившуюся с пеленками.

— Акушерка. Она помогла тебе увидеть свет.

— Не люблю акушерок и зубных врачей…

Царь поморщился и велел отрубить голову акушерке. Акушерка была очень рада, что так легко отделалась. ‘Зачем акушерке голова? — рассуждала она вполне здраво. — Акушерке нужны только руки и инструменты’.

Покончив с акушеркой, Иоанн Васильевич приказал спустить на народ московский несколько медведей.

— Остальные милости, — заявил при этом Грозный, — совершу после. Теперь беру отпуск на год. Править же московской землею будет мать и дяденька Телепнев-Оболенский.

После этих слов царь затворился со своей кормилицей и целый день не выходил.

Воспитание Иоанна

Воспитание Иоанн Васильевич получил по Фребелю.

В восемь часов утра он уже был на ногах и для развития мускулов рук делал гимнастику — остроконечным жезлом бил своего спальника.

Потом приступал к гимнастике, развивающей мускулы ног, — около часа топтал ногами стольника.

В десять начинался урок русского языка — царь ругал бояр.

В одиннадцать Иоанн Васильевич приступал к занятию чужими языками — вырезывал языки у провинившихся приближенных, а оставшиеся части тела бросал в темницу.

После завтрака маленький Грозный выезжал из дворца изучать народ.

Изучал он народ не поверхностно, как это делается теперь, а основательно, анатомически. Каждого изучаемого разрезывали на несколько частей, и каждая часть подвергалась изучению.

— Вон идет купец! — говорил Иоанн Грозный. — Давай-ка, посмотрим, лежит ли у него ко мне сердце или нет?

Купца рассекали на куски, отыскивали сердце и смотрели, лежит ли оно к Иоанну или нет.

В те темные и невежественные времена, когда даже первой гильдии купцы еле подписывали свои фамилии, любознательность царя не находила сочувствия в сердцах москвичей.

При встрече с Иоанном каждый старался улизнуть в сторону, спрятаться от него.

Это злило Иоанна Васильевича и делало его нервным.

— Не понимают меня! — жаловался он матери. — Я медицину хочу изучить, а они против вивисекции. Такие невежды.

— Ах, они подлые! — сердилась мать Иоанна Васильевича. — Дитя на них медицинские опыты делает. Может быть, препарат какой выдумает! А они прячут от него свои дурацкие головы.

И она приказывала своему любимцу Телепневу-Оболенскому как можно больше нарубить голов для своего сына.

В конце концов сам Телепнев-Оболенский был подвергнут анатомическому опыту.

Однажды Иоанну Васильевичу передали известные слова Калигулы: ‘Как бы мне хотелось, чтобы у всех людей была одна олова, и чтобы я отрубил эту голову’. Молодой Иоанн, вздохнув, сказал:

— Я не утопист! Я знаю, что сколько людей, столько голов, и работы будет много.

И, подняв очи свои горе, прибавил со смирением:

— Что ж, будем трудиться. Терпение и труд все перетрут.

Так рос в благочестии и постоянных научных трудах молодой Грозный.

Совершеннолетие

Спустя год после рождения Иоанн Васильевич объявил себя семнадцатилетним.

— Теперь начну царствовать! — заявил он. — Кто еще не казнен?

Неказненные бояре стали подходить к Иоанну.

— Не толпитесь! — закричал на них Иоанн. — Тут вам не театральная касса. Станьте в очередь!

Бояре стали в очередь.

— Сколько вас развелось! — с досадой сказал Грозный.

Бояре виновато опустили глаза.

К вечеру все было кончено. Оставшиеся после казненных боярские шапки Грозный роздал своим новым приближенным.

Так как приближенных оказалось меньше, чем боярских шапок, то любимцы получили по две шапки.

Отсюда пошли двойные боярские фамилии: Голенищев-Кутузов, Сумароков-Эльстон, Витте-Витте, Кафгаль-Гендельман, Сименс-Гальске, Швеция-Норвегия, Жорж-Борман и др.

Забавы Иоанна Грозного

Любимейшей забавой молодого царя было жениться.

У Иоанна в сущности было очень нежное сердце, и единственной причиной его жестокости было любопытство.

Женившись и пожив некоторое время с женой, он начинал думать: ‘Любопытно было бы посмотреть, какова будет моя вторая жена?’

Несколько месяцев Иоанн Васильевич боролся со своим любопытством, но потом не выдерживал и постригал жену в монахини, а сам брал другую жену.

— Ничего не поделаешь! — говорил он: — Уж очень я любопытен.

Игрушки молодому царю заменяли бояре молодые и старые. Поиграв с боярином, Иоанн начинал томиться мыслью: ‘Что у моей новой игрушки делается внутри?’

Любопытство до тех пор мучило царя, пока он не распарывал живот у боярина и не узнавал, что делается у него внутри.

Испортив первую игрушку, он брал новую, которую чрез некоторое время постигала участь первой.

Сначала Иоанну Васильевичу нравились бояре Глинские.

— Славные игрушки! — восхищался он: — Вот интересно было бы знать, какие там у них пружины внутри? Должно быть, заграничные.

Недолго крепился Грозный и велел распороть Глинских. Потом то же самое он сделал с Шуйскими, потом с Вельскими.

Каждый год Иоанн Васильевич производил набор новых любимцев.

Родные любимцев оплакивали их, как покойников. Пред отправкой любимцев во дворец матери и жены голосили:

— На кого ты покинул нас, сиротинушек!

Знакомые с грустью жалели любимца:

— Так молод — и уж в любимцы попал. Поистине смерть не разбирает.

В Москве люди больше умирали от внезапной любви Иоанна Васильевича, чем от других заразительных болезней.

Характера Иоанн Васильевич был веселого, и любил он шутить. Однажды он велел в шутку бросить псам своего любимца Андрея Шуйского. К сожалению, псы не поняли шутки и загрызли бедного боярина.

В другой раз Иоанн обратил внимание на длинные бороды новгородских купцов.

— Вы бы побрились! — посоветовал им царь.

— Рады побриться! — ответили купцы, — да парикмахерской поблизости нет.

— Это пустяки! — сказал Иоанн Васильевич. — Можно и без парикмахера.

Он приказал облить бороды купцов дегтем и поджечь. В одну минуту подбородки у них стали чистенькими, как ладонь.

Купцы похвалили царя за находчивость и были очень рады, что им не пришлось платить за бритье.

К сожалению, современники Иоанна Грозного ложно истолковывали шутки царя и придавали им какой-то меерхольдовский оттенок.

После пожара

Однажды от сальной свечи загорелась Москва.

Во время пожара во дворец ворвался неизвестный человек в рясе, впоследствии оказавшийся священником Сильвестром, и крикнул Иоанну:

— Ты во всем виноват!

— Я не поджигал! — сказал твердо Иоанн. — Напраслину возводишь, батюшка.

— Это за твои грехи! — грозно закричал Сильвестр. — Покайся.

Иоанн покаялся и велел убить Сильвестра.

‘Надо созвать Земский собор! — подумал Иоанн Васильевич. — Пусть правит, как знает’.

Земский собор был созван. ‘Чего-то еще не хватает?’ — подумал Иоанн. И вспомнил: ‘Знаю! Нужен еще Духовный собор’. Духовный Собор был созван.

‘Что бы еще созвать?’ — задал себе вопрос Грозный. И, подумав немного, решил: надо созвать опричнину.

Когда опричники были созваны, Грозный приказал им:

— А ну-ка, ребятки, разгоните мне Земский собор!

Опричники разогнали.

— А теперь Духовный собор!

Опричники разогнали Духовный собор.

Иоанн Грозный позвал к себе членов Земского собора и спросил их:

— Наговорились?

— Наговорилися досыта! — ответили земские люди.

— Все высказали?

— Все.

— Значит, языки вам больше не нужны?

Иоанн Васильевич приказал вырвать у них языки. Потом он призвал членов Духовного Собора и спросил:

— А вы что сделали?

— Вот что сделали.

Члены Собора подали Иоанну ‘Стоглав’. Иоанн рассмеялся.

— Думаете, что, если он о ста головах, так и ничего с ним сделать нельзя?

Он велел обезглавить ‘Стоглав’.

Еще дальше, пошедши по пути реформ, Иоанн Васильевич велел сочинить Судебник.

Чрез некоторое время он спросил сочинителей:

— Готов Судебник?

— Готов, — ответили ему.

Иоанн велел сжечь Судебник и утопить сочинителей.

— Любопытно, — сказал он, — посмотреть, как будут гореть законы и тонуть законники.

И еще много прекрасных деяний совершил под благотворным влиянием добрых советников раскаявшийся Иоанн Грозный.

Взятие Казани

Между тем в Казани начались беспорядки. Стали произносить слова против начальства. В университете пели недозволенные песни.

— Все это инородцы мутят! — говорили в Москве.

И говорившие так не ошиблись. Татарская партия овладела умами молодежи и мутила их.

На улицах то и дело раздавалось:

— ‘Отречемся от старого мира’…

Околоточные из сил выбивались, получая взятки и арестовывая кого надо, а еще больше — кого не надо.

— Надо примерно наказать бунтовщиков! — сказал, разгневавшись, Иоанн Васильевич.

Он собрал войско, пошел на Казань и осадил ее. Комендантом крепости был не русский генерал, а татарин, и осажденные поэтому упорно защищались.

— Вы здесь повоюйте! — сказал Иоанн Васильевич. — А я пойду молиться.

Воины пошли штурмовать Казань, а Грозный пошел молиться.

Пред самым солнечным восходом взорвало большой подкоп, где находилось 48 бочек с порохом.

Из того факта, что бочки не были до подкопа раскрадены, а порох взорвался, историки выводят заключение, что интенданты и инженер, руководивший подкопом, были немцы.

Казни

Наконец не стало бояр на Москве. Все были казнены.

— Странные люди эти бояре! — говорил, пожимая плечами, Иоанн Васильевич. — Никак не могут приучиться жить без головы. Чуть огрубишь голову, глядишь, а уже боярин окочурился.

— Избалованный народ! — поддакивали приближенные. — Неженки.

Грозный загорался гневом и кричал:

— Так я же их научу! Без двух ног может жить человек, неужели же без одной головы трудно жить?

И он рубил головы до тех пор, пока в один прекрасный день ему заявили:

— Нет больше бояр. Все вышли.

Грозный опечалился, но скоро решил:

— Выпишем из других городов. Думаю, что на наш век бояр хватит.

Он велел собрать войско и во главе его двинулся к Новгороду. Овладев городом, Иоанн Грозный приказал снять с веревки вечевой колокол. Последний висел долго и уже задыхался.

— В Москве поправится! — сказал царь.

Вечевой колокол увезли в Москву.

Потом Грозный приступил к новгородским боярам. Покончив с ними, он собрал новгородских женщин и спросил их:

— Вы любите своих детей?

— Любим, — ответили женщины:

— Сейчас увидим, правду ли вы говорите.

Грозный приказал привязать детей веревками к матерям их и бросить в воду. Несмотря на такую привязанность к детям, матери не спасли их и утонули вместе с ними.

— Вот вам доказательство, как ‘свободные’ женщины любят своих детей! — сказал Иоанн Васильевич своим приближенным. — Гражданки!

— Эмансипированные! — с презрением поддакнули приближенные. — Все они таковы, эти ‘освободительницы’.

Когда были истреблены новгородские бояре, Иоанн Васильевич пошел искать бояр в Псков, а тем временем в Москве успели вырасти новые бояре на месте казненных, и Грозный вернулся в Москву.

Покорение Сибири

При Иоанне Грозном случилось странное событие. Однажды во дворец пришел человек и отрекомендовался:

— Иван Кольцо, вице-покоритель Сибири.

Иоанн Васильевич пронизал пришельца глазами и произнес:

— Скажи, прямо, жиган. Беглый из Сибири.

— Я не беглый, а покоритель.

— Отлично. Расскажи, что ты там покорил.

Кольцо стал рассказывать:

— Казаки мы, т. е. что ваше, то наше, а что не наше, тоже наше. Мы люди простые и неученые. По-неученому и живем.

— Это мы слыхали. Дальше.

— Сейчас будет и дальше.

Кольцо погладил усы и самодовольно продолжал:

— Некого стало на Руси грабить. Много ли после опричника награбишь? Мы и пошли дальше за Урал. Смотрим, земли много, а народу столько, сколько у лысого волос на голове.

— Прошу без намеков, — прервал Иоанн. — Говори просто.

— Могу и так. А царствует над этим, прости Господи, народом слепой царь, и предводительствует глухонемой воевода. Мои люди, как львы, бросились на этот народ и разбили его. Слепой царь не увидел, а глухой воевода не услышал, как мы подкрались к народу и покорили его. Вот я и твоей милости подарки привез.

Иван Кольцо вынул несколько соболей и лисиц и разложил их пред Иоанном Васильевичем.

— Стибрили? — кратко спросил Грозный.

— Никак нет. Настреляли!..

Иоанн Васильевич стал рассматривать подарки.

— Заграничные! — сказал он с видом знатока.

— Без фальши! — подтвердил Кольцо. — Вот и таможенные пломбы.

— Спасибо. А кто вами предводительствовал?

— Предводительствовал наш атаман Ермак Тимофеевич.

— Почему же он сам не явился?

Кольцо замялся.

— Как бы тебе сказать… Ссылка не кончилась. Еще годков двадцать ему ждать надо…

Чтобы замять неприятный разговор, Иван Кольцо стал на колени и торжественно произнес:

— Кладем к твоим ногам завоеванное нами царство, по имени Сибирь.

— Принимаю его! — ласково произнес Иоанн Васильевич.

В тот же день ‘золотопромышленные’ понизились до половины их стоимости.

Больше десятка банкиров разорились, замошенничали деньги вкладчиков и были сосланы в Сибирь.

Смерть Грозного

Умер Иоанн Васильевич от игры в шахматы.

Чигориным он не был, но в шахматы играл недурно. Постоянным партнером Грозного был боярин Бельский, которому он все забывал отрубить голову.

— Ты уж извини, боярин, — говаривал он Бельскому. — Вчера Малюта снова был занят, никак не мог урвать для тебя несколько минут. Уж подожди! Ты ведь свой человек.

— Подожду! — добродушно отвечал Бельский. — Не велик барин. Могу и подождать, пока господин Малюта освободится.

Вот за свою забывчивость Иоанн Васильевич и поплатился.

Однажды он по обыкновению сел играть в шахматы. Бельский заявил:

— Шах королю!

В эту минуту Иоанн Васильевич упал на спинку кресла и умер.

Шахматному королю немедленно отрубили голову, а королеву, именуемую ферзем, сослали в дальний монастырь.

Несколько месяцев после похорон Иоанна Грозного оставшиеся в живых москвичи не верили, что они живы.

— Неужели мы уцелели! — удивлялись они.

Многие на улице подходили к знакомым и просили:

— А ну-ка ударь меня по уху! Хочу узнать, жив я или не жив?

Летописцы уверяют, что остаться живым при Иоанне Грозном было так же трудно, как выиграть двести тысяч.

IV. Смутное время

Борис Годунов

До Бориса почти царствовал Федор Иоаннович.

Федор Иоаннович теперь покойник. Да и при жизни он был покойником, отчего у него и не было детей. В большие праздники его обряжали и выводили показывать народу.

Наконец его похоронили, и стал царствовать Борис. Во время венчания на царство Борис сказал:

— Клянусь, что у меня не будет ни одного бедняка.

Он честно сдержал слово. Не прошло и пяти лет царствования Бориса, а уже ни одного бедняка нельзя было сыскать во всей стране с огнем.

Все перемерли с голода и от болезней.

По отцу Борис был татарин, по матери русский, а по остальным родственникам неизвестно кто…

Правил он, как следует. Давал обещания, казнил, ссылал и искоренял крамолу.

Но ни казнями, ни ссылками, ни другими милостями ему не удалось сыскать любви народа.

Имя Бориса произносилось с иронией.

— Какой он ‘Борис’, — говорили про него втихомолку. — Борух, а не Борис. Борух Годун или, еще вернее, Борух Годин. Знаем мы этих Борисов…

— Нету здесь Столыпина — ехидничали бояре. — он ему показал бы ‘Бориса’.

Многие уверяли, что своими ушами слышали, как Борис разговаривал по-еврейски, когда он еще был премьером.

— Только и слышно было, что гыр-гыр-гыр, — рассказывали бояре. — Потом все пошли в синагогу.

Когда появился первый самозванец, все стали шептаться и злорадствовать.

Узнав про самозванца, Борис позвал Шуйского.

— Слышал? — спросил царь.

— Слышал! — ответил Шуйский.

— Это он, Дмитрий?

Шуйский отрицательно покачал головой.

— Никак нет. При мне убивали. Это не тот.

— Кто же, по-твоему, этот самозванец?

— Мошенник какой-то! — ответил Шуйский. — Мало нынче мазуриков шляется.

Борис отпустил Шуйского и велел созвать бояр. Бояре пришли.

Борис вышел и обратился к ним с белыми стихами.

— ‘Достиг я высшей власти…’

Бояре переглянулись. Послышался шепот:

— У Пушкина украл! У Пушкина украл!

Борис сделал вид, что ничего не слышит, и продолжал:

— ‘Седьмой уж год я царствую…’

Тут чей-то негодующий голос резко прервал Бориса:

— Это грабеж. Своего же поэта грабить!

— В самом деле! — послышался другой голос. — Иностранного поэта хоть ограбил бы, а то своего.

Сразу зашумели все:

— Посреди бела дня белые стихи красть!

— Бедный Пушкин! Чего смотрят Венгеров и Лернер!..

Борис стоял бледный, как полотно железной дороги.

Кто-то закричал:

— Пойдем вязать Борисовых щенков!

— Это тоже из Пушкина! — закричали из-под земли выросшие Венгеров и Лернер. — Не смей трогать!

Но их никто не слушал. Все бежали душить семью Бориса. Сам Борис через знаменитого фармацевта, которому он пред тем устроил право жительства в Москве, достал яду и отравился.

Лжедмитрий I

Первый самозванец был из Одессы. Его настоящее имя до сих пор не известно, но его псевдоним ‘Лжедмитрий I’ был в свое время не менее популярен, чем псевдонимы ‘Максим Горький’, ‘Сологуб’ и др.

В приказчичьем клубе он научился грациозно танцевать мазурку, чем сразу расположил к себе сердца поляков.

— От лайдак! — восхищались поляки. — Танцует, как круль.

Последнее слово сильно запало в душу Лжедмитрия.

— Разве уж так трудно быть королем! — думал он, лежа у себя на убогой кровати. — Нужна только удача. Ведь Фердинанд и Николай Черногорский стали королями. Нужно только заручиться поддержкой сильной державы.

Тут он невольно начинал думать про Польшу.

— Сами говорят, что танцую, как круль. Пойти разве и сказать им, что действительно круль… Они поверят.

Лжедмитрий не ошибся. Когда он объявил полякам, что он царевич Дмитрий, они бросились его обнимать.

— Ах, шельма! — кричали поляки, целуя Дмитрия во все, не исключая лица. — Как ловко прикидывался конюхом.

— Поможете мне овладеть моим царством?

— А что дашь?

— Все, что понравится вам, — обещал Дмитрий.

— Отлично. Нам нравится Белоруссия.

Дмитрий добродушно сказал:

— Возьмите ее.

— Нравится нам еще Великоруссия, Малороссия, Сибирь.

Что же у меня останется? — с испугом вырвалось у Дмитрия.

Поляки утешили его:

— А тебе, братику, ничего и не надо. Ведь ты конюх. Купим тебе хорошего лошака, ты и уедешь на нем из Московии, а править будем мы сами.

— Ладно! — сказал Дмитрий. — Спасибо, что хоть лошака одного мне оставите.

С помощью поляков Дмитрий и взял Москву. Народ московский и верил, и не верил, что это настоящий Дмитрий.

— Как же ты спасся? — спрашивал с любопытством народ.

— Очень просто! — объяснил самозванец. — Увидев, что меня начали резать, я убежал. Вместо меня и зарезали другого.

Народ качал головой. Кто-то предложил:

— Позовем Шуйского. Он был тогда в Угличе. Спросим его.

Позвали Шуйского и спросили:

— При тебе убили царевича Дмитрия?

— Какого Дмитрия? — удивился Шуйский: — Никакого царевича Дмитрия не убивали. Все Борис выдумал. Дмитрий вот.

Шуйский указал на самозванца.

— Спросим еще мать царевича! — решил народ.

Позвали мать царевича и спросили, указав на самозванца:

— Твой это сын?

— Мой, мой! — ответила печальная мать: — Тот Дмитрий был только черненький, а этот рыжий. Только это от того, что он вырос. Мой это сын. Мой.

Лжедмитрий стал царствовать. Человеком он оказался добрым, никого не казнил и не наказывал плетьми.

Это показалось подозрительным боярам.

— Он не настоящий сын Грозного, — роптали бояре, — до сих пор никому из нас голову не отрубил. Нет, он самозванец.

А Дмитрий не исправлялся и продолжал не казнить. Бояре не могли снести этой обиды и убили его.

— Он был обманщиком! — заявили они народу. — Он не Дмитрий.

Народ верил и не верил словам бояр.

— Спросим Шуйского! — решил народ.

Шуйского привели.

— Убитый был Дмитрий? — приступили к князю.

Какой убитый? — переспросил Шуйский.

— Вот этот, что лежит перед тобой?

— Этот? Какой же он Дмитрий? Мошенник он, а не Дмитрий. Царевича Дмитрия при мне в Угличе убивали. Этот самозванец.

Позвали мать Дмитрия и спросили:

— Твой сын?

— Не мой! — ответила мать. — Мой был маленький, восьмилетний, а этот вишь какой балбес.

Народ после этих слов поверил.

Лжедмитрий II

Второй самозванец неизвестно откуда появился.

— Я вторично спасся! — сообщил он народу. — Видите, какой я ловкий. Изберите меня царем.

Народ недоумевал.

— Как же ты спасся? — удивлялся народ.

— А очень просто. Подкупил человека, чтобы за меня принял смерть, а сам удрал.

Народ думал, думал и решил:

— Спросим Шуйского.

Привезли Шуйского из монастыря, в который он за царствование был заключен, и спросили:

— Вот человек выдает себя за Дмитрия. Ты что скажешь: Дмитрий он или не Дмитрий?

— Дмитрий, — твердо ответил Шуйский.

— Но ведь Дмитрия убили!

— Какого Дмитрия? — удивился Шуйский. — Никаких Дмитриев не убивали. Этот Дмитрий настоящий.

Народ решил:

— Позовем мать Дмитрия.

Позвали и спросили:

— Твой сын это?

Мой, — последовал ответ: — И глаза те, и волосы те. Раньше он был рыжим, а теперь черный, но он мой сын.

— Позовем еще Марину Мнишек! — решил народ.

Позвали Марину, показали Лжедмитрия II.

— Это мой муж! — заявила гордая полька. — И брюки такого же цвета, и столько же рук, ног и глаз, как у того… Это мой муж.

Однако Лжедмитрию Второму царствовать не удалось. Он оказался действительно Дмитрием, но только Дмитрием Цензором.

Дав ему нехороший псевдоним и проходное свидетельство, его выселили из Москвы.

Кажется, даже не впустили в нее!

Междуцарствие

Между тем смелых людей становилось все меньше и меньше на Руси, и некому стало царствовать. Даже самозванцы отказались от Москвы.

Поцарствуешь день, — говорили самозванцы, — а потом целый месяц тебя будут за это убивать. Себе дороже стоит.

Наступило междуцарствие.

Поляки увидели, что царя нет в России, и пришли все в Москву и заявили:

— Мы все будем царствовать над вами. В компании веселее и безопаснее.

— Царствуйте! — разрешили бояре. — кому прикажете присягать!

— Всем присягайте! — приказали поляки.

На это бояре резонно ответили:

— Вас так много. Если каждому в отдельности присягать, то человеческой жизни не хватит. Выбирайте уж одного.

Поляки поняли, что бояре правы.

— Присягайте сыну нашего короля, Владиславу! — приказали они.

Бояре присягнули. Когда присяга кончилась, поляки вдруг заявили:

— Мы ошиблись. Присягайте не Владиславу, а самому королю Сигизмунду.

Бояре присягнули Сигизмунду

— Можем идти? — спросили они.

— Нет! нет! — ответили поляки. — Не уходите! Может быть, еще кому-нибудь нужно будет присягать.

Бояре сели на крылечко и стали ждать.

Народ оставил их и стал действовать на свой риск и страх.

Минин и Пожарский

Однажды на площади появился человек в форме мясника и закричал:

— Заложим жен и детей и выкупим отечество!

— Заложим! — загудела толпа.

Толпа бешеным потоком устремилась в ломбарды, таща на спинах жен и в охапку детей.

Получив деньги, народ понес их на площадь, а ломбардные квитанции, в которых было написано, что приняты вещи старые и молью траченые, положили в карман.

Козьма Минин, впоследствии оказалось, что это был он, пересчитал деньги и сказал:

— Маловато!

И, воодушевившись снова, воскликнул:

— Продадим дворы и спасем отечество!

— Продадим! — снова загудела толпа. — Без жен и детей дворы ни к чему. В меблирашках проживем.

Тут же наскоро стали продавать дворы. Вырученные деньги отдавали Минину.

Кто покупал дворы, никому из историков не известно. А может быть, известно, но из стыдливости они это скрывают.

Полагают, что была основана тайная патриотическая компания по скупке домов и имущества.

— Странно, — замечает один иностранный историк, имя которого мы дали слово держать в секрете. — Всех принуждали продавать дома. Кто не хотел добровольно продавать дом, того принуждали. Как же в такое время могли появляться люди, которые осмеливались покупать дома?

Не будем объяснять иностранным историкам то, чего они по своему скудоумию понимать не могут, и вернемся к Минину.

— Теперь хватит! — заявил он своим гражданам. — Возьмите оружие и айда на поляков!

Во главе рати стал Пожарский.

— А казаков под Москвой не будет? — спросил новый полководец.

Казаки были на стороне поляков.

— Не будет! — ответил Минин.

— Тогда я пойду.

Пожарский, хотя и был князь, оказался храбрым полководцем и освободил Москву от поляков.

Большую помощь оказал ему при этом голод, любезно согласившийся поселиться в Москве на время осады.

Поляки, питающие с малых лет отвращение к голоду, отдали Москву русским.

С тех пор голод не расставался с русским народом, поселившись у него на правах бывшего союзника и друга дома на все время царствования Романовых.

Иван Сусанин

После изгнания поляков из Москвы, бояре и народ избрали на царство Михаила Федоровича Романова.

В то время прославился крестьянин из оперы ‘Жизнь за царя’ Иван Сусанин.

Однажды в дом Сусанина ворвалась банда польских воинов и потребовала, чтобы он их повел к Михаилу Федоровичу, которого поляки хотели убить.

Сусанин стал петь. Дочь его, глядя на отца, также запела: ‘На-а-летели злые коршуны’.

Даже маленький Ваня, даже не сын, а внучек Сусанина, тоже запел.

Поляки заплатили за пенье и стали торопить Сусанина идти с ними.

Сусанин выбрал такое место, куда ворон костей не заносил, и завел туда поляков. Там он заказал густой снег, который причинил полякам много неприятностей.

— Отдохните! — предложил он полякам.

Те легли на снег. Сусанин сел на пень и стал петь ‘Чуют правду’.

Из этой арии поляки узнали, что Сусанин их одурачил и, пританцовывая мазурку, изрубили его в куски.

Это не спасло поляков от голодной и холодной смерти, и все они тут же, не придя в сознание, замерзли.

V. Малороссия

Казаки

Малороссия — это та самая страна, где из цветов плетет венок Маруся, и о старине поет седой Грицько.

Маруси ни к каким партиям не принадлежали, а Грицьки делились на две партии.

Одна давала себя грабить панам, и члены ее назывались крестьянами.

Другая партия сама грабила панов, и назывались ее члены казаками. Казаки были также разные.

Одни жили на берегу Днепра, воевали с татарами и с проезжими на большой дороге, били всякого, кто подвернулся под руку, и водку называли ‘горилкой’.

Назывались они запорожцами.

Другие казаки жили на берегах Дона, воевали с татарами, били, кого Бог послал, и водку называли ‘горелкой’. Назывались они донцами.

Третьи жили на Урале, воевали с татарами и с обозами купцов, били, кого могли одолеть, и водку называли вином. Эти назывались уральскими казаками.

Несмотря на столь выпуклые противоречия в программах казачества запорожского, донского и уральского, все они сходились в одном и главном пункте: в горячей любви к тому, что запорожцы называли ‘горилкой’, донцы — ‘горелкой’, а уральцы — ‘вином’.

Управляли казаками атаманы, которые выбирались самими же казаками и обыкновенно менялись по два раза в день. Наибольшую известность в истории заслужили запорожцы.

Эти свободолюбивые воины были вооружены прекрасными пиками и саблями и были в постоянной зависимости то от польского короля, то от русских воевод.

Своими лихими набегами и попойками казаки наводили ужас на соседние государства.

В союзе с татарами они часто причиняли много бед Польше, а в союзе с поляками часто здорово лупили татар.

Хорошо, привольно жилось свободным, как ветер, казакам.

Наконец, им надоело польское иго, и они решили сбросить его какой бы то ни было ценой.

Богдан Хмельницкий

Имя человека, освободившего Украину от польского гнета, было Богдан Хмельницкий.

Хмельницкий, прежде чем стать героем, был польским чиновником.

Однажды холостой поляк, нуждаясь в жене, напал на хутор Хмельницкого и забрал у него жену.

Чаплинский (так звали холостого поляка) думал, что Хмельницкий человек без предрассудков и женится на другой женщине.

— Какой человек не хочет жениться два раза? — думал Чаплинский.

Но ошибся. Хмельницкий, узнав про экспроприацию, страшно разозлился.

— Око за око, зуб за зуб! — воскликнул в гневе Хмельницкий. — Вы отняли у меня жену, а я отниму у вас Малороссию.

Поляки перетрусили и приказали Чаплинскому отдать жену.

— Хорошо, — ответил Чаплинский. — я готов обменять жену на Малороссию. Сколько дадите сдачи?

Стали торговаться, а, когда сошлись, было уже поздно. Жена Хмельницкого заявила, что Чаплинский много приятнее Хмельницкого, и пойти к последнему не пожелала.

Загорелась война.

Казаки вооружились своими пиками, пищалями, саблями да татарами.

— За свободу! За свободу! — кричали казаки, кидаясь на ляхов.

Конечно, после таких слов полякам оставалось только обращаться в бегство, что они и делали.

Свобода была добыта, и казаки загрустили.

— Что нам делать со свободой? — задали они Хмельницкому вопрос.

— Скучно с ней! — роптали старые казаки. — Когда нет свободы, за нее можно драться. Веселее тогда. А теперь что? И подраться не за что.

— Скверно, когда не за что драться! — соглашалась молодежь.

Казачество бездействовало. Татары остались также безработными и уже подумывали о войне с казаками.

Хмельницкий видел это и, наконец, предложил:

— Давайте, братцы, отдадимся какому-нибудь государству.

— Ура! — закричали радостно казаки. — Вот это золотые слова. Отдадим Украину, а потом будем ее снова отнимать. Отнявши, снова отдадим, а отдавши, снова будем отнимать.

— К кому же присоединимся? — спросил Хмельницкий.

После краткого совещания казаки решили присягнуть на подданство Московскому царю. Поляки же до нынешнего дня остались только при жене Хмельницкого. Казаки свободнее вздохнули. Потом они стали вздыхать не так уж свободно, но зато чаще…

VI. Русь — империя

Петр Великий

Петр Великий был гигант на бронзовом коне.

До Петра Русь была непроходимо бородатой страной. У всех, от первейшего боярина до последнего конюха, был волос долог.

Один из знатных иностранцев, выписанный в Россию как искусный плотник, но сделавшийся впоследствии историком, так описывает тогдашнюю Русь:

‘…Эта большая страна, — пишет иностранный плотник, — вся густо поросла бородой. Из-за бород не видно голов! Русский думает бородой, пьет чай бородой, ест клюкву бородой и ею же обнимает и целует жену. Итальянский писатель, живущий на Капри, Maxim Gorky, уверяет, что Россия — государство уездное. Какое глубокое заблуждение! Россия попросту — государство бородатое’.

Петр Великий решил прополоть страну и приказал немцам изобрести для этой цели соответствующую машину.

Немцы, недолго думая, изобрели ножницы и бритву, что произвело сильный переворот в законах физики и химии.

В первый раз на улицах Москвы раздалась впоследствии столь знаменитая четырехсложная формула ‘Стригут, бреют, кровь отворяют’.

Кто не хотел стричься и бриться, тому ‘кровь отворяли…’

Ужас обуял бояр, привыкших с малых лет носить длинную седую бороду. Одни из них бежали, бороду свою спасая, в свои далекие вотчины. Другие пускались на разные хитрости.

Отправлялись к царю с докладом бритыми. Пришедши же домой, они отращивали себе длинные бороды, самодовольно гладили их, радуясь, что обошли молодого Петра.

Так поступали они ежедневно.

Однако обмануть зоркого Петра было нелегко. Хитрецов накрывали и наказывали кнутом или каким-нибудь другим неприятным орудием порки.

Когда все бороды были отрезаны, обнаружилось, что под бородами высшие сановники носили широкие длиннополые кафтаны.

‘Половые проблемы’ боярских кафтанов были также решены посредством ножниц.

Когда все стали безбородыми и бесполыми, Петр сказал:

— Теперь за дело! Довольно баклуши бить и у соседей смех вызывать. Начнем лучше соседей бить и слезы у них вызывать.

Вздохнули бояре, но делать было нечего. Стали учиться, в угоду Петру, бить соседей.

Воспитание Петра

Петр получил воспитание домашнее.

Учил его сначала дьяк Зотов. Но вскоре обнаружилось, что дьяк Зотов неграмотный и не только писать, но читать не умел по-русски.

Стали искать других учителей, но не могли найти грамотного.

— Учителей много, а грамотных мало! — жаловались бояре.

Но Петр уже с младенческих лет проявлял громадную настойчивость и силу воли.

Голова грамотного человека была оценена в десять тысяч.

Гонцы разъезжали по стране, собирали сходы, спрашивали:

— Кто грамотный, поднимай вверх руку!

Но с опущенными руками стояла пред молодым, жаждущим знания, Петром неграмотная Русь.

— Кто грамотный? — мучительно раздавалось по Руси.

И в один прекрасный день послышалось:

— Мой немножко грамотна.

Голос шел из Немецкой слободы. Вскоре вышли оттуда три иностранца: голландец Тимерман, шотландец Гордон и француз Лефорт.

Петр стал учиться у этих иностранцев разным наукам, к великому горю издателя и критика ‘Биржевки’ Проппера и Измайлова.

— Испортят эти иностранцы наш великий русский язык! — плакал, спрятав голову в жилет Проппера, Измайлов.

— Испортят! Испортят! — плакал, спрятав голову в жилет Измайлова, Проппер. — Мой язык уже начал портиться.

И так они плакали до тех пор, пока Петр не приказал ‘потешным’ прогнать их на Галерную улицу, чтобы не ныли.

Остальные люди были вообще недовольны тем, что Петр вздумал учиться грамоте.

— Не по обычаям поступает! — ворчали в свои бороды бояре и народ. — От заветов старины отступает.

Стрельцы и потешные

Когда Петр подрос и стал юношей, он начал интересоваться государственными делами.

Первым долгом он обратил внимание на стрельцов.

Это были люди, увешанные бердышами, самопалами, ножами, кривыми и прямыми саблями, дубинами, царь колоколами и царь-пушками..

— Вы воины? — спросил их Петр.

— Воины! — ответили стрельцы.

— С кем воевали?

Стрельцы гордо ответили:

— Поди, царь, в Замоскворечье, погляди на купцов, приказчиков, людей служивых и не служивых, и сам увидишь, с кем воевали. Чай, ни одного целого носа там не найдешь. На лице каждого жителя написано про нашу храбрость.

Молодой Петр насмешливо посмотрел на стрельцов.

— А с врагами чужими вы так же храбро драться умеете?

Стрельцы обиделись.

— Что ты, государь, сказать изволил, — сказали они с горечью. — Чтобы мы поганым басурманам свое национальное лицо показывали. Много чести. Мы им больше всего национальную спину показывали в битвах…

И прибавили, подумав:

— Да и как с ним, с басурманом, воевать будешь, когда у него оружие есть. Это не то, что свой брат приказчик.

После этого разговора Петр призвал начальников стрелецких и спросил их:

— Много под Москвой огородов?

— Много! — ответили стрелецкие начальники.

— Хватит по стрельцу на каждый огород?

— Хватит.

— В таком случае приказываю вам разместить стрельцов по огородам в качестве пугал.

Стрельцы, наконец, оказались на своих местах, по крайней мере, на первое время. Потом и птицы перестали их бояться.

А Петр начал создавать новое войско из ‘потешных’ рот.

Так как ‘потешными’ заведывали не инспектора народных училищ и не начальники пробирных палаток, то дело пошло быстро на лад.

‘Потешные’ из кожи лезли, чтобы вырасти скорее, и в примерных битвах здорово колотили стрельцов. Петр радовался, на них глядя, и думал:

— Скоро мы покажем себя!

И действительно, показал.

Первая победа Петра

Первую победу Петр одержал над турками. Это в одинаковой степени изумило и победителей и побежденных.

— Неужели мы побиты? — удивлялись турки. — Не может быть! Это судебная ошибка.

— Побиты! Побиты! — показывали все народы Европы и Азии. — Сами видели, как вы бежали.

Турки продолжали допрашивать свидетелей:

— Может быть, мы бежали позади, а русские впереди? Но народы стояли твердо на своем и показывали:

— Нет, вы бежали впереди, а русские бежали сзади и лупили вас в спины. Посмотрите, там еще, вероятно, синяки сохранились.

Турки посмотрели друг другу на спины и вынуждены были признаться:

— В самом деле, синяки…

Они грустно опустили турецкие носы на турецкие сабли, потом сами опустились на турецкие ковры и с горя стали путь турецкое кофе.

Русские также не верили, что победили, и осторожно допытывались у очевидцев:

— Мы бежали впереди турок или сзади?

Очевидцы успокоили их:

— Не сомневайтесь! Вы гнали турок и ловко трепали их.

Солдаты приободрились.

— Побеждать, оказывается, легко! — говорили они друг другу. — Гораздо легче, чем быть побежденным. Много способнее. Тут ты бьешь, а тебя хвалят. А там тебя бьют и еще ругают.

После первой победы последовала вторая, потом третья четвертая и все остальные победы.

Война кончилась отнятием у турок Азова. Последний вскоре научился говорить и писать по-русски. Впоследствии он совершено растурчился и начал писать фельетоны в русских газетах, подписываясь полным именем ‘Вл. Азов’.

Петр очень гордился победой над турками и отнятием у них Азова.

Духовенство стало роптать…

Петр-мореплаватель

До Петра русский народ был народом-рекоплавателем. Плавали русские весьма отважно, купаясь летом в реке. Плавали недурно и на спине, и на животе. Но о суднах имели понятие весьма слабое.

Однажды Петр, осматривая амбары Никиты Ивановича Романова, увидел там ‘дедушку русского флота’. Дедушка был весь изъеден червями, и труха сыпалась от него, как от ученого академика.

— Что это такое? — спросил Петр.

Приближенные Петра не могли дать верного ответа.

— Это корыто! — сказал один приближенный.

— Корыто? Для чего?

— В таких корытах наши праматери купали своих новорожденных детей. Народ в те поры был рослый. Каждый новорожденный имел по пяти сажен росту.

Петр недоверчиво покачал головой. Другой приближенный, желая потопить первого приближенного, сложил губы в ехидную улыбку и горячо произнес:

— Не верь этому льстецу, государь! Он хочет выслужиться, а потому и говорит, что сей незнакомый ему предмет — корыто. Не корыто это, а старинное ружье…

— Врет он! — закричал первый приближенный. — Это не ружье, а корыто.

Долго бы спорили русские люди, но в эту минуту явился немец Тимерман и разъяснил, что найденный предмет — английский бот.

Петр немедленно принял англичанина на русскую службу, велев бот починить топором и рубанком. ‘Дедушка русского флота’ вскоре поплыл по Переяславскому озеру, управляемый могучей рукой Петра.

В короткое время у дедушки появились товарищи, которые весело понеслись по волнам.

Приближенные молодого царя с укоризной смотрели на новую затею молодого Петра и, качая бритыми подбородками, вздыхали.

— Статочное ли дело русскому человеку на судне плавать. Земли у нас мало, что ли! Зачем еще вода нам понадобилась?

Петр сначала пробовал возражать.

— А ведь англичане плавают…

Но ему отвечали:

— Так то англичане. У них земли два аршина. Им и понадобилось море. А нам на что?

Народ также роптал:

— Вода нам для питья и для бани дана. Грех плавать на ней в каких-то ковчегах.

Петр продолжал строить суда. Паруса все чаще и чаще стали мелькать на Переяславском озере. В народе стали распространяться слухи, что Петр антихрист. Мореплавание слишком уж претило религиозным душам.

Война со шведами

За что возгорелась война со шведами, не известно. Историки в подобных случаях постоянно скрывают истинную причину.

Но война возгорелась.

В Швеции тогда царствовал Карл XII.

— Хоть ты и двенадцатый, а побью тебя! — сказал Петр.

Карл принадлежал к секте ‘бегунов’. Всю жизнь он к кому-нибудь или от кого-нибудь бежал.

Бежал к Мазепе в Полтаву, но Ворксла и русские солдаты произвели на него удручающее впечатление, и он убежал из Полтавы к татарам.

У татар он остался недоволен кумысом и бежал к султану.

Узнав, что у султана много жен, Карл XII поспешил бежать от соблазна к себе на родину, где у него не было ни одной жены.

Из Швеции бежал к полякам. От поляков снова куда-то убежал.

Смерти, преследовавшей Карла по пятам, еле удалось настигнуть его в какой-то битве, и она поспешила воспользоваться этим случаем.

Петр же все время стоял на одном месте и занимался делом — строил, стругал, пилил, тесал.

В результате Петр остался победителем.

Народ втихомолку стал называть Петра антихристом.

Но Петр отрубил несколько десятков голов, и народ, сознав свою ошибку, взял свои слова обратно.

Полтавская битва

Горел восток зарею новой. Уж на равнине по холмам грохотали пушки. Дым багровый клубами всходил к небесам навстречу утренним лучам.

Не по доброй воле грохотали пушки. Их каждый раз заряжали с казенной части и вынуждали палить по шведам.

Шведы тоже палили, но плохо. Карл XII после очередного бегства повредил себе ногу и не мог ходить.

При самом начале битвы Петр приказал войскам своим одержать победу, и войска не смели ослушаться. Карл же XII не догадался это сделать, и войска его не знали, как вести себя, одержать победу или потерпеть поражение. После небольшого колебания шведы из двух зол выбрали меньшее, поражение. Они тогда уже становились толстовцами и решили не противляться злу.

Много способствовало поражению шведов присутствие в их войсках малороссийского гетмана Мазепы. Гетман был человек весьма образованный и до конца своих дней сохранил сильную любовь к женитьбе.

В искусстве жениться Мазепа не знал соперников, но воевода он был плохой. Неуменьем воевать он перезаразил все шведское войско, и оно не выдержало натиска петровских войск.

Шведы бежали. Те же, которым лень было бежать, сдались Петру. Карл и Мазепа не поленились и бежали. После полтавской битвы шведы повесили носы на квинту. Так они и висят до сих пор. Русские же под предводительством Петра высоко подняли головы.

Гордые возвратились войска в Петербург под звуки музыки.

Петр ехал впереди на лошади Фальконета. Высоко поднимал передние ноги гордый конь. Задними он давил Гидру.

Народ наружно радовался и кричал ‘ура’, но внутренне роптал на Петра.

Окно в Европу

Победив кого следует, Петр задумал прорубить окно в Европу.

— Пора, — сказал он, — на людей посмотреть и себя показать.

Сановники светские и духовные принялись увещевать царя.

— Не богоугодное ты дело затеял! — говорили сановники духовные. — Окно дело грешное. Не по святой старине поступаешь, царь!

Светские сановники подходили с дипломатической стороны и вещали:

— Окно, государь, вещь опасная. Прорубишь окно, а в него швед влезет.

