Сакурское видніе.
Сакурское видніе.
Вацлавъ Срошевскій.
‘Современникъ’. Кн. I. 1912
Сакурское видение, Серошевский Вацлав Леопольдович, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Четыре мсяца прошло отъ сраженія на Ялу. Четыре мсяца армія Куроки съ неописуемымъ трудомъ и усиліями просачивалась сквозь горную, дикую, безлюдную страну, чтобы, описавши дугу, отрзать съ свера и востока отступленіе русскимъ войскамъ.
Четыре мсяца непрерывной борьбы за каждый перевалъ, за каждое ущелье, долину и рчную переправу… Четыре мсяца недоспаныхъ ночей… Четыре мсяца тяжелыхъ переходовъ въ жару, въ ливень, въ пронзительный, горный втеръ, часто на половинномъ раціон… Четыре мсяца ночевокъ въ грязи, въ пыли, или на твердой, голой скал.
Но всего хуже были дни бездйствія, полные безвстнаго ожиданія приказанія — на занятыхъ позиціяхъ, въ траншеяхъ, или просто за глыбами скалъ.
Боевая линія огромной арміи, растянувшейся на десятки километровъ, послушная желзной вол непреклоннаго вождя, двигалась чрезвычайно правильно, точно крыло большого невода, ныряющаго среди окаменлыхъ волнъ земли.
Наконецъ армія, постоянно сражаясь, пришла къ рк Тайдзы-хэ, и солдаты, впервые посл столькихъ дней, увидли вдругъ впереди себя равнину.
Густой, кудрявый лсъ гаоляна, выросшій выше всадника на лошади, покрывалъ дно долины, среди хлбовъ тамъ и сямъ срли пятна деревень, серебрилась лента рки, окружающей долину съ юга, а за ней туманились полукругомъ отроги, только что пройденныхъ горъ. На запад межъ выступами этихъ горъ открывалась брешь, сквозь которую глазъ уходилъ безвозбранно въ синющую даль равнины, замкнутой синевой неба.
Жадные взгляды вождей и солдатъ мгновенно нашли тамъ темную, низменную черту желзнодорожной насыпи.— Видно было, какъ по ней то и дло бгутъ позда въ клубахъ благо пара, все на сверъ, все на сверъ…
— Уходятъ!.. Уходятъ!.. Убгаютъ!..
Тысячи сердецъ сжались отъ опасенія, что это, возможно, еще не конецъ, что еще разъ необходимо будетъ закинуть неводъ войскъ въ горы и еще разъ придется повторить только-что пережитыя страданія…
Но отъ русской желзной дороги отдляли японцевъ: быстрая рка, заросли гаоляна, да невысокій холмъ, защищающій низъ горной бреши, и согласно прозванный солдатами и офицерами, ради своей формы:— Манджуяма — ‘Рисовая пышка’.
Та невзрачная горка была предательски изрзана густой стью траншей и хотя сама пока молчала, но съ обихъ ея сторонъ, да и изъ за ея вершины грозно попыхивали орудійные выстрлы. Снаряды то и дло падали на гаоляновыя поля и ближайшіе откосы зарчныхъ горъ.
Ночью на Тайдзы-хэ былъ наведенъ понтонный мостъ, а на разсвт большая часть японскихъ войскъ уже выстроилась развернутымъ веромъ на долин.
Артиллерія обихъ армій принялась разыгрывать свою молніеносную симфонію. Но люди за время четырехмсячныхъ боевъ уже успли попривыкнуть къ этой музык и бригада Окасаки, которой было поручено занять ‘Рисовую пышку’, спокойно устремилась въ море гаоляна.
Родное растеніе, хорошо знакомое японскимъ пахарямъ, дружески закрыло ихъ своимъ зеленымъ облакомъ. Первыя роты баталіоновъ шли разсыпной цпью, а за ними въ извстномъ разстояніи двигались колонны резервовъ.
Японцы шли тихо, точно стая тигровъ, подкрадывающаяся къ добыч сквозь тройниковыя заросли.
