‘The Life of Samuel Johnson, LL. D., Including а Journal of а Tour to the Hebrides. By James Boswell, Egq. А new Edition, with numerous Additions and Notes.’ By John Wilson Croker. LL. D. F. R. S. Five vols. 8-to.
London, 1831. ‘Жизнь Самюэля Джонсона, доктора правь, со включеніемъ дневника поздки на Гебридскіе острова. Сочиненіе Джемса Босвелля. Новое изданіе съ многочисленными дополненіями и примчаніями.’ Джона Вильсона Крокера, доктора правъ, члена королевскаго общества.
Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.
Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина
С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца—Типографа М. О. Вольфа. 1865
OCR Бычков М. Н.
Сочиненіе это совершенно обмануло наши ожиданія. Какъ ни были мы приготовлены къ тому, что встртимъ въ немъ разныя ошибки, мы все-таки вполн надялись, что оно составитъ драгоцнное пріобртеніе для англійской литературы, что въ немъ найдется много любопытныхъ фактовъ и дльныхъ примчаній, что слогъ примчаній будетъ чистъ, ясенъ и точенъ и что типографское выполненіе будетъ, какъ прилично новымъ изданіямъ классическихъ сочиненій, почти безошибочно. Къ сожалнію, мы вынуждены сказать, что достоинства труда м-ра Крокера стоятъ на ряду съ качествами извстной бараньей ноги, которую лъ за обдомъ докторъ Джонсонъ на дорог изъ Лондона въ Оксфордъ и о которой онъ сказалъ, со свойственною ему энергіею, что она была ‘такъ дурна, какъ только могла быть: дурно откормлена, дурно зарзана, дурно сохранена и дурно приготовлена.’ Это изданіе дурно составлено, дурно расположено, дурно написано и дурно напечатано.
Въ сочиненіи этомъ, ничто не поразило насъ такъ сильно, какъ незнаніе или небрежность м-ра Крокера, проявившаяся въ отношеніи къ фактамъ и хронологіи. Многія изъ ошибокъ его таковы, что насъ удивило бы, еслибъ благовоспитанный человкъ сдлалъ ихъ даже въ разговор. Примчанія ршительно кишатъ такими погршностями, въ которыя никогда не впалъ бы издатель, еслибъ онъ далъ себ малйшій трудъ проврить свои показанія или былъ по крайней мр хорошо знакомъ съ самою книгою, которую взялся объяснять примчаніями.
Мы не уврены, есть ли во всей исторіи человческаго ума такое странное явленіе, какъ эта книга. Многіе изъ самыхъ великихъ людей, какіе когда-либо жили, писали біографіи. Босвелль же былъ одинъ изъ самыхъ малыхъ людей, какіе когда-либо жили, и онъ-то одоллъ ихъ всхъ. Онъ былъ, — если врить сколько-нибудь его собственнымъ показаніямъ или единодушному свидтельству всхъ знавшихъ его, — человкъ самаго ограниченнаго и слабаго ума. Джонсонъ отзывался о немъ, какъ о маломъ, который упустилъ единственный случай сдлаться безсмертнымъ, тмъ, что не жилъ въ то время, когда написана была ‘Dunciad’. {Сатира Попа.} Боклеркъ употреблялъ его имя какъ выраженіе, вошедшее въ поговорку, для обозначенія скучнаго человка. Онъ былъ посмшищемъ всего того блестящаго общества, которое было обязано ему большею частью своей извстности. Онъ всегда ложился у ногъ какого-нибудь замчательнаго человка и добивался, чтобы на него плевали и топтали его подъ ногами. Онъ всегда получалъ какое-нибудь смшное прозвище и ‘обвивалъ его какъ внецъ вокругъ себя’, не въ переносномъ только, но и въ буквальномъ смысл. Онъ показывался на юбиле Шекспира всей толп, наполнявшей Стратфордъ на Авон, {Мсто рожденія и смерти Шекспира.} съ ярлыкомъ вокругъ шляпы, на которомъ была надпись: ‘Корсика Босвелль’. Въ своей ‘Поздк’ онъ объявилъ всему свту, что въ Эдинбург онъ былъ извстенъ подъ названіемъ ‘Паоли Босвелль’. {Названія Corsica Boswell и Paoli Boswell произошли отъ сочиненія Босвелія: ‘Account of Corsika, wilh memoirs of general Pasquali di Paoli’.} Раболпный и дерзкій, пустой и педантъ, ханжа и глупецъ, надутый фамильною гордостью и вчно кричащій о достоинств родоваго дворянина, но тмъ немене унижающійся до положенія сплетника, подслушивателя и посмшища лондонскихъ тавернъ, до такой степени любопытствовавшій знать всякаго, о комъ были толки, что, бывъ торіемъ и приверженцемъ господствующей церкви, онъ хлопоталъ, какъ намъ говорили, о знакомств съ Томомъ Пэномъ, {Thomas Paine (Achille Dochatelet) — извстный авторъ ‘The Rights of Man’ и членъ Національнаго Конвента.} до такой степени чванившійся самыми ребяческими отличіями, что, побывавъ при двор, онъ отправлялся не передвая одежды въ типографію, гд печаталась его книга, и призывалъ всхъ типографскихъ мальчиковъ полюбоваться его новыми манжетами и шпагою: таковъ былъ этотъ человкъ, и тмъ, что онъ былъ таковъ, онъ гордился и былъ доволенъ. Всякая вещь, которую другой скрывалъ бы, всякая вещь, разглашеніе которой заставило бы другаго повситься, была предметомъ живой и шумной радости для его слабой и болзненной души. Какія онъ говорилъ глупости, какія дкія вызывалъ возраженія, какъ въ одномъ мст его волновали дурныя предчувствія, изъ которыхъ ничего не вышло, какъ въ другомъ мст, проспавшись отъ пьянства, онъ читалъ молитвенникъ и опохмлялся, какъ онъ пошолъ посмотрть, какъ вшали людей, и возвратился полупьяный, какъ онъ прибавилъ пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ къ состоянію одного изъ своихъ маленькихъ дтей, за то, что двочка эта не пугалась безобразнаго лица Джонсона, какъ онъ страшно перепугался на мор, какъ моряки успокоивали его, какъ ребенка, какъ онъ былъ пьянъ на одномъ вечер у леди Коркъ и какъ его веселость надола дамамъ, какъ онъ былъ дерзокъ съ герцогинею Аргайльскою и какимъ гордымъ презрніемъ она подавила его дерзость, какъ полковникъ Маклеодъ смялся ему въ лицо надъ его нахальною навязчивостью, какъ его отецъ и сама дражайшая половина смялись и сердились при вид его дурачествъ, — о всхъ этихъ вещахъ онъ объявилъ всему свту, какъ будто бы он могли составлять предметъ гордости и хвастливой радости. Вс капризы своего характера, вс мечты своего тщеславія, вс свои ипохондрическія выходки, вс свои воздушные замки онъ выставлялъ наружу съ спокойнымъ самодовольствомъ, съ совершеннымъ отсутствіемъ сознанія, что онъ корчитъ изъ себя такого глупца, которому невозможно найти равнаго во всей исторіи человчества. Онъ со многими поступалъ дурно, но ни съ кмъ не поступалъ такъ дурно, какъ съ самимъ собою. Что такой человкъ написалъ одну изъ лучшихъ книгъ въ свт — довольно странно. Но это еще не все. Многіе лица, которые вели себя глупо въ дйствительной жизни и въ разговор которыхъ вовсе не проглядывала высшая сила ума, оставили намъ драгоцнныя сочиненія. Гольдсмитъ совершенно основательно изображенъ былъ однимъ изъ своихъ современниковъ какъ вдохновенный идіотъ, а другимъ — какъ существо, ‘которое писало какъ ангелъ и говорило какъ бднякъ Поль.’ Ля-Фонтенъ являлся въ обществ чисто простякомъ. Его промахи не были бы неумстны въ разсказахъ Гіероклеса. {‘Asteia’ — собраніе шутокъ и анекдотовъ на греческомъ язык.} Но эти люди достигли литературнаго отличія вопреки своимъ слабостямъ. Босвелль же достигъ его по причин своихъ слабостей. Еслибъ онъ не былъ великимъ глупцомъ, то онъ никогда не былъ бы и великимъ писателемъ. Безъ всхъ тхъ свойствъ, которыя длали изъ него смхъ и мученіе тхъ, въ кругу которыхъ онъ жилъ: безъ навязчивости, пронырливости, наглости, наушничанья, нечувствительности ко всякому укору, онъ никогда не могъ бы написать такую прекрасную книгу. Это былъ рабъ, гордившійся своимъ рабствомъ, Поль Прай, убжденный, что свойственныя ему любопытство и болтливость составляютъ добродтели, ненадежный товарищъ, никогда не затруднявшійся отплатить за самое радушное гостепріимство самымъ низкимъ нарушеніемъ доврія, человкъ безъ деликатности, безъ стыда, безъ достаточнаго смысла, чтобы знать, когда онъ оскорблялъ чувства другихъ или самъ подвергался осмянію, — и потому-то, что онъ былъ всмъ этимъ, онъ неизмримо превзошелъ, въ важной отрасли литературы, такихъ писателей, какъ Тацитъ, Кларендонъ, Альфіери и его же собственный идолъ Джонсонъ.
Изъ тхъ талантовъ, которые обыкновенно доводятъ людей до отличія, какъ писателей, Босвелль не имлъ ршительно ни одного, во всхъ его произведеніяхъ нтъ ни одного ему лично принадлежащаго замчанія о литератур, политик, религіи или обществ, которое не было бы или общимъ мстомъ или нелпостью. Его разсужденія о наслдственномъ благородств, о торговл невольниками, о передач правъ поземельной собственности могутъ служить примрами. Сказать, что эти мста состоятъ изъ софизмовъ, значило бы сдлать имъ слишкомъ большой комплиментъ. Они не имютъ никакого притязанія на аргументъ, ни даже на смыслъ. Онъ привелъ безчисленное множество замчаній, сдланныхъ имъ самимъ въ теченіе разговора. Изъ замчаній этихъ мы не припомнимъ ни одного, которое было бы свыше умственныхъ способностей пятнадцати-лтняго мальчика. Онъ напечаталъ многія изъ своихъ собственныхъ писемъ, и въ этихъ письмахъ онъ всегда или неистово декламируетъ или пустословитъ. Логики, краснорчія, остроумія, вкуса — всего того, что, какъ вообще полагаютъ, длаетъ книгу цнною, ему ршительно недоставало. Онъ имлъ, въ самомъ дл, быструю наблюдательность и хорошую память. Качества эти, еслибы онъ былъ человкъ со смысломъ и добродтелью, едва могли бы, сами по себ, сдлать его замчательнымъ, но потому что онъ былъ глупцомъ, блюдолизомъ и щеголемъ — они обезсмертили его.