— А мы ему в шею накладем! — смеялся Петр. — он и уйдет.

— Уйдет швед, пролезет в окно немец.

— Немцу зачем в окно? Мы его и в дверь пускаем.

— Тогда немец из окна вылезет.

— Зачем же ему вылезать?

— А уж такая у немца привычка. Не пустишь в дверь, он в окно влезет. Пустишь в дверь, он в окно и вылезет. Характер такой.

Петр смеялся и продолжал прорубать окно.

— Он прорубал, а сановники мирские и духовные приходили по ночам и заколачивали окно.

Петр не унывал и настойчиво продолжал свою работу. Когда работа была окончена, и новый свет хлынул в прорубленное окно, сановники опьянели от ужаса и завопили:

— Горе нам! Горе нам!

И началась между ними и Петром тайная борьба.

Сановники каждую ночь упорно затыкали подушками прорубленное в Европу окно. По утрам Петр вынимал подушки, а уличенных виновников ссылал и даже казнил. Но ночью приходили новые сановники и приносили новые подушки.

И до самой смерти Петра продолжалась эта тайная борьба. Русскому народу так и не удалось при жизни Петра увидеть как следует Европу.

Петр-редактор

А.С. Суворину в то время было всего лет десять, и ‘Новое Время’ еще не существовало. А газета была необходима!

Русский народ искони славился тем, что не мог жить без газеты.

Гостинодворцы невероятно скучали, лишенные удовольствия давать взятки репортерам бульварной прессы.

На балах дамы вздыхали и томно жаловались своим кавалерам:

— Наши платья широки и обильны, а репортера у нас нет, который восхвалял бы их… Приходите володеть нами…

Кавалеры сочувственно кивали головами в такт танцующим ногам и приходили володеть. Министры горевали:

— Некому восхвалять наши действия. Полцарства за коня… виноват, за Меншикова!

Великие люди плакали:

— Когда мы умрем, кто напишет о нас некрологи? Помрем, как говорят хохлы, ‘и некролога не побачим’.

Тогда сам Петр решил издавать газету. Недолго думая, он подал прошение о разрешении ему газеты под названием ‘Куранты’, о всяких делах московского государства и окрестных государств.

Газета велась довольно смело. В ней задевались не только полиция, Германия и духовенство, но и высшие сановники.

Однако газета ни разу не подвергалась конфискации, и редактор ни разу не был оштрафован и даже не посажен в Кресты.

Можно смело сказать, что во время ‘Курантов’ газетные работники пользовались полнейшей свободой слова.

Это был лучший период периодической русской печати. Народ роптал.

Науки и искусства

От наук и искусств милосердный Бог спас допетровскую благочестивую Русь.

Географией интересовались только извозчики. Историей… тоже извозчики.

Люди высших классов считали ниже своего достоинства заниматься науками.

Искусством ведали уличные мальчишки — лепили из снега весьма замысловатые фигуры и рисовали на заборах углем не хуже других.

К литературе русский народ спокон веков чувствовал призвание, и при Петре литература, хотя и устная, сильно процветала.

Народ-творец изливал свою душу в лирических произведениях, хватавших за душу как русских, так и иностранцев.

Некоторые из этих элегий дошли до нас. Одна из них начиналась так:

Не тяни меня за ногу,

Ай Дид! Ой Ладо!

Из-под тепленькой перины,

Ай Дид! Ой, Ладо!

Из прозаических сочинений к нам дошли превосходные сказки, в которых говорилось о первой русской авиаторше Бабе-Яге, летавшей на аппарате, который был тяжелее воздуха — в ступе.

Петру все это показалось мало.

— Народу много, — сказал он, — а науки мало! Вы бы поучились немножко.

Он начал с министров, усадив за азбуку. Министры плакали и не хотели учиться.

Петр колотил их дубинкой и в короткое время достиг неслыханных результатов — почти все министры всего в два-три года научились читать и писать.

Петр наградил их за это чинами и титулами, и только тогда они поняли, что корень ученья горек, а плоды его сладки.

К концу царствования Петра почти не было ни одного придворного генерала, который подписывался бы крестом. В его же царствование был заложен первый камень русской письменной словесности: по приказу Петра был поэт рожден — Вячеслав Иванов, прославившийся в то время под фамилией Тредьяковский.

Об искусстве также много заботился Петр.

Народ, видя это, втихомолку плакал с горя и горячо молился об избавлении от науки, искусства и литературы Святой Руси.

В то время народ русский еще пребывал в истинном благочестии…

Сотрудники Петра

Сотрудников себе Петр I выбирал долго, но, выбрав, не вешал их зря, а заставлял заниматься делом.

В первые годы своего царствования он окружил себя сотрудниками из бояр. Но, когда последним обрили бороды, Петр увидел, что они для службы России непригодны, и принялся выбирать сотрудников из простых людей.

Бояре также не были довольны царем. В особенности им не понравилось то, что молодой царь колотил их дубинкой.

— Сколько на свете Русь стоит, — ворчали бояре, — нас били батогами, а Петр дубинку завел. Обидно.

И патриотическое сердце бояр так страдало, что даже плаха не утешала их.

— Ты раньше постегай, — говорили они, — а потом казни! А то дубинкой… Что мы — англичане, либо французы, чтобы нас дубинкой били? Ты нам батоги подавай…

Среди сановников, выбранных из простого народа, выделился Меншиков.

Петр взял его за то, что пирогами торговал.

— Хоть пирогами торговать умеет! — сказал Петр: — А бояре даже этого не умеют.

Меншикову сановничье ремесло показалось гораздо более выгодным, чем ремесло пирожника, и он ревностно принялся за новое дело. Видя, что опыт с Меншиковым удался, Петр еще больше налег на простой народ. Каждого нового кандидата в сановники Петр спрашивал:

— Из бояр?

И если спрошенный отвечал утвердительно, Петр говорил ему:

— Ступай, брат, откуда пришел. Мне белоручек не надо.

Когда же кандидат отвечал отрицательно, Петр приближал его к себе и давал работу. Впоследствии много графов и князей переодевались простолюдинами и поступали на службу к Петру.

Когда обман обнаруживался, Петр не сердился. Так под видом рабочих поступили в сановники к Петру князья Долгорукие, Шереметевы, Толстые, Брюс и другие. Меншиков на склоне лет своих заскучал по ремеслу пирожника, и однажды у него блеснула мысль:

— Чем Россия не пирог?

И он потихонечку стал продавать этот сладкий пирог. Среди остальных сотрудников нашлись подражатели Меншикову.

Петр вешал понемногу ‘пирожников’, но даже эта крайняя мера редко исправляла их.

Считать Россию пирогом и продавать ее тайно по частям сделалось второй натурой у многих почти до наших дней.

Царь-плотник

Петр Великий часто ездил за границу. Вечно озабоченный государственными делами, он однажды в Саардаме дал пощечину одному честному голландцу. Жители Саардама еще до сих пор гордятся той исторической пощечиной и задирают нос перед жителями остальных голландских городов.

— Мы не какие-нибудь, — говорят с гордостью саардамцы. — Сам Петр Великий избрал для пощечины физиономию одного из наших граждан.

Осчастливив саардамцев, Петр уехал в Амстердам, где стал учиться плотничьему искусству.

Теша бревна, он неоднократно думал:

— Вот так обтешу я бояр.

Впоследствии Петр должен был сознаться, что обтесать бревно гораздо легче, чем обтесать боярина…

Все-таки до конца жизни Петр не выпустил из своих мозолистых царственных рук топора и рубанка…

И до конца своей жизни он остался великим ‘Царем-плотником’…

Смерть Петра I

Умер Петр, простудившись при спасении утопающих солдат.

Великий мореплаватель не утонул, спасая солдат. Только через двести лет потопил его скульптор Беренштам своим памятником на Сенатской площади…

Русь сильно была двинута вперед могучей рукой великана.

Но… Но не все было сделано.

Петр застал Русь бородатою и оставил ее взлохмаченной.

Преемники Петра

До Екатерины Второй преемники Петра были отчасти похожи на редакторов газет при царском строе. Подписывался редактором один, а редактировал другой.

После Петра была провозглашена императрицей Екатерина Первая. Царствовал Меншиков. После Екатерины Первой взошел на престол малолетний Петр Второй. Царствовали Меншиков, а потом Долгорукие. Петр II умер. Была коронована Анна Иоанновна. Царствовал Бирон. Анну Иоанновну сменила Анна Леопольдовна. Царствовал Остерман. Анна Леопольдовна была свергнута Елизаветой Петровной. Царствовал Лесток, а потом Разумовский. После Елизаветы на престол взошел Петр Третий. Царствовали все, кто жил при Петре и кому только было не лень.

Вельможи делились на две партии: 1) ссылающих и 2) ссылаемых в Сибирь.

Очень часто в одну ночь ссылающие переходили в партию ссылаемых, и наоборот.

Меншиков ссылал, ссылал, пока нечаянно не был сослан в Сибирь Долгорукими.

Долгоруких сослали в страну, куда Макар телят не гонял.

Бирона сослал Миних, хотя он сам был немец.

Миниха сослал Лесток.

Лестока сослал перешедший из партии ссылаемых в партию ссылающих Бестужев-Рюмин.

У самых сильных вельмож чемоданы были постоянно завязаны на случай неожиданной ссылки.

Летом в самую сильную жару шубы и валенки в домах временщиков не прятались далеко.

— В Сибири и летом холодно! — говорили вольможи.

Сделавшись временщиком, сановник старался как можно больше ссылать в Сибирь народу. Делалось это не от злости, а от практичности ума. Каждый временщик думал:

— Чем больше сошлю в Сибирь вельмож, тем веселее мне там потом будет.

Так понемногу стала заселяться Сибирь.

Пионерами в Сибири оказались временщики, что дало повод тогдашним острякам острить:

— Как видите, и временщики могут на что-нибудь пригодиться…

Екатерина Великая

При дворе Екатерины человек начинался с орла.

Каждый генерал, каждый придворный был орлом. Так они и вошли в историю под сборным псевдонимом ‘Екатерининские Орлы’.

Главный орел был близорук и прославился тем, что он постоянно грыз ногти. Звали его князь Потемкин Таврический. ‘Таврическим’ его прозвали за то, что он жил в Таврическом дворце на Шпалерной, где теперь помещается Государственная Дума.

Происходил Потемкин из очень бедной семьи, что его и выдвинуло.

Как орел, он любил иногда питаться живой кровью, но живой крови уж почти не было на святой Руси: Бирон последнюю выпил…

Сама Екатерина обладала недюжинным литературным талантом и при более счастливых условиях она сделала бы блестящую карьеру писательницы. Но для блага страны она не пошла по усыпанному розами пути писателей, а избрала путь другой.

Однако всю жизнь императрица любила читать и знала современную ей литературу лучше любого нынешнего критика.

Любви у Екатерины к литературе способствовало много то обстоятельство, что в ее время не писали Гордин, Годино Цензор и другие. Ведь известно, что один Годин все стадо портит…

В свободное от государственных и прочих дел время Екатерина писала повести, комедии и шутливые фельетоны. Но благодаря тогдашней цензуре произведения Екатерины Великой не могли увидеть свет и были только напечатаны лет пятнадцать тому назад, когда цензура временно стала немного либеральнее.

Сочинениями Екатерины Великой и была вызвана известная эпиграмма А. Измайлова:

Портят язык наш профессоры,

Им помогает газетчик.

Горе, когда он еврей, немец иль чех.

Блюститель порядка в литературе этим хотел напомнить что писательница Екатерина была вначале немецкой принцессой…

Кроме литературы Екатерина Великая еще вела весьма удачные войны с турками и не менее удачно устраивала внутренние дела.

Первые законодатели

С самого начала своего царствования Екатерина принялась за проект нового государственного устройства.

— Созову народных представителей! — решила Екатерина. — Пусть сам народ решит, как ему лучше жить.

Стали созывать законодательную комиссию из народных представителей.

Жены с воплем провожали своих мужей в Петербург.

— В законодатели беру-у-ут! — выли жены. — И на кого ты покинул нас, сиротинушек!

Старики молитвенно шептали:

— Дай вам Бог отбыть законодательскую повинность благополучно!

Депутаты прибыли в Москву и были невероятно удивлены, что их не бьют и не сажают в крепость.

Наоборот, императрица приказала оказать им ласковый прием и посадила их не в тюрьму, а в Грановитую Палату.

Императрица выработала Наказ, в котором депутатам предлагалось выработать законы.

Депутаты горячо принялись за дело и с утра до ночи и, наконец, заявили:

— Кончили.

Обрадованная Екатерина спросила:

— Что сделали?

Депутаты заявили:

— Много сделали, матушка государыня! Во-первых, постановили поднести тебе титул ‘Мудрая’…

Екатерина была изумлена.

— А законы?

— Законы? Что ж законы. Законы не волк, в лес не убегут. А если убегут, тем лучше. Пусть живут волки и медведи по закону…

Подавив досаду, Екатерина спросила снова:

— Что еще сделали?

— Постановили, матушка государыня, поднести тебе еще один титул, ‘Великая’.

Екатерина нервно прервала их:

— А крепостное право уничтожили?

— Крепостное право! — ответили депутаты. — Зачем торопиться? Мужички подождут. Им что! Сыты, обуты, выпороты… Подождут.

— Что же вы сделали? Зачем вас созывали?

Депутаты важно погладили бороды.

— А сделали мы немало. Работали, матушка государыня. И выработали.

— Что выработали?

— Выработали еще один титул для тебя, матушка, ‘Мать отечества’. Каково?

Екатерина увидела, что, чем больше законодательная комиссия будет заседать, тем больше титулов и меньше законов она будет иметь.

— Поезжайте себе домой! — сказала она депутатам: — Поезжайте, Тимошки! Без вас плохо, а с вами еще хуже.

Губернии и сословия

В 1775 году Екатерина Великая разделила Русь на губернии. Сделано это было так.

Собирали несколько сел и заявляли им:

— Отныне вы не села, а города.

Села чесали затылки и мямлили:

— Ишь ты, города! А мы думали, что селами родились, селами помрем.

Но, почесав, сколько полагалось, затылки, села становились городами.

Потом брали немца и назначали его губернатором. Пред отъездом немцу сообщали:

— Будете править губернией!

Немец не возражал. Наоборот, он кивал головой и с достоинством отвечал:

— Гут! Мой с малый лет на губернатор ушился… Буду хорош губернатор.

В новых губерниях разделили народ на три сословия, причем строго придерживались брючного и сапожного ценза.

У кого были сапоги и брюки, тот был зачислен в купеческое сословие.

Тот, кто имел рваные сапоги, но брюки были целые, попадал в мещанское сословие.

Лица же, которых пальцы сапога просили каши, а брюки были с вентиляцией, составили сословие ремесленников.

Всем трем сословиям была дарована свобода давать взятки четвертому сословию — дворянству…

Последнее сословие в то время составляло и полицию, и милицию, и юстицию в стране. Давать ему взятки было необходимо…

К счастью, дворяне восемнадцатого века были люди умные и не спускали того, что плыло к ним в руки, и все остальные сословия чувствовали себя сравнительно недурно.

Война с турками

Много лет Екатерина вела войну с турками.

В сущности воевала только Екатерина. Турки только кричали ‘Алла! Алла!’ и отступали.

Перед каждой новой войной турецкие полководцы любезно осведомлялись у русских полководцев:

— Какие города хотите у нас отобрать?

Русские называли города.

— А нельзя ли списочек составить?

Русские полководцы составляли список городов, которые собирались взять у турок, и посылали пашам. Паши прочитывали список и немедленно отдавали приказ своему войску бросать оружие и бежать в паническом страхе.

С турками уже тогда было легче воевать, чем со студенческой демонстрацией. На студенческих демонстрациях хоть кричат, а турки в большинстве случаев при бегстве не нарушали тишины и спокойствия.

Завоеванные земли Потемкин застраивал деревнями и заселял крестьянами.

С течением времени оказалось, что и деревни и мужички были декоративные…

Деревни ставил Станиславский из Художественного театра, а мужиков играли писатели Чириков, Юшкевич и Дымов.

Поговаривали даже, что и турки, с которыми воевал Потемкин, были декоративные.

Однако земли, которые были завоеваны при Екатерине, были настоящие, сочные и давали прекрасные плоды. Только впоследствии земля, отнятая у турок Екатериной, стала мстить за себя и заросла сорными травами.

На ней выросли прославившиеся впоследствии черносотенцы, Пуришкевич, Крупенский, Булацель, Синадино и много других растений из семейства ‘Бессарабцы’.

Сподвижники Екатерины

Все сподвижники Екатерины были очень талантливы от мала до велика.

В первые годы царствования Екатерины был очень популярен Григорий Орлов.

Это был великий государственный ум. Он одной рукой поднимал тяжелую придворную карету.

Брат Григория Орлова Алексей был блестящий дипломат. Он одной рукой мог удержать на месте четверку лошадей.

Все-таки удержать своего влияния при дворе он не мог, и вскоре его власть перешла к Потемкину.

Последним орленышем был граф Зубов, прославившийся тем, что никакими талантами не обладал.

— Это у нас фамильное! — заговорил не без надменности молодой орленыш. — Мы, Зубовы, выше таланта.

Больше всех из ‘Екатерининских орлов’ прославился Суворов.

Между Суворовым и другими полководцами была существенная разница.

Суворов был чудаком в мирное время и героем на войне.

Остальные же были героями в мирное время и чудаками на войне.

Суворов отлично пел петухом, а этого даже Наполеон делать не умел.

Однажды суворовское ‘кукареку’ разбило на голову неприятеля, спасло наше войско от позорного поражения. Произошло это следующим образом.

Атакуя неприятеля, Суворов заметил, что его армия втрое больше нашей.

Не надеясь на победу, Суворов подлетел верхом к самому носу неприятеля и запел ‘кукареку’.

Неприятельское войско остановилось и заспорило.

— Это петух, назначенный генералом! — кричали одни.

— Нет, это генерал, назначенный петухом! — спорили другие.

А пока они спорили, Суворов велел перевязать всех и взять в плен.

И еще был один Орел, судьба которого была весьма печальна: он писал оды. Питаясь мертвечиной, сей орел жил долго и кончил дни свои почти трагически — министром народного просвещения. Имя этого орла, иногда парившего под облаками, иногда пресмыкавшегося на земле, было Державин.

Наука, искусство и литература

При Екатерине наука и искусство сильно подвинулись вперед.

Был изобретен самовар.

По изобретении его немцы пожелали перенять устройство самовара, но никак не могли дойти до этого.

Напрасно иностранные правительства приказывали своим послам в России:

— Во что бы то ни стало узнайте секрет приготовления самовара!

Как послы ни старались, ничего не могли добиться. Русские хранили строго эту тайну.

Потом были усовершенствованы кнут и дуга.

Было много художников, скульпторов, рисовавших и лепивших во много раз лучше нынешних.

К сожалению, ни имена этих великих людей, ни их великие творения не дошли до нас.

Громадные успехи сделала литература. Все писали. Профессора генералы, молодые офицеры сочиняли стихи и прозу.

Лучшими русскими писателями были Вольтер и Жан-Жак Руссо.

Лучшими русскими поэтами были Виргилий и Пиндар.

Все остальные: Ломоносов, Сумароков, Фон-Визин и другие постоянно подражали им.

Самым выгодным ремеслом в литературе было писать оды. Этот благородный род поэзии не только хорошо кормил, одевал и обувал поэтов, но и в чины производил.

Одописцы блаженствовали, но и другие писатели также процветали.

Вообще, все процветало.

Павел I

Павел Первый не любил шуток.

Несколько дней после восшествия на престол он отдал команду:

— Россия, стройся!

Не все были подготовлены к этой команде, и, естественно, произошла заминка.

Павел рассердился и отдал своему любимому генералу, Аракчееву приказ:

— Отправить Россию в Сибирь!

Стали отправлять партиями в Сибирь.

Но Россия уж тогда была очень многолюдна, и, сколько ни отправляли народу в Сибирь, еще оставалось немало его в Москве, Петербурге и в других городах.

Аракчеев прекратил высылку в Сибирь.

— Лучше сдадим всех в солдаты! — посоветовал он Павлу. — Пусть маршируют!

Павел дал свое согласие, и Аракчеев стал обучать Россию маршировке.

Но прежде, чем Русь научилась маршировать и ходить в ногу, Павел Первый скончался, с помощью своего любимого сына и любимцев-царедворцев, и на престол вступил Александр Первый.

Нашествие Наполеона

После мирной кончины Павла Первого на престол взошел Александр Первый.

Это сильно обидело Наполеона.

— Я не могу допустить, — заявил он, — чтобы на одном земном шаре были два первых государя. Или я, или Александр.

Наполеон приказал французам одеться и пойти на Москву. Французы неохотно одевалисьсь. Застегивая пальто, они ворчали:

— Зачем нам Москва? Нам и дома хорошо. Сыты, одеты, обуты: каждый из нас француженку на содержании имеет… Чего еще недостает?

Но Наполеон был непреклонен.

— В Москву! — резко приказал он. — Вы не видите, что сорок веков смотрят на нас?

— Ну, и пусть смотрят! — резонно заметили французы. — Если им, векам, это доставляет удовольствие, то и пусть… Нам не жалко.

Французы решительно сели. Видя, что дело плохо, Наполеон крикнул:

— Барабанщики, вперед!

Вышли барабанщики и забарабанили поход. Французы дрогнули и пустились в путь.

Как Наполеон ни скрывал своего намерения напасть на Россию, но, лишь только он перешел русскую границу, в Петербурге узнали об этом.

Народ русский вскипел.

— Как! — загремели по России негодующие голоса. — Какие-то французишки смеют идти на нас войной! Да мы их шапками закидаем.

Шапки страшно вздорожали в один день. Все патриоты спешили накупить себе шапок для закидывания ими французов.

Александр собрал двести тысяч солдат и разделил их поровну между двумя генералами, грузином и немцем.

Но вышло разногласие между генералами. Пылкий грузин, защищенный при этом спереди большим грузинским носом, рвался вперед, а холодный немец приказывал отступать.

Тогда Александр назначил главнокомандующим русского князя Кутузова.

Приехав в армию, Кутузов с изумлением заметил:

— Разве с такими молодцами можно отступать?

Но приказал продолжать отступление.

Бородино

‘Но вот нашли большое поле…’

Поле это называлось село Бородино.

Кутузов построил свою армию с таким расчетом, чтобы французы потерпели поражение.

Наполеону не удалось так удачно построить своих французов.

Он, по обыкновению, конечно, если Иловайский не врет, устремил свои главные силы на то, чтобы прорвать наш центр, а нужно было сделать наоборот.

Наполеону нужно было устремить свои главные силы на то, чтобы прорвать свой собственный центр. Прорвав себе центр, Наполеон должен был сесть на левое крыло и улететь в Париж.

Но император французов продолжал делать ошибку за ошибкой.

Кутузов же ошибок делать не желал, а приказывал только стрелять. Это очень огорчало Наполеона.

— Некультурная нация! — жаловался он своим генералам. — Я их завоевать хочу, а они стреляют.

Обратившись к маршалу Даву, Наполеон предложил:

— Ты бы их подавил немного.

Но Даву отрицательно покачал головой.

— Пробовал давить, ваше величество, да они не даются. Непонимающий народ.

— Эх, — покачал головой Наполеон, — не Даву ты после этого, а удавленник…

После десятичасового рукопашного боя атаки прекратились. Стреляли только из пушек.

К вечеру, одержав победу, Кутузов отступил. Побежденные французы с горя заняли Москву.

Пожар Москвы

Генерал-губернатором в Москве был в то время граф Ростопчин.

Предвидя пожар Москвы, он не растерялся.

Перед французами и перед приходом их, как прокламациями, так и личным примером воодушевлял жителей московских.

— Ополчимся против врага! — взывал граф: — Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа аржаного.

— Что верно, то верно! — отвечали москвичи: — Француз не тяжелее снопа аржаного. Може, даже легче… И наверное, легче. Только…

— Что только?…

— Только аржаной сноп не стреляет, а французишка, он хитрый. Ты его по благородному на вилы-тройчатки, а он по-свински бац в тебя из ружья.

Граф Ростопчин горячо доказывал, что, наоборот, аржаной сноп стреляет, а француз даже любит, когда его поднимают на вилы-тройчатки.

Однако в день вступления в Москву французов граф переменил свои взгляды и вместе со всеми прочими оставил Москву.

— Мы их выкурим! — сказал он многозначительно, покидая Первопрестольную: — Огонь действеннее вилы-тройчатки…

И начались пожары. Французам стало жарко. Они сняли с себя платье и в дезабилье вышли на улицу.

Не успели они сделать пяти шагов, как стукнул мороз и уложил на месте добрую половину французов.

Оставшиеся в живых еле добежали до своих квартир и, наскоро одевшись, попросили есть.

Но, увы! Тут оказалось, что русские, уезжая, забрали с собой весь хлеб.

Осталось одно сено, но не было между французами вегетарианца, чтобы он мог сварить им из сена бульон, курицу и компот.

И половина оставшихся в живых французов в тот же день умерла мучительной голодной смертью.

— Бежать! — молнией пронеслось по всему французскому лагерю. — Бежать! Бежать!

Тот, кто первый произнес это спасительное слово, был тут же произведен в маршалы великим и благодарным Наполеоном.

Бегство французов

Французы в бегстве показали большую сметку. Впереди всех был Наполеон. Для скорости он бежал на лыжах. Остальные бежали пешком.

— Ишь прыткие! — удивлялись наши мужички. — Как ловко бегут! Только пятки сверкают. Сейчас видно, что грамотные.

Наши войска преследовали французов по пятам и полегоньку поколачивали.

У реки Березины казаки чуть-чуть не взяли в плен самого Наполеона.

Один казак уже схватил было за фалды самого Наполеона, но Наполеон навострил лыжи и ушел от казака.

Говорят, что спасеньем своим у реки Березины император обязан петуху.

Было это так.

Когда казаки уже совсем было настигли французов у Березины, кто-то из французов увидал впереди петуха и закричал:

— Братцы, пища!

У не евших уже более месяца французов силы удесятерились, и они быстрее лани помчались за петухом. Расстояние между ними и казаками сразу увеличилось, и таким образом французы спаслись от плена. Вот почему у французов до нынешнего дня петухи пользуются большим почетом. Один из виднейших французских поэтов, уже спустя много лет, в честь петуха сочинил пьесу, назвав ее ‘Шантеклер’.

Россия — великая держава

После нашествия французов, а главным образом, после бегства их, Россия еще больше окрепла и стала одной из самых великих держав в мире.

Галлы же и пришедшие с ними двунадесять языков влачат до сих пор жалкое существование под названием немцев, итальянцев, французов и т. д.

Год, в котором французы бежали из России в память чудесного от них избавления, назван Двенадцатым.

Николай Первый

Александр Благословенный умер, оставив после себя вместо детей отшельника Федора Кузьмича. Впоследствии этот отшельник причинил историкам больше хлопот, чем целая дюжина царских детей. Остались еще, кроме Федора Кузьмича, два брата — Константин и Николай.

Потужил, потужил народ русский и решил:

— Из двух зол надо выбрать наименьшее.

И присягнули меньшому брату, Николаю. ‘По обычаю русских православных царей, отцов своего народа, Николай Первый в день своего восшествия на престол несколько сот человек расстрелял, несколько сот повесил и несколько сот сослал в сибирские рудники.

Совершив это, он вознес хвалу Господу, взошел на трон своих прародителей и стал править русской землей. Николай Павлович, как все русские императоры, любил безумно свой народ и вечно думал о его благе. Начал он свое царствование с издания Свода Законов. До Николая на Руси жили просто, без затей, и в законах особой нужды не имели. Бывало, совершит человек преступление, и сейчас сам к воеводе:

— Так и так, господин воевода, купца ограбил.

— Богатого?

— Знамо, богатого. Чего бедного тревожить?

— Убил?

— Нет, господин воевода! Зачем убивать зря? Добровольно все отдал.

— Молодец! Дай половину!

Грабитель честно отдавал половину, после чего воевода посылал за купцом. Происходил такой разговор:

— Ограбили тебя?

Купец становился на колени.

— Прости, благодетель, ограбили.

— А ты почему не заявил?

Ограбленный купец лез в карман, вынимал кошель, молча со вздохом принимался отсчитывать деньги и подавал их воеводе.

— Мало! — обычно говорил воевода.

Купец добавлял. Воевода отпускал его и посылал за грабителем.

— Получил? — спрашивал грабитель.

— Получил.

— Дай половину!

Воевода честно делился с грабителем.

Николай Первый решил коренным образом реформировать правосудие.

— В грабежном деле, — заявил он, — ответственным должен быть не только ограбленный, но и грабитель.

С этого дня судьи (воевод уже не было) стали получать взятки с обеих сторон, что, само собой разумеется, было справедливее.

Составлять законы было поручено Сперанскому. Собрал он все законы в одно место и написал:

— Здесь останавливаться воспрещается. Здесь законы.

С тех пор российские судьи и российские граждане старались обходить это место. Пробирались мимо — сторонкой, сторонкой.

‘Обходить закон’ стало сначала привычкой, а потом и обычаем и даже ‘древним обычаем’.

Внутренняя политика

Из самых благодетельных учреждений императора Николая Павловича на первом месте стоит Третье отделение.

О возникновении этого отделения существует следующее предание.

Однажды царь Николай сидел грустный в своем дворце. Никто не понимал причины его грусти. Все, кажется, шло хорошо. Декабристы весело коротали время в сибирских острогах под бдительным оком ласкового начальства. Еще только вчера царь очень веселился, присутствуя при том, как проводили сквозь строй одного солдата. При этом монарх даже изволил пофилософствовать. Глядя на окровавленную спину наказуемого солдата, он произнес:

— Как жаль, что у солдата одна спина и такая тоненькая шкура. С одного удара лопается.

И вдруг такая грусть. Отчего? По какой причине?

Вдруг царь вздохнул и сказал:

— Много слез на Руси.

Шепот прошел по залу. Придворные зашептались:

— Какое чудное сердце!

— Какой великодушный монарх!

— Какая великая душа!

Придворные шептались громко, чтобы услышал царь… Последний, наконец, сказал:

— Хочу, чтобы в моей стране никто не плакал! Если же какой-нибудь мерзавец у меня посмеет плакать…

Тут царь прервал свою фразу и, подумав немного, изрек:

— Учреждаю новое отделение по вытиранию слез. Будет оно называться ‘Третьим отделением’. Бенкендорф!

Вышел вперед впоследствии знаменитый граф Бенкендорф. Царь вынул из кармана носовой платок, подал его Бенкендорфу и сказал:

— Утирай слезы моим подданным! Ты будешь начальником нового отделения.

На следующий день Бенкендорф явился к царю с докладом.

— Утер слезы? — спросил Государь.

— Утер, ваше величество.

— Никто больше не плачет?

— Никто, ваше величество.

Царь задумался, потом лукаво посмотрел на Бенкендорфа и произнес:

— Если нет слез, то и нечего утирать, а если нечего утирать, то не надо и Третьего отделения…

Бенкендорф смутился.

— Ваше величество! — начал он. — Сегодня нет слез, а завтра могут быть: народ у нас преподлейший. Как будто смеется, а чуть отвернешься — плачет.

— Хорошо! Хорошо! — сказал царь. — Я вижу, что ты умный человек. Действуй!

И Бенкендорф стал действовать.

Одной рукой вызывал слезы, а второй утирал их. После ‘утирания’ многие остались без глаз, что было еще лучше. Без глаз ведь не заплачешь. Николай Павлович был очень доволен как действием Третьего отделения, так и понятливостью Бенкендорфа. Впоследствии графу Бенкендорфу был подчинен и российский Парнас.

При Николае Павловиче стали процветать на Руси литература и искусство. Заметив этот беспорядок, царь призвал Бенкендорфа и приказал:

— Обрати внимание!

— Слушаюсь!

— Кто главный из тех, что пишут?

Бенкендорф сообщил:

— Черненький есть такой, из африканцев, и фамилия у него такая страшная, огнестрельная.

— Какая, говоришь, фамилия?

— Огнестрельная, ваше величество. Пушкин его фамилия. Сам маленький, маленький, а стихи пишет.

— Это главный?

— Главный, ваше величество.

— А еще кто есть?

— Малоросс один, Гоголем называется, хотя и настоящая его фамилия Яновский. Да еще вот Дельвиг барон.

— Барон, а пишет! Не ожидал я, чтобы барон занимался такими делами. Русский?

— Из немцев как будто.

— Что же это такое? То африканец, то малоросс, то немец. Последи! В особенности за этим, за африканцем. Как бишь его?

— Пушкин.

Вот за этим-то и последи!

Бенкендорф последил, и славный император Николай Павлович пережил почти всех поэтов и писателей своего времени.

Он пережил Пушкина (был убит), Лермонтова (был убит), Гоголя (сошел с ума), Грибоедова (был убит) и многих других.

Сам Николай Павлович никого из поэтов не убивал, и Бенкендорф никого не убивал. Они только знали, кого кем окружить, кого, куда послать и какую вокруг кого создать атмосферу.

Остальное уже делалось само собой…

Внешняя политика

Цари российские всегда всякую победу над врагом внешним приписывали своему счастью, своему гению и своему уменью организовать победу.

После всякой удачной войны цари, говоря языком вульгарным, невероятно ‘хамели’ и так высоко задирали нос, что ‘верноподданные’ опасались:

— Не улетел бы на небо высочайший и августейший нос.

Естественно, что после побед, над Наполеоном российские самодержцы сразу положили ноги на стол.

При Николае Россия очень напоминала стоявшего на перекрестке и следящего за порядком городового.

Немножко подвыпивший, гордый своим положением и званием, красноносый городовой выпучил глаза, в которых застыл вопрос:

— Кого бить? Кого тащить в участок?

Николай также стоял на перекрестке Европы и, бешено вращая белками, спрашивал:

— Кого бить?

Европа по возможности уклонялась от услуг Николая Павловича: нетрезвому городовому поневоле пришлось ‘бить’ и ‘тащить’ врага внутреннего. ‘Били’ и ‘тащили’ поляков, евреев. Но больше всех ‘били’ и ‘тащили’ крестьян и солдат. Но вот однажды с Запада послышался крик:

— Горрродовой!.. Горрродовой!

Встрепенулся Николай Павлович. Засверкали глаза. Забилось сердце.

— Кто зовет на помощь? — спросил царь.

Ему сказали:

— Австрия.

— Против кого? Против врага внешнего? Тогда надо подумать.

Но получил в ответ:

— Нет, против врага внутреннего. Народ у него бунтуется. Требует свободы.

— Ах, так! Покажу же я им!

И храбрый Николай двинул свое войско в Австрию на помощь Францу-Иосифу.

Справившись с внутренним врагом Австрии, Николай Павлович снова стал на свой пост.

Недолго пришлось ему стоять без дела. В один прекрасный день пришли греческие люди и принесли жалобу на турок!

— Обижают вас? — спросил Николай.

— Обижают.

— А что дадите за защиту?

Стали торговаться. Николай размышлял:

— Турки народ не очень сильный. Пожалуй, что не сильнее врага внутреннего. Недолгое ним нужно будет возиться. Опять же Константинополь…

Еще задолго до Милюкова русские цари были в вопросе о Константинополе ярыми милюковцами.

При слове ‘Константинополь’ у русских царей начинала слюнка течь, и, глядя на шапку Мономаха, они с презрением говорили:

— Тоже шапчонка!.. Вот корона византийских императоров — вещь!

И спали, и видели во сне, как поверх короны польской, финляндской, российской, и прочая и прочая и прочая, надета корона византийских императоров.

— Пойду за короной в Константинополь! — решил царь. — И с греков что-нибудь стянуть можно будет.

Николай Павлович объявил войну Турции.

Но тут случилось непредвиденное обстоятельство. Наши вечные испытанные друзья англичане решили по-дружески вонзить нам кинжал в спину. То же самое решили сделать французы. Увидел Николай Первый, что дело плохо, и подумал было:

— Не бросить ли в то дело? Бог с ним, с Константинополем, своих столиц немало: Петербург, Москва, Киев, Казань.

Но передумал и решил:

— Авось победим!

Ему робко говорили:

— Армия плохо вооружена…

— Авось сойдет! — отвечал Николай.

— Флот дрянной. Куда ему против английского?

— Авось выдержит! — отвечал Николай.

— Железных дорог нет. Пока войска дойдут до Черного моря…

Но Николай отвечал:

— Авось дойдут.

Но обычаю русских царей, Николай назначил главнокомандующим самого бездарного из своих генералов. Когда этот генерал был разбит, его заменили другим, еще бездарнейшим. Когда и этот генерал был разбит, Николай, подобно отцу своему Павлу, умер естественной смертью…

Как говорит добрая русская пословица ‘в Бозе почил’. Историки полагали, что Николай Первый был наихудшим из Николаев, и что хуже такого уж быть не может. Глупцы! Они не предвидели Николая Второго!..

Николай Второй

Каждый император входит в историю без имени, отчества, без фамилии, но обязательно с какой-нибудь кличкой.

‘Иоанн Безземельный’ (земли у него было больше, чем у самого богатого мужика).

Иван Калита (стоял целый день у калитки и обирал прохожих).

Александр Благословенный (папеньку убил с благословения сановников).

Александр Освободитель (освободил мужичков от земли и хлеба.)

И так далее, и так далее.

Из-за Николая Второго у историков вышел крупный спор. Одни говорили:

— Николай Глупый — вот лучшее название для последнего русского императора.

Другие говорили:

— Название-то правильное. Можно даже Глупейший. Спорить тут трудно. Но почему не Николай II Пьяный? По нашему мнению, пьянство у него преобладало над глупостью.

— Что правда, то правда! — вставляли третьи. — Любил выпить полковник, и ума было мало у него. Но никто из государей не пролил столько крови, как он. Надо бы его Кровавым назвать.

Долго спорили. Наконец, кто-то из историков предложил:

— Назовем его Благосклонным.

— Почему Благосклонным? — удивились все.

— Потому, что Глупый, Пьяный и Кровавый — слишком шаблонно. Да и всем это известно…

— Но Благосклонный почему?

— Во-первых, потому, что Николай ко всему относился благосклонно. Предлагали выпить, он оставался ‘неизменно благосклонный’, советовали расстреливать, он был ‘неизменно благосклонный’, уличали кого-нибудь во взятках или в измене, он оставался ‘неизменно благосклонный’ к этому лицу. Назовем его Благосклонным.

Так и решили. В историю (по крайней мере, в нашу) последний русский император вошел под названием Николай II Благосклонный.

Детство Николая II

В детстве будущий император проявлял такую глупость, что долгое время трудно было разобрать, мальчик он или девочка.

Только в восемнадцать лет маленький Николай узнал, какая у него рука правая, а какая левая. Когда об этом доложили его родителю Александру Третьему, он радостно сказал:

— Способный мальчишка! И добавил: — Для самодержца достаточно! Образование моего сына считаю законченным.

Всех учителей отпустили с наградами, с мундирами и с пенсиями.

Державный родитель после этого пригласил к себе державного сына и сказал ему:

— Теперь пора подумать о будущем. Ты будешь править Россией. Образование ты получил хорошее. Где твоя правая рука?

— Вот! — быстро ответил Николай.

— А правая нога?

Николай засмеялся.

— Мы еще этого не проходили, папочка…

Александр улыбнулся.

— Неважно это! — сказал он уверенно. — Не все Романовы это знали. Неважно это, говорю. Ты чем бы хотел теперь позаняться?

— Жениться хочу.

Державный отец опять улыбнулся и сказал:

— Рано. Цари никогда сразу не женятся. Нужно сначала по-иному… Впрочем, мы уже подумали об этом. Мы признали за благо оккупировать для тебя одну балерину.

— Спасибо, папочка.

— Благодарить потом будешь. Завтра тебя познакомят. Ступай!

Так кончилось золотое детство Николая II.

Отроческие годы

В молитве и труде с любимой балериной провел свои отроческие годы Николай II.

Вставал он рано, в 9 — 10 часов, и сейчас же принимался за благотворную на благо родины работу.

Выпив два-три бокала шампанского, он шел умываться. Потом пил кофе, потом шел к отцу заниматься государственными делами.

Александр Третий вел простой образ жизни. Пил только водку, закусывая простой российской селедкой, и часто в разговоре употреблял столь простые русские слова, что не только денщики, но и фрейлины краснели.

В кабинете у отца Николай уже заставал министров.

— Вот и мой дурачок пришел! — приветствовал наследника император. — Прошу любить и жаловать.

Министры кланялись ‘дурачку’.

— Теперь, — приказывал отец, — садись в сторонке, слушай, учись и не мешай.

Докладывал первый министр внутренних дел:

— Во вверенном мне министерстве все обстоит благополучно, только вчера было накрыто тайное собрание из пяти человек.

— Повесить! — кратко приказывал царь.

Николай слушал и учился, как надо править государством.

После министра внутренних дел выступал с докладом министр народного просвещения:

— Просвещение идет хорошо. Только на днях несколько студентов…

— Повесить! — приказывал государь.

Николай слушал и учился.

Министр путей сообщения рапортовал:

— Честь имею доложить вашему величеству, что все хорошо в моем министерстве. Только на днях среди рабочих…

— Повесить!

Наследник слушал и учился.

Обер-прокурор святейшего синода также докладывал:

— Во вверенной мне православной религии все обстоит благополучно. Есть, конечно, атеисты.

— Повесить! — прерывал Александр.

Николай слушал и учился государственной мудрости у отца.

Часто он присутствовал на приеме послов, но ему приказывали в этих случаях молчать и даже не улыбаться.

— У тебя, — объяснял Александр, — даже улыбка выдает отсутствие ума. Ради Бога, не улыбайся! На всю Европу ославят.

Было очень трудно стоять, молчать и даже не улыбаться, но делать было нечего.

— Император должен уметь жертвовать собой для блага любезной родины, — думал он, — надо нести свой крест.

В свободные от вышеназванных трудов минуты Николай для блага возлюбленных народа и отечества завтракал, обедал и ужинал.

Завтракал с возлюбленными родителями, обедал с возлюбленной балериной, а ужинать находил за благо где-нибудь в отдельном кабинете с представительницами свободной Франции, полусвободной Италии и свободной от свободы Испании.

Так жил и работал, будучи наследником престола, бывший император Николай II.

Возмужалость

Александр Третий жил, пил, вешал, пока не умер. Перед смертью он позвал наследника и сказал ему:

— Скоро я в Бозе почию… Ты сделаешься царем. Что ж, дело твое маленькое, царствуй…

Николай зарыдал, но умирающий сказал ему:

— Не надо реветь!.. Лучше слушай! Ты уже не маленький, тебе 27 лет. Балерину брось и женись на немке! Это необходимо. Все мы немцы понемножку чему-нибудь и как-нибудь…

Александр хотел продолжать, но смерти надоело ждать, и она тяпнула его своей косой, вследствие чего он и умер. Николай стал императором.

В тот же день он надел длинные брюки, отрастил себе усы и бороду и крикнул народу русскому:

— Эй вы, посторонитесь, сейчас начну царствовать!

Народ шарахнулся в сторону. Николай стал царствовать. Вскоре женился и короновался. Коронация была самая пышная в мире. Одних убитых было больше десяти тысяч. Ни один государь не мог похвастать такими результатами своего коронования. Многие из коронованных особ с завистью говорили:

— Этот мальчик далеко пойдет! Какое блестящее начало.

— В первый же день больше десяти тысяч человек уложил.

— Какой размах!

Опытные люди качали головами и говорили:

— Оптовиком будет.

— Как так?

— Большими партиями убивать будет. На розничные убийства неохотно пойдет.

Так и случилось. Император Николай любил убивать оптом. Но об этом речь впереди.

Первые шаги

Все знали что Николай II — сын Александра Третьего, но все почему-то думали, что он будет царем либеральным. Рассказывали про него анекдоты либерального характера.

Однажды он, еще будучи наследником престола, собственноручно избил камердинера.

— Не погнушался! — радостно сообщали друг другу российские либералы. — Своей собственной ручкой побил…

— Не гнушается простого народа. Не брезгает.

— Одно слово — либерал!..

В другой раз Николай подал руку какому-то земскому деятелю.

Это тоже произвело хорошее впечатление. И все думали:

— Либеральный будет царь.

