С. Кошечкин.Весенней гулкой ранью..., Есенин Сергей Александрович, Год: 1984 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

С. Кошечкин

Весенней гулкой ранью…

Этюды-раздумья о Сергее Есенине

—————————————————————————

Кошечкин С. П. Весенней гулкой ранью…: Этюды-раздумья о Сергее

Есенине. М., Дет. лит., 1984.

OCR Бычков М.Н.

—————————————————————————

ВСТУПЛЕНИЕ

1918 год, 3 ноября. Канун первой Октябрьской годовщины. В Москве

открывается несколько временных памятников видным деятелям революционного

движения и культуры. У гипсовой скульптуры Алексея Кольцова выступает

молодой литератор.

‘…Как сейчас вижу его фигуру с поднятой смело головой, — вспоминал

позже писатель Иван Белоусов, — слышу его голос, бросающий в толпу новые

слова:

О Русь, взмахни крылами,

Поставь иную крепь!

С иными именами

Встает иная степь.

По голубой долине,

Меж телок и коров,

Идет в златой ряднине

Твой Алексей Кольцов…

А там, за взгорьем смолым,

Иду, тропу тая,

Кудрявый и веселый,

Такой разбойный я.

И тогда не я один, — продолжал писатель, — а многие почувствовали, что

к нам пришел новый Кольцов’.

Иван Белоусов и ‘многие’ ошиблись: ‘новый Кольцов’ не пришел.

Пришел другой. Художник самобытный. Звонкоголосый. Ни на кого не

похожий.

Пришел Сергей Есенин.

‘Репины всегда приходят из Чугуева’, — как-то произнес Павел Бажов.

‘Есенины всегда приходят из Константинова’, — можем сказать мы. Это

значит: таланты всегда приходят из глубин народной жизни.

Две даты: 21 сентября (3 октября) 1895 года. 28 декабря 1925 года.

Первая — рождения, вторая — смерти Есенина.

В старину кавказские старцы наставляли молодежь:

‘Тридцать лет человек должен учиться, тридцать — путешествовать и

тридцать — писать, рассказывая людям все, что он увидел, узнал, понял’.

Девяносто лет…

Есенину было отпущено в три раза меньше. Его судьба — подтверждение

другого мудрого изречения: жизнь ценится не за длину.

Один из героев Василия Шукшина говорит: ‘Вот, жалеют: Есенин мало

прожил. Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой

щемящей. Длинных песен не бывает’.

Верные и глубокие слова, выношенные в сердце самого писателя.

Они на памяти — многие горькие признания Есенина. ‘Ведь я мог дать не

то, что дал…’ — написал он незадолго до гибели. Гак оно, наверно, и было.

Но и то, что поэт дал, это немало. Что — немало! Это много, ибо — это целый

мир, он живет, движется, переливается всеми цветами радуги. Это — задушевная

песнь о великом и вечном: о России и Революции.

Лучшие стихи и поэмы Есенина — ‘томов премногих тяжелей’. Место их

постоянного хранения не в книжном шкафу, не на библиотечной полке — в сердце

народа…

В стихотворении ‘Памяти Брюсова’ он писал:

Мы умираем,

Сходим в тишь и грусть,

Но знаю я —

Нас не забудет Русь.

Не только в России — его имя с любовью произносится на Украине и в

Молдавии, в Белоруссии и Таджикистане, в Литве и Киргизии…

Как свежий весенний ветер звенит это имя на солнечных просторах Грузии

и Азербайджана, где поэт подолгу бывал и где пережил свою ‘болдинскую

осень’.

Широко известны стихи Есенина за рубежом, особенно в странах

социалистического содружества — Болгарии, ГДР, Польше, Чехословакии…

На могиле поэта в Москве, у его мемориала в Мардакянах, что неподалеку

от Баку, летом и зимой свежие цветы.

‘Есенин — это вечное, как это озеро, это небо…’ — сказал Николай

Тихонов.

Оно всегда будет дорого людям, чудо есенинской поэзии…

‘ВСЮ ДУШУ ВЫПЛЕЩУ В СЛОВА’

Рязань, рязанская земля… Места эти — исконно русские, изначальные.

Они первыми принимали на себя удары азиатских кочевников со стороны ‘дикого

поля’. Слышали они удалые посвисты ‘соколов-дружинников’ Евпатия Коловрата,

шедших на ‘побоище кроволитное’ с Батыевой ордой. Знали они и тех, что

скрытными тропами бежали от господского кнута под знамена Разина и Пугачева

— добывать себе и людям волю… Сколько ветров пронеслось, сколько гроз

прошумело над этими приокскими холмами и равнинами — не сосчитать…

Немало старинных сел разбросано среди полей и лесов этого раздольного

края. Одно из них — Константиново.

…Передо мной — второй том интереснейшего издания под названием:

‘Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Настольная и

дорожная книга для русских людей’. Выпущена книга в 1902 году под общим

руководством знаменитого ученого-путешественника Петра Петровича Семенова

Тянь-Шанского.

На странице 298 этого тома сообщается, что на Оке, двумя верстами ниже

села Федякина, ‘расположено с. Константиново, имеющее 2400 жит. и в эпоху

освобождения крестьян принадлежавшее Вас. Алекс. Олсуфьеву, владевшему здесь

6300 дес. земли’.

Дальше в книге говорится: ‘…Местность по Оке очень живописна. Здесь

река огибает возвышенное плоскогорье, выступающее по направлению к востоку

крутым обрывистым мысом над заречной низменностью, состоящей из обширных и

превосходных поемных лугов’.

Константиново… Многим достойным людям оно было колыбелью, но только

один из них сделал родное рязанское село известным во всем мире. Этот

человек — Сергей Есенин.

Он был ‘нежно болен вспоминаньем детства’. И в радости и в печали, куда

бы поэта ни забрасывала судьба, его сердце неизменно тянулось к отчему

порогу, к родным полям и пущам. Так вышло и в последний год его жизни, когда

перед мысленным взором поэта вновь ожили впечатления далеких дней.

Изба крестьянская.

Хомутный запах дегтя,

Божница старая,

Лампады кроткий свет.

Как хорошо,

Что я сберег те

Все ощущенья детских лет.

Это о селе, где родился и рос он, ‘мальчик… желтоволосый, с голубыми

глазами’.

— Ничего особенного в нашем Константинове не замечалось, — рассказывает

младшая сестра поэта Александра Александровна. — Тихое, чистое, зеленое,

посредине — церковь. В зимнюю непогоду с колокольни раздавались глухие удары

колокола — спасительный сигнал для тех, кто попал в беду.

(Я слушаю Александру Александровну и думаю: ‘Ах, если бы удары этого

колокола могли донестись до ленинградской гостиницы ‘Англетер’ в ту морозную

декабрьскую ночь двадцать пятого года, когда с душой поэта там ‘стряслась

беда’!’)

— Отец наш Александр Никитич и мать Татьяна Федоровна из-за семейных

неурядиц несколько лет жили порознь: он — в Москве, она — в Рязани. Сергея

же взял к себе в дом Федор Андреевич Титов, наш дед по материнской линии.

Начало жизни будущего поэта…

Вчитываюсь в стихи и автобиографические заметки Есенина, листаю

страницы воспоминаний родных поэта, друзей его детских и отроческих лет… И

передо мной одна за другою проходят картины прошлого русской деревни…

В полутемной горнице — смиренные, все в черном, монашки. Слепцы с

посохами в костлявых руках. То приглушенно, то отчетливее звучат духовные

стихи о прекрасном рае, о сладчайшем Исусе, о светлом госте из града

неведомого…

Субботний день. Дедушка с иконописным лицом, одетый по-праздничному,

усаживает рядом с собой внука и певучим, чуть с хрипотцой голосом произносит

первые слова священной истории…

Лес. Канавистая дорога, отороченная по краям лопухами вперемешку с

пыреем. Где-то там, за высокими деревьями, — Радо-вецкий монастырь. Бабушка

ведет малолетнего внука на поклон ‘перед ликом спасителя’. Мальчик, держась

за ее палку, едва не падает от усталости, а бабушка приговаривает:

— Иди, иди, ягодка, бог счастье даст. Это было.

Но было и другое, перед чем меркли лампады, стихали заунывные голоса

слепцов и монашек, — свет зари в полнеба, белый дым над садами, призывный

крик коростеля да песня косарей за Окой…

‘Уличная… моя жизнь была не похожа на домашнюю’, — потом заметит

Есенин в одной из автобиографий. А в другой как бы добавит, что детство его

‘такое же, как у всех сельских ребятишек’. Скрытные набеги на помещичий сад,

рыбалка, лазанье по деревьям — смотреть грачиные гнезда, скачка на лошадях,

костры в ночном среди лугов за небыстрой рекою, купание…

Исподволь открывался перед Сергеем чудесный и таинственный мир, полный

многоцветных красок и живых звуков. Удивительное попадалось на каждом шагу.

Ночью, при тихой погоде, луна стоймя стояла в воде. Когда лошади пили,

казалось, они вот-вот выпьют и луну. Сергей радовался, видя, как она вместе

с кругами отплывала от их ртов…

Сосна возле лесной дороги была похожа на старуху — согнулась и идет

себе вдоль расхлябанной колеи, не торопится…

Курчавое облако напоминало барашка, луна — хлебную ковригу, а звезды —

белокрылых ласточек…

Позже он напишет о родных местах:

О край разливов грозных

И тихих вешних сил,

Здесь по заре и звездам

Я школу проходил.

Но школой были не только заря и звезды…

Наверно, у каждого человека в детстве бывает своя Арина Родионовна.

Доброй спутницей маленького Сережи стала его бабушка Наталья Евтеевна,

человек добрый, ласковый. Это вокруг нее в долгие зимние вечера собирались

соседские ребятишки, о чем стихотворение внука:

Опостылеют салазки,

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

Про Ивана-дурака.

Сестра поэта Екатерина Александровна вспоминает, что до сказок Сергей

был большой охотник. А охота к сказкам, по наблюдению Белинского, всегда

есть первый признак в ребенке присутствия фантазии и наклонности к поэзии.

В автобиографии (1923) читаем: ‘Стихи начал слагать рано. Толчки давала

бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не

нравились, и я их переделывал на свой лад’.

‘Рано’, судя по другим автобиографиям, — это в 8-9 лет. Примерно о том

же времени идет речь и в стихотворении ‘Мой путь’:

Тогда впервые

С рифмой я схлестнулся.

От сонма чувств

Вскружилась голова.

И я сказал:

Коль этот зуд проснулся,

Всю душу выплещу в слова.

‘Тогда’ — 1905-1906 годы: ‘…империя вела войну с японцем’. Есенину

10-11 лет. Он ходит в Константиновское земское четырехгодичное училище.

Самые первые пробы его пера не сохранились. А как любопытно было бы

прочитать заново придуманные концы сказок и стихотворения о сельской

природе.

Стихи, которые двенадцатилетний Сережа показывал своему дружку Коле

Сардановскому, — написанные ‘на отдельных листочках различного формата…’.

В училище был детский хор, и Сергей там пел. Пристрастился к чтению

Пушкина, Некрасова, Никитина… Вместе с одноклассниками увлекался книжками

о знаменитых сыщиках — Нате Пинкертоне и Шерлоке Холмсе.

В мае 1909 года Есенин окончил училище и поступил во второклассную

церковно-учительскую школу. Она находилась неподалеку от Константинова, в

селе Спас-Клепики (ныне город, районный центр). К.годам пребывания в этой

школе (1909- 1912) Есенин и относил начало своего ‘сознательного

творчества’.

Был такой стихотворец, уроженец Рязанской губернии, Иван Морозов. Его

произведение ‘Из осенних мотивов’, напечатанное в 1917 году, попалось на

глаза Есенину. И Морозову, как говорится, непоздоровилось.

‘Конечно, — писал Есенин, — никто не может не приветствовать первых

шагов ребенка, но и никто не может сдержать улыбки, когда этот ребенок,

неуверенно и робко ступая, качается во все стороны и ищет инстинктивно опоры

в воздухе. Посмотрите, какая дрожь в слабом тельце Ивана Морозова. Этот

ребеночек качается во все стороны, как василек во ржи. Вглядитесь, как

заплетаются его ноги строф:

Повеяло грустью холодной в ненастные дни листопада,

И чуткую душу тревожит природы тоскующий лик,

Не слышно пленительных песен в кустах бесприютного сада,

И тополь, как нищий бездомный, к окну сиротливо приник’.

Есенин отмечал, что ‘здесь спайка стиха от младенческой гибкости

выделывает какой-то пятки ломающий танец’, что ‘здесь одни лишь избитые,

засохшие цветы фонографических определений, даже и не узор’.

Это писал Есенин в 1918 году.

Но было время, когда и сам он ступал ‘неуверенно и робко’. Качался ‘во

все стороны, как василек во ржи’, писал стихи еще более слабые, чем Иван

Морозов, друзья по школе.

Вот уж осень улетела

И примчалася зима.

Как на крыльях, прилетела

Невидимо вдруг она…

Вот появилися узоры

На стеклах дивной красоты.

Все устремили свои взоры,

Глядя на это. С высоты

Снег падает, мелькает, вьется,

Ложится белой пеленой.

Вот солнце в облаках мигает,

И иней на снегу сверкает.

‘Зима’ — одно из первых стихотворений юного Есенина. Оно помечено

1911-1912 годами.

Надо сказать, в Спас-Клепиковской школе стихи сочиняли многие

воспитанники. Иные, по словам учителя литературы Е. М. Хитрова, были так

плодовиты, что закидывали его ворохами своих беспомощных произведений.

Поначалу не выделялись в этом потоке и стихотворения Есенина.

Стихи о зиме были, наверно, у каждого школьника. И наверно, так же, как

и есенинские, напоминали недавно прочитанные строки поэта-крестьянина

Спиридона Дрожжина:

Снег летает и сверкает

В золотом сиянье дня,

Словно пухом, устилает

Все долины и поля…

По другим стихотворениям можно заметить, что юный Есенин памятливо

читал не одного Дрожжина, но и Лермонтова, и Кольцова, и Никитина…

Писал он не только о природе.

‘Больные думы’ — под таким названием начинающий поэт объединил

шестнадцать стихотворений. В них много стонов ‘истомленной груди’, жалоб на

несчастную судьбу, безнадежной грусти. Грезы поэта разбиты, силы сломлены.

Вокруг он видит неволю и горе. В нужде погибает ‘страдалец сохи’ — ‘брат

родной’. За стеной ветхой избенки

Все поют про горе,

Про тяжелый гнет,

Про нужду людскую

И голодный год.

По ‘лирическому чувствованию’ к ‘Больным думам’ примыкают еще несколько

стихотворений тех лет — ‘Моя жизнь’, ‘Что прошло — не вернуть’, ‘К

покойнику’. Сюда же следует отнести ‘Капли’, ‘Грустно… Душевные муки…’,

‘У могилы’ — стихи конца 1912-1913 годов, когда их автор уже жил в Москве.

Все это, вместе взятое, — целый цикл ранних стихотворений Есенина,

пафос которых далек от юношеского восхищения природой. В художественном

отношении этот цикл, как и другие есенинские стихи того времени,

несамостоятелен. Молодой поэт подражает то Кольцову, то Сурикову. ‘Мечта

души больной’, ‘разбитые грезы’, ‘скорбные раны’ — это напоминает Над-сона.

Стихи о крестьянине:

Посмотри, как он трудится в поле,

Пашет твердую землю сохой,

И послушай те песни про горе,

Что поет он, идя бороздой, —

как бы по-своему продолжают известные строки Некрасова из ‘Размышлений у

парадного подъезда’:

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал?

Подражательность первых есенинских стихов очевидна. Но здесь хочется

подчеркнуть другое — социальные мотивы в начальных опытах поэта. Нет, мало

видеть в юном Есенине только ‘мечтателя сельского’, как писали прежде

некоторые критики. Несправедливо утверждать, что ‘его ранние деревенские

стихи еще не были потревожены социальными противоречиями…’. Уже в самом

начале своего пути он близко к сердцу принимал народные страдания, боль

людей, кому ‘незавидная… в жизни выпала доля’.

Мои мечты стремятся вдаль,

Где слышны вопли и рыданья,

Чужую разделить печаль

И муки тяжкого страданья.

Я там могу найти себе

Отраду в жизни, упоенье,

И там, наперекор судьбе,

Искать я буду вдохновенья.

Шестнадцатилетний деревенский парень, житель рязанского села, мечтает

быть певцом народа, его печалей. Уже одно это показывает серьезность

раздумий юноши Есенина о жизни. ‘Поэт народный, поэт родной земли’ — вот его

идеал. И это — самое важное, что извлек он из жизни и творчества своих

учителей — мастеров поэтического слова.

В Спас-Клепиковской школе Есенин утвердился в своем решении ‘всю душу

выплеснуть в слова’. Он не ошибался, когда записывал в ученической тетрадке:

И мне широкий путь лежит,

Но он заросший весь в бурьяне…

В дореволюционной Москве выпускалось несколько детских журналов. Один

из них назывался ‘Мирок’. Он публиковал стихи, рассказы, рисунки… Это был

‘ежемесячный иллюстрированный детский журнал для семьи и начальной школы’.

У меня в руках январская книжка ‘Мирка’ за 1914 год. В ней на десятой

странице напечатано стихотворение ‘Береза’:

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром.

На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

Белой бахромой.

И стоит береза

В сонной тишине,

И горят снежинки

В золотом огне.

А заря, лениво

Обходя кругом,

Обсыпает ветки

Новым серебром.

Под стихотворением стоит подпись: Аристон.

В наши дни, пожалуй, каждый школьник знает, что ‘Березу’ написал Сергей

Есенин. Но долгое время об этом ничего не было известно. Принадлежность

псевдонима Есенину установил в 1955 году, то есть более сорока лет спустя

после публикации, Д. Золотницкий.

Просматривая рукопись книжки стихов для детей ‘Зарянка’ (хранится в

Институте русской литературы в Ленинграде), литературовед увидел вырезку из

журнала ‘Мирок’ с авторской пометой. Автором же рукописи был Сергей Есенин.

‘Зарянку’ в 1916 году молодой поэт предложил издателю М. В. Аверьянову, но

до печатного станка она так и не дошла. По мнению Д. Золотницкого, так

случилось потому, что ‘Есенин отверг многие замечания издателя’.

Несколько позже было опубликовано письмо Есенина Грише Панфилову,

которое, судя по всему, относится к самому началу 1914 года. ‘Распечатался я

во всю ивановскую, — сообщает Есенин своему другу, соученику по

Спас-Клепиковской школе. — Редактора принимают без просмотра и псевдоним мой

‘Аристон’ сняли. Пиши, говорят, под своей фамилией’.

Действительно, в течение 1914 года стихи Есенина публиковались в

нескольких московских журналах и газетах, а в ‘Мирке’ — особенно часто. Но

ни в одном издании псевдоним ‘Аристон’ больше не появлялся.

Что же стоит за словом ‘Аристон’ и почему именно его Есенин выбрал для

своего первого выступления как поэта?

В заметке Д. Золотницкого об этом не говорится ни слова. Молчат и

комментаторы собраний сочинений Есенина в пяти, трех и двух томах, а также

многочисленных однотомников.

И только в воспоминаниях Николая Сардановского имеется несколько строк,

которые, казалось бы, все объясняют. ‘Вначале он, — говорит Сардановский о

Есенине, — хотел было писать под псевдонимом ‘Аристон’ (так назывался

начинавший получать распространение в то время музыкальный ящик)’.

Действительно, такого рода ‘механизм’ тогда существовал. В рассказе И.

Бунина ‘Я все молчу’, опубликованном в 1913 году, описывается, как на

свадебном пиру в господском доме ‘захлебывался охрипший аристон то

‘Лезгинкой’, то ‘Вьюшками’…’. Один из персонажей того же рассказа с

дочерьми станового танцевал ‘под аристон’.

Конечно, молодой поэт волен избрать своим псевдонимом слово с самым

неожиданным значением, и тем не менее этот выбор не может не иметь под собой

хоть какую-то, пусть самую зыбкую, основу.

Название механического заводного музыкального ящика… Чем оно

привлекло Есенина? Своей звучностью? Необычностью? Или было увидено что-то

схожее в понятиях: поэт, певец — музыкальный инструмент, музыкальный ящик?

Сколько-нибудь определенное сказать тут, пожалуй, невозможно.

Правомерен и такой вопрос: не ошибся ли Сардановский, связывая

псевдоним Есенина ‘Аристон’ с названием музыкального ящика? Почему, скажем,

не предположить, что это слово поэт взял из ‘Истории’ Геродота — в ней

упоминаются два военачальника, носящие имя Аристон? Кстати, один из них, по

описанию историка, был почитаем народом за храбрость…

И все-таки, мне думается, ни название музыкального ящика, ни имя

военачальников давних времен прямого отношения к есенинскому псевдониму не

имеют. Слово ‘Аристон’ молодой поэт заимствовал из иного источника —

поэтического.

Есть у Гавриила Романовича Державина стихотворение ‘К лире’. Оно

начинается так:

Звонкоприятная лира!

В древни златые дни мира

Сладкою силой твоей

Ты и богов и царей,

Ты и народы пленяла.

Глас тихоструйный твой, звоны,

Сердце прельщающи тоны,

С дебрей, вертепов, степей

Птиц созывали, зверей,

Холмы и дубы склоняли.

В следующих строфах — речь о некоторых пороках, свойственных, по мнению

Державина, его современникам:

Ныне железные ль веки?

Тверже ль кремней человеки?

Сами не знаясь с тобой,

Свет не пленяют игрой,

Чужды красот доброгласья.

Доблестью чужды пленяться,

К злату, к сребру лишь стремятся,

Помнят себя лишь одних,

Слезы не трогают их.

Вопли сердец не доходят.

‘К злату, к сребру лишь стремятся…’ Эта мысль Державина близка

раздумьям молодого Есенина. ‘Да, друг, — обращается он из Москвы к Грише

Панфилову, — идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь

одно и то же: ‘Деньги — главное дело’, а если будешь возражать, то тебе

говорят: ‘Молод, зелен, поживешь — изменишься’. В другом письме тому же

адресату замечает: ‘Люди здесь большей частью волки из корысти. За грош они

рады продать родного брата’ (оба письма относятся к концу 1913 года).

‘Помнят себя лишь одних…’ В письме Есенина Марии Бальзамовой читаем:

‘Люди все — эгоисты. Все и каждый только любит себя и желает, чтобы всё

перед ним преклонялось… Человек любит не другого, а себя, и желает от него

исчерпать все наслаждения. Для него безразлично, кто бы он ни был, — лишь бы

ему было хорошо’ (начало 1913 года).

‘Слезы не трогают их, вопли сердец не доходят’. Как бы своеобразный

отзвук этих строк Державина находим в есенинских письмах и стихах 1912-1913

годов. ‘Все погрузились в себя, — сообщает Есенин другу, — и если бы снова

явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души’.

Юный поэт возмущен нелепостью жизни, порождающей черствость и равнодушие.

‘Человек! — восклицает он. — Подумай, что твоя жизнь, когда на пути зловещие

раны. Богач, погляди вокруг тебя. Стоны и плач заглушают твою радость’.

Те же мотивы слышатся и в строках: ‘Не поможет никто ни страданьям, ни

горю’ (‘Моя жизнь’), ‘Нет утешенья ни в ком… Голову негде склонить…’

(‘Грустно… Душевные муки…’). А стихотворение ‘Брату Человеку’ из

рукописного сборника ‘Больные думы’ целиком обращено к тому, до кого, говоря

словами Державина, ‘вопли сердец не доходят’:

Или нет в тебе жалости нежной

Ко страдальцу сохи с бороной?

Видишь гибель ты сам неизбежной,

А проходишь его стороной.

Молодого поэта гнетут несправедливость, деспотизм, ‘пороки развратных

людей мира сего’. Он потерял веру в человека. ‘Кто виноват в этом?’ —

спрашивает Есенин. И отвечает: ‘Конечно, те, которые, подло надевая маску,

затрагивали грязными лапами нежные струны моей души’ (письмо к М.

Бальзамовой, начало 1914 года).

Нет, он не хочет ‘расточать им священные перлы… нежной души’. Его

взор обращен к борцам за правду, за справедливость. Об этом стихотворение

‘Поэт’:

Тот поэт, врагов кто губит,

Чья родная правда мать,

Кто людей, как братьев, любит

И готов за них страдать.

Он все сделает свободно,

Что другие не могли.

Он поэт, поэт народный,

Он поэт родной земли!

Обращаясь к Грише Панфилову, Есенин пишет: ‘Благослови меня, мой друг,

на благородный труд. Хочу писать ‘Пророка’, в котором буду клеймить позором

слепую, увязшую в пороках толпу… Отныне даю тебе клятву, буду следовать

своему ‘Поэту’. Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки. Я буду тверд,

как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду с

сознанием благородного подвига’.

Теперь настала пора привести следующую, пятую по счету, строфу из

стихотворения Державина ‘К лире’:

Души все льда холоднея.

В ком же я вижу Орфея?

Кто Аристон сей младой?

Нежен лицом и душой,

Нравов благих преисполнен?

Вот откуда есенинский псевдоним! Он, начинающий поэт Есенин, во многом

похож на юношу из державинского стихотворения. Как и Аристон, он молод,

‘нежен лицом и душой, нравов благих преисполнен’.

Заключительная строка стихотворения:

Кто сей любитель согласья?

Скрытый зиждитель ли счастья?

Скромный смиритель ли злых?

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи! —

закрепляет сходство двух молодых людей разных эпох.

Таков наиболее вероятный источник псевдонима Есенина ‘Аристон’, которым

было подписано первое печатное произведение юного стихотворца.

С творчеством Державина автор ‘Березы’ был хорошо знаком. Поэт Сергей

Митрофанович Городецкий, у которого в 1915 году по приезде в Петроград

Есенин жил несколько месяцев, рассказывал мне, что ‘молодой рязанец, взяв с

полки державинскую книгу, легко находил в ней понравившиеся ему стихи’.

Несколько слов о герое заключительных строк державинского стихотворения

‘К лире’. Оно написано в 1794 году и посвящено князю Платону Александровичу

Зубову. ‘Он был чрезвычайно скромного нрава, — писал в своих ‘Объяснениях’

Державин, — и вел себя, казалось, философически: то сравнен здесь потому с

Аристоном… а с Орфеем по склонности к музыке’. Аристоном Державин называет

греческого философа Платона, сына Аристона (сравнение с ним Зубова шло,

несомненно, лишь по имени).

Впрочем, все это для Есенина значения не имело: важна была сама суть

поэтического образа — благородство, великодушие и готовность сражаться со

злом и ложью.

Такой ‘Аристон’ и стал одним из авторов первого номера детского журнала

‘Мирок’ за 1914 год.

И возможно, не только автором, но и корректором: начинающий поэт тогда

жил в Москве и работал в корректуре типографии И. Д. Сытина, где ежемесячник

печатался.

Современница, близко знавшая Есенина в те годы, вспоминала: ‘Он был

такой чистый, светлый, у него была такая нетронутая, хорошая душа — он весь

светился’.

Это о Есенине — ‘Аристоне’: ‘Он весь светился’…

С какого стихотворения начинается поэт? С первого, им написанного?

Наверно, но только с первого своего стихотворения.

Страстью к сочинительству многие одержимы с детских лет и бывает, до

глубокой старости. Они исписывают горы бумаги, с непостижимой настойчивостью

осаждают редакции и консультации, сотни литературных работников терпеливо

‘разбирают’ плоды их неустанных ночных бдений — все напрасно. Есть тысячи

зарифмованных строк, но нет ни одного настоящего стихотворения. Минуют годы

— поэт так и не начинается…

Истории грустные, что и говорить…

Но бывает и так. В редакцию пришло письмо — ровные столбики

четверостиший. Судя по почерку, автор еще не оставил школьной парты. Стихи —

бледные, вялые, неумелые. Еще один мученик? За письмом, однако, следует

второе, третье… Начинают попадаться свежие строчки, живые образы, не

взятые напрокат — свои собственные, выстраданные: к какому-то жизненному

факту автор прикоснулся сердцем и нашел свои слова, нащупал свой ритм, свою

интонацию. За стихотворением обозначалась личность.

Счастливое мгновенье — поэт начался! По-разному может сложиться его

судьба, но сейчас он начался. Значит, есть у него не одно лишь желание

писать, как у многих, но и поэтические способности, поэтический талант —

бесценное богатство человека.

Давно сказано: подлинный поэт — целый мир. Не является ли первое свое

произведение поэта ‘дверью’ в этот мир?

Такой ‘дверью’, например, в мир Кольцова могла бы стать его ‘Песня’:

‘Если встречусь с тобой…’ У Некрасова — ‘Современная ода’, хотя до нее он

выпустил книгу стихов ‘Мечты и звуки’…

А с какого стихотворения начался Есенин?

Идет 1914 год. Есенин, как уже было сказано, живет в Москве, работает в

одной из типографий. Печатается в детских журналах. Он — слушатель народного

университета имени А. Л. Шанявского. Принят в члены Суриковского

литературно-музыкального кружка, объединяющего писателей из народа.

В другом московском институте учится Николай Сардановский. Приятели

часто встречаются, бывают в театрах, спорят о литературе.

Сардановский знает многие стихи друга, но относится к ним сдержанно. Но

вот однажды Есенин читает ему новое произведение, и Сардановский видит: в

стихах молодого поэта ‘появляется подлинная талантливость’.

Стихи без названия. Первая строка: ‘Выткался на озере алый свет

зари…’

Сам автор, вспоминает Сардановский, ‘все время был под впечатлением

этого стихотворения и читал его мне вслух бесконечное число раз…’.

Вскоре Есенин едет к профессору П. Н. Сакулину — преподавателю

народного университета. Потом с восторгом рассказывает Сардановскому, что

‘профессор особенно одобрил его стихотворение ‘Выткался на озере алый свет

зари…’.

Через два года ученый напечатает статью ‘Народный златоцвет’. Там будет

отмечено: ‘В Есенине говорит непосредственное чувство крестьянина, природа и

деревня обогатили его язык дивными красками. ‘В пряже солнечных дней время

выткало нить’, скажет он, или ‘Выткался на озере алый свет зари…’.

Тогдашний ‘шанявец’ Дмитрий Семеновский расскажет о встрече молодых

поэтов и беллетристов. ‘Сидя за большим столом’, они читают свои

произведения. Читает и Есенин: ‘Выткался на озере алый свет зари…’

Проходит некоторое время, и стихотворение появляется в журнале ‘Млечный

Путь’ (мартовский номер 1915 года). Оно выглядит так:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется — на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Не отнимут знахари, не возьмет ведун.

Над твоими грезами я ведь сам колдун.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты.

В таком виде оно будет опубликовано еще дважды.

Позже, в 1925 году, готовя к печати трехтомное Собрание стихотворений,

Есенин опустит пятое двустишие и заново напишет заключительные строки:

И пускай со звонами плачут глухари,

Есть тоска веселая в алостях зари.

В Собрании впервые появится и дата — 1910. Надо полагать, это ошибка.

(В противном случае, по резонному замечанию Е. Никитиной, ‘совершенно не

объяснимо, почему Есенин, составляя свои ранние рукописные сборники стихов,

браковал отличные стихотворения и затем, явившись в столицу, предложил

редакциям ‘Березу’, ‘Порошу’, ‘Кузнеца’, а стихотворение ‘Выткался на озере

алый свет зари…’ и другие опубликовал в 1915-1916 годах. Вряд ли могли в

редакциях предпочесть более слабые вещи!’ (‘Волга’, 1968, Ќ 7).

Стихотворением ‘Выткался на озере…’ юноша из рязанского села заявил о

себе как о самобытном художнике. В этих двенадцати строчках впервые

сверкнуло золото той поэзии, которую теперь мы с любовью называем

есенинской.

В первом есенинском стихотворении есть та эмоциональность, то, говоря

словами Александра Фадеева, ‘как бы подводное течение, которое… тащит

читателя за собой. Волна этого течения появляется в стихе как бы внезапно,

захлестывает вас и овладевает вами’.

Поэт — деревенский парень — ощущает родную землю сердцем. ‘Алый свет

зари’ не только ‘выткался на озере’, он пронизывает все стихотворение. Парню

светло и просторно, впереди — желанная встреча с любимой. ‘Кольцо дорог’ —

как обручальное кольцо. И вот уже пахнуло на вас свежим сеном, жаром ласк.

Неуемно ‘половодье чувств’. Выплескивается из строк радость бытия, хмель

любви. И все это — по-русски: размашисто, взахлеб…

Удивительное стихотворение! Недаром у него сразу же нашлись

подражатели. Среди них оказался даже сам председатель Суриковского кружка

Сергей Кошкаров. Поэт Максим Горемыка (М. Л. Леонов, отец Леонида Леонова)

напишет: ‘У Сергея Есенина есть прекрасное стихотворение ‘Выткался на озере

алый свет зари…’, это и поэтично, и понятно. Кошкаров, перепархивая с

ветки на ветку, не преминул сорвать и у Есенина, и получился красный алый

мак, выткавший зарю’.

Весной 1915 года Есенин приедет в Петроград. В его стихи будет

вслушиваться Александр Блок. По уходе гостя он запишет: ‘Стихи свежие,

чистые, голосистые…’ Это, надо полагать, и о ‘Выткался на озере…’.

Потому что юный поэт не мог не прочитать автору ‘Незнакомки’ свое первое

есенинское стихотворение…

‘ЕСЛИ КРИКНЕТ РАТЬ СВЯТАЯ…’

Книга обычного формата. Серый корешок переплета, светло-зеленая

обложка. На ней внизу — белыми буквами: ‘Есенин’. В центре, на белом же

фоне, неровным почерком — несколько слов:

‘Люблю стихи Сергея Есенина и уважаю его как человека, любящего

Россию-мать.

Гагарин, 19.04.61 г.’

Первый космонавт мира сделал эту надпись спустя несколько дней после

своего беспримерного полета в просторах Вселенной. Есенин был его любимым

поэтом. И в короткой надписи на книге он, Юрий Гагарин, сказал о самой сути

есенинских стихов, об их живой душе.

Родина, Россия была для Есенина началом всех начал. Даже имя ее он

произносил с восхищением: ‘Россия!.. Какое хорошее слово… и ‘роса’, и

‘сила’, и ‘синее’ что-то…’

Это им сказано: ‘Нет поэта без родины’. Ею он жил. Для нее берег самые

заветные эпитеты. Слово ‘Русь’ было его любимой рифмой.

Однажды, выйдя за порог родительской избы,’ он впервые увидел ее —

землю оттич и дедич, и у него радостно защемило сердце.

Когда это произошло, в какое время года, кто ответит? Но мне кажется,

это должно было случиться весной, когда ‘льется по равнинам березовое

молоко’ и ‘дымком отдает росяница на яблонях белых в саду’. Весной, когда

незатейливая русская природа обретает неповторимую красоту, когда в

отдохнувшей земле прокладывается первая борозда и — если смотреть вдаль —

‘не видать конца и края, только синь сосет глаза’.

В его сердце Россия входила таинственным шорохом трав, звоном

колокольчика во ржи, шепотом сосняка. Входила запахом дегтя от тележных

колес, посвистом кос на лугу да еще песней — то громкой и неуемной, то тихой

и задумчивой, — песней, вобравшей в себя людские радости и людские печали.

Есенинская любовь к родной земле естественна, как дыхание. Она — свет,

который изнутри освещает почти каждое его стихотворение в отдельности и его

поэзию в целом. Это не просто чувство — это его философия жизни,

краеугольный камень его миропонимания. Это его опора, источник, где он

черпал силу. Компас, по которому он сверял каждый свой шаг. Ключ от входной

двери в мир его поэзии.

И это чувство родины как основное начало в поэтическом мироощущении

Есенина наглядно проявилось в его ранних стихах, составивших первый сборник

поэта — ‘Радуница’. В петроградских книжных магазинах он появился в начале

1916 года. Книжку нового автора заметили, несколько журналов откликнулось на

ее выход доброжелательными рецензиями. ‘Сергей Есенин очень молод, —

говорилось в одной из них, — и на всем его сборнике лежит прежде всего

печать юной непосредственности…’ Далее отмечалось, что песни Есенина взяты

‘прямо от пашни, от нивы, от сенокоса’, что в них ярко зарисована жизнь

деревни с ее буднями и праздниками, что стихи музыкальны и красочны. ‘У

Сергея Есенина есть, несомненно, будущее’, — писал критик и выражал веру в

‘самые светлые достижения непочатых, неиссякаемых сил нашего народа’.

В ‘Радуницу’ входишь как в крестьянскую избу, которая вырастает до

размеров села, потом — страны, полевой Руси.

Мир раннего Есенина…

В хате: мать возится с ухватами, старый кот крадется к махотке с парным

молоком, ‘в печке нитки попелиц’…

На дворе: ‘квохчут куры беспокойные’, петухи запевают обедню, ползают

кудлатые щенки, ‘черемуха машет рукавом’…

Под окном: ходят с ливенкой рекрута, выпивают квасу калики, ‘балякают

старухи’…

У околицы: старый дед ‘чистит вытоптанный ток’, девушка поит коней ‘из

горстей в поводу’, пляшут парни весело…

А там, в поле, в лугах, на просторе: ‘полыхают зори, курятся туманы’,

‘никнут шелковые травы’, ‘зелень в цвету и росе’, ковыляют странники,

тянется обоз, скачет бешеная тройка…

И весь этот живой мир — в половодье красок разных цветов и оттенков.

Вот они переливаются перед глазами: и синий платок на плечах крестьянки, и

русые кудри парней, и солнечный зайчик в рыжеватой бороде деда, и багряный

занавес над окошком, и красный костер на озере…

Краскам сопутствуют звуки: скребется мышь и гудит веселый пляс, плачет

иволга и голосят невестки, слышен хрип торговок и ржание табуна… Звенит

девичий смех, звенят костыли богомолок, ‘звонно чахнут тополя’, ‘вызванивают

в четки ивы — кроткие монашки’…

Поэт знает: ‘ароматней медуницы пахнет жней веселых пот’, в дубраве

‘пахнет смолистой сосной’, в хате — рыхлыми драче-нами, от колес — суховатой

липой, ‘горек запах черной гари’…

И как праздник красок, звуков, запахов — деревенский базар. Здесь уже

все смешалось, закружилось, зашумело. Балаганы, пни, колья, карусельный

пересвист, дробь копыт, бабий крик, зеленая шаль, солнца струганые дранки,

песня о Стеньке Разине — размах необъятный, веселье безграничное…

Когда-то, еще в конце прошлого века, Иван Бунин писал о тех, кто

‘стыдится матери родной’:

Они глумятся над тобою,

Они, о родина, корят

Тебя твоею простотою,

Убогим видом черных хат…

Есенин знает, что его Русь не только ‘приволь зеленых лех’, не только

‘скирды солнца в водах лонных’ и ‘на лугах веселый пляс’, но это и ‘горевал

полоса’, ‘сенокос некошеный’, забоченившиеся избы, ‘скорбью вытерзанный

люд’, край забытый, край-пустырь…

Не одна радость — его сердцу знакома и ‘плакучая дума’. Не один ‘ал

наряд’ Руси он видит. И другое замечает его взгляд: ‘пригорюнились

девушки-ели’, ‘виснет тень, как платок, за сосной’, ‘роща синим мраком кроет

голытьбу’, ‘вяжут нищие над сумками бечевки’, ‘чахнет старая церквушка’… В

застывшем лесу — тишина. ‘Ой, не весел ты, край мой родной…’

Но и в печали мило поэту близкое и родное:

Черная п_о_том пропахшая выть!

Как мне тебя не ласкать, не любить?

В народе говорят: ‘Куда сердце летит, туда око бежит’. И видит такое

око все по-своему.

Для Есенина и в заброшенном краю солома — риза, крыши изб ‘запенились в

заревую гать’. Плесень на бревнах и та окроплена солнцем…

Родное поле, отчий край поэту дороже всего на земле. Да и только ли на

земле:

Если крикнет рать святая:

‘Кинь ты Русь, живи в раю!’

Я скажу: ‘Не надо рая,

Дайте родину мою’.