Т части его книги, которыя, разсматриваемыя сами по себ, не имютъ ршительно никакой цны, становятся очаровательны, когда мы читаемъ ихъ, какъ изображенія характера писателя. Дурныя сами по себ, он хороши въ драматическомъ смысл, подобно безсмыслицамъ судьи Шаллоу, ломаному англійскому языку д-ра Каюса, или неумстнымъ согласнымъ Флюэллена. {Дйствующія лица въ произведеніяхъ Шекспира}. Изъ всхъ, писавшихъ свою исповдь, Босвелль наиболе искренній. Другіе люди, которые увряли, что раскрываютъ свое сердце, напримръ Руссо и лордъ Байронъ, писали очевидно съ постояннымъ разсчетомъ на эффектъ и заслуживаютъ наимене доврія тамъ, гд они кажутся наиболе искренними. Едва ли есть человкъ, который не согласился бы скоре сознаться въ большихъ злодяніяхъ и въ мрачныхъ и бурныхъ страстяхъ своихъ, чмъ заявить о мелочности своего тщеславія и дикихъ фантазіяхъ. Легче найти такого человка, который сознался бы въ дйствіяхъ, подобныхъ дйствіямъ Цезаря Борджіа или Дантона, чмъ такого, который разсказалъ бы всмъ о мечтаніяхъ, подобныхъ мечтаніямъ Альнаскара и Мальволіо. Тми слабостями, которыя большая часть людей затаиваютъ въ сокровеннйшихъ изгибахъ души, чтобы не открыть ихъ даже взорамъ дружбы и любви, тми именно слабостями Босвелль похвалялся предъ всмъ свтомъ. Онъ былъ совершенно откровененъ, потому что слабость его ума и вчно тревожное достояніе духа мшали ему замчать, когда онъ становился смшнымъ. Книга его вы на что такъ не похожа, какъ на разговоры обитателей Palace of Truth.
Слава его велика, и мы не сомнваемся, что она будетъ прочна, но это слава особаго рода, и въ самомъ дл, она удивительно похожа на безславіе. Мы не знаемъ никакого другаго случая, въ которомъ бы свтъ длалъ такое большое различіе между книгою и ея авторомъ. Вообще книгу и автора считаютъ за одно. Восхищаться книгою значитъ восхищаться авторомъ. То, кто было съ Босвеллемъ, составляетъ исключеніе и, мы полагаемъ, единственное исключеніе изъ этого правила. Вс признаютъ его сочиненіе занимательнымъ, поучительнымъ, въ высшей степени оригинальнымъ, тмъ не мене оно не принесло ему ничего, кром презрнія. Весь свтъ читаетъ его, весь свтъ наслаждается имъ, но мы не припомнимъ, чтобы намъ случилось когда-либо прочесть или услышать какое-нибудь изъявленіе уваженія или удивленія къ человку, которому мы обязаны столь многимъ поучительнымъ и занимательнымъ. Въ то время, какъ выходили одно за другимъ изданія его книги, сынъ его, какъ говоритъ намъ м-ръ Крокеръ, стыдился ея и терпть не могъ, когда о ней упоминали. Чувство это было естественно и разумно. Сэръ Александръ видлъ, что униженіе автора было пропорціонально извстности книги. Даже издатели сочиненій этого несчастнаго джентльмена забывали о своемъ долг по отношенію къ нему и, — подобно пуританамъ-казуистамъ, поднимавшимъ, во имя власти короля, оружіе противъ его личности, — нападали на автора, оказывая уваженіе сочиненіямъ. Напримръ м-ръ Крокеръ написалъ 2500 замтокъ о жизни Джонсона, а между тмъ едвали онъ когда упоминаетъ безъ выраженія нкотораго презрнія о біограф, произведеніе котораго онъ такъ усиленно старался объяснить.
Злымъ человкомъ Босвелль конечно не былъ. Но и злость самаго злаго сатирика едвали могла бы уязвить глубже, чмъ безсмысленная болтливость Босвелля. Бывъ самъ нечувствителенъ къ насмшкамъ и презрнію, онъ съ увренностью предполагалъ и въ другихъ такое же равнодушіе. Онъ не стыдился выставлять себя предъ всмъ свтомъ низкимъ шпіономъ, ничтожнымъ болтуномъ, униженнымъ угодникомъ, не оправдываемымъ и бдностью, не стыдился разсказывать сотни исторій о своей собственной дерзости и глупости и о тхъ оскорбленіяхъ, которыя навлекали на него его дерзость и глупость. Естественно, что онъ обнаружилъ мало скромности въ тхъ случаяхъ, когда дло шло о чувствахъ или чести другихъ. Конечно ни одинъ человкъ еще не распространялъ такихъ разсказовъ о лицахъ, въ любви или уваженіи къ которымъ онъ открыто сознавался. Босвелль непремнно выставилъ бы своего героя такимъ же презрннымъ, какимъ онъ былъ самъ, еслибъ герой его не имлъ дйствительно нкоторыхъ нравственныхъ и умственныхъ качествъ самаго высшаго разряда. Лучшимъ доказательствомъ, что Джонсонъ былъ дйствительно человкъ необыкновенный, служитъ то, что характеръ его, вмсто того, чтобы быть уроненнымъ, былъ вообще поднятъ сочиненіемъ, въ которомъ вс его пороки и слабости выставлены боле безпощадно, чмъ они были когда-либо выставляемы Чорчиллемъ и Кенрикомъ. {Churchill — англійскій сатирикъ, нападавшій на Джонсона.— Kenrick — основатель ‘London Review’.}
Джонсонъ состарвшійся, Джонсонъ въ своей полной слав и пользующійся достаточнымъ состояніемъ, намъ боле знакомъ, чмъ какой-либо другой человкъ въ исторіи. Все, относящееся до него: его сюртукъ, его парикъ, его фигура, его лицо, его золотушность, его пляска св. Вита, его шаткая походка, его моргающій глазъ, вншніе знаки, боле чмъ ясно выражавшіе, когда онъ бывалъ доволенъ обдомъ, его ненасытимый апетитъ къ рыбному соусу и къ пастету изъ телятины съ черносливомъ, его неутолимая жажда къ чаю, его привычка задвать гуляя за тумбы, его таинственное обыкновеніе копить кусочки померанцевой корки, его утреннія дремоты, его полуночные диспуты, его кривлянья, его бормотаніе, его ворчаніе, его пыхтніе, его сильное, тонкое и ловкое краснорчіе, его саркастическое остроуміе, его запальчивость, его дерзость, его припадки неистовой ярости, его странные домочадцы — старый м-ръ Леветтъ и слпая м-съ Вилліамсъ, котъ Годжъ и негръ Франкъ, — все это намъ такъ же хорошо знакомо, какъ предметы, которыми мы были окружены съ дтства. Но мы не имемъ точныхъ свдній о тхъ годахъ жизни Джонсона, въ теченіе которыхъ окончательно установились его характеръ и его привычки. Мы знаемъ его не такимъ, какимъ знали его люди его поколнія, а какимъ знали его т, чьимъ онъ могъ бы быть отцомъ. Въ томъ славномъ клуб, котораго онъ былъ однимъ изъ достойнйшихъ членовъ, мало было такихъ лицъ, которые могли помнить время, когда его слава еще не была вполн упрочена и когда онъ не имлъ еще совершенно установившихся привычекъ. Онъ уже составилъ себ имя въ литератур въ то время, когда Рейнольизъ и Бартоны были еще мальчиками. Онъ былъ около 20 лтъ старше Борка, Гольдсмита и Жерарда Гамильтона, около 30 лтъ старше Гиббона, Боклерка и Лангтона и около 40 лтъ старше лорда Сговелля, сэра Вилліама, Джонса и Виндгама. Босвелль и м-съ Траль, два писателя, у которыхъ мы почерпаемъ большую часть свдній нашихъ о немъ, увидали его въ первый разъ только тогда, когда ему было уже добрыхъ 50 лтъ, когда большая часть его великихъ произведеній уже сдлалась классическими и когда пенсія, положенная ему отъ короны, уже поставила его вн бдности. Изъ тхъ замчательныхъ людей, которые составляли самый тсный кружокъ его, подъ конецъ его жизни, сколько мы припомнимъ, только одинъ зналъ его въ первыя десять или двнадцать лтъ его пребыванія въ столиц, это Давидъ Гаррикъ, но, какъ кажется, Давидъ Гаррикъ не особенно часто видался въ т годы съ своимъ согражданиномъ.