Тмъ не мене, русскіе замтили врага и блыя облака шрапнели стали густо лопаться на пути японской бригады.
Движеніе войскъ было пріостановлено, солдатамъ приказано лечь на землю и пообдать.
Это были по большей части крпкіе, рослые горцы изъ окрестностей Сендая, несомннно меньше всхъ въ арміи чувствовавшіе невзгоды труднаго перехода.
Поэтому, когда отдыхъ сталъ черезъ-чуръ затягиваться, среди нихъ поднялся безпокойный говоръ:
— Орудій нтъ!.. Должно быть ждутъ артиллерію!.. Видли: вся гора блетъ отъ русскихъ укрпленій!..
— Да!.. И на сосднихъ возвышеніяхъ тоже у нихъ батареи!.. Тамъ ближе будетъ жарко подъ продольнымъ огнемъ…
— Хуже не будетъ, какъ въ Мон-шье-лин!..
— Пожалуй, что прикажутъ ждать здсь до ночи…
— Ну, нтъ! Зачмъ такъ дурно ворожишь?.. Лучше разскажи, что-нибудь, Цинзо!
Цинзо, по призванію и профессіи былъ уличнымъ разсказчикомъ, и въ походахъ не разъ сокращалъ товарищамъ своими разсказами скуку ожиданія. Солдаты сбились теперь кучкой вокругъ него, многіе легли на землю и, подложивши ранцы подъ голову, глядли на пронизанный солнечнымъ блескомъ, бездонный океанъ синевы, и проглядывающій между темными кистями гаоляна и зелеными завитушками его длинныхъ листьевъ.
— Да, да!.. Разскажи… ну, хотя-бы, разскажи…— придумывали солдаты.
— О Сакурскомъ видніи!..— подсказалъ одинъ.
— Ну, такъ!.. О привидніи изъ Сакуры!..
— Ладно!..
— Слушайте!.. слушайте! Тише вы тамъ!..
… ‘Какъ вренъ принципъ, изложенный Конфуціемъ, что доброжелательный образъ дйствій правителей ведетъ къ миру въ ихъ стран, тогда какъ беззаконіе ихъ порождаетъ мятежи и смуты…’ — началъ Цинзо голосомъ профессіональнаго разсказчика. И зажурчали старательно отточенныя слова, какъ жемчугъ.
…Мирная, старозавтная, японская деревня всплыла вдругъ передъ глазами слушателей среди зеленаго тумана окружающей ихъ чащи… Вотъ кончается Хотта-Кага-но-Ками, славный рыцарь, благородный владтель Сакурскаго замка. Его званіе, санъ и ленныя земли наслдуетъ негодный сынъ — Котсуке-но Суке Мазанобу — принцъ жестокій, жадный и расточительный… Живетъ онъ въ едо, тратитъ огромныя суммы на содержаніе пышнаго двора, на пвицъ-гейшъ, на роскошную обстановку, на дорогія произведенія искусства… чтобы покрыть свои безумные расходы, онъ непомрно увеличиваетъ оброки крестьянъ… И вотъ въ конецъ разоренные мужики собираютъ сходку изъ 36 деревень, посщаютъ ходоками своихъ старшинъ въ едо, во дворецъ принца, просить его самолично о милостивомъ уменьшеніи тяготъ… Выступаетъ Согоро — человкъ почтенный, спокойный и разсудительный. Онъ совтуетъ собравшимся хорошенько обсудить свое ршеніе, указываетъ на сомнительность успха…
Несмотря на то, крестьяне не оставляютъ намренія отправиться къ князю… Одтые въ свои соломенные плащи и грибовидныя шляпы, съ бамбуковыми посохами въ рукахъ, они являются передъ дворцомъ князя въ столиц, но ихъ не допускаютъ къ подъзду. Князь не принимаетъ никого безъ доклада, а чиновники не желаютъ принять ихъ прошенія. Ходоки возвращаются ни съ чмъ. Согоро совтуетъ имъ подать челобитную въ Городзіу — Высочайшій Совтъ Шіогуна. Самъ онъ не предвидитъ большой отъ этого пользы, но думаетъ, что нужно испробовать вс средства и пути, самъ онъ готовъ отправиться въ едо и прощается съ женой и дтьми, увренный, что за дерзость заплатитъ жизнью.