Стихотворение ‘Гой ты, Русь, моя родная…’, откуда взята эта строфа,

не раз приводилось критиками как пример идеализации поэтом дореволюционной

Руси. Писалось, что между противопоставляемой Есениным в этом стихотворении

‘родной Русью’ и раем уж ‘очень небольшая грань’, что ‘поэту видится

идеальная Русь’, что ‘поэт отвергал рай небесный во имя создаваемого в

стихотворении земного рая’. Все это якобы делалось для того, чтобы угодить

‘христианствующим кругам’, ‘салонной публике’, приласкавшим молодого Есенина

в Петрограде.

Но вот что говорил Николай Асеев в 1956 году: ‘…Сколько написано

стихов… на тему любви к родине, на тему о нашем патриотизме! А сколько

запомнилось из них строф? И вот когда мне приходит в голову эта тема нашей

поэзии, то я опять вспоминаю Блока, опять вспоминаю строчки Сергея Есенина:

‘Если крикнет рать святая…’ Почему же выразительность этих строк живет во

мне четверть столетия, а множество строк на ту же тему выветрилось из памяти

через четверть часа?’

Да потому, наверно, что выразительность строк Есенина рождена глубинным

чувством родной земли.

Тем самым чувством, которое переполняло сердце безвестного древнего

летописца, восклицавшего: ‘О светло светлая и красно украшенная земля

Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими… холмами высокими,

дубравами частыми, полями дивными, городами великими, селами дивными…’

Тем самым чувством, что диктовало Пушкину слова восхищения родной

природой — ‘очей очарованьем’ и помогло ему увидеть в ‘злодее’ Пугачеве

народного героя.

Тем самым чувством, из которого — уже в наше время — отлились звонкие и

цветастые стихи Александра Прокофьева, стихи о России:

Вся в солнце, вся — свет и отрада,

Вся в травах-муравах с росой,

Широкие ярусы радуг

Полнеба скрывали красой…

Долины, слепящие светом,

Небес молодых синева,

На всем этом русская мета

И русского края молва!

Романтически-восторженное восприятие Есениным ‘полевой России’,

запечатленное в целом ряде стихотворений ‘Радуницы’, шло не от желания

понравиться ‘христианствующим кругам’, а от ощущения кровной привязанности к

любимой земле, осознания патриотических и эстетических чувств народных.

Есенин озаглавил свою первую книгу ‘Радуница’.

Так называется один из народных праздников. Он отмечается в начале

весны.

П. И. Мельников (Андрей Печерский) повествует: ‘Весенние гулянки по

селам и деревням зачинаются с качелей святой недели и с радуницких

хороводов… На тех гулянках водят хороводы обрядные, поют песни заветные —

то останки старинных праздников, что справляли наши предки во славу своих

развеселых богов’ (‘В лесах’).

В одном из своих стихотворений белорусский поэт Максим Танк вспоминает

о радунице,

Во время которой люди

Утром пашут,

Днем плачут на погостах,

А вечером пляшут, вернувшись домой

И за чаркой добром поминая ушедших.

Религиозные мотивы и образы ‘Радуницы’, как и вообще дореволюционных

стихов Есенина, весьма своеобразны. Их истоки — в древней мифологии, в

народных духовных стихах, вобравших в себя языческие предания, в апокрифах,

отвергаемых официальной церковью. ‘Я вовсе не религиозный человек и не

мистик, — говорил поэт. — Я реалист, и если есть что-нибудь туманное во мне

для реалиста, то это романтика, но романтика не старого нежного и

дамообожаемого уклада, а самая настоящая земная…’ И просил читателей

относиться к его Исусам, божьим матерям и Миколам как к сказочному в поэзии.

Сам насквозь земной, поэт в духе народных представлений, народной

фантазии сделал земными и бога, и святых угодников.

Они запросто ходят по селам и лесным тропинкам, беседуют с мужиками,

умываются ‘белой пеной из озер’.

Так, под видом нищего идет господь ‘пытать людей в любови’, и ему,

убогому и болезному, старый дед подает зачерствелую пышку: ‘На, пожуй…

маленько крепче будешь’. ‘Возлюбленная мати’ наставляет воскресшего Исуса:

‘Ходи, мой сын, живи без крова, зорюй и полднюй у куста’.

В есенинских религиозных образах отсутствует тот дух священного

писания, каким отмечены, например, некоторые дереволюционные стихи Николая

Клюева и Сергея Городецкого (с этими известными поэтами Есенин встретился и

подружился в Петрограде в 1915 году).

Всевышний у Клюева — ‘сребробородый, древний Бог’. ‘Я говорил тебе о

Боге, непостижимое вещал…’ — начинает поэт одно из своих стихотворений.

‘Венец Создателя’, ‘наш взыскующий Отец’, ‘Смотреть Христу в глаза — наш

блаженный жребий…’ — в таком духе пишет Клюев о всевышнем.

Нездешнее, неземное окутывает образы богородицы и ее сына в стихах

Городецкого: ‘У Казанской Божьей Матери дивно светел вечный взгляд’, ‘Его

глагол таинственный…’.

У Есенина же традиционные образы предстают в самой что ни на есть

житейской реальности. Какая уж тут ‘божественность’, если у милостника

Миколы, будто у заурядного калики перехожего, ‘пот елейный льет с лица’, под

пеньком уготовлено место для ‘голодного Спаса’, Исус зовет человека в

дубравы, ‘как во царствие небес…’.

С иронией смотрит поэт на калик, ковыляющих из деревни в деревню:

Пробиралися странники по полю,

Пели стих о сладчайшем Исусе,

Мимо клячи с поклажею топали,

Подпевали горластые гуси.

. . . . . . . . . . . . . .

Вынимали калики поспешливо

Для коров сбереженные крохи.

И кричали пастушки насмешливо:

‘Девки, в пляску! Идут скоморохи!’

Вот так: служители господа — скоморохи…

Не без юмора нарисована картина шествия богомолок на канон:

Отряхают старухи дулейки,

Вяжут девки косницы до пят.

Из подворья с высокой келейки

На платки их монахи глядят.

На вратах монастырские знаки:

‘Упокою грядущих ко мне’.

А в саду разбрехались собаки,

Словно чуя воров на гумне.

Читаешь эти строки и видишь добродушно-хитроватую улыбку крестьянина,

который при случае скажет о монахе: ‘Борода апостольская, а усок

дьявольский’ — и если речь зайдет о ворах: ‘Добрый вор без молитвы не

украдет’.

Есть у Есенина стихи, где религиозные мотивы, образы на первый взгляд

берутся в их подлинном значении. Например, такое:

Я странник убогий.

С вечерней звездой

Пою я о боге

Касаткой степной…

Покоюся сладко

Меж росновых бус,

На сердце лампадка,

А в сердце Исус.

Но и подобные стихи живы, в конце концов, не религиозными

чувствованиями, а романтически-приподнятым ощущением бытия,

умиротворенности, что ли, на лоне природы. Вспоминается стихотворение

Лермонтова:

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка…

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе,

И счастье я могу постигнуть на земле

И в небесах я вижу бога!..

Церковные ризы тут, конечно, ни при чем. Не облачалась в них всерьез и

поэзия Есенина. Неспроста от того ‘смака’, с которым в свое время

толковались его ‘религиозные’ стихи, поэт ‘отпихивался… руками и ногами’.

Прав литературовед К. Зелинский: ‘Сергею Есенину не были присущи

глубокая религиозность или мистические представления’. Это относится и к

стихам дореволюционным, и к стихам, написанным после 1917 года. Но, мне

думается, критик не был точен, говоря, что ‘поэт брал церковные образы и

словарь для украшения своих стихов’. Вообще ‘украшение стихов’ чем бы то ни

было — занятие, истинному поэту чуждое. Поэтому, на мой взгляд, здесь более

справедливо утверждение В. Базанова: ‘Есенин использует молитвенные стихи,

их религиозную символику для выражения собственных чувств, иногда даже

слишком буйных и залихватских’.

И через религиозные образы — ‘выявление органического’, земного…

Художник И. Бродский до встречи с Есениным не знал места рождения

лирика. Прослушав стихи в авторском чтении, живописец сказал, что поэт,

вероятно, родился в Рязанской губернии. Есенин был удивлен. Пейзажи, которые

воспеты в стихах, пояснил художник, живо воскресили в его памяти природу

Рязанской губернии, где он в молодости много работал над этюдами.

Свидетельство, лишний раз говорящее о тонком мастерстве Есенина — певца

русской природы.

Уже его ранние стихи показали, что в литературу пришел поэт со своим

видением природы, поэт, умеющий находить красоту там, где ее не каждому дано

заметить. В этом отношении Есенин близок к Пушкину, которому, по словам

Белинского, ‘не нужно было ездить в Италию за картинами прекрасной природы,

прекрасная природа была у него под рукой здесь, на Руси…’.

Есенинское ощущение родной земли сродни народному мировосприятию с его

жизнелюбием, глубинным постижением красоты, одухотворением предметов,

мировосприятию, выраженному в преданиях и песнях, поверьях и загадках. Дух

народной поэзии пронизывал сознание Есенина сызмала.

Сельский паренек летним вечером стоит у дороги, прислонившись к иве. На

крышу дома падает лунный свет, где-то звучит соловьиная песня. Пареньку

‘хорошо и тепло, как зимой у печки’. Так может сказать только человек, для

которого природа есть нечто родное, неотделимое от его бытия.

Поля, луга, озера, деревья, цветы, туманы, метели, восходы и закаты —

во всем поэт открывает ‘душу живу’, все находится с ним в родстве, в дружбе,

поверяет ему свои тайны, как и он — свои заветные думы. Об этом хорошо

сказано в стихах нашего современника Виктора Бокова:

И снега, и закаты, и рощи, и нивы

Тихо, нежно просили: — От нас говори! —

Не поэтому ль так охранял он ревниво

Слово русское наше, светившее светом зари.

Как в народных песнях, былинах, сказках, в стихах Есенина природа

движется, переливается всеми цветами радуги. Для него любое дерево, растение

— живые существа. О вечере он может сказать: ‘Месяц в облачном тумане водит

с тучами игру’. О ночной речке: ‘Распоясала зарница в пенных струях поясок’.

Конопляник, будто человек, ‘грезит’. А липы держат ‘в зеленых лапах птичий

гомон и щебетню’.

Они давно уже вошли в народное сознание — есенинский клен, есенинская

березка… Особенно березка, юная, застенчивая подруга поэта: ‘Что шепчет

тебе ветер? О чем звенит песок?’

Образ березки-девушки был известен в русской поэзии и до Есенина. Можно

вспомнить песню поэта начала XIX века Н. Цыганова ‘При долинушке береза

белая стояла’, некрасовский ‘Зеленый шум’ (‘Белая березонька с зеленою

косой’)… Но ни у одного поэта образ березки не был так одухотворен,

проникновенен, как у Есенина.

Не многим лирикам удалось по-своему опоэтизировать это дерево и после

Есенина.

Обратили на себя внимание и есенинские стихи о животных. Поэт

преисполнен нежности и сострадания к живым существам. Он ‘понимает’ их

‘души’, ‘переживания’.

Один из первых читателей есенинской ‘Лисицы’ поэт Сергей Марков

вспоминает: ‘Я явственно видел ‘дремучее лицо’, — отмежеванное красной

прошвой на снегу… А сочетание запахов инея и глиняного угара! Только

подлинный поэт мог так передать предсмертные ощущения’.

Или стихотворение ‘Корова’:

Сердце неласково к шуму,

Мыши скребут в уголке.

Думает грустную думу

О белоногом телке.

Тоскующей о ‘белоногом телке’, обреченной на убой, ‘снится ей белая

роща и травяные луга’. Произведение о животном? Да, но не только о нем. Так

же, как в ‘Песне о собаке’, в стихотворении ‘Корова’ просвечивают

человеческая печаль, человеческое горе.

Впервые есенинскую ‘Песнь о собаке’ я прочитал незадолго до войны, в

1940 году, будучи учеником восьмого класса. И этому чтению предшествовал

такой случай.

Жили мы — отец, мать и я — в небольшом домишке на пятой дачной просеке

под городом Куйбышевом. Неподалеку от нас, за забором, находился дом отдыха,

где сторожем был низенький и сухонький дядя Гриша. В ночную пору он ходил

мелкими шагами по лесным аллеям с двумя-тремя собаками, которых

подкармливали повара из столовой, а иногда и наша семья.

Как-то под вечер мать, процеживая козье молоко, сказала:

— Наверно, Григорий щенят топит: уж больно Динка в сарае воет…

Отец ничего не ответил, а я со всех ног бросился к забору. То, что

удалось разглядеть в щели между досками, навсегда врезалось в мое

сознание…

Спустя месяца три после этого случая, уже зимой, один мой старший

товарищ по клубному драмкружку сунул мне в руки какую-то затасканную книжку

и шепнул:

— Читай!..

Я бездумно листал замусоленные листки и вдруг увидел слова: ‘Песнь о

собаке’.

Меня поразило заглавие стихотворения. Я знал в отрывках или слышал по

пересказам ‘Песнь о Гайавате’, ‘Песнь о Сиде’, ‘Песнь о Нибелунгах’, ‘Песнь

о Роланде’… Слово ‘песнь’ у меня соотносилось с чем-то возвышенным,

таинственно торжественным. А тут — ‘Песнь о собаке’!

Я прочитал стихотворение, потом еще, и у меня сжалось горло. Такое

прежде было только один раз: после чтения рассказа Мамина-Сибиряка ‘Зимовье

на Студеной’. Там — гибель доброго старика, его верного друга Музгарки,

здесь — семерых щенят и большое горе матери… Как я ненавидел этого

‘хмурого’ хозяина, а заодно с ним и нашего соседа дядю Гришу с его

жилистыми, сухими руками!..

Чуть позже я пытался разгадать тайну воздействия есенинских строк.

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

Ну, что тут особенного, рассуждал я. А ‘в закуте — сука’ и на рифму

мало похоже. Глупец! Эта ‘небрежная’ рифма в атмосфере т_а_к_о_г_о

стихотворения куда драгоценнее рифмы самой звучной, ибо несет в себе

точность смысловую, жизненную. Вряд ли потребовались бы большие усилия,

чтобы зарифмовать первую и третью строки ‘поскладнее’. Но автор не пошел на

это, предпочел смысл форме, и чутье не подвело его.

До сих пор, когда перечитываю ‘Песнь о собаке’, у меня замирает сердце

и я не перестаю восхищаться мастерством поэта.

Утро, ‘златятся’ (от первых лучей солнца?) рогожи в ржаном закуте —

тишина, спокойствие, торжественность (‘златятся’!). Начало нового дня —

начало новых жизней — ‘рыжих семерых щенят’… Вроде бы ничто не предвещает

беды. Но какая-то тревожная нота все-таки привносится этими ж-з-с-щ,

каким-то холодом веет от этих у-р-ы: неспроста они так определенно звучат в

каждой строке первой строфы:

До вечера она их ласкала,

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

‘Ласкала, причесывая языком…’ Не прилизывая, не приглаживая —

причесывая… Не обсушивала — прихорашивала.

А как мягко, любовно: ‘Струился снежок подталый…’ Не снег — снежок:

намело его в закут совсем немного. Снег там, за стенкой, во дворе, на

улице…

‘А вечером…’ Уже первые слова строфы рождают беспокойство, тревогу.

До вечера все было хорошо, а вот вечером… Что-то должно случиться! Ведь

недобрые дела чаще всего совершаются тайком, украдкой, под покровом темноты

— вечером, ночью…

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

‘Хозяин хмурый…’ Вообще он — недобрый человек? Или хмур оттого, что

обстоятельства заставляют его причинить зло собаке и щенятам? (‘Не всяк

знает, кто часом лих’, — есть русская поговорка.) Скорее всего — дело в

обстоятельствах.

Вспомним, с каким чувством расставался со своей любимицей тургеневский

глухонемой дворник: ‘Наконец Герасим выпрямился поспешно, с к_а_к_и_м-т_о

б_о_л_е_з_н_е_н_н_ы_м о_з_л_о_б_л_е_н_и_е_м н_а л_и_ц_е, опутал веревкой

взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над

рекой, в последний раз посмотрел на нее…’ (Подчеркнуто мною. — С. К.)

Герасим озлоблен на сумасбродную старуху-помещицу и ее туповатого

дворецкого: гибель Муму на их совести…

Можно думать, что и хозяин в есенинском стихотворении вынужден творить

зло вопреки своему чувству к щенятам. И потому он ‘хмурый’. И потому хочет

скорее завершить черное дело: ‘Семерых всех поклал в мешок’. Стих как бы

передает резкие, торопливые, нервные движения человека (в отличие от

последних строк во всех других строфах — здесь четыре ударения вместо трех).

‘Поклал…’ Живых, маленьких, согретых телом матери, не положил —

поклал, как чурки, в мешок. И понес его быстро, не останавливаясь…

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать…

Хозяин шел широким шагом (собака ‘бежала’!) к речке или озеру, еще не

затянутым льдом, по сугробам шел туда, куда за водой не ходят, к

отдаленному, скрытому от людских глаз месту… Сам драматический момент

гибели щенят поэт оставил за пределами стихотворения. Трагедия передана

одной выразительной деталью:

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

Это как бы внутренним взором видит автор. Но может видеть и собака. А

возможно, хозяин не торопился уйти от места, где ему пришлось, как говорили

в старину, взять грех на душу? Ведь и тургеневский Герасим после гибели Муму

смотрел, как ‘далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги’.

Домой человек шел, наверно, медленно, тяжело. И собака ‘чуть плелась

обратно, слизывая пот с боков’. Пот от бега за хозяином — еще т_о_г_д_а, по

сугробам… Или от переживаний, от потрясения?

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

Безмерно горе матери. Ее думы — о щенятах. Неужели их больше нет и она

никогда ни одного из них не увидит, не приласкает? А что желтеет там, над

хатой? Наверно, бегут легкие облачка, а чудится ей — бежит месяц как

живой…

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

Синяя высь — как синяя вода… И синяя высь — пустая, холодная,

недобрая… На нее можно лаять пронзительно, звонко. Но сейчас собака

смотрит ‘звонко’. Надежда как бы ‘озвучила’ взгляд.

Но вот и месяц тонкий (как щенок — маленький) ускользнул, скрылся с ее

глаз навсегда. Последняя надежда исчезла.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

Горе от потери щенят, обида за обман (месяц — не щенок) сломили ее.

Была надежда — глядела ‘звонко’. Теперь — конец. И ‘глухо… покатились

глаза собачьи’. Не слезы — глаза. ‘Покатились… золотыми звездами’.

Золотое, захлестнутое любовью к детям сердце матери… У нее и глаза и слезы

золотые. Самые чистые, благородные, священные…

В начале: ‘Струился снежок подталый…’ В конце: ‘Золотыми звездами в

снег’.

Видите, как они покатились и упали: ‘Зо-ло-ты-ми звез-да-ми в снег’.

Последние два слова — как удар, как последний вскрик. Все. Стихотворение

закончилось.

Конечно, тогда, до войны, при первом чтении ‘Песни о собаке’ тонкостей

ее я не уловил. Но на всю жизнь осталось в сердце щемящее чувство жалости к

живым рыжим комочкам — щенятам и затаенное восхищение материнской любовью,

верностью долгу. И ненависть к бессердечию, черствости, жестокости.

…Когда вскоре после т_о_г_о случая встретил сторожа дядю Гришу, то,

вероятно, я с таким презрением посмотрел на него, что он остановился и, взяв

меня за плечо, проговорил:

— Постой-ка… Ты чего зверенышем глядишь? Уж не из-за щенят ли?

— Хотя бы, — огрызнулся я. — Сладили…

— Это ты, парень, зря, — вздохнул он. — Приказ поступил от начальства

дома отдыха: собак, мол, много развелось, прими меры, Григорий… Вот ведь

как дело было… А сам я бы ни-ни… Хватило бы места… Поверь старику…

Я поверил, и у нас с дядей Гришей установились добрые отношения. Он

оказался заядлым книгочеем, но уважал только прозу.

Однажды он рассказал, что видел живого Горького (‘Максимыча’ — по его

словам). Дядя Гриша жил в Нижнем Новгороде, и писатель приплывал туда на

пароходе.

— Я ведь почти всего Максимыча прочитал, — с гордостью добавил мой

книголюб. — Как же: земляк!..

Сначала я ему не поверил, но по некоторым деталям убедился, что мой

старший друг действительно держал в руках не одну горьковскую книжку.

— А его воспоминания о писателях читали? — решил я его подловить.

— Воспоминаний не читал, не буду врать, — разводя руками, признался

дядя Гриша.

Через несколько дней я раздобыл том Горького с силуэтом писателя на

внутренней стороне переплета (это было юбилейное издание), и началось чтение

вслух. Так перед нами прошли Чехов, Лев Толстой, Андреев, Короленко, настала

очередь Есенина.

С особой выразительностью прозвучали у меня следующие строки из очерка

Горького ‘Сергей Есенин’:

‘Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку

семерых щенят.

— Если вы не устали…

— Я не устаю от стихов, — сказал он и недоверчиво спросил: — А вам

нравится о собаке?

Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так

умело и с такой искренней любовью пишет о животных.

— Да, я очень люблю всякое зверье, — молвил Есенин задумчиво и тихо, а

на мой вопрос, знает ли он ‘Рай животных’ Клоделя, не ответил, пощупал

голову обеими руками и начал читать ‘Песнь о собаке’. И когда произнес

последние строки:

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег, —

на его глазах тоже сверкнули слезы’.

Тут дядя Гриша положил руку на книгу и сказал:

— Постой, парень… ‘Песнь о собаке’ — стих? Услышав ответ, попросил.

— Не найдешь эту штуку, а? Хоть и не люблю я стихи, а такой охота

узнать. Будь добр, найди.

Пришлось сходить к приятелю по драмкружку и переписать стихотворение в

тетрадку: книжку Есенина он мне домой не дал.

Читая дяде Грише ‘Песнь о собаке’, я думал, он под конец прослезится.

Нет, не прослезился, но молча потрепал меня по плечу и ушел к себе, за

забор. А под вечер, проходя мимо, я слышал, как он что-то дружелюбно говорил

своим ночным помощникам…

С тех пор минуло много лет, но ‘Песнь о собаке’ остается для меня одним

из дорогих есенинских стихотворений. Да только ли для меня?!

В годы второй мировой войны ‘Песнь о собаке’ была спутницей итальянских

партизан и не раз звучала у ночных костров, согревавших друзей легендарного

земляка Есенина — Федора Полетаева.

Душевную тонкость в этом есенинском шедевре высоко ценил Василий

Иванович Качалов. ‘Песнь о собаке’, как и стихотворение ‘Корова’,

исполнялась им на эстраде особенно часто. Великий артист, вспоминал

современник, ‘читал эти стихи взволнованно и как-то очень бережно, почти

интимно’.

Как-то я произнес ‘Песнь о собаке’ в присутствии моего шестилетнего

внука Саши. Прослушав, он подошел ко мне и сказал:

— Ты читал, а у меня сердце кровью обливалось…

В любви к природе — березке, заглядевшейся в пруд, к ‘скирдам солнца в

водах лонных’, к духовитым дубравам, в доброте к раненой лисице, чей ‘желтый

хвост’ упал в метель пожаром, в любви ко всем ‘братьям нашим меньшим’ —

исток есенинского чувства родины.

И благородное дело делают наши издательства, в том числе ‘Малыш’,

выпуская стихи Есенина о природе для школьников. Чудесные семена сеют эти

стихи в детских сердцах. Семена доброго чувства к родной земле, к людям.

‘О РУСЬ, ВЗМАХНИ КРЫЛАМИ…’

Веселым парнем,

До костей весь пропахший

Степной травой,

Я пришел в этот город с пустыми руками,

Но зато с полным сердцем

И не пустой головой.

Эти слова произносит один из персонажей неоконченной драматической

поэмы Есенина ‘Страна негодяев’ (1922-1923). Но их можно отнести и к самому

поэту: таким пришел он в дореволюционный военный Петроград.

Жизнь свела его здесь с разными людьми. В одних он нашел искренних

друзей, в других — тайных недоброжелателей, завистников. Увидел юродствующих

во Христе мистиков, лицемерно распинающихся в ‘любви к русскому мужичку’.

Это они, говоря словами Горького, встретили юного рязанца ‘с тем

восхищением, как обжора встречает землянику в январе’.

Голубоглазый, со светлыми кудрями, в поддевке и сапогах, он, казалось,

был живым воплощением кротости и наивности. ‘Пастушок’, ‘Лель’, — умилялись

дамы с лорнетами. Они не знали, что этот ‘златокудрый отрок’ совсем недавно,

когда работал в московской типографии, распространял письмо рабочих,

поддерживавших большевистскую ‘шестерку’ в Государственной думе, попал под

наблюдение царской охранки, напечатал стихотворение в большевистской газете

‘Путь правды’. Они не знали, что молодой поэт видел их насквозь. ‘…Я

презирал их, — открывался он в одном письме, — и с деньгами, и со всем, что

в них есть, и считал поганым прикоснуться до них’.

Выпадали ему и тяжелые дни. ‘…Часто принужден из немоготной жизни

голодать и ходить оборванным…’ — пишет в Литературный фонд Есенин, уже

находясь на военной службе. ‘Положение мое скверное. Хожу отрепанный,

голодный, как волк…’ — сообщает он издателю М. Аверьянову.

Его нарочито картинное одеяние, в котором он появлялся перед буржуазной

публикой, как бы говорило: ‘И мы, деревенские, не лыком шиты!’ Модным фракам

в пику — поддевка, изящным ботинкам — сапоги с набором: ‘Знай наших!’ Ведь

он представитель тех ‘мирных пахарей’, ‘добрых молодцев’, которые для Руси —

‘вся опора в годину невзгод’.

Есенин позже признавался литературоведу Розанову, что, живя в

Петербурге, он, Есенин, ‘много себе уяснил’. Уяснил он, в частности, и

антинародный характер войны с Германией. Войны, прославляемой на все лады

многими столичными поэтами, среди которых были и близкие к Есенину

Городецкий, Клюев. Ведь в самом начале бойни дань ура-патриотизму отдал и

Есенин:

Ой, мне дома не сидится,

Размахнуться б на войне.

Полечу я быстрой птицей

На саврасом скакуне.

Теперь он смотрел на войну другими глазами…

— Знаете ли вы, что больше всего любил Есенин из народной поэзии? —

спросил как-то в одной из теперь уже давних бесед Сергей Митрофанович

Городецкий. — Частушку. Самую обыкновенную частушку.

Эти слова одного из первых наставников Есенина вспомнились мне, когда

я, разбирая свою картотеку, увидел выписку из мемуарных заметок Владимира

Чернявского. С Есениным он познакомился весной 1915 года в Петрограде.

‘Частушки, — сообщает Чернявский о Есенине того времени, — …были его

гордостью не меньше, чем стихи, он говорил, что набрал их до 4000 и что

Городецкий непременно обещал устроить их в печать. Многие частушки были уже

на рекрутские темы, с ними чередовались рязанские ‘страдания’…’

Перечитываю строчки есенинского письма, посланного одному

петроградскому знакомому летом того же 1915 года: ‘Тут у меня очень много

записано сказок и песен’. Вполне вероятно, под ‘песнями’ скрываются

частушки. Во многих местах, и в Рязанской губернии, их нередко так и

называли.

А вот и сами частушки — короткие (в четыре или две строки) песенки,

лирические миниатюры. В моей картотеке их более сотни. В основном это

частушки, опубликованные пятью подборками в московской газете ‘Голос

трудового крестьянства’ — органе Крестьянской секции ВЦИКа Советов. Они

помещены в номерах от 19, 29 мая и 2, 8 июня 1918 года. Позже

воспроизводились дважды: полностью в сборнике ‘Есенин и русская поэзия’

(Изд. ‘Наука’, Л, 1967) и — без подборки ‘О поэтах’ — в трехтомном собрании

сочинений Есенина, выпущенном как приложение к журналу ‘Огонек’ (т. 2, М.,

1977).

Под четырьмя подборками: ‘Девичьи (полюбовные)’, ‘При-баски’,

‘Страданья’, ‘Смешанные’ — в газете обозначено: ‘Собрал С. Есенин’.

Где и когда поэт собирал их?

Судя по характеру частушек, свидетельствам современников и самого

поэта, Есенин записал главным образом то, что слышал в родных местах.

Константинове — село песенное. Ни одно молодежное гулянье не проходило там,

как, впрочем, в любой русской деревне, без гармони и частушек. Не случайно к

подборке ‘При-баски’ Есенин сделал такое примечание: ‘На растянутый лад, под

ливенку. Поют парни’ и ‘Плясовой лад, под тальянку. Поют бабы и девки’.

В 1927 году сестры поэта Екатерина Александровна и Александра

Александровна выпустили сборник ‘Частушки родины Есенина — села

Константинова’. Некоторые произведения, вошедшие в книжку, близки к тем,

которые собрал Есенин.

Возможно, ряд четверостиший пришел в тетради Есенина из городского

фольклора: частушки были популярны не только в деревне. Произведения,

записанные и, может быть, в отдельных случаях обработанные поэтом, созданы

до революции.

Частушки, которые привлекли внимание Есенина, рождены самыми

разнообразными событиями — большими и малыми. В них — печаль и радость,

любовь и гнев, озорная шутка и раздумье.

…Шла первая мировая война. Тысячи ‘мирных пахарей’, ‘добрых молодцев’

уходили на фронт, в окопы. Их провожал плач матерей и жен: семьи оставались

без кормильцев. В поэме ‘Русь’, стихотворениях ‘Узоры’, ‘Молитва матери’

Есенин с болью поведал о народном горе, о печали русской деревни. И его

чувствам, его стихам были созвучны частушки о ненавистной солдатчине, о

судьбе крестьянских парней на войне, частушки, которых сочинялось тогда

громадное количество.

Погуляйте, ратнички,

Вам последни празднички.

Лошади запряжены,

Сундуки улажены.

Не от зябели цветочки

В поле приувянули.

Девятнадцати годочков

На войну отправили.

Сядьте, пташки, на березку,

На густой зеленый клен.

Девятнадцати годочков

Здесь солдатик схоронен.

Можно представить, с каким волнением Есенин заносил в тетрадь и такое

высоко поэтическое четверостишие:

Ты не гладь мои кудерки,

Золоченый гребешок.

За Карпатскими горами

Их разгладит ветерок.

Поэт чутко вслушивается в частушки о душевной красоте русской девушки,

ласковой и нежной с любимым, отзывчивой на доброе чувство:

— Дорогой, куда пошел?

— Дорогая, п_о_ воду.

— Дорогой, не простудись

По такому холоду.

Милый мой, хороший мой,

Мне с тобой не сговорить.

Отпусти меня пораньше:

Мне коровушку доить.

‘Коровушку’ — чудесно!

А это — о нелюбых девичьему сердцу ухажерах, о сложности переживаний:

Милый ходит за сохой,

Машет мне косынкой.

Милый любит всей душой,

А я — половинкой.

Полоскала я платочек,

Полоскала — вешала.

Не любила я милого,

Лишь словами тешила.

Висожары высоко,

А месяц-то низко.

Живет милый далеко,

А постылый — близко.

Парни ‘на растянутый лад, под ливенку’ поют прибаски о своих

‘симпатиях’:

Я свою симпатию

Узнаю по платию.

Как белая платия,

Так моя симпатия.

Любуются не только ‘симпатией’, но и созвучием слов в припевке,

музыкой, свободно льющейся из бесхитростных строчек.

Любопытно четверостишие, связанное с уходом крестьян в город на

заработки, с ‘отхожим промыслом’:

Наши дома работ_а_ют,

А мы в Питере живем.

Дома денег ожидают,

Мы в опорочках придем.

Записал Есенин и совершенно изумительные по мастерству девичьи

‘прибаски’ о мельнике:

Мельник, мельник,

Завел меня в ельник.

Меня мамка веником:

— Не ходи за мельником.

Молодой мельник

Завел меня в ельник.

Я думала середа,

Ныне понедельник!

Сколько живого, непосредственного чувства в этих четверостишиях!

Любил Есенин и частушки — ‘страдания’. Рассказывают, что однажды поэт

пел их в дружеской компании. Слушателям частушки не понравились. Есенин стал

горячо защищать ‘страдания’, говорил, что особенно хорошо звучат они под

тальянку. Среди есенинских записей ‘страдания’ занимают немалое место. Вот

некоторые из них:

Страдатель мой,

Страдай со мной.

Надоело

Страдать одной.

Милый бросил,

А я рада:

Все равно

Расстаться надо.

Возьму карты —

Нет валета.

Мил уехал

На все лето.

Одна из публикаций, помещенных в ‘Голосе трудового крестьянства’,

называется так: ‘Частушки (о поэтах)’. В конце подборки напечатано: ‘Записал

С. Есенин’.

Что же ‘записал’ поэт?

Я сидела на песке

У моста высокова.

Нету лучше из стихов

Александра Блокова.

Сделала свистулечку

Из ореха грецкого.

Веселее нет и звонче

Песен Городецкого.

Шел с Орехова туман,

Теперь идет из Зуева,

Я люблю стихи в лаптях

Миколая Клюева.

Это, конечно, не записи народных произведений, а частушки, сочиненные

самим Есениным. Современники поэта вспоминают, что такие четверостишия он

частенько пел в дружеском кругу. Но предпочтение отдавал все же народным

частушкам.

Тот же Владимир Чернявский вспоминает об исполнении Есениным рязанских

‘страданий’: ‘Пел он по-простецки, с деревенским однообразием, как поет у

околицы любой парень, но иногда, дойдя до яркого образа, внезапно

подчеркивал и выделял его с любовью, уже как поэт’.

Так, наверное, поэт подчеркивал строчки в следующем четверостишии,

опубликованном в ‘Голосе трудового крестьянства’:

Прокатился лимон

По чистому полю.

Не взяла бы сто рублей

За девичью волю!

К слову ‘лимон’ Есенин сделал пояснение: ‘Образ солнца’.

Не с этим ли образом внутренне связана строка из есенинского

стихотворения ‘Может, поздно, может, слишком рано…’ (1925):

На душе лимонный свет заката…

…Перебираю картотеку, вчитываюсь в небольшие выписки из автобиографии

поэта.

‘Стихи начал писать, подражая частушкам’, — говорится в одной из них.

В другой подчеркивается: ‘Влияние на мое творчество в самом начале

имели деревенские частушки’.

С самого начала и до конца, во все периоды творчества Есенина народная

песня, частушка, загадка, сказка дружили с его музой. Как Блоку и

Маяковскому, Есенину частушка помогала находить свои образы и ритмы…

Сентябрьским днем 1965 года я возвращался в Москву из загородной

поездки. Случилось так, что мне удалось сесть в экскурсионный автобус. В

машине были сельские парни и девчата. Веселый говор, шутки, смех… Сквозь

шум я вдруг услышал имя Есенина: в конце автобуса три девушки спорили, в

какой день лучше провести юбилейный вечер — приближалось семидесятилетие со

дня рождения поэта. Один из парней завел песню, перебивая ее, девчата

грянули частушки. Многие из припевок мне пришлись по душе, но одна —

особенно:

Сердце бьется, не унять,

Люблю Есенина читать.

Слово теплое его

Лежит у сердца моего.

Так сказала частушка о народной любви к Есенину. Сказала, как всегда,

просто и поэтично.

Июльская ночь. Пологий берег приволжского озера. Уха уже закипает, и мы

неторопливо обсуждаем, когда и какую приправу добавлять.

Неподалеку — шагах в двадцати — тридцати от нашего костра, в низине, —

расположилось еще несколько рыбаков. До нас доносятся их голоса, смех…

Потом кто-то начинает не то петь, не то нараспев читать какие-то стихи.

Наши предположения расходятся:

— Былина…

— Нет, старинная песня.

Один из нас не ленится — подходит к соседям.

— Эх вы, филологи, — смеется, возвратившись, — есенинское это…

Подымаюсь, иду к огню…

Сухонький, узкоплечий старичок сидит на чурбаке перед костром и, закрыв

глаза, выпевает необычные слова:

А пойдемте, бойцы, ловить кречетов,

Отошлем дикомытя с потребою царю:

Чтобы дал нам царь ответ в сечи той,

Чтоб не застил он новоградскую зарю.

Кончив петь, довольный, оглядывает сидящих и, поправляя на плечах

расхожую телогрейку, говорит:

— Ну вот, а вы толкуете: Есенин весь в пейзажной лирике да в

интимности. Он и на былине заквашен, да только ли на былине!..

Каждый раз, когда перечитываю есенинскую ‘Марфу Посадницу’, я вспоминаю

о той июльской ночи. Он сказал тогда разумные слова, ночной незнакомец,

влюбленный в поэзию Есенина.

Однажды во время разговора с Городецким речь зашла о выступлениях

Есенина как критика. В ответ на слова о том, что первая критическая статья

Есенина появилась только после Октябрьской революции, маститый поэт после

небольшого раздумья заметил:

— Нет, помнится, еще по приезде в Петроград, в пятнадцатом году, он

показывал мне какой-то московский журнальчик со своей статьей. Тогда шла

война, и в статье писалось о военных стихах… О чьих стихах — сказать не

могу, но что цитат из стихов было много — припоминаю… И меня он, помнится,

‘сватал’ в авторы этого журнальчика…

В следующий раз я снова затеял разговор о первых есенинских статьях и

зачитал Городецкому некоторые абзацы из воспоминаний Д. Семеновского,

напечатанных в сборнике ‘Теплый ветер’ (Ивановское книжное издательство,

1958 год). Эти абзацы относились ко времени совместной учебы тогда совсем

молодых поэтов Сергея Есенина, Николая Колоколова, Дмитрия Семеновского в

Московском народном университете имени А. Л. Шанявского, а точнее — к зиме

1914-1915 годов.

‘Оказалось, — вспоминал Д. Семеновский о дружеском вечере на квартире

Колоколова, — что Есенин печатается не только в детском ‘Мирке’ и ‘Добром

утре’. Он писал лирические стихи, пробовал себя в прозе и, по примеру

Колоколова, тоже печатался в мелких изданиях.

Говорили о журналах, редакторах и редакторских требованиях. Самой

жгучей темой тогдашней журнальной литературы была война с Германией. Ни один

журнал не обходился без военных стихов, рассказов, очерков. Не могли

остаться в стороне от военной темы и мои приятели.

Наутро Колоколов накупил в соседнем киоске свежих газет и журналов, —

продолжает Д. Семеновский. — В одном еженедельнике или двухнедельнике мы

нашли статью Есенина о горе обездоленных войной русских женщин, о

Ярославнах, тоскующих по своим милым, ушедшим на фронт. Помнится, статья,

построенная на выдержках из писем, так и называлась: ‘Ярославны’. Кроме нее,

в номере были есенинские стихи ‘Грянул гром, чашка неба расколота’,

впоследствии вошедшие в поэму ‘Русь’, тоже проникнутую сочувствием к

солдатским матерям, женам и невестам’.

Выслушав эти строки, Городецкий пожал плечами:

— Может быть, и так… Но из чьих писем брал Есенин выдержки? Из писем

женщин-солдаток? Странно как-то… Я в той статье выдержки из стихов видел,

а не из писем… Да и как письма солдаток оказались у Есенина? Впрочем, не

берусь судить. А заглавие — возможное, даже весьма возможное…

Есенинское стихотворение, начинавшееся строкой ‘Грянул гром, чашка неба

расколота…’, к тому времени мне посчастливилось найти. Под названием

‘Богатырский посвист’ оно было опубликовано не в журнале и не вместе со

статьей, как писал Д. Семеновский, а отдельно — в московской газете ‘Новь’

за 23 ноября 1914 года. Неточно указал мемуарист и содержание стихотворения.

Все это вместе с рассуждениями Городецкого рождало сомнение в правильности

замечаний Д. Семеновского и о статье Есенина, якобы имевшей название

‘Ярославны’. Тем не менее свидетельство университетского товарища Есенина

оказалось во многом справедливым.

Четвертый номер журнала ‘Женская жизнь’ за 1915 год. Он вышел в свет,

как помечено на обложке, 23 февраля. На 14-й странице — статья ‘Ярославны

плачут’, подпись — ‘Сергей Есенин’. В статье содержится краткий обзор стихов

поэтесс о Ярославнах, в печали провожающих милых на ‘страшную войну’, и о

Жаннах д’Арк, призывающих воинов к стойкости в борьбе с врагом. Автор явно

отдает предпочтение первым, т. е. Ярославнам, хотя и замечает, что ‘нам

одинаково нужны’ и те и другие. Стихотворения Зинаиды X., Т.