Джонсонъ попалъ въ Лондонъ въ то именно время, когда положеніе литератора было самое бдственное и униженное. Это была темная ночь между двумя солнечными днями. Вкъ покровительства уже прошелъ. Вкъ общей любознательности и пониманія еще не наставалъ. Въ настоящее время число читающихъ такъ велико, что популярный писатель можетъ жить въ комфорт и довольств деньгами, получаемыми за свои сочиненія. Въ царствованіе же Вильгельма III, Анны и Георга I, даже такіе люди, какъ Коггривъ и Аддисонъ едвали могли бы жить, какъ прилично джентльменамъ, однимъ тмъ, что выручали бы продажею своихъ сочиненій. Но недостатокъ естественнаго спроса на литературу былъ боле чмъ восполненъ, въ конц XVII и начал XVIII столтія, искусственнымъ поощреніемъ, обширною системою подарковъ и награжденій. Еще можетъ-быть не было такого времени, въ которое награды за литературныя заслуги были бы такъ блестящи и въ которое люди, хорошо писавшіе, имли бы такой легкій доступъ въ самое лучшее общество и къ высшимъ отличіямъ въ государств. Предводители обихъ большихъ партій, на которыя раздлилось королевство, покровительствовали литератур, соперничая въ щедрости. Конгривъ, едва достигнувъ совершеннолтія, получилъ въ награду за свою первую комедію {‘The Old Bachelor’.} такія мста, которыя доставили ему независимое существованіе на всю жизнь. Смитъ, несмотря на то, что его ‘Hippolytus and Phaedra’ не имла успха, былъ бы утшенъ содержаніемъ въ триста фунтовъ стерлинговъ въ годъ, еслибы не его собственная глупость. Ровъ былъ не только поэтомъ-лавреатомъ, но и таможеннымъ надсмотрщикомъ въ лондонскомъ порт, клеркомъ совта при принц Валлійскомъ и секретаремъ представленій при лорд-канцлер. Гьюзъ былъ секретаремъ мировыхъ коммиссій. Амброзъ Филипсъ былъ судьею прерогативнаго суда въ Ирландіи. Локкъ былъ коммиссаромъ аппелляцій и совта торговли. Ньютонъ былъ начальникомъ монетнаго двора. Степни и Прайоръ были посылаемы въ особенно важныя дипломатическія миссіи. Гей, начавшій свое поприще мальчикомъ у торговца шелкомъ, сдлался, въ 25 лтъ, секретаремъ миссіи. Поэм на смерть Карла II и ‘The City and Country Mouse’ Монтегью обязанъ былъ своимъ вступленіемъ на государственное поприще, своимъ графствомъ, своимъ орденомъ подвязки, своимъ званіемъ контролера казначейства. Свифтъ, еслибы не непреодолимое предубжденіе королевы, былъ бы епископомъ. Оксфордъ, съ своимъ блымъ жезломъ {Блый жезлъ составляетъ знакъ власти лорда казначейства.} въ рук, прошелъ сквозь толпу просителей, чтобы привтствовать Парнелля, когда этотъ остроумный писатель отсталъ отъ виговъ. Стиль былъ коммиссаромъ гербовыхъ пошлинъ и членомъ парламента. Артуръ Меннарингъ былъ коммиссаромъ таможни и контролеромъ ссудной казни. Тинкелль былъ секретаремъ при лордахъ судьяхъ Ирландіи. Аддисонъ былъ статсъ-секретаремъ.
Это щедрое покровительство введено было въ моду, какъ кажется, благороднымъ Дорсетомъ, который былъ почти единственный знатный стихотворецъ двора Карла II, обладавшій творческимъ талантомъ, но нуждавшимся въ помощи дворянской короны. Монтегью обязанъ былъ своимъ возвышеніемъ благосклонности Дорсета и въ теченіе всей своей жизни подражалъ той щедрости, которой онъ самъ былъ такъ многимъ обязанъ. Предводители торіевъ, Гарли и Болинброкъ, въ особенности, соперничали съ главными представителями партіи виговъ въ рвеніи къ поощренію литературы. Но вскор по восшествіи на престолъ Ганноверскаго дома произошла перемна. Верховная власть перешла къ человку, который мало заботился о поэзіи или краснорчіи. Значеніе нижней палаты постоянно возрастало. Правительство вынуждено было отдлять на пріобртеніе поддержки со стороны парламента значительную часть того покровительства, которое обращалось прежде на поощреніе литературныхъ заслугъ, и Вальполь не имлъ ни малйшаго побужденія отклонить какую-нибудь часть подкупнаго фонда на цли, которыя онъ считалъ пустыми. Онъ имлъ необыкновенную способность къ управленію и къ пренію. Но онъ мало обращалъ вниманія на книги и мало питалъ уваженія къ писателямъ. Одна изъ грубыхъ шутокъ друга его, сэра Чарльза Ганбёри Вилліамса {Sir Charles Hanbury Williams (1709—1759) литераторъ и дипломатъ, бывшій посланникомъ въ Россіи. Произведенія его отличаются остротою, но не изяществомъ.}, нравилась ему гораздо больше, чмъ ‘Seasons’ Томсона или ‘Ратеlа’ Ричардсона. Онъ замтилъ, что нкоторые изъ отличныхъ писателей, которыхъ благосклонность Галифакса превратила въ государственныхъ людей, были чисто помхою для своей партіи, ротозями на служб и нмыми въ парламент. Поэтому, въ теченіе всего своего управленія, онъ одинъ оказалъ покровительство хоть одному человку съ дарованіемъ. Лучшіе писатели этого вка всми силами поддерживали оппозицію и способствовали къ возбужденію того недовольства, которое, погрузивъ націю въ безразсудную и несправедливую войну, ниспровергнуло министра, чтобы очистить мсто для людей мене способныхъ и одинаково безнравственныхъ. Оппозиція могла вознаградить своихъ защитниковъ не многимъ больше, чмъ общаніями и ласками. С.-Джемсъ не хотлъ дать ничего, Лестерскій же домъ не имлъ чего дать.
Такъ въ то время, когда Джонсонъ началъ свое литературное поприще, писатель не многаго могъ ожидать отъ покровительства сильныхъ. Покровительство же публики не давало средствъ къ порядочному существованію. Цны, платимыя авторамъ книгопродавцами, были такъ низки, что и человкъ съ значительными способностями и неослабнымъ трудолюбіемъ могъ заработать не многимъ больше, чмъ сколько необходимо было для обезпеченія его ежедневныхъ нуждъ. Тощія коровы съли тучныхъ. Тонкіе и завядшіе колосья пожрали хорошіе. Время богатой жатвы прошло и насталъ періодъ голода. Все грязное и жалкое могло теперь быть вполн выражено словомъ поэтъ. Это слово обозначало существо одтое какъ чучело, коротко знакомое съ буфетными прилавками и полпивными и вполн способное судить о сравнительныхъ достоинствахъ общаго отдленія тюрьмы King’s Bench и Mount Scoundrel въ Флит. {King’s Bench prison и Fleet — долговыя тюрьмы, послдняя уже уничтожена. Mount Scoundrel (мошенничья гора) было отдленіе тюрьмы Fleet, въ которомъ помщали лицъ самаго низшаго класса.} Даже самые бдные жалли его — и они очень могли жалть его, ибо хотя ихъ положеніе было такъ же низко, но ихъ стремленія не были такъ возвышенны и ихъ сознаніе обиды не было такъ глубоко. Жить на чердак надъ четырьмя лстницами, обдать въ подвал съ лакеями безъ мста, переводить по 10 часовъ въ день за жалованье копателя каналовъ, быть гоняему полиціею изъ одного вертепа нищеты и заразы въ другой, изъ Grub Street въ S-t George’s Fields и изъ S-t George’s Fields въ глухіе переулки позади церкви св. Мартина, спать на крыльц въ іюн и въ зол стекляннаго завода въ декабр, умереть въ госпитал и быть похороненнымъ въ общей могил, — вотъ какова была участь не одного писателя, который, еслибы жилъ тридцатью годами ране, былъ бы допускаемъ въ Kitcat или Scriblerus клубы, засдалъ бы въ парламент и былъ бы удостоиваемъ посольства къ высокимъ союзникамъ, — писателя, который, еслибы жилъ въ наше время, нашелъ бы поощреніе, едвали мене щедрое, въ Albemarle Street или въ Paternoster Row. {Центры книжной торговли.}
Какъ всякій климатъ иметъ свои болзни, такъ точно каждый жизненный путь иметъ свои особенныя искушенія. Литераторы, безъ сомннія, всегда имли свою долю слабостей, тщеславія, зависти, болзненной чувствительности. Затмъ къ этимъ недостаткамъ присоединились недостатки, свойственные вообще людямъ, которыхъ существованіе не обезпечено и которыхъ правила подвержены испытанію жестокими бдствіями. Вс пороки игрока и нищаго соединились съ пороками писателя. Выигрыши въ жалкой лоттере книгодланія едвали были мене разорительны, чмъ проигрыши. Если и приходило счастье, то приходило при такихъ обстоятельствахъ, что оно неизбжно обращалось во зло. Посл цлыхъ мсяцевъ голода и отчаянья, полное третье представленіе {Драмматическимъ писателямъ предоставлялся полный сборъ въ третье представленіе ихъ пьесъ.} или хорошо принятое посвященіе набивали гинеями карманы тощаго, оборваннаго, неумытаго поэта. Онъ спшилъ насладиться тою роскошью, призраки которой часто представлялись его уму въ то время, какъ онъ спалъ въ зол и лъ картофель въ ирландской харчевн въ Shoe Lane. Проходила недля тавернъ — и онъ снова былъ обреченъ на цлый годъ ночныхъ погребовъ. Такова была жизнь Саваджа, Бойза и толпы другихъ. То блистая въ шляпахъ и жилетахъ съ золотымъ галуномъ, то лежа въ постели, потому что разорвалось въ клочки платье, или нося бумажный галстухъ, потому что блье въ заклад, то распивая шампанское и токайское съ Betty Careless, то стоя у окошекъ харчевни въ Porridge island, чтобы вкушать ароматъ того, чего не могли достать отвдать, — они знали роскошь, знали нищету, но никогда не звали комфорта. Эти люди были неисправимы. Они смотрли на регулярный, скромный образъ жизни съ такимъ же отвращеніемъ, какое чувствуетъ къ осдлости и къ стсненіямъ и обезпеченности цивилизованныхъ обществъ старый цыганъ или могокскій охотникъ. Они были такъ же неукротимы, такъ же привязаны къ своей пустынной свобод, какъ дикій оселъ. Ихъ такъ же трудно было привлечь къ занятіямъ человка, живущаго въ общественной сред, какъ трудно пріучить единорога повиноваться и жить въ стойл. Хорошо было уже и то, что они, подобно зврямъ еще боле свирпой породы, не терзали рукъ, удовлетворявшихъ ихъ нужды. Помочь имъ было невозможно, и самые благотворительные изъ людей утомлялись наконецъ, давая пособіе, которое истрачивалось съ самою дикою расточительностью, какъ скоро получалось. Если жалкому бродяг доставалась сумма денегъ, которою, при должной бережливости, онъ могъ бы прожить шесть мсяцевъ, то онъ тотчасъ же тратилъ ее на самыя странныя прихоти чувственности — и не проходило сорока осьми часовъ, какъ поэтъ уже снова надодалъ своимъ знакомымъ, прося два пенса на покупку порціи бычачьей ноги въ подвальной кухмистерской. Если его друзья давали ему убжище въ своихъ домахъ, то дома эти были немедленно обращаемы въ непотребныя мста и кабаки. Всякій порядокъ нарушался, всякое дло останавливалось. Самый добродушный хозяинъ начиналъ раскаяваться въ своемъ рвеніи помочь въ нужд даровитому человку, когда слышалъ, какъ его гость ревлъ, требуя въ пять часовъ утра еще пунша.