Но Николай II с первых же дней заявил своим верноподданным:

— Мой отец наказывал вас бичами, а я буду наказывать скорпионами. Я вам покажу кузькину мать и где раки зимуют.

И действительно стал показывать.

В первые дни своего царствования молодой царь заинтересовался университетами.

— Что это за здания? — спросил он однажды министра просвещения.

— Какие здания, ваше величество?

— Вон те, что называются университетами. Что там делают в них?

— Учатся, Ваше благородие, приходят юноши, которых называют студентами.

— Студенты? — заинтересовался царь. — Это зачем же они приходят.

— Я уже имел честь докладывать вашему величеству. Они приходят учиться,

Это неприятно поразило юного монарха, и он тут же отдал приказ — часть студентов отдать в солдаты, часть посадить в тюрьмы.

Студенты стали отстреливаться.

Это была первая война, которую вел Николай II.

Боевое счастье улыбалось ему и, несмотря на потери в министрах, довольно часто выбывавших из строя, Николай одерживал победу за победой над своими противниками.

— У меня палачи, слава Богу, без хлеба не сидят, — хвастался Николай. — А спрос на веревки не уменьшается, а увеличивается.

Потом он объявил войну всем брюнетам своего обширного царства.

— Я блондин, — заявил молодой император, — и я хочу, чтобы в моем царстве все были блондины.

Первое серьезное поражение было нанесено брюнетам в 1901 году в Кишиневе. Потом следовала победа за победой. И в этой войне, как в войне со студентами, Николай II показал недюжинный талант полководца. Из всех битв он неизменно выходил победителем.

Война с Японией

Но не так счастлив был Николай в войнах с врагами внешними.

Первой войной с врагом внешним была война с Японией. Началась война вот по какому поводу.

Пришел однажды к царю один из придворных и говорит ему:

— Батюшка-царь! Есть одна русская пословица…

— Какая? — спросил царь.

— Очень мудрая пословица. Говорит она: ‘что плохо лежит, стало быть, не запрет’…

— Знаю! — сказал царь.

— И еще есть одна пословица, не менее мудрая. Она гласит: ‘Дурень дает, а умный берет’.

— И эту пословицу знаю. К чему речь клонишь?

— А речь клоню я к тому, что на Дальнем Востоке есть отличные леса, чудесные рыбные ловли и вообще много богатства.

— Чьи они?

— Корейское все это и китайское. Прикарманим эти богатства, великий государь!

— Что ж, это можно. Прикарманим.

Царь протянул было уже руку за китайскими и корейскими богатствами, но вдруг вскрикнул:

— Ай! Меня кто-то по руке ударил.

Придворные закричали:

— Ах, макашка проклятый! Это он, япошка. Надо его проучить.

— Проучить! Проучить! — закричал царь. — я ему покажу, как бить царя по рукам. Такой ‘Кишинев’ я им устрою, что долго помнить будут.

Царь объявил Японии войну.

Война

Собрали полки. Царь сделал им смотр, а потом собрал приближенных своих и спросил,

— Кто самый глупый из вас?

— Я! Я! Я! — послышалось со всех сторон.

— Придется бросить жребий! — решил государь, — а то, действительно, трудно решить, кто из вас глупее.

Бросили жребий. Того, кто вынул жребий, царь подозвал к себе и сказал:

— Само небо указало на тебя, как на глупейшего. Дуракам, говорят, счастье. Веди армию в бой!

Он повел.

О бое полководец прислал телеграмму:

‘Выяснилось, что во время битвы нужно стрелять из пушек. Таков, по-видимому, обычай. Пришлите пушки’.

Царь приказал послать пушки, но ему сказали:

— Нету пушек, великий государь. Мыши их съели.

— А пулеметы?

— Птицы расклевали.

— Пошлите винтовки!

— И винтовок нет. На дождичке лежали и растаяли.

— Что же у нас есть? — спросил государь.

— Иконы есть.

— И отлично. С нами Бог! Пошлите иконы!

Послали несколько поездов с иконами. Увидев, что дело плохо, японцы перешли Ялу, разбили умного полководца и забрали иконы.

— Пошлите еще! — приказал царь. Задрожали от страха японцы, кинулись на Ляоян, раз били вторично умного нашего полководца и завладели вторым транспортом икон.

Николай разозлился и приказал самому хитрому из своих министров, Витте, наказать японцев и сослать их на Сахалин.

— Пусть знают, как воевать со мной! — сказал Николай. — Половина Сахалина будет для моих внутренних врагов, половина для внешних. Попомнят меня.

Так и осталось до последнего дня царствования Николая.

Сахалин был разделен на две части. На одной половине жили внутренние враги, вторую половину заняли враги внешние.

Николай конституционный

Наказав Японию, царь снова принялся царствовать. Но тут начались какие-то заминки.

Стал как-то собираться народ. Качали головами и стали разговаривать между собой:

— Как будто он того…

— Кто он?

— Да царь-то.

— Что ‘того’?

— Глуповат как будто…

— И то правда…

— Нужно бы умного взять…

Проведал про то царь и стал принимать меры. Много людей настрелял, а толку мало. Чем больше расстреливает, тем больше собираются и говорят. Однажды к самому дворцу подошли. Натешился тогда вволюшку царь-государь. Велел пушки выкатить, велел пулеметы навести, велел винтовки зарядить. И как грянула пальба, сердце запрыгало в царской груди от восторга.

Когда к вечеру подошел к окну, то удивленно спросил:

— Что за озеро здесь? Ведь тут площадь была.

— Это после вчерашнего дня, — ответили царю.

— Но почему оно красное?

— От крови, государь. Ведь это кровь.

Захлопал в ладоши царь и приказал перевести с Невы на Дворцовую площадь свой ‘Штандарт’.

И больше часа ‘Штандарт’ плавал по дворцовой площади в крови народной…

Царь стоял на палубе и радостно улыбался.

Но после этого случая все больше и больше стал собираться народ. И все больше и больше стали разговаривать между собой.

— Да что, он в самом деле?..

— Не царь, а разбойник…

— По росту хулиган… Одно слово, Ванька Каин.

Придворные сказали царю:

— Нужно бы по губам их помазать чем-нибудь.

— Чем же?

— Да там свободишку какую-нибудь дай им! Самоуправление там какое-то или даже Думу Государственную.

— Не много ли будет?

— Если увидишь, что много, отымешь. В своем добре, государь, ты ведь хозяин. Ты дал, ты и отнял. Твоя воля.

Подумал царь и решил:

— Так и быть. Дам им Думу.

Тут же был написан манифест, в котором писалось: ‘И признали мы за благо дать вам, дуракам, в знак нашего к вам благоволения Государственную Думу. Только смотрите у меня! Впрочем, можете радоваться’.

На подлинном собственной его императорской рукой было начертано: ‘И благосклонный Николай II’.

Так Николай Александрович II стал Божией милостью конституционным монархом.

Григорий Распутин

Жил был в Сибири фартовый мужик Григорий, по фамилии Распутин.

Жил он просто, по-мужицки. Пил водку, буйствовал иногда, лез в драку. Вдруг он стал задумываться. И вдруг решил:

— Буду царем на Руси.

Надел зипун, нахлобучил шапку на уши, взял палку и пошел в Петербург.

Пробрался сначала к царскому камердинеру. Снискал его расположение. Через камердинера к другому лакею пролез — к камергеру. От камергера к фрейлине перебрался. От фрейлины — к самой царице. От царицы — к царю.

Стал скоро Распутин помогать царю. Царь государством правит, а Распутин правит царицей. Потом царица стала править царем. И вышло так: Распутин приказывает царице, царица приказывает царю, а царь приказывает министрам.

Стал Распутин помогать царю не только в семейной жизни, но и в государственной. Приказывал царю объявлять войну, усмирять мятежников. Любил Распутин целовать фрейлин и ходить в баню… В бане он сменял архиереев, назначал министров. По словам очевидцев, Распутин в бане решал самые сложные государственные дела. Происходили такие разговоры:

— Эй, ты, Аннушка, потри меня губкой по спинке! Да кстати не забудь сказать завтра Сане (царице), чтобы назначили Ваньку министром юстиции.

— Послушай, графинюшка, не старайся так, видишь, мыло течет уж очень больно. Да вот что. Про Степку сказала вчера Саньке: что приказал его в товарищи министра произвести? Забыла? Так вот же я тебя веником за это.

Пил Распутин очень много, и водки, и шампанского, и ликеров, но умер от воды. Его нашли в проруби мертвым…

Для верности, прежде чем опустить в воду грешное тело его, всадили несколько пуль в распутинский живот.

Вода не приняла Распутина. С почестями похоронили его в Царском Селе.

Но и земля не приняла его тела.

Вскоре его выкопали из земли и сожгли, а прах развеяли на ветру.

Так поступили с Гришкой Отрепьевым в начале царствования Романовых.

Такая же участь постигла другого Гришку, Гришку Распутина, в конце царствования Романовых.

Великая война

Тут перо юмориста выпадает из рук. Слишком велико горе, чтобы позволить себе улыбаться… Слишком кровоточащи раны, нанесенные и наносимые еще человечеству. Мимо! мимо!

Тут не до смеха. Туг море крови и океан слез. Мимо! Мимо!

Не до смеха у трупа матери. Не до улыбок, когда стоишь у могилы сына. Мимо!

Без царя

25 февраля 1917 года прибыл в Петроград с фронта величайший в мире социал-демократ товарищ Голод. Привел он с собой двух братьев своих. Имя первого было — Гнев. Имя второго — Возмущение.

Взяли братья царский трон, подняли и что было мочи встряхнули его.

Слетел с трона царь. Слетела с головы его корона. Полетели за ним все те, что держались за ножки трона.

В марте царь написал свой последний манифест.

‘Отрекаюсь, — писал царь, — от престола за себя и за сына. Буду садовником или лошадь куплю, извозничать буду’.

И по привычке под, отречением подписал: ‘И благосклонный Николай’.

Жила Русь триста лет с царем в стране и без царя в голове.

Теперь, даст Бог, будет наоборот.

Заживет Русь без царя в стране и с царем в голове…

Вредная раса. Борьба с династиями
(Александр Амфитеатров)

I

День начался телеграммой о возобновлении всеобщей забастовки. Весьма вероятно, что в то самое время, как мы здесь — вы слушаете, я читаю, — где-нибудь на Васильевском острову в Петербурге или у Марьиной рощи в Москве, или на Новом Свете в Варшаве сверкают финские ножи, летят вдребезги стекла, льется кровь, пылает пожар, трещат братоубийственные выстрелы гражданской войны. Недавняя победа русской свободы, к сожалению, гораздо более скромная, чем ждали и заслужили своим беспримерным самоотвержением и геройской твердостью ее пассивные бойцы, разбудила свирепым испугом всю бездну ненависти, затаенную в черном аду старого порядка. Побежденные самодержавцы разнуздали насилие, пьянство, разбой, невежество, фанатизм — все темные силы, воспитанные в России под опекою Романова дома, и бросили их, как свои последние, страшные резервы, в то рыцарство духа, которое зовется русскою революцией, которого кровь, льющаяся десятками лет, горит на русском небе мучительно красными зорями близко наступающих свободных дней. Водка, подкуп, попустительство к грабежу, подстрекательство к убийству, бесстыжая провокация — таков активный арсенал Треповых, Нейгардтов, Слепцовых, Роговичей, Богдановичей, смиренных епископов, вроде митрополита Владимира Московского и Никона Чудовского, священников школы Победоносцева и Иоанна Кронштадского, земцов, подобных Гучкову и Шмакову, журналистов типа Грингмута, Берга, Шарапова и иных, иже с ними.

Почва, в которую эти господа бросают свой отравляющий посев, — довольно сложного состава. В числе элементов, объясняющих ее восприимчивость растить и множить кровавые плевелы фанатических буйств, не малую роль играют злобный перепуг и экономическая подозрительность мелкого собственника, промышленника и торговца, которых год революции крепко ударил по карману. Класс этот — маленькая черносотенная буржуазия, — всюду наиболее отсталая политически, косная и консервативная по существу. У нас же в России по искусственным условиям и дурным привычкам своего исторического развития, он особенно нуждается в покровительстве, грубой силы, в системе классового фаворитизма, откровенно согласной и приспособленной измерять жизнь не твердыми нормами непреложного закона, но покладливой зыбкостью произвола — бесконечно продажного по непрестанной государственной недостаче в деньгах и тупо жестокого, не рассуждая властного, по одичанию своему на вековой страже собственного самосохранения.

Этот элемент, выделяемый в черные сотни низшими слоями третьего сословия, которое на Руси и вообще то стоит не ахти как высоко, представляет собой волю невежественную, но сознательную и потому очень постоянную в своей отзывчивости на инициативы самодержавно-бюрократического террора. Собственно говоря, этот класс русского народа — единственный, которому самодержавное правительство имеет основание верить в преданности, обусловленной взаимными выгодами, и, действительно, верит крепко. Доказательство — пресловутая, уже в вечность отошедшая Государственная Дума булыгинского проекта, с дверями, почти запертыми для мыслящих кругов общества, но раскрытыми настежь для Разуваевых, Колупаевых, Финагеичей и Деруновых.

Неистовства черных сотен третьего сословия против освободительных порывов русского общества имеют почти пятидесятилетнюю историю, начиная с петербургских и московских избиений студенчества в 1862 году. В настоящее время эти неистовства дошли до апогея и ужаснули собой весь свет. Я твердо уверен, что русское общество победоносно и даже без особенно напряженного труда сломит внезапную и вероломную атаку дикарей отечественной полуцивилизации. Ведь весь короткий успех их, даже при благосклонном бездействии, а то и при покровительстве и соучастии полиции и войск, объясняется только тем идеализмом, с которым русская революция, веруя в лучшие свойства природы человеческой, пользовалась до сих пор почти исключительно моральными средствами борьбы, поднимая оружие лишь для единичной самозащиты или для единичных же казней того или другого злодея, слишком безжалостно усердствующего па службе кровавой автократии. Опыты и организации массовой самозащиты — совсем молодое, едва лепечущее дело в процессе русской свободы, но пред ними — огромное поле действия, они уже растут и должны расти с каждым днем и часом, потому что они насущно необходимы. Гражданская свобода слагается из реальной совокупности прав, но право не есть реальное право, если оно не располагает силой осуществлять свою идею и парализовать злую деятельность, устремленную против нее.

Второй элемент черных сотен — еще более опасный в острых взрывах буйства, но, к счастью, совершенно лишенный способностей к хронической устойчивости. — выделяют те, вне трудовых условий живущие, подонки городского пролетариата, которых враждебнее всего чуждается именно рабочий пролетариат: хулиганство и босячество, показавшее себя в Одессе, Киеве, Кишиневе, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, ничуть не похожим на романтических ‘бывших людей’, которыми так недавно увлекал нас вдохновенный Максим Горький, да, будем надеяться, — и еще не раз увлечет. Очевидно, есть босяк и босяк. И, разумеется, здесь не может быть и речи о сознательном политическом мировозрении: под знамена самодержавия эту праздную голытьбу, или, выражаясь юридическим языком XVII века, ‘шлющейся народ и прочие сволочные люди’, приводят патриотические полтинники, щедро рассыпаемые по притонам портов, толкучек, Хитровых рынков и Сенных площадей. Полтинники, выпивка, погромные и грабежные перспективы, одичалая бесшабашность и глубокое нравственное безразличие, с кем жить и кого бить. Это — кровавая поденщина, своего рода Валленштейнов лагерь, или Тушинский стан. До тех пор, покуда он таков, как застал его наш век, в рубище, опорках, без крова, без семьи, без выхода в будущее, на дне ночлежки, с полубутылкой казенной водки вместо обеда и жаждой опохмелиться вместо совести, — до тех пор мы не можем, да и не имеем права ожидать от него ничего доброго.

Нельзя жать там, где не сеяно. ‘Велика сила — шлющийся народ!’ — говорил ловкий демагог Смутного времени, выборный царь Василий Иванович Шуйский. Но русское общество слишком поздно открыло на дне своем эту ‘великую силу’ и не успело переместить ее на устои своей освободительной работы. Революция застала ‘шлющийся народ’ в тревожном и бродящем состоянии той стихийной, туманной, бессмысленной силы, которую вызывал Сатана в ‘Дон Жуане’ Толстого.

Смотрите: ревности полна,

Уже дрожит и зыблется она,

Все виды принимать и образы готова.

Терпенье, бабушка!

Жди знака или слова,

Потом уже не знай ни страха, ни любви.

Свершай, что велено, без мысли, без пощады,

И, воплотившись раз, топчи, круши преграды —

И самое себя в усердье раздави!

Год тому назад, в этот самый месяц, я изучал в Сицилии тамошнюю мафию и рикотту: битовые группы, аналогичные хулиганским слоям русских черных сотен. В эпоху освободительной войны они три раза переходили от Гарибальди к Бурбонам и обратно и, на какой бы стороне ни дрались, одинаково изумляли своей беспредметной яростью. Вероятно, ряд подобных же волшебных изменений милого лица явит масса ‘шлющегося народа’ и в предстоящих грозных событиях, которые астрологи русской свободы довольно единодушно предсказывают на январь, а, впрочем, чтобы пророчествовать о них, не надо быть и астрологом. Пора, господа, перестать обманывать себя идеологическими надеждами, революцией по разуму, пассивно протестующая наглядность которой подарит, мол, русской свободе победы без насилия, добытые построением логических общественных силлогизмов, хотя бы даже и таких массовых и выразительных, как недавняя самоотверженная забастовка, грандиозным единством своим изумившая весь мир.

И, все-таки, как ни ясно звучал этот повелительный силлогизм, среди людей, которым он угрожал, он был либо вовсе не понят, либо понят лишь наполовину. Витте, как человек практической сметки, понял наполовину, но, как узкий бюрократ и политик без совести, вывел лишь то заключение, что революции надо как-нибудь надуть, — и надул бы, да сорвалось, Треповы, Нейгардты, Слепцовы ничего не поняли и вывели заключение, что надо резать, — и резали. Нельзя скрывать от себя, что революция входит в тот фазис, которого она всегда старалась и уповала избежать, но не удалось, — в фазис гражданской войны. Пора назвать настоящим именем все эти погромы, беспорядки, избиения, драки и походы черных сотен, Варфоломеевские дни и ночи, с систематическими бойнями еврейства и образованных классов общества. Мы вступили в стихийный период гражданских войн, которых будет не одна, и потянутся они долго. Это хорошо сознает, хотя не называет дело по имени, и та самоотверженная молодежь, которая теперь волною устремляется из заграницы назад в Россию, с совершенно определенной целью — защищать дело свободы от насилия черных сотен вооруженной рукою, и как жертвователи, которые покрывают своими именами подписные листы.

В России кипит гражданская война. Революции не придется взять эту вину в свою совесть. Она истратила все убеждения, слова и факты, чтобы добиться от старого режима перестройки обветшалого государства путем мирным. Тысячи людей пожертвовали своею кровью, надеясь ей выкупить свободу без кровопускания из масс. Не революция начала гражданскую войну: ее начало самодержавие, ее открыли Треповы, Лейгардты, Владимиры, Никоны, Шмаковы. Крушеваны, Шараповы, Берги открыли изменой, предательством, резней безоружных, кровавыми банями и Варфоломеевскими ночами.

События последних русских недель ужасны, но унывать пред ними не следует. Наряду с ужасами внешней жестокости, все эти звери повсеместно обнаружили поразительную и глубоко знаменательную внутреннюю слабость. Самая крайность их безобразий показывает, что они напряглись из последних средств. У них нет армии, и они должны были схватиться за орду, пролетевшую по России смерчами и ураганом. Но пролетевшие смерчи и ураганы сломали, исковеркали, испортили много, а что же они переменили? Кого они победили? Отняла ли эта проклятая буря у русской революции хоть вершок ее общей победы? Привела ли она хоть кого-нибудь к примирение с старым режимом? Заставила ли она хоть одну общественную группу отказаться от идеалов свободы? Россия завалена трупами, воющими об отмщении, но над трупами твердо встают новые живые бойцы — и число их все больше, и знамена их ярче, и голоса все грознее, и руки их ищут оружия. Никто не испуган, и все озлоблены. Никто не ждет милостей, все хотят права, все ненавидят, все жаждут борьбы, все живут страстной надеждой, что

Близок судный день расплаты,

Когда судьями будем мы!

Из русских городов ежедневно приходят вести о живой организации народной самозащиты. Еще немного терпения, еще немного усилий, еще немного жертв, — и орде черных сотен противостанут стройный силы революционной милиции, о которую эти орды и разобьются, по всей вероятности, даже без сражений. Ведь всякая орда удала только, покуда она чувствует за собою абсолютную силу и не встречает органического сопротивления. Да и вообще, городская орда, может быть, и бушует еще в России, но на нее, как контрреволюционную силу, расчеты правительства истощаются: недаром же господин Витте должен был убрать в отставку наиболее энергических атаманов в губернаторских мундирах! Нельзя ведь уж слишком-то доверять орде. Нельзя забывать, что ‘дрожит и зыблется она, все виды принимать и образы готова’! Почти все погромы орды совершаются в таком порядке, что самодержавие сперва бросает черные сотни на революционные элементы, а затем должно осыпать своими пулями те же самые черные сотни, чтобы спасти от опасности собственных учреждений. Забыты ли в черных сотнях эти финальные пули? Не думаю. Я повторяю без всякого оптимизма: от черносотенных орд надо ждать еще многих бед для дела свободы, но — злой дух, разнузданный колдуном, чтобы терзать его врагов, рано или поздно бросается на самого заклинателя. Для этого ему надо лишь в колдуне своем разочароваться.

Не следует представлять себе противника хуже, чем он есть. Нет никакого сомнения, что и в черных сотнях, как ни принижен, в общем, их умственный и в особенности их нравственный уровень, участвуют не все люди корыстолюбия, водки, бахвальства, тираны по призванию и разбойники для разбоя. Необходимо допустить и признать за факт существование огромного числа людей, которых поставил под знамя реакционного бунта совершенно искренний фанатизм к трем вековым обманам, на знамени начертанным: ‘самодержавие, православие, народность’. Истрепанное и с глубоко надрубленным древком, знамя это окружено дикими суевериями, взращенными на почве религиозных, расовых, национальных, сословных и образовательных предрассудков. Его стражи — закоренелое политическое бессмыслие, рабское воспитание, природное и искусственное невежество.

Между искренними людьми, бессознательно или полусознательно пятнающими свою совесть в злодеяниях черных сотен, и обманным знаменем, которому они приносят свои бессмысленно свирепые гекатомбы, густо толпятся призраки, разогнать которые даже оружие не в силах будет без опоры на живое доказательство словом и фактом. Черные сотни перестанут быть черными только тогда, когда их выбелит образование и конкретное сознание новой социальности, с конкретным же отрицанием лжи старого порядка.

Тысячи людей судорожно держатся за предания самодержавия, как за обломки храма, — докажите им неотразимыми фактами, что это обломки совсем не храма, но дома терпимости, и эти тысячи людей отойдут от них с омерзением. Собственно говоря, из трех девизов самодержавного знамени настоящий — только один первый: самодержавие. Православие и народность — лишь маски, в которые оно облекается для удобнейшего наполнения своих программ. Нечего и говорить, что срывать эти маски всюду, где они показывают свои лицемерные гримасы, — первая обязанность каждого, кому дорога свобода России. Материалистические учения, протестантский рационализм, штунд и Лев Толстой достаточно издырявили первую маску. Православие стало сквозить такими откровенными прорехами, что самодержавие само сдает его понемножку в архив за ненадобностью. Сперва его авторитетом поступились, за приличную сумму, для раскольников, а потом польстили веку обещаниями общей веротерпимости — настолько, что даже спустили с синода символически флаг К.П. Победоносцева. Прочнее держится маска народности. Тысячи людей, глубоко недовольных и возмущенных правлениями последних Романовых, сохраняют еще, однако, рабскую преданность их дому, в котором они видят охрану и символ русской народности.

II

В русском самодержавии все нелепо, все противно здравому смыслу и логике, все мифы и фикции, искусственно навязанный народному воображению, все — ширмы, насильственно поставленные между разумом и действительностью, все — подлог, обман и ложь.

Миф — уже самая фамилия Романовых, которой самозванно украшают себя русские самодержавные цари. Миф — принадлежность русских самодержавных царей к русской народности, над которою они владычествуют. Прилагательное ‘русский’ никогда не звучит более злою насмешкою, чем в качестве эпитета к существительному ‘царь’: — славься, славься, ты, русский царь… В русских царях и в родне их, именующих себя Романовыми, нет ни одной капли ни русской, ни вообще славянской крови, а тем паче — крови, призванного в 1612 году на царство, боярского рода Романовых.

Род этот, в последовательных царственных поколениях, дал России следующих несомненных Романовых и без примеси чужеземной крови:

1. Царь Михаил Федорович.

2. Царь Алексей Михайловича

3. Дети царя Алексея Михайловича: от Марьи Ильиничны Милославской царь Федор Алексеевичу правительница Софья Алексеевна, царь Иоанн Пятый Алексеевич, и пять их сестер, от Натальи Кирилловны Нарышкиной — царь Петр Первый Алексеевич и две дочери.

4. Императрица Анна Иоанновна и Екатерина Ивановна, герцогини Мекленбургские, дочери царя Иоанна Алексеевича от Прасковьи Салтыковой.

В этом же четвертом поколении царственных Романовых чистой русской крови — последний из них: царевич Алексей Петрович — знаменитый своею несчастною судьбою, сын Петра Великого от Евдокии Лопухиной, казненный отцом за государственную измену.

Затем идут Романовы уже полукровки, с немецкими матерями, в том же четвертом поколении — императрицы Елизавета Петровна и Анна Петровна, герцогиня голштинская, дочери Петра Великого и Екатерины I: остзейской немки, шведки или эстонки, настоящая фамилия которой даже неизвестна: русский плен застал эту таинственную Марту горничной у мартенбургского пастора Глюка, и она долго слыла под его именем, как приемная дочь, затем в современных документах она проходит, в течение десяти лет до 19 февраля 1712 года, когда обвенчался с ней Петр Великий, под фамилиями Сковородской, Скавронской, Веселевской, Василевской и Катерины Михайловой. Потомки крепостной родни императрицы Екатерины получили фамилию графов Скавронских: верный признак, что она не принадлежала им, когда они ходили на барщину. Таких воспоминаний на высоте трона сохранять не любят. В следующем, пятом, поколении — император Петр Второй, сын царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты Брауншвейгской, и сестра его Наталья.

Злополучный ребенок, предполагавшийся императором России под именем Иоанна Шестого Антоновича, был уже немцем во втором поколении. И отец его Антон Ульрих Брауншвейский, и дед, герцог Мекленбургский, были чистокровные немцы. Мать, Анна Леопольдовна, — русская только по матери, Екатерине Ивановне, герцогине мекленбургской, но немка по отцу и воспитанию. Романовым, вымиравшим к тому времени, несчастнейший малютка приходился, в полном смысле слова, седьмого водою на киселе: правнук, по женской лиши, царя Иоанна Алексеевича и двоюродный внук императрицы Анны Иоанновны.

Так же мало Романов и такой же немец — голштинский герцог Карл Петр Ульрих, посаженный императрицей Елизаветой Петровной править Россией под именем Петра III Феодоровича, сын голштинского герцога Карла Фридриха и Анны Петровны, дочери Петра Великого от немки Марты Скавронской. Смертью ‘голштинского Романова’ кончилась династия Романовых не только фактических, но и номинальных, фиктивных, напридуманных политикой русских благодетелей вроде Бирона, Миниха, Остермана и Алексея Бестужева, — какими поддельными Романовыми были он сам, голштинский протестантский принц, и несчастный Иоанн Антонович также вскоре замкнутый в темнице своей, в Шлиссельбурге. Последней действительной Романовой по крови была, конечно, императрица Елизавета Петровна. Так же нас интересует в настоящем исследовании только вопрос о кровном родстве, определяющем национальность царствующей династии. Я оставляю в стороне споры о законности Елизаветы, как наследницы русского престола, в качестве дочери от ‘неправого ложа’: она родилась в 1709 году, когда Марта Скавронская не была женою Петра I, но и числилась официально замужем за придворным поваром. На этом мотиве был построен заговор против Елизаветы камер-лакея Александра Турчанинова, с товарищами, раскрытый около 15 мая 1742 года. На незаконности рождения Елизаветы с особенным упорством настаивал раскол. Юридическая справедливость, конечно, на стороне этих отрицателей, но вот образец исторической непоследовательности, тот же самый раскол обоготворил преемника Елизаветы, Петра III, хотя он, как сын единокровной и единоутробной сестры ее Анны Петровны, отпрыск того же ‘неправого ложа’, что ставилось в вину Елизавете.

Гвардейский переворот 1762 года, известный под названием ‘Петербургского действа’, посадил на трои Екатерину Вторую, так называемую Великую, — урожденную принцессу Софью Ангальт Цербтскую, немку чистейшей крови, не имевшую ничего общего с Романовыми. ‘Права’ ее на романовский престол лучше всего изображает ее современник, французский дипломат Беранже, писавший 23 июля 1762 года:

‘Рассуждая хладнокровно, — нечего сказать, красивая картина для характеристики нации. С одной стороны низвергнут с трона и умерщвлен внук Петра Великого (по женской линии — Петр III), с другой — томится в цепях (в Шлиссельбурге) правнук Иоанна Пятого (но женской линии — Иоанн Антонович), тогда как принцесса Ангальтская узурпирует корону их предков, предпосылая своему воцарению цареубийство…’

Супружеское отношение Екатерины к последнему номинальному Романову, императору Петру III, были крайне несчастны, а его к ней отвратительны. Предполагают, однако, что сын Екатерины, император Павел, прижит ею, все-таки, от законного мужа, императора Петра III, которого она свергла с престола и 6 июля 1762 года убила в Ропше руками своих любовников, братьев Орловых. Предположение это подвергалось многим сомнениям, пищу которым давали: 1) физическое безобразие Павла, уродившегося ни в мать, ни в отца, каким-то случайным чухонцем, 2) беспорядочный разврат Екатерины, 3) не материнское отвращение к своему наследнику, и 4) болезненная, даже злобная щепетильность сыновей Павла Первого, — в особенности, императора Николая, — по отношению к вопросу о законнорожденности отца их. По наиболее распространенной легенде, Павел — плод любовной связи Екатерины с Сергеем Салтыковым. Декабрист Муравьев заплатил жизнью за удовольствие бросить в лицо Николаю I попрек этою родословною. Но всякая недоказанная легенда все-таки не более, как сказка-складка. И именно отвращение Екатерины к сыну, который, со своей стороны, платил ей также совершенно звериною ненавистью, употребил все усилия, чтобы отравить и осквернить ее предсмертные минуты и самые похороны матери обратил в трагически шутовскую казнь ее памяти, — так вот, говорю я, именно взаимное отвращение это является психологическим противопоказанием салтыковской гипотезе.

Салтыков был красавец, и Екатерина любила его искренно. Откуда же взяться сыну-уроду? И за что ненависть? Екатерина имела немало внебрачных детей и, хотя особенно нужной и страстной матерью она не выказала себя ни к одному из них, однако этим чадам любви нечем было упрекнуть свою царственную родительницу: все они получали блестящее воспитание, титулы, карьеру, громадные богатства. Бобринский был осыпан щедротами Екатерины не только откровенно, но даже как-то подчеркнуто, будто напоказ пред целой Европою. И до сих пор Бобринские — одна из самых богатых и влиятельных дворянских фамилий в России, — фанатические приверженцы автократии и, так сказать, косвенные столпы Романова дома, столь близкого им по общей родоначальнице. Еще недавно современный глава рода Бобринских явился организатором пресловутой стародворянской депутации, представшей Николаю II в Царскосельском дворце с советом, похожим на приказ: стоять за самодержавные предания, не уступая ни пяди.

Судьба других детей Екатерины была менее счастлива, но не по вине матери, а просто они умирали слишком молодыми, сперва погибнув нравственно, избалованные подлой лестью и роскошью двора, потом — надломленные опасностями своего двусмысленного положения. Так что из всех нарождений Екатерины сердце ее было глухо закрыто лишь для Павла, и эта исключительность скорее говорит за его законное происхождение, чем против него. Женщине с умом, характером и талантами Екатерины нелегко было семнадцатилетнее иго брака, в котором и муж, и Елизавета низвели ее до постыдно пассивной, исключительно физической роли самки-производительницы, нелюбимой, презираемой, ругаемой за то, что она ‘не оправдывает династических ожиданий.

Судьбу Екатерины в царствование Елизаветы несколько напоминает чрезвычайно хмурое отношение русских монархистов-патриотов к нынешней императрице Александре Федоровне до рождения ею цесаревича Алексия. Прибавьте же к этому грубость тогдашнего века, самодурскую властность и распутную подозрительность Елизаветы, пьяный хаос и позолоченную грязь ее бесстыдного двора. Да и как ни безнадежно плох Николай II в качестве государя, все же он, по общим отзывам знающих людей, в частной жизни человек приличный, семьи своей в ад не обращает и — не имей он несчастья и преступления быть русским императором, был бы очень милым и спокойным буржуа: мирным мужем своей жены и отцом своих детей. Но ведь недаром Ключевский не нашел для Петра III иной характеристики, кроме ‘скомороха!’ Петр III — фигура столь необычайной низости и пошлости общежитий, точно его, как Достоевский о ком-то выразился, сорок лакеев сочиняло! Павел оставался для Екатерины живым памятником свергнутого брачного ига, оскорбительно рабских, хуже, чем наложнических отношений к пьяному, грязному, сальному шуту, которого она ненавидела и при жизни, и в памяти всей полнотой и силой своей огромной души. Бедный памятник был не виноват в том, что он явился на свет, — но диво ли, что озлобленная мать отразила на памятнике ненависть к трупу, который под ним зарыла?

Наравне с салтыковской легендой пора отвергнуть или, по крайней мере, признать за крайне сомнительные другие ходячие сказанья о Павле. Будто он — обменок финского или даже киргизского происхождения, подкинутый императрицею Елизаветою, в интересах престолонаследия, вместо дочери, которою, в действительности, разрешилась от бремени 20 сентября 1754 года великая княгиня Екатерина. Будто Екатерина, в виду придворных интриг, стремившиеся устранить ее от брака, яко своего рода ‘бесплодную смоковницу’, разыграла фиктивную беременность с большим успехом, чем в наши дни злополучная сербская королева Драга, и воспользовалась для этой цели первым новорожденным младенцем, которого могла добыть к должному сроку. Наконец, будто, по фамильному соглашению, таким случайным младенцем был заменен подлинный сын Петра и Екатерины, родившийся мертвым или умерший в ночь своего рождения. Происхождение императора Павла — основа современного дома Романовых, а потому и важнейшая в нем династическая тайна. Очень может быть, что она уже раскрыта для самих Романовых после 1901 года, когда исполнилось столетие со смерти Павла. По крайней мере, петербургские слухи упорно повторяли тогда, что исполнился срок к распечатанию тайного Павлова архива, находившегося в течение целого века под фамильным запретом царя прапрадеда. Так ли это, нет ли, но, во всяком случае, мы, как и все русские люди, в романовский секрет не посвящены, а потому нам будет надежнее и благоразумнее всего принять о Павле I старое юридическое решение: pater est quem mipliae demonstrant, ребенок принадлежит тому, с кем мать в браке. Будем считать Павла и законным, и действительным сыном Петра III.

В вопросе национальности эта законность, конечно, не улучшает, но ухудшает дело. По фамилии Павел Первый никак не может быть Романовым, ибо он сын герцога Гольштейн-Готторпского и принцессы Ангальт-Цербстской. По крови — сын немца во втором поколении и чистокровной немки. Итак, сам он, Павел, конечно, был тоже немец и немец уже третьего поколения. И этот немец, в свою очередь женившийся на немке же (Мария Федоровна Виртембергская), есть истинный мужской родоначальник той фамилии, которая царствует в России с 1796 года, почему-то называя себя ‘домом Романовых’, хотя с ними она, как мы видели, не имеет решительно никакой связи — ни родственной, ни свойственной, ни даже национальной.

Немец Павел Первый предусмотрительно установил для своего потомства чин престолонаследия, действующий еще и поныне… будем надеяться, что ненадолго! Потомство немца Павла Первого, брачуясь исключительно е немецкими принцами и принцессами, продолжало ряд немецких поколений.

Немецкое поколение 4. Дети Павла и Марьи Федоровны: Александр Первый, Константин Павлович, Николай Первый, Михаил Павлович и дочери.

Немецкое поколение 5. Дети императора Николая I и Александры Федоровны: Александр II, великие князья Константин, Николай, Михаил Николаевичи и дочери.

Немецкое поколение 6. Дети императора Александра II и Марии Александровны Гессен-Дармштадской: Александр III, цесаревич Николай Александрович, великие князья Владимир, Алексей, Сергей, Павел Александровичи, Мария Александровна Кобург-Готская.

Немецкое поколение 7. Дети императора Александра III и Марии Федоровны (Дагмары Датской): Николай II, цесаревич Георгий, великий князь Михаил Александрович, великие княгини Ксения и Ольга Александровны.

Немецкое поколение 8. Дети императора Николая II и Александры Федоровны (Алисы Гессен-Дармштадтской): цесаревич Алексей и четыре дочери.

Восемь поколений немецкой крови без малейшего прилива русской или какой-либо славянской!.. Воистину уж — ‘Славься, славься, ты, русский царь!’ — наследник Мономаха, которому, понемножку запоздалым надеждам московских панславистов, предстоит, будто бы, объединить всех славян в расовую империю и нарекшись из императора всероссийского самодержцем всеславянским! В последнее время некоторые парижские газеты, стоящие в нежных отношениях к русскому министерству иностранных дел, а, может быть, и внутренних, а, может быть, и финансов, изобрели новый способ вредить русскому освободительному движению в общественном мнении Франции. Они запугивают французский патриотизм коварными намеками, будто русская революция — дело немецкой политики, и пожар ее питается немецкими деньгами. Причем — для нас почти смешной, по детской дерзости заведомой лжи, но для французской публики, замученной сомненьями о долгах русского самодержавия и совершенно неосведомленной еще о существе русской революции, он — выстрел ловкий.

Мы совершенно чужды каких-либо национальных предубеждений и глубоко уважаем огромные исторические заслуги и культурные достоинства германской расы, немцы — прекрасный народ, если они не юнкеры, не полицейские и не государи. Но, конечно, это совсем не причина, чтобы репутация русской свободы принимала во Франции, из-за местной антипатии к немцам, в чужом пиру похмелье. На тех из нас, кто вхож во французское общество и причастен к французской печати, лежит прямая обязанность употребить самые энергические усилия, чтобы рассеять мираж вредной клеветы. Да, нет никакого сомнения, что русская революция — результат немецкой, даже чрезвычайно немецкой, в восьми поколениях немецкой, политики! Только немцев-то этих, которые своей скверною политикою сделали революцию единственною спасительною надеждою нашей несчастной, нищей, залитой кровью, ограбленной, отчаянной родины, пусть этих преступных немцев ищут наши друзья-французы не в редакциях, пародийных союзах и митингах, свободной Германии, но в Зимнем и Аничковом дворце, в убежищах, Гатчины, Царского Села и Петергофа, у Копенгагенского королевского очага и на броненосцах той эскадры, которую любезно предложил Николаю II император Вильгельм для расстрела взбунтовавшихся кронштадтцев.

III

Закон престолонаследия, сочиненный немцем Павлом Первым, признает правильными и полноправными только те браки в потомстве дома Романовых, которые заключаются с принцами и принцессами других царствующих домов Европы или предполагаемых царствующими. То есть ставит условие, которому не удовлетворил бы решительно ни один из настоящих Романовых, кроме последнего их, четвертого поколения: Алексея Петровича, Анны Петровны и Катерины Ивановны. Из Романовых московского периода только Михаил Федорович сватался к иностранным принцессам — к Екатерине, свояченице знаменитого шведского короля Густава-Адольфа, и к племянницам датского короля Христиана IV. Сватовство кончилось ничем. Густав-Адольф отказал русскому посольству по причине разности исповеданий жениха и невесты. А надменный Христиан просто-напросто не принял князя Львова и дьяка Шипова, отправленных сватами ‘проведывать, которая из девиц к великому делу годна, чтоб была здорова, собою добра, не увечна и в разуме, и какую выберут, о той и договор с королем становить’. Очевидно, Христиан IV смотрел на царя новой русской династии, как на выскочку, получше, чем нынешние Романовы смотрят на Баттенбергов, Негошей, Обреновнчей и Карагеоргиевичей. Таким образом, наслаждение иметь супругою самодержца датскую принцессу отсрочилось для России на 245 лет и на пять Христианов.

Христиан IX в своем качестве всеевропейского свата оказался любезнее Четвертого и подарил нашему отечеству дочь свою Дагмару, ныне вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Так как католические династии, крайне аристократические, надменные и непокладистые в вопросах культа, оказались потомству Павла для брачных союзов не с руки, а династий православных XVIII век не выработал, и зародились еще, с грехом пополам и ненадолго, только в половине века XIX, то обязательство Павла I, нелепейшее и противное демократическому духу русского народа, должно было повести и действительно, повело к трем плачевным династическим последствиям.

I. Самозваный ‘дом Романовых’ навсегда закабалился в брачную крепость маленьким дворам протестантского вероисповедания, со всеми, вредными для государства российского, политическими последствиями этого мелкопоместного и нищего свойства.

II. Лишился возможности спастись от вырождений я какою либо примесью свежей инородной крови.

III. За неимением, за неохотою или за политическим неудобством иноземных женихов (в особенности) и невест, принужден все чаще и чаще заключать кровосмесительные браки в недрах собственной семьи, что, опять-таки, неуклонно ведет вперед, ускоряет и обостряет роковой процесс вырождения. Великие княжны ‘дома Романовых’ редко находят хороших женихов при больших европейских дворах. Последний эффектный брак такого рода считает себе уже 34 года, это свадьба великой княжны Марьи Александровны со вторым сыном английской королевы Виктории, принцем Эдинбургским, впоследствии герцогом Кобург-Готским.

Обе дочери Александра III вышли замуж за близких родственников: Ксения — за дядю, Ольга — за двоюродного брата. Царь Николай II и Сергей Александрович, племянник и дядя, женились на двух сестрах, принцессах Гессен-Дармштадтских. Павел Александрович был женат в первом браке на племяннице своей, Александре Георгиевне Греческой, и т. д. Вообще дворы русских, датских, греческих и гессен-дармштадтских перепутались во взаимном скрещении до того, что какой-то досужий немецкий остряк высчитал однажды, кажется, по поводу свадьбы Елены Владимировны, что ее дети будут приходиться сами себе дядями и тетками. В семье царей, утверждающих свой гнет на имени православия, нет почти ни одного брака, допустимого православным законом. Если бы подданные русского императора попробовали последовать в своих браках примерам царской семьи, они подлежали бы судебному преследованию и церковному покаянию, Победоносцев, анафемствуя, потребовал бы расторжения их союзов, а Саблер, как юрист-схоластик, квалифицировал бы эти беззакония кровосмесительным конкубинатом.

Все приливы русской крови в эту замкнуто-немецкую династию, хотя бы и узаконенные церковным браком, принимались ею, как фамильные преступления, и влекли за собою для виновных серьезным последствия, с ограничением или даже лишением семейных, служебных и политических нрав.

Одеть всеми законными правами свой морганатический брак умел только один из Романовых, — чудо всего их дома, гениальный ‘урод в семье’, — Петр Великий. Остерман расстроил обе предполагавшиеся свадьбы Петра II с русскими княжнами — Марией Меншиковой и Екатериною Долгорукою. Елизавета Петровна на предложение Ивана Долгорукого отвечает, что скорее умрет, чем выйдет замуж за подданного. Понимай: открытым браком, потому что тайным она впоследствии очень спокойно сочеталась с Алексеем Разумовским, хотя последний был с головы до ног ‘подданный’: не родовитый князь и первый человек в государстве, как Иван Долгорукий, но простой певчий из малороссийских казаков. Секрет Елизаветина брака, памятником которого осталась корона на Покровской церкви в Москве, соблюдался в XVIII веке очень строго. Настолько, что впоследствии сам Разумовский уничтожил документы о своем бракосочетании с императрицею — отчасти боясь преследования Екатерины II, отчасти — по просьбе Паниных, которые опасались, что Екатерина в браке Елизаветы с Разумовским найдет основательный предлог, чтобы самой закрепить браком свою связь с Григорием Орловым.