Щепкиной-Куперник, А. Белогорской, Л. Столицы, М. Трубецкой, Е. Хмельницкой,

строки из которых приводятся в статье, публиковались в августе — декабре

1914 года в московских и петроградских изданиях.

‘Плачут серые дали об угасшей весне, плачут женщины, провожая мужей и

возлюбленных на войну, заплакала и Зинаида X., — пишет автор статьи. —

Плачет, потому что

…Сердце смириться не хочет,

Не хочет признать неизбежность холодной разлуки

И плачет безумное, полное гнева и муки…

Зинаида X. не выступила с кличем ‘На войну!’. Она поет об оставшихся,

плачет об ушедшем на войну, и в этих слезах прекрасна, как Ярославна.

Пусть ‘так надо… так надо…’. Но она за свою малую просьбу у судьбы

с этим смириться не хочет’.

Здесь оно оказалось очень уместным — сравнение горюющих женщин с

Ярославной — символом верности и надежды, одним из самых поэтичных образов

‘Слова о полку Игореве’.

Надо полагать, ‘Ярославны плачут’ — именно та ранняя статья Есенина, о

которой говорил Сергей Городецкий и писал в своих воспоминаниях Дмитрий

Семеновский.

Появление ее в журнале ‘Женская жизнь’ не случайно: в нем печатал свои

стихи Колоколов. Он-то, вероятно, и познакомил Есенина с редакцией

двухнедельника.

Что касается подписи под статьей — ‘Сергей Есетин’, то это явная

опечатка, какие в журнале не были редкостью. На его страницах, например,

можно встретить вместо ‘Анна Ахматова’ — ‘Анна Арматова’, вместо ‘Сергей

Буданцев’ — ‘Сергей Бузанцев’, балерина Белашова превращалась в Балашову,

поэт Ив. Белоусов — в Н. Белоусова и т. д.

Среди авторов этого журнала, прекратившего свое существование в

середине 1916 года, были Вл. Лидии, А. Свирский, Л. Никулин, Н. Никитин, Н.

Павлович, П. Бунаков… В последнем номере за 1915 год помещен рассказ С.

Городецкого ‘Бабушкино сердце’. Видно, его ‘сватовство’ Есениным было не

столь уж безуспешным…

‘Ярославны плачут’… Горе оставшихся женщин, муки солдат, проливающих

кровь на полях сражений, — отсюда берут исток антивоенные настроения поэта,

так остро выраженные в поэме ‘Марфа Посадница’.

Имя Марфы Посадницы связано с далекой русской историей. Это она, вдова

посадника Борецкого, воспротивилась насильственному присоединению Новгорода

к Московскому государству. Это она бросила вызов самому великому князю

Московскому Ивану III, предпочтя заточение в замшелых ‘каменных мешках’

Соловецкого монастыря жизни в лишенном самостоятельности Новгороде.

История показала: объединительная политика Ивана III была прогрессивной

политикой, ибо речь шла о создании единого Русского государства. С этой

точки зрения бунт Марфы и новгородцев — явление реакционное. Но сама идея

вольнолюбия, протест против насилия, верность старинным обычаям издавна

пришлись по сердцу народу, породили поэтические легенды о ‘последней

гражданке новгородской’, как ее назвал писатель и историк Н. Карамзин.

В своей повести ‘Марфа-посадница, или Покорение Новагорода’ (1803)

Карамзин нарисовал образ волевой, мужественной женщины. Марфа говорит перед

новгородцами: ‘…Сердце мое любит славу отечества и благо сограждан…’ По

убеждению автора’, ‘вольность и Марфа одно знаменовали в великом граде’.

В мрачные времена Николая I к теме новгородской вольницы, к образам

Вадима — ‘витязя пламенного в грозных битвах за народ’, Марфы Посадницы

обращались Пушкин и Лермонтов, Бестужев-Марлинский и Кюхельбекер, Ф. Глинка

и А. Одоевский. Новгород, его герои были символом борьбы с самодержавием,

крепостничеством, примером высокого патриотизма.

Свершила я свое предназначенье,

Что мило мне, чем в свете я жила,

Детей, свободу и свое именье —

Все родине я в жертву принесла, —

восклицает Марфа в неоконченной думе Рылеева о ‘гордой защитнице свободы’.

Вспоминается она и в романе Гончарова ‘Обрыв’ — ‘великая русская Марфа,

скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое

величие и могущество скорби по погибшей славе Новгорода, покорная телом, но

не духом, и умирающая все посадницей, все противницей Москвы и как будто

распорядительницей судеб вольного города’.

Романтическое восприятие этой личности лежит в основе и есенинской

поэмы. Былина и сказка, реальность и фантастика, старинные и диалектные

слова — все это, слившись, придало произведению колорит народного сказания.

Так, Марфа не просто вышла из дома, а ‘на крылечко праву ножку кинула, левой

помахала каблучком сафьяновым’. Она ‘возговорит… голосом серебряно’. Как в

былине о легендарном новгородском богатыре: ‘И возговорит Василий

Буславьевич…’

Прежде чем решиться отвергнуть посягательство Московии, Марфа

обращается к вече, заручается поддержкой новгородцев. На ее стороне ангелы и

господь бог. Он-то и советует не пытаться отогнать ‘тучу вихристу’:

московский царь продал свою душу сатане пучеглазому.

Виельзевул в обмен на душу царя обещает помочь ему победить непокорных.

При этом добавляет:

А и сроку тебе, царь, даю четыреста лет!

Как пойдет на Москву заморский Иуда,

Тут тебе с Новгородом и сладу нет!’

От этого пророчества сатаны автор, так сказать, и перекидывает мостик к

современности, когда срок, данный царю, минул и — надо понимать — на Москву

двинулся ‘заморский Иуда’ в образе кайзерской Германии. Поэт-сказитель не

скрывает своей неприязни к царю. Дух былой вольности оживает в словах,

обращенных к старинной реке и славному городу:

Ты шуми, певунный Волохов, шуми,

Разбуди Садко с Буслаем на-торгаш!

Выше, выше, вихорь, тучи подыми!

Ой ты, Новгород, родимый наш!

Заканчивается поэма высокой нотой протеста против царизма, развязанной

им войны. Антиправительственная направленность поэмы не прошла мимо внимания

Горького, редактировавшего в то время журнал ‘Летопись’. Но публикация ее не

состоялась по независящим ни от автора, ни от редактора причинам. ‘…Вчера

цензор зарезал длинное и недурное стихотворение Есенина ‘Марфа Посадница’,

назначенное в февраль…’ — сообщал Горький Бунину в письме от 24 февраля

1916 года.

Поэма была напечатана только после Февральской революции. В ‘Отчаре’ —

одном из поэтических откликов на февральские события 1917 года — Есенин

снова вспомнил о новгородской вольнице:

Слышен волховский звон

И Буслаев разгул,

Закружились под гул

Волга, Каспий и Дон.

‘…Однажды утром в село прибежал с проломленной головой какой-то мужик

и рассказал, что его избил помещик.

— Только хотел орешину сорвать, — говорил он, — как подокрался и цапнул

железной тростью.

Мужики, сбежавшись, заволновались.

— Кровь, подлец, нашу пьет! — кричали они, выдергивая колья’.

Расправа над извергом-помещиком — так можно назвать этот эпизод из

повести Есенина ‘Яр’ (первая публикация — журнал ‘Северные записки’, 1916,

февраль — май). Повесть прошла почти незамеченной. С определенным налетом

мистики (образ ‘лесной русалки’ Лимпиады), круто замешанная на диалектизмах,

она получила отрицательный отзыв Горького (в письме к Д. Семеновскому). Сам

Есенин, по словам И. Грузинова, ‘никогда не говорил о своей повести, скрывал

свое авторство. По-видимому, повесть его не удовлетворяла…’.

У нас нет поводов ставить под сомнение свидетельство И. Грузинова.

Действительно, ни в автобиографиях, ни в письмах, ни в статьях Есенина, ни в

мемуарах о нем упоминаний о ‘Яре’ не встречается. Тем не менее, это

произведение имеет существенное значение для уяснения идейно-художественного

развития поэта. В образах крестьян (дед Иен, убивший ненавистного помещика,

Петро, поднявший руку на самодура-пристава) воплощена сила, способная

потрясти мир насилия и несправедливости.

Социальные мотивы, звучащие в ‘Яре’, помогают яснее увидеть основу того

воодушевления, с каким Есенин встретил Февральскую революцию 1917 года.

Крушение монархии трудовое крестьянство восприняло как осуществление

своих вековечных надежд, как освобождение от гнета исконных захребетников

народа — царя и помещиков. Крестьянин Рязанской губернии И. Д. Самохвалов

вспоминал: ‘В конце марта 1917 года до нашего села дошло известие о падении

самодержавия… Молодежь и солдаты наскоро устроили красные флаги и с пением

‘Марсельезы’ и криками ‘ура’ двинулись по улицам села… Люди друг друга

поздравляли, торжественно целовались и говорили: ‘Вот наконец-то подошел

светлый, торжественный праздник’.

О том, что власть оказалась в руках правительства, состоящего из тех же

капиталистов и помещиков, многие, опьяненные победой, и не думали.

‘Победа!’ Отсюда… хаос фраз, настроений, ‘упоений’, — писал Ленин о

создавшейся обстановке и далее цитировал строки из стихов, опубликованных в

тот период: ‘Все как дети! День так розов!’ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч.,

т. 32, с. 439.)

С душевным подъемом встретил Февральскую революцию и Есенин:

Тучи — как озера,

Месяц — рыжий гусь.

Пляшет перед взором

Буйственная Русь.

Дрогнул лес зеленый,

Закипел родник,

Здравствуй, обновленный

Отчарь мой, мужик!

Поэт чувствует и себя радостно-обновленным. Ему нипочем вести спор с

‘тайной бога’ и сшибать ‘камнем месяц’… Потому что

Довольно гнить и ноять,

И славить взлетом гнусь —

Уж смыла, стерла деготь

Воспрянувшая Русь.

В ином стилевом ключе — с привлечением библейских образов, христианской

символики — написаны ‘маленькие поэмы’: ‘Певущий зов’, ‘Октоих’, некоторые

главки ‘Отчаря’. В них нет или почти нет живого реалистического изображения

‘февральской метели’, революция соотносится только с крестьянством (‘В

мужичьих яслях родилось пламя…’). Но и эти произведения настоены на

чувствах высоких и радостных, на чувствах, которыми жили в те дни рабочие,

солдаты, крестьяне.

В 1918 году Блок напишет поэму ‘Двенадцать’, где образом Христа,

идущего впереди красногвардейцев, как бы освятит дело революции. До Блока

тот же образ и с той же целью использовал Есенин в ‘маленькой поэме’

‘Товарищ’. Исус, сошедший с иконы, вместе с сыном рабочего идет на помощь

борцам ‘за волю, за равенство и труд’. Сраженного пулей, его хоронят на

Марсовом поле. Гибнет и его юный друг.

Но спокойно звенит

За окном,

То погаснув, то вспыхнув

Снова,

Железное

Слово:

‘Рре-эс-пу-у-ублика!’

При определенной условности художественного решения темы ‘Товарищ’

несет мысль о победе ‘русского люда’, несмотря на многочисленные жертвы и

потери. Так, собственно, и воспринималось произведение современниками

Есенина. ‘Поэма эта мне понравилась и легко запомнилась, — писал Юрий

Либединский о первом прочтении ‘Товарища’ в начале 1918 года. — Но выражение

‘Железное слово: ‘Рре-эс-пу-у-ублика!’ — так кончается поэма — больше чем

понравилось: именно таким, могучим, железным, воспринимался тот новый,

советский строй, который возникал в огне и грохоте Октябрьского пожара’.

Позже ‘Товарищ’ был включен в сборник ‘Рабочий чтец-декламатор’ (изд.

‘Прибой’, 1925), составленный, по определению А. Луначарского, из ‘удачно

выбранных цветов революционной поэзии’.

Почти одновременно с ‘Товарищем’ Есенин написал стихотворение,

начинающееся строками:

Разбуди меня завтра рано,

О моя терпеливая мать!

Я пойду за дорожным курганом

Дорогого гостя встречать.

Он радушно встречал ‘дорогого гостя’, принесшего свет и радость,

распахнувшего новые дали его родине: ‘О Русь, взмахни крылами…’

‘ПОД ПЛУГОМ БУРИ РЕВЕТ ЗЕМЛЯ…’

Вскоре после Октябрьского восстания Есенина встречает поэт Рюрик Ивнев

— на набережной Невы, у Летнего сада.

— А я брожу, целый день брожу, — говорит Есенин. — Все смотрю,

наблюдаю. Посмотри, какая Нева! Снилось ли ей при Петре то, что будет

сейчас? Ведь такие события происходят раз в триста лет и того реже…

Через несколько дней Есенин присутствует на митинге ‘Интеллигенция и

народ’, слушает речь Луначарского. Оглядывая восхищенными глазами

переполненный зал, с улыбкой произносит-

— Да, это аудитория!

Часто встречается с Блоком. При всей разности их путей к революции, их

внутреннего мира, поэтов сближали раздумья о судьбе родины, вера в

творческие силы народа. То, что Блок и Есенин встали на сторону Октября,

сразу же отмежевало от них многих буржуазных литераторов.

‘Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем ‘утре России’ в Тенишевском

зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему: ‘изменники’.

Не подают руки, — отмечает Блок в записной книжке (22 января 1918 года) и

добавляет: — Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!’

С теми же словами мог обратиться к ‘господам’ и Есенин.

Один из этих ‘господ’, поэт-акмеист Г. Иванов, вскоре после революции

эмигрировавший за границу, среди своих измышлений о Есенине вынужден был

признать: ‘От происхождения до душевного склада — все располагало его

(Есенина. — С. К.) отвернуться от ‘керенской России’ и не за страх, а за

совесть поддержать ‘рабоче-крестьянскую’.

Для Есенина, как и для всего революционного народа, Октябрь стал

событием, с которого началась новая эра (‘Второй год первого века’ — так

обозначил он дату выхода трех своих книг — 1918 год). И поэт всем сердцем

вглядывался в ‘новый, новый, новый, прорезавший тучи день’. Что же он видел

в Октябре, потрясшем весь мир?

Поэту по душе разрушительный пафос революции — ломка старого мира с его

насилием и ложью, с его лицемерием и ханжеством.

Ради вселенского

Братства людей

Радуюсь песней я

Смерти твоей, —

восклицает он в ‘Иорданской голубице’. Все ветхое, одряхлевшее, все, что

отмечено духом смирения, покорности, предается проклятию.

Во имя чего? Ради какой цели ‘под плугом бури ревет земля, рушит скалы

златоклыкий омеж’?

‘Мы наш, мы новый мир построим’ — окрыленный этой идеей, шел восставший

народ на штурм мира насилия.

Новый мир не родится сам собой.

‘Солнечный край непочатый’, по Маяковскому, лежал ‘за горами горя’.

Чтобы его обрести, надо преодолеть голод, ‘мора море’…

На смертный бой за новую жизнь уходил деревенский парень Ванек в песне

Демьяна Бедного ‘Проводы’. Ему, его родне, всем сельчанам будет

…милее рай, взятый с бою, —

Не кровавый пьяный рай.

Мироедский.

Русь родная, вольный край,

Край советский!

Поначалу у Есенина (поэмы ‘Пришествие’, ‘Преображение’, ‘Инония’,

‘Сельский часослов’, ‘Иорданская голубица’) сотворение нового мира

неотделимо от действии ‘нездешних сил’, воспринимаемых по-земному,

по-мужицки. Отсюда — песнь во славу ‘светлого гостя’, который, явившись,

‘словно ведра, наши будни… наполнит молоком’ и будет пророчить

‘среброзлачный урожай’. В то же время поэт не уповает на чудо. Да, ‘новый на

кобыле едет к миру Спас’, но все-таки, добавляет он, ‘наша вера — в силе.

Наша правда в нас’.

Более конкретно последняя поэтическая мысль выражена в ‘Небесном

барабанщике’. ‘Мы’ — это те, кто ‘ратью смуглой, ратью дружной’ идут

‘сплотить весь мир’ — во имя свободы и братства. Не Спас, а сами люди, ‘кому

ненавистен туман’, развеют ‘белое стадо горилл’, добьются победы, утвердят

долгожданную новь — ‘чаемый град’.

Каков же он, ‘чаемый град’, ради которого разрушен старый мир? Ответ

можно найти в поэме ‘Инония’. Это — крестьянский рай, воплощение исконных

мечтаний мужика о счастливой жизни. Там нет податей за пашни, вся земля

крестьянская, ‘божья’, нет помещиков, чиновников, попов, вольные хлебопашцы

живут в достатке, исповедуя новую, ‘свободную’ религию, поклоняясь своему

‘коровьему богу’.

Умиляясь этой идеальной страной, поэт раздвигает ее границы до

вселенских масштабов. И сам он, ‘пророк Есенин Сергей’, ощущает себя неким

всемогущим титаном:

Коленом придавлю экватор

И под бури и вихря плач,

Пополам нашу землю-матерь

Разломлю, как златой калач.

И в провал, отененный бездною,

Чтобы мир весь слышал тот треск,

Я главу свою власозвездную

Просуну, как солнечный блеск.

Такому ‘пророку’, конечно же, ничего не стоит ухватить за белую гриву

самого бога и сказать ему ‘голосом вьюг’: ‘Я иным тебя, господи, сделаю,

чтобы зрел мой словесный луг!’

По праву вселенского прорицателя он обращается к Америке и

предсказывает ей гибель.

Небезынтересно тут вспомнить Блока. За четыре года до революции он

написал стихотворение ‘Новая Америка’ — раздумье о будущем Руси. ‘Роковая,

родная страна’, ‘убогая финская Русь’ поэту открывается в колокольном звоне,

в молитвенном гласе… Ектеньи, земные поклоны да свечи, но там, за

полноводной рекой, ‘тянет гарью горючей, свободной, слышны гуды в далекой

дали…’. Фабричные трубы, стонущие гудки, многоярусный корпус завода.

Черный уголь — подземный мессия,

Черный уголь — здесь царь и жених,

Но не страшен, невеста, Россия,

Голос каменных песен твоих!

Таким увидел Блок будущее России: новая Америка, индустриальная страна.

Для Есенина — автора ‘Инонии’ — такая перспектива вообще неприемлема.

Более того, по его убеждению, Россия не только не станет новой Америкой, но

русская революция переиначит на патриархальный лад самою старую Америку. Ни

железные корабли, ни чугунная радуга, ни лава стальной руды — никакая

‘механика’ не может принести человеку подлинное счастье. ‘Только водью

свободной Ладоги просверлит бытие человек!’

И вспашу я черные щеки

Нив твоих новой сохой,

Золотой пролетит сорокой

Урожай над твоей страной. —

Вот что обещает Америке новоявленный пророк. Речь идет о той же стране

Инонии, ‘где живет божество живых’, но не божество стали и железа.

Потому что идеальный мир, по Есенину, — это мир свободной крестьянской

жизни, и его утверждает революция — сначала в России, потом — во всем мире,

во всей Вселенной.

Он был искренен, Есенин, в своих наивных откровениях, в своем

‘крестьянском уклоне’.

Небо — как колокол,

Месяц — язык,

Мать моя — родина,

Я — большевик, —

это выливалось из души, окрыленной одной думой — видеть родину в счастье и

славе. Той самой думой, что вела революционный народ, большевиков

‘разметать все тучи’ над просторами отчизны.

С Инонией он связывал не только воплощение крестьянской мечты о

безбедной жизни. В сказочной стране должно произойти и чудесное возрождение

народного творчества. Старый мир, ‘мир эксплуатации массовых сил’, довел это

творчество до одра смерти. Теперь же ‘звездная книга для творческих записей’

открыта снова. ‘Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений

как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно

отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому

социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где

нет податей за пашни, где ‘избы новые, кипарисовым тесом крытые’, где

дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы

и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой’, — писал Есенин

в статье ‘Ключи Марии’.

Слово ‘Мария’, как пояснял сам автор, на языке сектантов-хлыстов

означает ‘душу’. Отсюда ‘Ключи Марии’ надо понимать, вероятно, как ключи

души, ключи художественного творчества, поэзии. Статья написана в 1918 году.

Одним из первых с ней ознакомился Г. Устинов. ‘…Когда он (Есенин. — С. К.)

прочитал мне рукопись, — вспоминал литератор, — я начал уговаривать его,

чтобы он не печатал ее.

— Почему?

— Как почему? Да ты тут выдаешь все свои тайны.

— Ну, так что же. Пусть. Я ничего не скрываю и никого не боюсь’.

В статье действительно раскрыты некоторые ‘секреты творческой

лаборатории поэта’. В этом смысле ее можно назвать своеобразным ключом к

постижению характера ‘лирического чувствования’ Есенина и той образности,

которую, говоря его словами, он ‘положил основным камнем в своих стихах’.

Определяя истоки народного творчества, Есенин внимательно вглядывается

в издавна сложившийся крестьянский быт, отношения человека к природе. Здесь

находит он благодатную почву, питавшую фантазию художников из народа,

создателей национального орнамента. Коньки на крышах, петухи на ставнях,

голуби на князьке крыльца — во всех этих образах скрыт глубокий смысл. Так

цветы на белье означают ‘царство сада или отдых отдавшего день труду на

плодах своих’. Они — как бы апофеоз трудового дня.

Так же, как и орнамент, словесное народное искусство берет свое

образное начало в ‘узловой завязи’ человека с природой. Стремление

крестьянина проникнуть в тайны мироздания породило множество мифов. Их

основа — ‘заставление воздушного мира земною предметностью’ или ‘крещение

воздуха именами близких нам предметов’.

Есенин разделяет художественные образы на три вида: заставочный,

корабельный и ангелический.

Заставочный образ, как расшифровывает сам автор, — это метафора: солнце

— колесо, телец, заяц, белка, звезды — гвозди, зерна, караси, ласточки и т.

д.

Развернутое сравнение (‘уловление в каком-либо предмете, явлении или

существе струения’) — образ корабельный: зубы Суламифи, ‘как стадо

остриженных коз, бегущих с гор Галаада’.

Ангелический образ представляет собой развернутую метафору: ‘зубы

Суламифи без всяких как, стирая всякое сходство с зубами, становятся

настоящими, живыми, сбежавшими с гор Галаада козами’.

Все эти образы поэт находит в загадках и мифах, в крупнейших

произведениях народного творчества: ‘Калевала’, ‘Эдда’, ‘Слово о полку

Игореве’…

В 1924 году Есенин убежденно скажет, ‘что в той стране, где власть

Советов, не пишут старым языком’.

Поиски нового поэтического языка, новых художественных средств

запечатлены и в статье ‘Ключи Марии’.

Вчитываясь в народную поэзию и в произведения классиков, Есенин

приходит к выводу: истинный поэтический образ определен бытом, жизнью. Если

это так, то революционная новь может быть выражена только через новые, ею

рожденные ‘заставки’. Вот почему, рассуждает поэт, ‘уходя из мышления

старого капиталистического обихода, мы не должны строить наши творческие

образы… на заставках стертого революцией быта…’.

Вместе с плодотворными мыслями статья ‘Ключи Марии’ содержит положения

туманные, неубедительные, а подчас вообще неверные. Но основное ее зерно

неотделимо от осознания богатств народной души, ‘которая смела монархизм…

рассосала круги классицизма, декаданса, импрессионизма и футуризма’.

Неотделимо от веры в поэзию, корнями своими уходящую в глубины народной

жизни.

В начале нынешнего века в Лондоне существовал ‘Клуб поэтов’. Во главе

его стоял критик Т. Э. Хьюм. В 1908 или 1909 году он выдвинул ‘теорию

образа’ и назвал ее словом ‘имажизм’ (от франц. image — образ). Суть этой

теории заключалась в том, что поэт должен создавать ‘чистые’, ‘изолированные

образы, в которых запечатлевались бы его субъективные мимолетные

впечатления. Практика показала несостоятельность имажизма, и группа поэтов,

его исповедовавших, распалась. (Кстати сказать, одно время к имажистам

примыкал Ричард Олдингтон, ставший впоследствии известным романистом.)

Первым русским критиком, писавшим об имажизме, была Зинаида Венгерова.

Ее статья ‘Английские футуристы’, опубликованная в сборнике ‘Стрелец’

(1915), и открыла для читателей России заморскую новинку — ‘теорию образа’.

Тремя годами позже за имажизм ухватился Вадим Шершеневич и, переиначив

его на ‘имажионизм’, окрестил этим словом новое, якобы уже заявившее о себе

литературное течение, ‘врага’ футуризма. Вскоре на литературных подмостках

Москвы появляется ‘передовая линия имажинистов’, и среди них — Есенин.

Вместе с В. Шершеневичем, А. Мариенгофом, А. Кусиковым он подписывает

декларации, печатается в имажинистских сборниках, журнале ‘Гостиница для

путешествующих в прекрасном’, участвует в литературных дискуссиях, выступает

с чтением стихов в кафе ‘Стойло Пегаса’…

О той поре мне довелось беседовать с А. Мариенгофом (в 1957 году). Он

говорил:

— Сразу после революции литгруппы возникали как грибы. Вчера не было,

сегодня — просим любить и жаловать: ‘ничевоки’ или там ‘эвфуисты’. Или еще

какие-нибудь ‘исты’. И у каждой такой группы — своя декларация или манифест.

Друг друга старались перекричать… Чего только не декларировали! Вот и мы

тоже…

— А ваши-то имажинистские декларации вы что же, сообща писали?

— Шершеневич их составлял, а уже потом мы их читали, обсуждали…

Речь зашла о первой декларации имажинистов, опубликованной в 1919 году.

— Есенин хотя и подписал наш ‘манифест’, — рассказывал Мариенгоф, — но

суть поэтического образа и его роль в стихотворении понимал по-своему, не

как мы, Шершеневич и я. Помнится, об этом Шершеневич писал в книжке ‘2X2=5’.

Мы говорили: образ — самоцель, стихотворение — толпа образов. ‘Работа’

образа в стихотворении — механическая… Есенин же танцевал от другой печки.

Он толковал о содержательности, выразительности образа, об органической

‘работе’ его в стихах. Расхождения, конечно, существенные, но мы как-то не

очень в это вникали… ‘…Молодость, буйная молодость…’

Молодость, конечно, молодостью… Возможно, она и вела компанию поэтов

к стене Страстного монастыря, на которой появлялись озорные строки…

Возможно, от юного задора шли и шумные выступления в ‘Стойле Пегаса’…

Но только ли молодостью можно объяснить появление таких, например,

заявлений: ‘Искусство не может развиваться в рамках государства’, ‘Да

здравствует отделение государства от искусства…’ (Шершеневич), ‘Любовь —

это тоже искусство. От нее так же смердит мертвечиной…’ (Мариенгоф).

Когда я заговорил об этом, мне показалось, что особой охоты углубляться

в ‘имажинистику’ у моего собеседника нет, и мы перешли на другие темы.

Почти год спустя А. Мариенгоф прислал мне открытку. Он сообщал

некоторые детали своей встречи с Есениным после возвращения поэта из-за

границы. Тогда Мариенгоф впервые услышал ‘Черного человека’. Есенин, писал

он в открытке, ‘разумеется, не пришел в восторг от моих слов: ‘Поэма

декадентская’…’ и т. д.

Прочитав открытку, я пожалел, что во время нашей встречи не показал

бывшему имажинисту одну выписку. Это — цитата из сборника

литературно-критических очерков Федора Иванова ‘Красный Парнас’, изданного в

1922 году в Берлине. Она гласит: ‘Имажинизм — яркий цветок умирающего

декаданса, поэзия разрушения и неверия, его языком заговорила культура,

дошедшая до предела, до самоуничтожения’.

Вот тут декаданс на месте, ‘умирающий декаданс’, к чему Есенин по

существу не имел никакого отношения.

Прав был Юрий Тынянов, отметив ‘самое неубедительное родство’ у Есенина

с имажинистами, которые ‘не были ни новы, ни самостоятельны, да и

существовали ли — неизвестно’.

Весьма характерна одна есенинская надпись на книге, относящаяся ко

времени его работы над ‘Пугачевым’: ‘Не было бы Есенина, не было бы и

имажинизма. Гонители хотят съесть имажинизм, но разве можно вобрать меня в

рот?’

Действительно, если бы не Есенин, о группе имажинистов вряд ли бы

сейчас и вспоминали.

И, оставляя в стороне имажинизм Шершеневича и Мариенгофа, этот

неоригинальный ‘цветок умирающего декаданса’, вероятно, следует говорить об

имажинизме Есенина. Ведь именно на эту мысль наводит только что приведенная

надпись на книге, как, впрочем, и известное высказывание поэта в связи со

‘Словом о полку Игореве’: ‘Какая образность! Вот откуда, может быть, начало

моего имажинизма!’

‘М_о_е_г_о имажинизма!’…

…Беседуем с Городецким об имажинизме, о статьях Есенина ‘Ключи

Марии’, ‘Быт и искусство’. Сергей Митрофанович, как и прежде, весьма

критически отзывается о ‘теоретических построениях’, содержащихся в этих

работах, в том числе и о есенинской ‘классификации образов’. Я пытаюсь

защитить статьи, привожу цитаты из них.

— Разве не точно пишет Есенин о мифическом образе? — раскрываю том с

‘Бытом и искусством’, читаю: — ‘Образ заставочный, или мифический, есть

уподобление одного предмета или явления другому:

Ветви — руки,

сердце — мышь,

солнце — лужа.

Мифический образ заключается и в уподоблении стихийных явлений

человеческим бликам.

Отсюда Даждь — бог, дающий дождь, и ветреная Геба, что

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила’.

— Кстати, — прерывает меня Городецкий, — над этой строфой тютчевской

‘Весенней грозы’ Есенин и подтрунивал: дескать, хорошо, только почему на

русских небесах — греческая богиня Геба? Говорил, а сам улыбался…

Прошу Сергея Митрофановича рассказать об отношении Есенина к поэзии

Тютчева подробнее. Помнит он, к сожалению, немногое.

В 1915 году по приезде в Петроград Есенин несколько месяцев жил у

Городецкого. Известный писатель имел неплохую библиотеку, и молодой рязанец

ею пользовался. Державин, Пушкин, Лермонтов, Никитин — любого поэта он мог

читать в лучших изданиях. Не раз побывало в руках Есенина Полное собрание

сочинений Тютчева, выпущенное издателем Марксом как приложение к журналу

‘Нива’ за 1913 год. Однажды Городецкий и Есенин беседовали о поэтах прошлого

века — знатоках древней мифологии, вспоминали Тютчева, его ‘Весеннюю грозу’.

Больше о Тютчеве не говорили…

Осмеливаюсь высказать Сергею Митрофановичу предположение, что Есенин

своеобразно откликнулся на последнюю строфу ‘Весенней грозы’ в одном из

стихотворений 1917 года.

— В каком же? — интересуется Городецкий.

У меня под рукой нужного тома не оказывается, и продолжение разговора

переносим на следующую встречу.

Надо полагать, с наиболее известными стихами Федора Ивановича Тютчева

Есенин познакомился в школьные годы: ‘Весенняя гроза’, ‘Весенние воды’,

‘Зима недаром злится…’, ‘Чародейкою Зимою…’ печатались в хрестоматиях

тех лет. О том, что Тютчев, как, впрочем, и Фет, и Кольцов, и Некрасов, не

прошел мимо внимания юного поэта, говорят и ранние есенинские стихи.

Многим поколениям читателей запомнился тютчевский образ русского

зимнего леса, очарованного волшебным сном:

Чародейкою Зимою

Околдован, лес стоит,

И под снежной бахромою,

Неподвижною, немою,

Чудной жизнью он блестит.

И стоит он, околдован,

Не мертвец и не живой —

Сном волшебным очарован,

Весь опутан, весь окован

Легкой цепью пуховой…

Как бы с тютчевского голоса подхватывает эту тему Есенин и по-своему

ведет ее, опираясь на детали хорошо знакомого ему деревенского быта:

Заколдован невидимкой,

Дремлет лес под сказку сна,

Словно белою косынкой

Подвязалася сосна…

Тютчевский лес окутан волшебной дымкой не случайно: ведь он околдован

‘чародейкою Зимою’. У него — жизнь ‘неподвижная, немая, чудная’, и весь он

под солнцем блещет ‘ослепительной красой’…

Есенинский зимний лес без таинственной дымки: заколдованный невидимкой,

он всего лишь ‘дремлет… под сказку сна’ (у Тютчева: ‘Сном волшебным

очарован’). Сосна, что подвязалась ‘словно белою косынкой’, уподобилась

согбенной старушке с клюкой. ‘А над самою макушкой долбит дятел на суку’.

Стихотворение ‘Пороша’ (1914), о котором только что говорилось, — во

всем корпусе есенинских произведений, пожалуй, единственное, где более или

менее ощутимо прямое влияние Тютчева. Однако дело не в количестве подобных

примеров. Суть в близости живого и непосредственного чувства природы у

Тютчева и Есенина.

Страстное утверждение старого поэта:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык… —

молодой лирик не мог не разделить всем сердцем: он и сам воспринимал каждую

травинку, каждое дерево как нечто одушевленное, неотделимое от человека. В

то же время характер образов одушевленной природы у того и у другого поэта

различен. ‘Вечер пасмурно-багровый светит радужным лучом’ и ‘Теплый вечер

грызет воровато луговые поемы и пни’ — принадлежность этих строк угадывается

сразу.

Образы природы из некоторых поздних стихотворений Тютчева вообще чужды

Есенину (например, ‘природа-сфинкс’), как чужды ему тютчевская космогония,

мысль о ‘древнем хаосе’ — основе мироздания…

В 1855 году под впечатлением поездки в родное село Овстуг (Орловская

губерния, ныне Брянская область) Тютчев написал стихотворение, начинающееся

строфой:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Есенину были хорошо знакомы подобные горестные картины. В ‘ветхой

избенке’ слышал он ‘жалобы на бедность, песни звук глухой’ (цикл ‘Больные

думы’, 1912 год). ‘Потонула деревня в ухабинах. Заслонили избенки леса…’ —

начал он свою ‘маленькую’ поэму ‘Русь’ (1914). Они навещали поэта — думы о

заброшенности отчей земли, о сиротливости крестьянских изб, о пустынности

поля — ‘горевой полосы’… ‘Край ты мой забытый, край ты мой родной!’ — не

раз вырывались из его груди безрадостные вздохи…

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной, —

писал Тютчев, вглядываясь в лик ‘края… русского народа’. Сам поэт видел за

этой ‘смиренной наготой’ душевную красоту, непочатую силу…

И тут снова вспоминается есенинская ‘Русь’: сыновье признание в любви

‘родине кроткой’ с ее седыми матерями и печальными невестами, с ее добрыми

молодцами — ‘всей опорой в годину невзгод’…

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить,

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

Нет ли отзвука этого знаменитого четверостишия Тютчева в есенинском

стихотворении ‘Запели тесаные дроги…’ (1916), обращенном к родине:

Холодной скорби не измерить,

Ты на туманном берегу.

Но не любить тебя, не верить —

Я научиться не могу.

Вера в Россию, ее народ, ее ясную судьбу не угасала в сердцах обоих

поэтов. Они жили в разное время, различно было их социальное положение,

воспитание, но в пути каждому из них светило непостижимо емкое слово

‘Родина’.

Над этой темною толпой

Непробужденного народа

Взойдешь ли ты когда, свобода,

Блеснет ли луч твой золотой? —

писал Тютчев в 1857 году. Он был уверен, что этот луч ‘блеснет… и оживит,

и сон разгонит и туманы…’.

Минуло шестьдесят лет. Час свободы пробил. И когда потрясенный

октябрьской бурей мир двинулся к новому берегу, крестьянский сын, поэт

другой судьбы сказал: ‘Верьте, победа за нами!’

‘За нами’ — за ‘отчалившей Русью’, за той самой ‘темною толпой’ народа,

за теми самыми ‘мирными пахарями’, ‘добрыми молодцами’, что обрели

неизбывную веру в свои силы и встали вместе с рабочим людом за землю, за

волю…

В один из осенних дней Городецкий, как он сказал, заглянул ко мне на

минутку — оставить новые стихи и распрощаться: надо было успеть на собрание

поэтической секции в Доме литераторов.

— А я побывал в Рязани, — сообщил я ему. — На юбилейном есенинском

вечере!

— Как он прошел? — спросил Сергей Митрофанович, садясь на стул. — Это

интересно…

Я рассказал о новом концертном зале, которому присвоено имя Сергея

Есенина, о выступлениях рязанцев и москвичей, об открытии бюста поэта в фойе

театра, о скромном букете фиалок, который положила на мрамор неизвестная

старушка…

— Был там Петр Иванович Чагин, — добавил я. — Мы с ним в гостинице

проговорили почти до утра. Чудесный человек!

— Замечательный! — оживился Городецкий. — Я с ним давно дружу.

— И между прочим, знаете, что Чагин рассказал? — продолжал я. — Что он

очень любит стихи Тютчева и в Баку когда-то читал их Есенину. А тот слушал и

восхищался…

— Ну, вот видите…

— Да иначе, наверно, и быть не могло… Ведь многие стихи Есенина

последних лет, рассуждали мы с Чагиным, полны драматической напряженности,

горьких раздумий, скорби утраченных надежд. А это все свойственно лирической

исповеди позднего Тютчева. Вспомнили мы с Чагиным и мудрый тютчевский взгляд

на приход нового поколения:

Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь,

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир…

Мы сошлись с Чагиным на том, что добрый гений, к которому в этих стихах

обращался Тютчев, не оставил и Есенина. Автор ‘Руси советской’ с открытой

душой слушает, как ‘другие юноши поют другие песни’. Он знает, что ‘они,

пожалуй, будут интересней — уж не село, а вся земля им мать’. И душевно его

напутствие новому поколению, чей свет уже разгорается над родными

просторами…

Сергей Митрофанович понимающе кивнул и, хитровато улыбнувшись, спросил:

— А все-таки как же Есенин откликнулся на строки Тютчева о ветреной

Гебе, что ‘громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила’?

— А вот как — в стихотворении ‘Гляну в поле, гляну в небо…’:

Снова в рощах непасеных

Неизбывные стада,

И струится с гор зеленых

Златоструйная вода.

О, я верю — знать, за муки

Над пропащим мужиком —

Кто-то ласковые руки

Проливает молоком.

Что-то есть похожее, не правда ли?

— Кажется, есть. И все-таки повторю банальную фразу, Тютчев остается

Тютчевым, Есенин — Есениным…

— А Городецкий — Городецким, — вставил я.

— Совершенно верно, — засмеялся Сергей Митрофанович…

Первые послеоктябрьские годы были исключительно тяжелыми для молодой

Советской республики. Иностранная интервенция. Белогвардейщина.

Контрреволюционные мятежи, диверсии, заговоры. Останавливались заводы: не

хватало топлива. Разруха в хозяйстве, на транспорте. Эпидемии. Голод.

Вынужденное введение продразверстки вызвало ропот деревни.

‘…Крестьянство формой отношений, которая у нас с ним установилась,

недовольно, — говорил В. И. Ленин в 1921 году, — …оно этой формы отношений

не хочет и дальше так существовать не будет. Это бесспорно. Эта воля его

выразилась определенно. Это — воля громадных масс трудящегося населения. Мы

с этим должны считаться, и мы достаточно трезвые политики, чтобы говорить

прямо: давайте нашу политику по отношению к крестьянству пересматривать’ (В.

И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 43, с. 59).

Коммунистическая партия принимала целый ряд переходных мер, отвечающих

интересам Советского государства, рабочего класса и широких масс

крестьянства.

В этой сложнейшей обстановке, ‘в развороченном бурей быте’ Есенин

растерялся. Вместо ожидаемого ‘мужицкого рая’, сказочного края Инонии перед

ним возник лик родной страны, обезображенной войной и разрухой. Казалось:

будут ‘злаченые нивы с стадом буланых коней’, ‘золотые шапки гор’, ‘светил

тонкоклювых свист’…

Мечталось:

И тихо под шепот речки,

Прибрежному эху в подол,

Каплями незримой свечки

Капает песня с гор…

Что же увидел он в действительности?