Не многимъ лучшимъ писателямъ посчастливилось больше. Попъ былъ выведенъ изъ бдности дятельнымъ покровительствомъ, которое, въ молодости его, оказывали об великія политическія партіи его переводу Гомера. Юнгъ получилъ единственную пенсію, какая, сколько мы припомнимъ, была назначена сэромъ Робертомъ Вальполемъ, въ награду за чисто литературныя заслуги. Одинъ или двое изъ числа многихъ поэтовъ, приставшихъ къ оппозиціи, а именно Томсонъ и Маллетъ, посл многихъ жестокихъ страданій, получили отъ своихъ политическихъ друзей средства къ существованію. Ричардсонъ, какъ человкъ со смысломъ, содержалъ свою лавку, а лавка содержала его, — что едвали могли сдлать его романы, какъ бы ни были они увлекательны. Ничто не могло быть печальне, какъ положеніе даже самыхъ способныхъ изъ тхъ людей, существованіе которыхъ, въ то время, зависло отъ ихъ литературныхъ занятій. Джонсонъ, Коллинсъ, Фильдингъ и Томсонъ, были конечно четыре самые замчательные личности, какихъ произвела Англія въ теченіе XVIII столтія. Всмъ извстно, что они вс четверо сидли въ тюрьм за долги.
И въ такія бдствія и затрудненія Джонсонъ окунулся на двадцать осьмомъ году своей жизни. Съ этого времени и до его 53 — или 54-го года мы мало имемъ о немъ свдній, мало, разумемъ мы, сравнительно съ тми полными и точными свдніями, которыя мы имемъ о его дятельности и привычкахъ подъ конецъ его жизни. Онъ вынырнулъ наконецъ изъ чердаковъ и 6-ти пенсовыхъ харчевенъ, въ общество людей образованныхъ и богатыхъ. Слава его упрочилась, ему была назначена пенсія, достаточная для покрытія его нуждъ, и онъ вышелъ на свтъ, чтобы удивлять то поколніе, съ которымъ имлъ почти такъ же мало общаго, какъ съ французами или испанцами.
Въ молодые годы ему случалось видть сильныхъ, но онъ видлъ ихъ какъ видитъ нищій. Теперь онъ являлся между ними какъ товарищъ. Потребность развлечегія и назиданія, въ теченіе двадцати лтъ, постепенно увеличивалась. Цны на литературный трудъ возвысились, и т вновь появившіеся литераторы, въ обществ которыхъ Джонсону предстояло теперь обращаться, были большею частью лица совершенно отличные отъ тхъ, которые прохаживали съ нимъ цлыя ночи по улицамъ, за неимніемъ помщенія. Боркъ, Робертсонъ, Вартоны, Грей, Maзонъ, Гиббонъ, Адамъ Смитъ, Битти, сэръ Вилліамъ Джонсъ, Гольдсмитъ и Чорчилль были самые замчательные писатели изъ втораго, такъ сказать, поколнія Джонсонова вка. Изъ этихъ людей въ одномъ только Чорчилл мы можемъ замтить боле яркія черты того характера, которымъ отличались вс вообще поэты въ эпоху, когда Джонсонъ въ первый разъ пріхалъ въ Лондонъ. Изъ остальныхъ едвали кто испыталъ давленіе жестокой бдности. Почти вс они рано были приняты на ног равенства въ самомъ порядочномъ обществ. Это были люди совсмъ не того разряда, къ какому принадлежали труженики Корля и Осборна. {Curll и Osborne — книгопродавцы того времени, жестоко эксплуатировавшіе писателей.}
Джонсонъ явился между ними единственнымъ представителемъ прошедшаго вка, послднимъ потомкомъ той чистой расы гробъ-стритскихъ наемниковъ, послднимъ изъ того поколнія писателей, которыхъ жалкая бдность и распутный образъ жизни составляли неистощимый предметъ для сатирическаго ума Попа. Отъ природы получилъ онъ грубую наружность, болзненный организмъ и раздражительный темпераментъ. Обстановка, среди которой протекли ранніе годы его мужескаго возраста, сообщила его обращенію и даже его нравственному характеру нкоторыя особенности, приводившія въ ужасъ образованные существа, которые сдлались товарищами его старости. Извращенная неправильность его распредленія времени, его грязная наружность, его припадки напряженной дятельности, прерываемые долгими промежутками бездйствія, его странное воздержаніе и одинаково странное обжорство, его дятельная благотворительность, составляющая противоположность съ постоянною грубостью и въ иныхъ случаяхъ свирпостью его обращенія въ обществ, — все это длало его совершеннымъ оригиналомъ въ глазахъ тхъ, съ кмъ онъ провелъ послднія двадцать лтъ своей жизни. Въ нкоторыхъ отношеніяхъ онъ былъ безъ сомннія оригиналомъ. Но, еслибы мы имли полныя свднія о лицахъ, длившихъ съ нимъ первыя трудности, мы вроятно нашли бы, что замчаемыя нами особенности въ его манерахъ составляютъ недостатки общіе въ немъ съ тмъ классомъ людей, къ которому онъ принадлежалъ. Онъ лъ въ Стритгамъ-парк такъ же, какъ имлъ обыкновеніе сть за ширмами у С.-Джонскихъ воротъ, {Въ Стритгамъ-парк жило семейство Thrale. У С.-Джонскихъ воротъ жилъ м-ръ Gave, первый книгопродавецъ, для котораго работалъ Джонсонъ. Когда м-ръ Gave приглашалъ его обдать, то Джонсонъ не ршался сидть за столомъ съ другими приглашенными, стыдясь своего изорваннаго платья, а обдалъ въ той же комнат, но за ширмами.} когда онъ стыдился показать свое изорванное платье. Онъ лъ, какъ было естественно сть человку, который, въ теченіе значительной части своей жизни, проводилъ утро въ сомнніи, будетъ ли ему что сть пополудни. Обстоятельства его прежней жизни пріучили его съ твердостью переносить лишеніе, но не съ умренностью вкушать наслажденіе. Онъ могъ поститься, но когда не постился, то пожиралъ свой обдъ какъ голодный волкъ, причемъ у него напрягались на лбу жилы и по щекамъ катился потъ. Онъ почти никогда не пилъ вина. Но когда онъ пилъ его, то пилъ жадно и изъ большихъ стакановъ. Это были собственно смягченныя проявленія того самаго нравственнаго недуга, который свирпствовалъ съ такою смертельною злокачественностью въ его друзьяхъ Савадж и Бойз. Такой грубости и запальчивости, какую онъ обнаруживалъ въ обществ, и слдовало ожидать отъ человка, котораго нравъ, не мягкій отъ природы, былъ долго испытываемъ самыми горькими бдствіями, лишеніемъ пищи, тепла и одежды, надоданіями кредиторовъ, дерзостью книгопродавцевъ, насмшками глупцовъ, неискренностью покровителей, тмъ хлбомъ, который составляетъ самую горькую изъ пищъ, тми лстницами, которыя составляютъ самые утомительные изъ всхъ путей, тою обманутою надеждою, которая болзненно поражаетъ сердце. Чрезъ все это дурно одтый, грубый, неуклюжій педантъ мужественно пробился къ отличію и къ власти. Естественно, что въ отправленіи своей власти онъ былъ ‘ео immitior quia toleraverat’, что, хотя сердце его было, безъ сомннія, великодушно и человчно, его обращеніе въ обществ было жестоко и деспотично. Жестокому бдствію онъ оказывалъ не только сочувствіе, но и щедрую помощь. Къ страданію же, какое причиняетъ жесткое слово чувствительной душ, онъ не имлъ никакой жалости, это было такого рода страданіе, котораго онъ почти не могъ понять. Онъ могъ снести домой на плечахъ больную, изнемогавшую отъ голода двушку съ улицы. Онъ обратилъ свой домъ въ мсто убжища для толпы жалкихъ стариковъ, не имвшихъ другаго пристанища, и никакая ихъ сварливость и неблагодарность не утомляли его благотворительности. Но страданія оскорбленнаго тщеславія казались ему смшны, и онъ съ трудомъ проникался достаточною жалостью даже къ страданіямъ оскорбленнаго чувства привязанности. Онъ видлъ и перенесъ столько жестокихъ бдъ, что его не трогали ничтожныя бдствія, и онъ, повидимому, думалъ, что всякій долженъ былъ имть, по отношенію къ этимъ бдствіямъ, такую же затвердлость, какъ онъ. Онъ сердился на Босвелля за то, что тотъ жаловался на головную боль, сердился на м-съ Траль за то, что она досадовала на дорожную пыль и на кухонный чадъ. Это были, по его выраженію, ‘пошлыя стованія’, которыя слдовало бы стыдиться высказывать въ мір столь полномъ грха и скорби. Гольдсмитъ, плакавшій о томъ, что ‘Godnatured Мап’ не имлъ успха, не внушалъ ему никакой жалости. Хотя его собственное здоровье не было хорошо, но онъ терпть не могъ и презиралъ болзненныхъ. Денежныя потери, — если только он не доводили подвергавшагося имъ до ршительнаго нищенства, — мало трогали его. Люди, которыхъ сердца были смягчены довольствомъ, говорилъ онъ, могутъ плакать надъ такими случаями, все же, чего можно ожидать отъ простаго человка, это, чтобы онъ не смялся. Онъ не былъ особенно тронутъ даже зрлищемъ леди Тавистокъ, умиравшей съ горя отъ потери мужа. Онъ считалъ такую скорбь излишествомъ, которое позволительно только празднымъ и богатымъ. Прачка, оставшись вдовою съ девятью маленькими дтьми, не зарыдалась бы до-смерти.