— Я отдамъ свое тло, чтобы облегчить участь родной страны… Поэтому не скорбите, коли погибну, и не оплакивайте меня!..— говоритъ онъ.
Челобитная съ великой покорностью и тщаніемъ вручена принцу Кузе Ямато но Ками, члену Совта. Радуются мужики, увренные, въ хорошемъ исход. Не обольщается одинъ Согоро. Дйствительно, по истеченіи нкотораго времени его вызываютъ во дворецъ князя Кузе Ямато но Ками, гд совтники отъ имени князя длаютъ ему выговоръ, какъ предводителю бунтовщиковъ. Прошеніе возвращено безъ отвта. Оно не было даже представлено въ совтъ Городзіу, гд засдаетъ вдь и Котсуке но Суке…
Согоро поучаетъ сельчанъ, что нужно идти выше, до самаго конца, намекая на Шіогуна — Господина нашихъ Господъ!
Крестьяне поручаютъ ходатайство ему. Согоро соглашается. И вотъ, со сверткомъ исписанной бумаги, онъ стережетъ, подъ Саммаескимъ мостомъ у черныхъ воротъ парка Уено, когда пройдетъ Шіогунъ Усяштсу… Вотъ онъ выскакиваетъ изъ своей засады въ крестьянскомъ соломенномъ плащ нищаго и подаетъ свое прошеніе, воткнутое на конецъ длинной бамбуковой палки.
— Прочь!.. Держите дерзкаго нахала!..— кричатъ придворные.
Тлохранители бросаются къ Согоро, но онъ успваетъ просунуть въ носилки властелина свое прошеніе и только, когда послднее принято, тогда онъ позволяетъ арестовать себя.
Мстительный Котсуке но Суке, получивши отъ Шіогуна прошеніе своихъ подданныхъ, длаетъ упреки своимъ чиновникамъ, допустившимъ до такого позора, и съ горькою досадою, подъ давленіемъ высшихъ властей, ршается уменьшить наложенные оброки до прежнихъ размровъ. Въ то же время онъ требуетъ выдачи Согоро своему княжескому суду.
— Его необходимо распять для примра и устрашенія другихъ мужиковъ!.. И не только его, но и его жену и дтей!.. А ихъ имущество должно быть отобрано въ княжескую казну… Остальныхъ шестерыхъ старшинъ пусть выгонятъ изъ владній на острова… Этого пока будетъ достаточно!..
— Ваша свтлость!..— возражаетъ совтникъ Кодзима Сикибу, падая ницъ.— Намренія вашей свтлости справедливы и согласны съ закономъ. Согоро въ самомъ дл заслуживаетъ всякаго наказанія за свое возмутительное преступленіе. Но я униженно осмлюсь представить вамъ, что его жена и дти не могутъ считаться виновными въ той-же степени, какъ онъ!.. И я умоляю вашу свтлость милостиво снизойти и освободить ихъ отъ такого строгаго наказанія!..
— Гд грхъ отца такъ великъ, тамъ нтъ пощады жен и дтямъ!— отвчаетъ сурово Котсуке но Суке.
Согоро, выданный князю столичными властями, переводится въ Сакурскій замокъ какъ злодй, въ черныхъ носилкахъ, обмотанныхъ стями. Его приводятъ въ княжескій судъ вмст съ 36 старшинами, подписавшими прощеніе. Судъ присуждаетъ Согоро,— за то, что онъ самовольно взялъ на себя руководство крестьянами, что осмлился, минуя своего господина, обратиться прямо къ Шіогуну и тмъ нанесъ оскорбленіе своему принцу, за то, что подавалъ прошеніе въ Городзіу, за то, наконецъ, что принадлежалъ къ заговору — присуждаетъ подвергнуть Согоро смертной казни черезъ распятіе вмст съ женой, дтей-же ихъ: тринадцатилтняго Генносуке, десятилтняго Сохей и семилтняго Кихаци обезглавить! Шестерыхъ старшинъ, которые сопровождали Согоро въ едо, изгнать изъ ихъ участковъ и поселить въ мстечк Осима въ провинціи Идзу!—
Другимъ князь простилъ великодушно и уменьшилъ оброки во всемъ дайміят до прежнихъ размровъ.