Политическим результатом этой странной тайны была постыдная, двусмысленная и до сих пор загадочная история несчастной княжны Таракановой — если и самозванки, то, несомненно, одной из самых искренних и добросовестно убежденных в своем высоком происхождении, каких только знает история. Петр III имел намерение развестись с Екатериною, чтобы жениться на Елизавете Воронцовой и короновать ее, как императрицу, но Екатерина и Орловы предупредили его переворотом ‘Петербургская действа’. Сама Екатерина усердно производила на свет Бобринских, ‘незнаемых любимцев’ Галактилонов, Воспяных, ‘дочерей камер-юнгферы Протасовой’, но упорно отказывалась от брака с отцом всех этих разноименных детей, Григорием Орловым, и очень обрадовалась, когда Разумовских сожжением своих бумаг обратил из факта в легенду свой царственный брак и тем положил конец обязующему прецеденту.

Но все эти старые истории относятся к тем временам, когда главы государств чувствовали себя больше хозяевами в своем домашнем быту. Перейдем в век девятнадцатый. Здесь, уже по первой памяти, можно назвать ряд фамильных драк, возни имевшейся в доме Романовых на почве неравных браков и часто имевших для России самые тяжкие последствия.

Так, в числе причин, создавших разрыв Александра I с Наполеоном, не на последнем месте надо поставить чванство и злобу царствующей императрицы Марьи Федоровны. Обозленная резким мнением Наполеона об убийстве Павла Первого, совершенном с ведома и благословения ого супруги, а также крутою расправою Франции с маленькими германскими дворами, ей родственными, эта вюртемсбергская принцесса употребила все свое влияние, чтобы разрушить проект ‘неравного’ брака между ‘Бонапартом, выслужившимся в императоры из артиллерийских поручиков’, и великою княжною Анною Павловною. Боязнь Марии Федоровны к столь ‘унизительному союзу’ была настолько велика, что, воспользовавшись правом, предоставленным ей по завещанию Павла Первого, вдовствующая императрица подругу свою Екатерину Павловну поспешила застраховать от подобной опасности браком с герцогом Ольденбургским. С тех пор Ольденбургская династия, лишенная Наполеоном ее владений, села на русскую шею и благополучно проживает при русском дворе скоро сто лет. Войдя в Россию нищими, Ольденбургские в настоящее время чуть ли не самые богатые из великих князей.

Немецкая мелкопоместная родня русского царствующего дома вообще сыграла самую печальную роль в многолетней эпопее наших французских войн, о которых теперь даже официальные историки, как Шильдер и Татищев, говорят, что они были величайшею ошибкою русской имперской политики. За принцев Ольденбургских и за подобные компании России заплатила ужасами двенадцатого года и, почти на сто лет оттолкнув от себя Францию, служила все это время, как сказочный Иван-дурачок, сперва Меттерниху, потом Бисмарку, без пользы и славы, а лишь получив прямой вред и тормоз европейскому прогрессу. Но обстоятельства, которые тоже не лишне было бы припомнить новообретенным французским покровителям русского самодержавия, ищущим в нашей революции немецкие следы.

Самый яркий факт в летописи морганатических браков ‘дома Романовых’ — женитьба цесаревича Константина Павловича на польке Грудзинской (княгине Лович). Разрешение вступить в этот брак влюбленный великий князь купил себе (1822 г.) отрешением от престола, за себя и за свое потомство, в пользу младшего брата, вскоре императора Николая I. Известны ужасные результаты, к которым явилось поводом это отречение и, в особенности, бестолковая тайна, в какой акт его превратили бунт 25 декабря 1825 года и многолетнее мученичество его участников.

Великая княжна Мария Николаевна, дочь Николая I, была замужем за купцом Строгановым, но дети ее от Строганова оказались почему-то не Строгановыми, но какими-то фантастическими князьями Романовскими. Император Александр Второй не посмел сделать императрицею свою вторую законную жену из княжого русского рода Долгоруких, гораздо древнейшего, чем сам ‘дом Романовых’. Потомство от этого царственного брака носит опять-таки фантастическую фамилию князей Юрьевских.

Великий князь Александр Александрович был женат на дочери поэта Жуковского. Молодая женщина не замедлила скончаться при самых странных условиях.

Александр III исключил из царствующего дома великого князя Михаила Михайловича за женитьбу на внучке поэта Пушкина.

Николай II отличается еще лучше: он — за произвольный брак с баронессою Пистолькорс — выгнал из фамилии и исключил из списков армии, как разжалованного, дядю своего, великого князя Павла Александровича, человека уже пожилого и династийно совершенно безопасного. Великий князь Павел человек, может быть, и не важный, — кто его знает, — но любопытно сравнить кару, постигшую его за нарушение фамильного обычая, с одновременною безнаказанностью, например, братьев его Владимира и Сергея по таким ужасным общественным преступлениям, как пресловутая ходынская давка — плод беспримерной небрежности этих двух господ. Еще курьезнее терпимость высоконравственная царя-семьянина к многолетним пьяным скандалам ‘Владимировичей’, неоднократно битых публично и срамивших своим развратом маньчжурскую армию до того, что Куропаткин должен быль поставить царю ультиматум: или он, или Борис Владимирович останутся на театре военных действий, — держать при себе августовского безобразника генералиссимус больше не имел ни терпения, ни возможности, ни сил…

Но вот — один из Владимировичей, Кирилл, женится по любви на принцессе, имеющей неприятность быть в родственной ссоре с императрицею Александрою Федоровною. Дерзновенного немедленно лишили чинов, орденов, военного звания, изгнали из фамильного союза. Теперь он проживает в Канне, с большим досугом размышляет о превосходстве пороков над добродетелью. Впервые в жизни человек поступил с женщиною порядочно, — и наказан. Таковы в царском доме добронравия плачевные плоды!

Покойный цесаревич Георгий Александрович был женат на грузинке, княжне Абашидзе-Гурчелли. Брак был разрешен ему только, когда врачи удостоверили, что дни несчастного молодого человека сочтены, а за потомство свое он, подобно цесаревичу Константину Павловичу, должен был подписать отречение от престола.

Великий князь Николай Николаевич и предполагаемый заместитель Трепова и полудиктатор, числится в календарях холостым, что не мешает ему быть весьма правильно и совершенно открыто, но бесправно женатым на Бурениной, представительнице одной из богатейших купеческих фамилий Петербурга. Известна острота, будто бы сказанная по этому поводу Александром III:

— Мы, Романовы, в родстве со всеми дворами Европы. Нечего делать, породнимся и с Гостиным двором.

Даже для того, чтобы выдать сестру Скобелева, Зинаиду Дмитриевну, за столь третьестепенного ‘члена императорской фамилии’, как герцог Лейхтенбергский, надо было сперва сочинить для сестры Белого Генерала, — в то время, несомненно, популярнейшего человека в России, ‘народного героя’, — какой-то призрачный титул графини Богарне. Почему потомство креолки Жозефины Богарне, спавшей с Наполеоном Первым, признано при русском дворе более благородным, чем потомство гренадера Ивана Скобелева, спавшего с Екатериною Второю, — логическая загадка: исторический заслуги обоих предков тождественны, а историческою давностью подвиги солдата Скобелева при Екатерине Великой даже превосходят на несколько лет подвиги Жозефины Богарне при Наполеоне Великом.

В последние два царствования, в боковых и довольно далеких от основного ствола ветвях ‘дома Романовых’ привились ‘славянския жены’: дочери знаменитого князя Николая Черногорского, владыки 276 000 душ, которого Александр III, со свойственною ему откровенностью тупого, но прямого человека, провозгласил когда-то своим ‘единственным другом и союзником’.

‘Tu felix, Austria, nube!’ — эпиграмма, отжившая свое время, разрушенный анахронизм. Девятнадцатый и двадцатый века могут рекомендовать новых поставщиков невест на царственные дома — сватов вне конкуренции: один — Христиан Девятый Датский, так злобно выхлестанный за это сатирою Вьёрнона Другой — Николай Чурногорский.

Последний имеет хоть то преимущество, что он мужчина цветущего здоровья и следовательно, не может ‘отравить своею кровью все династии Европы’, как бросил Вьёрнон упрек Христиану Датскому.

Итак, я полагаю, что доказательство наше выяснено достаточно примерами историческими и неопровержимыми. Эти люди, величавшие себя русскими царями, белыми царями и тому подобными титулами, подчеркивающими якобы русскую их народность и мнимую законность их самодержавие над русскими, совсем не русские, но немцы в восьми поколениях бессменной крови. Равным образом, они и не Романовы, так как род царей Романовых вымер 150 лет тому назад.

Памятуя эту родословную, я никогда не мог без смеха слушать ‘рассуждения о русской душе’ русских самодержцев, усиленно прославляемой в каждом из них, покуда он царствует. Особенно много ‘русской души’ находили, как известно, у Александра III, немца в шестом поколении. Так и вспоминается картина из салтыковских ‘Ташкентцев’ действия’.

‘Генерал. Господа, предупреждаю, что первым условием, чтобы зачислиться в наше общество ловли врагов отечества, необходима русская душа.

Голос. А немцу можно?

Генерал (с ангельскою улыбкою). Немцу? Немцу всегда можно, потому что у немца всегда русская душа’.

Разве что так… Иначе совершенно непостижимо, — когда и где, как и откуда, успевают все эти коронованные и полукоронованные немцы обзаводиться ‘русскою душою’, хотя бы и в таких скромных размерах, чтобы не посрамлять германизмом. своим вдохновений пресловутого ‘коптрпропагандиста’, генерала Богдановича, благочестиво искупающего, в звании старосты Исаакиевского собора и распространителя патриотических брошюрок и картин, старые грехи взяточничества по угольным поставкам на Черноморский флот. Императора Александра II еще могли обрусить сколько-нибудь воспитатели его. Жуковский и Павский (законоучитель, обвиненный впоследствии в не православном образе мыслей за дерзость… перевести библию на русский язык). Но ведь именно у Александра Второго-то наличность ‘русской души’ современными патриотами — Богдановичами, Грингмутами, Мещерскими, — и отрицается усерднёйше… Царь, уничтоживший крепостное рабство в России и на Дунае независимые славянские княжества, — опальный в своем потомстве и в бюрократии, царствующей в России от имени Александра III и Николая II.

Каков бы ни был Александр Второй, со всеми его преувеличенными достоинствами и замолчанными недостатками, но, конечно, он был лучшим в ряду Романовых девятнадцатого века. За свои грехи и ошибки он расплатился страшною казнью 1 марта на Екатерининском канале: история сквиталась с Александром II в его зле и получила возможность и право беспристрастно отмечать его добро. Русский и славянский мир сохранили о нем благодарную память. Но Гатчинский и Зимний дворцы встречают каждое упоминание об его веке, — ‘эпохе великих реформ’ — кислыми гримасами, — и имя Александра II для них, как и для их министерства внутренних дел, — имя изменника династии и принципам самодержавного режима.

Когда я беру в руки ‘Готский Альманах’, то, просматривая родословные древа царствующих домов Европы, я, в конце концов, всегда упираюсь в ту мысль, что революции, который теперь опрокидывают один за другим троны и уничтожают одну за другой династии, являются не только логическим последствием социальной борьбы, не только выражают собою известный политический момент культурной зрелости народов, но и скрывают под собою подкладку органической борьбы расовой.

Война, объявленная нациями династиям, — явление не только социально-политическое: ею управляют и начала антропологические. Не шутка же половой подбор! В течение многих и многих веков, европейские и зависимые от Европы, троны находились во власти десятка родословных корней, которые, переплетаясь сотнями отростков, роднились только между собою, брезгая кровью остального человечества. Тысячелетие столь замкнутой половой жизни должно было выработать потомство этого десятка корней в специальную расу, действительно значительно отчужденную наследственностью от других человеческих рас.

Не помню, кто из французских писателей изучал анатомию по костям французских королей, выброшенным из гробницы Сен-Дени великой революцией. Если бы такой счастливый случай достался в удел современному антропологу, он, пожалуй, определил бы своими измерениями даже физические уклонения королевской расы от братьев по человечеству. Уклонения же психического порядка — вне сомнения и заметны каждому не подобострастному глазу. Наш высокоталантливый соотечественник профессор Якоби посвятил огромный, кропотливый и полезнейший труд свой — ‘Etudes sur la selection chez 1’homme’ именно болезненным аномалиям царственности, рождающимся из обладания преувеличенною властью. Его внимательный анализ коснулся всех европейских династий, начиная с Цезарей. Единственный упрек, который можно сделать труду Якоби, это — что, будучи врачом, а не историком, он слишком доверялся правде литературы и документов эпохи, им исследованным.

Что же касается до самого опьянения властью, как источника душевных аномалий и даже острых недугов, логические доказательства Якоби блистательны. Приходится очень сожалеть, что он ограничил свой анализ дворами западной Европы и прошел молчанием династию голштинских Романовых, — с ее слабоумным алкоголиком Петром Федоровичем, нимфоманкою Екатериною Алексеевною, безумным Павлом, почти юродивым под конец жизни Александром Павловичем, холодным зверем Николаем, распутным Александром II, диким помещиком Александром III и, для заключения, с Николаем II — этою, говоря языком декадентов, ‘недотыкомкой серой’, которая ныне бесхарактерно и глупо вьется и вертится между Петергофом и Зимним дворцом, между Треповым и Витте, между варварством и сантиментализмом, между необходимостями конечной конституционной капитуляции и злым упорством самодержавного деспотизма.

Но при всех достоинствах книги Якоби, при всем блеске его доказательств, при всей несомненности его тезиса, можно и должно пополнить последний теоремою, что в царственных аномалиях психики отравление властью приобретает значение и силу обостренного активного фактора потому, что он попадает в среду благоприятнейших ему факторов пассивных, на почву исключительно цельной наследственности и нравственного вырождения, свойственных царям в мере, до полноты которой далеко всем остальным классам общества человеческого. Психология царственной расы обособилась и отчудилась от психологии общечеловеческой. Вот почему никто так мало не понимает обязанностей к человечеству и взаимоотношений общежития, как. цари, короли, принцы — даже и те, лучшие и очень редкие из них, которые умозрительно сознают необходимость быть человечными и очень стараются, чтобы быть таковыми или, по крайней мере стяжать такую репутацию.

Для меня самое смешное чтение — рассказы о подвигах доброты, великодушия и т. п., приписываемых разными историческими льстецами и хвалителями разным ‘добродетельным’ государям, вроде Фридриха Великого, Иосифа II, Екатерины Великой и т. п. Все эти анекдоты, которыми скверная школа и небрежная семья напитывают наше детство, — по существу, повествуют не более, как о том, что вот в такой-то житейской встрече царственная особа поступила довольно порядочно и прилично с общечеловеческой точки зрения — поступила так, как не поступить для обыкновенного смертного, не принадлежащая к царственной расе, было бы прямо подлостью. Однако все эти просто порядочные поступки и только не подлости рассказываются хвалителями с таким изумлением, восхищением и восторгом, что совершенно ясно: эти господа сами не ждут от земных богов своих способности действовать хоть сколько-нибудь в согласии с общею человеческою моралью, и каждый мало-мальски не постыдный поступок земного бога уже приятно удивляет их, как совсем нечаянная внезапность.

Изумительно и восхитительно, что Фридрих II не отнял чужой мельницы, потому что — ‘есть судьи в Берлине’. Изумительно и восхитительно, что Екатерина II как-то раз не велела убить человека, написавшего на нее памфлет. Изумительно и восхитительно, что Александр I упал в обморок, узнав, что Зубовы удавили его отца. Особенно окружена, ореолом таких холопских восторгов личность Николая I, благодаря петербургскому культу к ней в ‘реакционных’ восьмидесятых годах. ‘Русский Архив’, ‘Русская Старина’, ‘Исторический Вестник’, Шильдеры, Барсуковы, Татищевы засыпали русскую публику рассказами об единичных великодушиях этого деспота из деспотов, — и все великодушия неизменно того же дешевого сорта: ждали, что ограбит, а он не ограбил, по расчетам, должен был повесить, — а нет, только велел прогнать через 1500 палок и сослать на Кавказ в солдаты без выслуги, мог изнасиловать, а не изнасиловал.

Исторические апологии знаменитых монархов, начиная с Плиниева панегирика Траяну и до патриотических листков генерала Богдановича, все без исключенья построены на этой смешной манере доказывать царскую добродетель отрицательными примерами, что тогда-то государь не совершил такого-то преступления и не впал в такие-то пороки. Всегда выносишь такое впечатление, что апологет, при всех своих почтительных восторгах, считает своего обожаемого монарха чем-то вроде бешеной собаки, которой специальность — кусать всякого близ стоящего и, если она сего не делает, то, стало быть, она — четвероногий ангел своей породы.

А, впрочем, народная мудрость — в анонимной бесцеремонности своей — именно так и понимала царей, когда создавала пословицы вроде ‘Где царь, там и страх’, ‘Близь царя — близь смерти’, ‘Царь не огонь, а ходя близ него — опалишься’, ‘До царя дойти — голову нести’ и т. п. В недавнем сборнике корейских сказок, изданных господином Михайловским-Гариным, есть одна курьезнейшая — как бедняк притворился угадчиком, будто он разыскивает пропавшие вещи, при помощи своего длинного носа. Наконец его зовут к императору. Он угадал раз, два, а затем и отрезал себе нос: — теперь, говорит, я потерял свою способность и такой же дурак, как и вы все… Его отдули бамбуком по пяткам и вышвырнули из дворца. Над угадчиком все смеются, но он философически резонирует: ‘Поверьте, что отделаться от знакомства с императором только носом — это не малое счастье!’

Некоторым исключением из общего правила неумелой лести является, пожалуй, биография Петра Великого, полная, при всей дикости и крутом нраве этого государя, чертами, глубоко человечными и в добре, и в худе. Зато — как же усердно и отрицалась принадлежность этого богатыря к царственной расе! Известно, что он сам немножко сомневался в законности своего происхождения, и легенда, повторенная Герценом, гласит, будто Петр однажды, в подпитом состоянии, пристал с допросом и даже подвесил на дыбу Ягужинского: твой я сын или нет? — ‘А черт тебя знает, чей ты сын! — отвечал взбешенный Ягужинский. — У матушки-царицы было нас много!’

С другой стороны, совсем не надо вспоминать разных Калигул, Людовиков XI, Иванов Грозных, Борджиа — то есть исключительно жестоких и распутных государей, которых конфузится даже и сама царственная раса, — к доказательству, что мораль ее, удовлетворяясь минимумом общечеловеческой порядочности, допускает и терпит невозбранно максимум наклонностей и деяний, в человеческом культурном общежитии почитаемых не только недостойными, позорными, скверными, но и преступными, подлежащими тяжкой уголовной ответственности. Достоевский с поразительною силою описал нам нравственные мучения человека, совершившего своею волею убийство pro bono publico. Без таких убийств явных и тайных не проходило, кажется, ни одно царствование, даже самое кроткое и добродетельное. Но царей-Раскольниковых история знает очень мало. А те из них, чьи образы летописи сохранили с раскольниковскими страданиями, заболевали ими уже после таких и стольких преступлений, что не выдержать и звериным нервам, не только человеческим.

Присутствие страдающей совести в царе-преступнике настолько изумительно и редко исторически, что за нее потомство много простило даже такой фантастически жестокой фигуре, как Иван Грозный, и озарило сантиментальным светом Александра I, которого мистический ужас к совершенному им отцеубийству довел до преждевременной могилы, как говорит история, и до отречения и кельи старца Федора Кузьмича, как говорит легенда. Но эти чувства, которых общество так жадно ищет в каждом своем преступнике и возмущается, если не находит, совсем не обязательны для преступников в коронах. Угрызения совести Ивана Грозного или Александра Первого опять-таки лишь трагические анекдоты о приятной неожиданности найти человеческое в душе, одержимой аномалиями царственности. Екатерине, чтобы утвердиться на престоле, пришлось умертвить двух царей, из них один был ее мужем. Прочитайте бесчисленные письма, которые она весело и самодовольно рассыпала в первое десятилетие своего правления, — право, только на Сахалине, в очерках Чехова или Дорошевича, можно найти типы подобного же равнодушия к своим, как выражаются каторжане, ‘пришитым’. Проглотила Петра Федоровича с Иваном Антоновичем — и как ни в чем не бывало. Только очень заботится, чтобы Мирович был казнен, да обличитель Арсений Мацеевич очутился в каменном мешке с именем Андрея Враля за то, что чудак попробовал в царственную мораль внести суровое слово человеческой правды.

У Шекспира есть две великие трагедии о царственных злодеях — ‘Макбет’ и ‘Ричард III’. ‘Генриха VIII’ я не считаю, потому что это портрет, написанный придворным льстецом. Сравните стихийный мрак и ад отравленной, опоенной кровью Макбетовой души с тем щегольским равнодушием и изяществом, как громоздить свои виртуозно планомерные преступления свирепый Глостер, — и вы поймете разницу между уголовной психологией, выращенной в условиях робкой общечеловеческой морали, и бесстрашной уголовной психологией принцев. Я останавливаюсь по преимуществу на семейных преступлениях потому, что от уголовщины в делах общественных государи отгораживаются щитом, на котором написаны девизы: ‘Интересы страны’ и ‘Необходимость политическая’. А сверх того от этих злодеяний отделяет их такая длинная лестница бюрократической передачи, что наглядное безобразие и весь ужас преступления полностью достается какому-нибудь поручику Фролову, который рубит шашкою и видит, как брызжет кровь и раздается череп человеческий, а во дворце эти преступления — не более, как секундное прикосновение карандаша к атласной бумаге.

Однажды я беседовал с боевым товарищем Скобелева, на долю которого выпало взорвать базар, минированный подкопом, уже не помню, в Геок-Тепе или другом городе. Убило до 2000 человек. Я знал и знаю этого офицера за добряка и смирнейшего человека в частной жизни. ‘Воображаю, как мучительно досталось вам это поручение’, — сказал я ему. Он предобродушно возразил: ‘Нет, что же? Ведь это, знаете, только проводы соединить… пожал электрическую пуговку, и готово!’… Вот тип истинно бюрократического преступленья, где за электрическою пуговкою исчезают тысячи жизней.

Мы вышли из веков варварства, когда Петр Великий собственноручно рубил головы стрельцам, и, пожалуй, рука не поднимется хватить топором по человеческой шее. Но — черкнуть по бумаге пером ‘Николай’, чтобы глупою, никому, кроме дворцовых аферистов, ненужною войною уложить на полях Манчжурии триста тысяч человек, чтобы бросить Польшу под расстрелы осадного положения, тут не надо мужества и не велика борьба с состраданием: вопящее, стонущее, гибнущее человечество остается где-то в далеком тумане, а пред глазами — только опрятная и изящная электрическая пуговка: жми! Большая разница — зачеркнуть па расстоянии бумажную жизнь имярека пли непосредственно, почти на своих глазах, ‘развязать мешок с костями’, который носит имя сына Алексея, мужа Петра, отца Павла, и, однако, мешки эти развязывались, развязываются и будут развязываться в царственных домах, пока они существовать будут. Так что же говорить об имяреках?

Я был в Москве, когда случилась Ходынская катастрофа. Вечером царь Николай был на балу у французского посла. Ждали отмены бала — ее не последовало. Царь проехал между мрачно безмолвными стенами народа, — даже охрана не посмела кричать ура! — и. кажется, ничего не понял: за что? Он знал, за что, но не понимал. Поколения власти иссушают сознание и воображение личной ответственности. У кого из монархов не идеал Людовик XIV, король-бог, король-солнце, ‘государство — это я’, человек, поглотивший свою страну, — который, если бы не имел счастья родиться королем Франции, десятки раз заслужил бы себе клетку в Шарантоне, как безнадежно одержимый горделивым помешательством? Германия, из всех стран Европы, наиболее богатая царственною расою (даже и Ницше ведь гордился белокурым племенем Ueberniensch’ей), до сих пор полна маленькими Людовиками с маленькими Версалями: это тигры с обстриженными когтями, но породу не обстрижешь. И когда такой тигр попадает в страну, где тиграм когтей не стригут, он рычит, как рычали его предки.

Известно, в какую реакционную самозабвенность впадал Вильгельм II всякий раз, что навещал Гатчину и Петергоф и дышал восхитительными ароматами самодержавия. В один из своих выездов он надумался судить морским судом матросов собственного экипажа, передравшихся на Невском проспекте с русскими моряками, приговорил к смерти двенадцать человек и собрался вешать их на реях. К счастью, за этих горемык вступилась императрица Марья Федоровна, справедливо находя, что строить виселицы в чужом доме — не значит доставлять хозяевам большую радость в семействе. В другой раз Вильгельм II, гостя в Петербурге, получил телеграмму, что произошли беспорядки в каком-то квартирующем в Лейпциге пехотном полку. Он немедленно и самодержавно телеграфировал приказ расстрелять десятого. Но — увы! немедленно же получил конституционный ответ: ‘Unmoglich, Majestat!’ — ‘Ваше Величество, невозможно!’…

Этот царственный рыцарь — фигура, замечательно типическая для нашей темы, по откровенности, с какою он выбалтывает манию расового величия, которую прочие европейские монархи, одомашненные конституциями, выучились за XIX век держать про себя. У него два друга в Европе: султан Абдул-Гамид и Николай II — оба самодержцы и оба специалисты по массовым истреблениям своих подданных. Когда Абдул-Гамид убивал сотнями тысяч армян в Малой Азии, и Европа, не исключая Германии, протестовала, хотя и более чем платонически, Вильгельм писал ‘красному султану’: ‘Помни, что ты император Божией милостью и, кроме Бога, никто не вправе указывать тебе, как надо управлять своими подданными!’ Когда освобождающаяся Россия пошатнула на голове Николая II старый самодержавный венец, Вильгельм суетится в Берлине, едет в Бьерке, посылает к Кронштадту во спасение самодержавия конституционные канонерки, движет на польскую границу стапятидесятитысячный оккупационный корпус и получает от господина Витте в подарок осадное положение в Польше. Этот удивительный государь так любит, чтобы цари расстреливали свой народ, что, за невозможностью устраивать подобные спектакли у себя дома, — ‘Unmoglich, Majestat!’ — утешается ими хоть вчуже на сценах России и Турции.

Я ограничусь легким отношением царственной расы к примитивно этическим вопросам убийства и насилия над жизнью человека, как самым грубым, а потому и самым выразительным показателям полного обособления их из общечеловеческой морали, для которой эти преступления суть самые тяжкие. Цари живут вне всех кодексов культуры, вне Моисея, Христа, Будды, Магомета, своим специальным эгоистическим укладом, отставшим от цивилизации на сотни лет и не желающим нимало ее догонять.

‘Principe’ Макиавелли почитается как трактат общей политики, гениальный в своем роде, но пессимистическим произведением, противным нравственности новых культур. Но он для них и не предназначался. Заглавие вполне соответствует мировоззрению. ‘Principe’ — одна из немногих книг, где сущность и программа царственной расы изображены без всякого лицемерия, как положительный идеал, писателем, хорошо понявшим эту расу и уверовавшим в ее сверхчеловеческую целесообразность. Этическое бесстыдство книги смущает детей земли потому, что она попала в читательские руки не по адресу, — ей место на планете, населенной царями. Для этих последних ее отрицательный текст — положительное евангелие. Так освещать царскую логику и психологию, как сделал Макиавелли, убежденно восхищаясь типом Чезаре Борджиа и серьезно посвящая ему свою науку быть царем, впоследствии умели только гениальные памфлеты и сатиры англичан XVII, французов XVIII, немецких евреев XIX века и нашего Герцена — великих разрушителей престижа корон и тронов.

Этому кодексу остается лишь быть дополненным параграфами о половой распущенности, принципиальным и привилегированным усердием в которой царственная раса спокойно и убежденно донесла до ХХ века начала первобытной полиандрии и полигамии, со всеми обрастающими их боковыми пороками. Начиная с Брантома, каждый век имел своих бытописателей, последовательно изобразивших то ‘право на разврат’, которое, как пережиток доисторической культуры, присвоила себе царственная раса, и которое безмолвно признавалось за нею целым рядом поколений. Брантом наиболее интересен тем, что он, как и Макиавелли, нисколько не памфлетичен. Если ‘Principe’ — добросовестная царская теория к эксплуатация пласта, то ‘La vie des dames galantes’ — столь же добросовестное руководство к царскому разврату.

Для характеристики последнего совсем нет нужды прибегать к воспоминаниям о последних Валуа или Стюартах, об орлах регентства, о дворах Людовика XV, Великой Екатерины, о скандалах Второй Империи, даже о современных фигурах, вроде недавно казненного великого князя Сергея Александровича: это всего лишь апогеи, исключительные обострения половой эпидемии, хронически свирепствующей в царственной расе. Гораздо более этих отрицательных крайностей характерны, например, наивные восторги к семейным добродетелям Александра III, положительно сразившего своих верноподданных тем неслыханным чудом, что за 13 лет царствования он не обзавелся фавориткою. В записках одной великосветской дамы двух прошлых царствований, к сожалению, еще не увидевших страниц ‘Исторического Вестника’ и ‘Русской Старины’ по цензурному запрету, глава о воспитании начинается следующим простодушным заявлением: ‘Я в девушках была так хороша собою, что, когда в институт приезжали Государь или Наследник, начальница отправляла меня в лазарет’. Эти Государь и Наследник, от которых надо было прятать мало-мальски красивую девушку, — Николай I и Александр II: первый имеет в официальной истории репутацию мужа предобродетельного и ‘рыцаря’, второй, хотя и послабее, но все же не Август какой-нибудь Саксонский, не Карл Второй и даже не Луи Наполеон.

Сами короли, цари, принцы и т. п., конечно, считают себя особою расою и, конечно, высшею Божией милостью. Этот взгляд подчеркивается именно тою ревностью, с которой они, как указано, оберегают свои семьи от прививки не царственных элементов. Однако нельзя не заметить, что цельность царственного мировоззрения, нарушенная еще Великою французскою революцией, развеялась в течение XIX века широкою брешью. Раса поддалась цивилизующим началам и подает частые признаки, что устала от изоляции своей в роде человеческом.

Ни один век не ознаменован столькими добровольными отречениями от власти и отказами продолжать: царственную династию, как век XIX. Легенда об отречении и опрощении в мужичество императора Александра I покуда ничем не подтверждается. Но — что и он, и брат его Константин в последние годы жизни чувствовали острое отвращение к самим себе, ко всему своему быту и слагающей его этике, — этого не отрицают даже и официальные историки. Наиболее частые и резкие примеры ужаса к своей расе, с сознательным бегством от нее в человечество, дает самый знатный из современных царственных домов — фамилия Габсбургов, на склоне своем полная таких разочарований, разрушений и семейных трагедий, что, кажется, и не найти ей равной в истории, со времени гибели Атридов.

Особенно в последнее время участились случаи семейного распадения в царственных домах, свидетельствующие об открытом бунте женщин расы против ее растленных очагов. Бунты эти принимают покуда довольно уродливые формы, но повсеместность их ясно доказывает, что они не случайны, и все эти принцессы Луизы, убегающие от мужей с разными Жиронами, такие же показательницы расовой демократизации, как меркатор торгового парохода Иоанн Орт или доктора медицины, окулист и гинеколог, баварские Виттельсбахи, из которых один отлично исправляет должность окружного врача и краснеет, когда его называют не Herr Doctor, но ‘ваше величество’. Демократические браки и уход в частные профессии это — своего рода инстинктивное бегство под крыло человеческой жалости сатиров и нимф с Олимпа, к которому близятся ‘Сумерки богов’, сверкаюшие молниями погрознее Юпитеровых.

Что они — высшая раса, в этом цари глубоко заблуждаются, ибо кровосмесительным скрещением самцов и самок, в котором они проводят век за веком, достигается вырождение и вымирание пород, а не совершенство их. Ни одно сословие не дает большого процента умопомешательству, как немногочисленный класс царских фамилий. И это — при самых сытых и бережных условиях жизни! При отсутствии именно тех факторов нужды и истощения, которыми главным образом развиваются душевные недуги в обществе человеческом. Но, что они стали уже особою расою, в этом цари правы и в этом их погибель. ‘Царственная раса’, как специальная группа в человечестве, уединилась уже настолько, что теряет способность возрождаться: новые демократические элементы, допускаемые случаем или политическою необходимостью в ее ограниченную среду, уже не в состоянии пускать в нее корней так прочно и быстро, как-то было лет четыреста или триста назад, во времена Медичи и Сфорца.

Напротив: в последние два века демократические элементы, привитые к расе царей, не только не содействуют ее оздоровлению, но и сами, с чрезвычайной быстротою, чахнут, сохнут, погибают. Разительный образец такой неудачной прививки к расе царей представляет собою быстро разложившаяся фамилия Бонапартов. Вянут и вымирают почти сплошь анормальные физически шведские Бернадоты. В восемнадцатом веке столько же характерно исчезновение подлинных русских Романовых. Как скоро, по воле Петра Великого, затворницы московских теремов стали выходить замуж за немцев из белокурой ‘расы царей’, а московские царевичи были обязаны получать жен из принцесс той же породы, ‘раса царей’ съела старый мужиковатый боярский дом в какие-нибудь шестьдесят лет и посадила на его место своих потомков, которые и верховодят в России вот уже полтора века.

Любопытный династический образец, как демократическая порода задыхается и уничтожает сама себя, не только роднясь с ‘расою царей’, но даже будучи лишь поставлена в подражательные ей условия жизни, представляет собою недавно угасшая фамилия сербских Обреновичей. Она выродилась с такою стремительностью и гнусностью, что, при всем ужасе белградской бойни 1903 года, нельзя не сознаться, что коренное истребление этого хищного рода-паразита было ампутацией, необходимою для оздоровления больной и истощенной нации. Мужское потомство Николая Негоша Черногорского тоже носит уже на себе роковую печать наползающего вырождения…

Как всякая раса, ‘раса царей’ имеет свои разновидности: известны ее специальные типы, — носы Бурбонов, подбородки Габсбургов, глаза Романовых и т. п. А, если хотите, то есть и общий тип ‘царственной наружности’, который делает так театрально похожими друг на друга всех королей, принцев и царей, — а, в особенности, женский пол расы, — к какой бы фамилии и к какому бы государству они ни принадлежали, — на разных их условных, символических и схематических изображениях: на монетах, марках, лубочных картинках, рыночных бюстах и т. д. Сходство это не только понятно, — оно обязательно. ‘Царственный тип’ выработан в несколько скудных разновидностей долгим кровосмешением нескольких старинных семейств, и человек ‘царственного типа’ непременно удается атавистически в одну из таких разновидностей, как штампованный. Оригинальная наружность — такая же великая редкость в царственных семьях, как оригинальный ум. За двести лет европейской истории в числе коронованных особ ее вряд ли можно насчитать хоть десяток лиц, в которых индивидуальность господствует над типом. У нас в России счет этот ограничивается великолепным Петром I, уродившимся не в семью Романовых, но в мать Наталью Кирилловну Нарышкину, или в того анонимного отца, о котором, по уверению Ягужинского, только черт знает, и безобразным Павлом Первым, уродившимся Бог весть в кого. В потомстве же Павла, через Николая, все штампованные лики вюртембергского образца, по наследству от императрицы Марии Федоровны (второй супруги Павла, родоначальницы царствующих ‘Романовых’).

Часто лики очень красивые, как например, у Александра I, у Николая I, иногда не только красивые, но и симпатичные, как у Александра II и у сына его, цесаревича Николая Александровича, но все — красивые и безобразные, добрые и злые, привлекательные и отталкивающее — одинакового образца, вылеплены по шаблонам ‘белокурой царственной расы’. До чего бедны эти шаблоны, можно судить по тому совпадению, что сейчас, например, в царственных семьях русской и английской имеются три лица, портреты которых люди невнимательные легко смешивают по первому взгляду, император Николай II, герцог Йоркский и великий князь Александр Михайлович. Если сходство между первыми двумя объясняется примесью ‘датской крови’, то это объяснение никуда не годится в третьем случае, так как Александр Михайлович — сын великого князя Михаила Николаевича и Ольги Федоровны Вюртембергской. Это игра сходства не семейного, но расового.

Оригинальность в царственных семьях, подчинившихся предрассудочным и ошибочным традициям племенной выработки породистого скота, появляется только чрез редкие и случайные привносы демократических элементов: так, кровь захудалой дворянки Натальи Нарышкиной дала России Петра Великого. Говоря точным заводским навыком, шаблон породы нарушается в ‘царственной расе’ только ублюдками. Поэтому нет ничего скучнее портретных галерей в дворцах Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и т. д. Ряд лиц, убивающих воображение зрителя своим ординарным однообразием. Особенно заметна эта скудость впечатления при сравнении с портретами правителей в государствах с выборными началом. Не говоря уже о президентах республик, из которых каждый, каков он ни есть, характеризует общество своей эпохи своею особою физиономией, проверьте эту разницу хотя бы по портретам римских пап: в каждом дышит яркая индивидуальность, не скрадываемая даже единством исторических атрибутов и костюмов. Когда вы рассматриваете изображение выбранных правителей, вы ищете:

— Что говорит это лицо?

Пред портретами Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и др. первый и последний вопрос:

— Чего можно ждать от этого типа?

Итак, свожу мою мысль. Царственные фамилии, путем кровосмесительных и обособленных от остального человечества браков, выродились в особую расу. Им угодно считать ее выше человечества (‘Божией милостию’), но человечество с этим самомнением ‘царственной расы’ совсем не согласно, ибо раса эта, — правда, по хищничеству своему, очень хорошо выкормленная, на огромном большинстве своих представителей чрезвычайно тупоумна, за крайне редкими исключениями, совершенно невежественна и, чрез привилегии безнаказанности, развила в себе множество специальных пороков, остальному человечеству недоступных и почитаемых в нем за сквернейшие преступления. Таким образом царственная раса стоит в человечестве опасным исключением из общей морали и права, живущими бездельно, роскошно и порочно, за счет национальных групп, которыми она питается, как некий хищный паразит, пожирая и уничтожая всех, кто пытается противопоставить ее аппетитам свои права общечеловеческого равенства и братства.

Представляя собою результат наследственного вырождения и векового одичания в узко фамильной замкнутости, дарственная раса отстала от всего человечества на много столетий умственным и нравственным развитием. Цели ее существования низменны, средства достижения всегда коварны, грубы и жестоки. Самодержавие есть огромное сцепление расового зла, которое злом же и поддерживается. Этот расовый и неискоренимый характер самодержавного зла почитает законною и необходимою борьбу с ним не только по соображениям социального и политического порядка, но и с точки зрения антропологической: в современных революциях, помимо временных и преходящих причин и поводов, дышит неизменный культурный инстинкт человечества, устремляющий деятельность свою к повсеместному уничтожению порогов и препон на пути цивилизации к всемирному единству и братству народов.

Борьба с автократическою расою соединяет в себе процессы самозащиты и движения вперед нации, зрелых, растущих и жизнеспособных, она основа их исторического прогресса, без которой немыслим его свободный и успешный ход, она уничтожаете чисто зоологические, так сказать, опасности прошлого и настоящего и дает гарантии безопасного будущего. Борясь с самодержавием, современный революционер повинуется тому же естественному закону, по которому Геркулес, Тезей, Илья Муромец и Добрыня Никитич истребляли сказочных властелинов доисторического мира — полулюдей — полуживотных: кентавров, минотавров, Соловьев-разбойников и Змеев-Горынычей — чудовища человекообразия и сверхъестественной силы, но не человеческая. Современный революция — естественная борьба человечества против вредной двуногой породы, наследственно созданной тысячелетними условиями искусственного полового подбора и алчного, свирепого паразитизма. Все подобные породы, принципиально и зоологически враждебные цивилизации, должны быть или покорены и приручены человечеством, или истреблены. Таков и культурный закон. И — в том политический процесс противодинастических революций. Когда судили Людовика XVI, раздался голос, произнесший фразу столь многозначительную, что почти мистическую:

— Он достоин смерти за то, что он был королем!

Мы живем в бурную эпоху, котораяспорая повторила уже много подробностей Великой французской революции, и надо отдать справедливости петербургским иерархам — они будто подряд взяли стараться, чтобы зловещих параллелей этих накопилось все больше и больше.

Qous vult perdere dementat prius!

Петергоф превратился в вулкан преступление против общества, работающий с постоянством, почти механическим. Настолько, что даже, когда там собираются сделать уступку в сторону порядочности, то, по неловкости и неискренности, превращают ее в новую гнусность. Хвастают амнистией — и дают обществу подлог частного помилования. Печатают манифест о четырех свободах — и вооружают черные сотни бить и резать всех, кто свободам поверит. Дразнят конституцией — и объявляют осадное положение в Польше. Отменяют смертную казнь — и приговаривают к расстрелу 300 человек кронштадтцев. Учреждают ответственное министерство, — и должны составить его из департаментских сторожей, потому что даже и в правых рядах общества не нашлось человека, настолько неосторожного, чтобы правительству Николая II — как бы оно ни называлось — Витте ли, Трепов ли — поверить. Господин Витте, в удовлетворение общественного мнения, убирает г. Трепова со сцены за кулисы, и даже притворяется, будто такого актера в труппе больше нет. А неблагодарное общественное мнение, чем бы броситься в объятия первого (и единственного) министра, находит, что пред ним разыгрывают финальную сцену из ‘Горя от ума’. В то время, как Александр Андреевич Витте энергически упрекает Софью Павловну Трепову, что обязан ей позором, общество зажпмает уши и твердит, как Фамусов:

Друг! Не финти! Не дамся я в обман.

Хоть подеритесь — не поверю!

Все, все делается правительством очень скверно. Но, если бы делалось и хорошо, — поздно! Да! Поздно, не нужно, бессильно! Нет поворотов назад, и не будет примирения с настоящим! Век перерос все конституционные компромиссы, до которых в состоянии додуматься царственная раса и ее клевреты. Очень может быть, что мы будем свидетелями даже не одного, а нескольких подобных компромиссов, но они — лишь стекла в калейдоскопе и будут менять свои цветные фигуры с калейдоскопической же капризностью и быстротою, пока тяжелая рука народа не овладеет инструментом!) политических призраков и обманов и не отбросит его презрительно, чтобы смотреть на свет простым и прямым глазом.

Какие красивые многоугольники ни вырисовывай монархический калейдоскоп, их разноцветные пятна будут слишком напоминать о пятнах неповинной крови, которыми бессмысленно исхлестала и хлещет, хлещет, хлещет карту России бездарная и злая петербургская пятерня. Нет поворота, не будет примирения, и да будет проклято забвение! Времена исполняются, и плоды свободы созрели. Тот, кто ныне пытается обмануть Россию фальшивою амнистией, скоро сам будет нуждаться в амнистии настоящей, потому что — повторяю вам слова ‘Красного Знамени’:

Близок судный день расплаты.

Когда судьями будем мы!

Мрак на земле, на востоке играют под тучами зори, кровавые, страшные зори! Но, где заря, там и солнце, и я верую, глубоко верую, господа, что то солнце, которое еще спить там за русским горизонтом, в конце концов будет солнцем не только народа, но и народов — новым солнцем Русской федеративной республики!.. От всей души приветствую те самоотверженные силы, что летят на родину разгонять черный тучи, предательски нависшие над зорями нашего солнца. Счастливый путь! История не забудет ни труда вашей мысли, ни труда ваших рук! И жизнь, и песнь обновленной России будут полны могучими снами вашей героической борьбы, и, когда свершит она свои близкие, неотвратимей, светлые судьбы, счастлив тот, кто будет вправе сказать о себе современности и потомству:

— ‘На обломках самовластья пишите наши имена!’

Господа Обмановы
(Александр Амфитеатров)

Когда Алексей Алексеевич Обманов, честь честью отпетый и помянутый, успокоился в фамильной часовенке при родовой своей церкви в селе Большие Головотяпы, Обмановка тож, впечатления и толки в уезде были пестры и бесконечны. Обесхозяилось самое крупное имение в губернии, остался без предводителя дворянства огромный уезд.

На похоронах рыдали:

— Этакого благодетеля нам уже не нажить.

И в то же время все без исключения чувствовали:

— Фу, пожалуй теперь и полегче станет.

Но чувствовали очень про себя, не решаясь и конфузясь высказать свои мысли вслух. Ибо — хотя Алексея Алексеевича втайне почти все не любили, но и почти все конфузились, что его не любят, и удивлялись, что не любят.