Отъ лица, такъ мало безпокоившагося о мелкихъ сердечныхъ скорбяхъ, нельзя было ожидать слишкомъ большаго уваженія къ чувствамъ другихъ въ обыкновенныхъ общественныхъ столкновеніяхъ. Онъ не могъ понять, какъ какой-нибудь сарказмъ или какой-нибудь выговоръ могъ длать человка дйствительно несчастнымъ. ‘Любезный докторъ, сказалъ онъ Гольдсмиту, какое зло причиняется человку тмъ, что его называютъ Олоферномъ?’ ‘Pooh Ma’am, воскликнулъ онъ къ м-съ Картеръ, длается ли кто хуже отъ того, что о немъ дурно говорятъ?’ Вжливость была удачно названа доброжелательствомъ въ мелочахъ. Джонсонъ былъ невжливъ, не потому чтобы ему недоставало доброжелательства, а потому, что мелочи казались ему мельче, чмъ другимъ, которые не знали, что значитъ жить на 4 1/2 пенса въ день.
Характеристическую особенность его ума составляло сочетаніе великихъ способностей съ низкими предразсудками. Еслибы мы судили о немъ по лучшимъ сторонамъ его ума, то мы ставили бы его почти такъ же высоко, какъ ставилъ его Босвелль, въ своемъ идолопоклонств, судя же по худшимъ сторонамъ его ума, мы поставили бы его даже ниже самого Босвелля. Тамъ, гд онъ не находился подъ вліяніемъ какой-нибудь странной совстливости или какой-нибудь преобладавшей страсти, которая мшала ему смло и должнымъ образомъ изслдовать предметъ, онъ являлся осторожнымъ и проницательнымъ мыслителемъ, только слишкомъ уже склоннымъ къ скептизму и слишкомъ уже любящимъ парадоксъ. Никто не былъ мене способенъ быть обманутымъ ложными выводами въ аргументахъ или преувеличенными показаніями о факт. Но если въ то время, какъ онъ сбивалъ софизмы и изобличалъ ложное свидтельство, ему представлялись вдругъ какіе-нибудь дтскіе предразсудки, которые даже въ порядочной дтской возбудили бы смхъ, онъ бывалъ поражаемъ какъ-бы волшебною силою. Умъ его, подъ вліяніемъ этого очарованія, уменьшался въ объем отъ гигантскаго роста до малости карлика. Т, которые только что восхищались его объемомъ и силою, теперь столько же удивлялись его странной узкости и слабости, подобно рыбаку въ арабской сказк, видвшему, какъ геній, котораго станъ оснялъ весь берегъ моря и который казалось могъ поспорить силою съ цлою арміею, съёжился до размровъ его маленькой тюрьмы и лежалъ тамъ, какъ безпомощный рабъ чаръ Соломона.
Джонсонъ имлъ привычку доискиваться, съ чрезвычайною строгостью, доказательства для всхъ разсказовъ, которые были только странны. Но когда они были не только странны, но и сверхъестественны, то строгость его ослабвала. Онъ становился доврчивымъ въ тотъ именно моментъ, въ который и самые доврчивые люди становятся скептиками. Замчательна какъ въ его сочиненіяхъ, такъ и въ разговор, противоположность между небрежностью, съ какою онъ отвергаетъ недостоврные анекдоты, — даже и тогда, когда они согласны съ общими законами природы, — и почтительностью, съ какою онъ поддерживаетъ самые дикіе разсказы, относящіеся до невидимаго міра. Человкъ, который разсказывалъ ему о водяномъ смерч или о метеорномъ камн, вообще получалъ за это прямо названіе лжеца. Тотъ же, кто говорилъ ему о какомъ-нибудь предсказаніи или сн, дивнымъ образомъ сбывшемся, былъ увренъ, что его выслушаютъ благосклонно. ‘Джонсонъ, замтилъ Гогартъ, подобно царю Давиду, говоритъ, въ своемъ усердіи, что вс люди лжецы.’ ‘Его недоврчивость, говоритъ м-съ Траль, переходила почти въ болзнь.’ Она разсказываетъ намъ, какъ онъ отдлалъ джентльмена, который сообщилъ ему свдніе объ одномъ ураган, бывшемъ въ Вестъ-Индіи, и бднаго квакера, который разсказалъ ему какой-то странный случай съ каленымъ ядромъ, брошеннымъ при осад Гибралтара. ‘Это не такъ. Это не можетъ быть правда. Не разсказывайте больше этой исторіи. Не можете себ представить, какой жалкій вы имете видъ, когда разсказываете ее.’ Онъ сказалъ однажды и сказалъ, мы полагаемъ, полушутя, что цлые шесть мсяцевъ онъ не хотлъ врить въ дйствительность землетрясенія въ Лиссабон и что онъ и теперь все еще думаетъ, что размръ этого бдствія значительно преувеличенъ. А между тмъ онъ разсказывалъ съ серьёзнымъ видомъ о томъ, какъ старый м-ръ Какъ, у c—джонскихъ воротъ, видлъ духа и какъ этотъ духъ былъ нчто въ род тни. Онъ самъ отправился на охоту за духами въ Cock Lane и разсердился на Джона Весли за то, что тотъ не оказалъ должнаго рвенія и настойчивости въ другомъ подобномъ же предпріятіи. Онъ отвергаетъ, безъ малйшаго колебанія, кельтическія генеалогіи и поэмы, а между тмъ объявляетъ, что готовъ врить разсказамъ о ясновидніи. Еслибы онъ разбиралъ притязаніе ясновидящихъ горцевъ хоть съ половиною той строгости, съ какою онъ доискивался доказательства подлинности Фингала, то, мы полагаемъ, онъ ухалъ бы изъ Шотландіи съ совершенно уясненными понятіями. Мы замчаемъ въ его ‘Lives of Poets’, что онъ неохотно врилъ показаніямъ о раннихъ успхахъ въ наукахъ лорда Роскоммона, а разсказываетъ съ большою торжественностью нелпый романъ о какомъ-то знаніи, которое было будто бы внушено уму этого дворянина сверхъестественнымъ образомъ. Онъ самъ сознается въ большомъ сомнніи на счетъ справедливости этого разсказа, но въ заключеніе совтуетъ своимъ читателямъ не совсмъ пренебрегать подобными внушеніями.
Многія изъ его мнній о предметахъ религіи достойны свободнаго и обширнаго ума. Онъ могъ довольно ясно различать нелпость и ничтожество всякаго ханжества, кром своего собственнаго. Когда онъ говорилъ о строгостяхъ пуританъ, то говорилъ какъ человкъ, который дйствительно вникнулъ въ божественную философію Новаго Завта и который смотрлъ на христіанство какъ на возвышенную систему управленія, стремящуюся къ тому, чтобы доставить человку счастье и возвысить его нравственную природу. Отвращеніе, которое чувствовали сектаторы къ картамъ, къ пиву на Рождеств, къ супу изъ чернослива, къ фаршированнымъ пастетамъ и къ ученымъ медвдямъ, возбуждало въ немъ презрніе. На аргументы, приведенные многими весьма достойными людьми противъ одежды яркаго цвта, онъ отвчалъ съ удивительнымъ смысломъ и остроуміемъ: ‘да будемъ мы найдены, — когда позоветъ насъ нашъ Господь, — снимающими не галунъ съ нашихъ жилетовъ, а духъ сопротивленія съ нашихъ душъ и языковъ. Увы сэръ! Тотъ, кто не можетъ попасть на небо въ зеленомъ сюртук, не проложитъ себ путь въ него скоре въ сромъ.’ Тмъ немене онъ самъ подчинялся тиранніи предразсудковъ, такъ же неразумныхъ, какъ предразсудки Гудибраса и Ральфо, {Въ сатир Ботлера ‘Hudibras’, самъ герой Hudibras представлялъ собою пресвитеріянскую партію, а Ralpho — индепендентовъ.} и простиралъ свое усердіе къ церемоніямъ и чинамъ церкви до размровъ несообразныхъ ни со здравымъ смысломъ, ни съ христіанскою любовью. Онъ серьёзно отмтилъ въ своемъ дневник, что онъ согршилъ однажды тмъ, что напился кофе въ страстную пятницу. Въ Шотландіи, онъ полагалъ своею обязанностью провести нсколько мсяцевъ не принимая участія въ публичномъ богослуженіи единственно потому, что священники церкви не были посвящены епископами. Его взглядъ на благочестіе его сосдей былъ какой-то особенный. ‘Кампбелль, сказалъ онъ, хорошій человкъ, благочестивый человкъ. Я боюсь, что онъ много лтъ не бывалъ внутри церкви, но онъ никогда не проходитъ мимо церкви не снявъ шляпы, это показываетъ, что онъ иметъ хорошія правила.’ Въ Испаніи и Сициліи должно быть много благочестивыхъ разбойниковъ и убійцъ съ хорошими правилами. Джонсону легко было видть, что круглоголовый, называвшій всхъ своихъ дтей по именамъ Соломоновыхъ пвчихъ и толковавшій въ нижней палат объ исканіи Бога, {Терминъ, который употребляли пуритане въ парламент, когда приглашали всхъ помолиться Богу предъ разршеніемъ какого-нибудь вопроса.} могъ быть мерзавцемъ безъ всякихъ правилъ, только усиливавшимъ свою вину вншними знаками религіозности. Но человкъ, снимавшій шляпу проходя мимо церкви, освященной епископомъ, долженъ быть хорошій человкъ, благочестивый человкъ, человкъ съ хорошими правилами. Джонсону легко было видть, что т лица, которые смотрли на танецъ или на жилетъ, обшитый галуномъ, какъ на нчто грховное, имли самое недостойное понятіе о свойствахъ Бога и о цляхъ откровенія. Но какую бурю ругательствъ напустилъ бы онъ на человка, который осудилъ бы его за то, что онъ празднуетъ искупленіе рода человческаго чаемъ безъ сахару и булками безъ масла!