Тучами изглодано небо, сквозь ржанье бурь пробивается пурговый

кашель-смрад, по полю скачет стужа, в избах выбиты окна, настежь распахнуты

двери. Поэт в отчаянии:

О, кого же, кого же петь

В этом бешеном зареве трупов?

‘Завязь человека с природой’ разорвана: ‘сестры-суки и братья-кобели’

людьми отторгнуты, ‘человек съел дитя волчицы’. И над всем этим страшным

видением, изображенным в ‘Кобыльих кораблях’, как в годину бед, ‘трубит,

трубит погибельный рог’ из ‘Сорокоуста’.

В своей ‘Встрече’ (1920), посвященной Есенину, Мариенгоф откровенничал:

По черным ступеням дней,

По черным ступеням толп

(Поэт или клоун?) иду на руках.

У меня тоски нет.

Только звенеть, только хлопать

Тарелками лун: дзинь-бах!

Сборник, в котором напечатана ‘Встреча’, назывался: ‘Стихами

чванствую’.

Что может быть общего между этой клоунадой и глубинными переживаниями

Есенина? Между ‘стихами чванствую’ и, как мог бы сказать Есенин, ‘стихами

отчаиваюсь’?

Исток есенинской драмы — в крушении его иллюзий о ‘чаемом граде’:

‘…Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал…’ Не надо

обвинять поэта — заблуждение было не виной, а бедой Есенина, как, впрочем, и

многих других восторженных мечтателен о мгновенном преображении старого мира

в земной рай.

‘Только в союзе с рабочими спасение крестьянства’, — устами Ленина

говорила партия большевиков.

В представлении Есенина ‘смычка’ города и деревни должна была привести

‘полевую Русь’ не к спасению, а к гибели.

Скоро заморозь известью выбелит

Тот поселок и эти луга.

Никуда вам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.

Вот он, вот он с железным брюхом,

Тянет к глоткам равнин пятерню,

Водит старая мельница ухом,

Навострив мукомольный нюх…

Когда-то, в начальном периоде промышленного развития России, Глеб

Успенский так описывал появление в сельской местности парового котла:

‘Тысячепудовое чудовище наконец приехало из Москвы на станцию железной

дороги и, окруженное массою распоясовского народа, тронулось оживлять

мертвую округу. Широко разинуло оно свою нелепую железную пасть, как бы

грозясь поглотить всю эту благодать, которая открывалась перед ним, всю эту

рвань, которая копошилась вокруг него. Медленно и грозно двигается оно

вперед. То затрещит и рухнет под ним гнилой мост… То вдруг, на крутом

повороте… оно вдруг свернется набок и растянется на пашне, раздавив под

собою и дядю Егора, и дядю Пахома, да Микишку, да Андрюшку…

Душегубец-чудовище…’ (‘Книжка чеков’, 1876 год.)

Вспоминается и рассказ Ивана Бунина ‘Новая дорога’, опубликованный в

1901 году. Символична завершающая его картина: ‘Стиснутая черными чащами и

освещенная впереди паровозом, дорога похожа на бесконечный туннель.

Столетние сосны замыкают ее и, кажется, не хотят пускать вперед поезд. Но

поезд борется: равномерно отбивая такт тяжелым, отрывистым дыханием, он, как

гигантский дракон, вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное

пламя, которое ярко дрожит под колесами паровоза на рельсах и, дрожа, злобно

озаряет угрюмую аллею неподвижных и безмолвных сосен. Аллея замыкается

мраком, но поезд упорно подвигается вперед. И дым, как хвост кометы, плывет

над ним длинною белесою грядою, полной огненных искр и окрашенной из-под

низу кровавым отражением пламени’.

Нечто похожее, враждебное деревне, всему живому, видится и Есенину:

Идет, идет он, страшный вестник,

Пятой громоздкой чащи ломит.

И все сильней тоскуют песни

Под лягушиный писк в соломе.

И стихотворение озаглавлено: ‘Сорокоуст’ — молитва по усопшему,

совершаемая в течение сорока дней после его смерти.

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Нет, не угнаться красногривому жеребенку за поездом, храпящим железной

ноздрей.

Трубит, трубит погибельный рог…

Душевная сумятица поэта, растерянность перед ‘страшным вестником’, боль

за живое, подминаемое железным, бездушным, — все это вылилось в стихи

искренние и трагические.

Не без основания Валерий Брюсов считал, что есенинский ‘Сорокоуст’ (

1920) — ‘самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние

два или три года’. Сказано, может быть, слишком категорично, но Брюсов не

мог не восхититься высокой изобразительностью, подлинным лиризмом

есенинского произведения.

В строках из стихотворения ‘Мир таинственный, мир мой древний…’:

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь, —

кажется, сама м_у_ка поэта обрела плоть и кровь, стала зримой и потому

особенно впечатляющей.

Неотвратимая беда, нависшая над ‘деревянною Русью’, несет с собой

гибель и певцу деревни: ‘Не живые, чужие ладони, этим песням при вас не

жить!’

Однажды ‘нежная душа’ ожесточилась. Уже прозвучало как решенное —

‘смертельный прыжок’. Но что он может изменить? Ведь то, что ‘живых коней

победила стальная конница’, предрешено историей. Остается одно, как не раз

бывало на Руси: ‘заглушить удалью’ тоску и боль, забыться в озорстве и

чудачествах.

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев —

Я такой же, как ты, хулиган.

‘Последний поэт деревни’, вчера еще певший ‘над родимой страной

аллилуйя’ и ожидавший свой ‘двенадцатый час’, начинает представлять себя

забубённой головушкой, забулдыгой. Ему как будто доставляет удовольствие

кричать о том, что он ‘разбойник и хам и по крови степной конокрад’.

Но за внешней бравадой, показным ухарством и цинизмом не может укрыться

добрая, отзывчивая душа. Ее дыхание живо и неподдельно. Это всегда понимали

вдумчивые и доброжелательные читатели поэта.

‘В общем он очень милый малый с очень нежной душой. Хулиганство у него

напускное — от молодости, от талантливости, от всякой ‘игры’, — писал В. И.

Качалов.

‘Милый, талантливый Есенин, — обращался к автору стихов ‘Хулиган’,

‘Исповедь хулигана’ А. Н. Толстой, — никогда, сроду не были вы конокрадом и

не стаивали с кистенем в голубой степи… Кому нужно, чтобы вы изо всей мочи

притворялись хулиганом? Я верю вам и люблю вас, когда вы говорите:

Стеля стихов злаченые рогожи,

Мне хочется вам нежное сказать.

Но, когда вы через две строчки выражаете желание:

Мне сегодня хочется очень

Из окошка луну…

не верю, честное слово… Милый Есенин, не хвастайте…’

Сердцем он оставался таким же, каким был раньше. Декадентское зелье не

отравило крестьянского сына, не обмелел его поэтический родник. Не

нарушалось единство кровообращения с землей, со всем живым. И потому так

естествен и глубок вздох:

Я люблю родину.

Я очень люблю родину.

И тут же — мучительное, тревожное: ‘Куда несет нас рок событий…’

Чтобы уяснить будущее, поэт оглядывается назад. Ее всегда прибыльно

читать — ‘земли родной минувшую судьбу’…

‘Я ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА…’

‘Бог с ними, этими питерскими литераторами… они все романцы, брат,

все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки

Разина’. — Эти строки пишет Есенин поэту Александру Ширяевцу, уроженцу

Поволжья.

Есенин приехал на побывку в Константинове, Ширяевец — в Туркестане.

‘Питерские литераторы’ — в первую очередь Д. Мережковский, З.

Гиппиус…

‘Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне

кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы’.

Идет июнь 1917 года. ‘Крестьянская купница’ волнуется…

Есенин чувствует: час ‘преображения’ настает. И не красного словца ради

вспоминается ему ‘в Жигулях песня да костер Стеньки Разина’ — то, что

исстари пьянило русское сердце, полоненное мечтой о воле, что безмерно

дорого обоим поэтам — и волгарю, и рязанцу. Да им ли только!

Не к тому ли времени, может быть, больше, чем к какому-либо иному,

приложимы строки Ярослава Смелякова:

Острее стало ощущенье

Шагов Истории самой.

И вот — Октябрь.

Его пламя как бы заново высветило во мгле минувшего образы Болотникова,

Разина, Пугачева, приблизило их к людям, вставшим во весь рост. Героический

дух народных заступников словно оживал в сердцах красных воинов. ‘Правда’

писала в 1922 году: ‘Многое могли бы поведать старые чапаевцы о легендарных

подвигах полков имени Стеньки Разина, Пугачева, воскресивших удалые подвиги

волжской вольницы’.

В глуби времен видел революционный народ истоки своего свободолюбия и

храбрости. Вспоминал былинные распевы, предания, обычаи…

…У бедного мужика Ивана Чапаева родился первый сын. Иван зовет к себе

гостей ‘именитых’ отпраздновать рождение первенца.

‘Именитые’ не идут к бедняку. Иван выходит в ‘поле чистое’ ‘поискать

себе гостей для праздничка’.

Три встречных странника (Пугачев, Разин, Ермак) согласились пойти к

нему.

Их подарки младенцу:

От первого — ‘любовь народная’. Второй дарит ‘удаль молодецкую’. Третий

— ‘смерть геройскую’.

Так в ‘Правде’ (30 сентября 1922 года) излагалась былина, сочиненная

красноармейцем Беспрозванным.

Вглядывались в минувшее и писатели.

В конце 1921 года Максим Горький, находясь в Берлине, пишет сценарий

‘Степан Разин’. (Работа предназначалась для французской кинофирмы,

постановка фильма не состоялась.)

Место действия одной из сцен — почти как в письме Есенина: берег реки,

горят костры…

‘Борис (поводырь слепцов-гусляров. — С. К.) задумчиво смотрит на

Разина, вздыхая, говорит:

— Людей ты, не жалея, бьешь… Разин нахмурился:

— Нет, людей я жалею. Я для людей, может, душу мою погублю… Ты не

понимаешь этого, птица. Уйди-ко…’

Запомним этот эпизод: к нему мы еще вернемся.

Сарынь на кичку.

Кистень за пояс.

В башке зудит

Разгул до дна.

Свисти-глуши,

Зевай-раздайся,

Слепая стерва — не попадайся,

Вввв-а, —

гремел на литературных вечерах голос Василия Каменского — поэт читал отрывки

из своей поэмы ‘Сердце народное — Стенька Разин’. Слушателей захватывал

буйный протест против старого мира, боевой задор, ощущение силы, жажда

свободы и счастья.

Спустя несколько лет Каменский выпустил поэму и пьесу о другом

защитнике закабаленного люда — Пугачеве.

Петру Орешину седая волжская волна пела о былом:

Как негаданно встал

Из крутых берегов

Воевода-капрал

Емельян Пугачев.

Свистнул ветер-степняк,

Оглушил Жигули.

Стенька, вольный казак,

Отозвался вдали.

‘Баюн Жигулей и Волги’ (слова Есенина), Ширяевец в отблесках костров

отшумевшей вольницы узнавал зарю-заряницу Октября:

Нет, не умер Стенька Разин,

Снова грозный он идет…

Стихи и поэмы В. Маяковского, В. Хлебникова, М. Волошина, И.

Рукавишникова, А. Безыменского, И. Садофьева, В. Гиляровского…

Проза А. Чапыгина, В. Шишкова, А. Яковлева…

Пьесы К. Тренева, Ю. Юрьина, И. Шадрина, Д. Смолина…

Если все, что в те годы печаталось, ставилось, пелось о Пугачеве и

Разине, собрать воедино, получилось бы, пожалуй, несколько объемистых томов.

Идейно-художественные основы этих вещей, естественно, разные, запасы

литературной прочности — тоже. Но все они были вызваны к жизни героическим и

суровым временем. Тем самым временем, которое открывалось Есенину в видении:

‘Пляшет перед взором буйственная Русь’.

Жигули, костер Стеньки Разина, о которых поэт вспоминал накануне

Октября, спустя три года обернулись в его раздумьях разбойным Наганом,

Таловым уметом, грозной тенью императора Петра Федоровича…

Есенин задумал написать своего ‘Пугачева’…

В конце 1920 года одна из знакомых Есенина зашла в книжную лавку

‘Московской трудовой артели художников слова’ и застала поэта сидящим на

корточках где-то внизу. Он копался в книгах, стоящих на нижней полке, держа

в руках то один, то другой фолиант.

— Ищу материалов по пугачевскому бунту, — сказал Есенин. — Хочу писать

поэму о Пугачеве.

В. Вольпин, примерно в то же время побывавший у поэта в Богословском

переулке, видел на столике несколько книжек о Пугачеве с пометками Есенина,.

Материал для своей поэмы, вспоминал Анатолий Мариенгоф, Есенин черпал

из ‘академического Пушкина’.

‘Пугачев’, по словам поэтессы Н. Грацианской, был написан ‘в окружении

эрудитных томов’.

Сам поэт в разговорах с друзьями замечал, что, готовясь к ‘Пугачеву’,

он прочел ‘много материалов и книг’, изучал их ‘несколько лет’.

Сейчас, пожалуй, невозможно точно установить все источники, с которыми

знакомился Есенин. Но очевидно одно: историю крупнейшей крестьянской войны

он знал не понаслышке.

Начать с того, что из всех фамилий действующих лиц трагедии автором

вымышлена только одна — Крямин. Кирпичников, Караваев, Оболяев, Зарубин,

Хлопуша, Подуров, Шигаев, Торнов, Чумаков, Бурнов, Творогов — подлинные

фамилии сподвижников Пугачева. У Караваева сохранено и имя — Степан.

Не придуманы Есениным и генерал Траубенберг, атаман Тамбовцев,

оренбургский губернатор Рейнсдорп, полковник Ми-хельсон, вошедшие в трагедию

как действующие лица или упоминаемые по ходу действия.

Казак Крямин ни в пушкинской ‘Истории Пугачева’, ни в других источниках

не встречается.

Чем же можно объяснить его появление у Есенина?

На мой взгляд, вот чем. Крямин действует только в одном,

заключительном, эпизоде — ‘Конец Пугачева’. Он первым из заговорщиков стал

нагло поносить народного вождя:

О смешной, о смешной, о смешной Емельян!

Ты все такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый…

Крямин обливает грязью не только Пугачева. ‘Монгольский народ’

(калмыки) для него — трусливый ‘сброд’, ‘дикая гнусь’, способная лишь

грабить ‘слабых и меньших’.

Дело, которому Пугачев и народ отдали так много сил, по словам Крямина,

‘ненужная и глупая борьба’.

Стреляя в Крямина, Пугачев стрелял в циничного предателя, презренного

негодяя: ‘Получай же награду свою, собака!’

Известно, однако, что при пленении Пугачева убит никто не был. Но

художнику нужен этот выстрел в несправедливость, подлость. Выстрел,

защищающий благородство помыслов Емельяна.

Так появилась в поэме зловещая фигура Крямина’

Этот вымысел не нарушает тактичности поэта в обращении с историческими

фактами.

Бережно сохраняет Есенин и названия мест, связанных с отдельными

событиями повстанческого движения.

Черемшан, Яик, Иргиз, Сакмара, Волга, Яицкий городок, Таловый умет,

Самара, Оренбург, Казань, Уфа, Оса, Сарапуль, Сарепта, Аральск, Гурьев — все

это пришло в трагедию из исторических документов.

Более того, за каждым эпизодом ‘Пугачева’ стоит реальное событие,

описанное в научной литературе.

Начало трагедии — ‘Появление Пугачева в Яицком городке’. Емельян

обращается к старику сторожу:

Слушай, отче! Расскажи мне нежно,

Как живет здесь мудрый наш мужик?

Так же ль он в полях своих прилежно

Цедит молоко соломенное ржи?..

Так же ль мирен труд домохозяек,

Слышен прялки ровный разговор?

Сторож

Нет, прохожий! С этой жизнью Яик

Раздружился с самых давних пор…

. . . . . . . . . . . . . . . .

Всех связали, всех вневолили,

С голоду хоть жри железо.

В книге профессора Н. Фирсова ‘Пугачевщина’ (1-е издание — 1908 год,

2-е — 1921 год) говорится:

‘В глухом степном умете… Пугачев приступил к разведкам о положении и

настроении яицкого войска. ‘Каково живут яицкие казаки?’ — спрашивал Пугачев

старика уметчика. ‘Худо, очень худо жить’, — отвечал тот’.

В своей книге Н. Фирсов пишет:

‘…Внутри империи шаталось много бродячего люда. От безысходной нужды

многие приходили на фабрики и заводы… но, найдя тут еще худшее положение,

чем дома, снова бежали куда-нибудь к раскольникам, на Иргиз или на Яик…

Так создавалась особая, бродяжная Русь…’

Не в этих ли строках ученого исток поэтического монолога того же

старика сторожа:

Русь, Русь! И сколько их таких,

Как в решето просеивающих плоть,

Из края в край в твоих просторах шляется?

Чей голос их зовет,

Вложив светильником им посох в пальцы?

Идут они, идут! Зеленый славя гул,

Купая тело в ветре и в пыли,

Как будто кто сослал их всех на каторгу

Вертеть ногами

Сей шар земли.

Так на основе правды исторической Есенин силой своего таланта создает

правду особого характера — правду поэтическую. Здесь к месту вспомнить

Белинского: ‘… поэтические характеры могут быть не верны истории, лишь

были бы верны поэзии’. Историзм ‘Пугачева’ — поэтический историзм, а не

научный. Это, однако, отнюдь не означает, что Есенин произвольно определяет

реальные связи между событиями, причины того или иного явления. Дело обстоит

как раз наоборот.

‘В ‘Пугачеве’ нет никакой общественно-экономической подоплеки,

вызвавшей к жизни Пугачевщину’, — писал в свое время критик А. Машкин.

Но разве не об общественно-политической подоплеке восстания идет речь,

скажем, в первых эпизодах?

‘Стон придавленной черни’, ‘всех связали, всех вневолили’, ‘пашен

суровых житель не найдет, где прикрыть головы’, — насилие чиновников, дворян

Екатерины, тюрьмы, ложь, нищета, голод…

Уйти некуда — так всюду… Как же добиться воли, как найти счастье?

Путь один:

Вытащить из сапогов ножи

И всадить их в барские лопатки.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Чтобы колья погромные правили

Над теми, кто грабил и мучил.

К такому решению и приходит Пугачев, чувствуя, что степь уже запалена,

что ‘уже слышится благовест бунтов, рев крестьян оглашает зенит’.

Непосредственным поводом к мятежу послужил, о чем писал еще Пушкин, и

отказ казаков ‘удержать неожиданный побег’ кочевников-калмыков, состоящих на

службе у Екатерины. Есенин не обошел и этого факта, посвятив ему весь второй

эпизод — ‘Бегство калмыков’.

Пугачевский мятеж, по Есенину, имеет классовую природу. ‘Грозный крик’,

что ‘сильней громов’, раскатился по степным российским просторам, был криком

мести Екатерине и ее дворянам.

Уже в первом эпизоде трагедии заложена мысль о том, что восстание

созрело, что лишь ‘нужен тот, кто б первый бросил камень’. Сама жизнь, общее

негодование крестьян и подняли на гребень мятежной волны Емельяна.

Дух возмездия, яростный порыв сбросить с плеч ярмо рабства оживают в

монологах Пугачева и его сподвижников. Великая сила народная выплескивается

в ликующие слова:

Треть страны уже в наших руках,

Треть страны мы как войско выставили.

Живое и грозное дыхание народной войны — оно веет со страниц трагедии.

Нет, не зря поэт копался в книгах, искал нужные материалы…

Нет, не зря побывал он в местах, где шумело пугачевское воинство, где

когда-то до неба подымались костры от горящих помещичьих усадеб…

И книги, и то, что открылось поэту на равнинной шири оренбургской

земли, — все стало благодатной почвой для его вдохновения, его поэтической

фантазии…

Первые строки трагедии… Уйдя от вражеской погони, Пугачев появляется

в Яицком городке…

Ох, как устал и как болит нога!..

Ржет дорога в жуткое пространство.

К месту здесь вспомнить: ‘Кони ржут за Сулою…’ Как к верному другу,

попавшему в беду, обращается Емельян к реке:

Яик, Яик, ты меня звал

Стоном придавленной черни!

И где-то в отдаленье слышится тебе голос великого Святослава, что

‘изронил золотое слово, со слезами смешанное’: ‘Дон тебя, князь, кличет и

зовет князей на победу’.

И ранний плач Ярославны на забрале в Путивле городе: ‘О Днепр

Славутич!..’

И достойная речь Игоря Святославича: ‘О Донец! Немало тебе величия…’

‘Слово о полку Игореве’…

Пожалуй, ни одну книгу Есенин так не любил, как это изначальное

творение русского поэтического гения, жемчужное слово нашей древней

литературы.

— Знаете, какое произведение произвело на меня необычайное впечатление?

— говорил он Ивану Розанову. — ‘Слово о полку Игореве’. Я познакомился с ним

очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил как помешанный. Какая

образность!

Читая ‘Пугачева’, все время чувствуешь его внутреннее родство со

‘Словом…’. Дело тут не в подражании Есенина безвестному певцу Древней

Руси. Родство это определено тем, что дух ‘Слова…’ органично вошел в

поэтическое мироощущение, чувствование автора ‘Пугачева’. Есенину (об этом,

на мой взгляд, очень точно пишет Б. Двинянинов в статье, опубликованной в

сборнике ‘Сергей Есенин’, М., ‘Просвещение’, 1967) оказались близкими не

внешние приемы, а диалектика внутреннего видения, художественный метод,

принципы лиро-эпического воплощения замысла.

Внимательный читатель не может не заметить: природа в обоих

произведениях играет активную роль, создает ощущение неохватного простора

русской земли.

Мчатся по небу грозовые тучи, пыль поля покрывает, текут реки мутные…

Предупреждая князя об опасности, ‘солнце мраком путь ему загородило’…

Донец сторожит гоголями и утками бегущего из плена Игоря… Звери и птицы

волнуются, разговаривают с людьми… Оживлены даже неодушевленные предметы:

‘кричат телеги’, ‘поют копья’… Все — в непрестанном движении, все

участвует в событиях — радостных и печальных…

Природа включена в непосредственное действие и у Есенина.

‘Оренбургская заря красношерстной верблюдицей рассветное роняла мне в

рот молоко’, — романтически-приподнято повествует каторжник Хлопуша о

пережитом в пути к пугачевскому стану. В монологе Зарубина: ‘Месяц, желтыми

крыльями хлопая, раздирает, как ястреб, кусты’ — образ, за которым встает

беспощадная мощь, неудержимая дерзость восставших. После поражения

мятежников ‘сумрак голодной волчицей выбежал кровь зари лакать…’.

Начиная ‘Пугачева’, Есенин говорил Розанову, что в трагедии никто,

кроме Емельяна, не будет повторяться: в каждой сцене — новые лица.

В процессе работы поэт несколько отступил от этого замысла. Так

Творогов и Караваев участвуют в двух сценах, а Зарубин даже в трех из

восьми. И наоборот, Пугачев как непосредственно действующее лицо в трех

эпизодах не присутствует.

Но есть один участник, который проходит через всю трагедию. Это —

природа.

Внутреннюю связь изображения природы в ‘Пугачеве’ и в ‘Слове…’

отмечал и сам Есенин.

— Говорят, лирика, нет действия, одни описания, — обрушивался он на

незадачливых критиков трагедии, — что я им, театральный писатель, что ли? Да

знают ли они, дурачье, что ‘Слово о полку Игореве’ — все в природе!

В есенинском ‘Пугачеве’ тоже ‘все в природе’. И так же, как в

‘Слове…’, она выступает в разном обличье.

На одном из них надо остановиться особо.

Как известно, крестьянская война под руководством Пугачева развернулась

с сентября 1773 года.

‘Осенней ночью’ — так Есенин назвал третий эпизод, с которого,

собственно, и начинаются основные события трагедии.

Сюжетно к третьему примыкает четвертый эпизод — ‘Происшествие на

Таловом умете’, время действия — та же ‘осенняя ночь’.

Сцена: кромешная тьма, промозглая непогодь, льет холодный дождь.

Караваев — в дозоре, сторожит, чтоб в мятежный хутор ‘не пробрался вражеский

лазутчик’. В монологе Караваева впервые и появляется интересующий нас образ:

‘О осень, осень! Голые кусты, как оборванцы, мокнут у дорог’. И в этой

напряженной обстановке рождается тревожное предчувствие: ‘Проклятый дождь!

Расправу за мятеж напоминают мне рыгающие тучи’.

В следующей сцене об осени уже говорит сам Пугачев:

Это осень, как старый оборванный монах,

Пророчит кому-то о погибели веще.

‘Кому-то’… Но не нам, повстанцам, задумавшим правое дело…

Затем образ осени возникает в двух заключительных эпизодах, связанных с

заговором изменников и пленением Емельяна. По данным историков, измена

группы казаков и выдача ими Пугачева правительству произошли в сентябре 1774

года.

…Емельян окружен заговорщиками, — вот-вот его свяжут…

Что случилось? Что случилось? Что случилось?..

Кто хихикает там исподтишка,

Злобно отплевываясь от солнца?

. . . . . . . . . . . . . . . .

…Ах, это осень!

Это осень вытряхивает из мешка

Чеканенные сентябрем червонцы.

Да! Погиб я!

Приходит час…

Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…

…Это она!

Это она подкупила вас,

Злая и подлая оборванная старуха.

Это она, она, она,

Разметав свои волосы зарею зыбкой,

Хочет, чтоб сгибла родная страна,

Под ее невеселой холодной улыбкой.

В глазах Пугачева осень — воплощение всего мерзкого, зловещего,

ненавистного в жизни, против чего он ‘ударился в бой’. Емельян поначалу

недооценил ее коварство (‘Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего

страшного’) и за это жестоко поплатился.

Заговорщики ценой измены рассчитывают избежать наказания за участие в

мятеже. Ведь все равно, говорит Творогов, ‘мак зари черпаками ветров не

выхлестать’. Он покорно склонил голову перед силой властей и свое

предательство выдает за благодеяние: ‘Слава богу! конец его зверской

резне’… И в низкой душонке таит надежду: ‘Будет ярче гореть теперь осени

медь…’ ‘Ярче гореть’ — для кого? Для таких вот, как он, Творогов,

трусливых прислужников той самой ‘злой и подлой оборванной старухи’? Пусть

кто-то гибнет ‘под ее невеселой холодной улыбкой’. Лишь бы ему не ‘струить

золотое гниенье в полях…’.

Как видим, образ осени имеет существенное значение в трагедии. Однако,

на мой взгляд, не следует считать, что в коллизии Пугачев — осень —

пугачевцы ‘сосредоточен пафос пьесы и ее идейно-художественный смысл’, как

это сделал П. Юшин в книге ‘Сергей Есенин’ (изд-во МГУ, 1969 год).

Осень, по П. Юшину, в пьесе якобы символически обозначает Октябрьскую

революцию, поскольку поэт неоднократно сравнивает ее, осень, с ‘суровым и

злым октябрем’.

Действительно, такие сравнения в пьесе есть. Но ведь там же осень

соотносится и с сентябрем. Так, Караваев, говоря об ‘ощипанных вербах’,

замечает, что им

Не вывести птенцов — зеленых вербенят,

По горлу их скользнул с_е_н_т_я_б_р_ь {1}, как нож,

И кости крыл ломает на щебняк

Осенний дождь.

Холодный, скверный дождь.

{* Разрядка моя. — С. К.}

В уже приводимом предпоследнем монологе Пугачева — ‘осень вытряхивает

из мешка чеканенные с_е_н_т_я_б_р_е_м червонцы’.

Что ж, в этих случаях уже с_е_н_т_я_б_р_ь символизирует Октябрь?

Малоубедительны у П. Юшина и другие обоснования аналогии: осень —

Октябрь.

Опираясь на эту прямолинейную и весьма зыбкую аналогию, П. Юшин считал,

что Есенин якобы представил пугачевское движение в условиях послеоктябрьской

действительности и <понял его бесперспективность и обреченность'.

Если принять это утверждение критика, то, до конца выдерживая его

концепцию, надо видеть в Екатерине и ее дворянах представителей Советской

власти, а в Пугачеве и Хлопуше — закоренелых контрреволюционеров. Но ведь

это просто немыслимо! Подумать только: осень-революция подкупает сообщников

Пугачева и отрывает их от него! ‘Вероятно, так понимая свою пьесу, — писал

П. Юшин, — Есенин называл ее ‘действительно революционной вещью…’. Где уж

тут ‘революционная вещь’! Нет, вероятно, совсем не так понимал Есенин

замысел своей пьесы, когда говорил о Пугачеве как о ‘почти гениальном

человеке’, а о многих из его сподвижников как о ‘крупных’, ярких фигурах.

Не стоит ли, размышляя о поэтической мысли ‘Пугачева’, опять вспомнить

‘Слово о полку Игореве’, слова старинного певца о княжеских стягах: ‘Врозь

они веют, несогласно копья поют’?

‘Почти гениальный человек…’

Да, таким, по свидетельству И. Розанова, виделся Есенину вождь

крестьянского восстания.

Наверно, логическое ударение в этом определении надо сделать на

последнем слове — ‘человек’.

Он действительно необыкновенный человек, есенинский Пугачев.

‘Из простого рода и сердцем такой же степной дикарь…’ Был — дикарь.

Но ‘долгие, долгие тяжкие года… учил в себе разуму зверя…’.

Сердце его стало жалостливым и нежным (‘бедные, бедные мятежники…’),

но мгновенье — и вот уже оно обжигает неукротимым огнем гнева (‘чтоб мы этим

поганым харям…’).

Шутки с ним плохи. У него нашлись решительность, мужество, разум

‘первым бросить камень’ в тинистое болото империи.

Как неимоверной тяжести ношу, берет он на себя чужое имя: ‘Знайте, в

мертвое имя влезть — то же, что в гроб смердящий. Больно, больно мне быть

Петром, когда кровь и душа Емельянова’.

Тут в самый раз вернуться к словам Разина из сценария Горького:

‘…Людей я жалею. Я для них, может, душу мою погублю…’

Есенинский Пугачев тоже жалеет людей. Ради них он и пошел на тяжкие

муки: ‘опушил себя чуждым инеем’ — и даже думать не смел, что платой за все

его страдания будет черное предательство.

У Пушкина в ‘Капитанской дочке’ Пугачев был осмотрительнее:

‘- …Улица моя тесна, воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры.

Мне должно держать ухо востро, при первой неудаче они свою шею выкупят моей

головою’.

Для есенинского Емельяна его ‘ребята’ — ‘дорогие… хорошие…’. Мог ли

он предвидеть, что настанет срок и они, его недавние друзья, крикнут нагло,

грубо: ‘Вяжите его!.. Бейте прямо саблей в морду!’

Он вспомнит в этот страшный час ночную синь над Доном, золотую известку

месяца над низеньким домом, услышит убегающий вдаль колокольчик — и душа его

не выдержит тяжести всего, что в себе носила, чем жила…

Осенней ночью, в начале восстания, он говорил Караваеву:

Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, —

Тот медведь, тот лиса, та волчица,

А жизнь — это лес большой,

Где заря красным всадником мчится.

Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.

У него ли — ‘звериная душа’? Нет, не похож он на зверя — этот мужик с

душой мечтателя, которая полна любви и сострадания, доверчиво открыта людям.

И здесь, может быть, стоит вспомнить слова Горького о есенинском

чувстве ‘любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего

иного — заслужено человеком’.

Любовь к людям не покидает Пугачева даже в самые трагические минуты,

ибо она — его глубинная сущность. Наиболее сильно эта сущность выявлена в

заключительном монологе Емельяна.

Не потому ли последние строки трагедии звучали в авторском исполнении с

особой проникновенностью?

‘Совершенно изумительно, — рассказывал Горький, — прочитал он вопрос

Пугачева, трижды повторенный:

Вы с ума сошли? —

громко и гневно, затем тише, но еще горячей:

Вы с ума сошли?

И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:

Вы с ума сошли?

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Неописуемо хорошо спросил он:

Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?

И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:

Дорогие мои… Хор-рошие…

Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось’.

Вторая колоритнейшая личность трагедии — Хлопуша, ‘крестьянин Тверской

губернии’ (в ‘Энциклопедическом словаре’ Брокгауза и Ефрона — т. 37, кн. 73,

Спб., 1903 г., с. 325 — указывается: Хлопуша, ‘крестьянин с. Мошкович,

Тверской губернии’. Есенин и в этой детали точен).

‘Местью вскормленный бунтовщик’, он шел в лагерь пугачевцев со своей

бесценной ношей: ‘Тяжелее, чем камни, я нес мою душу’. ‘Отчаянный негодяй и

жулик’, ‘каторжник и арестант’, ‘убийца и фальшивомонетчик’, Хлопуша через

Пугачева прозрел, ‘разгадал’ собственное ‘значенье’.

Все, что было в его жизни до Пугачева (‘то острожничал я, то

бродяжил’), кажется ему ничего не стоящим, никчемным. ‘Черта ль с того, что

хотелось мне жить?’ — восклицает он, вспоминая те десять лет, которые

растратил попусту.

Казак Бурков мыслит по-иному:

Я хочу жить, жить, жить,

Жить до страха и боли!

Хоть карманником, хоть золоторотцем…

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Научите меня, и я что угодно сделаю.

Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!

Учитель нашелся. Но им оказался не Пугачев, а Творогов — презренный

изменник. Это о ‘философии’ таких, как Творогов, говорит старик сторож в

начале поэмы:

Только лишь до нас не добрались бы,

Только нам бы,

Только б нашей

Не скосили, как ромашке, головы.

Они остаются жить — Бурнов, Творогов, Чумаков… Но ‘черта ль с того’?

Достойно ‘звенеть в человечьем саду’ им не дано.

Ибо не может затеряться в этом саду страстный, рвущийся из самого

сердца голос Хлопуши:

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

И не смолкнет полное неизбывной боли, безысходной тоски по несбывшейся

надежде слово ‘этого человека’:

Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

В год завершения работы над ‘Пугачевым’ Есенин писал об имажинистах:

‘У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого

слова, поэтому у них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят тот

диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния

ради самого кривляния’.

Как и безвестному автору ‘Слова о полку Игореве’, Есенину в высшей

степени присуще ‘чувствование своей страны’. Оно проявилось не только в его

стихотворениях и поэмах, но и в трагедии ‘Пугачев’. От глубинных раздумий о

судьбах крестьянина до ‘всей предметности и всех явлений вокруг человека’,

воплощаемых в слове, образе, — все пронизано этим чувствованием.

В трагедию ‘Пугачев’, замечал П. Юшин, Есенин внес резкие, вызывающие

тона, эстетически отталкивающие образы:

Быть беде!

Быть великой потере!

Знать, не зря с луговой стороны

Луны лошадиный череп

Каплет золотом сгнившей слюны.

И рассуждал: ‘Ягненочек кудрявый — месяц’, ‘…всадник унылый, роняющий

поводья-лучи’, ‘месяц — плывущая по ночному небу ладья, роняющая весла по

озерам’, превращается в череп, а ровный желтый свет месяца, так радовавший

раннего поэта, становится гнилью, слюной, капающей на землю’.

Да нет же, при чем тут ‘ягненочек кудрявый — месяц’? Суть-то в строках

из ‘Пугачева’ совсем иная! Поэт говорит о зловещем предзнаменовании, создает

соответственно впечатляюще-страшный образ, а критик недоумевает: а почему не

ягненочек? Ягненочек был лучше…

Тот же критик сетовал: очень уж ‘образно’ говорят герои. Даже сторож:

‘Колокол луны скатился ниже…’ Нет чтобы сказать просто: светает…

Сторож еще изъясняется: ‘Уже мятеж вздымает паруса’.

Но так ли это далеко от тех фраз, которые произносят, например,

действующие лица в исторических хрониках Шекспира?

‘Полоний: Уж вечер выгнул плечи парусов…’

Правда, эти слова звучат в устах гофмейстера королевского двора.

Но вот говорит простой воин (сцена смерти Энобарба в ‘Антонии и

Клеопатре’): ‘Смерть тронула его своей рукой’. Неужели в Древнем Риме даже

простолюдины не могли обходиться без художественных тропов?

По мнению П. Юшина, ‘перенасыщенность… образами наблюдается в каждом

монологе трагедии’. Кстати сказать, критик Г. Лелевич еще в 1926 году писал:

‘В ‘Пугачеве’… образов больше, чем нужно’.

Но кто может точно установить, сколько образов полагается на монолог?

Какое количество их должно быть в пьесе?

Есенинский имажинизм — это попытка мастера найти новые художественные

возможности поэтической речи с помощью органического, но усложненного образа

и ‘сгущенной’ образности.

Не образ ради образа, а образ как выявление жизненных связей,

‘внутренних потребностей разума’.

Не отделение искусства от быта, а, наоборот, утверждение быта (жизни)

как основы искусства. Настоящее искусство невозможно без ‘чувствования своей

страны’. Так говорит Есенин в статье ‘Быт и искусство’, опубликованной в.

1921 году. По существу, эти же мысли он высказывал ранее в статье ‘Ключи

Марии’.

Есенина в свое время высмеивали за ‘очаровательные анахронизмы’:

‘…Керосиновую лампу в час вечерний зажигает фонарщик из города Тамбова’,

‘степная провинция’, ‘флот’…

Ну что ж, наверно, эти мелкие погрешности можно простить большому

художнику. Ведь не очень-то нас беспокоит, что, скажем, в шекспировской

‘Зимней сказке’ король пристает к берегам Богемии, хотя, как известно,

никакими морями она не омывается.

Не в мелочах, конечно, дело.

‘Пугачев’ с его органическими, хотя и усложненными образами,

‘сгущенной’ образностью убедительно показал широту творческих возможностей

Есенина.

От этой пьесы, как верно, на мой взгляд, писал Сергей Городецкий, поэту

открывался широкий путь в театр. Недаром в разное время ее собирались

ставить Всеволод Мейерхольд и Николай Охлопков.

Не в пример критикам, сам Есенин считал трагедию своей удачей. Отрывки

из нее он с охотой читал в дружеском кругу и, выпустив тремя отдельными

изданиями, включил ее в трехтомное собрание стихотворений.

И все-таки ‘Пугачев’ не стал венцом творческих поисков поэта. Они

продолжались.

Формально Есенин вроде бы числился по имажинизму.

Но друзья слышали от него все чаще и чаще: ‘Писать надобно как можно

проще. Это трудней’.

Хотя и ‘Пугачев’ дался ему нелегко…

…Московский театр драмы и комедии, или — привычнее и короче — Театр

на Таганке.

На сцене — помост из неструганых досок. Плаха. Топор. Цепи — они то

гремят о настил, то опутывают людей, обнаженных до пояса, в портах из

мешковины. Удары колоколов…

И вот он — человек со скуластым лицом, острыми, прищуренными глазами…

Мужицкий царь, гроза империи и мечтательный романтик.

Наконец-то я здесь, здесь!

Рать врагов цепью волн распалась…

Идет есенинский ‘Пугачев’…

Он, при жизни поэта исхлестанный критическими плетьми, оказался для

молодежи семидесятых и начала восьмидесятых годов живой художественной

ценностью, волнующей истинным драматизмом, глубиной чувств человеческих.

И, слушая в театре страстные монологи ‘буйных россиян’, может статься,

не я один вспоминал рассказ современницы поэта. Рассказ о том, как однажды

Есенин показал ей рубцы на своих ладонях и пояснил:

‘- Это, когда читаю ‘Пугачева’, каждый раз ногти врезаются в ладонь, а

я в читке не замечаю…’

‘ПРОЯСНИЛАСЬ ОМУТЬ В СЕРДЦЕ МГЛИСТОМ…’

В середине 1921 года, когда Есенин заканчивал работу над ‘Пугачевым’, в

Москву приехала американская танцовщица, ирландка по происхождению, Айседора

Дункан.

Эта, по словам Горького, ‘знаменитая женщина, прославленная тысячами

эстетов Европы, тонких ценителей пластики’, приняла приглашение Советского

правительства и отправилась в революционную Россию не ради любопытства.