— Прекраснейший человек, а вот поди же ты… Не лежит сердце!

— Какой хозяин!

— Образцовый семьянин!

— Чады и домочадцы воспитал в страхе божием!

— Дворянство наше только при нем и свет увидало! Высоко знамя держал-с!

— Дас-с, не то что у других, которые! Повсюду теперь язвы-то эти пошли: купец-каналья, да мужикофилы, да оскудение.

— А у нас без язвов-с.

— Как у Христа за пазухой.

Словом, казалось бы, все причины для общественного восторга соединились в лице покойника, и все ему от всего сердца отдавали справедливость, и однако, когда могильная земля забарабанила о крышку его фоба, — на многих лицах явилось странное выражение, которое можно было толковать двусмысленно — и как:

— На кого мы, горемычные, остались.

И:

— Не встанет. Отлегло.

Двусмысленного выражения не остались чуждыми даже лица ближайших семейных покойного. Даже супруга его, облагодетельствованная им, ибо, взятая за красоту из гувернанток, Марина Филипповна, когда перестала валяться по кладбищу во вдовьих обмороках и заливаться слезами, положила последние кресты и последний поклон перед могилою с тем же загадочным взором:

— Кончено. Теперь совсем другое пойдет.

Сын Алексея Алексеевича, новый и единственный владелец и вотчинник Больших Головотяпов, Никандр Алексеевич Обманов, в просторечии Ника-милуша, был смущен более всех.

Это был маленький, миловидный, застенчивый молодой человек с робкими, красивыми движениями, с глазами то яснодоверчивыми, то грустно обиженными, как у серны в зверинце.

Перед отцом он благоговел и во всю жизнь свою ни разу не сказал ему: нет. Попросился он, кончая военную гимназию, в университет, — родитель посмотрел на него холодными, тяжелыми глазами навыкате:

— Зачем? Крамол набираться? Никандр Алексеевич сказал:

— Как вам угодно будет, папенька.

И так как папеньке было угодно пустить его по военной службе, то не только безропотно, но даже как бы с удовольствием проходил несколько лет в офицерских погонах. В полку им нахвалиться не могли, в обществе прозвали Никою-милушею и прославили образцом порядочности, все сулило ему блестящую карьеру. Но как скоро Алексей Алексеевич стал стареть, он приказал сыну выйти в отставку и ехать в деревню. Сын отвечал:

— Как вам угодно будет, папенька.

И только Марина Филипповна осмелилась было заикнуться перед своим непреклонным повелителем:

— Но ведь он может быть в тридцать пять лет генерал! На что и получила суровый ответ:

— Прежде всего, матушка, он дворянин и должен быть дворянином. А дворянское первое дело — на земле сидеть-с! Да-с! Хозяином быть-с! И когда я помру, желаю, чтобы сию священную традицию мог он принять от меня со знанием и честью.

И сидел Ника-милуша в Больших Головотяпах, Обмановке тож, безвыходно, безвыездно, — к хозяйству не приучился, ибо теории-то дворянско-земельные старик хорошо развивал, а на практике ревнив был и ни к чему сына не допускал:

— Где тебе! Молод еще! Приглядывайся: коли есть голова на плечах, когда-нибудь и хозяин будешь.

— Слушаю, папенька. Как вам угодно, папенька.

За огромным деревенским досугом, совершенно бездельным, ничем решительно не развлеченным и не утешенным, Ника непременно впал бы в пьянство и разврат, если бы не природная опрятность натуры и опять-таки не страх родительского возмездия. Ибо — каких-каких обвинений ни взводили на Алексея Алексеевича враги его, а тут пасовали:

— Воздержания учитель-с.

— Распутных не терплю! — рычал он, стуча по письменному столу кулачищем. И, внемля стуку и рыку, все горничные в доме спешили побросать в огонь безграмотные цидулки, получаемые от ‘очей моих света, милаво предмета’, так как достаточно было барину найти такую записку в сундуке одной из домочадиц, чтобы мирная обмановская усадьба мгновенно превратилась в юдоль плача и стенаний и преступница с изрядно нахлестанными щеками и с дурным расчетом очутилась со всем своим скарбом за воротами:

— Ступай жалуйся!

И все трепетали, и никто не жаловался.

Целомудрие Алексея Алексеевича было тем поразительнее и из ряду вон, что до него оно отнюдь не могло считаться в числе фамильных обмановских добродетелей. Наоборот. Уезд и по сей час еще вспоминает, как во времена оны налетел в Большие Головотяпы дедушка Алексея Алексеевича, Никандр Памфилович, — бравый майор в отставке с громовым голосом, с страшными усищами и глазами навыкате, с зубодробительным кулаком, высланный из Петербурга за похищение из театрального училища юной кордебалетной феи. Первым делом этого достойного деятеля было так основательно усовершенствовать человеческую породу в своих тогда еще крепостных владениях, что и до сих пор еще в Обмановке не редкость встретить бравых пучеглазых стариков с усами как лес дремучий, и насмешливая кличка народная всех их зовет ‘майорами’. Помнят и наследника Майорова, красавца Алексея Никандровича. Этот был совсем не в родителя: танцовщиц не похищал, крепостных пород не усовершенствовал, а, явившись в Большие Головотяпы как раз в эпоху эмансипации, оказался одним из самых деятельных и либеральных мировых посредников. Имел грустные голубые глаза, говорил мужикам ‘вы’ и развивал уездных львиц, читая им вслух ‘Что делать?’. Считался красным и даже чуть ли не корреспондентом в ‘Колоколе’. Но при всех своих цивильных добродетелях обладал непостижимою слабостью — вовлекать в амуры соседних девиц, предобродушно — и, кажется, всегда от искреннего сердца — обещая каждой из них непременно на ней жениться. Умер двоеженцем — и не под судом только потому, что умер.

И вот после таких предков, — вдруг Алексей Алексеевич! Алексей Алексеевич, о котором вдова его Марина Филипповна, по природе весьма ревнивая, но в течение всего супружества ни однажды не имевшая повода к ревности, до сих пор слезно причитает:

— Бонне глазом не моргнул! Горничной девки не ущипнул!

Картины голые, которые от покойника папеньки в дому остались, поснимать велел и на чердак вынести.

Так выжил Алексей Алексеевич в добродетели сам и сына в добродетели выдержал.

Единственным органом печати, поникавшим в Обмановку, был ‘Гражданин’ князя Мещерского. Хотя в юности своей и воспитанник катковского лицея, Алексей Алексеевич даже ‘Московских ведомостей’ не признавал:

— Я дворянин-с и дворянского чтения хочу, а от них приказным пахнет-с.

— Но ведь Катков… — пробовали возразить ему другие, столь же охранительные ‘красные околыши’.

— Катков умер-с.

— Но преемники…

— Какие же преемники-с? Не вижу-с. Земская ярыжка-с. А я дворянин.

И упорно держался ‘Гражданина’. И весь дом читал ‘Гражданина’. Читал и Ника-милуша, хотя злые языки говорили, и говорили правду, будто подговоренный мужичок с ближайшей железнодорожной станции носил ему потихоньку и ‘Русские ведомости’. И — будто сидит, бывало, Ника, якобы ‘Гражданин’ изучая, — ан под ‘Гражданином’-то у него ‘Русские ведомости’. Нет папаши в комнате — он в ‘Русские ведомости’ вопьется. Вошел папаша в комнату — он сейчас страничку перевернул и пошел наставляться от князя Мещерского, как надлежит драть кухаркина сына в три темпа. И получилось из такой Никиной двойной читанной бухгалтерии два невольных самообмана.

‘Твердый дворянин из Ники будет!’ — думал отец.

На станции же о нем говорили:

— А сынок-то не в папашу вышел. Свободомыслящий! Это ничего, что он тихоня. Не смотрите! Вот достанутся ему Большие Головотяпы, он себя покажет! От всех этих дворянских папашиных затей-рацей только щепочки полетят.

И отец и станция равно глубоко ошибались. Из всего, что было Нике темно и загадочно в жизни, всего темнее и загадочнее оставался вопрос:

— Что, собственно, я, Никандр Обманов, за человек, каковы суть мои намерения и убеждения?

От привычки урывками читать ‘Гражданина’ не иначе как вперемежку с потаенными ‘Русскими ведомостями’ в голове его образовалась совершенно фантастическая сумятица. Он совершенно потерял границу между дворянским охранительством и доктринерским либерализмом и с полною наивностью повторял иногда свирепые предики князя Мещерского, воображая, будто цитирует защиту земских учреждений в ‘Русских ведомостях’, либо, наоборот, пробежав из-под листа ‘Гражданина’ передовицу московской газеты, говорил какому-нибудь соседу:

— А здорово пишет в защиту всеобщего обучения грамоты князь Мещерский!

Смерть Алексея Алексеевича очень огорчила Нику. Он искренне любил отца, хотя еще искреннее боялся, И теперь, стоя над засыпанною могилою, — с угрызениями совести сознавал, что в этот торжественный и многозначительный миг, когда отходит в землю со старым барином старое поколение, чувства его весьма двоятся, и в уши его, как богатырю скандинавскому Фритьофу, поют две птицы, белая и черная…

‘Жаль папеньку!’ — звучал один голос.

‘Зато теперь вольный казак!’ — возражал другой.

‘Кто-то нас теперь управит!’

‘Можешь открыто на ‘Русские ведомости’ подписаться, а ‘Гражданин’ хоть ко всем чертям послать’.

‘Все мы им только и жили!’

‘Теперь mademoiselle Жюли можно и колье подарить…’

‘Что с Обмановкой станется?’

‘Словно Обмановкою одной свет сошелся. Нет, брат, теперь ты в какие заграницы захотел, в такие и свистнул’.

‘Сирота ты, сирота горемычная!’

‘Сам себе господин!’

Так бес и ангел боролись за направление чувств и мыслей нового собственника села Большие Головотяпы, Обмановки тож, и так как брал верх то один, то другой, полного же преферанса над соперником ни один не мог возыметь, то физиономия Ники несколько напоминала ту карикатурную рожицу, на которую справа взглянуть — она смеется, слева — плачет. Но что в конце концов слезный ангел Ники должен будет ретироваться и оставить поле сражения за веселым бесенком, в этом сомневаться было уже затруднительно.

Кесарево — кесаревичи
(Аркадий Бухов)

I

Пройдет 100 или 200 лет заведений, и будущие гимназисты четвертого класса узнают о нашем перевороте приблизительно в таком виде:

…Как известно, в России был монархический способ правления. Многим очень не нравился этот легкий способ, но многим он нравился и даже приносил доход.

В 1905 году молчаливый и скрытный русский народ высказался по поводу династии на Дворцовой площади крылатой фразой, которую кротко повторяли и в провинции:

— Долой самодержавие!

Правительство, услышав эту фразу, стало стрелять пачками. У него вообще была старая привычка — стрелять в народ. Это был тоже способ правления, многим не нравившийся, а многим приносивший доход.

Для того чтобы успокоить общество и, так сказать, дружески ободрить его, были предприняты многочисленные аресты и обыски. Сначала арестовали одного, потом обыскивали других. Если находили что-нибудь противоправительственное — вешали. Если не находили, тоже вешали. Иногда заменяли бессрочной каторгой и, не слыша горячей благодарности, искренно негодовали:

— Удивительно сухой народ. Ничем его не тронешь.

Когда большинство населения с образовательным цензом было распределено в справедливой пропорции по провинциальным тюрьмам — оставшимся на местах предложили выбирать депутатов в Думу. Условия для выборов были предложены такие блестящие, что многие даже удивлялись, как быстро проходят в Думу бывшие становые пристава и сельские попы с землицей. Образовалось даже особое слово: думать, то есть проводить в Государственную Думу члена Союза русского народа.

Но как справедливо выразился поэт того времени: есть в русской природе усталая нежность, и в Думу проходили люди, головы которых очень ценились департаментом полиции. От 300 до 2000 рублей…

Тогда правительство, опять-таки из уважения и искренней любви к народу, разогнало первую Думу. Но — гони природу в дверь, она влетит в окно.

Дума засела в Выборге и выпустила воззвание, по поводу которого компетентные люди того времени сказали:

— По-видимому, очень важная бумага. Не нам судить.

Впрочем, судили они же. Кого на каторгу, кого в тюрьму.

Потом была вторая Дума, что не мешало собраться

впоследствии и третьей.

Впрочем, все это было до революции, при том строе, который теперь считается покойным, а о мертвых надо говорить, согласно пословице, мало и плохо.

II

Приблизительно в 1916 году, во время войны с Германией, система командования армией свелась к такому образцу. Генералы вырабатывали план и радовались возможности сделать пакость немцам. Немецкие генералы тоже вырабатывали планы и тоже старались сделать пакость.

Но тут же сразу сказывалась разница систем. Немецкие солдаты узнавали о своих планах за полчаса до их выполнения, а русские солдаты — за пять дней.

— Ваше благородие, — недоумевали солдаты, — а нам вот немцы из окопов говорили, что у нас в пятницу наступление будет.

— А я ничего не знаю. Нужно у генерала спросить.

Генерал тоже не знал. Спрашивали командующего армией.

— А вы откуда знаете? — удивлялся тот.

— Немцы сказали.

— Немцы? Ну, это другое дело, — вздыхал командующий, — у них источники верные.

И шел на другое заседание о срочных планах.

Русскому обществу это сильно не нравилось. Оно вообще плохо разбиралось в стратегии и без должного уважения относилось к немецкой осведомленности. Потом тогдашнему военному министру дали пенсию и ввели в придворный клуб, и общество успокоилось.

Война продолжалась. В тылу очень много смеялись, когда видели вагоны с кирпичом вместо снарядов и с Кувакой вместо войск, на фронте смеялись меньше. В глубоком тылу — еще меньше. У русских была историческая привычка, свойственная многим из европейских народов, становиться серьезным, когда нечего есть.

Совет министров, сговорившись с придворной партией, объявил всенародную свободу голодания. Всеобщего, прямого, равного и тайного.

Это была первая из свобод, которую русский народ принял с большой неохотой, хотя скоро пришлось пользоваться ею в довольно широких размерах.

III

Кто в это время правил Россией — современники точно узнать не могут, а официальных сведений по этому поводу не существовало.

Ходили слухи, что даже был государь, но у нас нет оснований верить этим слухам, потому что, например, назначением министров заведовал тобольский конокрад

Григорий Ефимович Распутин, младший знахарь тибетского далай-ламы Бадмаев и какая-то дама, очень популярная в немецком бюро военных сведений и известная в России под псевдонимом Вырубова. Благодаря энергичной работе этих лиц был приглашен городской сумасшедший г. Протопопов занять пост министра внутренних дел. Государственная дума очень тепло отнеслась к этому приглашению и даже перешла на ‘ты’ с будущим министром, к которому в случае нужды обращались прямо:

— Послушай, ты, мерзавец…

Протопопов быстро организовал дело защиты столицы от нашествия на нее со стороны провианта. В несколько дней Петрограду не угрожал ни один кусок хлеба.

Тогда стало угрожать население.

— Удивительно меня любят, — вырвалась у Протопопова историческая фраза, — чуть услышат мою фамилию, сейчас же толпы собираются и кричат…

24 февраля эта любовь народа к своему обожаемому министру вспыхнула с удивительной силой, и улицы заполнились восхищенным народом. Каждый дом зажил особой своеобразной жизнью.

В первом этаже прятались министры, во втором и третьем совещались общественные деятели, четвертый и мятый этажи вышли на улицу с красными флагами, а в шестом появились городовые с пулеметами.

Война с немцами временно перенеслась с фронта в тыл. И странное дело — немцы, укреплявшиеся в течение двух веков, покидали свои позиции значительно быстрее, чем фронтальные окопы. Весь Петроград стал переодеваться. Городовые — в штатское, министры — в солдатское, солдаты — в красный цвет.

Простой народ, казалось бы, столь далекий от боевой техники, проявил чудеса: Петропавловская крепость была взята после двухчасовой осады. Небывалый пример в истории. Почувствовав, что с Думой необходимо считаться, министры, сопровождаемые студентами и солдатами, быстро потянулись туда на грузовых автомобилях. Это был блестящий эскорт, без таможенных пошлин.

Следующее заседание старого кабинета министров происходило уже в Петропавловской крепости. Резолюции вынесено не было. Тогда и началась свободная Новая Россия.

Притча об интеллигенте Лущихине
(Аркадий Бухов)

I

1908 году присяжного поверенного Лущихина арестовали в городе Тюмени за злостную полугодовую подписку на ‘Речь’ и привели к жандармскому полковнику.

— Лущихин?

— Лущихин.

— Что же это вы? Кончаете свои университеты, учитесь разному, в воротничках ходите, а потом среди белого дня начинаете либеральную газету выписывать? Так, что ли?

— Так… Только я думал…

— Ах, вы еще думали? Сидухов! Отведи господина…

Лущихин был маленький, щуплый, в больших очках и робкий, робкий.

Сидя в одиночке, он катал хлебные шарики и думал: ‘Да все-таки придет такое время, когда мне будет хорошо… Россия станет свободной, и за то, что я кончил университет и читал либеральные газеты, свободный народ скажет мне спасибо…’

II

В девятьсот двенадцатом году Лущихина выпустили и сказали, что он свободен. Он выбрал Якутск.

— Ничего, и под гласным надзором люди живут, — решил Лущихин, — зато вот придет время…

В 1914 году Лущихину сообщили, что он ратник второго ополчения.

Он не знал, что ему делать с этой радостною вестью — веселиться или плакать.

В девятьсот пятнадцатом он знал, что ему надо делать, когда на него надели широкую гимнастерку с чужого плеча.

Сунули в руки тяжелое ружье, которой перегибало его пополам.

Но плакать было некогда.

Против него стоял унтер и хрипло выпевал:

— Ать-два! Ать-два! Ты, интеллигент, чертова пешка! Ты у меня брюхо подберешь! Ешь глазами, свинячий пуп! Здесь тебе не университет, кошачья дрянь! Я тебе покажу энциклопедию!

Лущихин ковырял ружьем воздух, напрягался, чистил казарменные отхожие места, до тех пор пока какой-то пьяный подпоручик не запнулся о него и не спросил:

— Грамотный?

— Так точно.

— Где учился?

— В университете.

— Значит, писать ты умеешь?

— Так точно.

— Иди в канцелярию. Только чтобы без всяких там уголовных и вообще. Что писать велят, то и пиши.

— Покорнейше благодарю, ваше высоко…

Сел Лущихин в канцелярию. Частью писал, частью бегал для старшего писаря за папиросами. За это раз в месяц получал отпуск на четыре часа и, сидя где-нибудь в уголке, думал:

Ничего, придет время…

Войдут в казарму люди и спросят: ‘А нет ли здесь интеллигентного человека?’ А я выйду и скажу: ‘Я, Лущихин, присяжный поверенный’. — ‘Пожалуйста, товарищ Лущихин, — общественная работа перед вами… Россия свободна, умственные силы нужны, и вы, как интеллигент…’

И время пришло.

Россия стала свободной. Потребовались умственные силы для созидания новой жизни, и, когда Лущихин радостно лез на нары в казарме, чтобы приветствовать однополчан с новым строем, новобранец Умырялов круто заявил:

— Брось, харя. Куда лезешь со своими университетами. Натерпелись мы от вашего брата, барина… Будет.

Лущихин робко улыбнулся, пожевал губами и виновато пробормотал:

— Какой же я барин, товарищ… В 1908 году меня аресто…

— Ну, нечего там… Ногти, брат, у тебя розовые, деколоном от тебя тянет… Буржуишко чертово… Попили нашу кровь…

Побежал Лущихин домой, переоделся в штатское, нацепил красный бантик и хотел сесть на извозчика.

— Семь.

— Чего семь? Половина второго, товарищ извозчик.

— Семь рублей, говорю. Куда ни поедешь. С кого же нам, как не с вас, чертей буржуазных, драть…

— И на трамвае люди ездят, — успокоил себя Лущихин.

Увы, это был прекрасный бытовой инцидент, а не непреложный факт.

На площадке кто-то увесисто ткнул его кулаком в спину, поковырял в ухе большой медной пуговицей, плотно прижал ногу и облокотился на голову.

— Осторожнее, — жалобно пискнул Лущихин.

Это вызвало острый взрыв негодования.

— Осторожнее тебе? Ах ты, черт крахмальный! Ему неудобно? А зачем ты в трамвай лезешь? Ездил бы в каретах… Видишь, рабочий человек, который неимущий, — в трамваях ездит, так и ты сюда прешь? Отдыха от вас, буржуев, нет… В реку бы вас всех чертей…

Слез Лущихин с трамвая и побрел в казарму.

— Это вы что же, господин Лущихин?

— Как то есть что?

— Писарем у нас состоите?

— Писарем. Второй год.

— Так, так. А почему, позвольте узнать, вот Егор Тарабулин не писарь, а вы писарь?

— Так Тарабулин же неграмотный. Ты же сам говорил.

— Ага… Значит, если он неграмотный, университетов не кончал, значит, ему и писарем быть нельзя? Господин Лущихин может, а Егор Тарабулин не может.

На другой день Лущихин уже приготовлялся к маршевой роте, держал то же ружье, ковырял им в воздухе и, изгибаясь, выпячивал грудь.

— Ать-два… Ать-два! Лущихин! Не гнитесь! Не нравится? Ничего, братец… Не все наш брат, мужик, с ружьем пошагивать должен, и интеллигент пусть помахает… Эх вы… Буржуй, а на плечо брать не умеете.

Ночью Лущихин лежал на нарах, спал и видел во сне, что интеллигенция — это мозг страны и ее нужно беречь. Это было так трогательно, что по щекам, сползая на подушку, текли слезы…

Поплачем же и мы, братья-интеллигенты, вместе с Лущихиным…

Ни тюрьмы наши, ни кровь наша, по-видимому, не убедили демократию, что наши крахмальные воротнички — не паспорт буржуа… Бедные, мы всегда были под гласным надзором… Когда-то нас ссылали и вешали люди в голубых мундирах за демократию, теперь нас будет гнать в окопную грязь демократия за то, что люди в голубых мундирах тоже, как и мы, учились в гимназиях и кончали университеты…

Ведь это мы, Лущихины, составляли и разрабатывали те политические программы, с точки зрения которых нас теперь обливают сочным именем: бур-жу-а-зия…

Поплачем же, братья, с моим Лущихиным…

Начало
(Аркадий Бухов)

Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.

— В вас есть что-то магическое, — ласково кивнула ему головой одна из окружающих, — вы мистик.

Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:

— Враки все. Митька крал, а я — нет. Врет наш урядник.

— Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, — запротестовали дамы, — вы сфинкс. Загадочный сфинкс.

— Может, и так, девушки, — осторожно согласился Распутин, — только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.

— Мерин — это звучит красиво, — шепнула одна дама, — что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.

Тут же Распутина назвали многогранным, бескрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал: ‘Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда, Гришка…’

И вслух добавил:

— Идтить надо.

— Нет, нет, не пустим, — заволновались дамы, — ни за что не отпустим…

‘Ну вот и готово, — испугался Распутин, — и пымали, как воробья. Эх, кабы отмочить что-нибудь, чтобы меня отсюда сразу выкинули…’

Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил вазу на другой стол.

‘Вазу нельзя, — подумал Распутин, — за вазу бить будут А после ходи, Гришка, без ребер’.

Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:

— Одевайся, старуха. В баню едем.

Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдеточку опоры в холодных камнях тротуара, он поднимется с четверенек и стрелой помчится в свою комнатку… Но произошло неожиданное:

— В баню? — переспросила хозяйка. — Сию минуту, Григорий Ефимович…

И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала:

— Счастливица… Счастливица…

А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:

— Так и прикажете доложить графу?

— Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.

С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.

Приходили очищаться целыми семьями и поколениями.

Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.

— Там какая-то барыня вас спрашивает, — докладывала Распутину прислуга. — Впустить?

— А чего ей надо?

— У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.

— А какая она из себя?

— Старая, да прыща на ней много.

— Гони, — отбивался усталый Распутин. — скажи, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.

Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой от грехов баронессе:

— Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези меня прямо во дворец!

Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.

Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.

— А ты не пальцимейстер будешь? — дипломатически спросил он.

— Выше, — огрызнулся генерал.

— Так, так…

Сначала Распутин хотел отойти, но те, кто уже узнал путь к доверию, никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, однажды сделавшему ему карьеру: он пальцем подозвал генерала и решительно сказал ему:

— Пойдем в баню!

Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданным для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.

Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.

— Подавишься потом своими двумя рублями! — высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.

— Да ну? — иронически отозвался швейцар. — Голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?

— Голос? — переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку: — Выручил, миляга, просто выручил…

Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:

— Голос мне был, Аннушка… Ступай, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.

— Голос? — робко переспросила пухлая дама.

— Ага. Он, — подтвердил Распутин.

— Может, больше, Григорий Ефимович? — удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.

— Это ты верно, — пророчески бросил Распутин, — два голоса было: один говорит, попроси три рубля, а другой говорит — проси все семь с полтиной.

С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.

— Вы что, Григорий Ефимович?

— Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.

— Вам на Гороховую можно послать?

— А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.

Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина.

Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от и знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…

Так началась карьера Распутина — о чем писать не позволяли.

Как она кончилась — это уже можно прочесть.

Я только дал необходимое вступление.

Вся правда о Распутине
(И. Ковыль-Бобыль)

Часть I. Распутин: конокрад и хлыст

В тайге ‘с работы’

В расстоянии около пятисот верст от r. Сургута, густой девственной тайгой, широко раскинувшийся по обе стороны реки Оби, в средней части Тобольской губернии, медленно продвигались верхом, ведя еще по одной лошади в поводу, двое мужчин.

По одежде они были похожи на зажиточных сибирских крестьян.

Взмыленные лошади осторожно ступали, сторожко пофыркивали, нервно прислушиваясь к треску под ногами сухих веток.

Сумерки только стали сгущатся. Тайга была полна таинственным переливом лесных звуков, то тихих, гармоничных, убаюкивающих, то страшных, грозных, предвещающих близкую бурю.

Ехали оба молча, наклоняясь и отстраняя руками преграждавший путь лесной молодняк. Один из них прервал молчание.

— Пора 6ы, паря, отдохнуть и нам, и лошадям.

— Давно бы пора, да вишь, ни полянки тебе никакой, ни заимки.

— Где уж тут заимка, не видишь разве — самой заматерелой тайгой едем. Стой! Гляди вправо, кажись, поляночка, а?

— Будто поляна. Поворачивай!

Свернули вправо, и действительно, вблизи, в вечернем сумраке, обрисовалась большая поляна, покрытая высокой травой. Спешились, стреножили лошадей и пустили пастись. Собрали сухих еловых и сосновых веток, развели костер, расположились около, сняв с плеч берданки и положив их, вместе с патронташами, рядом с собой, на всякий случай.

Костер весело потрескивал, выбрасывая черные клубы дыма. Тихие летние сумерки струили крепкую, бодрящую прохладу, и делалось от нее зябко и приятно. Оба лежали у костра молча, раскуривали трубки, изредка лишь вспугивая руками лесную мошку, все-таки наседавшую на них, несмотря на дым, который мошка не любит и избегает.

— Кеш, а Кеш! Подложи-ка елочек в костер: больно мошкара докучает.

— А ты рыло закрой сеткой, вот и докучать не будет. Между прочим, можно и елочек подбросить, дело не трудное.

Тот, которого товарищ назвал Кешей, встал, лениво потянулся и пошел собирать сухолом. Принес большую охапку, бросил в костер. Он сразу затрещал на все лады, задымил темными пахучими клубами, а потом вспыхнул, озарив поляну ярким светом. Стало тепло, весело, и Кеша возобновил прерванный разговор.

— Думаю я так, Григорь, што таперя не надо стремить… {Стремить — наблюдать (вор. жарг.). — Здесь и далее примечания автора.} Отмахали мы верстав более полтыщи, и где жа им за нами угнаться. Да и тайга не выдает, матушка, широка она и агромадна, конца-краю нет. В тайге што на воде — следа не видно.

— Пустой ты человек, Кеш, как я вижу. Пофартило нам, четыре добрых конька купили {Купить — украсть (вор. жарг.).}, так почему жа не стремить. Мало ли тут старателей разных бродит. Невзначай набредут, вот и тю-тю наши коньки, поминай как звали. Коньки-то добрые, в самый раз в Тюмень, на ярмарку. Сармак {Сармак — деньги (вор. жарг.). } за них можно взять хороший: полкосой, а то и более, если продавать не на блат.

— То-то и оно-то, если не на блат. А как же иначе? Не нам же с тобой, Гришух, на ярмонку выводить. Без Каина не обойтица. Беспременно надоть Каину продать, а то, не ровен час, засыпися, не к ночи, да и не про нас будь сказано. Што мы фартовые, в Тюмени не то што менты {Менты — полицейские (вор. жарг.).} — и грудные дети знают. Што жа касаемо женского пола, тебе все тюменьские бабы знакомы. Кто Гришуху Сухостоя, он жа Распутин, из тюменьских девок не знает. Больно уж падок ты, Григорь, до бабьяго дела, вот што. Пропадешь из-за них, верно говорю.

— Не твоего ума дело. А што касаемо Каина — правильно, ему, злодею, продать надо. Жаль, добрые коньки, не хочется даром отдать. Сармак, паря, во как нужен. Дело одно я задумал, да не по плечу оно тебе, а потому и сказывать не буду.

Григорий оборвал разговор, а Кеша так и не полюбопытствовал узнать, что это за дело задумал его товарищ. И оба молча курили, смотрели остановившимися глазами на пылающий костер, и бог знает куда уносились их тяжелые мысли в этот чарующий летний вечер.

Страница из прошлого

Время было беспокойное, тревожное, вызванное японской войной и революционным движением, когда вся Сибирь, на всем своем огромном. протяжении, всколыхнулась и готовилась сбросить с себя вековой гнет. Это был период огромного подъема общественных сил всей России, и Сибирь быстро и смело вступила на путь революционной борьбы со старым режимом. Чита объявила Забайкальскую область республикой, два стрелковых сибирских полка и забайкальские казаки примкнули к революционному народу и заставили генерала Холщевникова, губернатора Забайкалья, сдать правительственные учреждения новому правительству. Иркутск также был захвачен народом и революционными войсками. Правда, все это продолжалось недолго. На Читу совершил набег из Маньчжурии печальной известности генерал Рененкампф, а на Красноярск, Иркутск другой генерал, еще более печальной известности, — Меллер-Закомельский. Окруженные правительственными войсками, Красноярск, Иркутск, Чита и другие сибирские города были бессильны бороться и сдали завоеванные позиции, спокойно ожидая своей участи. Но два знаменитых генерала были беспощадны, жестоки, и народная кровь обильно оросила великий сибирский путь от Челябинска до Владивостока.

Без суда и расследования хватали кого попало, тащили к расстрелу, на виселицу, а то просто убивали на станциях и разъездах, часто своих же верноподданных.

Тяжелое, лихое время было для Сибири. И перенесла она, как и вся Россия, этот кошмарный ужас, притаилась, с надеждой ожидая грядущей расплаты.

Население Сибири формировалось исторически под влиянием колонизации и принудительной ссылки. И сюда попадали люди смелые, сильные, решительные. Политические ссыльные много содействовали культурному развитию Сибири, а уголовные — кто переходил к обычному труду, кто возвращался на прежний путь преступлений.

Указанные выше условия, с одной стороны, с другой — суровый климат, упорная борьба с природой создали сибиряка сильным, настойчивым, терпеливым, но осторожным, хитрым, человеком ‘себе на уме’: он зря не рискнет, хотя и не боится опасности. Поэтому и со своими преступниками крестьянство прекрасно уживалось. Еще недавно в деревнях существовал обычай ‘дежурной избы’. Обычай заключался в том, что крестьяне по очереди топили баню, выставляли в окне горящую свечу, и бродяги ночью шли на ‘огонек’, мылись, находили приготовленный ужин, а наутро уходили дальше, по своим делам. И крестьяне были спокойны за свое имущество: бродяга свято соблюдал исстари установившиеся традиции взаимного договора.

На пути в Савотеево

— Однако, Григорь, отдохнули малость, надобно 6ы закусить. А там в путь-дорогу, ночью для нашего брата езда спокойнее. Закуска, положим, неважная: хлеб да омуль.

— Ничего, миляга, с водкой и подошву слопашь. Ну, расстилай скатерть самобранную, ставь кубашку с живой водой, оную же и монаси приемлют, и начнем пировать апосля трудов праведных, ха-ха-ха, — раскатисто засмеялся Григорий.

За закуской и выпивкой приятели оживились. И Кешка, давно собиравшийся поговорить с Григорием по душам, решил его спросить:

— Скажи, Григорь, никак я в толк не возьму. Вот ты все с попами да монахами знакомство водишь, писание читаешь, с сехтой путашься, а между прочим, воровать со мной ходишь, с бабами таскаешься, пьянствуешь!.. Как понимать тебя, што за человек ты? Веришь ли ты в Бога али нет?

— Вот куда ты гнешь. Это, миляга, не по воровской части. С пимами в душу мою залезть желаешь. Однако могу кое-што тебе и ответить. Стих такой на меня нашел. Ты знашь, миляга, есть емназия, есть ниверстет, а в ем хвакултеты — докторские, по исторической и учительской части, по матьматике и другим разным наукам. Так вот есть такой, што и емназии пройтить не может, а другой и емназию, и ниверстет со всеми хвакултетами пройдет, а там. смотри и в кадемию вступит, да ишшо на фортепьянах играет.

Так и я, все хвакултеты вмещаю — и поповские, и монашеские, и по бабьей части, и по воровской. Все хорошо знать, коли котелок варит.

— А нашшот Бога, как ты?

— Бога?.. В Бога, миляга, не только верить надобно, понимать его нужно. Не такой он, как попы про него сказывают и народ им пугают. Какой он есть — ни попы, ни я, никто не знает. А каков он быть должон — рассуждение иметь можно. Вот, примерно, нашшот воровства. Сказано: ништо не совершается без воли Божьей. И ворую я, значит, тоже по Его святой воле. Он, может, наказать хочет того, у кого добра много, и меня посылает волю Его исполнить, через воровство мое наказывает его и меня награждает. Когда же, скажем, я пойду воровать и меня споймают и в каталажку засадят, значит, — Бог меня наказать хотел. Вот и все. А все по Его воле. И никакого ответа перед ним человек иметь не будет: добро и зло люди выдумали, а не Бог. Он человека из глины сделал и знал, што ничего особенного из него не выйдет, потому у человека и вины перед Богом никакой Быть не может…

— Вот какой ты, Григорь… Может, и правда, што ты говоришь. А с хлыстовщиной, што это у тебя за хвакултет?

— Ну, это, паря, дело десятое. Много знать будешь, старым скоро сделаешься. С нею у меня дела особые… Да-а-а… О бабах ты тоже спрашивал. Нет, миляга, вдовольствия лучша, как с бабой путаться. И думаю я так, што загробная жизнь в том будет состоять, што, когда человек туда, в жизнь эту, попадет, он будет себя чувствовать до скончания веков быдто на бабе лежит. И здеся это один момент — и готово, а там все время и конца этому никогда не будет. Для такого дела и умереть можно.

— Ну, это ты, Григорь, того, врешь, быть того не может.

— Не любо — не слушай. Ха-ха-ха. Так я и думаю. Много кой-чего я думаю. Потом видно будет.

— Пустое ты мелешь. Не те времена. Я вот задумал воровство бросить. Не потому, што грех это или што. А более важные дела открываются. Народ супротив царя идет, и я так понимаю, што это правильно. За страх надоело ему служить, а за совесть никакого желания нету. Хоть бы вот сейчас война с японцом была…

— Ишь куда тебя прет. Ну, миляга, царь — это тебе кость не по зубам. Крепок он ишшо в народе, царь-то, да и России без царя никак невозможно. Меня больше царица антиресует, вот што… Н-да-а-а… Тоже баба, да какая? Должно, как и все… Эк я разболтался. Не пора ли в путь собираться. Што-то похоже, быдто погода к дождю.

— И то правда, до Тюмени ишшо далеча. Давай седлать да в дорогу. Хорошо бы в Савотеево заехать да в дежурной избе помыться.

Пробираясь тайгой, зорко глядя по сторонам, чутко прислушиваясь к тревожной тишине, приятели направлялись в Савотеево. Григорий, видимо, был в хорошем настроении и продолжал прерванный разговор с Кешкой.

— Нашшот царя ты неправильно думашь. Царь должон быть. Народ царя любит. Не любит холопов его — это верно. Бывал я, милой, в разных местах святых, на Афон-горе, в монастыре Макарьевском, по российским монастырям шлялся, вериги носил, в Питербурхе граде был… Многое видел, много думал и думаю. Мало, миляга, правды на свете, мало людей правильной жизни. А если кто и живет правильно, по-Божьему, так это старцы, юродивые — Божьи люди, некоторые из монахов. Да и то, если правду сказать, елды все они дураки круглые и никому от их святой жизни никакой пользы нету. H-да-а-а… Которые поумнее, в столицу идут и дела разные свои обделывают. Теперь там. на старцов этих большая мода пошла. Особливо вельможные барыни к ним. ластятся — и польза от этого бывает, и вдовольствия много. Я тоже кое с кем. познакомился… И такое рассуждение имею, что шибко вверх подымусь. Чаво зевать. На наш век питерских дураков и дур хватит…

‘Радение’

До Савотеева пришлось ехать два дня. Приехали вечером, зашли в баню, помылись, а затем Григорий предложил Кеше сходить на ‘радение’.

— Сегодня как раз такой день. Пойдем, я тебя выдам за своего, за ‘хлыста’. Анфиса Филимоновна тут, пророчица-богородица, расчудесная баба, да и девки будут. Понравится, вступай в сехту.

— Ну, што ж, все равно делать нечего, пойдем.

Изба Анфисы Филимоновны была большая, чистая: В комнате, где собрались хлысты, стены были украшены разными картинами, имеющими символическое значение: распятие плоти в виде распятого монаха, изображение Иисуса Христа в виде доброго пастыря, несущего овцу. ‘Радение’ еще не началось. В комнате было человек около двадцати, больше девушек и женщин. И мужчины и женщины чинно сидели вдоль стен и слушали ‘Духовный алфавит’. Читала Анфиса. Григорий почти со всеми был знаком, а Кешу представил Анфисе, тоже как хлыста. Все присутствующие были в белых длинных рубахах, надетых на голое тело.

Анфиса предложила и прибывшим раздеться и одеть белые рубахи, которые она принесла из соседней комнаты, затем продолжала чтение.

— Егда б Адам не прельщен был, чрез диавола, от Евы и не вкусил 6ы яблока, то б и без совокупления род человеческий мог произойти и умножаться рождением от земли, яко и Адам. объявился. Господь Бог, по неизреченной милости своей, снисходит к слабостям бренного человека. Да и то не есть блуд, когда брат со сестрой по взаимной склонности имеют плотскую любовь, а блуд и скверна есть брак законный, яко противный Господу. Все мы живем в плотской любви, с согласницами нашими, это не грех, потому что любовь наша основана на взаимной склонности, и Дух Святой, водящий путями нашими, снисходит к этому…

Читала Анфиса нараспев, монотонным голосом, и, когда чтение кончила, все стали на колени и пели:

Дай нам, Господи,

K нам Иисуса Христа.

Дай нам сына твоего.

Господи, помилуй нас, грешных.

Из твоея полноты

Дай Создатель теплоты,

Наряди из нас пророка,

Чтобы силы подкрепить,

Засуди судом небесным.

И не дай врагу мешать,

Ниспосли живое слово

Здесь просящим всем сердцам.

Ты Христос, ты наш Спаситель,

Иного Бога нет у нас.

Твоей силой укрепимся,

За тобой во след идем,

Прими слезы твоей твари

И поставь всех на пути…

Окончив пение, все встали, поклонились друг другу и пропели церковный стих из канона Пасхи:

Богоотец убо Давид,

пред сенным ковчегом,

скакаше играя,

людие же божий святии

образом сбытые зряще,

веселимся божественно,

яко воскресе Христос,

яко всесилен.

Затем Анфиса торжественным голосом произнесла:

‘Сие есть реченное пророком Иоилем: и будет в последняя дни, глаголе Господь, излию от духа моего на всякую плоть и прорекут сынове ваши и дщери ваши и юноши ваши видения узрят, и старцы ваши сопия увидят, ибо на рабы моя и на рабыни моя во дни оны излию от духа моего, и прорекут’.

Едва Анфиса успела произнести последние слова, все, взявшись за руки, пустились плясать, припевая:

Погодушка подувала,

Сине море всколыхала,

Все мосточки разорвала:

Все святые испугались…

Один дух Святой остался

И в гусельки заиграл,

Всех он верных созывал

И в келейну собирал

Уж вы верны, уж вы верны,

Приидите все в моленну,

Все попарно и сходились…

Уж вы знайте, уж вы знайте,

Одевайте всяк свово.

— Уж мы знаем, уж мы знаем,

Одеваем всяк свово!

Прыгали и плясали долго, до полного изнеможения, рубахи сползали, и продолжали прыгать обнаженными, мужчины и женщины, проделывая непристойные движения, принимая сладострастные позы.

Особенно безобразничали, доходя до неистовства, Распутин и Анфиса: совершенно голые били друг друга по разным частям тела, подпрыгивали, расходились, потом, обнявшись, пускались в дикую пляску, становились на четвереньки, причем Анфиса быстро вскакивала, садилась верхом на Распутина и подпрыгивала на нем, держа его руками за волосы.

Кешка также не отставал в ‘радении’, хотя до экстаза не доходил. Он тихо и плавно подплясывал с молодой белолицей ‘отроковицей’, целовал, гладил ее груди и никак не мог дождаться конца ‘радения’.

Между тем кругом все прыгали и вертелись в безумном вихре, и из уст раздавались таинственные звуки: ‘ой, дух! ой, дух! царь Бог! царь Бог! царь дух! царь дух!’

Наконец Анфиса остановилась, и за ней все собрание также притихло.

Вся экзальтированная, со сверкающими глазами, бледным нервным лицом, голая, с распущенными волосами, она стала сдавленным, взволнованным голосом петь:

Грядите, невесты,

В чертоги небесны,

Жених вас встречает.

Любезно принимает…

Он всех нас урядит,

Близ себя, прикрывши, посадит…

Распутин отвечал, весь всклокоченный, с трясущейся бороденкой:

Лицам к лицу…

И всех к творцу.

Анфиса затем, дико прыгнув к Распутину, шипящим, страстным голосом крикнула: ‘Туши огонь’.

Четыре стенных лампы быстро потушены, и все собрание, попарно, бросилось на пол, повторяя:

Уж мы знаем,

Одеваем всяк свово…

И во мраке темной ночи, в доме Анфисы Филимоновой, началось нечто страшное, кошмарное, когда страсть перешла все границы дозволенного природой и сгорела в стихийном вихре безумного, дикого сладострастия, полного муки и жгучего наслаждения.

Историческая справка о хлыстовстве

Наши неопубликованные в России источники относят начало хлыстовства к царствованию Алексея Михайловича, 1645 году, когда во Владимирской губернии, Муромского уезда, Стародубской волости, Егорьевского прихода, на гору Городину ‘спустился будто Бог-отец с неба в превеликой славе, с силами небесными, на огненных облаках, в огненной колеснице. Силы небесные вознеслись, а верховный гость, превышний Бог, стал виден на горе в образе человека ‘Данилы Филипиовича’.

Это сошествие Бога-отца считается у хлыстов вторым. Содержание учения этого следующее: ‘Господь-Бог просветил божественным учением Иерусалим, а Данила Филиппович, имея с ним одинаковые свойства, просветил Россию, начавши это образование с Костромы, которую и называют верховною страною. На этих началах создана длинная повесть, передаваемая в виде страд, на память, ‘ибо Данила Филиппович, не имея земного начала, имеет непосредственное сношение с св. духом, от которого получает все наставления, по которым и творит чудеса.

Посему, явившись на землю, он все книги свои кинул в Волгу, как ненужные, и установил не иметь книжного научения, а руководствоваться преданиями его и вдохновениями пророков их веры.