Никто не отзывался съ большимъ презрніемъ о патріотическихъ тирадахъ. Никто не видлъ такъ ясно заблужденія тхъ, которые смотрли на свободу не какъ на средство, а какъ на цль, и которые полагали цлью своихъ стремленій процвтаніе государства какъ нчто отличное отъ процвтанія лицъ, составляющихъ государство. Спокойное и твердое убжденіе Джонсона было, повидимому, то, что формы правленія имютъ мало или вовсе не имютъ вліянія на благоденствіе общества. Это мнніе, какъ оно ни ложно, должно было бы, по крайней мр, предохранять его отъ всякой неумренности въ разршеніи политическихъ вопросовъ. Между тмъ оно не спасло его отъ самыхъ низкихъ, свирпыхъ и самыхъ безсмысленныхъ крайностей, духа партіи, отъ фразъ, которыя, во всемъ кром дикціи, похожи были на тирады сквайра Вестерна. {Дйствующее лице въ роман Фильдинга ‘Tom Jones’.} Какъ политикъ, онъ былъ полу-ледъ, полу-огонь. Со стороны ума онъ былъ просто индифферентъ, слишкомъ равнодушный къ дламъ общественнымъ и слишкомъ большой скептикъ въ отношеніи къ хорошему или дурному направленію какой-нибудь формы государственнаго устройства. Его страсти напротивъ были буйны до желанія даже убить всхъ, кто склонялся къ вигскимъ убжденіямъ. Всмъ извстныя строки, которыя онъ вставилъ въ Гольдсмитовъ ‘Travellers’, выражаютъ то, что было повидимому его обдуманнымъ мнніемъ:
‘How small, of all the human hearts endure,
That part which kings or laws can cause or cure!’ (*)
(*) ‘Какую малую долю всхъ страданій, переносимыхъ человческимъ сердцемъ, составляютъ т, которыя могутъ быть причинены или взлелены королями и законами!’
Еще до этого онъ вложилъ подобныя же выраженія въ уста Расселаса. {Rasselas — герой романа того же имени.} Смшно, когда противопоставляемъ эти мста потокамъ неистовыхъ ругательствъ, которые онъ излилъ противъ Долгаго парламеята и Американскаго конгресса. Въ одномъ изъ разговоровъ, приведенныхъ Босвеллемъ, эта непослдовательность проявляется самымъ смшнымъ образомъ.
‘Сэръ Адамъ Фергюсонъ, говоритъ Босвелль, намекнулъ, что роскошь портитъ народъ и уничтожаетъ духъ свободы.’ Джонсонъ: ‘Сэръ, все это воображеніе. Я не далъ бы полгинея за то, чтобы жить скоре подъ однимъ образомъ правленія, чмъ подъ другимъ. Это не составляетъ никакой важности для благоденствія отдльнаго лица. Сэръ, опасность отъ злоупотребленія власти не составляетъ ничего для частнаго человка. Какому французу мшаютъ проводить жизнь, какъ ему угодно?’ Сэръ Адамъ: ‘Но при англійской конституціи, сэръ, конечно, важно, чтобы въ народ поддерживался такой духъ, который бы обезпечивалъ равновсіе съ короною.’ Джонсонъ. ‘Сэръ, я замчаю — вы гнусный вигъ. Къ чему вся эта ребяческая зависть въ власти короны! У короны не довольно власти.’
Одинъ изъ старыхъ философовъ, разсказываетъ намъ лордъ Бэконъ, имлъ обыкновеніе говорить, что жизнь и смерть для него ршительно все равно. ‘Отчего же посл этого, замтилъ одинъ изъ спорившихъ съ нимъ, вы не убьете себя?’ Философъ отвчалъ: ‘потому, что это ршительно все равно.’ Если различіе между двумя образами правленія не стоитъ полгинеи, то не легко понятъ, какъ можетъ быть вигизмъ гнусне торизма, или какъ можетъ корона имть слишкомъ мало власти. Если политическія злоупотребленія не имютъ вліянія на благоденствіе частныхъ лицъ, то, безъ сомннія, ревность къ свобод смшна. Но тогда должно быть то же и съ ревностью къ корон. Никто скоре Джонсона не замтилъ бы противорчія, подобнаго этому, въ логик своего антагониста.
На сужденія, которыя Джонсонъ произносилъ о книгахъ, смотрли въ его время съ суеврнымъ благоговніемъ, въ наше же время съ ними обращаются съ ршительнымъ презрніемъ. Это сужденія мощнаго, но порабощеннаго ума. Умъ критика былъ огороженъ непрерывнымъ заборомъ предубжденій и предразсудковъ. Внутри своихъ тсныхъ предловъ онъ обнаруживалъ такую силу и дятельность, которая должна была бы дать ему возможность прервать стснявшія его преграды.
Какимь образомъ случалось то, что человкъ, такъ умно разсуждавшій, на основаніи своихъ посылокъ, такъ глупо выбиралъ себ посылки, — составляетъ одну изъ великихъ тайнъ человческой природы. Такую же непослдовательность можно замтить у схоластиковъ среднихъ вковъ. Писатели эти проявляли такую проницательность и силу ума, разсуждая на основаніи своихъ жалкихъ данныхъ, что новйшій читатель постоянно не можетъ понять, какъ такой умъ могъ принять такія данныя. Ни малйшій промахъ въ построеніи созидаемой ими теоріи не ускользаетъ отъ ихъ бдительности. Между тмъ они слпы къ явной нездравости основанія. То же самое бываетъ съ нкоторыми замчательными юристами. Ихъ юридическіе аргументы — чудеса ума, изобилующія самыми счастливыми аналогіями и самыми утонченными разграниченіями. Разъ допущены основныя начала ихъ произвольной науки, разъ приняты за основанія для умозаключенія книга статутовъ и бывшіе примры, — то должно сознаться, что люди эти совершеннйшіе мастера логики. Но когда возникаетъ вопросъ о посылкахъ, на которыхъ опирается вся ихъ система, когда они призываются защитить основныя правила той системы, на изученіе которой они употребили всю жизнь, то эти же самые люди часто говорятъ какъ дикіе или дти. Т, которые слушали одного изъ людей этого класса въ его собственномъ суд и которые были свидтелями искусства, съ какимъ онъ разбираетъ и распредляетъ огромную массу доказательствъ и соглашаетъ множество предшествовавшихъ примровъ, кажущихся съ перваго взгляда противорчащими, — съ трудомъ узнаютъ его, нсколькими часами позже, слушая, какъ, по другую сторону Вестминстерской Залы, онъ говорятъ въ качеств законодателя. Они съ трудомъ могутъ поврить, что т жалкія придирки къ словамъ, — которыя едва слышны среди буря кашлянья и которыя не вводятъ въ обманъ даже самаго простаго деревенскаго джентльмена, — могутъ происходить изъ того же остраго и мощнаго ума, который возбуждалъ ихъ удивленіе подъ тою же самою крышею и въ тотъ же самый день.
Джонсонъ разршалъ литературные вопросы какъ юристъ, а не какъ законодатель. Онъ никогда не вникалъ въ основанія тамъ, гд были правила. Весь кодексъ его критики основывался чисто на предположеніи, въ подкрпленіе котораго онъ иногда приводилъ предшествовавшій примръ или авторитетъ, но рдко безпокоился представлять доказательство, взятое изъ самой природы вещей. Онъ считалъ ршеннымъ дломъ, что тотъ родъ поэзія, который процвталъ въ его время, которому онъ съ дтства привыкъ слышать похвалы, въ которомъ онъ самъ имлъ успхъ, есть самый лучшій родъ поэзіи. Въ своемъ біографическомъ сочиненіи онъ неоднократно принималъ за неопровержимое предложеніе, что въ теченіе послдней половины XVII и первой половины XVIII столтія англійская поэзія постоянно подвигалась впередъ въ усовершенствованіи. Боллеръ, Денгамъ, Драйденъ и Попъ были, по его мннію, великіе преобразователи. Онъ судилъ о всхъ произведеніяхъ вымысла соображаясь съ мриломъ, существовавшимъ у его современниковъ. Хотя онъ допускалъ, что Гомеръ боле великій человкъ, чмъ Виргилій, но думалъ, какъ кажется, что ‘Энеида’ была боле великая поэма, чмъ ‘Иліада’. И въ самомъ дл онъ могъ легко такъ думать, потому что онъ предпочиталъ ‘Иліада’ Попа Гомеровой. Онъ объявилъ, что посл Гулева перевода Тассо, Ферфаксовъ переводъ едва ли будетъ еще разъ напечатанъ. Онъ не могъ найти никакого достоинства въ нашихъ прекрасныхъ старыхъ англійскихъ балладахъ и всегда говорилъ съ самымъ возмутительнымъ презрніемъ о любви къ нимъ Перси. {Епископъ Thomas Percy первый издалъ собраніе старыхъ англійскихъ балладъ ‘The Reliques of English Poetry’.} Изъ великихъ оригинальныхъ произведеній воображенія, появлявшихся въ его время, одни Ричардсоновы романы возбуждали его удивленіе. Онъ находилъ мало или вовсе не находилъ достоинствъ въ ‘Том Джонс’, въ ‘Гулливеровыхъ странствованіяхъ’, или въ ‘Tristram Shandy’. Томсонову ‘Castle of Indolence’ онъ посвятилъ только одну строчку холодной похвалы, гораздо холодне той, какой онъ удостоилъ ‘Creation’ этого страшно скучнаго сэра Ричарда Блакмора. По словамъ его, Грей былъ бездарная дрянь. Чорчилль же былъ болванъ. Презрніе, которое онъ чувствовалъ къ Макферсоновой ветоши, было дйствительно справедливо, но мы подозрваемъ, что оно было справедливо только случайно. Онъ презиралъ Фингала по той самой причин, по которой многіе люди съ дарованіемъ восхищались имъ. Онъ презиралъ его не потому, что онъ былъ въ сущности общимъ мстомъ, а потому, что онъ имлъ наружный видъ оригинальности.
Онъ былъ, безъ сомннія, превосходнымъ судьею въ сочиненіяхъ, написанныхъ по его собственнымъ правиламъ. Но когда требовалось боле глубокой философіи, когда онъ принимался судить о произведеніяхъ тхъ великихъ умовъ, которые подчиняются только вчнымъ законамъ, то имлъ постыдную неудачу. Онъ превосходно критиковалъ эпитафіи Попа. Но его замчанія о драмахъ Шекспира и о поэмахъ Мильтона, по большей части, кажутся намъ такъ жалки, какъ будто бы они были написаны самимъ Раймеромъ, котораго мы признаемъ самымъ плохимъ критикомъ, какой когда-либо существовалъ.