‘Большинство художников и артистов полагают, что искусство идет особо,

а жизнь — особо, — писала Дункан в статье, напечатанной в одном из тогдашних

журналов. — Я не могу отделить своей жизни от танца. Сам танец меня не

интересует. Меня интересует только жизнь. Я прибыла в Россию не как

артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь. В

Москве родилось новое чудо. И я приехала туда для того, чтобы учить детей

Революции, детей Ленина новому выражению жизни’.

Заявление, достойное художника-гражданина и меньше всего рассчитанное

на вкус изощренных эстетов.

Встреча Дункан с Есениным (на дружеском вечере в студии художника

Георгия Якулова) имела для обоих весьма важные последствия. Вскоре они стали

супругами, а в мае 1922 года вместе отправились в заграничную поездку:

Дункан предстояли выступления в городах Европы и Америки. Так поэт оказался

в мире, о котором у него были самые общие представления.

‘Есть люди, которые по глупости, либо от отчаяния утверждают, что и без

родины можно. Но, простите меня, все это притворяшки перед самими собой. Чем

талантливее человек, тем труднее ему без России’.

Это — слова А. И. Куприна. Они выстраданы писателем, за ними — долгие

годы, прожитые на чужбине.

Есенин провел за рубежом год и три месяца. Этого срока оказалось более

чем достаточно, чтобы вкусить все ‘прелести’ жизни вдали от родной земли, в

чуждой атмосфере. Уже позже, в 1925 году, друзья хотели отправить Есенина за

границу на лечение (предположение врачей — горловая чахотка).

— Евдокимыч, — говорил он литератору Ивану Евдокимову, — я не хочу за

границу! Скучно там, скучно! Был я за границей — тошнит меня от заграницы. Я

сдохну там…

Он не рисовался. Там, в ‘ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит

с идиотизмом’, поэт чувствовал себя действительно хуже худшего.

‘…Весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то

важное и даже неясно помнит — что именно забыто им?’ — таким в Берлине видел

Есенина Горький. Сам поэт писал И. Шнейдеру из Висбадена:

‘…Берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности

нервов еле волочу ноги’.

В письме издательскому работнику А. Сахарову из Дюссельдорфа:

‘Развейтесь, кони! Неси, мой ямщик!.. Матушка! Пожалей своего бедного

сына!.. А знаете? У алжирского бея под самым носом шишка?’

И в самом конце, после слов ‘твой _Сергунь_’ — ‘гоголевская’ приписка:

Ни числа, ни месяца.

Если б был и <...> большой,

То лучше б <...> было повеситься.

Видно, было от чего так ‘шутить’…

Бесконечные разъезды по европейским городам, где проходили концерты

Дункан, наглость и цинизм ее ‘друзей’ — ‘этой своры бандитов’, по выражению

Есенина, их подчеркнутое безразличие к ‘молодому русскому мужу’ знаменитой

артистки, изобилие вин и ‘свиных тупых морд’ — все это угнетало Есенина,

рождало у него чувство одиночества, тоски. И не случайно именно здесь и были

написаны самые безысходные из стихов, составивших позднее цикл ‘Москва

кабацкая’.

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь…

Что-то всеми навек утрачено,

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Не в белоэмигрантском ли кабачке увидена эта мрачная картина? (Вспомним

строки из письма Есенина 1922 года, ‘…Все они здесь прогнили за 5 лет

эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвячиной’.)

В пьяном угаре, в бесшабашном разгуле, под всхлипы гармоники и рыдания

семиструнной всё — нипочем, всё — прахом.

Наша жизнь — простыня да кровать. Наша жизнь — поцелуй да в омут.

‘Стихи скандалиста’ — стояло на обложке сборника, выпущенного Есениным

в Берлине. Книжка завершалась четырьмя стихотворениями под общим названием

‘Москва кабацкая’. Они — свидетельство душевной трагедии человека,

потерявшего опору в жизни. И, несмотря ни на что, надеющегося эту опору

обрести. Неспроста последним стихом сборника был стих о жизни:

Не умру я, мой друг, никогда.

‘Души тут ни у кого нет, а вся жизнь в услужении у доллара’, — писал

Шаляпин Горькому из Нью-Йорка за 15 лет до приезда туда Есенина.

То же самое увидел и Есенин — ив Западной Европе, и в Америке:

‘Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной

моде господин доллар, на искусство начхать… Пусть мы нищие, пусть у нас

голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за

ненадобностью в аренду под смердяковщину’.

(Отмечу в скобках, что книга собственного корреспондента ‘Правды’ в США

Бориса Стрельникова об Америке 1975- 1980 годов называется ‘ Тысяча миль в

поисках души’. Эти слова отнюдь не означают, что в, Штатах мало честных,

гостеприимных людей. Но за этими словами чувствуется: и в наши дни частная

собственность, бизнес ни в малейшей степени не способствуют процветанию

человечности, бескорыстия.)

Поэту ненавистен затхлый мир чистогана, духовной нищеты. Сравнивая то,

что увидел на Западе, с тем, что оставил в России, в Советской России, он

приходит к выводу: ‘…Жизнь не здесь, а у нас’.

Но ведь там, ‘у нас’, совсем недавно он пел ‘над родимой страной

аллилуйя’, проклиная ‘железного гостя’, и готов был ринуться на него в

последнем, смертельном прыжке…

Не кто-нибудь, а он сам, поэт, в тоске и боли ‘покинул родные поля’…

Умом он понимает: то, что Россия пошла по новому пути, предопределено

историей. Революция разрушила старый мир, который по существу был таким же

тупым и бездушным, как вот этот, западный.

И потому он, приехав в Берлин, в эмигрантском клубе пел

‘Интернационал’…

И заявил корреспонденту из газеты ‘Накануне’:

— Я люблю Россию. Она не признает иной власти, кроме Советской. Только

за границей я понял совершенно ясно, как велики заслуги русской революции,

спасшей мир от безнадежного мещанства.

Ему нравится, что озлобленные ‘бывшие’ называют его ‘большевиком’,

‘чекистом’, ‘советским агитатором’…

Как же все это вяжется с ‘Москвой кабацкой’?

Да, там, ‘у нас’, неимоверно трудно. Его сердце обливается кровью при

одном воспоминании о бесхлебных полях, о голоде, о разрухе… Но Ленин,

большевики делают все, чтобы побороть невзгоды, наладить жизнь…

А он, поэт России, сын крестьянина, все еще сердцем не оттаял: ‘Ты,

Рассея моя… Рас… сея…’

Все еще: ‘Захлебнуться бы в этом угаре, мой последний, единственный

друг’. Это уже написано здесь, на чужбине…

О том ли, о том ли он пишет? Кому это надо? Да и вообще — его поэзия,

его душа нужны ли?

И это одиночество… ‘Господи! Даже повеситься можно от такого

одиночества…’, ‘Очень много думаю и не знаю, что придумать’, ‘…Я впрямь

не знаю, как быть и чем жить теперь…’.

Не эти ли тоска и отчаяние в неуютном номере парижской или нью-йоркской

гостиницы вылились в пронзительно-откровенные и беспощадные строки:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Наверно, в такой же тяжелый час к Эдгару По являлась неуклюжая черная

птица, чтоб провещать поэту хриплым карком зловещее: ‘Больше никогда’.

К Александру Блоку ‘из ночи туманной’ подходил, шатаясь, ‘стареющий

юноша’, шептал пошлые слова и, нахально улыбнувшись, исчезал. Не менее

загадочный и отвратительный гость приходит в гостиничный номер:

Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.

Он многое знает, этот незваный пришелец. Ему доподлинно известна жизнь

какого-то забулдыги, скандального поэта.

Как будто мутное увеличительное стекло наводится на стихи ‘Хулиган’,

‘Исповедь хулигана’, ‘Не ругайтесь. Такое дело!’, ‘Я обманывать себя не

стану…’, ‘Пой же, пой…’. ‘Уличный повеса’ превращается в ‘прохвоста’,

‘озорной гуляка’ — в авантюриста ‘самой высокой и лучшей марки’.

В книге, которую читает черный человек, ‘много прекраснейших мыслей и

планов’. Но они его не интересуют. Он пришел, чтобы выискать на ее страницах

самое гадкое, низкое…

Пожалуй, ни в одном произведении Есенин не вынимал себя ‘на испод’ так,

как это сделал в ‘Черном человеке’. Тут слова не просто ‘болят’, они

кровоточат, они до краев наполнены невыносимой мукой. Вот оно — ‘рубцевать

себя по нежной коже’. Вот она — ‘кровь чувств’.

В письме Есенина из Нью-Йорка есть такие строки: ‘…Молю бога не

умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно…’

В ‘Черном человеке’ на какой-то миг он умер душой к своему искусству, к

своей поэзии. ‘Золотая словесная груда’ превратилась в ‘дохлую томную

лирику’. Об этом хрипит навязчивый незнакомец. Но поэт не может принять

страшный приговор:

Я взбешен, разъярен.

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

Удар по черному человеку — это удар по тому ‘шарлатану’ и

‘скандалисту’, что водит дружбу с проститутками и бандитами, заливает глаза

вином.

‘Ты сам свой высший суд…’ — сказал Пушкин.

Трость, брошенная поэтом, разбивает не только комнатное зеркало, но и

окно ‘Москвы кабацкой’.

‘Черный человек’ — поэма перелома в духовной драме Есенина.

— Ничего ты не понял, Толя, — такие слова поэт не зря сказал

Мариенгофу, когда тот, прослушав поэму, заговорил об ‘андреевщине’, ‘дурном

вкусе’…

Основа ‘Черного человека’ имеет в русской литературе свою традицию.

Обратимся, например, к пушкинскому ‘Воспоминанию’:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья,

Мечты кипят, в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток,

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток,

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Или к признаниям одного из интереснейших поэтов пушкинского созвездия.

Насколько мне известно, они в связи с есенинским ‘Черным человеком’ не

вспоминались.

‘Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, к_а_к_и_х

м_н_о_г_о! — сообщает этот литератор. — Вот некоторые черты его характера и

жизни. Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при

смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя, посмотришь завтра —

ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока… В нем два человека: один

— добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр,

трезв, мил, другой человек… — злой, коварный, завистливый, жадный…

мрачный, угрюмый… недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до

излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия.

Этот человек, то есть черный, — прямой урод. Оба человека живут в одном

теле… Дурной человек все портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а

белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь

два составляют одно, зло так тесно связано с добром и отличено столь резкими

чертами? Откуда этот человек, или эти человеки, белый и черный, составляющие

нашего незнакомца?.. У белого совесть чувствительна, у другого — медный

лоб… Заключим: эти два человека или сей один человек живет теперь в

деревне и пишет свой портрет пером по бумаге… Это я!’

Константин Николаевич Батюшков, замечательный русский поэт, современник

Пушкина… Приведенные строки он написал в 1817 году, в самом расцвете

своего таланта…

Заметим, в образе черного человека у Батюшкова дан отрицательный

портрет автора… Соотнесенное с есенинской поэмой это лишний раз

подчеркивает и ее сложность, многомерность. ‘Биографы Есенина еще долго

будут разгадывать истинную природу таинственного незнакомца’, — пишет В. Г.

Базанов. И в этом он прав.

Но и без трудов биографов и критиков поэта эстетическое воздействие

есенинской поэмы огромно. Каждый раз при чтении этой веши мы вновь и вновь

прикасаемся к больному и тревожному сердцу поэта, чувствуем, как ему тяжко и

горько, как ему ненавистно все ложное, нечестное, мерзкое, черное…

Уже в последнем ‘заграничном’ стихотворении ‘Мне осталась одна

забава…’ читаем:

Золотые далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

‘Похабничал’, ‘скандалил’ — в прошлом… ‘Житейская мреть’ сожгла

многое.

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными — кладбища и хаты.

Новое ‘чувствование’ родной страны воплотилось в незаконченной

драматической поэме ‘Страна негодяев’. Поэт работал над ней, находясь за

границей.

Одному из главных персонажей этого произведения — комиссару золотых

приисков — Есенин дал, как когда-то говорили, фамилию со значением:

Рассветов.

После возвращения из-за рубежа, в 1924-1925 годах, поэт решил

познакомить читателей со своей новой работой. Публикации появились в трех

изданиях (газета ‘Бакинский рабочий’, московский журнал ‘Город и деревня’,

сборник ‘Страна советская’, изданный в Тифлисе, в газете и сборнике —

пометка: ‘Нью-Йорк, 14 февраля 23 года’). И все они воспроизводили монолог

Рассветова, открывающий вторую часть поэмы… Автор как бы подчеркивал

особую важность в произведении этого действующего лица, его высказываний. И

не без оснований.

Рассветов — человек с большим жизненным опытом. Надо полагать, еще до

революции обстоятельства забросили его в Америку, где он жил в ночлежках,

работал на клондайкских приисках. Ради куска хлеба он участвовал в одной

авантюре, которая для многих любителей легкой наживы закончилась плачевно.

Жизнь ‘класса грабительских банд’ он узнал изнутри. Ее суть он определяет

так:

От еврея и до китайца

Проходимец и джентльмен,

Все в единой графе считаются

Одинаково — business men,

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льет.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жулье.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она — мировая биржа!

Вот они — подлецы всех стран.

(Как тут не вспомнить строки из очерка Есенина ‘Железный Миргород’,

опубликованного в ‘Известиях’ после возвращения поэта из-за границы:

‘Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным

вопросам. Американец всецело погружается в ‘business’ и остального знать не

желает’.)

Комиссар Рассветов рассказывает об Америке не однозначно. Осуждая

‘философию жадных собак’, он отдает должное индустрии страны: ‘Из

железобетона и стали там настроены города’.

Все это верно. Но к чему комиссар вспоминает о заморских краях, о

Калифорнии, Клондайке, о бизнесменах? Кажется, и обстановка для такого

разговора не очень подходящая: прокуренный вагон поезда, везущего из Сибири

золото для молодой Советской республики.

Нет, Америка здесь вспоминается не просто для поддержания дорожной

беседы.

Чем больше гляжу я на снежную ширь,

Тем думаю все упорнее.

Черт возьми!

Да ведь наша Сибирь

Богаче, чем желтая Калифорния.

С этими запасами руды

Нам не страшна никакая

Мировая блокада.

Только работай! Только трудись!

И в республике будет,

Что кому надо.

Вот, собственно, в связи с чем заходит речь об Америке, Рассветов

думает о будущем Советской республики, о судьбе народа, свершившего

революцию. Да, пока Россия — это ‘лишь ветер да снег’, глухие раздолья, где

люди ‘дохли в холере и оспе’, где тысячи лет жилища строились из бревен и

соломы. Да, пока по стране свирепствует голод, рыскают бандитские шайки. Но

этому придет конец, когда в России будет создана ‘сеть шоссе и железных

дорог’, когда дерево заменят ‘камень, черепица, бетон и жесть’.

В ‘стальной’ Америке капитализм опустошил душу человека, поставив

превыше всего наживу, доллар. Мир стяжательства, чистогана породил

предприимчивых дельцов, бизнесменов.

Эти люди — гнилая рыба.

Вся Америка — жадная пасть,

Но Россия… вот это глыба…

Лишь бы только Советская власть!..

В ‘стальной’ России Советская власть, социализм возвысят человека, ибо

во имя его и строится новая жизнь — ‘в республике будет, что кому надо’.

Рассветов предвидит благодатное утро над свободной Россией, ее светлую

судьбу…

Поэту явно по душе этот убежденный коммунист, собранный, волевой

человек, знающий, что он отстаивает, за что борется.

В ‘Железном Миргороде’ Есенин писал, что там, за границей, он вспомнил

про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на

соломе или свинья с поросятами, вспомнил наши непролазные дороги, стал

ругать всех цепляющихся за ‘Русь’, как за грязь и вшивость. С этого момента

он разлюбил нищую Россию. С того дня он ‘еще больше влюбился в

коммунистическое строительство’.

Эти чувства и нашли поэтическое воплощение в монологе комиссара

Рассветова. Поэтому-то Есенин и напечатал монолог в трех изданиях, тем самым

подчеркнув его значение не только для поэмы, но и вообще для своего

творчества.

Рассветов — один из тех, кто утверждает правду новой, ‘стальной’

России, правду революции.

Ему в поэме противопоставлен Номах (‘Номах — это Махно’, — пояснял

Есенин). Вожак банды повстанцев. ‘Гражданин вселенной’. Законченный анархист

(‘Я живу, как я сам хочу!’). Когда-то Номах ‘шел с революцией’, ‘думал, что

братство не мечта и не сон’. Верил в чувства: в любовь, геройство и радость.

Теперь во всем разочаровался: ‘судорога душу скрючила’. Его бандитизм особой

марки — ‘он осознание, а не профессия’. Номах не убийца. Ему просто ‘хочется

погулять и под порохом и под железом’, совершить ‘российский переворот’ и

увидеть строителей новой страны растерянными, потерявшими почву под ногами,

униженными… Его путь — в никуда.

Где-то в глубине души это понимает и сам Номах. ‘Ну и народец здесь. О

всех веревка плачет’, — бросает он, глядя на посетителей тайного притона —

торговцев кокаином, прислугу кабака, своих повстанцев. ‘О всех…’ — в том

числе и о нем, Номахе.

За Рассветовым — рабочие, красноармейцы, комиссары, борьба за новую

жизнь, вера в ее победу.

За Номахом — две сотни бандитов, скучающих по войне, жаждущих крови,

кабацкие женщины, бывшие дворяне — завсегдатаи притона с их всхлипываниями

под вальс ‘Невозвратное время’, и безысходность, тоска…

‘Страна негодяев’ — это мир духовного разложения, внутренней

опустошенности, мир неотвратимой обреченности. Здесь их место, ‘подлецов

всех стран’ — и дельцов-проходимцев, орудующих на американской бирже, и

разочаровавшихся в жизни бандитов, ‘своры острожной’, оглашающих свистом

российские просторы.

Здесь же место и ‘черному человеку’ с глазами, покрытыми ‘голубой

блевотой’… Тому самому ‘прескверному гостю’, по чьей морде поэт нанес

решительный удар…

Мир таинственный, мир мой древний,

Ты, как ветер, затих и присел.

Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе. —

Такая драматическая картина представлялась Есенину накануне его отъезда за

рубеж.

‘Доволен больше всего тем, что вернулся в Советскую Россию’, — заявил

поэт по возвращении из заграничной поездки. И немного позже: ‘Учусь

постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь’.

Вдали от родной земли, на чужбине у поэта ‘прояснилась омуть в сердце

мглистом’.

Но не розовощекий бодрячок с красным бантом в gетлице вышел из поезда

на перрон московского вокзала 3 августа 1923 года. Перед друзьями был

человек, много передумавший и переживший, уставший от жизненных испытаний и,

несмотря ни на что, сохранивший чистоту души, согретой любовью к людям, к

отчему краю. Человек, твердо решивший

Расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

Разговор о поездке Есенина за границу напомнил мне одну недавнюю

встречу. Вот короткий рассказ о ней.

Иван Петрович взял у меня с колен книгу и, найдя нужную страницу,

сказал:

— Вы обратили внимание, как Есенин в ‘Железном Миргороде’ описывает вид

ночного Нью-Йорка? Послушайте: ‘Ночью мы грустно ходили со спутником по

палубе. Нью-Йорк в темноте еще величественнее. Копны и стога огней кружились

над зданиями, громадины с суровой мощью вздрагивали в зеркале залива’. Ведь

только деревенский житель может так увидеть: ‘Копны и стога огней…’ Вы

согласны?

Я согласился. Иван Петрович, все более оживляясь, продолжал:

— И знаете, поэт, пожалуй, верно схватил главное в картине ночного

‘железного Миргорода’.

— А вы были в Америке?

— Да, приходилось. Правда, спустя почти полвека после Есенина. Но суть

та же… Есть у американцев такое выражение: ‘Нью-Йорк скайлайн’. В переводе

это означает — контур Нью-Йорка, точнее — небесный контур. Так вот, когда я

ночью с моря смотрел на этот город, даже на часть его, что на острове

Манхеттен, то его скайлайн мне казался похожим на очертания огромного

многоэтажного корабля. Палубы, уступами подымающиеся кверху… Огни

бесчисленных окон… Прожекторы, снизу подсвечивающие небоскребы…

— Зрелище, наверно, эффектное?

— Да, конечно… Даже очень эффектное… Но вспомнишь, как тесно и

неуютно человеку внутри этого корабля, и вся красота меркнет… Так что

особого следа в сердце это зрелище у меня не оставило…

Мой спутник замолчал, внимательно вглядываясь в убегающий вечерний

берег…

С Иваном Петровичем я познакомился утром на теплоходе.

Отвалили от пристани в Казани и вышли на волжский стрежень. Мне

приглянулась легкая скамейка на верхней палубе, я сел и раскрыл прихваченную

из каюты книжку.

Спустя некоторое время против меня остановился пожилой мужчина в белом

костюме и, приподняв за козырек парусиновую кепку, вежливо осведомился:

— Извините меня, неисправимого книжника… Если не ошибаюсь, у вас в

руках один из томов собрания сочинений Есенина?

Да, он не ошибся.

Иван Петрович сел рядом со мной, мы разговорились. Он — физик, живет в

Ленинграде, сейчас по делам едет к своим коллегам в Саратов… Почему решил

плыть пароходом? Рассчитывал немного отдохнуть, сделать остановку, подышать

волжским воздухом. Но времени — в обрез, придется прямо в Саратов.

…Иван Петрович повернулся ко мне и, возвращая книгу, повторил

раздумчиво:

— Нет, не захватила меня та ночная красота, не захватила… Теплоход

наш скользил по воде легко и спокойно. Невдалеке чувствовался берег, но

что-либо разглядеть там было уже невозможно.

Мы стали по очереди вспоминать полюбившиеся стихотворения. Мой спутник

оказался весьма искушенным в поэзии, и после тютчевского ‘Вот бреду я вдоль

большой дороги…’ прочувственно прочел стихи Есенина: ‘Эта улица мне

знакома…’

Он уже закончил, когда совершенно неожиданно, по крайней мере для меня,

из-за темного выступа горы весело замигала огоньками — судя по всему —

какая-то небольшая деревушка.

Иван Петрович вдруг часто задышал, словно ему сдавило горло, закрыл

глаза и откинул назад голову.

Там, на берегу, угадывались очертания домов и вытянутого в длину

строения — не то клуба, не то столовой. Справа и слева к деревушке двигались

дрожащие огни: вероятно, шли машины…

Когда Иван Петрович опустил голову и открыл глаза, они были влажными.

— Извините, — тихо проговорил он, доставая из бокового кармана пиджака

платок. — Это ведь моя родная деревня виднеется… ‘Сельщина, где жил

мальчишкой’… Извините…

‘…К ИСТОКАМ НОВЫМ’

Последние годы его жизни отмечены, говоря словами Маяковского, ‘ясной

тягой к новому’. Перемены, происходившие в жизни страны, заставили поэта над

многим задуматься. Сама действительность помогала Есенину яснее определить

свою позицию художника и гражданина.

На Кавказе, в Баку, он знакомится с М. В. Фрунзе, встречается с С. М.

Кировым, П. И. Чагиным и другими партийными руководителями Азербайджана,

бывает у рабочих нефтяных промыслов. В Тифлисе читает свои стихи и беседует

с молодежью в клубе совработников, в пехотной школе.

Встречи с Ф. Э. Дзержинским, М. И. Калининым… Добрые товарищеские

отношения устанавливаются у поэта с Д. А. Фурмановым, работавшим тогда в

Госиздате. Среди его друзей — писатели Л. М. Леонов, В. В. Иванов, И. М.

Касаткин, критик А. К. Воронский, артист В. И. Качалов…

Не раз навещает Константинове. Однажды, вернувшись из родных мест,

‘удивленно-радостно, с широко раскрытыми глазами’ рассказывал своему

знакомому ‘о новом деревенском быте, о комсомоле, говорил о своей новой

любви к новым советским полям…’.

Стремление по-новому осмыслить революционные события, естественно,

привели Есенина к образу Ленина.

По свидетельству жены поэта С. А. Толстой, он относился к Владимиру

Ильичу с глубоким интересом и волнением. Поэт ‘часто и подробно расспрашивал

о нем всех лиц, его знавших, и в отзывах его было не только восхищение, но и

большая нежность’.

Раздумья о революции, Ленине, судьбах крестьянства выливаются в замысел

большой поэмы. Есенин начал работу с воодушевлением, первоначальные наброски

и отрывки охотно читал друзьям и близким знакомым. На одном из таких чтений

были Фрунзе, Енукидзе, Воронский. ‘Как он хотел написать именно эту поэму!’

— вспоминал присутствовавший на этой встрече Николай Тихонов. — С волнением,

необычным для него, выслушивал он мнения старых большевиков, их советы и

поправки. Однако довести ее до конца не удалось. ‘Ленин (Отрывок из поэмы

‘Гуляй-поле’)’ — под таким заголовком часть нового произведения стала

известна читателю.

Многие поэты тех лет, обращаясь к ленинской теме, писали о вожде в

романтико-символическом плане. Так, у Жарова — Ленин ‘рабочий титан’,

‘великий кочегар’ домны — революции. Безыменский говорил о Ленине как о

‘человечьей громаде’, Казин — как о ‘буревестнике мировом, бушующем

мильонными руками’. У Брюсова Ленин

…Вождь, земной Вожатый

Народных воль, кем изменен

Путь человечества, кем сжаты

В один поток волны времен.

На страницах журналов тех лет можно встретить стихи о Ленине —

‘беззакатном светиле наших дней’, которое ‘очами-солнцами огни разбрызгало

яро’. В другом произведении Ленин — ‘размах нового меридиана’.

Односторонность такого подхода к изображению Ленина состояла в том, что

космическая риторика как бы заслоняла человеческий облик Владимира Ильича,

его живой образ.

Есенин был в числе тех поэтов, которым удалось найти более верный путь

в решении ленинской темы.

Начальные строфы отрывка из поэмы — взволнованный рассказ о небывалых в

истории России потрясениях: революции, гражданской войне. Поэту больно

видеть тяжелые последствия ‘междоусобного раздора’, но он понимает: борьба

есть борьба.

Шуми и вей!

Крути свирепей, непогода,

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

Было: имперские сатрапы, зловещий смрад монархии, засилие

промышленников и банкиров, крестьянские беды…

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь…

И он пришел.

Сама история предопределила появление народного вождя. Этим вождем стал

Ленин.

‘Мятежник’. (Кстати сказать, первополосная стадья в ‘Правде’ за 24

января 1924 года называлась ‘Великий мятежник’.)

‘Суровый гений’.

И рядом же:

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

И ‘сфинкс’, и риторический вопрос — скорее всплеск изумления,

восхищения, чем выражение непонимания. Ибо сила Ленина — поэт об этом хорошо

знает — в том, что

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: ‘Чтоб кончить муки,

Берите всё в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет —

Как ваша власть и ваш Совет’.

Ленин — гений революции. Вождь народа. Провидец будущего ‘всех племен’.

И — человек, в котором нет ничего условного, ложно красивого,

экзотического. Все — жизненно и естественно. ‘Застенчивый, простой и милый’,

он ‘с сопливой детворой зимой катался на салазках’. ‘Глядел скромней из

самых скромных’.

Таким знали и любили Владимира Ильича миллионы и миллионы людей. Таким

он встает со страниц отрывка из поэмы ‘Гуляй-поле’.

В этом же отрывке, воссоздавая живой образ Ленина, Есенин осмысливает

роль вождя в своей собственной судьбе. ‘Он… повел нас всех…’ — то есть и

поэта, ‘он нам сказал…’ — то есть и поэту. Есенин не сторонний

наблюдатель, а участник великого похода рабочих и крестьян в грядущее — по

ленинскому пути.

Чувство сопричастности делу Ленина, делу народа выражено и в

стихотворении ‘Капитан земли’, написанном в Батуме к первой годовщине смерти

Владимира Ильича:

Я счастлив тем,

Что сумрачной порою

Одними чувствами

Я с ним дышал

И жил.

Ленин — рулевой и капитан, партия — его матросы. С ними, с ленинцами,

поэт связывает будущее страны: ‘Они за лучшие обеты зажгут, сойдя на

материк, путеводительные светы’.

Как и предвидел Есенин, новые поэты написали и пишут новые песни в

честь Ленина, в честь его партии. Но есенинское слово о Ленине, сказанное от

чистого сердца, не осталось в прошлом. Оно и сегодня — живая художественная

ценность поэтической Ленинианы.

Перелистайте вышедший к 100-летию со дня рождения Владимира Ильича том

‘Поэмы о Ленине’, и вы увидите: рядом с произведениями Маяковского,

Тихонова, Демьяна Бедного, Чаренца — отрывки из поэм ‘Гуляй-поле’ и ‘Анна

Снегина’.

Возьмите в руки юбилейные сборники стихов о Ленине — каждый из них

украшают строки Есенина.

Раскройте первую книгу двухтомника ‘Вашим, товарищ, сердцем и

именем…’. Писатели и деятели искусства мира о В. И. Ленине’, выпущенного

издательством ‘Прогресс’ в 1976 году. Среди его авторов — Максим Горький,

Джон Рид, Герберт Уэллс, Анри Барбюс, Пабло Неруда, Сергей Есенин…

И одна из концертных программ, посвященная Владимиру Ильичу, называлась

кратко и емко: ‘Капитан земли’ — по есенинскому стихотворению.

Да, он искренне завидовал тем, ‘кто жизнь провел в бою, кто защищал

великую идею’.

Но не только завидовал. Ему хотелось отдать дань их памяти, запечатлеть

их подвиг в поэтических строках.

Безымянные комиссары — ‘люди в куртках кожаных…’.

Беззаветные герои гражданской войны. Их мужеству, человечности

поклонился он ‘Песней о великом походе’.

В Баку Есенин познакомился с подробностями героической смерти

бесстрашного сына Кавказа Степана Шаумяна, неутомимого бойца революции

Прокофия (Алеши) Джапаридзе, ‘железного командарма’ Григория Петрова, своего

земляка, рязанца, и других бакинских комиссаров. Они погибли молодыми, в

расцвете сил — старшему коммунисту (Мешади Азизбекову) было 42, младшему

(Анатолию Богданову) — 22 года. О них — дума, боль, песня поэта…

26 их было,

26.

Их могилы пескам

Не занесть.

Не забудет никто

Их расстрел

На 207-ой

Версте.

Силой своего воображения поэт возвращает к жизни убитых большевиков, и

их первое желание — посмотреть, ‘как живет Азербайджан’.

Поэт как бы вместе с Шаумяном и Джапаридзе видит, что в Баку ‘у рабочих

хлеб. Нефть — как черная кровь земли. Паровозы кругом… Корабли…’. И

вместе с комиссарами горд силой рабочего класса, не отдавшего Кавказа врагам

революции.

Народ в представлении автора ‘Баллады…’ — это ‘и крестьянин и

пролетариат’. У них одни интересы, одна цель: ‘Коммунизм — знамя всех

свобод’.

Борьба бакинских комиссаров — часть общего дела всех большевиков

страны, дела, вдохновителем и организатором которого ‘был наш строгий отец

Ильич’.

Приподнятая интонация, энергично-песенный ритм, богатая инструментовка,

четкий синтаксический строй — все элементы стиха, взаимодействуя между

собой, придают произведению своеобразную романтическую окраску.

Мастер поэтической детали, Есенин и в ‘Балладе о двадцати шести’

художественно точен и выразителен.

Мертвые ночью встают из песков. Как эту страшную картину нарисовать

словом? Есенин пишет одну фразу: ‘Над пустыней костлявый стук’.

Впечатляющ образ пустыни: ‘…Пески, что как плавленный воск…’

Вся южная ночь у моря поместилась в нескольких строчках. Они остаются в

памяти навсегда. Недаром наш неутомимый путешественник эстонский писатель

Юхан Смуул, проплывая в поздний час по Суэцкому каналу, вполголоса читал

себе:

Ночь, как дыню,

Катит луну.

Море в берег

Струит волну.

Вот в такую же ночь

И туман

Расстрелял их

Отряд англичан.

…В 1973 году исполнилось пятьдесят пять лет со дня гибели героев. В

Азербайджане, по всей стране они были помянуты добрым, признательным словом.

Московский молодежный журнал ‘Смена’ поместил на первой странице обложки

цветное фото: мемориал двадцати шести в Баку. В отблесках вечного огня —

мужественное лицо борца. Вверху крупными белыми буквами напечатаны стихи —

как всплеск печали и гордости:

О них наша боль

И песнь.

Стихи Есенина… Они уже неотделимы от славы тех, чьи сердца были чисты

и неподкупны, а дела — возвышенны и благородны…

Есенинская ‘Баллада о двадцати шести’ была впервые опубликована в

‘Бакинском рабочем’ 22 сентября 1924 года. В том же номере газеты рядом с

есенинской помещена и поэма Николая Асеева ’26. Памяти павших’. Это —

поэтический рассказ о Баку восемнадцатого года, силе Советской власти,

гибели комиссаров от рук закавказских эсеров и английских интервентов.

Обращаясь к героям-большевикам, поэт говорит:

И мой вольный стих

вашу смерть хранит,

Как венок,

ложась на ее гранит.

За два дня до появления в ‘Бакинском рабочем’ произведений Есенина и

Асеева тифлисская газета ‘Заря Востока’ напечатала стихотворение Владимира

Маяковского ‘Гулом восстаний…’ Подвиг двадцати шести — подвиг во имя

освобождения всего трудящегося Востока от гнета капитала. Такова поэтическая

мысль произведения. Страстным призывом звучат его заключительные строки:

Вставай, Восток!

Бейся, Восток —

одним трудовым станом.

О двадцати шести писали Демьян Бедный и Акоп Акопян, позже Семен

Кирсанов и Егише Чаренц, Павло Тычина и Геворг Эмин, Педер Хузангай и Валдис

Луке… Тема бакинских комиссаров стала поистине интернациональной темой.

Естественно, обращаются к ней и азербайджанские поэты.

Вы — герои коммуны, герои-бойцы,

Вы — истории нашей эпохи творцы…

Пусть истлели тела — мощный дух не погас, —

Мы героями быть научились у вас! —

так утверждает величие дела бакинских комиссаров Самед Вургун. Его

самобытная поэма ‘Двадцать шесть’, написанная в 1935 году, полна любви к

тем, кто, говоря словами Есенина, ‘защищал великую идею’, дышит ненавистью к

врагам революции, новой жизни.

Своеобразным продолжением поэмы стало стихотворение Самеда Вургуна

‘Банкет’ (1950). На официальном приеме в Лондоне советский поэт встречается

со старым английским политиканом:

‘Баку! Баку!’ — он процедил сквозь зубы,

И дрогнула слегка густая бровь.

А у меня по жилам, как сквозь трубы,

Бьет огненная нефтяная кровь!

Да, я, бакинец, на твоем пути!

Да, я — наследник Двадцати Шести!

Ты помнишь все, конечно, старый дьявол!

Так пристальней, пожалуйста, гляди!

…Мы разошлись — налево и направо.

Клокочет ярость у меня в груди.

Он дал врагу достойную отповедь, сын свободного Азербайджана.

— Мы с моим давним другом Самедом не раз говорили о Есенине, вспоминали

его стихи, ‘Балладу о двадцати шести’, — рассказывал мне Сулейман Рустам. —

Она привлекала нас органическим соединением лиризма и высокого пафоса,

задушевности и мужественной сдержанности. Не без влияния ‘Баллады…’ и я

обдумывал свое стихотворение о двадцати шести. Мне хотелось как бы развить

поэтическую мысль Есенина о бессмертии дела, за которое боролись и погибли

комиссары, и я писал:

Вы цветы посадили для нас —

и в саду мы живем.

Вы зарю угадали —

сегодня нам солнце блестит.

Вы вчера поздоровались за руку

с завтрашним днем,

Вы вчера разложили костер —

он сегодня горит.

…Священна память о героях революции, интернационалистах-ленинцах. Она

— нескудеющий источник вдохновения новых и новых поколений писателей

братских республик. К героической песне о двадцати шести, начатой Есениным и

Маяковским, Демьяном Бедным и Асеевым, прибавляться и прибавляться свежим

поэтическим строкам…

Ленинский район Баку, окраина рабочего поселка имени Разина… С

возвышенности открываются вид на лес нефтяных вышек, вид на новый обширный

парк, на жилые кварталы.

— Здесь, на горе Разина, — говорит первый секретарь райкома партии

Шакир Керимович Керимов, — задолго до Октября проводились массовки, собрания

рабочих нефтяных промыслов. В середине двадцатых годов неподалеку

закладывались рабочие поселки. Основание одного из них — имени Степана

Разина — совпало с первомайским праздником 1925 года. Сюда на народное

гулянье приехали Сергей Миронович Киров, другие руководители республики.

Вместе с ними — Сергей Есенин. Эта местность тогда была пустая,

заболоченная… Так что никаких природных красот поэт тут не увидел. Но зато

он ощутил радость людей свободного труда, пришедших на свой рабочий

интернациональный праздник…

— Это так, — подтверждает стоящий рядом поэт Наби Хазри. — И можно с

уверенностью сказать, что настроение у Есенина было хорошее: в этот день

‘Бакинский рабочий’ начал публикацию его поэмы ‘Анна Снегина’. Из

воспоминаний современников известно, как радушно встречали Есенина

нефтяники, рабочие местных заводов. Поэт переходил от группы к группе,

беседовал с людьми… И за всем этим наблюдал Киров — он тепло относился к

поэту, высоко ценил его талант… О празднике Есенин написал стихотворение,

и уже, заметьте, 5 мая оно появилось в том же ‘Бакинском рабочем’. Помните?

Я видел праздник, праздник мая —

И поражен.

Готов был сгибнуть, обнимая

Всех дев и жен.

Когда перечитываю эти строки, — продолжает Наби Хазри, — я вижу лицо Есенина

— светлое, улыбчивое, доброе. И в стихи перешла его улыбка:

Стихи! стихи! Не очень лефте!

Простей! Простей!

Мы пили за здоровье нефти

И за гостей.

Хорошо как сказано: ‘за здоровье нефти’.

— Прекрасно! — соглашается Шакир Керимович и добавляет: — Вот о чем еще

я думаю: один такой день, проведенный в среде рабочих, для поэта был важнее

недель, потраченных на возню, как он писал, с московской ‘пустозвонной

братией’. Верно?

Мы с Наби Хазри киваем в знак согласия…

Они встретились на старой бакинской улице в конце сентября 1924 года.

По выщербленной мостовой шел напоминавший горца человек. На худощавом,

тронутом загаром лице — глубоко сидящие темные глаза, над ними — того же

цвета густые брови. Пышные усы чуть опускались по краям губ и переходили в

небольшую острую бородку. Вязаная шапочка на голове, френч с накладными

карманами, брюки, забранные от колен в шерстяные чулки, ботинки из грубой

кожи, дымящаяся трубка во рту — все это делало его не похожим на местных

жителей.

— Кто это? — тихо спросил Есенин у шагавшего рядом Чагина.

Тот не успел ответить, как странный прохожий поравнялся с ними и, вынув

изо рта трубку, слегка поклонился Чагину.

— Здравствуйте, Степан Дмитриевич! — как всегда, приветливо ответил

Чагин и протянул ‘горцу’ руку. — Познакомьтесь, это — Сергей Есенин, поэт,

из Москвы. А это Степан Дмитриевич Нефедов, или Эрьзя. Профессор. Ведет

скульптурные классы в нашей художественной школе.

— Весьма рад, — мягко произнес скульптор, вглядываясь в лицо поэта. —

Но, кажется, мы знакомы. И познакомились, помнится, году в пятнадцатом или

шестнадцатом — война шла… Не ошибаюсь?

— Да-да-да! — раздумчиво протянул Есенин и вдруг хлопнул себя по лбу: —

То-то гляжу: знаю я эти глаза и брови. Все вроде незнакомое, а глаза и брови

— знакомые! Вы ж тогда при каком-то лазарете служили, а мы с Клюевым туда

стихи читать приезжали, верно?

— Да, я помогал докторам по челюстным ранениям… Трудное было время…

Но ничего, перетерпелось… Вы в Баку впервые?

— Считайте, впервые.

— Город колоритный — и людьми, и бытом, и строениями. Помните

землепроходца Афанасия Никитина: ‘Бака, где огнь горит неугасимый’… Вот

хожу — всматриваюсь… Долго здесь пробудете?