За 15 лет до сошествия родился у него, по предсказанию пророков, сын Иисус Христос, по имени Иван Тимофеевич, от столетней бабы (крепостной помещика Нарышкина), в сорока верстах от города Мурома, в селении Максаков’. О новорожденном говорится, что, когда ему исполнилось 33 года, его позвал верховный богатый гость Данила Филиппович, живой бог Костромской губернии, в деревню Старую, где и дал ему божество в своем доме. После того оба они три дня сряду возносились на небо при свидетелях. Иисус Христос, а в мире названный Иван Тимофеевич, возвратился в свое жилище, где и начал проповедовать учение Бога-отца, Данилы Филипповича, по 12 заповедям:

Из них наиболее замечательны следующие:

1) Аз есть Бог, пророками предсказанный, сошел на землю для спасения душ человеческих. Нет другого бога, кроме меня.

2) Хмельного не пейте, плотского греха не творите. Неженатые не женитесь, женатые разженитесь. На свадьбы и крестины не ходите.

3) Заповеди содержите в тайне, ни отцу, ни матери не объявляйте.

4) Святому Духу верьте.

Догмат ‘плотского греха не творите’ хлыстами понимается крайне своеобразно, и они допускают, после ‘радений’, половые совокупления ‘в свалку’. Мотивируется это тем, что Господь-Бог, по неизреченной милости своей, снисходит к слабостям бренного человека. Да и то не есть блуд, когда брат с сестрой, по взаимной склонности, имеют плотскую любовь, а блуд и скверна есть брак законный, ‘яко противный Господу’.

С Иваном Тимофеевичем жила девица, названная дочерью Бога. Когда эта вера начала распространяться, то по повелению царскому Ивана Тимофеевича схватили и пытали с 40 учениками, ему дали столько плетей, сколько в сложности дали им всем вместе, но не узнали, в чем именно заключается вера.

Тогда царь велел привести их в Москву, сперва допрашивал патриарх Никон, но, не успев ни в чем, передал к боярину Морозову, который, поняв (будто бы) святость Ивана Тимофеевича, от допросов по болезни отказался, тогда передали его князю Одоевскому, который и пытал его на Житном дворе: жег его малым огнем, повеся на железный прут, потом жег в больших кострах, пытали его также на Лобном месте и, наконец, распяли на стене у Спасских ворот, идя в Кремль, на левой стороне, где ныне часовня…

Когда Иван Тимофеевич испустил дух, стража сняла его с креста, а в пятницу его похоронили на Лобном месте, в могиле со сводами, а с субботы на воскресенье он при свидетелях воскрес и явился к ученикам своим в Похре.

Тут снова он был взят, предан жестоким пыткам и вновь распят на том же месте. С него была снята кожа, но одна из его учениц покрыла его простынею, которая образовала его новую кожу и проч…

Он снова воскрес и еще более начал приобретать последователей, называя себя Богочеловеком, его называли стародубским Христом Спасителем. Наконец, был он взят в третий раз и обречен на жестокие мучения, но в этот раз избег таковых по случаю рождения у царя Алексея Михайловича сына Петра Алексеевича, и это потому, что будто царице было пророчествовано, что она тогда только разрешится благополучно, когда освободят Ивана Тимофеевича.

С этого времени Иван Тимофеевич стал будто явно жить в Москве, спокойно проповедуя веру свою в продолжении 30 лет. Дом, в котором он жил, и доселе называется у хлыстов Новым Иерусалимом. ‘Когда же превышний Бог, гость богатый Данила Филиппович из деревни Старой на сотом году прибыл в Москву в дом возлюбленного сына своего Ивана Тимофеевича и вознесся на небо при свидетелях, в день св. Василия, то начали считать и новый год уже с этого времени.

После того Иван Тимофеевич был выслан из Москвы и скитался 15 лет, а когда гонение утихло, он возвратился обратно в Москву. Иван Тимофеевич умер в день св. Тихона’, показав пример своего терпения и благочестия на земле, он хотя и был воплощенный сын Божий, но тело его похоронено у церкви св. Николы в Грачах, откуда он вознесся в славе своей при свидетелях дпя соединения с отцом своим.

Впоследствии учение хлыстов нашло много последователей. Из указа императрицы Анны Иоанновны от 7 июня 1734 года, последававшего из святейшего синода для всенародного известия, видно, что хлыстовская ересь была уже и тогда чрезвычайно распространена, что в числе последователей ее ‘собирались в праздники, по ночам, разных чинов люди, старцы и старицы’, то прежде этого были уже известны в этой ереси ‘разного звания духовных и светских чинов люди обоего пола’ и проч. Сверх того, как ныне открыто из подлинных современных дел, в секте этой находились многие князья и княгини, бояры и боярыни и другие разных чинов помещики и помещицы, из духовных лиц архимандриты и настоятели монастырей, также целые монастыри обоего пола — все, без изъятия.

В Москве, в одном монастыре, при соборной церкви, были торжественно похоронены под особо сооруженными памятниками в виде часовен тела главных основателей секты, которые впоследствии именным высочайшим указом императрицы Анны Ивановны повелено было вырыть и предать публично сожжению на месте казни рукою палача…

Таким образом, по преданию хлыстов, хлыстовство возникло в половине XVII века, одновременно с появлением старообрядческого раскола. Царь Алексей Михайлович и патриарх Никон в легендах сектантов являются первыми их последователями.

Из приведенных выше данных видно, что хлыстовство, появившись в народе, очень быстро было воспринято высшими классами, так как в начале XVIII века хлыстовство имело в своих рядах уже иного ‘князей, княгинь, боярынь и других разных чинов помещиков и помещиц’.

На новом пути

Неделю спустя Кеша и Григорий приехали в Тюмень. Путь был долгий, тяжелый. Лошадей продали за 200 рублей местному каину {Каин — скупщик краденого (вор. жарг.).} Козодоеву, деньги разделили поровну, и решено было кутнуть у Параши, где оба приятеля частенько бывали. Здесь собирались ‘ширмачи’, ‘городушники’, иногда даже работающие на ‘мокрую’ {Ширмач — карманщик, городушник — ворующий в городе по магазинам, работать на ‘мокрую’ — убивать (вор. жарг.).}, вообще, блатная компания.

У Параши не только кутили, в ее притоне решали всевозможные воровские предприятия, сообщались последние новости о6 удачных и неудачных кражах и грабежах. Это обстоятельство немного тревожило Распутина. Профессиональные воры не считали его своим, так как он не всегда воровал, а изредка, когда не было другого подходящего дела. K случайным ворам профессионалы и специалисты относятся с пренебрежением, и часто между теми и другими происходят ссоры и драки, чего Распутин терпеть не мог, считая себя выше и умнее их.

Тем не менее решили все-таки попировать у Параши, уступившей им свою спальню.

Григорий в то время хотя и имел некоторые связи в Петрограде, но его будущая известность была еще в зародыше, держал себя сравнительно прилично, довольно остроумно разыгрывая в столице роль ‘мистика из народа’, чуждающегося земных благ.

Любя жизнь веселую, разгульную, ему приходилось поэтому добывать деньги всеми способами, в том числе и воровством. Но уже в то время у него созрела определенная цель перенести свою деятельность в Петроград, где успех его стал обозначаться в любопытстве, проявляемом к нему некоторыми дамами петроградского большого света.

Женщин, деревенских — богатых и бедных, городских — купеческого звания и титулованных, скитаясь по монастырям, он знал хорошо. В этом отношении у него был большой опыт.

В своих скитаниях по монастырям, мужским и женским, он многое видел, многое наблюдал, хорошо изучил монастырский быт, не так уж чуждый порокам и слабостям греховного мира.

Грешили и там, да еще как грешили!

И для него стало очевидным одна: сытые, богатые женщины, какого 6ы общественного положения ни были, приезжая в монастырь, молиться-то молились, но и в кельи к монахам ходили, частенько до темной ночи там засиживались.

Предпочитали монахов здоровых, откормленных, красивых, но и божьими странниками из народа тоже не брезговали. И тех и других одаряли щедро от избытков своих, что особенно соблазняло Гришку Распутина.

Изо дня в день тяжелый, упорный труд крестьянина, скучный и однообразный, не по душе был тяготевшему к авантюризму Распутину.

И стал делать карьеру по духовной части.

В сектах разных перебывал и остановился на хлыстовской, наиболее отвечавшей его склонности к распутству. Наряду с этим он и по монастырям шатался, знакомство с монахами заводил, постничал, вериги носил, пока не прослыл ‘Божьим человеком с пророческим даром’.

Правда, решив делать карьеру по духовной части, он много потрудился для этого дела, вплоть до ношения вериг, что окончательно должно было утвердить его в звании ‘Божьего человеки’.

Так оно и случилось.

Вечером Гришка и Кеша провести время сошлись у Параши. Оба были в хорошем настроении, выпивали, закусывали и толковали о разных делах.

— Шабаш, Кеш, бросаю воровать, таперя канчательно еду в Питер. Большие там дела предвижу, — сказал Гришка, опрокидывая большой стакан водки.

— Не верю штой-то я, штобы ты перестал воровать. Как быдто на тебя непохоже.

— Не, говорю, шабаш, значит — шабаш. И ты, Кеш, бросай, дела другие найдутся, верно тебе говорю. Деньги таперя есть, еду опять в Питер. В Казань только съезжу, у меня там дружок есть, архимандрит Хрисанф, возьму у него письмо — и в Питер.

— Ну, и в Питере воровать будешь, чего ломашься!

— Не, там, миляга, денежки сами будут в карман прыгать.

— Ой, допрыгашься ты, Гришка, в Питере до кандалов!.. Секта твоя, вот, ндравится мне. Вера хорошая, приятная…

— По этой части я и думаю в Питере устроиться. Понимашь: спереди — блажен муж, а сзади вскую шаташася.

— Понимаю. Под божественное — будешь с бабами путаться. Только рылом, Гришка, ты не вышел. Патрет у тебя хоша и похож на дьявола, только не на того, што баб соблазняет.

— Не говори. Какие бабы настоящия, даже очинно одобряют.

— Положим, молва про тебя идет, што ты спицилист и большой у тебя талант к бабьему делу.

— Ну, давай выпьем, милой. Если повезет, встретимся — и тебя в люди выведу. Я человек не гордый, своих не забуду.

— В добрый час. Пока што в Тюмени буду. Буду ждать от тебя весточки.

— Говорю — беспременно жди. В Питере у меня дорожка проторена, в большие дворцы она ведет. Тебе одному свои планты сказываю, ценить должон. Может, год пройдет, может, более, все едино жди от меня весточки.

— Што ж, поживем — увидим.

Задушевный разговор этот продолжался далеко за полночь. Потом приятели, пьяные и радостные, окрыленные радужными надеждами, зашли на огонек к Кузьмичихе, где обыкновенно сходились местные Мессалины. Приятели были в ударе и весело провели время до утра. Утром Гришка уехал из Тюмени.

Кешка без Григория заскучал, сильно стал пить. Он часто заходил к Параше, но известий от Гришки никаких не было. И опять стал воровать. Попался, но как-то так случилось, что его оправдали. Кончилось тем, что он отсидел семь месяцев до суда.

Приехав в Тюмень, узнал от Параши, что о Гришке ни слуху ни духу.

— Должно, в Питере в киче(к и ч а — тюрьма, вор. жарг.)сидит, сердешный, — грустно сказал Кеша и ушел. Ездил в Покровское, и жена Распутина сказала ему, что он жив-здоров и находится в Петрограде, когда приедет — не знает.

Это немного успокоило Кешу, и он стал его поджидать, изредка осторожно воруя. А время шло, и Кеша почти потерял надежду встретиться с Григорием.

Опять на родине

Спустя года два Параша получила от Распутина письмо ‘спиридачею’ Кешке Скокореву’. Он писал: ‘Милой мой друг Кеша. Скоро приеду у Тюмень. Не выезжай никуда. Жди. Выезд пошлю телеграмм. Григорий’.

Григорий действительно через неделю послал телеграмму, а четыре дня спустя и сам приехал.

Встреча Кеши и Григория была у Параши. Григорий был неузнаваем: в шелковой голубой рубахе, поддевке и лакированных сапогах. Кеша так и ахнул, увидев приятеля.

— Ну, Григорий, не ожидал! Да разве святые такие бывают, в лаках да шелках!

— Таперя я, миляга, стал на настоящую дорогу. Сюда приедут из Питера две барыни. Одну Аннушкой зовут, с этой я хорошо знаком, другая Катя, ту не знаю, впервой сам увижу. Хотят на ‘радение’ посмотреть, а можа, и сами ‘порадеют’. Орудую, Кеша, скоро-скоро высоко-высоко излечу. До царских палат достиг, с царем, царицей компанию вожу. Вот баба-то царица — изюменка!

— Не можа быть. Не врешь ли ты, друг? В ца-а-а-рския-я-я пала-а-ты, вот так штука! Вот это я понимаю!

— Э, миляга, не то ишшо будя… Аннушка все оборудовала. Король-баба, молодчинище, все может! У нас таперя окульклизма идет. Все занимаемся — царь, царица, Аннушка, енералы придворные, и я тут с ними.

— Какая такая кульклизма?

— Этта, милой, дело сурьезное. Сразу тебе не растолкуешь. Надо ее понимать. Короче говоря, этта такая наука. Кто ее произойдет, может с упокойниками разговаривать. Меня Аннушка долго учила. Таперя я могу с каким угодно упокойником разговор иметь, потому я таперя мидиум… Дело очень серьезное. Правду говоря, и я тоже ишшо плохо понимаю. Таись не то што плохо, а как 6ы тово… 6ыдто…

— Ишь, чего ты разделываешь. Нет, мне энтой навуки не понять.

— Куда тебе! Говорю — дело очень сурьезное.

— Касательно же других делав, примерно по бабьей части, тожа у них там по-иному, даже говорить не хотца. Да я их привожу в расейскую веру. Ну, перейдем к делу. Вот, Кеша, тебе полста рублев. Поезжай в Савотеево. Беспременно штоб Анфиса здеся была как можно скорее. А вот ишшо сто — это тебе на лопать(лопать — одежда у сибирских крестьян, вор. жарг.). Купи все, што надо. И возвращайся скорее. Накажи Анфисе, штоб газету взяла. С Богом, милой!

Кеша простился и ушел, взволнованный и ошеломленный всем тем, что рассказал ему Гришка.

Григорий между тем пригласил Парашу и стал ей наказывать:

— Ты уж, Параня, тово, постарайся! Комнаты убери чисто-начисто, полы вымой да никого из шпаны(шпана — мелкие воры, вор. жарг.) не пускай. Штоб разные сладкие закуски были, шимпанское купи. Фрухты тожа: пильцины, яблоки, словом, што найдешь. Тут две барыни питерския приедут. Большия тыщи у них, за сармаком остановки не будет.

— Ой, чо еи седни выдумал, Сухостой окаянный! Беспутная ты голова, Гришка, как был, так и остался. Да не изволь беспокоица, усе в порядке будет.

— То-то, смотри, в грязь мордой не ударь!

— Не ударю, небось. Не ‘радеть’ ли у меня собираешься? — таинственно спросила Параша.

— Будет и это. Смотри не болтай, дело сурьезное. На вечерке будет Анфиса из Савотеева, Кешка, две барыни, о которых сказывал, да монах, приятель мой, Варнава.

— Чудеса! И пройдоха же ты, Григорь Ефимыч, люблю таких. Не велика будет компания, и нельзя сказать, штаб очень честная.

Со стороны Распутина последовал определенный жест, от которого Параша вздрогнула и, плюнув ему вслед, игриво и с кокетством сказала:

— Ну, и сукин же ты сын, Гришутка! И кто же супротив тебя из нашей сестры устоять может… Искусители…

Через неделю приехал Кеша с Анфисой. Сообщили Гришке.

Он через посланного дал знать, чтобы к вечеру все было готово и зайдет проверить.

Все стали суетиться. Параша сходила в магазин, купила все, что требовалось. Стали мыть, чистить, приводить в порядок весь дом.

Наконец, Параша приготовилась, как могла, и ожидала гостей. Анфиса была тут же и помогала убирать стол, покрытый белой Чистой скатертью. Пришел Кеша. Он также стал неузнаваем: новые лакированные сапоги, шелковая синяя рубаха, пояс, украшенный серебряным набором, в поддевке, румяный, чисто выбритый — молодец хоть куда. Он немного волновался, не зная, как держать себя в обществе питерских барынь.

Пришел и Григорий и засуетился.

— Ну, как, готово? Есть все — закуски, фрукты, вино? Кажись, все как быть следует, — добавил он, осмотрев комнату и стол. ‘Газету’ принесла? — спросил Анфису.

— Есть. Што ты затеваешь, беспутный? Како тако радение с винищем?

— Брось, Анфиса, ломаться. Не седни знаю тебя. Проси Бога, штоб хватило на твою утробу.

Анфиса тихо засмеялась, потупив невинно глаза.

— Што ж, пусть по-твоему, будем радеть по-новому, — ответила она, не поднимая глаз.

Распутин подошел к ней и стал что-то шептать ей.

— Ладно, ладно. Знаю, все изделаем, не беспокойся. Ученого учить — только портить.

— Вот што, братие. У нас уроде вечорки, прочтем ‘газету’, помолимся, ‘порадеем’ малость, если барыни не заупрямятся. Да не думаю, за тем приехали. Одну я знаю, любительница большая, толстая такая, Аннушкой звать, хоть хлебом не корми. Другая, Катюша, ту в первый раз вижу. Одного поля ягоды, как я понимаю. Ролии так распределяю: Кеша будет с Катькой, я с Аннушкой, Анфиса с Варнавой.

— А меня-то ты, кавалер, забыл? Смотреть на вас, беспутных, да облизываться буду! Во мне тоже кровь играет, — рассердилась Параша.

— Эк затараторила. Ты не нашей веры и ничего не понимаешь. Это не распутство, а служение Господу Богу и во его имя умерщление плоти.

— Какая, подумаешь, мудрость мерщление ваше. Расприкрасно и я могу голая вертеться, а потом спать всю ночь с мужиком. Мерщление, тожа. Коли так, я всех вас к чертовой матери, паскудов…

— Ладно, ладно, не трещи, сорока. Приведу к тебе. Монах еще тут один есть, Илиодором называется. Жулик только, не люблю его, да што с тобой, дурой, делать. Надо позвать.

— Так-то оно лучша, а то накось — мерщле-е-ение, паду-у-машь…

Петроградские ‘оккультистки’

Григорий ушел, наказав всем вести себя прилично и ожидать его прихода с гостями.

Спустя час Распутин и гости приехали: два монаха, один старше, другой помоложе, и две дамы, обе в черных, просто сшитых платьях. Помолились на образа, стали знакомиться. Все, в том числе и Распутин, чувствовали себя неловко.

— Просим к столу закусить, чем Бог послал, чайку попить и Бога хвалить, — с напускной развязностью обратился Распутин к гостям. Пили чай, но разговор не клеился. Анфиса и Параша суетились, Кешка сидел мрачный и исподлобья рассматривал дам.

— Выпить бы, Григорь Ефимович, — прервал молчание Кеша.

— И што ж, дело доброе.

И стали разливать вино. После одного, другого стакана первая неловкость исчезла и компания оживилась. Дамы пили только шампанское.

— А я думала, что вы старый, Григорий Ефимович, — обратилась к Распутину та, которую он называл Катей.

— Хоша лет много, Катенька, а постоять за себя могу, во всех смыслах, Аннушка знает.

Аннушка улыбнулась и сказала:

— Да, вы, Григорий Ефимович, особенный. Ja ne cache perconme qu`on puisse eui comparare.

— Ты, Аннушка, по-русски говори, а то мы могим думать, што ты ругаешь нас, — пошутил Григорий.

— Я сказала, что таких, как вы, мало.

Распутин засмеялся, польщенный, придвинулся к ней и обнял, плотно прижав к себе.

— Что вы, Григорий Ефимович, при всех, — запротестовала Аннушка, но он крепко держал ее, и она не могла освободиться.

Нагнулся к ней и стал что-то рассказывать тихим говорком.

— Что же вы молчите! Скажите, как ваше имя и отчество? — спросила Катя Кешу.

— А вы без отечества, называйте прямо Кешей. Иннокентием звать меня.

— Кеша — это оригинально.

— Што?

— Я сказала, что ваше имя необыкновенное.

— У нас в Сибири Кеш как собак нерезаных. Очинно даже обнаковенное.

— Се Kecha est un gros fin, хотя trop charmant, — игриво улыбаясь, сверкая глазами, сказала Катя свой приятельнице.

— Опять по-иностранному, протестуюсь!

— Да я ничего особенного не сказала, Григорий Ефимович, не правда ли, Аннет?

— Верно, верно! Она сказала, что господин Кеша простой, интересный молодой человек, sans facon, pardon, — нецеремонный, ха-ха-ха! Опять заговорила по-иностранному!

— Я те дам, Аннушка, должна слушать старших! А вы што там, отцы, приуныли, потревожьте баб, вишь как раскисли.

— Не все же такие беспутные и разговорчивые, как ты, Григорий Ефимыч, — язвительно сказала Параша.

— Ты, того, зря языком не болтай, — строго ответил Григорий и обратился к Анфисе,

— ты бы почитала ‘газету’, Анфисушка. А пока што выпьем, штобы кругом было хорошо и нам не плохо.

— Ваше здоровье, Григорий Ефимович, ваше, господин Кеша…

— Стойтя, остановитесь, неправильно! Я поднимаю вот этою рукой стакан с шимпанским вином… поднимаю и говорю… говорю от чистой, непорочной души, значит, выпьем всем собранием за здоровие Государя императора всея Расеи Николая Ликсандровича и супруги иво Ляксандры Федоровны. Ура-а-а…

Все дружно подхватили, заорали на все лады.

— Браво, Григорий Ефимович, браво, браво! — закричали все и стали аплодировать.

— Типеря выпьем за здоровия наших дорогих питерских барынь, ура-а-а!..

— Ура-а-а! — опять подхватили, и в комнате поднялась суета и необычайный шум. Все встали, чокались, целовались и орали во все горло. Особенно усердствовал Кеша. Он охмелел, стал развязным, облапил Катю, целовал и после каждого поцелуя поднимал ее вверх и неистово орал. Монахи тоже не отставали, и Параша, и Анфиса взвизгивали и хохотали от энергичных ласк и объятий. Григорий подхватил монументальную Аннушку и стал с ней подплясывать, потом остановился и крикнул:

— Будя, братие! Натешились — и довольно пока. Садитесь по местам, и Анфиса нам почитает ‘газету’.

— Што ж, можно.

— А по мне, на кой кляп ‘газета’, можно прямо приступить к ‘радению’, — предложила Параша.

Тем не менее Анфиса своим тонким голосом, нараспев, стала читать:

— ‘Вышла газета из ада, какая грешным от сатаны награда. И в бесконечные веки не будет душам их отрады. В нынешний век зри всяк человек. Грех скончался, истина охромела, любовь простудою больна. Честность и верность в отставку вышла. Вера ушла в пустыню. Совесть попрана ногами, благодеяние таскается по миру. Терпение скоро лопнет. Ложь ныне присутствует, бесчиние в монастырях проживает, гордость с монахами познакомилась. Тщеславие игуменствует. Братоненавидение иноком поставлено. Невежество старейшествует. Сатана, предвидя кончину сих дней, приказал бесам ад наполнить разных огней. Послал бесов размерить адскую глубину, где бы можно грешных посадить за вину. Потом сатана, всед на седало, закричал на бесей весьма яро: что это грешных во аде мало? Бес подскочил и рек, что еще не скончился век, а когда приидет миру конец, тогда ты будешь многим душам отец. Предстали пред князя тьмы: беспопечительные черницы, он смеяся сказал: ‘вы зачем, святии отцы, сюда пришли, или в Царство небесное пути не нашли? Знать, вы весь век богатства ради, а не прокормления мзду сбирали, того ради и путь в царство небесное потеряли. Вы препровождали жизнь в монастырях, вам и должно быть в райских краях. Но, видно, вы в небрежении жили, что в моей области честь себе и жизнь заслужили. Бес подскочил без хвоста и сказал, что они не наблюдают поста. Ленивы были Богу молиться, надобно с нами поскорее решиться. А когда и молятся, и то вне ума, того ради Бога на них вознегодова. Предал их твоему рассуждению, чтобы доставить их разному мучению: Притащили бесы опоицу во ад, сатана сказал: ‘эх ты, до чего допил, что и душу свою погубил? Припасите про него адскую темницу, вверзите его туда до страшного суда, а когда труба вострубит, тогда неволею его в смолу горячую погрузить убедить. Явились на тот свет гордые господа. Бес кричит из ада: честнейшие господа, пожалуйте сюда. Я вас отменно буду угощать, огнь горящий и жупел велю восгнещать. Я, милостивые государи, повелю чай греть не в самоваре, но для роскошных и жирных здесь есть в аде большой котел на взваре. Растоплю олово на место пуншу, чтобы вам промочить скаредную и жаждущую душу. Сатана сказал бесу: что стоя рычишь, долго медлишь, багром их не тащишь? Косой давно уж тому рад, облапя сих вельмож потащил в ад. Привели бесы ростовщика во ад, который процентами богатство распространял, а излишнее неимущим не раздавал, наиначе к себе присовокуплял, он горько возопил и сказал: я успел столько процентами денег накопить, что мог бы весь ад твой откупить. Сатана в насмешку сказал: видно, ты здесь хочешь роскошно проживать, время тебе в преисподней побывать. Тамо узнаешь, как обижать бедных, понеже тамо и сам будешь в самых последних. А нищим сатана сказал: вы зачем сюда пришли, или в царство небесное пути не нашли? Вы о грехах день и ночь болели и тем во аде себе место заготовить повелели. Здесь места все заняли вельможи, ибо они и в житии своем были во всем мне угожи. Нищие то слышавши, ухватили кошели, в Царство небесное и побрели…’

Во время чтения Параша все время проявляла нетерпение и призывала своего монаха к ‘радению’.

— ‘Порадеть’ бы пора, Варнавушка, што проку в этом чтении, а? Какое твое, андил мой, мнение?

— Погоди, Прасковья, успеется, не торопись. Ишь, плоть у тебя так и играет, так и играет…

— Я и говорю, што мерщвлять пора ее, ишшо более разыграется…

Анфиса кончила чтение. Распутин опять предложил выпить. Выпили.

— Мне очень понравилось ваше чтение, madame Анфиса, — заметила Аннушка, чтобы сказать только что-нибудь, а то воцарилось опять неловкое молчание.

— Благодарствуйте.

— Ярунда, — сердито заметил Кеша. — Быдто нет других делов. Пей, Катенька, и я выпью за твое драгоценное!

Эх, да яй своей милке

Да куплю ботинки.

Новыя, шиковыя,

На подметках дырки…

Вдруг запел он и бросился обнимать Катю.

— Ах, Кеша, какой ты невоздержный.

А сама так и льнула к этому здоровому, сильному телу.

— Гришка, давай халаты али рубахи, што ли, пора начинать. Потому ‘ой, дух! ой, дух!’ — вновь запел Кеша.

Кешу успокоили, и разговор перешел на тему о религии и народе. Аннушка интересовалась, насколько в народе тверда вера в Бога и предано ли крестьянство царю.

— Што касательно религии, нет лучше хлыстовства, особливо радения. Касательно царя, то правду сказать…

Григорий посмотрел на Кешу строго, толкнув под столом ногой. Кеша смутился и продолжал:

— Конешно, если правду сказать… народ царя обожает. Царицу тожа. Изюменка баба! — добавил он заплетающимся языком.

— Господин Кеша! Вы сказали бы своим коллегам, чтобы они писали письма царице о своей преданности простым русским языком, — обратилась к нему Катя.

— Эх, Катюша моя, разлюбезная, у нас-то и писать мало кто может… Брось ты эту канитель, выпьем лучша!

— Мной это дело вполне организовано. В Питер послано писем достаточно, о чем я имел честь донести департаменту полиции, — серьезно сказал Варнава Кате.

— Ах, вы так любезны! Merci, grand mersi! Мы, в свою очередь, тоже постараемся.

Тем временем Параша мигнула Илиодору, и они вышли в соседнюю комнату.

Аннушка, нежно глядя на Распутина, томным, ласкающим голосом уговаривала.

— Нет, Грегуар, знаешь хорошо, что здесь неудобно ‘радеть’ по твоей программе. Приедешь в Петроград, все устроим, как следует. А теперь пощади, ведь я еще неофитка, не привыкла…

— Не согласен. Это что жа такое? Смотри, Аннушка, серчать буду. В Питер не приеду.

Катя, томясь и изнывая в объятиях Кеши, запротестовала:

— Ie nefaut раз regarder derriere soi. Мне надоело faire le careme. Не нужно было начинать. Очень просто, ты упрямишься, потому что не хочешь рискнуть se mettre nu, при твоей массивности.

— Ты эгоистка! Ах, Катиш, неужели тебя не шокирует эта обстановка… Вот что. Поедем к нам, где мы остановились. В нашем распоряжеии целая квартира, и мы прекрасно проведем время, а Варнава и Илиодор останутся здесь.

— Ты как, Кеша? — спросил Григорий.

— Мне все едино, как компания. Ехать так ехать, лишь бы скорее, чего канителиться.

— Mais ilest jovial се luxur ieux beta. Он все торопится, ха-ха-ха! — И Катя залилась веселым смехом.

Распутин о чем-то совещался с Аннушкой, и она ему ответила.

— Ты смотри, Gregoire, я тебя представила, но ты во всем слушай меня, чем оригинальнее будешь, тем лучше. Я знаю, ты ей нравишься…

Все сделаем и архиереем Варнавушку назначим… Кеша, хотя и пьяный, уловил последнюю фразу и стал требовать:

— Я тоже хочу архиреем быть, распрекрасное дело? Можешь,

Катенька, это изделать? А уж угожу я тебе за это самое — во как! Беспременно хочу, штоб архиреем… Мы с тобой будем целоваться, а нам в колокола звонят… Чуде-е-сно…

Катя хохотала, как безумная, слова не могла выговорить.

Придя в себя, она обняла Кешу и ласковым голосом, сдерживаясь от смеха, сказала:

— Я тебя, Кеша, лучше товарищем обер-прокурора сделаю… и звонко, весело опять засмеялась.

— Нет, по полиция не желаю, не хочу ментом быть. Человек я есть блатной…

— Не ментором, — поправила Катя, улыбаясь, — а по духовному ведомству.

— Если по духовному — беспременно архиреем… Однако едем, што ли? Чего время терять.

В комнату вошли, несколько смущенные, Илиодор и Параша. Но на них никто не обратил внимания: шел спор о ‘радении’, а

Анфиса, охмелевшая, дремала, прижавшись к плечу Варнавы, тоже под шумок похрапывавшего.

Наконец, после долгих пререканий предложение Аннушки было принято. Еще выпили ‘на дорогу’, пошумели, и Григорий, Кеша и петербургские дамы уехали. Так ‘радение’ и не состоялось.

— Сармак завтра принесу, — кинул Григорий Параше, прощаясь.

— Смотри не зажиль, Сухостой!

— Qu est се gue с`est capмак, зажиль et сухостой? — спросила Катя подругу, идя рядом с ней к большой карете, в которой обыкновенно ездят архиереи по епархии.

— Не знаю, вероятно, какие-нибудь местные слова, из крестьянского обихода, — ответила Аннушка.

Сзади плелись пьяные Григорий и Кеша, подсадили неловко дам и сами сели в карету, запряженную четверкой лошадей.

Близился рассвет. Где-то далеко, в предутреннем сумерке, прозвучал благовест, призывая к молитве.

Кучер на козлах снял шапку и истово перекрестился. А из кареты доносился пьяный голос Кешки:

— Страсть обожаю, когда в колокола звонят. Беспременно хочу архиреем…

Слова его погасли в громком общем хохоте. Кучер сплюнул и погнал лошадей.

Так было.

Часть II. Святой черт

Гришкина биография

Григорий Ефимович Распутин, он же Новых и Сухостой, родился в 1864 году в слободе Покровской Тюменского уезда Тобольской губернии. Вышесредний рост, широкоплечий, с большими мужицкими руками, большая темная, рыжеватого оттенка борода, закрывающая почти весь овал лица, мясистый нос, полные чувственные губы, серые глаза, с белесоватыми точками в зрачках, обычно мутные и сверкающие резким, стальным блеском в момент раздражения — таков Распутин.

Обыкновенный, рядовой тип сибиряка-чалдона, шатающегося по приискам и другим местам легкой наживы, всегда полупьяный, наглый, с гнусавой речью, смелый и дерзкий с бабами, а потому имеет у них большой успех.

Село Покровское — захудалое, глухое, бедное. И его жители даже в Сибири отличались дурной славой. Бездельники, воры, конокрады. Под стать им была и семья Распутина и сам он, когда подрос.

В молодости Григорий был каким-то особенно незадачливым. С гнусавым голосом, с нечленораздельной речью, слюнявый, грязный до последней степени, вор и ругательник, он оказывался страшилищем и для своего родного села, видавшего всякие виды. Постоянным бездельем он вызывал гнев своего отца, и тот его неоднократно поколачивал. Но проделки его шли дальше и, по свидетельству местных старожилов, ‘пахли’ уголовщиной. Сколько сошло их с рук будущего ‘старца’, неведомо. Но о некоторых сохранились следы в местных судебных учреждениях.

Таковы дела о конокрадстве Григория Распутина и лжесвидетельстве.

Вследствие каких-то таинственных влияний следствие по первому делу так-таки и осталось незаконченным.

В объяснение такого озорства будущего ‘старца’ его родные и близко знавшие его ссылались на исконную страсть его к вину. ‘Напьется и лютым становится’, — говорили они. Тогда готов он на все, даже до ‘греха’ разойдется. Эта склонность к скандалам в состоянии опьянения осталась у него и впоследствии, когда он разыгрывал роль ‘вестника потустороннего мира’ и пользовался неограниченным влиянием в высшем свете.

Как ни ‘куролесил’ неудачник Григорий, отцу все же удалось его к 30 годам женить.

Кое-как пристроил он его и к извозному промыслу. Тут случай сыграл огромную роль в судьбе этого, казалось бы, совсем пропащего забулдыги и пьяницы. Он сам передавал, что однажды ему пришлось везти духовное лицо, которое много расспрашивало его о жизни. Путник много говорил о монастырях, о спасении души…

После того вскоре начался новый период распутинской жизни, который можно бы назвать переходным и подготовительным к будущим его успехам. Григорий мало-помалу стал отставать от пьянства и сквернословия. Как определяют это состояние его близкие, он ‘остепенился’ и ‘задумался’. Вместе с тем он стал заботиться о некотором благообразии: начал умываться, носить более приличную одежду и пр.

С этим временем совпадают его хождения с кружкой для сбора пожертвований для построения храма и усиленные посещения монастырей и всяческих святых мест. Отец, жена и родственники были в восторге от такой перемены в характере Григория, односельчане же изумлялись и не верили в искренность его исправления.

В это время в самые отдаленные монастыри он ходил пешком и босой. Питался скудно, часто голодал, по прибытии в монастыри постился и всячески изнурял себя. Вполне точные сведения говорят, что он в то время носил тяжелые вериги, оставившие на его теле заметные рубцы. Он водится с юродивыми, блаженненькими, всякими божьими людьми, слушает их беседы, вникает во вкус духовных подвигов.

Особенно долго живет Григорий в Верхотурском монастыре Екатеринбургской епархии. Здесь он вошел в близкие отношения со старцами и, по его словам, многому научился. Был на Афоне, в Макарьевском монастыре.

В девятисотых годах он прибыл в Казань. Здесь он, как человек опытный уже в духовной жизни, вошел в общение с местным духовенством и в особенности с некиим архим. Хрисанфом, постником, молитвенником, мистиком, впоследствии епископом. Любитель божьих людей, Хрисанф уделил Григорию чрезвычайное внимание. Передал ему многое из своего духовного опыта, как равно и сам дивился духовным способностям своего ученика, его необычайной склонности к восприятию самых трудных достижений и духовной зрячести.

С письмами, полными похвал ему, он направляет его в Петроград к гремевшему уже тогда в столичном обществе славою аскета и глубокого мистика архим. Феофану, инспектору здешней духовной академии, пользовавшемуся к тому же необычайным авторитетом в ‘высшем свете’. Там началась первая глава умопомрачительной карьеры в ‘свете’ ‘старца’, живущего среди соблазнов мира.

Знакомство Распутина с Феофаном относится к 1904 г. духовная академия тогда была своего рода штаб-квартирой всякого рода юродивых и блаженных, а инспектор ее архим. Феофан — командующий этой убогой братией. Вот почему рекомендованный архим. Хрисанфом ‘божий человек’ сразу же и попал в это тихое пристанище, и к нему здесь отнеслись самым внимательным образом.

Архим. Феофан вскоре же был буквально пленен ‘старцем’ и всецело подпал под его влияние. Он уверовал в его духовную опытность, в его прозорливость и в сущности вскоре признал его, невежественного мужика, своим духовным наставником и руководителем.

Как воздействовал сибирский ‘старец’ на вечно замкнутого, неразговорчивого монаха-аскета — так и осталось загадкой. Но с того времени он располагается в академической квартире инспектора академии Феофана, живет здесь как дома, возвращается сюда часто поздней ночью и вообще, когда ему вздумается, часто приходит с поклонниками и поклонницами, мало-помалу начинающими к нему льнуть.

Архимандрит-мистик не только не возмущается нарушением установленных правил академической жизни, но еще более подпадает под обаяние ‘старца’ и совершает даже поездку к нему на родину.

Такова внешняя, официально-показная сторона прошлого Григория Распутина, когда он плотно прикрылся личиной ‘старца’-богоискателя и делал ‘духовную карьеру’.

Как потом оказалось, покровские слобожане не ошибались, когда говорили:

— Ой, задумал бродяга что-то, только выдержит ли? Не сорвался бы…

На постоянное жительство в Петрограде Гришка Распутин поселился лет 10 тому назад. Последнее время жил по Гороховой улице, в доме No 64, квартира 20, с женой, двумя дочерьми и сыном.

Фрейлины Александры Федоровны, А. А. Вырубова и Ек. А. Шнейдер, вместе с немецкой дворцовой партией, ввели Распутина в царские покои, и он быстро пошел в гору.

Приспешники царя, в своих шпионских интересах, окружили сибирского конокрада ореолом ‘вестника потустороннего мира’ и втихомолку обделывали свои темные дела.

Черносотенцы-шпионы

Среди приспешников царя за последнее время наибольшую роль играл дворцовый комендант ген. Воейков. Сын обер-камергера при дворе Александра II и Алекс. III, то есть сын носителя того наиболее почетного придворного звания, которое пожаловано было недавно Штюрмеру, Воейков по окончании пажеского корпуса поступил в Кавалергардский полк, затем получил командование гусарским полком и благоразумно женился на дочери министра двора гр. Фредерикса, благодаря чему он получил должность дворцового коменданта.

Воейков — человек с хорошими материальными средствами, которые он недурно пополнил, продав кавказскую воду ‘Куваку’ акционерной компании за 2 миллиона рублей. До какой степени велико было влияние Воейкова и до какой степени высшие сановники империи боялись затронуть его интересы, можно видеть из следующего эпизода, разыгравшегося сравнительно недавно, в то время, когда Воейков был еще собственником ‘Куваки’.

Представитель известной кавказской промышленности Г., бывший комиссионер по продаже наших государственных минеральных вод, был однажды вызван к министру торговли кн. Шаховскому, который в резком тоне сделал ему выговор за то, что он позволяет себе, рекламируя кавказские минеральные воды, подчеркивать, что ‘Кувака’ есть простая, а не минеральная вода.

‘Меня вызывал к себе Воейков, — заявил кн. Шаховской, и я имел большие неприятности. Неужели вы думаете, что я из-за ваших минеральных вод должен сломать себе шею?’ Г. возразил министру, что по контрактам он обязан продавать определенное количество воды в год.

‘Я вам сокращу это количество вдвое, — воскликнул министр, — но только прекратите это печатное дискредитирование ‘Куваки’.

Воейков был главным вдохновителем всех черносотенных начинаний Николая II. При нем, когда он был командиром гусарского полка, в котором начал свою офицерскую службу и Николай, гусарский полк стал одним из наиболее реакционных. Воейков с ловкостью опытного царедворца всемерно охранял свое влияние на царя и мог сказать с полной уверенностью, что Николай не взял пера в руки, не посоветовавшись с Воейковым.

Все знают верного спутника царя контр-адмирала Нилова, носившего звание флаг-капитана царя. Звание это было чисто почетным, и только во время плавания царя носитель этого звания исполняет служебную обязанность. Нилов исполнял ее всегда прескверно: при нем царь дважды был посажен на мель в финляндских шхерах, и Александре Федоровне пришлось по воде выходить на берег, т. к. было слишком мелко, чтобы подъехать на лодке.

Убежденный черносотенец Нилов, однако, отличался от Воейкова тем, что никакого касательства к делам политики не имел, все его влияние, основанное на личных симпатиях к нему Николая, ограничивалось кругом, так сказать, домашних интимных вопросов.

Совершенно исключительное положение при дворе занимал министр императорского двора гр. Фредерикс, лишь недавно переменивший баронский титул на графский. Это был, после Александры Федоровны, главный столп и оплот немецкого влияния…

Немец до мозга костей, он глубоко презирал все русское и как немец, живший благами, которые сыпались на него и на весь его род щедрой рукой монарха, он был глубокий черносотенец, и его непосредственного влияния не миновало ни одно большое назначение.

Весь двор считал Фредерикса крайне ограниченным, и Фредерикс действительно не разбирался в самых элементарных политических вопросах. Тем поразительнее было его влияние во всех вопросах, которые он разрешал всегда в зависимости лишь от одного признака, черносотенец или не черносотенец тот или иной кандидат, выдвигаемый на определенный пост.

Бывший гусар, затем командир лейб-гвардии конного полка, потом заведующий придворной конюшенной частью и помощник министра двора при графе Воронцове, Фредерикс — типичный представитель придворной шайки — тупой, невежественный и реакционный по глубокому своему неведению.

Полгода тому назад с Фредериксом произошел следующий эпизод. К Фредериксу обратились два влиятельных представителя иностранного дипломатического корпуса в Петрограде, живо заинтересованные в судьбах нашей родины. Оба дипломата указали Фредериксу, что создавшееся в России внутреннее положение угрожает интересам союзников, ведущих совместно с Россией войну. Они просят министра двора использовать личное влияние на царя и указать ему на необходимость пойти навстречу народу. Они подробно изложили русскому министру, в чем заключаются требования и чаяния русского народа.

Долго Фредерикс не мог понять, о чем, собственно говоря, так хлопочет ‘этот русский народ’, и в конце концов попросил дипломатов написать ему, что он должен доложить государю. Просьба Фредерикса была исполнена, но когда записка, составлявшая одну страничку, передавалась Фредериксу, ему было сказано, чтобы он ни в коем случае не читал ее государю, а доложил ее содержание лично, так как нельзя же говорить царю о том, что иностранные дипломаты вмешиваются во внутреннюю русскую жизнь. Фредерикс заявил: ‘Я заучу, что вы мне написали’.

При разговоре с царем Фредерикс все решительно забыл и так запутался, что царь начал нервничать. Тогда Фредерикс вынул из кармана записку и прочел ее. Царь, естественно, спросил: ‘Да кто написал вам все это?’ Фредерикс вынужден был сказать То, от чего его так предостерегали дипломаты. В результате получился серьезный конфликт, едва не стоивший верительных грамот одному из крупных иностранных дипломатов.

Другим столпом немецкой партии являлся обер-гофмейстер гр. Бенкендорф, брат нашего покойного посла в Лондоне. Петроградский Бенкендорф всю жизнь был упорным черносотенцем и в качестве обер-гофмаршала, ведавшего одной из крупнейших частей придворной жизни, пользовался долголетними бессменным влиянием.

С ним был близок и другой немец, тоже первый чин двора, оберцеремонийместер бар. Корф, всю жизнь проведший при дворе и также пользовавшийся большим влиянием.

К ним примыкал недавно назначенный послом в Румынию ген. Мосолов, правая рука гр. Фредерикса, бывший начальник канцелярии министра двора. Мосолов был фактическим министром при глупом и ничтожном Фредериксе, и влияние его было колоссальное. Женатый на дочери бывшего премьера Трепова, пользуясь близостью, с одной стороны, с бюрократическими кругами, с другой — с Воейковым, Мосолов проводил самые различные дела политического характера. Назначение его в Румынию дало возможность отпустить в его распоряжение большую сумму на переезд, представительство и проч.