Нкоторые изъ Джонсоновыхъ прихотей въ предметахъ литературы могутъ быть сравнены только съ тмъ нервнымъ чувствомъ, вслдствіе котораго онъ не былъ спокоенъ, когда не перетрогалъ всхъ тумбъ между Митрской таверной и своей квартирой. Предпочтеніе, которое онъ оказывалъ латинскимъ эпитафіямъ предъ англійскими, служитъ примромъ этого. Англійская эпитафія, говоритъ онъ, обезчестила бы Смоллетта. Онъ объявилъ, что не хочетъ осквернить стны Вестминстерскаго аббатства англійскою эпитафіею на Гольдсмита. Какое можетъ быть основаніе воспвать по-латыни англійскаго писателя, если не было никакого украшать греческими надписями римскія тріумфальныя арки и отмчать іероглифами подвиги ермопильскихъ героевъ, — этого мы ршительно не въ состояніи себ представить.
На людей и нравы, по крайней мр на людей и нравы извстной мстности и извстнаго времени, Джонсонъ конечно смотрлъ самымъ внимательнымъ и разсудительнымъ взглядомъ. Его замчанія о воспитаніи дтей, о брак, о домашнемъ хозяйств, о законахъ общества, всегда бываютъ мтки и вообще здравы. По правд, въ его сочиненіяхъ, то знаніе жизни, которымъ онъ обладалъ въ высокой степени, проявляется весьма неполно. Какъ т несчастные воины, въ средніе вка, которые задыхались подъ своими собственными кольчугами и золотою одеждою, такъ правила его погибаютъ подъ тмъ грузомъ словъ, который предназначался для ихъ защиты и украшенія. Но изъ сохранившихся разговоровъ его ясно, что онъ имлъ больше той простой мудрости, которая дается только опытомъ и наблюденіемъ, чмъ кто-либо изъ писателей со времени Свифта. Еслибы онъ удовольствовался тмъ, что писалъ бы какъ говорилъ, то онъ могъ бы оставить сочиненія о житейской мудрости, которыя превосходили бы ‘Directions to Servants’.
Тмъ не мене даже его замчанія объ обществ, какъ и его замчанія о литератур, обнаруживаютъ умъ по крайней мр столь же замчательный по своей ограниченности, сколько и по своей сил. Онъ не былъ знатокомъ въ великой наук познанія человческой природы. Онъ изучалъ не родъ человка, а видъ лондонскаго жителя. Никто еще не былъ такъ вполн знакомъ со всми образами жизни и всми оттнками нравственнаго и умственнаго характера, какіе только можно было встртить отъ Ислингтона до Темзы и отъ угла Гайдъ-парка до Майль-эндскаго луга. Но его философія останавливалась на первой застав. О деревенской жизни въ Англіи онъ не зналъ ничего и предполагалъ, что всякій, кто жилъ въ деревн, былъ или глупъ или несчастливъ. ‘Деревенскіе джентльмены, говорилъ онъ, должны быть несчастливы, ибо они не имютъ достаточно того, чтобы могло поддерживать ихъ жизнь въ движеніи,’ какъ будто вс т особенныя привычки и воспоминанія, вслдствіе которыхъ Fleet-Street и Charing-Cross сдлались для него лучшими мстами въ свт, — составляли необходимую принадлежность человческой природы. Объ отдаленныхъ странахъ и прошедшемъ времени онъ говорилъ съ дикою и невжественною самоувренностью. ‘Аиняне Демосенова вка, сказалъ онъ м-съ Траль, были скотскій народъ, варварскій народъ.’ Въ разговор съ сэромъ Адамомъ Фергюсономъ онъ держалъ подобныя же рчи. ‘Хваленые аиняне, говорилъ онъ, были варвары. Масса всякаго народа должна состоять изъ варваровъ, тамъ, гд нтъ книгопечатанія.’ Дло вотъ въ чемъ: Онъ видлъ, что лондонскій житель, не могшій читать, былъ малый очень безсмысленный и грубый, онъ видлъ, что въ лондонскомъ жител, не много читавшемъ, рдко можно было встртить большую утонченность вкуса и дятельность ума, и изъ того, что въ обществ, съ которымъ онъ былъ знакомъ, люди пріобртали почти вс свои познанія посредствомъ книгъ, онъ заключилъ, — не взирая ни на какіе сильные и ясные доводы, — что умъ человческій можетъ образоваться посредствомъ однхъ книгъ. Аинскій гражданинъ могъ имть очень мало книгъ, самая обширная библіотека, къ какой онъ имлъ доступъ, могла быть гораздо мене цнна, чмъ Джонсоновъ книжный шкафъ въ Boit Court. Но аинянинъ могъ проводить каждое утро въ бесд съ Сократомъ и могъ слушать четыре или пять разъ въ мсяцъ рчи Перикла. Онъ смотрлъ пьесы Софокла и Аристофана, онъ гулялъ среди Фризъ Фидіаса и картинъ Зевксиса, онъ зналъ наизустъ хоры Эсхила, онъ слушалъ рапсодиста, декламировавшаго на перекрестк Ахиллесовъ щитъ и смерть Аргуса, онъ былъ законодатель, занимавшійся важными вопросами о союз, доходахъ и войн, онъ былъ воинъ, воспитанный въ либеральной и благородной дисциплин, онъ былъ судья, долженствовавшій всякій день взвшивать достоинство противоположныхъ аргументовъ. Все это заключало само въ себ воспитаніе, воспитаніе отмнно приспособленное, правда не къ тому, чтобы образовать точныхъ и глубокихъ мыслителей, а къ тому, чтобы придавать быстроту соображеніямъ, тонкость вкусу, плавность образу выраженія и вжливость обращенію. Все это было упущено изъ виду Джонсономъ. Аинянинъ, не развившій свой умъ чтеніемъ, представлялъ, по мннію Джонсова, личность въ род лондонскаго ротозя, подписывавшагося крестомъ, или въ род негра Франка, до поступленія его въ школу, — но гораздо ниже приходскаго пономаря и мальчика въ типографіи.
Друзья Джонсона соглашались, что онъ доводилъ до смшной крайности свое несправедливое презрніе къ иностранцамъ. Онъ объявилъ, что французы весьма глупый народъ, далеко отставшій отъ насъ, безсмысленныя, невжественныя созданія. И это мнніе онъ составилъ посл того какъ пробылъ въ Париж около мсяца, въ теченіе котораго не хотлъ говорить по-французки, боясь дать туземцамъ преимущество предъ собою въ разговор. Онъ объявилъ также, что они грубый народъ, потому что французъ лакей трогалъ пальцами сахаръ. Симонъ, этотъ остроумный и интересный путешественникъ, весьма удачно защищалъ своихъ соотечественниковъ противъ Джонсонова обвиненія и указалъ на нкоторыя англійскія обыкновенія, которыя безпристрастному зрителю покажутся по крайней мр настолько же непримиримыми съ физическою опрятностью и общественнымъ приличіемъ, какъ т, которыя такъ дко критиковалъ Джонсонъ. Этому мудрецу, — какъ любилъ называть его Босвелль, — никогда не случалось усомниться въ томъ, что въ обычаяхъ, къ которымъ онъ привыкъ, должно быть нчто вчно и неизмнно хорошее. Дйствительно, Джонсоновы замчанія объ обществ, не входящемъ еще въ вдомости о смертности, бываютъ вообще въ значительной мр похожи на замчанія почтеннаго Тома Даусона, англійскаго лакея въ ‘Zeluco’ д-ра Мура. ‘Положимъ, что Французскій король не иметъ сыновей, а только дочь, въ такомъ случа, когда король умретъ, то эта дочь, въ силу тамошняго закона, не можетъ сдлаться королевою, но слдующій ближайшій родственникъ, если только онъ мужчина, длается королемъ, а не дочь послдняго короля, что въ самомъ дл очень несправедливо. Французская пшая гвардія одта въ синемъ, а вс линейные полки въ бломъ, что иметъ весьма глупый видъ для солдатъ, а что касается до синихъ мундировъ, то это идетъ только къ синей конниц или къ артиллеріи.’
Джонсонова поздка на Гебридскіе острова познакомила его съ положеніемъ общества совершенно для него новымъ, и при этомъ случа ему, повидимому въ первый разъ, закралось въ душу спасительное подозрніе насчетъ его собственныхъ недостатковъ. Онъ сознался въ послднемъ параграф описанія своей поздки, что его мысли о народныхъ обычаяхъ были мысли человка, который видлъ только немного, человка, который провелъ почти все свое время въ городахъ. Однако это чувство вскор прошло. Замчательно, что онъ до конца сохранилъ вкоренившееся въ немъ презрніе ко всмъ тмъ образамъ жизни и тмъ изученіямъ, которые ведутъ къ освобожденію ума отъ предразсудковъ извстнаго времени и извстной націи. О путешествіи за границу и объ исторіи онъ говорилъ съ ожесточеннымъ и порывистымъ презрніемъ невжды. ‘Чему научается человкъ путешествуя? Разв Боклеркъ сталъ лучше отъ путешествія? Чему научился лордъ Чарльмонтъ въ своихъ путешествіяхъ, кром того, что въ одной изъ египетскихъ пирамидъ была змя?’ Исторія была по его мннію — употребляя прекрасное выраженіе лорда Плонкетта — старымъ календаремъ: историки, какъ онъ понималъ, не могли требовать большаго значенія, какъ значенія сочинителей календарей, и его любимые историки были т, которые, подобно лорду Гэльсу, не домогались никакого большаго значенія. Онъ всегда говорилъ съ презрніемъ о Робертсон. Юма онъ даже не хотлъ читать. Онъ обругалъ одного изъ своихъ друзей за то, что тотъ говорилъ ему о заговор Катилины, и объявилъ, что во всю жизнь свою не хочетъ больше слышать о пунической войн.