Согоро спокойно выслушалъ приговоръ, а извстіе объ облегченіи участи всего края очень обрадовало его. Но крестьяне ни мужчины, ни женщины не радовались. Посовтовавшись, они созвали сходку въ храм Фукусоинъ подъ руководствомъ Замбеи, старшины изъ Сакато. На сходк они ршили, не обращая вниманія на грозящія имъ наказанія, подать новое прошеніе князю о помилованіи по крайней мр дтей и жены несчастнаго Согоро. Тогда совтникъ Икеура Коцуйе объяснилъ имъ, что прошеніе не можетъ быть представлено князю, такъ какъ объ этомъ уже просили его священники изъ храма его предковъ и онъ отказалъ имъ съ большимъ раздраженіемъ.
Посл этого трое знатнйшихъ старшинъ, друзей приговореннаго, съ горя, безсильной жалости и стыда обрили лбы и въ день казни постриглись въ монахи. Тла же казненныхъ потребовали для погребенія священники изъ храма Токодзи.
Въ Еварадаи былъ воздвигнутъ помостъ для казни.
Въ часъ ‘зми’ {10 час. утра.}, одиннадцатаго дня второго мсяца, жители окрестныхъ деревень и пригорода, старые и малые, женщины и мужчины, дти и дряхлые старики, собрались во множеств, чтобы сказать осужденнымъ жертвамъ послднее ‘прости!’
Связанные веревками, приговоренные были посажены на помост, прикрытомъ жалкими цыновками. Согоро и жена его не подымали глазъ, такъ какъ зрлище было черезчуръ ужасно. Зрители плакали и кричали:
— Жестоко!.. Жестоко!.. Безсердечно!
Многіе вынимали изъ рукавовъ сласти и бросали ихъ дтямъ. Въ полдень Согоро и его жена были распяты на крестахъ, которые затмъ служители подняли и врыли въ землю. Затмъ введенъ былъ на эшафотъ предъ глазами родителей, старшій сынъ ихъ, Генносуке. Согоро заплакалъ и вскричалъ:
— О жестокіе, жестокіе!.. Все равно, что вы сдлаете со мною, но ребенокъ!?. Что сдлало вамъ дитя?!.
Присутствующіе закрыли руками глаза и громко молились, даже палачъ выражалъ свое сочувствіе тихой молитвой.
Тогда Генносуке, все время не открывавшій глазъ, сказалъ родителямъ:
— О, отецъ мой и мать моя!.. Я иду впереди васъ въ рай, въ ту счастливую страну, гд буду ждать васъ. Мои маленькіе братья со мной вмст встртятъ васъ на берегу рки Сандцу и мы протянемъ черезъ нее вамъ свои руки, чтобы помочь вамъ пройти ее… Прощайте, прощайте вс, кто пришелъ посмотрть на нашу смерть!.. А теперь, пожалуйста, срубите мн ужъ голову!..
Онъ протянулъ шею, шепча молитву. Жалобный стонъ вырвался изъ груди родителей и у столпившагося народа, когда палачъ, хотя и взволнованный, повинуясь своему долгу, ударилъ мальчика мечомъ.
Другой сынъ Согоро сказалъ тогда палачу:
— Сударь, у меня болитъ правое плечо, пожалуйста, рубите мн голову съ лвой стороны, чтобы не сдлать мн больно!.. И научите, что теперь нужно длать. Я не знаю, какъ умирать, такъ какъ это мн впервые!
Палачъ залился слезами, тмъ не мене голова мальчика упала быстре, чмъ разлитую кровь впитываетъ песокъ.
Самый меньшой, Кихаци, погибъ со ртомъ, набитымъ сластями, только что брошенными ему изъ толпы.