— Пока не знаю, — Есенин взглянул на Чагина. — Если Петр Иваныч не

прогонит — поживу…

— Не торопитесь… Здесь есть что посмотреть…

Мимо, почти задевая, прогрохотала высокая колымага, наполненная

самодельным кирпичом… Прошли, громко разговаривая и размахивая руками,

трое нефтяников в старых замасленных комбинезонах, стуча по камням ботинками

— такими же, в каких был профессор. Их выдавали по ордерам в спецмагазинах.

— Будет время, заходите ко мне в мастерскую. Это рядом, Петр Иванович

знает.

И, простившись, Эрьзя быстро зашагал вниз по улице…

— Редкий талантище, — Чагин посмотрел вслед художнику. — Тут для Дома

Союзов горняков он делает скульптуры рабочих — диву даешься! Представляешь:

до революции в Азербайджане не было ни одного национального скульптора, не

вылеплено ни одной человеческой фигуры: ислам запрещал. И вот перед тобою —

как живой — рабочий-азербайджанец, скажем, тарталыдик. Знаешь, кто такой

тартальщик?

Есенин покачал головой.

— Это тот, кто добывает нефть с помощью специальных ведер. Нелегкое,

должен сказать, дело. Так вот, фигура: нефтяник за работой — тартанием…

Первая в мировой истории скульптура нефтяника-азербайджанца! Каково?

Впрочем, увидишь сам… Ты ж — старый знакомый…

Вскоре, проходя по Станиславской улице, Чагин предложил Есенину:

— Давай-ка заглянем к Степану Дмитриевичу. Его мастерская здесь, во

дворе института. Он и обитает тут же…

Уже войдя во двор, можно было определить: здесь живет скульптор — вдоль

стен дома на подставках возвышались человеческие фигуры в полный рост,

бюсты, головы из глины и еще какого-то неведомого материала.

Большая, с высокими потолками комната заставлена тумбами с начатыми

работами студентов, в глубине размещались произведения профессора —

скульптурные портреты Ленина, Маркса, Энгельса, фигуры рабочих-нефтяников.

— Хозяин дома? — крикнул Чагин.

— Дома, дома, — отозвался из-за перегородки Эрьзя и вышел, обтирая руки

небольшой мокрой тряпкой. — Прошу!

Есенин приблизился к скульптуре Ленина, обошел ее со всех сторон.

— Нелегко? — поэт посмотрел на скульптора.

— Весьма. Видел Владимира Ильича давно, еще в Париже. Впечатление он

произвел сильное — живой, серьезный, прямой, в споре — резкий… Но

познакомиться не довелось… Работаю по памяти… В Батуме не были?

— Нет, не был.

— Будете — посмотрите там мраморный бюст Ильича. Он в городском сквере

стоит. Правда, не все в нем получилось, как хотелось… Здесь начал новую

работу. Вот — Ленин на трибуне, отвечает на записки рабочих… Этот человек

давно меня занимает. Лет пять назад на Урале, под Екатеринбургом, дикую

скалу подыскал — вот, думаю, из чего соорудить памятник Ильичу! Очень жалею,

что не удалось…

Есенин понимающе кивал, от этого движения его мягкие, с желтоватым

оттенком волосы спадали на лоб, он изредка поправлял их рукою…

Остановившись у автопортрета скульптора, Есенин спросил Эрьзю:

— А вы с Коненковым не знакомы?

— С Сергеем Тимофеевичем? Ну как же, как же! С Московского училища

живописи. А вы его знаете?

— Знаю. Бывал у него на Красной Пресне, пели под гармошку…

— Да, гармонь он любил, — подтвердил Эрьзя.

Чагин, поотстав, задерживался около работ и, время от времени бросая

взгляд на беседующих, сожалел, что поблизости нет фотографа: снимок был бы

редчайшим…

Степан Дмитриевич Нефедов был старше Есенина на двадцать лет: он

родился в 1876 году, в Поволжье. Мордвин по национальности (псевдоним Эрьзя

— название одного из мордовских племен), будущий скульптор прошел тяжкую

школу жизни. По окончании училища живописи, ваяния и зодчества уехал в

Италию, тем самым избежав ареста за связь с революционно настроенными

студентами. Зарубежные выставки его работ сделали имя Эрьзи известным,

газеты писали о ‘русском Родене’. После Октября Семен Дмитриевич, как и

многие художники, всем сердцем стремился ‘понять и почувствовать Россию в

годы высочайшего парения и чувственно показать направление ее полета в

будущее’ (К. Федин). В 1918-1925 годах, живя на Урале, в Новороссийске,

Батуме, Баку, он создал ряд памятников павшим борцам революции, скульптурные

портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Шота Руставели… Много труда Эрьзя

вложил в оформление Дома Союза горняков Азербайджана.

О дружбе Эрьзя и Есенина известно немного. Между тем их общение, мне

думается, было небесполезно для обоих, особенно для Есенина. Ведь тот и

другой смотрели на жизнь художническим взглядом, вместе с народом радовались

и печалились. Тот и другой думали о Ленине, ленинцах, старались найти пути

воплощения их образов в слове и камне. У них имелось немало общего, и они не

могли не тянуться друг к другу. Так оно и было.

С 1950 года до кончины скульптора (1959) с ним часто встречался Борис

Николаевич Полевой. На основе живых рассказов художника и разного рода

публикаций о нем писатель создал книгу ‘Эрьзя’, выходившую несколькими

изданиями в Саранске и Москве. Небольшой объем книги не позволил осветить

некоторые темы, в том числе тему ‘Эрьзя и Есенин’. Она-то и была затронута в

беседе автора этих строк с Борисом Николаевичем.

— Степан Дмитриевич, — рассказывал писатель, — всегда тепло говорил о

Сергее Есенине, его стихах. Помню, как при мне он не раз напевал за работой

строчки есенинского ‘Клена…’, а однажды, неожиданно прервав напев,

воскликнул: ‘Какой глубокий образ, этот клен! Судьба человека тут сокрыта,

не меньше!’ От начала до конца знал ‘Письмо к матери’, читал его вслух.

Любил поэму ‘Анна Снегина’, многие ее строчки повторял, особенно — о

природе…

— Художник Иосиф Ефимович Бобровицкий писал, что Эрьзя вместе с другими

преподавателями, журналистами ‘Бакинского рабочего’ бывал в Мардакянах у

Есенина. Не вспоминал ли Степан Дмитриевич об этих поездках? — обращаюсь я к

Борису Николаевичу.

— Вспоминал, но без подробностей. Эрьзя, живя в Баку, очень

интересовался народным искусством, памятниками архитектурной старины. В

Мардакянах и в соседнем с ним селении, Шаганы сохранились замки XIII и XIV

веков, мечеть Тубашахи… Так что поездка к Есенину могла быть одновременно

и поездкой к шедеврам зодчества. Ведь Есенин тоже не был равнодушен к

старому искусству.

— Как вспоминала жена скульптора Елена Ипполитовна Мроз, вечерами

Есенин часто приходил в мастерскую Эрьзи с балалайкой. Под нее он пел

шуточные песни, частушки. А вот стихи, сколько его ни просили, читать не

соглашался…

— Да, об этом Эрьзя мне рассказывал, — продолжал писатель. — И объяснял

так. Есенин слишком высоко ценил свой поэтический дар, чтобы разменивать его

на пустяки. Он мог петь озорные частушки, плясать. Но не разбрасываться

своими стихами налево и направо. Поэт остерегался метать бисер, боясь, как

бы этот бисер, может быть случайно, не попрали ногами: люди у Эрьзи бывали

разные. Степану Дмитриевичу, по его словам, нравилось такое уважение мастера

к своему творчеству, к своему призванию. ‘По-иному и не должен поступать

истинный талант’, — говорил скульптор.

— По воспоминаниям Елены Мроз, Эрьзя и Есенин однажды исчезли из города

и где-то пропадали три дня. Потом появились полные восторга от путешествия

по Апшерону. Вы об этом знаете?

— Знаю. Эрьзя в то время лепил своих рабочих для Дома горняков. Ему

была нужна натура. Вот в поисках типажей и отправились друзья по селениям.

Есенину тоже хотелось посмотреть жизнь местных крестьян, услышать их песни.

Побывали они в нескольких местах, со многими жителями познакомились. Как

рассказывал Степан Дмитриевич, ‘побегом из города’ оба остались довольны.

Борис Николаевич вспомнил также слова Эрьзи о скульптурной сюите- 15

союзных республик, которую задумал создать старый мастер.

— Думаю об образе России, — говорил тихим голосом художник (он уже

слабел). — Каким ее образ должен быть? Может, взять за основу есенинскую

мать? Помните: ‘Ты одна мне помощь и отрада, ты одна мне несказанный

свет’… Или юную Снегину, ‘девушку в белой накидке’… И то и другое очень

заманчиво…

Замысел так и остался неосуществленным… Мой разговор с Борисом

Николаевичем подходил к концу, и тут писатель, улыбнувшись, обронил:

— А когда Степан Дмитриевич рассказывал мне о встрече с Есениным в годы

первой мировой войны, то добавлял такие слова: ‘Красивый был парень, ладный,

служил санитаром. О нем в шутку говорили: ‘Смерть сестричкам милосердия!..’

…Возможно, и тогда, в мастерской, Эрьзя напомнил Есенину давнюю

шутку, и они вместе с Чагиным смеялись над ней светло, от души.

Шутку они любили.

— Знаете, что однажды Эрьзя и Есенин ‘отмочили’? — Я не знал, и Полевой

рассказал о таком эпизоде.

В один прекрасный день друзья пошли в ‘Бакинский рабочий’: Есенину

причитался за стихи какой-то гонорар. Пришли к Чагину: так, мол, и так,

распорядись… А тот упирается: нет, дескать, денег в кассе. ‘Ах, нет? Ну,

ладно!’ Друзья выходят на улицу, встают под окнами редакции. Есенин поет

частушки, а Эрьзя, с есенинской шляпой в руках, обходит собравшихся зевак,

изображая сбор подаяния. Чагину ничего не оставалось делать, как позвать

Есенина и выдать ему гонорар…

Об этой шутке друзей рассказывала и Елена Ипполитовна Мроз.

Степан Дмитриевич Эрьзя пережил Сергея Есенина почти на тридцать пять

лет. До конца дней своих он тепло вспоминал о поэте, о дружбе с ним.

Особенно подробно старый мастер рассказывал о неожиданной встрече с Есениным

на старой бакинской улице осенним днем 1924 года…

…Мария Антоновна Чагина достает из старого портфеля большой видавший

виды конверт, вынимает оттуда пожелтевший от времени лист бумаги и кладет

его передо мной:

— Посмотрите вот это…

Прежде чем начать чтение текста, напечатанного фиолетовыми буквами,

гляжу на знакомую подпись внизу: Сергей Есенин. Сомнений быть не может: рука

поэта. Неужели неизвестное есенинское стихотворение? Мельком бросаю взгляд

на хозяйку: она хитровато улыбается. Начинаю медленно читать:

Очарованье вечера, что снами

Сберег до солнца. Золото лучей

В лазури зимней. Слившись с небесами,

С зарей, с огнем — восторг все горячей.

И вдруг напев в кадильном фимиаме,

И пламя бьет из восковых свечей.

А воск, в гробу застыв, живых очей

Залил навек угаснувшее пламя.

Так — солнце, юг, благоуханье роз,

И кипарисы, и узор магнолий.

Очарованье вечера. — И боли

В груди нет прежней… А на утро пес

У ног завоет. Вынесут с постели…

Ах, где ты, где? Жива ли в самом деле?

Сергей Есенин

Заметив, что я закончил чтение, Мария Антоновна говорит:

— Это лист, как вы понимаете, из архива Петра Ивановича. Мой муж очень

дорожил им и берег его особо тщательно. История тут такая… Кстати, —

прерывает начатую фразу моя собеседница, — вы хорошо знаете литературное

творчество Чагина?

— Наверно, не очень, — осторожно отвечаю я. — Известны мне его статьи —

воспоминания о Ленине, о Кирове… Еще — о Есенине. Всеволоде Иванове,

Сейфуллиной… Несколько небольших заметок на литературные темы. Вот,

пожалуй, и все, если не считать его выступлений как журналиста — редактора

‘Бакинского рабочего’ и ‘Красной газеты’…

— А вы знаете, что он с юношеских лет писал стихи?

— Нет, этого я не знаю.

— Так вот, — продолжает Мария Антоновна. — В архиве Петра Ивановича

хранится большое число его стихотворений. Некоторые из них были в свое время

опубликованы под псевдонимом ‘Ник. Алексеев’. Сам он весьма скромно оценивал

свои стихотворные опыты, почти никогда не говорил о них. В кругу близких

людей он любил читать стихи своих кумиров: Пушкина, Лермонтова, Тютчева…

— Есенина, — вставляю я.

— О, есенинские стихи он мог читать часами. И души не чаял в самом

поэте. Помните в письме Есенина из Баку: ‘Внимание ко мне здесь очень

большое. Чагин меня встретил, как брата. Живу у него. Отношение

изумительное’. И поэт относился к Чагину исключительно тепло. Это видно и по

его письмам, и по тому посвящению, с которым вышла в 1925 году книга

‘Персидские мотивы’: ‘С любовью и дружбой Петру Ивановичу Чагину’. Они были

искренними и верными друзьями, эти ‘рыцари пера’ — так они иногда полушутя

себя называли. Посмотрите на эти надписи…

На обратной стороне совместной фотографии Есенина и Чагина читаю:

‘М. А. Примите душевный дар двух рыцарей пера — верного скандального

Сергея и бурного Петра.

Баку, 1 октября 1924′.

Это написано рукой Чагина. Ниже — почерк Есенина:

‘P. S.

Дорогая Марья Антоновна!

Сказать истинно

и не условно —

Можно поклясться вашей

прелестью глаз:

Не забывайте грешных нас.

Скандальный верный Сергей.

3 окт. 1924′.

Есенинская приписка, по словам Марии Антоновны, сделана в день рождения

поэта, за праздничным столом тамадой был Петр Иванович.

— В тот вечер, — добавляет моя собеседница, — Есенин был, что

называется, в ударе и читал свои стихи с особым подъемом…

— Чагин тоже читал свои?

— Нет, он — Маяковского, Хлебникова, Баратынского, Фета…

— А не помните, Есенин тогда не читал вот это стихотворение, под

которым стоит его автограф?

Мария Антоновна задумалась:

— Вы допускаете, что он мог читать его среди своих? — Нет, — говорю я,

еще раз пробегая глазами фиолетовые строчки. — Что-то не похоже оно на

есенинское — ни стилистикой, ни интонацией…

— Ну, вот мы и подошли к истории этого листа, — произносит собеседница.

— Действительно, стихотворение написано другим автором. И однажды оно, среди

многих, было прочитано Есенину. Поэту, очевидно, понравился больше иных этот

сонет, и, к удивлению автора, он тут же поставил под текстом свою подпись…

— Мне кажется, в этом сонете внимание Есенина привлекло изображение

диалектики бытия… Торжество жизни (‘очарованье вечера’, ‘золото лучей’,

‘благоуханье роз’…), неотвратимость смерти (‘кадильный фимиам’, ‘застывший

воск свечей’, ‘угаснувшее пламя’…) и — несмотря ни на что — высокий порыв

человечности, любви, нежности (‘Ах, где ты, где?..’). Такова, на мой взгляд,

поэтическая, я бы добавил, философская мысль сонета. Некоторые стихи Есенина

последних лет несут в себе нечто похожее. Например — ‘Мы теперь уходим

понемногу…’. Вы как думаете?

— Возможно и такое суждение. И все-таки, мне кажется, в том, что Есенин

как бы авторизовал чужое стихотворение, немалую роль сыграла и

расположенность, симпатия поэта к его автору.

— Так сказать, ‘с любовью и дружбой’ к Петру Ивановичу Чаги ну…

— Вот именно: ‘с любовью и дружбой’…

Начальная строка стихотворения родилась легко, как бы сама собой:

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Он уезжал из ‘города ветров’ в конце мая, когда солнце становится

жарким, над промыслами появляется сероватая дымка, а с моря все больше и

больше начинает тянуть запахом водорослей и рыбы.

Ему полюбился этот рабочий, ни днем, ни ночью не отдыхающий город с

узкими пыльными улочками, домами под плоскими крышами, с людьми самых разных

национальностей, людьми, чьим тяжелейшим трудом добывается так нужная

молодой советской стране нефть — ‘черная кровь земли’. По сути дела именно в

Баку он по-настоящему ощутил силу рабочего класса, именно здесь смог

сказать:

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

День был безветренный, ясный, и Есенин, присев на край еще не

покрашенной после холодных месяцев скамейки, смотрел на солнечные блики —

они вспыхивали то здесь, то там на спокойном, лениво вздыхавшем у деревянных

причалов море.

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Он вслух повторил строку и задумался: почему же ‘не увижу’? Разве не

повлечет его, как уже бывало, сюда, на задымленный берег Каспия — Хазара, к

добрым и чутким друзьям, в заваленные гранками и рукописями прокуренные

комнаты ‘Бакинского рабочего’, в мастерскую скульптора Эрьзи, в деревенскую

тишину Мардакян, где по вечерам не умолкали бесхитростные песни местных,

похожих на рязанских, воробьев? Повлечет, конечно, повлечет, и он снова

приедет под это палящее солнце и будет вдыхать терпкий запах нефти и моря,

удивляться розам, на редкость пышным и крупным — больше кулака… Но в

глубине груди звучала какая-то грустная нота, скрашивая собой сердечную

волну, которая непринужденно выплескивалась в первые слова рождающегося

стихотворения…

Невдалеке от прибрежных камней маячили редкие рыбацкие лодки, на

горизонте медленно двигался черный силуэт судна. Эта картина Есенину

напомнила Батум, зеленую набережную, пароходы, уходящие туда, на Босфор, в

Константинополь… Вспомнились рассказы батумских старожилов о том, как их

деды и отцы стреляли в диких кабанов прямо из окон своих домов: дремучий лес

подходил к самому городу.

Перед мысленным взором Есенина возникли живописные пейзажи Грузии: ее

кремнистые дороги, петляющие по склонам гор, развалины старой крепости,

возвышающейся над городом, тихая Коджорская улица в старом Тифлисе, где

русского друга навещали грузинские писатели… Что сейчас делает Тициан

Табидзе, воплощение доброты и душевной щедрости, поэт божьей милостью? Как

подробно знает он старый Тифлис, как тонко перед гостем раскрывал он душу

своего города! А здесь — Петр Чагин. Молодой еще, но уже второй секретарь

ЦК, редактор крупной газеты, ближайший соратник Кирова… Удивительные люди!

Есенин улыбнулся. Ах, Чагин, Чагин! С какой хозяйской основательностью

показывал он в прошлом году промыслы, знакомил с нефтяниками, говорил о

новом быте рабочих. Как тут было не вдохновиться на стихи! Пусть их кое-кто

поругивает, но стихи получились. Есть там строки и о Петре Ивановиче:

Дни, как ручьи, бегут

В туманную реку.

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку.

В стихию промыслов

Нас посвящает Чагин.

‘Смотри, — он говорит, —

Не лучше ли церквей

Вот эти вышки

Черных нефть-фонтанов.

Довольно с нас мистических туманов.

Воспой, поэт,

Что крепче и живей’.

Он прав, партийный руководитель, друг… В этом рабочем городе,

овеянном славой двадцати шести комиссаров, Есенин на многое стал смотреть

по-другому, испытал новые чувства. ‘…Хочу я стальною видеть бедную, нищую

Русь’ — это написано в Баку после того, что увидено, прочувствовано,

передумано на апшеронской земле, в Закавказье. В Азербайджане, в Грузии он

много работал. Только в ‘Бакинском рабочем’ напечатал, наверно, около

пятидесяти произведений. Но пора ехать домой, на родину…

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

И сердце под рукой теперь больней и ближе,

И чувствую сильней простое слово: друг.

…Стихотворение дописывалось вечером в гостинице. Перед глазами

открывались бездонная голубизна над Девичьей башней, отливающие золотом

песчаные поля вдоль кромки моря, оживали игривые ‘барашки’ весеннего Хазара,

пропитанные нефтью невысокие холмы бакинского пригорода с певучим названием

Балаханы — там совсем недавно вместе с рабочими и руководителями республики

Есенин отмечал первомайский праздник. Это была незабываемая маевка…

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!

Хладеет кровь, ослабевают силы.

Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май.

Там, среди холмов Балахан, заросших низким кустарником и чахлой травой,

в жилище певца Джаббара Карягды-оглы, где собирались искушенные в поэзии

люди, на шумном базаре — везде он встречался с народными песнями. С песнями,

не только бередящими душу, но и заставлявшими ее встрепенуться, обрести

крылья. Они звучали чаще всего на языке неродном для Есенина, но он все

равно понимал их сокровенный смысл. Понимал сердцем и радовался тому, что

есть тайна слияния музыки и слова, и эта тайна непостижима.

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму…

Оттуда, с севера, через море и реки, горы и долины, его звала к себе

Русь, Россия. Звала земля, уже сделавшая первые шаги по новому,

неизведанному пути — пути Ленина.

И на этот материнский зов он не мог не откликнуться.

Столько писателей из братских республик и стран социалистического

содружества Азербайджан еще никогда не видел. 1 октября 1975 года более ста

двадцати поэтов и прозаиков, публицистов и драматургов, литературоведов и

критиков сошли с двух воздушных кораблей на апшеронскую землю и очутились в

дружеских объятиях встречающих. Мелодии народных инструментов слились со

словами взаимных приветствий, бесчисленные букеты осенних цветов — с яркими

красками национальных костюмов девушек и юношей…

Дни советской литературы в Азербайджане… Они широким половодьем

разлились по всей республике. Живое общение нефтяников и хлопкоробов,

машиностроителей и хлеборобов, химиков и виноградарей, строителей,

овощеводов и животноводов с мастерами художественного слова обогатили,

остались в памяти и тех и других. И всюду, где шла речь о благотворном

влиянии русской советской литературы на писателей Азербайджана, звучали

имена Горького, Блока, Маяковского, Есенина…

С той поры, когда Есенин простился с Баку, минуло более полувека. До

неузнаваемости изменилась земля Апшерона, ее столица. Новь республики

счастливо соединила в себе ‘каменное и стальное’ с живым и зеленым.

Действительность еще раз подтвердила неодолимость силы, о которой писал

Есенин: ‘…Встали в ряд и крестьянин и пролетариат’. Людям, как хлеб и

воздух, стали необходимы книга, песня, поэтическое слово.

Той осенью немало было волнующих встреч труда и искусства. Об одной

скажу особо.

…Памятный уголок в Мардакянах. Гранитная стена с развернутой

бронзовой книгой. На ее страницах горельеф Сергея Есенина и заключительная

строфа его стихотворения, созданного перед отъездом из Баку в мае 1925 года:

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму…

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму.

3 октября 1975 года. В этот день Есенину исполнилось бы 80 лет.

Участники Дней литературы, тысячи бакинцев, жителей Мардакян и окрестных сел

заполнили улицы, площадку перед мемориалом. Это был подлинный праздник

братства, поэзии, праздник, который потом продолжался в саду, неподалеку от

дачи, где когда-то жил Есенин и где открыта комната-музей. И все, что тогда

говорилось, показало: в том прощальном стихотворении поэт мысленно обнимал

своего друга и вместе с ним — рабочий город не в последний раз. Любовь

оказалась взаимной и — неподвластной времени.

Вот к Есенину обращается Николай Тихонов:

Ты сказал в тени бакинских башен:

‘Смычка есть рабочих и крестьян —

Дайте смычку всех поэтов наших,

Стиховой народов океан!’

И свершилось:

пред тобой поэты

Самых разных голосов и сил

Принесли тебе свои приветы,

Встали рядом — как ты и просил…

Не уйти тебе в закат янтарный

И твоим напевам не стихать.

Ты живешь — и люди благодарны

Правде сердца твоего стиха!

Выступает Валентин Катаев:

— Есенин любил Баку. Он мне всегда говорил, что нужно непременно

каждому поэту съездить в Баку, потому что его окрестности чрезвычайно

поэтичны…

Встает Жужа Раб — гостья из Венгрии:

— Полвека назад теплоту бакинцев ощутил Сергей Есенин…

Баку и Мардакяны стали местами последнего крутого подъема его

творческих сил… И оставленные им песни звучат с тех пор не утихая.

Азербайджан его помнит, считает своим ‘ласкового уруса’.

Продолжает Алиага Кюрчайлы — поэт земли Низами, переводчик есенинских

стихов на азербайджанский язык:

— Есенин для меня — учитель в поэзии. Как и мои земляки, я рад, что он

жил в нашем городе, встречался с Кировым и Фрунзе, выступал перед рабочими

нефтепромыслов.

Здесь о тебе сказали ‘наш’,

В тебе увидели родного.

Как много выразило чувств

Одно-единственное слово!

Бакинцев приветствует Егор Исаев:

— Всем сердцем мне хочется сказать вам спасибо за Есенина, спасибо за

любовь к нему, за память о нем. У каждого великого поэта всегда есть своя

особая пора и место в творчестве. У Пушкина — это болдинская осень, у

Есенина — бакинская весна… Я счастлив побывать в бакинской весне Сергея

Есенина.

День был безветренный, ясный, и люди открывали души солнцу и поэзии. И

вместе с людьми слушали, не шелохнувшись, розы, такие же золотые, как и те,

любимицы Есенина…

А когда стемнело, в Бакинской филармонии состоялся поэтический вечер.

Среди других есенинских произведений читалось и ‘Прощай, Баку!..’. Сотни

бакинцев и их гостей внимали этим стихам, в которых нет изощренных

выражений, небывалых рифм, изысканных эпитетов, эффектных ритмических

переходов. Но в стихах этих живет очарование красотой жизни и печаль от

сознания ее быстротечности, неотвратимости расставания с ней… Сердце

поэта, презрев время, как бы говорило с сердцами заполнивших зал, и эта

беседа была искренней и светлой.

А совсем неподалеку от здания филармонии мириады огней отражались в

море, и оно лениво вздыхало — величавое и спокойное.

И на берегу, где когда-то, присев на край еще не покрашенной скамейки,

Есенин повторял первые строки прощального стихотворения, мне вспомнился

неторопливый голос Сулеймана Рустама:

— ‘Прощай, Баку!..’ — сказал ты, Есенин. Но мы, произнося эти слова, не

прощаемся с тобой. Нет, никогда — не прощай, навсегда — здравствуй, дорогой

друг, наш Сергей Есенин!..

‘ТАМ ЗА СТЕПЬЮ ГУЛ…’

Медленно кружится черный диск пластинки…

Только что прозвучали тревожно-печальные слова об опустевших огородах,

некошеных заливных лугах. Не песня — стон, рожденный в крестьянских сердцах.

Набатный гул ворвался в скорбный возглас хора: ‘Где ж теперь, мужик, ты

приют найдешь?’

И после небольшой паузы — бойкая, брызжущая удалью песня:

Ах, рыбки мои,

Мелки косточки!

Вы, крестьянские ребята,

Подросточки.

Ни ногатой вас не взять,

Ни резанами,

Вы гольем пошли гулять

С партизанами.

Переплескиваются, словно весенняя речка, ритмы красноармейских

частушек, матросского ‘Яблочка’, залихватских припевок. Вот где нашли свой

‘приют’ мужики — в стане борцов за новую жизнь!

В частушечную скороговорку исподволь вплетаются аккорды походного

марша:

Красной Армии штыки

В поле светятся.

Здесь отец с сынком ‘

Могут встретиться.

Идут, идут в едином порыве ‘крестьянские ребята, подросточки’. Никто им

не страшен, ничто их не остановит. Потому что

За один удел

Бьется эта рать,

Чтоб владеть землей

Да весь век пахать…

Уже не частушку — гимн поет хор. Гимн во славу тех, кто пошел на

праведный бой за волю, за счастливую судьбу…

Так завершается один из разделов вокально-симфонической поэмы Георгия

Свиридова ‘Памяти Сергея Есенина’, впервые исполненной в 1956 году. Раздел,

в основу которого положены отрывки из есенинской ‘Песни о великом походе’.

‘Песнь…’ — своеобразнейшее произведение Есенина.

По жанру — это историко-героическая поэма, восходящая к традициям

творчества народных гусляров, певцов-скоморохов, или, как еще их называли в

старину, веселых молодцев, балагуров.

Поэт выступает здесь в роли сказителя, ‘мастака слагать эти притчины’,

веселого, смелого, правдивого.

Благословите, братцы, старину сказать,

Как бы старину стародавнюю, —

просит слушателей веселый молодец из народной песни.

К народу, к ‘Руси нечесаной, Руси немытой’ обращено первое слово и

есенинского певца:

Вы послушайте

Новый вольный сказ.

Новый вольный сказ

Про житье у нас.

Первый сказ о том,

Что давно было.

А второй — про то,

Что сейчас всплыло.

Легко, непринужденно ведет певец свою речь. Поначалу и не догадаться, к

чему это затеян разговор о давно минувшем. Но ‘мастак’ на притчины знает

свое дело. Не зря он начал издалека. Ибо то, ‘что сейчас всплыло’, накрепко

связано с тем, ‘что давно было’.

А ‘всплыло’, обрело неодолимую силу, взбудоражило весь мир нечто

огромное, небывалое, имя чему — Революция. Великий поход вчерашних рабов,

бесправных, униженных, обездоленных, ‘к новому берегу’, к ‘зорям

вселенским’.

Народ, осознавший свое право быть хозяином собственной судьбы, —

главный герой ‘Песни…’.

Как в повести Александра Малышкина ‘Падение Дайра’, написанной в 1921

году.

Как в поэме Демьяна Бедного ‘Главная Улица’ (1922).

Как в романе Александра Серафимовича ‘Железный поток’, напечатанном в

1924 году, почти одновременно с есенинской поэмой.

Недаром так ощутима в ‘новом вольном сказе’ поэтика нашего русского —

традиционного и нового — фольклора: былин, исторических песен, частушек,

припевок, присловий…

В стародавние годы певец, приступая к повествованию, старался сразу же

указать место, где происходило событие:

В стольном Новегороде,

Было в улице во Юрьевской…

В слободе было Терентьевской…

Во стольном было городе во Киеве…

Наш сказитель верен древнему обычаю. Согласно традиции, он в самом

начале первого сказа называет город, а заодно и время действия:

Ой, во городе

Да во Ипатьеве

При Петре было

При императоре.

И далее — без задержек — переход к рассказу о самом событии:

Говорил слова

Непутевый дьяк:

‘Уж и как у нас, ребята,

Стал быть, царь дурак.

Царь дурак-батрак ‘

Сопли жмет в кулак,

Строит Питер-град

На немецкий лад’.

Хорошо, по-старинному говорит он, этот ‘непутевый дьяк!’. Насколько же

глубоко надо чувствовать строй народного языка, дух старой песни, чтобы

воссоздать их во всем своеобразии, во всей живой красоте! В самом деле.

Разве слова дьяка не сродни начальным строкам народной песни, записанной в

первой половине XVIII века: ‘Как у нас в сельце Поливанцове да боярин — от

дурак решетом пиво цедил’? А выражение — ‘на немецкий лад’! Разве не

ощущается в нем время, дыхание простонародной речи? Ведь и гусляры из

лермонтовской ‘Песни… про купца Калашникова’ говорят, что ‘сложили ее на

старинный лад’.

Велика хула, возводимая дьяком на Петра. Смутьянщику не по сердцу, что

царь ‘принялся… Русь онемечивать, бреет он князьям брады, усие’, что

‘непослушных он бьет дубиною’. Как тут не тужить, как не плакаться!

Заметим, дьяк у Есенина ни словом не обмолвился о народе, ‘сгибшем’ при

строительстве города. Об этом в смятении страшном будет говорить сам царь,

но ‘бунтарь’ молчит. Почему же? Да потому, что это дьяк. А для него самым

кощунственным из царевых новшеств кажется введение иноземного платья,

брадобрития, курения табака. Кому, как не церковному служителю, встать на

защиту родной веры и родных обычаев! И кому, как не стрельцу, государеву

человеку, пресечь крамолу!

И вот уже дьяк-бунтарь пойман. Нет, не пойман, в ‘Песне…’ сказано

по-другому:

Услыхал те слова

Молодой стрелец.

Хвать смутьянщика

За тугой косец…

‘Хвать’ — тут и быстрота, и энергичность, и точность движения. Так и

видишь руку сильную, привыкшую к подобному действу…

‘Тугой косец’ — деталь, по которой представляешь весь облик ‘непутевого

дьяка’, этакого низкорослого, тщедушного человечка…

В речи молодого стрельца, как и в его хватке, — твердость, уверенность:

‘Ты иди, ползи, Не кочурься, брат. Я свезу тебя Прямо в Питер-град’.

‘Иди, ползи, не кочурься…’ В нескольких словах — целая картина…

…За четыре года до появления в печати ‘Песни…’ в Западно-Сибирском

(ныне Алтайском) крае была создана коммуна ‘Майское утро’. Местный учитель

Адриан Митрофанович Топоров организовал для крестьян громкие чтения

художественной литературы. Они продолжались изо дня в день много лет подряд.

Пушкин и Гоголь, Ибсен и Гейне, Тургенев и Короленко, Чехов и Горький,

Серафимович и Блок — произведения самых разных писателей услышали коммунары.

Их отзывы о прочитанном записанные Топоровым, составили объемистую и

удивительно интересную книгу — ‘Крестьяне о писателях’.

‘Это весьма ценные суждения, это подлинный ‘глас народа’… Эхо, мощно

отозвавшееся на голос автора’, — сказал о топоровском труде Горький.

13 февраля 1927 года участники чтений познакомились с есенинской

‘Песней о великом походе’. По словам Топорова, слушатели ‘пришли от нее в

полнейший восторг’, хотя раньше к стихам Есенина в коммуне относились с

предубеждением.

Среди крестьянских высказываний по ‘Песне…’ были суждения и об образе

Петра.

…Стрелец привез крамольника дьяка ‘ко царю во двор’: ‘Он позорил,

царь, твой высокий род’.

‘Ну, — сказал тут Петр, —

Вылезай-кось, вошь!’

Космы дьяковы

Поднялись, как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак…

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

Образные эти строки оставили у крестьян большое впечатление. Т. И.

Шульгин заявил, что ‘правильно, за дело царь Петр дубасил своих недругов по

мордасам. С ними, с чертями, так и надо. Никакого культурного дела они не

понимали’.

Дьяк в есенинской поэме, позоря Петра, называет его царем-дураком.

Сказитель, за которым стоит автор, говорит о правителе иначе.

Петр — царь суровый и жестокий. Облик и действия его изображаются в

духе лубка — русских народных картинок, вплоть до конца XIX века широко

распространенных на Руси. ‘Я одним махом четверть вина выпиваю…’ —

бахвалится один из героев лубка — ‘славный объедала и веселый подливала’.

Царь Петр в ‘Песне…’ тоже ‘в единый дух ведро пива пьет’. Когда курит —

‘дым идет на три сажени, во немецких одеждах разнаряженный’. В руке у него —

‘мах-дубинка’. (Коммунарка П. Ф. Стекачева сказала так: ‘Царь-то черт

чертом! Его сейчас боишься, а ежели на живого поглядеть бы — пропал бы,

поди, от страху!’

И в то же время Петр — человек совестливый, сознающий вою вину перед

‘трудовым народом’. Перед теми, кто погиб и болот, на чьих костях ‘лег тугой

гранит’. Он с ужасом слышит по ночам голос рабочего люда: ‘Мы всему цари!..

Мы идем придем!’ (Вспоминая об этом эпизоде ‘Песни…’, крестьянка А. И.

Титова заметила: ‘Даже сам Пётра-царь устрашился своего греха. Сколь он на

своем веку люду рабочего погубил!’)

Нет, царь Петр не дурак, как о нем болтал дьяк-крамольник. А вот со дня

смерти императора

Да на двести лет

Дуракам-царям

Прямо счету нет.

По свидетельству современников, кончина Петра вызвала в народе ‘вой,

крик, вопль слезный’. ‘Конечно, — писал профессор В. Ключевский, ‘Курс

русской истории’ которого Есенин изучал, — здесь была своя доля

стереотипных, церемониальных слез: так хоронили любого из московских царей’.

Справедливости ради следует сказать, что ‘церемониальные слезы’ бывали

не только при похоронах.

Во второй сцене пушкинского ‘Бориса Годунова’ народ, собравшийся у

Новодевичьего монастыря, ждет, чем кончится ‘моление на царство’ хитрого и

сильного властолюбца. Комедия царская рождает комедию народную:

Один

Все плачут,

Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,

Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку?

Потрем глаза.

Второй

Нет, я слюной помажу.

Пушкин в этой комической сцене, несомненно, использовал примечание Н.

Карамзина из ‘Истории государства Российского’: ‘В одном хронографе сказано,

что некоторые люди, боясь тогда не плакать, притворно мазали себе глаза

слюною’.

Надо полагать, не без влияния этих источников — исторического и

художественного — появились в есенинской ‘Песне…’ строки о похоронах царя

Петра:

И с того ль, что там

Всякий сволок был,

Кто всерьез рыдал,

А кто глаза слюнил.

Не далек был от истины крестьянин И. А. Стекачев, который сказал о

поэме: ‘Ладный и замечательный стих. В нем историческое чтение…’

По ночам мертвецы кричат царю Петру:

‘Поблажал ты знать

Со министрами.

На крови для них

Город выстроил.

Но пускай за то

Знает каждый дом —

Мы придем еще,

Мы придем, придем!’

Тема мести царю и знати за страдания народные по-своему решалась и в

поэзии второй половины XIX века. В этом отношении интересно стихотворение

Полонского ‘Миазм’ (1868).

Богатый дом близ Мойки. Всегда в нем было шумно, весело. Но вот стало

тихо: заболел и угас сын хозяйки. Рыдает у кровати мать: ‘дикие угрозы,

богохульный гнев…’ Вдруг появился ‘мужик косматый… сел на табурете и

босые ноги свесил на ковер’. Хозяйка в ужасе. ‘Кто ты, — вопрошает. — Как

войти ты мог?’

‘А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих костях,

Новый дом твой давит старое кладбище —

Наш отпетый прах.

Вызваны мы были при Петре Великом…

Как пришел указ —

Взвыли наши бабы, и ребята криком

Проводили нас…’

Оторванный от родного дома, мужик вместе с такими же, как он,

горемыками, начал здесь ‘лес валить дремучий, засыпать болота, сваи

колотить’. Потом, простудившись, умер. Его-то тяжкий вздох и задушил

ребенка.

Так в один из петербургских домов пришло возмездие за жизни,

погубленные когда-то царем Петром…

Этот мотив Есенин как бы довел до логического завершения:

‘Этот город наш,

Потому и тут

Только может жить

Лишь рабочий люд’.

Автор ‘Песни о великом походе’ хорошо знал стихи Якова Петровича

Полонского, своего земляка, покоящегося ныне в тихом уголке Рязанского

кремля, над Окою. Его ‘Песня цыганки’ (‘Мой костер в тумане светит…’) была

одной из любимых песен Есенина.

Он все-таки пришел — долгожданный час. Через двести лет, но пришел.

Буря смела ‘сволочную знать’. Не только Питер-град, выстроенный на костях

‘трудового люда’, — все страна стала принадлежать народу. Воля его —

непреклонна, радость — безмерна:

Веселись, душа

Молодецкая.

Нынче наша власть,

Власть Советская.

И гусляр наш, начав второй сказ, как бы преобразился. Будто сбросил он

с себя старинную скоморошью одежду и, накинув на плечи потрепанную

шинелишку, подался в Красную Армию. Защищать родную власть от врагов, что

решили вернуть былое, снова закабалить мужиков, опять посадить царя на трон.

Новое появилось и в речи певца. В ней зазвучала частушка, революционная

солдатская песня. ‘Походка стиха’, как любил говорить Есенин, еще больше

оживилась, словам стало будто просторнее, от строк повеяло грозовыми

ветрами, дымом сражений…

В начале сказа — белый офицерик и красный матрос.

Офицерика,

Да голубчика

Прикокошили

Вчера в Губчека.

. . . . . . . .

Гаркнул ‘Яблочко’

Молодой матрос:

‘Мы не так еще

Подотрем вам нос!’