Конечно, одинъ фактъ, не имющій прямаго отношенія къ нашимъ личнымъ интересамъ, разсматриваемый самъ по себ, не боле достоинъ изученія, чмъ другой фактъ, что въ одной изъ пирамидъ есть змя, или фактъ, что Ганнибалъперешелъ чрезъ Альпы, сами въ себ, такъ же безполезны для насъ, какъ фактъ, что въ одномъ дом въ Threadneedle Street есть зеленая штора, или что какой-нибудь м-ръ Смитъ прізжаетъ всякое утро въ городъ въ верхнихъ мстахъ одного изъ блаквольскихъ дилижансовъ. Но достоврно, что т, которые не пробьютъ скорлупы исторіи, никогда не доберутся до ея ядра. Джонсонъ объявилъ, съ опрометчивою наглостью, что ядро ничего не стоитъ, потому что онъ не видлъ никакой цны въ скорлуп. Истинная польза путешествія по отдаленнымъ странамъ и изученія лтописей прошедшаго заключается въ предохраненіи людей отъ той узкости ума, которой съ трудомъ могутъ избгнуть т, чьи вс сношенія ограничиваются однимъ поколніемъ и одною мстностью, кто доходитъ до своихъ заключеній посредствомъ наведенія не довольно полнаго, и кто поэтому постоянно смшиваетъ исключенія съ правилами и случайныя свойства съ необходимыми. Короче, истинная польза путешествія и изученія исторіи заключается въ предохраненіи людей отъ того, чмъ былъ Томъ Даусонъ въ вымысл и Джонсонъ въ дйствительности.
Джонсонъ, какъ весьма справедливо замтилъ м-ръ Боркъ, является гораздо боле великимъ въ Босвеллевомъ сочиненіи, чмъ въ своемъ собственномъ. Его разговоръ былъ, какъ кажется, по содержанію совершенно равенъ его сочиненіямъ, а по форм — гораздо выше ихъ. Когда онъ говорилъ, то облекалъ свое остроуміе и свой здравый смыслъ въ сильныя и естественныя выраженія. А лишь только онъ бралъ въ руки перо, чтобы писать для публики, слогъ его длался систематически-дуренъ. Вс его сочиненія написаны ученымъ языкомъ, языкомъ, котораго никто не слышитъ ни отъ своей матери, ни отъ своей кормилицы, языкомъ, на которомъ никто никогда не споритъ, не ведетъ торга, не объясняется въ любви, языкомъ, на которомъ никто никогда не думаетъ. Ясно, что самъ Джонсонъ не думалъ на томъ діалект, на которомъ писалъ. Выраженія, которыя первыя приходили ему на языкъ, были просты, энергичны, живописны. Когда онъ писалъ для печати, то онъ переводилъ свои предложенія съ англійскаго на Джонсонскій языкъ. Его письма съ Гебридскихъ острововъ къ м-съ Траль составляютъ оригиналъ того сочиненія, котораго переводъ — ‘Поздка на Гебридскіе острова’, и очень забавно сравнить об версіи. ‘Когда насъ привели на верхъ, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, грязный малый сорвался съ постели, на которую одинъ изъ насъ долженъ былъ лечь.’ Этотъ случай разсказывается въ ‘Поздк’ слдующимъ образомъ: ‘Съ одной изъ кроватей, на которыхъ мы должны были покоиться, поднялся, при нашемъ появленіи, человкъ черный, какъ циклопъ изъ кузницы.’ Иногда Джонсонъ переводилъ громко. ‘The Rehearsal, сказалъ онъ весьма несправедливо, не довольно иметъ остроумія, чтобы сохранить свою свжесть,’ затмъ посл паузы, ‘она не иметъ достаточной жизненной силы, для предохраненія ея отъ гніенія.’
Манеризмъ простителенъ и даже иногда пріятенъ, когда манера хотя и неправильна, но натуральна. Немногіе, напримръ, читатели охотно разстались бы съ манеризмомъ Мильтона или Борка. Но манеризмъ, который неловко сидитъ на манерист, который былъ принятъ обдуманно и который можетъ поддерживаться только постояннымъ усиліемъ, всегда непріятно поражаетъ. И таковъ манеризмъ Джонсона.
Характеристическіе недостатки его слога такъ хорошо знакомы всмъ нашимъ читателямъ и были такъ часто пародированы, что почти излишне указывать на нихъ. Всмъ извстно, что онъ рже, чмъ кто-либо изъ лучшихъ писателей, употреблялъ т простыя сильныя англо-саксонскія или нормано-французскія слова, корни которыхъ скрываются на самыхъ большихъ глубинахъ нашего языка, и что онъ питалъ предосудительное пристрастіе къ выраженіямъ, которыя долго спустя посл прочнаго установленія собственнаго нашего языка, были заимствованы изъ греческаго и латинскаго и на которыя, поэтому, хотя они даже и были законнымъ образомъ усыновлены, должно все-таки смотрть какъ на иностранныя по рожденію, не имющія права стать въ ряду съ королевско-англійскими. Его постоянному обыкновенію набивать предложеніе безполезными эпитетами, пока оно не напряжется какъ грудь щеголя, его антитетическому образу выраженія, постоянно употреблнемому даже тамъ, гд нтъ противоположности въ выражаемыхъ мысляхъ, его крупнымъ словамъ, расточаемымъ на мелкіе предметы, его рзкой инверсіи, такъ далеко непохожей на т милыя и легкія инверсіи, которыя придаютъ разнообразіе, жизнь и прелесть выраженіямъ нашихъ великихъ старыхъ писателей, — всмъ этимъ особенностямъ подражали его поклонники и вс они были пародированы его противниками, пока дло это не опротивло публик.
Гольдсмитъ сказалъ ему очень остроумно и очень справедливо: ‘еслибъ вамъ приходилось, докторъ, написать басню о маленькихъ рыбкахъ, то вы заставили бы ихъ говорить какъ китовъ.’ Конечно еще ни одинъ писатель не былъ въ такой мр лишенъ способности входить въ различные характеры. Писалъ ли онъ представляя разочарованнаго искателя наслдствъ или празднаго городскаго франта, помшаннаго виртуоза, или бойкую кокетку, онъ все писалъ тмъ же пышнымъ, натянутымъ слогомъ. Его рчь, подобно эвфуистическому краснорчію сэра Пирси Шэфтона, {Sir Ріегсу Shafton — лицо въ роман Вальтера Скотта ‘Monastery’, подражающее образу выраженія, бывшему въ мод при двор Елисаветы и называвшемуся Euphuism.} помогала узнавать его подъ всякимъ костюмомъ. Эвфелія и Родоклея выражаются такъ же изящно, какъ Имлакъ поэтъ, или какъ эіопскій императоръ Сегедъ. {Euphelia, Rhodoclea, Imlac и Seged — дйствующія лица въ ‘Rasselas’.} Вотъ въ какихъ словахъ разсказываетъ веселая Корнелія о пріем, сдланномъ ей въ деревн ея родственникомъ: ‘я была поражена, посл любезностей моего перваго пріема, найдя, вмсто досуга и спокойствія, — которые сельская жизнь всегда общаетъ, а, при хорошемъ распоряженіи, могла бы и всегда доставить, — смутную дикость заботы и шумную суетливость поспшности, которыя омрачаютъ вс лица и сообщаютъ тревожность всмъ движеніямъ.’ Нжная Транквилла сообщаетъ намъ, что она ‘провела первую часть своей жизни не безъ лести поклонниковъ и радостей тріумфа, но что она танцовала въ хоровод веселости среди ропота зависти и привтствій рукоплесканія, что она переходила отъ удовольствія къ удовольствію въ сопровожденіи сильныхъ, веселыхъ, тщеславныхъ, и видала, какъ добивались ея вниманія съ покорностью галантерейности, веселостью остроумія и робостью любви.’ Конечно и самъ сэръ Джонъ Фальстафъ не носилъ своихъ юбокъ съ меньшею граціею. Читатель очень можетъ воскликнуть съ честнымъ сэромъ Гуго Эвансомъ: ‘я не люблю, когда женщина носитъ большую бороду: я замчаю у ней большую бороду подъ покрываломъ.’ {Здсь не мшаетъ замтить, что это мсто иметъ очень близкое сходство съ однимъ мстомъ въ ‘Rambler’ (IV, 20). Сходство это произошло, можетъ быть, отъ безсознательнаго позаимствованія.}
Мы имли еще кое-что сказать, но наша статья уже слишкомъ длинна, и намъ нужно ее кончить. Мы очень хотли бы разстаться дружелюбно съ героемъ, біографомъ и даже съ издателемъ, который, какъ ни дурно выполнилъ свою обязанность, иметъ по крайней мр то право на нашу благодарность, что заставилъ насъ прочесть еще разъ книгу Босвелля. Лишь только мы закроемъ ее, предъ нами рисуется клубная комната и столъ, на которомъ стоитъ яичница для Ноджента и лежатъ лимоны для Джонсона. Въ ней собраны т головы, которые вчно живы на полотн Рейнольдза. Тамъ видны очки Борка и длинная тонкая фигура Лангтона, язвительное осклабленіе Боклерка и сіяющая улыбка Гаррика, Гиббонъ, стучащій по своей табакерк, и сэръ Джозуа съ своей трубой въ ух. На первомъ план находится та странная фигура, которая намъ такъ же хорошо знакома какъ фигуры тхъ, среди которыхъ мы были воспитаны, гигантскій корпусъ, огромное массивное лицо, испещренное болзненными струпьями, коричневый сюртукъ, черные шерстяные чулки, сдой парикъ, подпаленный спереди, грязныя руки, обкусанные и обрзанные до живаго мяса ногти. Мы видимъ глаза и ротъ, движущіеся судорожнымъ подергиваніемъ, видимъ эту тяжелую фигуру ворочающеюся, слышимъ ея пыхтніе, затмъ являются выраженія: ‘Какъ, сэръ!’ и ‘такъ что же, сэръ?’ и ‘нтъ, сэръ’ и ‘вы путаетесь въ этомъ вопрос, сэръ!’
Какая странная судьба этого замчательнаго человка! Быть признаваему въ своемъ вк за классика, а въ нашемъ за собесдника! Пользоваться отъ своихъ современниковъ всмъ тмъ уваженіемъ, которымъ геніяльные люди вообще пользовались только у потомства! Быть ближе знакомымъ потомству, чмъ другіе люди бываютъ знакомы своимъ современникамъ! Этого рода слава, которая обыкновенно бываетъ самая непродолжительная, для него оказывается самою прочною. Слава тхъ сочиненій, которыя онъ вроятно считалъ безсмертными, день-ото-дня увядаетъ, между тмъ какъ т особенности манеры и та беззаботная застольная бесда, память о которыхъ, какъ онъ вроятно полагалъ, должна была умереть вмст съ нимъ, легко могутъ сохраниться до тхъ поръ, пока въ какой-нибудь части земнаго шара будутъ говорить по-англійски.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