К той же компании принадлежал и начальник кабинета, то есть фактический министр финансов царя, генерал-лейтенант Волков, друг Воейкова и большой приятель самого царя, которого он сопровождал в Японию в бытность Николая еще наследником.

Вся эта компания вместе с несколькими флигель-адъютантами, в особенности флигель-адъютантом Свечиным, состоявшим почти несменяемо дежурным при царе, составляли ядро черносотенно-придворной партии, список которой был бы неполным, если бы мы не назвали начальника придворно-конюшенной части ген. — дам. Гринвальда, человека, почти не говорящего по-русски. Он считался надежным оплотом династии, и царь смотрел на него как на человека, который во всякое время дня и ночи пойдет расстреливать презираемый им русский народ. Наконец, полезно помянуть двух людей, совершенно неизвестных публике, но игравших определенную роль.

Один из них — ген. Гроттен, бывший лейб-гусар, затем командир армейского полка, появившийся при дворе благодаря давнишней дружбе с Воейковым.

Гроттен, конечно, дружил с Распутиным и Вырубовой и при дворе Александры Федоровны в значительной степени заменил Спиридовича, известного придворного охранника.

Другой — гофм. Федосеев, носивший официальное звание начальника придворных гаражей. Федосеев был правой рукой лучшего друга Александра III ген. Черевина, занимавшегося, главным образом, игрой в карты и пьянством. Все дворцовые охранные дела Федосеев знал в совершенстве.

За последнее время одновременно с Протопоповым на дворцовом горизонте выплыла из мрака забвения фигура старинного друга покойного издателя ‘Гражданина’ князя Мещерского, Бурдукова.

Отношения Бурдукова с Мещерским были такого интимного характера, что Мещерской завещал Бурдукову все свое состояние, свой дом в Градненском пер. и даже свою обстановку.

Протопопов, тов. министра Анциферов и Бурдуков были фактическими хозяевами министерства внутренних дел, где Бурдуков занимал скромное место чиновника особых поручений с жалованьем в 6 тыс. руб., а влияние Бурдукова чувствовалось даже за стенами министерства в царских хоромах.

Это — одна из характерных фигур того цикла политических авантюристов, которые известны под кличкой темных сил.

Года два тому назад, благодаря Вырубовой и Распутину, определилось влияние главноуправляющего собственной его величества канцелярией по принятию прошений, члена Гос. Совета Мамонтова, черносотенца и распутинца, но за последнее время влияние его стало слабее в противоположность ст. — секр. Танееву, отцу пресловутой Вырубовой.

Вырубова действовала при дворе Александры Федоровны по непосредственным указаниям отца.

Конечно, в беглом очерке нельзя подробно выяснить роль самой Вырубовой, интимнейшей подруги Александры Федоровны, но для полноты картины напомним лишь, что Распутин в течение долгих лет своего владычества пользовался исключительным поклонением со стороны Вырубовой.

У Александры Федоровны была еще одна нежная подруга — гофлектриса Ек. Ад. Шнейдер. Должность гофлектрисы была создана специально для Шнейдер, и весьма возможно, что позорным появлением на верхах политической жизни Штюрмера он обязан, быть может, в значительной степени гоф-лектрисе.

Остальные фрейлины — гр. Гендрикова, бар. Буксгевден и другие — не пользовались никаким влиянием, и вся власть при дворе

Александры Федоровны была в руках Вырубовой и Шнейдер.

Очень большим влиянием на царицу пользовался и состоявший при ней бывший таврический губ. гофм. гр. П. П. Апраксин, открытый член союза русского народа.

И среди этих царских холопов Распутин был свой человек, ‘милой друг’.

Главное преступление последнего времени Николая и Александры Романовых — это измена и предательство. Когда осенью 1914 года военное разведочное бюро обыскивало высокие здания Петрограда и окрестностей, отыскивая бесспорно существовавшие радиотелеграфные станции (их телеграммы перехватывались нами, но местопребывание станций не было известно), то властям, производившим расследование, пришлось прийти к выводу, что есть немецкие шпионские станции в Царском Селе. И расследование вынуждены были прекратить.

Народная молва недаром считала Царское Село гнездом немецкого шпионажа. Придворная партия — преимущественно немецкая. Министр двора даже говорил плохо по-русски. Плачевная роль Штюрмера в качестве министра иностранных дел общеизвестна. Он упорно вел Россию к позору сепаратного мира с Германией.

Союзная пресса обвиняет его, что он выдавал Германии наши дипломатические и военные тайны. Министр внутренних дел Хвостов, который был уволен за то, что поставил целью развести Николая с Александрой и убить Распутина, говорил своим близким, что у него имеются документы, уличающие двор в сношениях с Берлином.

Предательство было везде и всюду. Из письма А. И. Гучкова к начальнику штаба ген. Алексееву мы знаем, что Штюрмер и Беляев отказались от предложения Англии доставить полмиллиона ружей для нашей армии.

Мы знаем, как губил в России артиллерийское дело бывший великий князь Сергей Михайлович, точно столкнувшийся с немцами для того, чтобы обессилить русскую армию. Военный министр Поливанов сообщил в следственную комиссию много материалов, уличающих этого романовского героя. Такие же факты были собраны членами Государственной думы, вошедшими в особое совещание по обороне.

Дело шпиона Мясоедова было только приоткрыто. Если расследовать его в глубину, то шпионские нити протянутся далеко вверх, к правящим, к министерствам, ко дворцам.

И мы знаем, какая яркая нить протянулась к деятельности Сухомлинова, который, еще будучи киевским генерал-губернатором, окружил себя немецкими шпионами. Его ближайшим другом, с утра и до ночи бывавшим в его доме, был родственник его жены Альтшулер, оказавшийся начальником австрийской контрразведки.

Наша контрразведка хорошо знала это обстоятельство, но не предпринимала никаких мер, оправдываясь тем, что, пока Альтшулер действует под тайным нашим надзором, каждый шаг его известен. Этот Альтшулер узнал и выдал Австрии помощника начальника генерального штаба австрийской армии полковника Ридля, бывшего нашим тайным агентом и прекрасно осведомлявшего наш штаб об австрийских делах.

Вместе с Альтшулером, сначала в Киеве, а потом в Петрограде, около Сухомлинова ютилась шайка других австрийских и германских шпионов, которые были в то же время поставщиками нашего военного министерства и поэтому знали все секреты оборудования нашей армии. Один из этих поставщиков-шпионов был арестован весной 1915 года в Москве, но по приказанию Сухомлинова освобожден.

Гришка-шпион

И среди этих предателей, с которыми Распутин водил дружбу, был приятелем, протекает вся деятельность Распутина.

Кругом шептали, что англичане наши враги, а с немцами все равно в конце концов жить придется. Говорили, что царь с царицей тоже мира хотят с Германией. Да и со слов Николая Александровича и ‘царицы Саши’, спрашивавших у Распутина совета, он видел, что они тяготеют к миру. Вот он и стал потрафлять’ им, совсем по-мужицки.

— Эй, слушай, царь Николай, руби мир, руби зепаратнай мир с Ерманией, вся Расея за тебя и царицу! Не бойся, с Богом! Вот я вижу тебя на белом коне, царица с детьми в кипаже сидит, на вас весь народ расейский глядит. Руби, царь, мир, руби! Ни на кого не гляди, а Божьего человека Григорья слухай!..

Так пророчествовал Гришка, потрафляя в ‘точку’.

Когда немцы стояли под Варшавой, задолго до ее сдачи, на Распутина опять стал ‘накатывать’ дух, и он, в царских покоях, стал пророчествовать.

— Слушай, царь Николай, слушай, царица Александра! Пущайте немца у Аршаву и далее, не надо иво побеждать. Гличане нас слопают. Ильгельм наш спаситель, никто другой! Руби, царь, мир с Ильгельмом, руби! Дух приказывает, дух велит!

Александра Федоровна также настаивала, но Николай колебался. Этот случай Николай вспомнил, когда царский поезд в революционные дни стоял в ночь на 1 марта на ст. Дно. Ему доложили, что Петроград в руках народа и положение безнадежно: царь объявлен низложенным. Одно из присутствовавших лиц из состава свиты утверждает, что в эту минуту генерал Воейков воскликнул:

— Теперь остается одно: открыть минский фронт немцам. Пусть германские войска придут для усмирения этой сволочи. Адмирал Нилов, как он ни был пьян, возмутился и сказал:

— Вряд ли это удобно. Они заберут Россию и потом не возвратят.

Воейков продолжал настаивать, уверяя, что, по словам Васильчиковой, император Вильгельм воюет не с Николаем, а с Россией, питающей противодинастические стремления.

Государь ответил на это:

— Да, об этом много раз говорил Григорий Ефимович, но мы его не слушали. Это можно было сделать еще, когда германские войска стояли под Варшавой, но я никогда не изменил 6ы русскому народу.

Сказав эти слова, он заплакал.

Гришка, Вырубова и Протопопов

Центральной фигурой кружка, сплотившегося вокруг бывшей царицы Александры Федоровны, была, как известно, фрейлина Анна Александровна Вырубова. По общим уверениям, она первая довела до сведения Александры Федоровны о ‘богоподобном’ ‘старце’ — Распутине, о его ‘чудодейственных’ свойствах, она ввела его в придворные круги, перезнакомила его со своей родовитой и влиятельной родней. (Вырубова, урожденная Танеева, разведенная жена влиятельного в свое время, блестящего офицера, капитана 1-го ранга.) Вырубова сблизилась с Распутиным едва ли не с первой встречи и не скрывала своего ‘поклонения’.

Она же организовала оккультный кружок, в который входили и бывшие царь и царица, во главе с Распутиным.

Николай Романов с самого вступления своего на престол питал пристрастие ко всему мистическому и часто принимал участие в спиритических сеансах. При дворе, с самого начала его царствования, получили большое влияние разные проходимцы, игравшие на этой именно стороне характера Николая Романова. Первый был Папюс, затем появился Филипс и наконец Распутин.

Николай никогда не обращался за советами по делам государственным к специалистам данной области, а всегда прибегал к услугам случайных людей. Все назначения его царствования объяснялись именно этой недоверчивостью к людям и основанной на ней боязнью специалистов дела.

Среди придворных по поводу этого пристрастия к специалистам Николая ходила едкая и характерная эпиграмма:

Теперь я вас предупреждаю:

Военного министра пост

Займет, как я, наверно, знаю,

Преосвященный Феогност.

Распутин, ‘простой сибирский мужичок’, как называл его Николай Романов, умел великолепно использовать эти качества характера бывшего царя. Распутин являлся орудием немецкой партии в широком смысле этого слова. Он был педалью, когда нужно было подействовать на волю Романова.

Помимо чисто придворного кружка германофилов, уже давно существует влиятельная немецкая партия, постановившая себе целью мирное завоевание России, превращение ее в германскую колонию. Руководители этой партии находятся в Берлине, среди них считают главным некоего Явинера, одного из директоров Дайтше банка, заведующего русскими делами. Об этом свидетельствует ряд фактов. Между прочим, в момент объявления войны в Германии были задержаны как раз те лица, которые немцами считались опасными для германской промышленности в России.

Немецкая партия, обладавшая исключительным влиянием, опиралась на банковских деятелей через посредство организованных на германские капиталы в России банков, на чиновничество, в особенности на некоторых чинов министерства иностранных дел, на придворную группу, среди которой много было идейных сторонников германской партии, как, например, Фредерикс, Воейков, Вырубова, и, наконец, на остзейских баронов, издавна занимавших все сколько-нибудь ответственные посты в администрации, армии и др. отраслях государственного управления.

Распутина всегда окружали клевреты и агенты этой партии, они следили за каждым его шагом и в нужный момент пользовались его влиянием в интересах своей партии. Среди них, несомненно, были германские шпионы, передававшие врагам и чисто военные тайны.

Во все время войны ведь не прекращались сношения двора с Германией.

Все еще хорошо помнят громкий скандал с фрейлиной Васильчиковой, арестованной в гостинице ‘Астория’ и высланной из Петрограда за пропаганду сепаратного мира.

Во время обыска у Васильчиковой в ее чемоданах были найдены письма с шифрованными адресами, шифр которых удалось раскрыть. Адресатами оказались видные чины министерства иностранных дел, чины двора и некоторые из бывших великих князей и княгинь.

Среди писем, между прочим, обратило внимание одно, адресованное Марии Павловне-старшей и исходившее якобы от одной из герцогинь гессенских.

Действительным автором этого письма, как потом выяснилось, был Вильгельм. Основная мысль письма — между Гогенцоллернами и Романовыми нет вражды и быть ее не может, война идет с народом русским, восставшим против немецкого влияния. В письме рисуются идиллические картины ‘бедной’ Германии, ставшей ареной голода и войны.

Васильчикову пришлось выслать сначала в Черниговскую губернию, а затем в один из глухих уездов Вологодской губернии. Не помогло на этот раз и заступничество Александры и Распутина.

Царскосельский лазарет No 79 имени А. А. Вырубовой в истории займет свое место как постоянное местопребывание наиболее ярых приверженцев Распутина, как клуб распутинцев, там даже есть особый телефон в бельевой комнате, по которому Вырубова постоянно беседовала со своим любимцем и по которому вообще велось всякие интимные разговоры.

Николай Иванович Решетников, одна из ‘правых рук’ Распутина, темная личность с уголовным прошлым. По происхождению он московский купец, давно забросивший коммерцию, некоторое время он был попечителем в одном из учреждений имени Марии Феодоровны. Но отчетность в этом учреждении велась так, что очень скоро была обнаружена недостача в несколько десятков тысяч рублей попечительских сумм. Решетникову предстояло облачиться в серый халат…

Но… ‘молитва и служба за Распутиным’ не пропадали. Вместо арестантского халата Решетников получил… чин действительного статского советника и по предложению Распутина переехал в Петроград, а во время войны стал заведовать хозяйственной частью лазарета Вырубовой. Связь Распутина с Решетниковым тонет в далеком прошлом. В свои наезды в Москву Распутин почти всегда останавливался у Решетникова. Решетников женат на родной сестре бывшего тобольского епископа Варнавы, личного друга Распутина.

С год тому назад известный тибетский ‘целитель’ Бадмаев ‘представил’ Распутину А. Д. Протопопова. До этого времени и двор, и сам Распутин о Протопопове слыхали только, как об очаровательном собеседнике, начитанном, образованном. У некоторых министров Протопопов бывал ‘на чаю’. Своей манерой говорить, захватывать собеседника и все время вести его на поводу Протопопов очаровал Распутина. Как раз случилось, что взгляды их совпали.

— Вот башка! — сказал Распутин Бадмаеву, когда уехал Протопопов.

— Да, он дельный… — подтвердил Бадмаев.

— Куда нашим министрам… тяп-ляп, тяп-ляп… — и Распутин непечатно выразился. — Вот говорит…

В этот день, вероятно, была предрешена карьера Протопопова. По крайней мере, несколько дней Распутин упоминал его имя и у Вырубовой, и у себя на приемах. А через несколько дней Протопопов получил от Распутина приглашение ‘прийти’. Протопопов, конечно, пошел. Стал бывать довольно часто затем у Вырубовой, в последние месяцы, например, чуть ли не каждый день. Вырубовой он также понравился. У нее он познакомился с Александрой Федоровной, Головиными и друг. членами кружка Александры.

Николай и двор не видели в Протопопове царедворца и считали его за выскочку. Назначение Протопопова министром внутренних дел состоялось исключительно по настоянию бывшей царицы, инспирируемой Вырубовой и Распутиным, для которого Протопопов стал окончательно ‘своим человеком’.

— Какой он министр, — сказал Николай, когда заговорили о назначении Протопопова, но постепенно успокоился внешне, когда увидел ‘твердую’ политику Протопопова. Эта-то ‘твердая’ политика помогла Протопопову сохранить свой пост, когда был убит Распутин. Иначе он после смерти своего покровителя немедленно был 6ы выжит придворной партией. Эта придворная партия относилась к Протопопову недоверчиво и не открывала ему своих дверей.

В свои приезды в Царское Село даже с докладами Протопопов вынужден был довольствоваться приемами у Вырубовой, в ее особнячке на Леонтьевской ул. или в Серафимовском убежище. Но Протопопов нисколько этим не смущался и, не обращая внимания на полупрезрительное к себе отношение царедворцев, гнул свою линию. Распутин, чувствовавший отношение к своему протеже, неоднократно утешал его:

— Ты, Александр Митрич, больно-то не тужи, все перемелется, мука будет… Плюй на них.

И Протопопов на самом деле плевал. Он видел, что сила не в придворных, а в Распутине и Вырубовой. Даже в последний момент, Когда стало ясно, что революция взяла верх, что старый строй пал безвозвратно, Протопопов кинулся в Царское, как 6ы ища там себе защиты, но Царское и само доживало последние часы, и ему ничего не оставалось, как сдаться на ‘милость победителя’.

Был один острый момент, когда Протопопов висел на волосок от отставки.

Николай решил призвать к власти А. Ф. Трепова. Трепов явился в царскую ставку и изложил ему свою программу ‘спасения отечества’. В это время в ставке находились: генерал Алексеев, герцог Лейхтенбергский, генерал Нарышкин, граф Фредерикс, генерал Воейков и еще несколько лиц свиты.

Николай с программой Трепова вполне согласился, как и вообще со всеми всегда во всем соглашался.

— Но, — сказал Трепов, — для блага страны, для вашего счастья я не считаю возможным стать у власти, пока на посту министра внутренних дел остается Протопопов.

— Что же мне с ним сделать? — спросил Николай.

— Уволить в отставку.

Николай наклонил голову, с минуту размышлял, а потом потряс руку Трепову и сказал:

— Хорошо, Александр Федорович, будь по-вашему…

Трепов уехал из ставки, вполне уверенный, что Протопопов будет отставлен. Но… страной управлял кружок Александры Федоровны.

Трепов этого не предусмотрел.

Узнавши о грозящей отставке, Протопопов немедленно явился к Решетникову. У него он застал поклонницу Распутина Воскобойникову, которая тотчас же сообщила обо всем Вырубовой.

Были нажаты все педали, и Протопопов остался на занимаемом посту.

Происки отдельных царедворцев, желавших свалить Протопопова, не имели успеха, так как пойти открыто против Александры Федоровны и ее фаворитки Вырубовой никто не решался.

Протопопов был единственный министр, с которого Распутин за возведение на такой высокий пост ничего не взял. Это показывает, как говорят знавшие ‘старца’, что Распутин, для ‘не своих’ людей ничего не делавший бескорыстно, возлагал на него какие-то ему одному известные надежды.

Веселый Распутин

Кошмарное, гнусное было время, на фоне которого резко обрисовывается фигура наперсника бывшей царицы, пьяницы и развратника Распутина.

Он любил кутнуть, за ‘дамами’ поволочиться, и часто можно было видеть Распутина в одном загородном ресторане, с владельцем которого, ‘большим хозяином’, он был в дружбе.

В начале ужина Распутин всегда молчал. Язык у него развязывался тогда только, когда вино начинало производить свое действие.

Тогда он вставал с бокалом в руке и произносил тост, после которого начатая в тишине и молчании трапеза постепенно превращалась в кутеж, близкий к оргии.

Содержание тоста бывало приблизительно таково:

— Господа! Которые здесь сидят и которые все так хорошо и воедино, то дай же, Боже, чтобы которые не только здесь, но там, чтобы все было хорошо и воедино.

Начало тоста Распутин произносил скороговоркой и нараспев. Конец же быстрым неразборчивым шепотком, крестя свою рюмку и всех сидящих за столом.

Вообще Распутин говорил с ударением на ‘о’ неправильным языком. Вместо слова ‘министр’ он говорил ‘министер’. Ко всем окружающим он обращался на ‘ты’.

Прием многочисленных посетителей Распутина сопровождался следующей церемонией.

Лица, знакомые с ним или обращающиеся к нему по протекции, целовали его в левую щеку, а он отвечал поцелуем в правую щеку. Просители, приходящие к нему без протекции, целовали его в руку. Распутин, между прочим, не любил, когда ему целовали руку люди, в искреннем уважении которых он сомневался. Не любил он также, чтобы его называли ‘отец Григорий’.

Просители должны были приносить в качестве дара или шитые золотом ночные туфли, или шелковую рубашку с поясом. Особенно доволен бывал он, если рубашка была собственноручной работы просительницы. Красивые просительницы могли быть всегда уверены в успехе своего ходатайства у ‘старца’.

В некоторых случаях нужны бывали денежные дары.

Иногда ему дарили золотые вещи: кольца, браслеты, кулоны, серьги. Вещей этих Распутин не берег. Он благоволил к одному ювелиру, который за небольшие деньги скупал все ценные подарки, сделанные Распутину.

К музыке и танцам он питал неодолимую слабость. Во время кутежей музыка должна была играть беспрерывно. Часто Распутин вставал из-за стола и пускался в пляс.

В плясках он обнаруживал изумительную неутомимость. Он плясал по 3—4 часа.

В такие моменты Распутин подходил к столу и разговаривал, все время приплясывая, как будто ему было трудно остановиться.

Распутина нельзя было видеть только в мужской компании — его постоянно сопровождали женщины. В отношениях к женщинам он был положительно ‘патологическим случаем’.

Иногда за столом, не стесняясь присутствующих, он ласкал своих соседок самым бесцеремонным образом. Он не пропускал ни одной красивой женщины, будучи в то же время безгранично ревнивым. Тот, кто позволял себе ухаживать за дамой, остановившей на себе внимание Распутина, рисковал многим.

Однажды, увидев, что заинтересовавшая его особа вышла с одним господином в другую комнату, он потребовал, чтобы ее вернули, и, наговорив дерзостей ее кавалеру, заставил ее остаться в общей комнате.

В очень редких случаях он встречал у женщин отпор, хотя передают, что однажды он получил пощечину от дамы, за которой начал слишком энергично ухаживать.

Распутина окружала группа людей, которые были неизменными участниками всех его кутежей, и обделывала по его поручению разные ‘дела’.

У этих людей искали протекции. Одному из них Распутин подарил портрет с подписью:

— Дельцы у Бога первые люди.

Потому он, вероятно, всегда вращался в обществе темных дельцов, мужчин и женщин, помогал им проводить темные дела, получая за ‘содействие’ сотни, тысячи и десятки тысяч рублей.

— Знашь, милой, мне предлагают за некоторое содействие 500 рублей, содействие пустяковое, от тебя зависит, не знаю, што изделать, взять или не взять.

— Какой ты наивный, Григорий Ефимович, конечно, бери, чего их, кровопийцев, жалеть, — разрешал сановный приятель.

Так докладывал он о благодарностях сотнями, умалчивая о тысячных. И когда говорили сановникам, что Гришка зашибает деньгу, и большую, обычно сановники возражали:

— Помилуйте, какая там деньга, берет пустяки и всегда нас спрашивает.

Ловкий был ‘старец’.

Друзья-приятели

Распутин пользовался особенным расположением члена Гос. Совета В. K. Саблера (Десятовского). В бытность В. К. Саблера обер-прокурором св. синода особенно сказалось влияние Гр. Распутина на ход дел в ведомстве православного вероисповедания.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не являлся с записочкой Распутина. Записочки эти выдавались направо и налево и писались по одному трафарету: наверху крест, а затем следовало: ‘Милой дорогой прими ево и выслушай. Григорий’. В особо важных случаях Распутин писал: ‘Прими ево, выслушай, сделай все. Мне нужно, зайди ко мне, расскажи Григорий’. Нет почти ни одного сановника, который 6ы не получал такого рода записочек.

В синоде через Распутина в кратчайшие сроки разрешился ряд бракоразводных процессов. Десятки перемещений владык и назначений священников происходили при вмешательстве Распутина.

В. K. Саблер бывал у Распутина, принимал по его записочкам вне очереди, интересовался его судьбой и не раз, когда его положение оказывалось затруднительным, обращался за содействием к Григорию Распутину.

Недругов Распутина В. K. Саблер почти не принимал. Вот чем. объясняется гонение на Илиодора и влияние этого ведомства на департамент полиции. Результат этого гонения известен: Илиодор бежал… Ни для кого не составляло секрета, что епископ Варнава Тобольский, бывший огородник, полуграмотный крестьянин, был рукоположен в епископы благодаря вмешательству Гр. Распутина.

Бывший товарищ обер-прокурора св. синода П. С. Даманский был большим поклонником и почитателем Распутина. О дружбе их ходило много толков. Действительно, ‘старец’ дневал и ночевал у Даманского. Если кому-либо нужен был Распутин, во времена владычества Саблера всегда обращались к Даманскому. На телефонные звонки из квартиры Даманского обычно отвечали:

— Григорий Ефимович еще не приехали.

— Григорий Ефимович обедают.

— Григорий Ефимович отдыхают.

— Григорий Ефимович ушли в баню…

До последнего времени на стенах в квартире Даманского красовались портреты Распутина.

П. С. Даманский так же, как и В. K. Саблер, делал все ‘возможное’ для Распутина.

Покойный князь В. П. Мещерский хорошо знал Распутина и относился к нему почти благосклонно. Мы говорим ‘почти’, потому что своим близким князь В. П. Мещерский неоднократно говорил, что Распутин — ‘гадкая личность’. Несмотря на это, Распутин часто бывал в доме князя Мещерского и нередко пользовался его покровительством в различных министерствах. Князь В. П. даже вывозил его в свет.

Когда Хиония Гусева покушалась на убийство Григория Распутина в селе Покровском, кн. В. П. Мещерский одним из первых прислал сочувственную телеграмму семье Распутиных и справлялся о состоянии здоровья. Правда, в последние месяцы жизни князя его отношение к Распутину резко изменилось, и в ответ на появившуюся н печати заметку об его отношениях к Распутину покойный в своих ‘Дневниках’ отозвался о Распутине очень пренебрежительно и называл его проходимцем. В то же время Распутин заваливал князя ‘записочками’, и эти записочки оказывали свое действие.

А. H. Хвостов много лет пользовался особым расположением Распутина. Последний, вскоре после убийства П. А. Столыпина, считал, что наиболее достойным преемником П. А. Столыпина мог 6ы быть именно А. H. Хвостов.

Во время убийства Столыпина Распутин был в Киеве. Дня через два после события, в то время, когда врачи еще надеялись на выздоровление Столыпина, Распутин предложил союзнику Розмитальскому, выступавшему одним из наиболее важных свидетелей со стороны обвинения в деле Бейлиса, созвать ‘знатных’ и ‘популярных’ киевлян для обсуждения вопроса о том, кто желателен в качестве преемника Столыпина.

Собрание происходило в квартире Розмитальского, но далеко не все приглашенные явились на это собрание. Часов в 9 вечера пришел и Распутин. Собравшиеся стали предлагать своих кандидатов, но ни один из них не был одобрен Распутиным. После долгих размышлений Распутин предложил своего кандидата — А. H. Хвостова, бывшего в то время нижегородским губернатором. Немедленно он отправил ему в Нижний Новгород телеграмму такого содержания:

‘Ежели будешь во всем слушаться графа Сергея Юльевича, то будешь премьером, вместо Столыпина’. От А. H. Хвостова была получена телеграмма, в которой он крайне нелестно отозвался о гр. С. Ю. Витте и отказался от предложения Распутина.

Отношения между Распутиным и Хвостовым в продолжение нескольких лет оставались обостренными. Но в 1915 году, на одном из великосветских раутов, состоялось примирение, и они снова стали друзьями. Когда же возникли слухи, связанные с именем Распутина, о возможности назначения А. H. Хвостова министром внутренних дел, то в осведомленных кругах не было сомнения, что слухи эти имеют основание.

Как известно, слухи эти действительно скоро оправдались. А. H. Хвостов был назначен министром внутренних дел. Однако через некоторое время отношения между Хвостовым и Распутиным снова обострились. А. H. Хвостов стал избегать Распутина. Между ними опять началась борьба, последствием которой и явилась нашумевшая история с Ржевским.

Покойный граф С. Ю. Витте также нередко пользовался услугами и советами Распутина. Граф Витте считал ‘старца’ умным человеком и нередко совещался с ним. В начале войны, когда поднят был вопрос о воспрещении продажи спирта и водочных изделий, Распутин принимал деятельное участие в частных совещаниях, происходящих в квартире покойного графа.

Гр. Витте считал, что ‘Распутиным нужно уметь пользоваться и тогда он принесет большую пользу’. Гр. Витте пользовался услугами не только Распутина, но и его приближенных. Известно, что князя M. M. Андронникова ввел в дом покойного графа Распутин.

Пресловутый Д. Л. Рубинштейн долго добивался знакомства с Распутиным. Ему в этом помог один шталмейстер, и Распутин посетил банкира.

В день посещения Распутина Рубинштейн устроил фестиваль, на котором. присутствовали многие сановники. Распутин имел большой успех на этом вечере. Рубинштейн знал о влиянии Распутина, который не раз оказывал ему всевозможное содействие.

При содействии Рубинштейна Распутин стал играть на бирже и нажил большие деньги. По совету Рубинштейна Распутин вел переговоры с одной дамой о покупке ее кирпичного завода.

Вскоре Рубинштейн получил чин статского советника.

Благодаря Распутину Д. Л. Рубинштейн близко познакомился с бывшим председателем Совета министров И. Л. Горемыкиным., и вскоре супруга бывшего председателя Совета министров принимает от Д. Л. Рубинштейна денежное пожертвование на лазарет и автомобиль для перевозки раненых.

Когда Д. Л. Рубинштейна арестовали, Распутин принял живое участие в его деле. Почти ежедневно покойный ездил по различным ведомствам и хлопотал за ‘Митю’. Жене Рубинштейна, бывавшей почти ежедневно у ‘старца’, Распутин месяца за два до освобождения сказал: ‘По в декабре выпустим Митеньку’.

Со всеми своими сановными приятелями Распутин мало церемонился, и если по доброй воле они не исполняли его просьб, он совершал паломничество в Царское Село. И сановник, в лучшем случае, получал выговор, в худшем — уходил на покой.

Такова была сила власти бывшего сибирского конокрада и лжесвидетеля.

Поэт и фаворит

Распутин появлялся в самых разнообразных слоях петроградского общества, где всегда был центром общего внимания. Вот, например, он на вечере у петроградского дельца. Холодная, почти холостая обстановка, полное отсутствие женской руки, но во всем щедрый, расточительный ‘купеческий размах’. Большие покои, дорогая мебель, разливное море вина — в такое-то время! Так и видишь, что тут примут человека на полчаса, сделают дело в несколько тысяч, справят магарычи, уедут отсюда, ‘с боевого фронта’, опять куда-то к себе, где теплей и уютней.

И странно-пестрая компания. Три или четыре заправилы больших кинематографических фирм. Представитель большого издательского дела с весьма своеобразным отливом. Артист виднейшего театра с гитарой и анекдотами. Четыре красивые дамы — все бальзаковского возраста. Три писателя — В. В. Розанов, Н. А. Тэффи, А. П. Каменский. Несколько человек без речей — скромные, не то с большой застенчивостью, не то с большого похмелья фигуры.

За ужином Распутин много пил и развязно ухаживал за сидевшей с ним рядом дамой. Кто-то сообщил, что Распутин на днях очень хорошо написал про любовь, и тут же показал напечатанные на машинке листки. Про любовь так писал Распутин:

— Кто это сказал, что мой милый солнце? Какая неправда. Мой милый краше солнца. Светит солнце днем, а ночью ушло. А мой милый всегда со мной. Можно прожить без солнца, а без милого помираю каждую минутку.

— K концу ужина Распутин охмелел и стал изрекать афоризмы:

— У друга жену не отымай. Найди чужого, — у него отыми. Обманывай мужа, а больно ему не делай. Делай так, чтобы он про твою измену не узнал. Человека любить велено…

— Молись, чтобы я стал камень, — тогда я дам спокой женщинам. А до тех пор не дам.

— Пить можно, а пьянеть не надо. Учись с меня. Много я выпил, а пьян не бываю. Сорок тысяч верст своими ногами прошел. А били меня так, как, пожалуй, другого не бивали. А смотри, какой я перед тобой сижу…

Раз даже сострил:

— Никогда не старайся, чтобы чужая жена к тебе шла. Старайся, чтобы она к тебе… бегом бежала.

Кто-то подходил и подливал ему вино. Он пил и белое и красное, галантно тянулся с бутылкой к соседке.

— Спляшешь, Гриша? — спрашивали его.

— Спляшу, обожди!

Но сплясать ему не удалось. В полночь позвали к телефону и он, озабоченный, куда-то уехал.

На другом вечере и в другом обществе, где Распутин 6ыл среди ‘вершащих судьбы России’, он также звонко выпил и разоткровенничался. K тому же люди все свои были, из них некоторых он же и в люди вывел, и стесняться нечего было.

— Да, милой, с Протопоповым я, кажись, маху дал.

— Как так? — спросили его.

— С Думой не может поладить. Которые царедворцы выскочкой его считают. Прямо из сил с Аннушкой выбились, защищая иво. Как-нибудь отстоим, Саша с нами. А с Николой разговор короткий. Дух велит, и шабаш. Кульклизма! Хи-хи-хи…

Но и здесь ему помешали, позвали к телефону. Вернулся встревоженным и заторопился.

— Куда ты, Григорий Ефимович? — спросили его.

— Саша требует…

— Кто, Протопопов, Александр Дмитриевич?

— Да нет! Царица. Ахтомобиль дома ждет. Так уж мне она надоела, так надоела, што и сказать не могу! Прямо не знаю, как быть. Только зачнешь в хорошей компании ужинать, смотри, телехвон. Саша требует. Тьфу!.. Одначе ехать надо.

И он мелкими, торопливыми шагами вышел, даже не простившись с приятелями.

В тиши кабинета

В этот период времени Гришка совершенно обнаглел. И никто не становился поперек дороги, по которой, задрав вверх рыло, шла победоносно и гордо эта ‘торжествующая свинья’.

Напротив, дорожку расчищали и сзади плелись за Григорием свет Ефимычем разные титулованные и нетитулованные проходимцы.

Когда обнаружилась известная история с Ржевским, организовавшем будто 6ы покушение на Распутина, он поехал к Штюрмеру, кричал на него, топал ногами и ругал.

— Ах, ты, старый колпак, колпак старый, почему не найдешь мово убивца!

И это на премьер-министра орал и бранился бывший сибирский конокрад. Хотя и на прохвоста Штюрмера…

Какая злостная все-таки ирония. K этому же времени относятся и грандиозные кутежи в загородном ресторане ‘Вилла Родэ’, с владельцем которого Гришка был в наилучших отношениях.

Кутеж обычно устраивался после того или иного темного дела.

Угощали его любимые им дельцы.

Компания шумно вваливалась в кабинет. Являлся сам ‘большой хозяин’ Родэ и принимал заказ.

— Ты, милой, ребятам разносолы там разные, а мне монастырский салат. Да поострее. Водочки, конешно. Ушицу 6ы хорошо. Ты знашь мой скус. Мамзелев пока не пушшай. Слыхали, убить меня хотят? Шалишь, кишка тонка! Не так-то легко это изделать. Коло меня завсегда архандилы. Эй, там, услужающие! Дать моим тела — хранителям водочки и авсего протчаго.

В кабинете, кроме ‘дельцов’, два генерала, полковник, Манусевич-Мануйлов и еще несколько типов, людей просто любящих выпить за чужой счет. Без них ни одна попойка не обходится.

Был и незабвенный Симонович, человек с брюшком и рыжими тараканьими усами, ‘секельтарь’ Распутина, служивший ему с восторгом и упоением, захлебываясь в порыве усердия.

Он, этот ‘миляга’ Симонович, сопровождал Распутина во всех его похождениях и не отставал от него вплоть до уборной, появляясь и в оной, если была в нем надобность…

Вошел лакей и стал раскладывать на столе закуски. Симонович шаром подкатился к нему, схватил из рук какую-то посуду и поставил перед Гришкой.

— Салат монастырский, Григорий Ефимович, для вас специально. Отведайте, пальчики оближете, — подобострастно сказал Симонович.

— Пальчики-то лижи ты, а я буду салать свой кушать, хи-хи-хи! — засмеялся Гришка.

— Хо-о-о-хо-хо! — стал вторить Симонович. — Это остроумно, великолепно. Надо записать.

— Пиши, пиши, на то ты и секельтарь мой, распронаединственный…

K Гришке подошел генерал, обнял его за талию и отвел в сторону:

— Как там в Царском? На мой взгляд, Думу обязательно распустить надо. Там черт знает, что говорят, власть грязью забрасывают! Вы бы доложили, уважаемый Григорий Ефимович, что это прямо бунт!

— Докладывал, все сказывал. Разянка все виноват, допустил думу до таких прениев. Малюков обо мне тожа в Думе разговор вел. Касательно ‘темной силы’ и протчее. Ничаво. Сичас мы их распустим на отдых. Соберем у хвеврале, а там на покой. Прапорщиков из них изделаем. Пусть повоюют с ерманом. А Разянку мы взяли на подозрение. Тожа бунтует. Скоро перестанут. Даст Бог, все образуется. Саша у меня молодец, слушает, Микола только фостом вертит. И иво направим.

— На вас вся надежда, дорогой Григорий Ефимович. Прямо житья нет от этих нахалов.

— Пожалуйте, господа, к столу. Григорий Ефимович, просим! Сначала по водочке, настоящая, с беленькой головкой, каналья, так в рот и просится! — суетился Симонович.

Появление Кешки

— Вот што, милой, стрельни-ка в телехвон и вызови приятеля мово, Скокорева, помощника братмейстера. Пусть приедет закусить с нами. Время ишшо раннее. Можно подождать.

Симонович стрелой помчался исполнять приказание патрона.

Манусевич стал рассказывать анекдоты, и вызывает общий восторг. Кое-кто тоже пытался рассказать, но Иван Федорович, по общему мнению, побил рекорд.

Наконец, спустя полчаса появился и старый приятель Гришки, Кеша Скокорев, в форме помощника брандмейстера одной из пожарных частей Петрограда.

Многих Кеша знал, с остальными его знакомил Симонович.

— Наш будущий брандмайор, — рекомендовал он.

Сели за стол, выпили и стали закусывать. Кеша попросил большую рюмку, сказав, что маленькая только вкус портит.

Вид у него степенный, сосредоточенный, исполненный неотразимого достоинства. Он мало говорит, много пьет. Ко всем, кто не генерал, относится свысока. С Гришкой держит себя свободно, подчеркивая приятельские отношения.

В глубине души все-таки надеется быть когда-нибудь архиереем. В этом отношении считает себя обиженным, а Катю неблагодарной женщиной.

— У царя был? — угрюмо спросил он Григория.

— Был. Разговор имел сурьезный. Касательно Думы… Протчаго разного… Штурмура сказал прогнать… Понимашь, старая калоша, убивца мово споймать не может! — вдруг быстро, крикливым голосом проговорил Гришка, сверкая своим стальным взглядом.

— Н-да. Што ж, кого думашь поставить на его место? Времена скверные, палитика стала волноваться. Хлеба тожа нет. Народ кричит. Смотри, как 6ы чего не вышло.

— Все будя по-хорошему, не беспокойся. Солдатики нас поддержат. Охранное тоже свое наблюдение имеет. На место Штурмура полагаем Голицына князя назначить, тожа старая калоша, да што изделашь, коли других нет. Аннушка тожа за иво. С Сашей суждение имели, одобряет. Ну, да там видно будет. Давайтя выпьем!

Вино лилось рекой, настроение компании повышалось. В кабине пригласили цыганский хор.

Уж как слава

Нашему сударю,

Григорию

Свет Ефимычу, Слава!

Стройно пропел хор, и в пояс поклонились Гришке все цыгане. Тоже сделали и все присутствующие, кроме Кешки, который молча пил и с тоской в лице глядел на Гришку.

А Гришка, подбоченясь, в торжественной позе зазнавшегося гада, стоял, нагло улыбался и самодовольно глядел на славившую его компанию.

— Шимпанского цыганам! Жива-а-а! Эй, там, валяй плясовую! — дико закричал негодяй и пустился плясать.

Плясал он долго, и всем стало скучно и нудно смотреть на это осатаневшее животное.

Кешка печально вздыхал, зевал и пил все, что под руку попадало.

Наконец он на что-то решился и движением головы пригласил Манусевича.

Тот подошел и сел возле.

— А как вы, Иван Хведорыч, думаете нашшот революцыи?.. Как я полагаю, слопает всю нашу компанию… Освинели все мы тут, батюшка мой, особливо приятель мой… Ефимыч. Народ все понимат да на ус мотат. Хоша и я свинья свиньей, а понятие… имею, крестьянин бывшой, таперя секельтарь убернской. Во дворце — Гоморе подобно. За место правительства… пустое место… 6ыдто тени сидят, а не… человеки. Седни одне тени… завтра… другие. На хронте кровь льется, а издеся… в Питере… прелюбодеяние великое… кражи со взломом… тоись хочу сказать… воруют и пьянствуют… Вот примерно, как мы таперя… И придут некоторые люди… которые революция… ударют по пустому месту… И тени разбегутся, и мы с ними. Быдто нас и не было… Лехкое дело…

— Что вы, что вы, Иннокентий Васильевич! Какие ужасы предрекаете! Ничего подобного. Должен вам заметить, что по роду своей деятельности я окуран всех событий нашей внутренней политики. И не так уж все плохо, как думаете. Самодержавие еще крепко в своих устоях, войска твердо станут за трон. Правда, наблюдается некоторое колебание в Царском. Нужны решительные меры. Победы над немцами нам не надо. Немцы — это оплот самодержавного принципа. Григорий Ефимович докладывал государю, по соглашению с царицей и Анной Александровной и другими нашими патриотами, когда немцы были под Варшавой, что надо открыть фронт и пустить немцов в глубь России…

— Ну, и сволочи жа… вы все… с Гришкой вместе. Вот она штука в чем… То-то Гришка все ермана хвалит… А мне и невдомек… Ах, вы, сволочи… сволочи! Так вы хотите весь… народ российской немцам продать! Слушай, Ванька! — шипя сдавленным голосом, продолжал Кеша. — Энтому не бывать… Понимашь — не 6ы-ы-ы-вать! Таперя я понял Гришкину культизму… нашшот упокойников…

Манусевич пытался возразить Кешке, но тот взволнованным голосом продолжал.

— Слушай, Ванька! Говорю: слушай, Не мешай! — строго крикнул Кеша. — Тебя я понимал так: вор ты, грабитель… под судом состоишь… и давно по тебе тюрьма плачет. Энто ишшо ничего… Сам, брат, блатной был и есть. Сичас тоже на пожарах… што плохо лежит… стяну. Карактер такой. Баб люблю тожа. В тюрьме сидел, все как быть следует… но штоб Расею продавать… такого карактеру у меня нету… Слушай, Ванька! Если я… помощник брантмейстера, пьяница, вор и бабник, так… чувствую и думаю… то как ты полагашь… вся Расея о вас, паскудах, мыслит? А? Любит?.. Абажает?.. Не токма за страх, но и за совесть? Вот тут вам и конец… Никакой ерман нас не спасет… Потому дажи я… и с теми… которые… ревлюцыя. А Гришку… Сухостоя подлого… вбить… надо… правильно-о-о… — тихо закончил Кеша и из глаз покатились слезы, расползаясь по пьяному лицу.

Манусевич старался его успокоить, но Кеша мрачно посмотрел на него, отстранил от себя рукой и погрузился в тяжелую думу.

Сцена эта прошла незамеченной. Только Манусевич в памятной книжке что-то записал.

А Гришка плясал, подходил к столу, пил шампанское, обнимал приглашенных им певиц. Те взвизгивали, принимали непристойные позы и просили у всех ‘на счастье’.

Кутеж разгорался в кошмарную оргию.

— Эта история, однако, влетит нам в копеечку, — сказал один из угощавших дельцов.

— Зато дельце какое обделали! — ответил другой и шепнул на ухо.

— Надо сейчас же послать телеграмму в Копенгаген. Время не терпит.

Кешка вдруг поднялся во весь рост и, дико вращая глазами, зычно крикнул:

— Сарынь на кичку! Сволочи! Народ идет!

— Это уж совсем неостроумно, — сказал кто-то.

И стали расходиться.