‘Вам’ — войскам, идущим расправиться с Советской властью. ‘Вам’ —

генералам, ставленникам остатков ‘сволочной знати’: Врангелю и Деникину,

Юденичу и Корнилову. Адмиралу Колчаку.

В отрывке из неоконченной поэмы ‘Гуляй-поле’, напечатанном в том же

году, что и ‘Песнь о великом походе’, поэт восклицал:

Немолчный топот, громкий стон.

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Окружали не печенеги. Окружали ‘волки ехидные’, одержимые лютой

ненавистью к трудовому народу. И когда их сила порой одерживала верх, в

злобе неистовствовали:

‘Ты, мужик, прохвост!

Сволочь, бестия!

Отплати-кось нам

За поместия.

Отплати за то,

Что ты вешал знать.

Эй, в кнуты их всех,

Растакую мать’.

Два стана — две силы…

‘Мы… подотрем вам нос’, — вырвалось у матроса. ‘Мы’ — трудовой люд,

мужики, ‘крестьянские ребята, подросточки’.

‘Мы’ — коммунисты, ‘люди в куртках кожаных’, ‘кто за бедный люд жить и

сгибнуть рад…’.

На их плечи сваливается беда за бедой: в бои вступают новые и новые

отряды белых, деревни опустошены, посевы выбиты дождями… Голод, разруха…

Но ничто не может поколебать их решимость отстоять волю, веками выстраданную

‘мечту городов и сел…’.

Там за степью гул,

Там за степью гром,

Каждый в битве защищает

Свой отцовский дом.

Сам певец-сказитель — не праздный наблюдатель этой кровавой борьбы. Он

в числе тех, которые ‘бьют Деникина, бьют Корнилова’. Он с гордостью

говорит, что ‘с нами храбрый Ворошилов, удалой Буденный’, что ‘напор от нас

все сильней, сильней’. Его печалят неудачи красных солдат. С ликованием

рассказывает он об их победах:

На десятый день

Не сдержался враг…

И пошел чесать

По кустам в овраг.

Наши взад им: ‘Крой!’

Пушки бьют, палят…

Ай да славный люд!

Ай да Питер-град!

Сколько человеческого тепла в его словах, обращенных к спящим перед

боем красноармейцам:

Спи, корявый мой!

Спи, хороший мой!

Пусть вас золотом

Свет зари кропит.

С особой пристальностью певец вглядывается в лица ‘людей в куртках

кожаных’. Это они, коммунисты, возглавили великий поход ‘нечесаной, немытой’

Руси к счастливой жизни. Они — совесть народа, душа революции. Они всегда

там, где труднее. Первыми бросаются в бой, первыми без страха встречаются со

смертью.

Заключительная часть ‘Песни…’. День решающего сражения за Петроград.

‘Дождевой крутень’, ядерный свист… Красноармейцы слушают последнее слово

коммуниста:

‘Братья, если здесь

Одолеют нас,

То октябрьский свет

Навсегда погас’.

‘Братья…’ Родные по борьбе, по крови. Все — одна семья. Это не ‘брат’

в устах ‘молодого стрельца’ из первого сказа: ‘Не кочурься, брат’.

Враги не одолели. Комиссар погиб, но бой выигран. ‘Спите, храбрые, с

отзвучавшим ртом!’ — скорбно произносит сказитель, видевший геройскую смерть

командира-большевика…

Как известно, образ коммуниста — ‘человека в кожаной куртке’ — можно

встретить во многих произведениях нашей литературы двадцатых годов. Есенин

здесь не был первооткрывателем. Не преодолел он и традиционного схематизма

этого образа. Но уже то, что поэт увидел в большевиках мужественных

руководителей борьбы народа за осуществление его многовековых чаяний,

придает ‘Песне…’ высокое идейное звучание.

‘Стоит сравнить это произведение… с прежними кабацкими стихами того

же Есенина… чтобы понять тот огромный идеологический сдвиг, который

произошел в творчестве Есенина’ — это было заявлено в редакционной статье

журнала ‘Октябрь’ вскоре после публикации ‘Песни…’.

Поэт Владимир Кириллов однажды спросил Есенина:

— Ты ценишь свои революционные произведения? Например, ‘Песнь о великом

походе’ и другие?

— Да, конечно, — ответил Есенин, — это очень хорошие вещи, и они мне

нравятся.

Критики, заинтересованно следившие за есенинским творчеством, тепло

встретили поэму. ‘Песня…’, — подчеркивал В. Красильников, — сдвиг к

революционным темам и выполнена местами необыкновенно сильно’.

Кое-кто из литераторов не понял или не захотел понять замысла Есенина и

высокомерно отверг поэму, как что-то ‘мелкое, бледное и неубедительное’.

Нашлись и такие, которые стали обвинять автора в лицемерии, приписывали

ему желание ‘примазаться к революции’.

Есенину, автору стихотворения ‘Ленин’, раздраженное брюзжание

доморощенных эстетов не было внове. Поэт знал его истоки, знал ему цену.

‘Мы считаем, что пути современной русской литературы, — а стало быть, и

наши, — связаны с путями Советской, послеоктябрьской России’, — говорилось в

письме от 9 мая 1924 года в Отдел печати ЦК РКП(б). Вместе с А. Толстым, Н.

Тихоновым, А. Чапыгиным, другими литераторами его подписал и Есенин.

‘Песнь о великом походе’ подтвердила, что фамилия поэта там оказалась

не случайно. ‘Песнь…’, о которой когда-то в глухом сибирском селе, в

коммуне ‘Майское утро’, было сказано бесхитростно и мудро: ‘За один этот

стих можно отблагодарить так же, как за многие. Дороже целых книг он. Весь

дух твой подхватывает навыся’.

‘ТОВАРИЩИ ПО ЧУВСТВАМ, ПО ПЕРУ…’

Он бывал в разных краях, тепло о них отзывался, но, пожалуй, самые

восторженные слова сказаны им о Закавказье.

Как ‘песнь простая’, как счастье вошел в его сердце Азербайджан. Поэт

…готов поклясться

Чистым сердцем,

Что фонари

Прекрасней звезд в Баку.

О земле Шота Руставели он сказал: ‘Грузия меня очаровала’.

Был нежаркий сентябрьский день 1924 года, когда он вышел из вагона на

перрон тифлисского вокзала и попал в дружеские объятья.

Как он тогда выглядел?

Его запомнили красивым, с уже несколько выцветшими кудрями и

обветренным лицом, но задорно синеглазым и по-детски улыбчивым, хотя и не

без тени усталости на лице.

При встрече с друзьями, по словам жены грузинского поэта Нины Табидзе,

Есенин весь освещался необычайно обаятельной улыбкой, и от его головы как бы

шли солнечные лучи. А ее дочурка, увидя его волосы цвета спелой ржи, словно

обсыпанные золотой пылью, воскликнула: ‘Окрос пули!’ — ‘Золотая монета!’.

‘Дорогой, золотой человек… Кристально чистый, тонкий и нежный,

подлинно рыцарская натура’ — так говорил о нем Георгий Леонидзе.

Душевный контакт с ним устанавливался мгновенно, и тогда исчезали все

барьеры, дружба вспыхивала, как пламя, но не для того, чтобы погаснуть, а

все сильнее и сильнее разгораться…

Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Сандро Шаншиашвили,

Валериан Гаприндашвили стали его друзьями. Вскоре они прочитали стихотворное

послание:

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Стихи были подписаны ставшим для них родным именем: Сергей Есенин.

‘Грузия меня очаровала’…

Здесь, как и в Азербайджане, Есенин испытывает небывалый душевный

подъем. Он хочет сердцем почувствовать людей и природу земли, распахнувшей

свою душу перед Пушкиным и Лермонтовым, Грибоедовым и Одоевским… Он

вслушивается в народные песни, загорается мыслью перевести на русский язык

поэмы Важа Пшавела, быть толмачом грузинских поэтов в России, редактировать

литературное приложение к газете ‘Заря Востока’…

И главное — стихи.

Тициан Табидзе писал, что ‘Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для

Есенина оказался новым источником вдохновения. В отдалении поэту пришлось

многое передумать, в нем происходила сильная борьба за окончательное

поэтическое самоутверждение. Он чувствовал наплыв новых тем…’.

Первые стихи из цикла ‘Персидские мотивы’, ‘Письмо деду’, ‘Письмо от

матери’, ‘Ответ’… Вынашиваются строки о Грузии…

Это — в Тифлисе. Потом — отъезд на Черноморское побережье Кавказа.

И на новом месте: ‘Работается и пишется мне дьявольски хорошо… На

столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы ‘Цветы’. В другом письме: ‘Я

чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо

построчного успеха. Я понял, что такое поэзия’.

Письма из Батума… Название этого города он поставит под несколькими

новыми стихотворениями и под поэмой ‘Анна Снегина’.

‘Грузия меня очаровала’…

Он будет рассказывать своим московским -приятелям о том, что ждет в

гости грузинских поэтов, что повезет их к себе на родину, в село

Константинове, что сам в Оке наловит рыбы и угостит друзей отменной русской

ухой…

…И настал час, когда рязанская земля встречала гостей — поэтов

Грузии.

Это было в дни празднования 800-летия со дня рождения творца ‘Витязя в

тигровой шкуре’. Руставелиевские торжества из Грузии пришли на землю России,

в Москву.

Отсюда большая группа литераторов выехала на родину Есенина.

Воскресенье, 16 октября 1966 года. Над Константиновой — ясное небо,

из-за Оки тянет свежестью. У дома, где открыт музей поэта, автобусы с

посланцами братской республики останавливаются.

— Добро пожаловать на есенинскую землю, — говорят дорогим гостям

старшая сестра поэта Екатерина Александровна, труженики местного колхоза

имени В. И. Ленина.

Так вот она, колыбель великого русского лирика… Взволнованные

радушием рязанцев, осматривают заокские просторы Григол Абашидзе, Алио

Мирцхулава, Карло Каладзе. Тут же — Реваз Маргиани, Иосиф Нонешвили, Хута

Берулава…

В руках у Екатерины Александровны небольшая книжечка. Это — давнее

издание фрагментов из ‘Витязя в тигровой шкуре’ на русском языке. На

пожелтевшей обложке — автограф: ‘Май 1917 года. С. Есенин’.

— Это вам, — обращается сестра поэта к руководителям Союза писателей

Грузии. — Сергей Есенин горячо любил бессмертное творение великого сына

вашего народа и считал Шота Руставели одним из своих учителей.

Потом гости неподалеку от входа в музей посадили несколько яблонь и

вишен.

А на обед была когда-то расхваленная в Тифлисе наваристая рязанская

уха…

Стихи чередовались с шутками, шутки сменялись песнями. И казалось,

здесь, за дружеским столом, вместе со всеми сидел Сергей Есенин и по-братски

приветствовал долгожданных гостей:

Поэты Грузии!

Я ныне вспомнил вас.

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!

А им, посланцам гор, виделись его обветренное лицо, обаятельная

улыбка… И волосы цвета спелой ржи.

Те самые, что когда-то удивили грузинскую девочку: ‘Окрос пули!’ —

‘Золотая монета!’.

Собираясь на Дни советской литературы в Грузию, я перечитал письма

Есенина, связанные с Кавказом. Одно из них — от 20 марта 1925 года —

начиналось словами: ‘Милый друг Тициан!’ Пронзительная интонация обращения к

грузинскому поэту Тициану Юстиновичу Табидзе заставила еще раз ощутить

красоту дружбы двух замечательных художников слова, их верность высокому

чувству братства.

Эта есенинская фраза вспоминалась мне и на торжественном открытии Дней

— оно проходило 28 октября 1978 года в зале заседаний Верховного Совета

Грузинской ССР. В речах ораторов не раз звучали имена писателей, которые

оставили на древней благодатной земле частицу своего сердца: Пушкин и

Ахундов, Грибоедов и Сундукян, Маяковский и Есенин — сколько прекрасных

талантов одарила любовью и лаской родина Руставели! Память об этом

неизгладима.

После Тбилиси писателей встречали районы республики — Абхазия, Аджария,

Кутаиси, Телави, Гори, Цхинвали…

Автору этих строк дорога выпала в Западную Грузию — Ванский район. Надо

ли говорить, с какой радостью отправились мы — мои друзья и я — в неблизкий

путь! Нам предстояло не только познакомиться с прославленными виноградарями

и чаеводами, увидеть осеннее великолепие гор и рек, но и поклониться местам,

где родились знаменитые певцы Грузии — Галактион и Тициан Табидзе.

Ночь в дороге, и вот она — заповедная земля, берег Риони, деревня

Шуамта. Дом-музей Галактиона. В небольшой комнате, где в зрелые годы любил

работать поэт, все сохраняется так, как было при его жизни. Под окном куст

сирени, некогда воспетый в раскованно-звучных стихах. В другой, основной,

части дома — вещи семьи, предметы домашнего обихода…

В какой-нибудь сотне шагов от дедовского очага Галактиона — отчий кров

его двоюродного брата Тициана. Входим через калитку в зеленый двор, под

ветви старого орехового дерева. Потом по приступкам поднимаемся на открытую

веранду. Она, как и весь дом, стоит на невысоких каменных столбах — повыше

от грунтовой влаги. Дом большой, стены — из каштановых бревен: дольше

сохраняются. Просторная комната, кровать, стулья, старинный письменный

стол… Здесь 2 апреля 1895 года родился Тициан Табидзе. Они с Есениным были

ровесниками, одногодками…

Тициан, как и другие новые друзья Есенина, состояли в литературной

группе ‘Голубые роги’, созданной ими же в 1915 году (это название поэт

‘обыграл’ в стихотворении ‘Поэтам Грузии’: ‘Вино янтарное в глаза струит

луна, в глаза глубокие, как голубые роги’). Ко времени приезда русского

лирика в Тифлис участники группы уже с иронией относились к своим былым

увлечениям эстетскими теориями, к придумыванию бутафорского мира,

населенного образами бесплотных героев. Литераторы, в первую голову Паоло

Яшвили и Тициан Табидзе, искренне стремились постичь суть революционных

начал, воплотить свои новые ощущения в живом поэтическом слове.

Отсюда, из родных мест Тициана, мысленно переношусь в Тбилиси, к тем

дням и неделям, которые Табидзе и Есенин провели вместе.

Тициан и Паоло Яшвили встречали Есенина на тифлисском вокзале. Перед

отъездом в Москву поэт увлеченно читал друзьям ‘Анну Онегину’, а потом

спрашивал каждого: ‘Ну, как?’

Тициан и Шалва Апхаидзе были первыми грузинскими слушателями

‘Возвращения на родину’.

Тициан, Паоло, Валериан Гаприндашвили сходились с Есениным на квартире

журналиста Николая Вержбицкого, где останавливался московский друг. ‘Есенин,

— писал Вержбицкий, — встречал их как дорогих гостей, просил извинить за

тесноту, за скромность угощения. Мы садились за стол, и тут не было конца

разговорам о поэзии. Читали стихи по-русски и по-грузински. Паоло тут же

сочинял остроумные литературные частушки и эпиграммы, Тициан рассказывал о

красотах Рионской долины, Сергей пел про Рязань и читал стихи’. Засиживались

далеко за полночь.

Нина Табидзе, жена поэта, вспоминала: ‘Живя в Тбилиси, Есенин часто

бывал у нас уже как свой и близкий человек… Чувствовал себя

по-домашнему…’

Влюбленный ‘смертельно, без границы’ в родную землю, ее поэзию, богато

одаренная личность, человек открытого сердца, Тициан почувствовал в Есенине

самобытный художнический талант. И воспринимал есенинские строки с глубоким

пониманием их исповедальной сути: ‘Стихи твои — рваная рана, горение, боль,

воспаленной души непокой’.

Тициан видел, что русский поэт находится в творческом угаре, что в нем

идет внутренняя борьба, он стремится вырваться из ‘объятий’ старого,

надоевшего образа жизни.

У Есенина немного было таких друзей, как Тициан. Их беседы были

беседами понимающих друг друга людей, знающих Цену вырвавшегося из-под

самого сердца слова, постигших то, о чем редкий имеет определенное

представление, — постигших поэзию.

Тициан помнил великое множество стихотворных произведений и мог их

неподражаемо читать. Однажды он облюбовал поэмы Важа Пшавела, и Есенин

услышал звучание классического грузинского стиха и его подстрочного

перевода. Это был старинный рассказ о хевсуре, обретшем чудодейственное

умение понимать пение птиц, рев зверей, шепот трав. Ему не представляло

труда узнать думы каждого растения. С ним стали говорить воды и леса — весь

мир природы раскрыл перед ним живую душу свою…

‘Есенин волновался, метался, не находил себе места… — вспоминал о том

вечере Георгий Леонидзе. — А Тициан все поддавал жару.

Есенин не находил слов — так он был рад совпадению его и Важа отношения

к зверям, к природе.

— Это я должен перевести! — воскликнул Есенин’.

И как жаль, что это намерение не смогло осуществиться!

По словам Нины Табидзе, бывая в их тбилисской квартире, Есенин ‘много

рассказывал о своей деревне, о матери, о сестрах’.

…Отсюда, из отчего дома Тициана, будто бы слышу сквозь годы

неторопливую беседу двух друзей. Им было о чем потолковать, ведь, как

подметил Есенин, ‘поэт поэту есть кунак’.

‘Под ливнем лепестков родился я в апреле. Дождями в дождь белея, яблони

цвели’ — эти слова, которые позже зазвучат в знаменитом стихотворении, мог

бы сказать своему русскому кунаку Тициан. И услышать в ответ: ‘Родился я с

песнями в травном одеяле, зори меня вешние в радугу свивали’.

Оба — сыновья крестьян, оба росли на берегах рек: один — Риони, другой

— Оки…

Природа — разная, но одинаково сильно чувство сопричастности к ее

многообразной жизни.

…Слышу голос Есенина — напряженный, чуть-чуть с хрипотцой:

Я люблю родину.

Я очень люблю родину!

Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.

Приятны мне свиней испачканные морды

И в тишине ночной звенящий голос жаб.

Табидзе задумывается, и начинается его взволнованный рассказ о родных

местах, рассказ, который потом выльется в стихи:

…мне

Любо вспомнить о той стороне,

Слушать хриплую жалобу жабью

Или ржавое хлюпанье хляби.

Вот поэты словно услышали тихие песни над своими колыбелями, ощутили

прикосновения теплых рук матерей…

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне…

Глубок, неподделен есенинский вздох, и он — сродни тициановскому:

Ты снова ждешь, наверно, мама,

Что я приеду, и не спишь…

И сыновняя дума о матери и дума о судьбе отчей земли в сердцах поэтов

неразделимы. (‘Родины участь — как матери участь…’ — скажет Табидзе,

Есенин: ‘Мать моя — родина…’)

Им было дано прозреть будущее — одному оно открывалось ‘через каменное

и стальное’, другому — через ‘стальных коней’…

Они могли о многом беседовать, добрые друзья… Ведь не случайно же, по

свидетельству Сандро Шаншиашвили, однажды Есенин сказал Табидзе:

— Дайте мне на берегу Куры клочок земли, и я построю тут дом, когда я в

Грузии — я рад жизни.

И, уехав, он думает о возвращении под сень тифлисских каштанов, к

дружескому теплу. Копия письма Есенина — на столе, под стеклом, в доме-музее

Тициана: ‘Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере —

тут же качу обратно к вам, увидеть и обнять вас… Спроси Паоло, какое мне

нужно купить ружье по кабанам. Пусть напишет номер’.

Вместе с Табидзе и Паоло Яшвили Есенин собирался охотиться в Саингило,

побывать в Боржоми, где на лето Тициан снимал дачу. Но судьба распорядилась

иначе.

Узнав о смерти Есенина, Тициан был ошеломлен, убит горем. В одну из

ночей на едином дыхании родилось стихотворение:

Был необъезженным, как жеребенок,

Как Чагатар, в крови был весь.

Я очень жалею, что в мир погребенных

Сопровождает тебя моя песнь.

Это — начальная строфа (перевод Л. Озерова). Последняя читается так:

Если в преддверье иного света

Головы наши от нас отлетят,

Пусть узнают: среди поэтов

Был нам Есенин и друг и брат.

А в середине стихотворения обронено самое сокровенное: ‘Верю в родство

наше…’

Перед отъездом из Ванского района участники Дней литературы заложили

Сад дружбы. Его разметили на берегу Риони, неподалеку от домов-музеев

Галактиона и Тициана Табидзе.

И, засыпая землей корень яблоньки, я думал о славных певцах Грузии, их

верности поэзии, и где-то в глубине сознания неотступно звучало есенинское:

‘Милый друг Тициан!’

‘ТО, ЧТО СРОДУ НЕ ПЕЛ ХАЯМ…’

Почти одновременно с публикацией ‘Песни о великом походе’ Есенин

выпустил книгу ‘Москва кабацкая’.

В сборнике — стихотворения 1921-1923 годов. Взятые в целом, они —

своеобразная летопись чувств и раздумий поэта в эти годы.

Открывают книгу ‘Стихи — как вступление к ‘Москве кабацкой’: ‘Все живое

особой метой…’, ‘Сторона ль ты моя, сторона!’, ‘Мир таинственный, мир мой

древний…’, ‘Не ругайтесь. Такое дело!..’. Они как бы вобрали в себя

душевную сумятицу, растерянность, настроения бездорожья после крушения

иллюзий поэта о сказочной Инонии. ‘Нет любви ни к деревне, ни к городу’.

Отсюда — прямая дорога в кабак.

Далее следует раздел ‘Москва кабацкая’. Основу его составляют стихи,

написанные за границей: ‘Да! Теперь решено. Без возврата…’, ‘Снова пьют

здесь, дерутся и плачут…’, ‘Пой же, пой. На проклятой гитаре…’.

Завершается раздел стихотворением ‘Эта улица мне знакома…’ с его мотивом

сожаления об утраченной ‘нежной дреме’, с неизбывной тоской по родительскому

дому…

В последнем разделе — ‘Любовь хулигана’ — стихотворения, написанные

после возвращения из-за границы: ‘Заметался пожар голубой…’, ‘Ты такая ж

простая, как все…’ и другие. ‘Москва кабацкая’ в прошлом: поэту

‘разонравилось пить и плясать и терять свою жизнь без оглядки’. Любовь к

женщине явилась ‘как спасенье беспокойного повесы’. Пусть немало молодых сил

растрачено попусту, но еще рано горевать. Еще ‘в сердце снов золотых сума’,

не погасла надежда снова услышать ‘песни дождей и черемух’, познать

человеческую радость, быть с настоящими людьми. И потому так светла грусть,

струящаяся из каждой строфы заключительного стихотворения книги ‘Не жалею,

не зову, не плачу…’ (1921). В нем — не могильная меланхолия, не угрюмый

пессимизм, а ясная и трезвая дума о движении жизни, благословение бытия.

Именно этого зачастую и не видела критика.

Нет, несправедливо говорить, что в цикле кабацкий угар возводится ‘в

перл создания’, ‘в апофеоз’ (А. Воронский, 1924 год), что в ‘Москве

кабацкой’ ‘воспеваются алкоголь, чувственность’, поэтизируются ‘гульба,

бунтарское своеволие и ухарство’ (Л. Шемшелевич, 1957 год), что ‘отчаяние,

безразличие к жизни, попытка забыться в пьяном угаре — основные мотивы этого

цикла’ (Е. Наумов, 1971 год).

Верно, два стихотворения (‘Снова пьют здесь, дерутся и плачут…’ и

‘Пой же, пой. На проклятой гитаре…’), взятые обособленно от других стихов,

рассматриваемые вне связи с общей направленностью цикла, далеко не каждому

читателю придутся по душе. Но не ими определяется внутренняя сущность

‘Москвы кабацкой’.

В том-то и дело, что поэт, оказавшийся в компании ‘бывших’ людей, не

восторгается, не любуется кабацким разгулом, а с болью сознает всю

трагичность своего падения. С отвращением и самоосуждением говорит он о

‘пропащей гульбе’ в ‘логове жутком’. За его подчеркнутой грубостью и внешней

развязностью скрывается нежная, отзывчивая душа, не нашедшая своего места в

жизни, но любящая жизнь, готовая распахнуться навстречу красивому и

врачующему чувству любви. Не потому ли циничное обращение к подруге по

несчастью завершается искренними словами раскаяния:

Дорогая, я плачу,

Прости… прости.

И вполне понятно признание Есенина, что он внутренне пережил ‘Москву

кабацкую’ и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание

поэта.

Уход от ‘Москвы кабацкой’ был уходом от ‘горькой отравы’, разъедавшей

его душу. И недаром новый цикл стихотворений — ‘Персидские мотивы’ — он

начал словами:

Улеглась моя былая рана —

Пьяный бред не гложет сердце мне.

Русский поэт приехал в Персию. Что привело его в чужую страну?

Случайность? Праздное любопытство? Иль наскучил ему ‘далекий синий край’ —

Россия?

Сам он, обращаясь к персиянке, говорит так:

Я сюда приехал не от скуки —

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла.

И дальше:

Я давно ищу в судьбе покоя…

Вот что хочет он здесь обрести — покой. Желанный удел ‘всех, кто в пути

устали’. Покой в ласках любимой.

Ему на долю выпала скитальческая судьба. Он знал радости и неудачи,

тревоги и потери. Тщетно искал счастья во многих странах. Теперь — Персия.

Не найдет ли он его в благоуханном крае, ‘где жила и пела Шахразада’?

Поначалу поэту кажется, что счастье ему наконец-то улыбнулось. Он

влюблен и любим. Но быстротечны сладостные мгновенья. Все сильнее тоскует он

по родимому краю, по ‘дальней северянке’. И все-таки поэт не ропщет на

жизнь. Пусть

Слишком много виделось измены,

Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но и все ж вовек благословенны

На земле сиреневые ночи.

Нелегко пережил поэт измену возлюбленной, но это было ‘красивое

страданье’. Оно возвысило его душу, открыло ему простую и вечную истину: не

найти счастья на чужбине. Он покидает Персию и возвращается в Россию с

искренней верой, что ‘жизнь не совсем обманула. Новой напьемся силой’. Он

надеется: там, на родине, среди ‘рязанских раздолий’,

Может, и нас отметит

Рок, что течет лавиной,

И на любовь ответит

Песнею соловьиной.

Такова, думается, основная поэтическая мысль есенинских ‘Персидских

мотивов’. Эпиграфом к циклу могли бы стать строки великого Хафиза:

Любимой давней верен будь, привязан будь к отчизне,

Далеких не ищи дорог, — и большего не надо!

В ‘Стансах’, написанных почти одновременно с первым стихотворением из

‘Персидских мотивов’, есть строки:

Дни, как ручьи, бегут

В туманную реку.

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку.

Среди промелькнувших городов Есенин мог бы назвать и Тегеран, и Шираз,

и Хороссан… Города ‘шафранного края’ — Персии…

Нет, физически Есенин там не был, хотя не раз собирался съездить. Нет,

виза на путешествие в Персию ему не выдавалась. Но разве нужна виза для

поэтической мечты? Разве нужно разрешение, чтобы сердце поэта узнало

волнующий романтический сон?

‘Над вымыслом слезами обольюсь’, — говорил Пушкин. Над тем, чего не

было, но что могло быть. Недаром он замечал, что при изображении

вымышленного художник должен сохранить ‘правдоподобие чувствований в

предполагаемых обстоятельствах’.

И хотя я не был на Босфоре —

Я тебе придумаю о нем, —

признается Есенин в ‘Персидских мотивах’.

Так что же, стихи цикла — плод только фантазии, воображения поэта?

Может быть, на этот раз он отступил от своего правила — писать лишь о том,

что самим прочувствовано, пережито? Нет, и в ‘Персидских мотивах’ Есенин

остается верен себе. Стихотворения цикла имеют свою реальную почву, свою

жизненную основу.

Поездка Есенина в Туркестан весной 1921 года. Первая встреча с Востоком

— лицом к лицу. По воспоминаниям В. Вольпина, Есенин приехал в Ташкент

‘радостный, взволнованный, жадно на все глядел, как бы впивая в себя и

пышную туркестанскую природу, необычайно синее небо, утренний вопль ишака,

крик верблюда и весь тот необычайный для европейца вид туземного города с

его узкими улочками и безглазыми домами, с пестрой толпой и пряными

запахами’.

С не меньшим интересом, надо полагать, поэт знакомился и со

своеобразным бытом жителей Самарканда, Бухары и Полторацка (ныне Ашхабада),

куда он, судя по некоторым свидетельствам, направился из Ташкента.

Поездку Есенина в Туркестан, справедливо замечает В. Вольпин, следует

рассматривать как путешествие на Восток, куда — поэт об этом сам говорил —

его очень давно тянуло.

Впечатления от первой встречи с Востоком, как и следовало ожидать,

глубоко запали в сердце поэта.

О ‘Советской власти, о Туркестане’, возвратясь в Москву, разговаривал

он с Г. Бениславской.

С воспоминаниями о Средней Азии связан образ: печь — верблюд кирпичный

— в стихотворении ‘Эта улица мне знакома…’, написанном в Париже:

Голос громкий и всхлипень зычный,

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

Видно, видел он дальние страны,

Сон другой и цветущей поры,

Золотые пески Афганистана

И стеклянную хмарь Бухары.

Ах, и я эти страны знаю —

Сам немалый прошел там путь.

‘Стеклянная хмарь Бухары’, как и ‘воздух прозрачный и синий’ из

‘Персидских мотивов’, несомненно, восходят к одному источнику —

туркестанским впечатлениям поэта.

1924-1925 годы. Грузия. Азербайджан.

‘Есенин, — вспоминает Г. Леонидзе, — любил бродить по тбилисским

улицам. Улыбаясь, он почтительно беседовал с простыми людьми, расспрашивал

их о том о сем. И люди с большим удовольствием встречались с ним. Уважали

его. Как свой, входил он в тбилисские духаны и погреба. Осматривал их.

Беседовал с посетителями. Неоднократно встречал я его на улице, стоящего в

толпе…’

В Батуми — знакомство с местной учительницей, удивительное имя которой

— Шаганэ — так понравилось Есенину, что он назвал им свою прекрасную

персиянку. С батумской пристани глядел поэт ‘в очарованную даль’. Туда, где

за черноморским простором в туманной дымке голубел Босфор…

Баку. Здесь, по словам В. Швейцера, рядом с кипением большого

современного города Есенин застал еще старый Восток — стадо плоских крыш,

сбегающее к синему заливу, голубую луну над узким переулком ‘крепости’,

уличного цирюльника, бреющего ножом бороду, окрашенную хной… Зурна и саз,

и песня муэдзина…

Персидская экзотика на бывшей ханской даче с огромным садом, фонтанами

и всяческими восточными затейливостями — ни дать ни взять Персия!

Рассказы только что вернувшегося из Персии В. Болдовкина, работника

Советского полпредства в Тегеране.

И всюду — в кругу друзей-поэтов, в лачуге ашуга Иэтима Гурджи, в

пестрой базарной толпе, в чайхане — новые и новые встречи с поэзией Востока:

народные песни, Хайям, Хафиз, Сзади, Фирдоуси, Руставели, Пшавела…

Все это, вместе взятое, и стало благодатной почвой для появления

есенинского цикла.

Есенин назвал свой цикл ‘Персидские мотивы’. По существу это мотивы

русско-персидские: в стихах воедино слились ‘лирическое чувствование’

русского поэта и дух поэзии восточных классиков. Как ветер с цветочного

луга, все запахи смешались в один — тонкий и неповторимый.

Есенина, автора ‘Персидских мотивов’, роднит с поэтами старого Востока

жизнелюбие, уважение к человеческой личности, ее свободе, преклонение перед

красотой, презрение к ханжеству и лицемерию.

‘Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья’, — вздыхал Хайям. Хафиз

восклицал: ‘Пора жасминов, время роз пройдут. Недолог срок!’

‘Мало счастьем дано любоваться’, — читаем и у Есенина.

Если же радость бытия так недолговечна, тем дороже она должна быть

человеку, тем полнее нужно чувствовать красоту жизни.

Тех, которым ничего не надо,

Только можно в мире пожалеть.

Все, что противоречит живой жизни, природе естественных чувств, что

унижает человека, сковывает его свободу, — чуждо, ненавистно поэту.

Жить — так жить, любить — так уж влюбляться.

В лунном золоте целуйся и гуляй,

Если ж хочешь мертвым поклоняться,

То живых тем сном не отравляй.

Испытывайте всю полноту земного счастья, без лицемерия пейте сладость

жизни, будьте сами собой, говорит поэт. Потому-то и не нравится ему, что

‘персияне держат женщин и дев под чадрой’. Ведь

Мы в России девушек весенних

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.

Так исподволь, незаметно подходит Есенин к одной из острых социальных

тем тогдашнего Востока — теме снятия чадры, теме освобождения женщины от

диких обычаев, освященных религией.

Эта тема, естественно, привлекала внимание не только Есенина. Например,

его современник поэт Г. Санников писал о том, как в гареме ‘томились нежные

рабыни’.

Но вот разбойный ветер в стены

Ударил крепче топора,

И розы вырвались из плена,

И нерушимая чадра —

Наследье дикой старины —

Упала с молодого тела.

И жизнь кругом помолодела

От неожиданной весны.

В стихотворении поэта С. Обрадовича ‘Чадра’ читаем:

Милая, откинь чадру, взгляни.

Ты не одна:

Разбуженным аулом

Идут на подвиг и на труд.

. . . . . . . . . . . . . .

Она отбросила чадру

И, гордая, в глаза весны взглянула.

И у Г. Санникова, и у С. Обрадовича мысль выражена весьма определенно,

но вряд ли эти стихи могут затронуть читателя.

Строки же Есенина не оставляют нас равнодушными. Ибо, как справедливо

заметил критик П. Тартаковский, ‘острое чувство негодования при виде чадры

(а это социальное чувство) у него выражено не через лозунг, а через милый,

лукавый живой женский образ, воссозданный с той пушкинской чистотой, в

которой сливаются и нежность, и грусть, и тоска по любимой, и радость

встреч, и мальчишеское озорство при мысли о калитке в саду’.

Непременные образы восточной поэзии — роза, соловей, закрытая дверь

(сердце) присутствуют и в есенинском цикле. Однако использование их подчас

выходит за рамки обычного.

У древних поэтов роза — условный образ девушки, возлюбленной: ‘Не верь

улыбке розы’ (Хафиз).

Есенин отдает дань этой традиции: ‘Угощай, хозяин, да не очень. Много

роз цветет в твоем саду’. Но чаще всего роза в его стихах — живая деталь

пейзажа: ‘Тихо розы бегут по полям’, ‘Розы, как светильники, горят’,

‘Оглянись, как хорошо кругом: губы к розам так и тянет, тянет’. И уж совсем

не по-восточному: ‘Я б порезал розы эти’.

И до ‘Персидских мотивов’ соловей не раз появлялся в стихах Есенина:

‘Где-то песнь соловья вдалеке я слышу…’, ‘И замолкла та песнь соловьиная,

за моря соловей улетел…’. На ‘голубой родине Фирдуси’ есенинский соловей

стал похож на своего собрата из стихов Хафиза, Саади, Хайяма: ‘Слышишь, розу

кличет соловей’ (у Хафиза: ‘Стремится к розе соловей, лишь для подруги он

поет’). И в то же время слово ‘кличет’ вносит в картину оттенок явно не

восточный. Это тонко подмечено С. Соложенкиной: ‘Словно парень на

посиделках, есенинский соловей запросто ‘кличет’ свою подружку-розу и, более

того, обнимает ее ‘в тенях ветвей’. Образ, немыслимый по своей дерзости на

Востоке’.

У дверей дома возлюбленной восточный поэт признается ей в любви,

жалуется на свою горестную судьбу: ‘Подобно нищему, Хафиз к порогу твоему

припал’, ‘Прах у твоих дверей к глазам своим прижму — о, сладость!’. Русский

поэт более решителен. Он пытается открыть двери. Неудача его не

обескураживает, но тут его раздумье приобретает определенно восточный

оттенок.

До свиданья, пери, до свиданья.

Пусть не смог я двери отпереть,

Ты дала красивое страданье,

Про тебя на родине мне петь.

До свиданья, пери, до свиданья.

‘Красивое страданье…’ Это уже близко к хафизовскому ощущенью: ‘О,

сладость!’

Свое, русское, и чужое, восточное, естественно, органично слились в

едином ‘лирическом чувствовании’. И стихи, оставаясь русскими стихами, в то

же время несут в себе аромат инонациональной поэзии, поэзии, освященной

именами Хафиза и Фирдоуси, Саади и Хайяма…

В юной Шаганэ, ‘что лицом похожа на зарю’, русский поэт нашел не только

прекрасную персиянку. В ней ему открылась и душа, очарованная родной

поэзией. Шаганэ знает заветы Саади, у нее на устах песня, ‘которую пел

Хаям…’. И как хочется нашему рязанцу быть по достоинству оцененным ею! Он

настойчив:

Или снова, сколько ни проси я,

Для тебя навеки дела нет,

Что в далеком имени — Россия —

Я известный, признанный поэт.

Она, наверно, просто подзадоривала русского. Возможно, даже говорила,

что быть поэтом нетрудно — поет же соловей… И возможно, именно ей возражал

пришелец из России:

Быть поэтом — это значит тоже,

Если правды жизни не нарушить,

Рубцевать себя по нежной коже,

Кровью чувств ласкать чужие души.

Быть поэтом — значит петь раздольно,

Чтобы было для тебя известней.

Соловей поет — ему не больно,

У него одна и та же песня.

Канарейка с голоса чужого —

Жалкая, смешная побрякушка.

Миру нужно песенное слово

Петь по-свойски, даже как лягушка.

Вписанное в сюжет ‘Персидских мотивов’, это стихотворение (точнее —

приведенные три строфы, всего их шесть) исключительно важно для понимания

литературно-эстетических взглядов Есенина 1924-1925 годов. Вместе с его

другими строками о поэзии, призвании поэта оно — своеобразное творческое

кредо художника.

‘Стихи — не очень трудные дела’, — скажет он в ‘Стансах’. Но это

стихи-безделушки, стихи — всего лишь аккуратно зарифмованные строчки, стихи,

лишенные чувства и мысли… Писать такие стихи, ‘стишки’, — занятие

нехитрое…

Иное дело — настоящие стихи, подлинная поэзия. Она, говорил Есенин, ‘не

пирожные, рублями за нее не расплатишься’. И еще: ‘В поэзии, как на войне,

надо кровь проливать!’

Работа поэта — ‘каторга чувств’.

Заповеди поэта: правда жизни, правда переживаний, полная самоотдача.

Раскованная раздольная песня о том, что прошло через сердце, что выношено и

выстрадано. Петь своим голосом…

…В ‘Персидских мотивах’ русский поэт просит свою подругу: ‘И не мучь

меня заветом, у меня заветов нет’.

Но в поэзии он имел свои заветы. Он знал, что значит быть поэтом и

какова цена ‘песенной отваге’. И когда ‘…дышит глубоко нежностью

пропитанное слово’. Он знал, что ‘если перс слагает плохо песнь, значит, он

вовек не из Шираза…’, ибо Шираз, легендарная родина Саади и Хафиза, не

место для рифмоплетов.

Неспроста, собираясь в Персию, Есенин сообщал в одном из писем: ‘…Я

еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там

ведь родились все лучшие персидские лирики’.

Свершись поездка, он бы увидел на мавзолее творца ‘Гули-стана’ слова,

звучащие из глубины веков: ‘Если ты вспомнишь меня в молитве, душа Саади

возвысится’.

Русский поэт вспомнил прославленного певца не в молитве — в стихах.

Возвысилась и душа самого пришельца из России. Возвысилась до мудрого

взгляда на бытие — на радости и неудачи, до просветленного постижения

красоты жизни, ее неиссякаемой поэзии.

Пережитое не ожесточило его душу. Она осталась по-детски чистой,

незамутненной.

Ты — ребенок, в этом спора нет,

Да и я ведь разве не поэт? —

говорит он милой девчушке Гелии, покидая Персию.

И поэт, чья жизнь ‘за песню продана’, прощается с ребенком доброй

улыбкой:

Улыбнемся вместе. Ты и я —

За такие милые края.

Ветер с моря, тише дуй и вей —

Слышишь, розу кличет соловей?

Улыбка — от доброты, от щедрости сердца. От всего того, что когда-то

рождало дружеский и мудрый совет Хафиза: ‘…Скорби сторонись… Вину, ручью

и солнцу улыбнись’.