Среди всеобщихъ стоновъ и плача, тла дтей были унесены, и къ супругамъ Согоро приблизился ‘ета’ Сигаемонъ, которому поручено было проткнуть ихъ копьемъ, согласно приговору. Увидвши его, О-Манъ, жена Согоро, воскликнула:
— Мужъ мой!.. Ты помнишь, что ты съ самаго начала предупреждалъ меня о вроятности такого конца!.. Но что же изъ того, что тла наши теперь позорно распяты?.. Не будемъ печалиться!.. Боги за насъ!.. Встртимъ спокойно и мужественно смерть!.. Отдадимъ радостно нашу жизнь за общее благо!.. Жизнь человка скоротечна, но дла и имя его вчны!.. Они выше и слаще жизни!..
Тогда улыбнулся Согоро и отвтилъ ей:
— Хорошо сказано, жена!.. Что въ томъ, что мы одни наказаны за многихъ!.. Наши старанія увнчались успхомъ…. Ничего больше мн и не нужно!.. Я радъ, что сбылись мои желанія!.. Перемны въ судьб и превратности жизни многообразны… Но еслибъ у меня было даже пятьсотъ жизней, я пятьсотъ разъ воплотился бы въ тотъ же образъ, чтобы пожертвовать всмъ для спасенія отъ голода, лишеній и грха столькихъ страдальцевъ!..
Такъ говорилъ онъ вдохновенно, когда офицеръ, руководящій казнью, далъ знакъ ‘ета’ Сигаемону и тотъ съ копьемъ приблизился къ распятымъ…’
Сбившіеся въ кучу солдаты глазъ не сводили съ разсказчика. Каждый изъ нихъ прекрасно зналъ эту ужасную и трогательную повсть, несмотря на то, сердца ихъ бились восторженно и мучительно, какъ восторженно и мучительно бились сердца многихъ тысячъ, слушавшихъ эту исторію въ продолженіи боле двухсотъ лтъ во всей Японіи.
Цинзо умло подчеркивалъ трогательныя, красивыя мста разсказа выразительной мимикой и интонаціями голоса. Это было его ремесло.
Вдругъ близко, тутъ же, почти за ними, мощный громъ потрясъ землю и воздухъ…
— Пушки!.. Наши стрляютъ!..
Многіе солдаты вскочили на ноги, другіе на колняхъ хватались за положенное рядомъ оружіе и наскоро поправляли одежду и аммуницію.
Вскор по всей линіи загремла буря ружейной перестрлки и дкій запахъ бездымнаго пороха пронесся по зарослямъ.
Колонна двинулась впередъ. Все чаще изъ блыхъ, лопающихся въ воздух, облаковъ падалъ на нее дождь желзныхъ осколковъ и тучей, жалобно повизгивая, бились среди стеблей высокихъ гаоляна. Солдаты пробирались среди нихъ молча, стиснувъ зубы и, не отвчая на выстрлы непріятеля. Отъ времени до времени стонъ насильственной смерти или невыносимаго страданія вылеталъ то тутъ, то тамъ изъ пораженной груди. Наконецъ заросли стали рдть и просвчиваться. Идущіе увидли темныя фигуры товарищей, припавшихъ низко къ земл, съ протянутыми впередъ стволами ружей, изъ которыхъ постоянно сверкали огни.
Докучливый, сверлящій трескъ пальбы, похожій на непрерывно многоголосое щелканіе громаднаго бича, носился низко надъ землей, взлеталъ вверхъ пронзительнымъ отголоскомъ, отражался глухо въ поднебесьи и далекихъ горахъ.
Мощные выстрлы артиллеріи съ краткими интервалами все гудли, какъ басы оркестра. Сигнальный рожокъ веллъ колонн остановиться и лечь.
Она была на краю поля смерти.