Накануне

Осенью прошлого года, в связи с назначением Протопопова мин. вн. д., в русском обществе и с трибуны Государственной думы заговорили упорно о ‘темных силах’, во главе которых стоял Григорий Распутин, причастный к немецкому шпионажу. О6 отношениях его к ‘царице Саше’, как он ее называл, определенно говорили даже великие князья. Да и сам Распутин их не скрывал в кругу своих друзей, рассказывая разные подробности своих посещений царскосельского дворца.

Из сознания ли опасности, угрожающей династии, из чувства ли материнства, но первым лицом за последние полгода, обратившим внимание Николая II на растущее недовольство в связи с ролью Распутина, была Мария Федоровна. Содержание разговора сына с матерью, происходившего в октябре месяце в Киеве, точно неизвестно даже членам семьи.

1 ноября имел с Николаем II продолжительную беседу по тому же поводу в. к. Николай Михайлович. Он явился во дворец с написанным им письмом, которое вслух прочел государю. Оно касалось не только Распутина, широко охватывая собой все вопросы, относившиеся к управлению страной, и намечало путь, по которому должен идти монарх. Резкое и обличительное, оно, по словам самого автора, могло задеть Николая II как мужа. Но царь не возражал и, взяв письмо, потом прочел его Александре Федоровне. Когда он дошел до того места, где говорилось о царице, она с яростью выхватила письмо из рук супруга и разорвала его в клочки.

Между прочим, когда речь зашла о Протопопове, Николай Михайлович сказал:

— Знаешь ли ты, что Протопопова тебе подсунули? У Бадмаева его познакомили с Распутиным.

— Я это знаю, — заметил царь.

— И ты это находишь нормальным! — изумленно воскликнул в. к. Николай Михайлович.

Царь промолчал.

Несмотря на резкость обличительных слов в. к. Николая Михайловича, царь с ним был очень любезен и, по обыкновению, отмалчивался.

— Эта манера отмалчиваться, — рассказывал великий князь, — прямо-таки отнимала всякую охоту говорить с ним о чем-нибудь. И тут еще эта любезность, ни на минуту не покидавшая его. Он положительно charmeur? Я даже как-то сказал ему, что этим он напоминает мне Александра I… Во время разговора с ним, когда я бросал одну резкость за другой, у меня несколько раз потухала папироса. Царь любезно подавал мне спички, и я даже забывал поблагодарить его, так я волновался.

Судьба династии и тревога за Россию, толкаемую в пропасть бывшими царем и царицей под влиянием разных авантюристов, заботила великих князей все более и более. По собственной инициативе приезжала в Царское Село великая княгиня Виктория Федоровна. Когда она заговорила о непопулярности царицы, Николай II, прервав ее, сказал:

— Какое отношение к политике имеет Alice? Она сестра милосердия — и больше ничего. А на счет непопулярности — это неверно.

И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат. Читавшие, однако, эти послания из лазаретов утверждают, что все они сфабрикованы чуть ли не по одному образцу.

В них нет того, что так характерно для солдатских писем.

Виктория Федоровна осветила положение страны и даже назвала имена лиц, достойных быть ответственными министрами. Называла нынешнего премьера князя Львова, бывшего обер-прокурора синода Самарина, бывшего министра иностранных дел Покровского, Кривошеина.

Александру Федоровну возмутили слова Виктории Федоровны.

— Эти — враги династии. Кто против нас? Петроград, кучка аристократов, играющих в бридж и ничего не понимающих. Я двадцать два года сижу на троне, знаю Россию, объездила ее всю и знаю, что народ любит нашу семью.

Оба Романовы были в слепом неведении. Им казалось, что произвол в течение 22 лет должен был вызвать к ним любовь народа. Они были слепы и преступны, и Распутин продолжал быть хозяином судьбы России. Но расплата с ним была уже не за горами.

Князь Юсупов так передает о времени, предшествовавшем убийству Распутина:

— Я далеко стоял от двора, но уже давно предвидел, что он катится по наклонной плоскости. Большинство князей открыто возмущались политикой Николая, от которой он был слишком далек.

Вся сила находилась в руках Александры Федоровны и ее ярых сторонников. Я назову это просто манией величия. Государыня вообразила, что она вторая Екатерина Великая, что от нее зависит спасение и переустройство России. Ее приближенные, в лице Вырубовой, Протопопова и Гришки Распутина, только разжигали эту манию величия, создавали запутанное положение, из которого не было никакого выхода.

Протопопов уверял государыню и государя, что он довольно легко расправится с ‘бунтарями’. Воейков вел тоже свою политику. С этого дня началась так называемая придворная пляска. В ней огромную роль играл Распутин, о котором я без омерзения не могу вспомнить.

Его влияние при дворе объясняют различно, но, на мой взгляд, это был хитрый мужик, обладавший силой гипноза. Я знал людей с сильной волей, но и те подпадали под его влияние.

Первое время я не верил, что какой-то Распутин может назначать и смещать министров и творить свое растлевающее влияние. Но вскоре я узнал горькую истину. Все усилия стоявших далеко от двора, где психоз стал какой-то эпидемией, разбивались в Царском Селе и не шли дальше обычных переговоров.

Все, как один человек, говорили, что придворная партия с Александрой Федоровной доведут Россию или до гибели, или до полной анархии. Но они не вняли ни голосу своих близких, ни представителей народа. И с каждым часом близился роковой момент развязки.

Николай Александрович за последний год окончательно потерял волю и всецело подпал под влияние Александры и ее друзей. Я помню, моя мать, предвидя грозный час, решилась на отчаянный шаг. Она пошла к государыне и высказала ей всю правду, предостерегая ее от печальных последствий.

Она пыталась уговорить государыню, чтобы последняя не препятствовала созданию новых реформ и ответственного министерства, что в этом и есть единственное спасение их дома, и пр. Александра не возражала, а молча слушала мою мать. Под конец разговора она согласилась с доводами моей матери и сказала, что подумает.

Прошло несколько дней, и я узнал, что при дворе ходят неприятные слухи против моей матери, что государыня очень недовольна ею. Таких попыток было несколько, но все они не увенчались успехом. Государыня была нема ко всем мольбам. Обращаться же к государю было лишней тратой времени.

Крупную роль играл при дворе друг Распутина, доктор Бадмаев. При дворе ходило много разных противоречивых слухов, так что трудно было добраться до настоящей истины. Одно я могу сказать, что Николая Александровича поили разными снадобьями, составленными тибетским светилой. В этом близкое участие принимал и Распутин. За последнее время государя довели почти до полного сумасшествия и его воля совершенно исчезла. Во всех своих государственных делах он исключительно советовался с Александрой, которая вела его к пропасти.

Но Бадмаев работал настолько осторожно, что не оставлял почти никаких следов. Я бы сказал многое, но не хочу в такое тревожное время обливать грязью тех, которые для России уже не играют никакой роли. Однако скажу, что при дворе царил какой-то кошмар, что там с каждым днем становилось все меньше и меньше людей.

Таковы воспоминания из недавнего прошлого князя Юсупова.

Александра Федоровна Романова была не только злым гением России, но и всей бывшей императорской фамилии. С первых же дней пребывания в России, бывшей принцессы Гессенской князья были взяты под подозрение и во дворце были очень редкими гостями. Слухи о временщиках и фаворитах доходили к родственникам царя из третьих, четвертых уст.

Выдвинулся Распутин… Но его сперва прятали, и многие члены династии увидели его впервые в Москве на торжествах по случаю трехсотлетия дома Романовых. На клиросе, в толпе певчих, жался очень неуверенно тюменский мужичок, слух о котором уже пошел по всей Руси великой. Придворная прислуга очень тактично охраняла на клиросе друга царской семьи.

По мере того как Распутин из салонов и будуаров высоких психопаток все ближе подходил к трону, в Царском Селе отмежевывались от великих князей все дальше и дальше.

Судьбы великих князей находятся всецело в руках старшего в роде, сидящего на троне. Он может сделать с великим князем все, что ему заблагорассудится, и решения его для князей безапелляционны.

В 1911 году великие князья, учитывая влияние ненавидящей их царицы, просят царя разрешить им собираться для пересмотра законов о царствующем доме и некотором раскрепощении князей.

Царь разрешает собрания, и на них, под редакцией князя Андрея Владимировича, военного юриста по образованию, создается новый закон о вольностях родственников царя. Князья вносят в новый закон пункт о праве свободного выбора жены, хотя бы и не царственной крови.

Автор закона Андрей Владимирович везет свой труд в Царское Село на утверждение царю, но тот отказывает ему даже в приеме.

Александре Федоровне вовсе не улыбалась роль конституционной царицы даже для великих князей, и послушный муж идет по указанному пути.

Распутин распустился пышным цветком и перешел уже все пределы, дозволенные и недозволенные. С каждым днем влияние его растет и крепнет, а гнет становится невыносимым. Возникают разговоры о необходимости убрать со ступеней трона зазнавшегося распутного мужика.

Князья чуть ли не открыто говорят, что Распутин волочит в грязи царскую порфиру. Возникает в семье царских родственников что-то вроде союза спасения династии и России.

Еще за десять дней до убийства Распутина шепотом из уст в уста тесного круга лиц, близких к дворцовой оппозиции, говорят, что готовится ликвидация Распутина.

Конец Распутина

17 декабря 1916 года утром в Петрограде распространился слух, что на Мойке в особняке князя Юсупова убит Григорий Распутин.

В течение целого дня, 17 декабря, несмотря на то что весь город интересовался этим делом, почти никто, за исключением, может быть, двух, трех лиц, не знал, где во всех этих рассказах истина и где вымысел. Многие склонны были даже думать, что и вообще ничего трагического не случилось, а на самом деле Г. Е. Распутин, как это нередко с ним бывало, действительно уехал с целью покутить и застрял на месте кутежа.

Такое объяснение казалось тем более правдоподобным, что домашние Г. Е. Распутина не думали беспокоиться по поводу отсутствия главы дома и почти до 4 часов дня, 17 декабря, ничего еще не знали о городских слухах.

Когда около 2 часов дня позвонили по телефону в квартиру Г. Е. Распутина и спросили, где хозяин, оттуда совершенно спокойно ответили, что Г. Е. нет дома, но что он будет дома к вечеру. Когда же после выхода вечерних газет стали звонить в квартиру ‘старца’ и спрашивать, насколько верно сообщение об его смерти, из квартиры отвечали проклятиями.

Однако в тот же день, вечером, и на следующий, 18 декабря, было установлено, что ночь с 16 на 17 декабря действительно в особняке князя Юсупова убит Григорий Распутин. Убийство совершено при следующих обстоятельствах.

Около часа ночи к дому No 64 по Гороховой улице, в котором жил Распутин, подъехал автомобиль без номера, с потушенными огнями.

Рядом с шофером сидел молодой человек в штатском платье.

Дворник часто видел этого молодого человека приезжающим к Распутину и пропустил его во двор.

Молодой человек прошел к Распутину черным ходом. Он приехал пригласить его на раут к кн. Юсупову.

Вскоре молодой человек вышел вместе с Распутиным. По словам дворника, они, усаживаясь в автомобиль, громко смеялись и разговаривали.

Автомобиль быстро помчался по направлению к Мойке, а затем остановился у особняка князя Юсупова.

Как только молодой человек с гостем вошли в особняк, один из присутствовавших взял лежавший на столе револьвер и вручил гостю со следующими словами:

— Мы приговорили тебя к смертной казни, стреляйся.

Гость взял револьвер и направил его на одного из присутствовавших. Тогда к нему подбежал средних лет мужчина и ударил его по руке. Раздался выстрел, и пуля угодила в находившуюся в комнате собаку, убив ее наповал. Тогда все собравшиеся вынули из карманов револьверы и стали поочередно стрелять в гостя.

По словам дежурившего недалеко от особняка городового, в 1 час ночи, проходя мимо особняка, он услыхал в особняке выстрелы, разбудил дворника и просил впустить его в дом для выяснения причины стрельбы. Дворник разбудил управляющего домом, и тот отправился доложить собравшимся о городовом. Объясняться с городовым вышел средних лет мужчина и, вручив городовому карточку, убедил его, что убита собака, и предложил ему покинуть дом и ни о чем никому не говорить. После этого все присутствовавшие связали тело убитого по рукам и ногам, привязали к ногам большой булыжник и по черной лестнице вынесли в соседний двор, где их уже ожидал черного цвета автомобиль. Автомобиль отправился по Каменноостровскому проспекку на Петровский остров.

По другой версии, раут, разумеется, был только предлогом. До того в разные дни были сделаны два или три такие же приглашения, но всегда что-нибудь мешало. Наконец приглашение было принято. Оно было передано по телефону. Распутин был в веселом расположении духа. Он надел красивую верхнюю рубаху, тем более что на рауте предполагалось присутствие дам.

Автомобиль приехал к приглашенному в половине первого ночи. Один из участников был шофером. После того когда автомобиль подъехал к назначенному дому, дверь отворилась, и приглашенный вошел и громко сказал: ‘А, здравствуй, миленький’. Это относилось к встречавшему лицу. Вскоре после этого к тому же дому, но уже с другого переулка, подъехал другой автомобиль. Фонари его были погашены. В этом автомобиле и было потом вывезено тело к Петровскому мосту.

Участников ужина было 6 человек. Тело убитого имеет в себе несколько пулевых ран, причем будто бы пули эти различного калибра. Одна рана нанесена в голову, повыше виска, почти в упор. Несмотря на это, раненый, большой физической энергии, бросился бежать, истекая по дороге кровью и пачкая полы. Ему стреляли вдогонку. Смертельной оказалась третья пуля. Участники убийства, люди из высшего общества, были в затруднении, что сделать с телом. Они не хотели вмешивать слуг, но сами не имели желания копать, например, для могилы мерзлую землю. Поэтому они и решили попросту сбросить тело с моста в воду. Они связали убитому ноги, привязали к веревке тяжелый груз, потом перенесли тело в автомобиль с погашенными фонарями и отвезли его на Петровский мост. Пониже моста есть большая полынья. Они сбросили тело с моста в воду. Оно сначала ударилось об край одного из плашкоутов, на досках остались кровавые следы. Тут же на плашкоуте осталась калоша убитого. Лицо пострадало именно от этого удара о плашкоут.

От сотрясения груз оборвался, и тело, освободившись, уплыло по течению и попало под лед. Течением прибило его ближе к берегу против убежища престарелых артистов. Там его и нашел старший городовой Андреев в понедельник поутру. Но когда он прорубил лед и стал вытаскивать тело, оно вырвалось у него из рук и нырнуло назад в воду. Именно тогда и оторвался воротник шубы. Впрочем, Андреев все-таки вытащил тело.

Член Государственной думы, присутствовавший при убийстве, на следующее утро уехал особым поездом на Запад, другие участники дела тоже хотели уехать, но им пришлось воротиться с вокзала домой.

Кто стрелял, кто убил — это знает тесный круг лиц, причастных к освобождению России от Распутина. Но они дали клятву сохранять в тайне историческую ночь в особняке Юсупова и хранят ее свято.

Молва называла имена четырех: владельца особняка Юсупова, великих князей Дмитрия Павловича и Иоанна Константиновича и В. М. Пуришкевича.

Царское Село избрало из этих четырех действующих лиц двух: князя Юсупова и Дмитрия Павловича. На них обрушился гнев царицы.

Юсупова кто-то допрашивал, а Дмитрий Павлович просто временно был арестован на дому, откуда ночью в сочельник был отправлен в Персию, не будучи даже ни разу допрошен.

Водолазные работы, производившиеся 18 декабря у Ново-аптекарского моста, были закончены около 10 час. вечера ввиду полной невозможности дальнейшего их продолжения. От моста по течению было обследовано более ста саженей, но все было безрезультатно. Поиски возобновились рано утром. Обследовался район за рекой, занятой участком Е. В. Атаманова, с несколькими жилыми постройками, арендуемый от кабинета. При производстве водолазных работ находился особый полицейский наряд из чинов речной и наружной полиции.

В 8 час. 40 мин. утра старик городовой речной полиции по первой дистанции Андреев стал разметать метлой затянувший поверхность промоины довольно плотный лед, который был совершенно чист. Всматриваясь, Андреев заметил какой-то темный комок, вмерзший в лед и даже слегка приподнимавшийся над его поверхностью. Обрубив пешней замеченное место, Андреев обнаружил край воротника собольего меха и немедленно сообщил о своей находке дежурившему полицейскому надзирателю.

Несколько человек городовых быстро обрубили полусаженный квадрат льда, и когда раздробили последний, то обнаружили человеческий труп. Последний был немедленно извлечен на поверхность и перенесен на береговой откос. Немедленно по телефону из убежища для престарелых артистов было сообщено старшим чинам полиции, через четверть часа на место случая прибыл районный полицеймейстер генерал-майор Галле, а за ним начальник охранного отделения генерал-майор Л Лобачев. Вскоре прибыли генералы Курлов и Попов. Последние подвергли осмотру труп, немедленно довели о находке до сведения министра внутренних дел.

19 декабря в 11 час. утра был произведен повторный осмотр вытащенного трупа, который производился с мельчайшими подробностями. Карманы платья, в которое был одет труп, осмотру подвергнуты не были. С прибытием прокурора судебной палаты Завадского и судебного следователя по особо важным делам Середы все присутствующие направились в один из домов участка Атаманова, где приступили к составлению подробного акта, значительная часть данных для которого была дана прибывшим по вызову полицейским врачом. Из осмотра трупа видно, что Распутину было нанесено три огнестрельных раны, из которых одна в голову, другая в грудь и третья в бок. Первая из этих ран в голову вызывает некоторые сомнения, вследствие того, что на голове был обнаружен значительных размеров кровоподтек, который, по-видимому, произошел оттого, что брошенный головой вниз труп, прежде чем упасть в воду, ударился о сваи моста. Об этом, между прочим, свидетельствует кровавое пятно на балке. Шуба не была надета на трупе, он был просто обернут в нее, причем был еще обмотан довольно широким куском сукна темного цвета, длиною около трех аршин. Ноги трупа оказались связанными тонкой бечевкой. По-видимому, у трупа были также связаны и руки, но бечевка развязалась при его падении и труп застыл с приподнятыми кверху руками. Кроме шубы, на трупе была надета длинная русская верхняя рубаха с красивой вышивкой и синеватого цвета брюки и сапоги без калош.

С прибытием перечисленных выше старших чинов администрации труп был прикрыт двумя кусками черной материи.

В этот промежуток на место случая почти ежеминутно подъезжали автомобили. В числе прибывших были епископ Тобольский Исидор, несколько групп военных и, кроме того, автомобиль, в котором прибыли лица, близкие к убитому, в том Числе Симонович. Тут же присутствовало несколько журналистов. От места нахождения трупа к выходу на Петровский проспект была установлена длинная цепь городовых, не пропускавших никого к трупу, без специального на то разрешения. K осмотру были допущены во время составления акта только два или три лица.

Тело Григория Распутина, как это было решено при составлении акта, надлежало отправить в прозекторскую судебномедицинского кабинета Военно-медицинской академии на Нижегородскую ул. Шоферу грузовика, везшему гроб, было отдано приказание ехать на Нижегородскую ул. Сопровождал грузовик автомобиль, в котором находилось двое лиц охраны, которые по прибытии грузовика на Выборгскую сторону изменили намеченный маршрут, тело было направлено в покойницкую при Чесменской богадельне, за Московской заставой, в 7 верстах от города. Около тела была установлена охрана.

Чесменская богадельня была избрана, главным образом, для того, чтобы не привлекать внимания публики.

Труп Распутина был отправлен в Чесменскую богадельню с соблюдением строжайшей тайны.

19 декабря между 2 и 3 часами дня в центральный гараж Красного Креста (Ковенский, 5) явился пристав 2 Литейного уч. Прямухин и обратился к заведующему гаражом инженеру Величко с требованием предоставить в его распоряжение, по приказу градоначальника Балка, закрытый санитарный автомобиль. Вместе с шофером Желобовским Прямухин прибыл в резерв столичной полиции на Гончарной ул., не сообщив ни шоферу, ни Величко цели и места назначения поездки. В резерв столичной полиции в автомобиле заняли места начальник резерва, околоточный надзиратель, два городовых и пристав, захватив с собою предварительно широкий брезент с веревками. Шоферу было приказано ехать на Петровский остров. Оставив автомобиль с шофером в стороне от места находки трупа, чины полиции вскоре возвратились, везя на санках два обернутых в брезент и рогожу тюка, в одном из которых находился труп.

Заметив собравшуюся у автомобиля толпу, пристав громко приказал везти труп в прозекторскую военно-клинического госпиталя, что на Выборгской стороне. Однако, когда все было готово к отъезду, к автомобилю, запыхавшись, подбежал некий генерал и шепотом велел шоферу ехать в Чесменскую богадельню. Рядом с шофером сел городовой, а вместе с трупом и шубой, внутри кареты, поместились околоточный и два городовых. Позади санитарной кареты, не отставая ни на шаг, ехал открытый автомобиль, в котором находились помощник пристава 2 Петроградского уч. Васильев и начальник сыскной полиции Кирпичников.

В Чесменскую богадельню процессия прибыла в сумерки. На столе в часовне лежал труп одного из обитателей богадельни — старика-инвалида. Помощник пристава Васильев приказал немедленно ‘сбросить’ труп на пол, что городовые и исполнили. С шумом ударилась голова старика о каменные плиты часовни. Ногами городовые отпихнули его подальше в угол. Впоследствии ко времени ожидавшегося приезда высокопоставленных лиц труп инвалида перенесли в холодную покойницкую. На место старого воина на стол осторожно и любовно уложили любимца двора. Около 10 часов вечера автомобиль Красного Креста выехал из богадельни в гараж.

Вскрытие тела Распутина состоялось 20 декабря. Производивший вскрытие профессор Д. Косоротов так об этом передает:

— 19 февраля я был предупрежден и приглашен письмом судебного следователя на вскрытие тела Распутина, назначенное на утро 21 декабря в часовне Чесменской богадельни.

20-го утром я сделал необходимые распоряжения служителю касательно инструментов, препаратов и проч. В этот же день, по старому обычаю, мы, однокурсники Военно-медицинской академия, праздновали 37-ю годовщину окончания курса. На обеде в скромном ресторане нас собралось немного. Было около 7 часов вечера, когда меня попросили к телефону. Со мной говорили из анатомического института и извещали о том, что прибыл товарищ прокурора, а также следователь, которые экстренно вызывают меня на вскрытие. Я объяснил, что обедаю и не могу явиться, если же кому-либо угодно меня видеть, то я прошу пожаловать к себе в ресторан. Вскоре туда явились товарищ прокурора и следователь в автомобиле. Мой служитель оказался тут же, рядом с шофером, и мы поехали на вскрытие.

При вскрытии найдены весьма многочисленные повреждения, из которых многие были причинены уже посмертно. Вся правая сторона головы была раздроблена и сплющена вследствие ушиба трупа при падении с моста. Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и еще рана в упор, в лоб (вероятно, уже умиравшему или умершему). Грудные органы были целы и исследовались поверхностно: но никаких следов смерти от утопления не было. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым. Упомяну кстати, что исследование трупа производилось при очень неудобной обстановке, при керосиновых лампах, причем для осмотра полостей груди и живота приходилось вносить лампу в самую полость.

Мне часто приходилось, — говорит Косоротов, — производить различные трудные и неприятные вскрытия. Я — человек с крепкими нервами и, что называется видал виды. Но редко мне приходилось переживать такие неприятные минуты, как в эту жуткую ночь. Труп производил на меня неприятное впечатление. Это козлиное выражение лица, эта громадная рана на голове были тяжелы даже для моего испытанного глаза. Особенное впечатление произвела на меня эта торопливость при производстве вскрытия. Туда приходила одна молодая полная дама и затем еще одна молодая женщина, которые настаивали на том, чтобы все по возможности было скорее закончено. Об этом же меня просили и следственные власти, но я нашел необходимым сделать свою работу методично и добросовестно. По моему мнению, Гр. Распутин был убит выстрелом из револьвера. Одна пуля была извлечена, другие же выстрелы сделаны на близком расстоянии, и пули прошли навылет, так что нельзя дать заключения о том, сколько человек стреляло.

Мы пили чай после вскрытия, чтобы немного отдохнуть от этого тяжелого зрелища, и я ясно помню недоуменные взгляды, которые бросали друг на друга представители следственной власти. Гр. Распутин был крепкого сложения: ему было 50 лет, и я припоминаю, как мы в разговоре между собой, делясь впечатлениями, говорили, что он прожил бы еще столько же. Несомненно, что Распутин был убит в пьяном виде: от трупа несло коньяком. Мозги его были нормальной величины и не носили следов каких-либо патологических изменений.

Я считал своим долгом не предавать гласности всех этих данных до суда, но в настоящий момент предварительное следствие по делу об убийстве Распутина-Новых прекращено новым министром А. Ф. Керенским, и поэтому я могу о нем высказаться.

Похороны

В тот же день, после вскрытия, около 11 час. вечера, по распоряжению градоначальника Балка, в Чесменскую богадельню прибыли два автомобиля — санитарный и открытый. В эту ночь всем церемониалом отпевания, обмывания и одевания покойника распоряжалась прибывшая из Царского Села некая дама в костюме сестры милосердия. Полная, высокая шатенка, довольно некрасивая, лет 40, — это была по одной версии Анна Вырубова, по другой — другая не менее яростная почитательница талантов ‘старца’ — Головина (‘Мунька’).

Много огорчений претерпела ‘сестра’ из-за отсутствия добровольцев, которые пожелали бы обмыть труп. Даже агенты сыскного и охранного отделений, запрудившие двор богадельни, не говоря уже о городовых, — все категорически отказались от этой чести. Наконец, после долгих уговоров и, главным образом, посулов ‘сестре милосердия’ удалось склонить на это ‘святое’, по ее словам, дело какого-то конного стражника. При этом стражник переворачивал тяжелое тело утопленника, а ‘сестра’ его тщательно обмывала. Обмыв тело, ‘сестра милосердия’ начала его облачать в привезенные части. туалета: парчовую рубаху из тканого серебра, черные брюки и носки. Труп был снаряжен. Кто-то из чинов полиции предложил заботливой ‘сестре’ ехать в Царское на другом, хотя и открытом, но менее тряском автомобиле. Но она истерически закричала:

— Нет, нет, оставьте меня. Я поеду только с ним.

И уселась рядом с шофером санитарной кареты. Был сильный мороз — 25 градусов. Дул резкий ветер. Но ‘сестра’ терпеливо переносила суровый холод и ветер, не издавая ни одного звука жалобы. Зато, вплоть до самого Царского Села, она не переставала рыдать. Только по временам, когда карбюратор давал шумные вспышки от попавшего туда снега, она с тревогой спрашивала:

— Господи, неужели что-нибудь случится? Неужели мы не доедем?

Но все обошлось благополучно.

Процессия прибыла в Александровский парк к месту, где была приготовлена могила, в 3 час. 15 мин. ночи. Могилу рыли солдаты воздушной обороны Царского Села под командой полк. Мальцева, по словам которого ‘яма’ предназначалась для свалки мусора. Принятые предосторожности и тайна, которой обставлялась вся эта работа, навела солдат на мысль, что это не яма для мусора, а могила для Распутина, об убийстве которого в Царском Селе было уже известно. Один молоденький солдатик даже спросил Мальцева: ‘А почему, ваше высокоблагородие, она мелкая и уж очень на могилу походит?’ Последовал грозный окрик: ‘Держи язык за зубами, не твоего дурацкого ума это дело’.

За три часа до приезда похоронной процессии, в 12 часов ночи, духовник Николая и Александры Романовых о. Александр Васильев позвонил клитору Федоровского собора полк. Ломану по телефону и предупредил, что он рано утром заедет в собор за облачением и кадилом. Ломан, знавший о том, что в парке копается ‘яма’, догадался, что предстоят похороны, тем более что и о. Александр не скрывал от него, сказав ему: ‘Я буду служить панихиду по приказанию государыни…’

Здесь нужно отметить, что как полковник Ломан, так и о. Александр слыли в Царском за определенных противников Распутина. Ломану Распутин даже сказал однажды: ‘Ты лучше уходи (в отставку), все равно ничего не получишь’.

Сопровождавшие процессию четыре полицейских чина, шофер и Лапшинская торопливо сняли гроб с автомобиля и молча опустили его на веревке в могилу.

Всем стоявшим в эту ночь в Царском Селе на карауле был отдан строжайший приказ молчать обо всем виденном и слышанном и не рассказывать ничего даже своим женам. Вообще, по-видимому, всем лицам, имевшим какое бы то ни было соприкосновение с Распутиным после его смерти, был внушен такой страх, что почти ни от кого ни в первые дни после убийства, ни позднее почти ничего нельзя было узнать. До самых последних дней все причастные к этому делу свято хранили свою тайну, и только революция дала возможность прочитать эту темную страницу истории бывшего двора Романовых.

После того как тело Распутина было опущено в могилу, к Лапшинской подошел полковник Ломан.

— В полчаса девятого назначено, — прошептал Лапшинской на ухо полковник и направился к убежищу, поставив у могилы часового. Могила осталась открытой.

Все это было проделано так тихо и быстро, что стоявший неподалеку, на посту No 9, на аллее парка, часовой солдат сводного полка ничего не слыхал.

В 8 час. 30 мин, утра к могиле подошел беспрепятственно, пропущенный дежурными сыщиками о. Александр, а через 10 минут со стороны дворца подошла с обеими своими сестрами и Вырубова. Лапшинская прибыла к могиле раньше всех.

В 8 час. 45 мин. утра быстрыми неровными шагами подошел к месту погребения Николай Романов в сопровождении Александры и дочерей Татьяны и Ольги. Алексея как на погребении, так и на всех последующих панихидах никто не видал. Николай с семьей прибыл к месту без конвоя, даже без провожатых.

Панихида длилась не более 15 минут. Николай с женой и обеими дочерьми поклонился праху Распутина, и скоро ушли. На месте остались только Лапшинская и Вырубова с сестрами. На страшном морозе они голыми руками помогали зарывать могилу.

В это утро по приказанию Мальцева охрана с могилы была снята, так как были получены сведения, что событие прошедшей ночи ничьего внимания не привлекло. Сняты были также и сыщики, бессменно в течение 12 часов дежурившие около Серафимовского убежища и новой постройки. На другой же день охрана могилы была поручена сторожу новой постройки. Но как жестоко пришлось разочароваться полковнику Мальцеву, поверившему в секретность погребения.

Утром 22 декабря сторож, подойдя к могиле, увидел, что кто-то на ней совершил непристойность. Немедленно узнали об этом Александра, Вырубова и Лапшинская. Гневу их не было конца. Но виновника найти было трудно. Со следующей ночи на могилу уже был поставлен часовой из сводного полка, который охранял могилу до тех пор, пока она не была вскрыта восставшим гарнизоном Царского Села утром 2 марта.

С 22 декабря и до последних дней Александра Федоровна часто посещала могилу, почти всегда одна. Вырубова и Лапшинская бывали на могиле почти каждый день, в особенности последняя, подолгу коленопреклонеино молившаяся. Николай никогда не бывал, не бывал также и бывший наследник.

27 декабря, на девятый день смерти Распутина, на его могиле в присутствии Лапшинской и Вырубовых была отслужена панихида. Иногда могилу посещали сестры Головины и сановники двора.

2 января на могиле была опять отслужена панихида. На этот раз в память выздоровления Вырубовой после катастрофы на Виндаво-Рыбинской жел. дор., когда у нее были переломлены обе ноги. В этот день на панихиде были: Штюрмер, митрополит Питирим, все Вырубовы, Протопопов, все Головины, Александра Федоровна с Татьяной и Ольгой и мн. др., сановники двора, имен которых солдаты не знают. Панихиды были еще несколько раз, но по какому поводу они совершались, знают только Лапшинская и Вырубова.

На могиле Распутина

Старый режим умел охранять свои тайны. Одна из таких тайн — могила Распутина. После убийства Распутина его труп перевезли в Царское Село. Вот все, что известно достоверно. А дальше идут слухи. Говорили, что Распутин похоронен в Феодоровском соборе. Затем пошла молва, что труп Распутина перевезли в Сибирь, и только теперь, когда рухнул старый строй, открылась эта тайна.

Могилу Распутина разыскал капитан Климов. Капитан Климов служил в воздушной батарее для охраны резиденции, командиром которой был полковник Мальцев. Последний являлся одной из тех темных сил, которые были пособниками бывшей царицы в ее темных авантюрах.

Зимой 1916 года капитан Климов получил командировку на фронт и вернулся обратно в свою батарею сейчас же после убийства Распутина. Здесь от своих товарищей он узнал, что, по слухам, Распутин погребен в Царском Селе. Капитан Климов тогда же захотел разыскать могилу Распутина.

Однажды, проезжая автомобилем по лесу, примыкавшему к дворцовому парку, капитан Климов был остановлен несколькими жандармами, и, когда стал добиваться, почему его остановили, жандармы категорически заявили, что он должен вернуться обратно, так как проезд здесь запрещен. Во время пререкания с жандармами из лесу выскочила целая толпа сыщиков и чинов охраны, и все они с необычайной поспешностью настаивали, чтобы Климов вернулся обратно. Климов повернул автомобиль и медленно поехал в город, в Царское Село, и в это время мимо него проехали санки, в которых сидели Александра Федоровна и Ольга.

После этого происшествия Климов вновь вернулся к тому месту, откуда его возвратили, но уже пешком. Здесь он заметил тропинку, уводившую в сторону от дороги в глубь леса. Исследовав эту тропинку, он нашел, что она приводила через лес к опушке его, где строились какие-то деревянные здания.

Но полковнику Мальцеву уже успели донести о том, что капитан Климов что-то разыскивает и бродит по таинственной тропинке. Тотчас же Климов был переведен из воздушной батареи в другую часть и должен был прекратить свои поиски.

В день революции полковник Мальцев был арестован, а солдаты и офицеры воздушной батареи в один голос потребовали, чтобы командиром батареи был назначен капитан Климов. Заняв этот пост, Климов немедленно вновь принялся за поиски могилы Распутина.

Распросив солдат и жителей, он пришел к выводу, что таинственная тропинка, найденная им в декабре 1916 г., возле которой он встретил Александру Федоровну и Ольгу, действительно ведет к могиле Распутина. Деревянная постройка, которую он увидал, оказалась часовней при Серафимовском убежище, воздвигнутой фрейлиной Вырубовой над могилой Распутина. Раскопки под часовней обнаружили металлический гроб, в котором находилось тело Распутина.

О своем открытии капитан Климов представил коменданту Царского Села рапорт.

Побывавшая на могиле Распутина Л. Богуцкая в ‘Дне’ передает свои впечатления.

— Я выехала вместе с моими коллегами по перу, с караульным офицером и с командиром воздушной батареи капитаном Климовым к могиле Распутина. Обогнув Александровский дворец в Царском Селе, автомобиль мчался мимо ограды дворцового парка, а затем свернул вправо в примыкавший к парку лес. В глубине леса мы остановили машину. Здесь начиналась тропинка, открытая капитаном Климовым.

Тропинка извивается между старых елей, совершенно скрывающих ее. Пройдя с четверть версты, мы увидели воротца, срубленные из молодых березок, дальше — мостки, по обеим сторонам которых устроены перила, также из молодых березок. Мостки кончались у опушки леса, у сруба недоконченной постройкой деревянной часовни. Саженях в ста от часовни виднеются лесные материалы, охранять которые якобы должен был часовой, стоявший не у лесных материалов, а у самой часовни.

Солдаты, стоявшие на этом посту, рассказывают, что сюда очень часто приезжала Александра Федоровна со своими дочерьми. Их обыкновенно сопровождал полковник Мальцев, как только они приезжали, часовому давался серебряный рубль или гостинцы и тотчас же часовой отсылался к лесным материалам — ‘считать бревна’. Если часовой поворачивал голову в сторону часовни, чтобы посмотреть, что делают строящейся часовни Александра Федоровна и сопровождавшие ее, к нему немедленно подбегал полковник Мальцев и, выругав крепкими словами, приказывал не оборачиваться, а внимательнее считать, чтобы не сбиться со счета.

Иногда и офицеры интересовались, зачем часовой поставлен так далеко от лесных материалов. Полковник Мальцев объяснил им, что в часовне устроено центральное отопление, а часовой для того и поставлен, чтобы охранять это центральное отопление.

Подойдя к часовне, мы обошли ее кругом и вышли к восточной стене. Тут должен был находиться алтарь. Под этим будущим алтарем и похоронен Распутин.

Проползши под стеной, мы увидели как бы колодец, аршина в четыре глубины. Внутри колодца видна верхняя крышка металлического цинкового гроба. Крышка эта врезана так, что оказалось отверстие приблизительно в пол-аршина диаметром, как раз над головой Распутина.

При свете зажигаемых самодельных факелов ясно видны борода и густые волосы ‘старца’. Лицо его почернело. В виске — крохотное отверстие, заткнутое куском ваты. Сюда попала пуля, прекратившая жизнь Распутина.

Возле часовни, когда мы приехали, было человек 5 солдат. Все они с любопытством пролезали под стену и наклонялись над гробом, а некоторые спускались на дно колодца, чтобы ближе заглянуть в лицо покойника. Один из них при нас просунул руку в отверстие около головы и вытащил небольшую деревянную икону Знамения Пресвятой Богородицы. На обратной стороне иконы карандашом сделаны собственноручные надписи:

Александра.

Ольга.

Татьяна.

Мария.

Анастасия

Налево, в углу, написано: ’11 декабря 1916 г. Новгород’. В правом углу — еще одно имя, написанное тоже карандашом, но более мелко: ‘Анна’.

Эту икону Александра Федоровна с дочерьми получила в Новгородской губернии, куда ездили в начале декабря. Она привезла ее, чтобы подарить на память Распутину, и после его убийства положила ему на гроб. Надписи сделаны рукой Александры Федоровны и ее дочерей. подпись ‘Анна’ в правом углу сделана фрейлиной Анной Вырубовой.

Заключение

В некоторых петроградских газетах в марте текущего года сообщалось, что ’22 декабря прошлого года, два дня спустя после похорон Распутина, сторож, подойдя к его могиле, увидел, что кто-то совершил на ней непристойность’.

Это сделал Кешка Скокорев.

Эта была его месть. Правда, месть страшная, кощунственная.

Когда в. к. Павел Александрович, совместно с другими великими князьями, указывал, что Распутин — это гибель страны, Александра Федоровна ответила:

— Это неверно. Наоборот, русский народ, в особенности крестьяне, довольны, что в царские хоромы проник и мужичок. У меня имеются письма, доказывающие правдивость моих слов.

Так вот, Кешка Скокорев доказал, насколько эти письма отражали удовольствие народа по поводу пребывания Распутина в царских хоромах.

Доказательство ужасное, кошмарное, как и все то, что делалось в течение многих лет в царских хоромах.

Заканчивая описание жизни и деятельности Распутина, невольно приходится остановиться над крайне интересным и сложным. вопросом — кто такой, собственно, был Распутин, подчинивший себе бывших царя, царицу и их приспешников.

В прессе вопрос этот разрешался различно. Называли его ‘народным мистиком’, простым деревенским. знахарем, шарлатаном, обладавшим силой гипноза, богоискателем, и многое другое еще ему приписывалось.

Пожалуй, народный мистик, деревенский знахарь, шарлатан, обладавший силой гипноза, — все это в нем было, но как средство к достижению своих целей. Всем этим он прикрывался. На самом деле никакого религиозного искательства в нем не было.

Он был самый обыкновенный шарлатан-эротоман, быть может, и обладавший силой гипноза.

И не его какие-либо, особенные способности, если не считать эротических, подняли его на высоту петроградского ‘большого света’.

Он там был нужен — его подняли, а потом. некоторые ‘приятели’, как Штюрмер, Питирим и Хвостов, не знали, как от него избавиться, когда он стал над ними куражиться.

Мы лично мало верим в искренность религиозных исканий великосветских дам, заканчивающих свои искания в тени алькова.

И не пророчества Распутина создали ему головокружительный успех.

В его пророчества немного верил, кажется, только один Николай.

Остальные, в том. числе и жена Николая, Александра Федоровна, видели в Распутине то, что им надо было: кто средство получить теплое место или обделать темное дело, кто просто здорового мужика, отличавшегося большими способностями по амурной части.

И Распутин шел вверх, окруженный поклонницами, вначале из народа, потом. из ‘сфер высоких’, где праздная, обеспеченная, сытая жизнь создали самый утонченный культ разврата.

В среде аристократии, буржуазии и вообще обеспеченных классов, приблизительно начиная с 80-х годов прошлого века, за редкими исключениями, простое, естественно природное влечение мужчины и женщины считалось ‘мещанством’, чем-то неприличным, влекущим за собой ‘некрасивое’ деторождение.

И ‘мещанство’ заменилось грязным, отвратительно-мерзким, утонченно-безобразным.

Как все пряное, острое, раздражающее — ‘новый культ любви’ им самим. надоел, опротивел, и стали оглядываться назад, на ‘мещанство’.

Так прожорливый гастроном, пресытившись тонкими блюдами, начинает тяготеть к ржаному сухарю, посыпанному обыкновенной солью, и кислым. щам.

И вот тут-то Распутин пришелся ко двору. Принес в ‘сверы’ и сухарь и кислые щи.

Молва про него росла, им. стали интересоваться, приглашать на интимные вечера, где его выступления сопровождались большим. успехом. Успех, конечно, коренился не в религиозных откровениях, а в его мужицкой физической мощи.

Недаром его называли ‘патологический случай’.

И по этой специальности практика у него была, как он выражался, ‘агромадная’.

Но когда Распутин очутился в роли ‘любимца двора’ и катался, как сыр в масле, он бросил свою личину и объявился во всю ширь своего безобразия.

Он стал тем, чем всегда был: развратным пьяницей, хитрым шарлатаном.

И обаяние его осталось только при дворе, где репутация его была непоколебима. А весь Петроград прекрасно знал, что это за ‘богоискатель’.

И когда он стал не в меру пакостить, когда его безобразия перешли все границы и стали сплошным. кошмаром — его ‘пришили’, как конокрада, и бросили в воду. Конец вполне заслуженный.

По распоряжению нового правительства тело Григория Распутина выкопано из могилы и предано сожжению.

Тоже правильно. Пусть никакого следа от него не останется, как и от тех, кто его оплакивает.

Иосиф Львович ОршерБорис Мирский

Сатирическая история от Рюрика до Революции

История России исправленная и дополненная(Борис Мирский)

Предисловие

Часть первая. Княжеский период

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Часть вторая. Московский период

Глава 1

Глава 2

Часть третья. Императорский период

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8. Николай II и последний

Заключение

История России от варягов и до ворягов(О. Л. Д’Ор)

I. Начало Руси

Славяне

Происхождение Русского государства

Призвание варягов

Олег

Игорь

Ольга

Святослав

Владимир Красное Солнышко

Ярослав Мудрый

Владимир Мономах

И прочие

Вече

II. Монгольское иго

Битва при реке Калке

Нашествие Батыя

Золотая орда

Дань

Александр Невский

Московское княжество

Куликовская битва

Свержение ига

III. Иоанн Грозный

Рождение

Воспитание Иоанна

Совершеннолетие

Забавы Иоанна Грозного

После пожара

Взятие Казани

Казни

Покорение Сибири

Смерть Грозного

IV. Смутное время

Борис Годунов

Лжедмитрий I

Лжедмитрий II

Междуцарствие

Минин и Пожарский

Иван Сусанин

V. Малороссия

Казаки

Богдан Хмельницкий

VI. Русь — империя

Петр Великий

Воспитание Петра

Стрельцы и потешные

Первая победа Петра

Петр-мореплаватель

Война со шведами

Полтавская битва

Окно в Европу

Петр-редактор

Науки и искусства

Сотрудники Петра

Царь-плотник

Смерть Петра I

Преемники Петра

Екатерина Великая

Иосиф Львович Оршер
Борис Мирский

История России исправленная и дополненная
(Борис Мирский)

История России от варягов и до ворягов
(О. Л. Д’Ор)

Вредная раса. Борьба с династиями
(Александр Амфитеатров)

Господа Обмановы
(Александр Амфитеатров)

Кесарево — кесаревичи
(Аркадий Бухов)

Притча об интеллигенте Лущихине
(Аркадий Бухов)

Начало
(Аркадий Бухов)

Вся правда о Распутине
(И. Ковыль-Бобыль)