Голое, усыпанное грубымъ щебнемъ, оно похоже было на срое изъденное оспою лицо мертвеца. Во многихъ мстахъ чернли на немъ темныя пятна тлъ въ японскихъ мундирахъ. Дальше оно было совершенно пусто и нмо. Изрдка являлось надъ нимъ, розовое отъ вечерней зари, облако шрапнели, развертывало въ синев воздуха свои блыя крылышки и плевало внизъ чугуномъ на камни и трупы. Рже громоздкій фугасъ тяжело падалъ съ высоты, лопался съ шумомъ и выбрасывалъ вверхъ фонтанъ чернаго дыма, убійственныхъ черепковъ, песку и камней. Но самымъ ужаснымъ былъ несомннно невидимый, неустанно летящій надъ этимъ полемъ рой оружейныхъ пуль. Онъ плылъ непрерывно, съ тонкимъ, брезгливымъ жужжаніемъ, точно прозрачная рка гибели…
Весь склонъ ‘Рисовой Пышки’, темнымъ пятномъ выступающей на золотомъ фон закатывающагося за нею солнца, разгорался дружными молніевидными зигзагами отвтнаго огня.
Японскіе стрлки стрляли боле сдержанно и, казалось, безпорядочно. Только артиллерія ихъ ревла позади все громче, все яростне и яростне, обстрливая русскія укрпленія, какъ бы стремясь воспользоваться какъ можно полне остатками убгающаго дня. Лопающіеся снаряды вспыхивали на огненномъ фон неба, точно искры на стынущей лав.
Быстрая ночь покрыла, наконецъ, сражающихся своими черными вками. Замолкли орудія, утихли ружейные выстрлы, звзды замигали кротко въ небесахъ.
Спрятаннымъ въ гаолян полкамъ велно было поужинать и соснуть. Хотя солдаты не спали вторую ночь, мало, кто сомкнулъ глаза. Согласно приказанію, они лежали молча и неподвижно, но общее возбужденіе близкой ршительной аттаки, передающееся всмъ и каждому неизвстными путями, высказывалось тихими вздохами, покашливаніемъ, незначительными движеніями конечностей, неожиданнымъ блескомъ глазъ во мрак.
Когда темнота достигла чернильной густоты, прозвучали давно ожидаемыя приказанія и колонны японцевъ дружно поднялись, какъ полчища привидній.
Беззвучно, не толкаясь, не бряцая ничмъ, прокрадывались впередъ цпи стрлковъ, а за ними шли въ обычномъ порядк взводы резервовъ.
Мертвая тишина царила въ истерзанныхъ дневнымъ обстрломъ русскихъ окопахъ.
Вскор японцы были у подошвы горы и видли мстами надъ земляными брустверами блдныя лица караульныхъ и ихъ штыки, слабо отсвчивающіе въ зеленоватомъ сіяніи луны. Она какъ разъ всходила изъ-за горы и уже туманила черное звздное небо. Когда сиреневые лучи ея освтили, наконецъ, ьа пол брани груды камней и труповъ, когда въ мертвенномъ ихъ сіяніи обрисовались, наконецъ, призрачно вершины ‘Рисовой Пышки’, сдой полковникъ Баба бросился на русскія укрпленія съ крикомъ ‘банзай!’
— Банзай!.. Банзай!..— завыли ряды солдатъ, несущіеся за нимъ, какъ темная туча.
— Банзай!.. Банзай!..— отвтили имъ издали войска, идущія въ аттаку съ той стороны горы.
Изъ укрпленій отвтили имъ грохотомъ выстрловъ и не мене грозные крики ‘урра!’
Когда сражающіеся сошлись въ темнот, вся гора зашумла, загремла, заклубилась, точно по ней сталъ кататься и перемогаться съ другимъ исполинскій змй или восточный чешуйчатый драконъ, поблескивая тамъ и сямъ точно клыками и когтями вспышками выстрловъ, длаемыхъ въ упоръ, въ лица, въ туловища…
И вотъ — русскіе выбиты изъ позицій и сброшены внизъ.
Но не прошло и четверти часа, какъ они опять вернулись, ожесточенные и въ еще большемъ числ. Японцы, скрываясь въ занятыхъ траншеяхъ, видли въ мутномъ свт мсяца ихъ грязные, сжатые ряды, грозно несущіеся къ нимъ съ штыками на перевсъ, точно стада наставившихъ рога быковъ.
Опять на склонахъ горы заклубился длинный чудовищный змй борющихся человческихъ тлъ. Топотъ ногъ, глухіе удары штыковъ и прикладовъ, спертое дыханіе тысячи грудей, окрики ужаса, грозы, отчаянія, боли и бшенства пронеслись надъ полемъ, какъ мрачная военная псня…
Подошли японскіе резервы и посл краткой схватки, разбитые русскіе ряды скользнули внизъ по окровавленнымъ откосамъ, вмст съ убитыми.
Однако, въ ста шагахъ, они опять построились и, пользуясь слабой защитой тни, отброшенной въ ихъ сторону верхушкой горы попрятались за обломками камней и открыли убійственный огонь. Японцы прильнули плашмя къ земл и отвчали тмъ же, но не могли этого длать не высовываясь изъ обмелвшихъ, истоптанныхъ въ борьб рвовъ, такъ какъ русскіе были внизу и черезчуръ близко. Они храбро приподымались, но выпускали пули не цлясь, да и никого не было видно среди затненныхъ валуновъ. Низко плывущая луна скрылась за гребень горы и поле битвы освщалось лишь короткимъ блескомъ выстрловъ.
Снизу долетала музыка и пніе русскихъ полковъ, спшащихъ на выручку товарищамъ. Японцы уже использовали свои резервы.
Наступила ршительная минута. Полковникъ Баба уже скомандовалъ своимъ солдатамъ въ штыки, чтобы опрокинуть засвшихъ за камнями русскихъ раньше, чмъ они получатъ подкрпленіе, когда вдругъ ослпительный свтъ загорлся тутъ же у приподнявшихся японскихъ рядовъ. Это горли шары магнія, брошенные русскими смльчаками у самыхъ окоповъ, молодцы уходили открыто и безнаказанно на глазахъ остолбенвшихъ японцевъ.
Мгновеніе спустя они исчезли за завсой глубочайшаго мрака, откуда сейчасъ колыхнулъ смерчъ свинца…
Ужасъ неминуемой смерти хлестнулъ больно своимъ дкимъ бичомъ по сердцамъ человческимъ и кого не поразили пули, тотъ самъ упалъ на землю, ища убжища въ канавахъ. Пристыженные, смущенные и оробвшіе японцы не пробовали даже отвчать на русскіе выстрлы, такъ какъ всякій подымавшійся въ уровень насыпей падалъ мертвымъ. Умолкли воинственные окрики, даже раненые затаили свои стоны и сквозь ружейную трескотню, сквозь свистъ летящихъ пуль, сквозь трескотню свинца, ударяющагося въ землю или человческія тла, ясно пробивались лишь звуки все приближающейся музыки.
Вдругъ за насыпь,— подъ смертоносный дождь металла,— за блый саванъ убійственнаго свта,— выбжала темная фигура солдата:
— Цинзо!.. Сендай изъ ошіока!.. Теікоку Банзай!..— крикнулъ звучный голосъ.
И сейчасъ же одинъ изъ горящихъ шаровъ потухъ, придавленный упавшимъ человческимъ тломъ.
— Теікоку Банзай!..— загремли безчисленные голоса, поднялись страшные ряды и, туша собственной кровью роковые факелы, бросились, какъ грозный обвалъ, въ темноту на русскихъ.
И опять, заглушая утихающій грохотъ перестрлки, зашумлъ во мрак ужасный змй, загудлъ дуэтъ борьбы и смерти…
Поутру на вершин ‘Рисовой Пышки’, оплывшей кровью, застланной трупами японцевъ и русскихъ, разввалось блое знамя съ алымъ Восходящимъ Солнцемъ. При гром орудій, обстрливающихъ занятую позицію, товарищи почтительно хоронили тло уличнаго разсказчика Цинзо.
Не многіе остались въ живыхъ изъ вчерашнихъ его слушателей, но вдь: ‘человкъ точно туманъ, а дла его яко гранитъ!..’