Сергей Городецкий говорил:

— Знаете, чем меня, помимо всего, поразил Есенин при первой встрече?

Ощущением цвета, красок. Когда-то Блок обо мне писал, что у меня острые

зрительные восприятия. У Есенина они были удивительно колоритны,

разнообразны, многоплановы, что ли… В стихах — целая цветовая радуга…

Предметы — в цвете, вернее: цвет — предмет…

— Чувство — цвет…

— Вот, вот… В этом Есенин тонок, я бы сказал — мастерски тонок.

Это так.

Цветопись — одна из характерных черт стихов Есенина. Она менее всего

связана с украшательством. В цветописи, как верно заметил К. Зелинский,

‘находят выход его ‘буйство глаз’ и ‘половодье чувств’, то есть

взволнованное восприятие бытия и романтически приподнятое к нему

отношение…’.

Я учусь, я учусь моим сердцем

Цвет черемух в глазах беречь.

Только ли черемух?

В самых ранних стихотворениях цвет используется еще робко и редко:

Солнца луч золотой

Бросил искру свою…

Лучи ярко-золотые

Осветили землю вдруг.

Набор красок скромен, определения — традиционные, привычные: зорька

красная, бор темный, ночь темная… Нет-нет да и промелькнет нечто

инородное, с налетом красивости, перехваченное с чужого взгляда: ‘кораллы

слез моих’, ‘нежная вуаль из пенности волны’, ‘капли жемчужные’…

Но уже вскоре к Есенину приходит, говоря словами Блока, ‘понимание

зрительных впечатлений, уменье смотреть’. То есть уменье чувствовать цвет.

Тут прямая связь с углублением ‘лирического чувствования’ вообще:

Дымом половодье

Зализало ил.

Желтые поводья

Месяц уронил.

Еду на баркасе,

Тычусь в берега.

Церквами у прясел

Рыжие стога.

Заунывным карком

В тишину болот

Черная глухарка

К всенощной зовет.

Роща синим мраком

Кроет голытьбу…

Помолюсь украдкой

За твою судьбу.

Цветные образы здесь — не просто живописные пятна. ‘Желтые поводья

месяц уронил’ — это мог увидеть только ‘напоенный сердцем взгляд’.

Настроение поэта как бы опирается на цветные детали пейзажа, а они — в свой

черед — обостряют чувство и мысль, выявляют их глубинное течение. От

расслабленно-печального до тревожно-драматического — движение переживания.

Уберите цветопись — и стихотворение потускнеет…

Зеленый, золотой, красный, малиновый, алый, черный, белый, желтый,

серебристый, серый — какие только цвета не встретишь в стихах Есенина! Но

самые заветные — голубой и синий. ‘Голубень’ — так он назвал стихотворение,

а по нему — и сборник, вышедший в 1918 году и переизданный в 1920 году. И

этот цвет может быть личным цветным знаком поэта.

Еще при жизни Есенина критик В. Красильников утверждал, что якобы поэт

‘с очень легким сердцем… деформировал прием народной поэзии соединять один

и тот же эпитет с одним и тем же определяемым (так называемый постоянный

эпитет — поле белое, ветры буйные) в крайне оригинальный и странный прием —

соединения одного и того же эпитета с любым определяемым (голубые рты, душа

голубая божья, голубые двери дня, голубой покой, голубой сад, голубая Русь,

голубое поле, пожар голубой и т. д.)’.

На первый взгляд и в самом деле голубым окрашивается что ни попадя:

покой так покой, пожар так пожар…

Но это лишь на первый взгляд.

Конечно, никакого ‘деформирования’ так называемого постоянного эпитета

Есенин не производил. И эпитет, скажем, голубой он соединял далеко не ‘с

любым определяемым’. С каким же?

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Взятый отдельно, ‘пожар голубой’ действительно кажется надуманным

образом. В слове ‘пожар’ заключено определенное жизненное содержание, и

эпитет ‘голубой’ вроде бы к нему ‘пристегнут’ произвольно. Но в данном

случае понятие ‘пожар’ имеет переносный смысл — любовь. Голубой цвет в нашем

представлении ассоциируется с ясным, чистым тоном. Так, подчеркивая ясность

неба, мы говорим: ‘голубое небо’ или ‘голубые небеса’, моря — ‘голубое море’

или ‘голубой простор’. Используя эту ассоциацию, Есенин смело окрашивает в

голубой цвет внезапно вспыхнувшую, как пожар, целомудренную любовь.

Дальнейшее движение стихотворения усиливает эмоциональный оттенок в образе

‘голубой пожар’, делает его еще более емким, красоту чувства — убедительной.

Голубое, синее под пером Есенина зачастую из эпитета превращается в

существительное:

Мне в лице твоем снится другая,

У которой глаза — голубень.

Светит месяц. Синь и сонь.

Хорошо копытит конь.

Образ становится не только видимым, но и чувствуемым.

Тонкое ощущение цвета, свойственное Есенину, всесторонне проявилось и в

‘Персидских мотивах’. В этом отношении русский поэт был уже не учеником, а

соперником персидских классиков.

Краски светлых тонов переливаются по всему циклу. Черный цвет

встречается только дважды. И оба раза как эпитет к слову ‘чадра’ — символу

унижения человеческого достоинства, человеческой красоты. Голубое, синее,

золотое, красное как бы отторгают, отметают черное, чуждое радости бытия,

живому чувству. Не в этом ли и глубинный смысл откровения менялы:

‘Ты — моя’ сказать лишь могут руки,

Что срывали черную чадру.

Голубое, синее, воспринимаемое как нежное, чистое, стало в ‘Персидских

мотивах’, если можно так сказать, цветным камертоном. И это естественно, ибо

весь цикл пропитан настроением просветленным. Да и — счастливое совпадение!

— синий, голубой цвет на Востоке самый распространенный и любимый. (В

‘Записных книжках’ П. Павленко есть такое наблюдение: ‘Голубые и синие тона

внутри султанских дворцов создают впечатление утра или вечера: прохлады и

тишины’.)

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем.

В цветном экспрессивном образе (как тут не вспомнить ‘голубой пожар’!)

— исток любовной темы стихотворения. Ее течение органично сливается с

мотивом тоски по России — ‘далекому синему краю’. И, как преодоление печали,

стремление обрести гармонию чувств:

И хотя я не был на Босфоре — Я тебе придумаю о нем. Все равно — глаза

твои, как море, Голубым колышутся огнем.

Кольцо замкнулось. От голубого — к голубому. ‘Голубая да веселая

страна’, — говорит поэт о Персии. И рядом: ‘Хороша ты, Персия, я знаю’.

Цветной образ ее, созданный Есениным, поистине выразителен: розы, гвоздики,

‘свет вечерний шафранного края…’.

‘Далекому имени — России’ сопутствуют другие цветовые приметы.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Волнистая рожь при луне… Цвет здесь только, так сказать,

подразумевается, но как впечатляюща картина летней ночи на российских

равнинах! Уже один этот образ оправдывает утверждение поэта:

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

А родной край великих певцов Востока действительно красив: ‘Лунным

светом Шираз осиянен…’ И почти тут же — еще раз возникает луна:

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

Как и ‘волнистая рожь при луне’, это уже чисто русское, родное, до боли

щемящее сердце… И — никакой искусственности, никакой сделанности. Ощущение

цвета у него было неотделимо от непосредственного поэтического чувства.

Этого ни у кого не займешь, этому ни у кого не научишься.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Оно опробовано на сердце, живописующее слово Есенина…

В. Г. Короленко как-то заметил: ‘Стих — это та же музыка, только

соединенная со словом, и для него нужен тоже природный слух, чутье гармонии

и ритма’.

В самом деле, трудно представить, чтобы настрящее поэтическое

произведение мог создать человек, глухой к звучанию музыки родной речи.

Автор, лишенный природного чутья к звукам родного языка, способен в лучшем

случае сочинить, по выражению Горького, ‘стишки… серенькие, жестяные’, где

‘меди нет, нет серебра’ и которые потому ‘не звенят… не поют’.

Всем мастерам русской поэзии, и не только русской, был в высшей степени

присущ этот природный слух.

Вспомним Пушкина, в чьих творениях во всем блеске проявилось звуковое

богатство, мелодичность нашего языка. В его стихах тончайшие оттенки мыслей

и чувств сливаются в одной гармонии со словами и звуками. Поистине стих

Пушкина — ‘союз волшебных звуков, чувств и дум’.

Как рассказывал мне Вс. Рождественский, в один из вечеров Есенин с

большим подъемом читал наизусть стихотворение Пушкина ‘Для берегов отчизны

дальней’: ‘Читая, он как бы вслушивался в смысловое и звуковое движение

стихов. А потом, кончив чтение, произнес восторженно:

— О-а-е-а… Здорово!’

Поразительна глубоко осмысленная звуковая организованность лучших

произведений Маяковского. Читая его страстные, полные взрывной силы строки,

не просто воспринимаешь, но отчетливо слышишь изображаемое:

Где он,

бронзы звон

или гранита грань?

(‘Сергею Есенину’)

Корни эмоционального, звучного стиха крупнейших русских поэтов уходят в

народную речь, сказки, пословицы, прибаутки, песни, где воедино слиты ‘самая

яркая и верная живопись и самая звонкая звучность слов’ (Гоголь). Есенин, с

детских лет влюбленный в народную поэзию, на редкость тонко чувствовал ее

музыку.

Однажды, вспоминал Василий Наседкин, сестра поэта Екатерина спела

народную песню, где были такие слова:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьет платок.

Работа чудная такая,

А шелку ей недостает.

Есенин, услышавший эту песню, сказал: — Лучше: ‘Она платок шелками

шьет’.

Действительно, ‘подсказ’ поэта весьма удачен. Появилась рифма ‘шьет —

недостает’, строка стала мягче вписываться в звуковую ткань куплета. Общее

звучание четверостишия улучшилось.

Этот природный слух, чутье слова и ритма дают себя знать в стихах

самого поэта. Музыкальность, четкость звукового рисунка, гармония чувств,

настроения со звучанием каждой поэтической фразы — характерные черты лучших

есенинских произведений.

Вслушаемся в звуковую окраску одного из стихотворений Есенина, входящих

в цикл ‘Персидские мотивы’.

Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю:

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное ‘люблю’?

Я спросил сегодня у менялы

Легче ветра, тише Ванских струй,

Как назвать мне для прекрасной Лалы

Слово ласковое ‘поцелуй’?

Нетрудно заметить, что речь поэта, переполненного любовным чувством, в

этих строфах своеобразно окрашена мягким звуком ‘л’. При произношении

наиболее важных в тексте слов: ‘Лалы’, ‘люблю’, ‘слово ласковое ‘поцелуй’ —

голос как бы опирается на этот звук. Вряд ли можно сомневаться, что все ‘л’

оказались здесь не случайно. Но в то же время они не выставлены поэтом

напоказ, как, например, в стихотворении К. Бальмонта:

Лебедь уплыл в полумглу,

Вдаль, под луною белея.

Ластятся волны к веслу,

Ластится к влаге лилея.

Слухом невольно ловлю

Лепет зеркального лона:

‘Милый! Мой милый! Люблю!’ —

Полночь глядит с небосклона.

Музыкальная основа как есенинской, так и бальмонтовской аллитераций, то

есть повторений одних и тех же согласных, — глагол ‘люблю’. Однако при

непосредственном восприятии обоих отрывков мы замечаем, что стихи Есенина

‘текут непринужденно, свободно, сами собой. Трепетное чувство поэта

выливается в естественных сочетаниях слов и звуков. Преобладание звука ‘л’

не замечается, хотя мягкость, в нем заключенная, окрашивает все строки. При

чтении же стихов Бальмонта невольно обращаешь внимание на искусственность их

звучания. Автор сознательно играет звуком, любуется им, нарочитой звукописью

затушевывается лирическая тема.

Все это в конечном счете означает, что Есенин при создании

стихотворения шел от чувства, от мысли. В творческой работе художника

первичным, главным было содержание. Поэта в первую очередь интересовала не

звукопись, не внешняя сторона слова, а его внутреннее, смысловое наполнение,

соответствие слова чувству и мысли. Мы пока мало знаем о психологии

творческого процесса и далеко не все в этом процессе можем объяснить. Но

ясно: каждая строка истинного художника рождается чувством, мыслью, согрета

ими, ими окрылена и, если так можно выразиться, озвучена ими. Именно таковы

стихи Есенина.

Иное у Бальмонта. Его подчас интересует не слово — носитель мысли, а

слово как звуковой узор. Горький сказал о Бальмонте, что он ‘раб слов,

опьяняющих его’.

Опыт классиков русской поэзии показывает, что при умелом использовании

звуковых повторов художник может достичь замечательных результатов. Главное

в том, чтобы внешнее звучание слов не закрывало собой их смысл, то есть

чтобы поэт не превращал стихотворение в нарочитую игру звуками. Как и во

всем, здесь должна быть соблюдена мера. Это чувство меры в высокой степени

свойственно Есенину. Звукопись в его стихах — не украшение, а одно из

художественных средств, воплощающих чувства и мысли, тонкие психологические

переходы, смену настроений поэта или лирического персонажа.

В том же стихотворении из ‘Персидских мотивов’ — ‘Я спросил сегодня у

менялы…’, как только заговорил меняла, звуковая окраска изменилась. В речи

поэта — нежность, мягкость. В словах менялы, умудренного опытом жизни,

проявляются ‘жесткая’ интонация, б_о_льшая прямолинейность, категоричность

суждений. Здесь — звуковая твердость, присущая буквам ‘р’, ‘т’, ‘д’:

Поцелуй названья не имеет,

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи веют,

Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,

С нею знают радость и беду.

‘Ты — моя’ сказать лишь могут руки,

Что срывали черную чадру.

Последняя строка — высшая смысловая точка в движении речи, интонации

менялы. И она имеет наиболее сильную звуковую окраску слов, что дает большой

художественный эффект, концентрирует эмоциональную атмосферу.

Звуки, не связанные со смыслом стиха, А. Д. Кантемир называл

‘бесплодными’. Такие звуки чужды стихам Есенина.

Песенность, музыкальность — органическое свойство есенинской

поэтической речи. ‘Засосал меня песенный плен’, признался он однажды. В

‘песенный плен’ попадает и читатель стихов Есенина. И это плен желанный.

В стихотворении ‘На Кавказе’ Есенин писал об авторе ‘Горе от ума’:

И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари…

Цикл есенинских стихов — дань Персии, стране своеобразной красоты и

великих лириков. Поэтическое свидетельство добрых чувств русского человека к

другим народам.

Читая ‘Персидские мотивы’, вспоминаешь не только певцов Востока, но и

классиков Запада.

Иоганн Вольфганг Гёте. В начальных строках своего ‘Западно-восточного

дивана’ он советовал:

На Восток отправься дальний

Воздух пить патриархальный,

В край вина, любви и песни —

К новой жизни там воскресни.

Так и кажется: Есенин внял совету немецкого поэта и мысленно отправился

туда, где вместе с жизнелюбами Хафизом, Сзади, Хайямом пил ‘радость жизни

полной мерой’, с душевным трепетом слушал голос ‘дорогой Шаги’ — как бы

младшей сестры Зулейки из ‘Западно-восточного дивана’…

Адам Мицкевич. Его ‘Крымские сонеты’ с образом героя-‘пилигрима’, смело

идущего навстречу жизненным испытаниям, близки ‘Персидским мотивам’ основным

настроением — тоской по родине. Не случайно Пушкин писал о Мицкевиче в

Крыму: ‘Свою Литву воспоминал’.

Время поставило их в один ряд, вдохновенные творения высокой поэзии —

‘Западно-восточный диван’, ‘Крымские сонеты’, ‘Персидские мотивы’…

‘КАК ПРЕКРАСНА ЗЕМЛЯ И НА НЕЙ ЧЕЛОВЕК…’

Вспоминается лето 1945 года, встающий из руин Минск, дом народного

поэта Белоруссии Якуба Коласа. На застекленной террасе за столом — сам

хозяин. Глубокие задумчивые глаза, обветренное, изборожденное морщинами

лицо. Лицо крестьянина. Рядом с Коласом — Сергей Митрофанович Городецкий:

приехал переводить на русский язык стихи своего давнишнего друга. А мы,

четверо молодых литераторов, здесь в гостях. Разговор — о только что

закончившейся войне, партизанском житье-бытье. И конечно, о литературе, о

поэзии…

В разгар беседы Городецкий вдруг куда-то исчезает. Появляется минут

через двадцать — тридцать. Встает в дверях террасы — подтянутый, красивый,

над высоким лбом грива темных с проседью волос. В руках — большой пестрый

букет.

— Что это за цветок? Знаете?

Вопрос к поэтессе, пришедшей с нами. Та пожимает плечами.

— А этот?

— Может быть, кашка? — следует робкий ответ.

— Нет, это грушанка, — разделяя слова, произносит Городецкий и, уже

обращаясь ко всем нам, добавляет: — Поэт должен знать все цветы своей земли.

Вот Есенин каждую травинку по имени-отчеству называл…

Колас помешивает ложечкой чай и, глядя сквозь стекла террасы, думает о

чем-то своем. Потом говорит, словно продолжая раздумье:

— А однажды ‘привязались’ ко мне такие есенинские строчки:

Весенний вечер. Синий час.

Ну как же не любить мне вас,

Как не любить мне вас, цветы?

Я с вами выпил бы на ‘ты’.

Отодвигает стакан.

— Вот так… Уважительно, нежно… И не только с цветами — со всей

природой… А в ‘Анне Снегиной’ — помните:

Привет тебе, жизни денница!

Встаю, одеваюсь, иду.

Дымком отдает росяница

На яблонях белых в саду.

Я думаю:

Как прекрасна

Земля

И на ней человек…

Прерывает чтение. После паузы — глуше, тише:

И сколько с войной несчастных

Уродов теперь и калек!

…Со дня той встречи прошли многие годы. Уже нет среди нас ни Коласа,

ни Городецкого. Но до сих пор не могу забыть того глубокого впечатления,

которое произвели тогда на всех нас, переживших жесточайшую войну, как бы

наполненные новым смыслом есенинские стихи. Стихи поэта, прочитанные

поэтом…

Колас знал, что говорил:

— Написал — словно сам себе на памятнике выбил: ‘Как прекрасна земля и

на ней человек…’ Так и выбил — золотом…

‘Анна Онегина’ была начата в ноябре 1924 года. ‘Вещь, я над которой

работаю, мне нравится самому’, — сообщает поэт в одном из писем того

времени.

В Батуме, куда Есенин приехал в начале декабря 1924 года, труд

продолжается: ‘Работается и пишется мне дьявольски хорошо…’, ‘Я чувствую

себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо

построчного успеха. Я понял, что такое поэзия’.

Листая черновой автограф, видишь, как придирчив был он к каждой строфе,

каждой строке поэмы. Поиск наиболее выразительного эпитета. Замена одного

сравнения другим, точным и весомым. Отказ от целых кусков, нарушающих

стройность повествования. И все — во имя полного и ясного воплощения

поэтического замысла.

А замысел был значительным и емким:

…созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Это должна быть поэма-воспоминание. ‘Я нежно болен вспоминаньем

детства’. Нет, не детства — юности. Они живы в памяти — те ‘суровые, грозные

годы’. Деревня накануне революции — растревоженная, бурлящая… Горящие

взгляды мужиков: ‘Настает наше времячко!’ И тут же — голубая дорожка, запах

жасмина, белая накидка, мелькнувшая за палисадником. ‘…Припомнил я девушку

в белом…’ Это уже было в стихотворении. В новой вещи лирика должна

раствориться в эпосе и эпос — в лирике. Природа и любовь, люди и революция —

все завязать в единый поэтический узел. Так, как в жизни, — один сплав, не

разъединить. Сюжет не надо придумывать — он складывается сам собой.

Поэт едет в деревню, в родные места. Ему надоело воевать, он оставил

окопы и теперь хочет отдохнуть. В селах — брожение: произошла Февральская

революция, а земля остается у господ. Встреча с молодой помещицей, в которую

поэт прежде был влюблен. Весть об Октябрьской революции, разгром помещичьей

усадьбы. Через несколько лет поэт снова в родных местах. Письмо из Лондона —

от нее, некогда дорогой ‘девушки в белой накидке…’: ‘Далекие милые

были…’

Поэма была закончена в январе 1925 года в Батуме, весной того же года

появилась в печати.

Есенин считал, что вещь ему удалась, он охотно читал ее своим друзьям,

с нетерпением ждал отзывов прессы. Нетрудно представить его состояние, когда

в газетах начали появляться отрицательные отклики.

‘Говорить ли о социальной значимости ‘Анны Снегиной’, — писал,

например, рецензент выходившей в Ленинграде ‘Красной газеты’. — Содержание

ее — нудная история о любви невпопад двух, так сказать, романтических

существ. Глубина психологических переживаний измеряется писарским масштабом.

Да и кто всерьез станет ждать от Есенина создания крупных общественно

значимых типов’.

Весьма холодно принял поэму Максим Горький. ‘Есенин в 4-й книге ‘так

себе’, — заметил он в письме редактору ‘Красной нови’ А. Воронскому,

пославшему в Сорренто номер журнала с ‘Анной Снегиной’.

Иные оценки, сохранившие свое значение до наших дней, были даны

произведению на страницах некоторых периферийных изданий. ‘Великолепно

владея формой, Есенин и сюжетно интересен в ‘Снегиной’, — писала газета

‘Советская Татария’. ‘…В ‘Анне Снегиной’ Есенин приближается к проблеме

широких социально-психологических обобщений, с одной стороны, а с другой — к

проблеме поэмы-романа. Это уже говорит о новом моменте в творчестве поэта, а

именно: о наступлении поэтической зрелости’, — читаем в газете ‘Советская

Сибирь’.

На память приходят строки:

Пора приняться мне

За дело.

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

Они были сказаны Есениным во время доработки поэмы, свидетельствующей о

зрелости его самобытного таланта.

Он вбежал в избу радостно-возбужденный. Нет, не вбежал. Поэт написал:

‘Как месяц, вкатился’. И — пожалуй, не сдернув с головы заношенной шапчонки,

— прямо с порога:

‘Дружище!

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз — и квас!

Без всякого выкупа с лета

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы

И Ленин — старшой комиссар’.

В эту минуту он, наверно, был прекрасен. Он, Прон Оглоблин —

‘булдыжник, драчун, грубиян’, вчерашний каторжник, узнавший почем фунт лиха.

Не Пугачев ли его родной брат по духу?

Боль от исконного унижения и горькой, как полынь, жизни, вековечная

тоска крестьянина по своей земле, затаенная мечта о воле и счастье — все

выплеснулось в его взволнованных и размашистых восклицаниях. И слова-то

какие он произносит, этот деревенский неугомонник: ‘С великим счастьем!’,

‘ожидаемый час’, ‘приветствую’… Должно быть, хранились они про запас в

самом потайном уголке его сердца, и вот подоспело время — вырвались

наружу…

Всем существом своим почувствовал он: правда Ленина, ‘старшого

комиссара’, — правда бедняков, его, Прона Оглоблина, правда.

‘Настал ожидаемый час!..’ Энергичный, решительный, он без промедления

готов приступить к делу:

‘Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своем селе’.

Веришь, что такой человек мог начать строить коммуну — горячась, в

чем-то ошибаясь, с перегибами, с пережимами, но напористо и самозабвенно,

может быть, как Макар Нагульнов…

Веришь, потому что и смерть он принял с открытым лицом, как и подобает

настоящему борцу за дело народное, — под стволами белогвардейских

винтовок…

Он, Прон Оглоблин, вожак деревенской бедноты, поднятый революцией на

гребень времени, из самой жизни пришедший на страницы есенинской поэмы…

Но прежде чем Прон Оглоблин, ‘как месяц’, вкатится в избу и,

захлебываясь от радости, сообщит поэту о новой власти, читателю предстоит

узнать многое.

Автор не ходит вокруг да около, не рассуждает о том о сем, а, как

говорится, сразу приступает к делу.

‘Село, значит, наше — Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места’.

Рассказывает житель Радова, крестьянин: ‘почитай’, ‘приятственны…’.

Речь течет неторопливо, степенно.

Вот так, без обиняков, любил начинать свои поэмы Пушкин. А ‘Евгения

Онегина’ открыл рассказом о том, что ‘думал молодой повеса, летя в пыли на

почтовых’.

В пушкинский роман читатель вместе с ‘молодым повесой’, образно говоря,

влетает на почтовых.

В поэму Есенина мы вместе с крестьянином-возницей и поэтом въезжаем на

дрожках. Да только ли в поэму? Въезжаем в бытие деревенское, в людские думы

и переживания, заботы и стремления. Уже от первых строф веет запахом жизни,

не придуманной в городской квартире, а жизни подлинной, всамделишной, со

всеми радостями и печалями.

В военном деле есть выражение: ‘Ввести в обстановку’. Есенин рассказом

возницы, что называется, с ходу вводит читателя в обстановку, в которой и

будут развиваться дальнейшие события.

Можно сказать иначе. Рассказ возницы как бы приоткрывает занавес над

жизнью сельчан, жизнью сложной, трудной, противоречивой.

Уже в первых строфах Есенин подводит читателя к истокам того

социального конфликта, который широко развернется в последующих главах

поэмы.

Две соседние деревни — Радово и Криуши.

Радовцы — люди зажиточные, живущие по старинке. Властям не перечат,

налоги платят, водят хлеб-соль с исправником…

Криушане — голь перекатная, безземельцы, безлошадники. По словам

возницы,

‘Житье у них было плохое,

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч’.

Отсюда — косые взгляды криушан на радовцев, глухая злоба, вражда.

Наконец, стычка из-за порубленного леса, убийство старшины и для десяти

криушан — каторга.

С тех пор и у радовцев — ‘неуряды, скатилась со счастья вожжа…’.

Позже рассказ возницы по-своему продолжит мельничиха, в чьей семье

приехавший поэт будет жить. По разумению старухи, распри между двумя селами

порождены ‘безвластьем’:

‘Прогнали царя…

Так вот…

Посыпались все напасти

На наш неразумный народ’.

Так естественно и органично в поэме начинается большая эпическая тема —

крестьяне и революция.

Незадолго до начала работы над ‘Анной Снегиной’ Есенин написал

стихотворение ‘Сукин сын’. Его можно найти в любом сборнике, изданном после

смерти поэта, оно входит в репертуар, пожалуй, каждого артиста, читающего

Есенина со сцены. И это понятно — с первых строк:

Снова выплыли годы из мрака

И шумят, как ромашковый луг, —

стихотворение чисто есенинское — по чувству, интонации, словам, образам…

Это — воспоминание о любви, чистой, целомудренной. Из отшумевшей юности

поэта пришла ‘девушка в белом, для которой был пес почтальон’. Вот стоит она

‘у калины за желтым прудом’, окутанная дымкой таинственности, трепетного

обаяния… Как песня… Как поэтическая мечта…

Где ты, нежная девушка в белом,

Ранних лет моих радость и свет, —

набросал Есенин в начале рукописи стихотворения ‘Этой грусти теперь не

рассыпать…’, созданного почти одновременно с ‘Сукиным сыном’.

Сердце поэта не расстается с ней, ‘девушкой в белом’… Не она ли

появится и в ‘Анне Снегиной’ в облике ‘девушки в белой накидке’?

Как это произойдет?

Поэт расплатится с возницей, ‘отвратительным малым’, встретится со

старым мельником, посидит за самоваром с радушными хозяевами и, как прежде,

с овчинной шубой отправится на сеновал:

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: ‘Нет!’

‘Снова выплыла боль души’ — так в стихотворении ‘Сукин сын’ поэт сказал

о своем чувстве, вызванном воспоминанием о ‘девушке в белом’.

В ‘Анне Снегиной’ — еще прямее: ‘Тот образ во мне не угас’.

Пусть его первая любовь осталась безответной. Все равно это — ‘далекие

милые были’.

Из светлого, вечно живого родника воспоминаний рождается лирическая

тема незамутненного юношеского чувства, тема душевной красоты, радости

бытия. Образ ‘девушки в белой накидке’, словно сотканный из воздуха и света,

будет жить в поэме как бы отдельно от образа Анны Снегиной, дочери помещика,

жены белого офицера.

Фамилия Снегиных сначала прозвучит в поэме будто бы мимоходом, между

прочим. Утром, разбудив своего молодого друга, мельник обронит:

‘Я сам-то сейчас уеду

К помещице Снегиной…

Ей

Вчера настрелял я к обеду

Прекраснейших дупелей’.

‘Прекраснейших…’ Это словечко, конечно, не его, а Снегиных. Оно не

раз, наверно, слышано в помещичьем доме и незаметно, исподволь вошло и в его

речь.

Но обратим внимание на другое. Поэт остался совершенно равнодушным к

известию мельника. Фамилия помещицы не вызвала у него никакого отклика.

Ничто не пробилось в его душу и после рассказа мельника о посещении

Снегиных. Игриво-снисходительно говорила Анна о поэте:

‘- Ах, мамочка, это он!

Ты знаешь,

Он был забавно

Когда-то в меня влюблен.

Был скромный такой мальчишка,

А нынче…

Поди ж ты…

Вот…

Писатель…

Известная шишка…

Без просьбы уж к нам не придет’.

Для поэта — ‘далекие милые были’, для нее — ‘забавно…’. Он: ‘Тот

образ во мне не угас’, она: ‘Скромный такой мальчишка…’ И нотки

высокомерия: ‘Поди ж ты…’ И холодная ирония: ‘Известная шишка…’ И все

это неискреннее, напускное. ‘Дымовая завеса’, скрывающая смущение, появление

робкого отзвука давно ушедшего чувства.

‘Да… не вернуть, что было’, — скажет она, приехав к больному поэту, и

снова в ее разговоре с ‘нехорошим’ дебоширом Сергеем будет звучать что-то

фальшивое, наигранное:

‘Мы вместе мечтали о славе…

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер…’

Не то говорила она, не то говорил и ее собеседник. Потому-то и ‘луна

хохотала, как клоун’. ‘Наплыв шестнадцати лет’ у каждого остался в сердце,

так и не выплеснувшись наружу. Лишь ‘загадка движений и глаз’ напоминала о

нем…

Вскоре Прон с Сергеем поедут к помещице ‘просить’ землю. У Снегиных они

появятся явно некстати: получено известие о гибели мужа Анны.

‘Вы — жалкий и низкий трусишка.

Он умер…

А вы вот здесь…’ —

бросит она в лицо поэту. И снова будет забыто на время ‘имя ее и лик’:

Тех дней роковое кольцо.

Не к помещичьему дому, не к радовским дворам, ‘крытым железом’, тянется

Сергей. Его влечет убогая деревенька Криуши, где

У каждого хата гнилая,

А в хате ухваты да печь.

Чего только не наслушался он о криушанах от возницы и мельничихи: у

них-де и ‘глаза — что клыки’, и ‘воровские души’ они, и ‘злодеи’. А уж о

Проне Оглоблине и говорить не стоит: убийца, пьяница, забулдыга. И все-таки

Сергей,

…взяв свою шляпу и трость,

Пошел мужикам поклониться,

Как старый знакомый и гость.

Сцена встречи поэта с крестьянами в Криушах — один из

идейно-художественных центров поэмы.

Крестьяне услышали из уст питерского гостя то, что всем существом своим

чувствовали, на что надеялись, во что неотступно верили.

Потому-то с такой неподдельной радостью Прон Оглоблин сообщит о

долгожданной новости:

‘В России теперь Советы

И Ленин — старшой комиссар’.

…В письме из Англии, адресованном Сергею и завершающем поэму, Анна

скажет:

‘Теперь там достигли силы’.

Там — в России.

И читатель снова вспомнит ликующие слова Прона о Ленине, ибо народ

победил и новая Россия достигла силы, идя за ним, ‘старшим комиссаром’…

Поэму ‘Анна Снегина’ он читал ровным, негромким голосом. Даже в самых

патетических местах не было крика, шума — речь текла плавно и неторопливо.

Он чувствовал: каждое слово, каждая строка говорили сами за себя. Изредка

поправляя съезжавшую то с одного, то с другого плеча уже не новую шубу, он

был на редкость собран, спокоен. И только один раз внутреннее волнение

выдало себя.

…Вот уже послышался ‘мужицкий галдеж’ — поэт Сергей встретился с

криушанами. Разговор пошел не о пустяках.

Земля. ‘Скажи: отойдут ли крестьянам без выкупа пашни господ? ‘

Война. ‘За что же… на фронте мы губим себя и других?’

Есенин читал:

И каждый с улыбкой угрюмой

Смотрел мне в лицо и в глаза,

А я, отягченный думой,

Не мог ничего сказать.

Дрожали, качались ступени,

Но помню

Под звон головы:

‘Скажи,

Кто такое Ленин?..’

Поэт сделал паузу и, не поднимая головы, непередаваемо просто произнес:

Я тихо ответил:

‘Он — вы’.

На слове ‘он’ голос его слегка дрогнул и как бы стал глуше,

проникновеннее…

Писатель Иван Рахилло, еще в 1945 году рассказывавший мне об этом

чтении Есениным ‘Анны Снегиной’, после добавил:

— ‘Он — вы…’ Вот уж поистине: чтобы словам было тесно…

Действительно, этими двумя словами сказано многое. Вдумаемся в них.

‘Он — вы’, — значит, Ленин неотделим от народа, как народ неотделим от

своего гениального вождя: Ленин — плоть от плоти тех, кто веками вынашивал

мечту о свободе, о счастье, Ленин живет тем, чем живут люди труда: у них и у

Ленина думы и надежды — одни.

‘Он — вы’, — значит, неотвратима поступь революции, несгибаем дух

борцов за новую жизнь, за справедливость на земле.

‘Он — вы’, — значит, вы, люди труда, — могучая сила, ваша судьба — в

ваших собственных руках, ваше будущее зависит от вас, идите за Лениным и его

партией, они — ваши ум, честь, совесть, они не подведут.

Когда размышляешь над этими стихами из ‘Анны Снегиной’, на память

приходят рассказы современников поэта, рассказы, которые помогают увидеть

жизненную основу есенинских строк о вожде и народе.

Январь 1924 года. Вся страна в великом горе: умер Ленин.

‘…Тяжело упала эта потеря на сыновнюю душу Сергея Есенина, —

вспоминал писатель Юрий Либединский. — Получив пропуск из ‘Правды’, он

несколько часов простоял в Колонном зале, не сводя глаз с дорогого лица.

Вместе с народом, бесконечной вереницей идущим мимо гроба, переживал он горе

прощания’.

О ‘траурном Есенине’ тех горестных дней рассказывал мне Александр

Безыменский. Из нескольких фраз, оброненных тогда при случайной встрече с

Есениным, он запомнил одну — о том, что и ‘Рязань лапотная в карауле

стояла’.

— Может, он сам стоял в почетном карауле, — высказал предположение

Безыменский.

Возможно, было и так. Но скорее всего, говоря о ‘Рязани лапотной в

карауле’, Есенин имел в виду другое. Вероятнее всего, речь шла о факте,

описанном в газете ‘Правда’ за 1 февраля 1924 года. В заметке, озаглавленной

‘Крестьянка в карауле’, корреспондент писал, что на Красной площади в

почетном карауле у гроба Ильича стояла пожилых лет крестьянка в желтом

разодранном тулупе, в лаптях. После замены караула ее окружили старые

большевики и стали расспрашивать, как она попала в Москву, на площадь, к

гробу Ленина. Крестьянка оказалась жительницей глухой деревушки Рязанской

губернии. Когда мужики, ездившие в город, принесли тяжелую весть, женщина

продала свой последний скарб, собрала немного денег у односельчан и в

товарном вагоне приехала в Москву. Всю ночь стояла в очереди у Колонного

зала, накануне похорон, с вечера, — у Красной площади. После долгих просьб

ее пропустили вместе с другими крестьянами, к гробу, в почетный караул ее

провел — как она потом узнала — ‘всероссийский староста’ Михаил Иванович

Калинин…

Так его, Есенина, родная Рязанщина на Красной площади, у гроба,

припорошенного январским снежком, оплакивала народного заступника, великого

друга и вождя трудового люда. Оплакивала слезами безвестной нишей

крестьянки, но уже обретшей веру в новую, лучшую долю. И эту веру дал ей

Ленин.

То, что крестьяне все больше убеждаются в правоте ленинского дела, поэт

замечал и во время поездок в родные места.

Одна из таких поездок состоялась незадолго до начала работы над поэмой

‘Анна Снегина’, летом 1924 года. По возвращении в Москву Есенин, рассказывая

Юрию Либединскому о жизни деревни, привел фразу своего отца: Советская

власть для крестьян ‘очень подходящая, вполне даже подходящая…’. И после

прибавил: ‘Ты знаешь, чтобы из него такие слова вывернуть, большое дело надо

было сделать. А все Ленин! Знал, какое слово надо сказать деревне, чтобы она

сдвинулась. Что за сила в нем, а?..’

На этот свой вопрос поэт ответил в отрывке из неоконченной поэмы

‘Гуляй-поле’:

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: ‘Чтоб кончить муки,

Берите все в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет —

Как ваша власть и ваш Совет’.

. . . . . . . . . . . . . . . .

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели:

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племен…

Так мысли Ленина стали мыслями миллионов тружеников полей и заводов,

объединили массы в могучем революционном порыве.

В траурные январские дни Есенин всем сердцем почувствовал, сколь

глубока народная скорбь по любимому вождю. Он видел и то, как сплотила она

трудящихся в их непреклонной воле довести дело Ильича до победного конца. Об

этом говорили суровые, мужественные лица рабочих и крестьян, пришедших

проститься с Лениным. Об этом были их слова, рожденные в глубинах души

человеческой.

В том же номере ‘Правды’ за 1 февраля 1924 года Есенин мог прочитать

одно из многочисленных сообщений с мест о собраниях в память В. И. Ленина.

‘Все мы, как один, — заявили крестьяне деревни Массаны Черниговской

губернии, — считаем себя ленинцами и будем продолжать работу друга всех

трудящихся’.

‘Считаем себя ленинцами…’ — с такими словами народ проводил в

последний путь своего Ильича. С такими словами рабочие и крестьяне пошли

дальше по пути, намеченному великим вождем. И потому Ленин — это

революционный народ, прокладывающий дороги в будущее.

‘Он — вы…’

А. М. Горький сказал в Большом театре 31 мая 1928 года, обращаясь к

собравшимся в зале представителям партийных, советских, профессиональных

организаций, трудящихся столицы:

‘Дорогие товарищи, на Красной площади лежит Владимир Ильич Ленин. Здесь

сидит коллективный Ленин. Этот Ленин должен как-то углубиться, он должен

создать много Лениных, таких огромных, таких великих, таких настоящих,

массовых, громадных Лениных. Должен создать, — вот что я вам скажу,

товарищи…

Вы достойны высокой оценки… Это вам говорит не художник и не

литератор, вам говорит простой рабочий русский человек’.

И сегодня новая историческая общность людей — советский народ — по

праву несет в своем могучем сердце высокое и благородное имя — Ленин.

Имя, которое запечатлено на многих страницах поэтических книг, в том

числе — есенинских.

Возница. Мельник. Мельничиха. Прон Оглоблин. Его брат Лабутя. Анна

Снегина. Старая помещица. Наконец, поэт Сергей, от чьего имени ведется

повествование…

Целая галерея людей, характеров, один на другой не похожих. Иной и

появится-то ненадолго, скажет несколько слов и не вернется больше на

страницы поэмы. Но его уже не забудешь: стоит перед глазами как живой.

Мельник. Этакий кряжистый — еще в силе — старик. Обнимет — ‘заревет и

медведь’. Умеет ладить и с помещицами (десять лет их знает!), и с

крестьянами. Расторопен — не по годам — в делах. От мужика записку гостю

принесет, позаботится о помещицах, оставшихся без земли и усадьбы, не

поленится письмо послать давнишнему другу в Питер… В радости — подвижен,

суетлив, не в пример Прону ‘не может связать двух слов’. Не забыть его

любимых: ‘Сергуха! За милую душу!..’

Мельничиха. Ворчлива, но с доброй душой. И говорит-то не по-женски

сурово, зло: ‘Их надо б в тюрьму за тюрьмой’, ‘гнусь’. Всеми корнями — в

старом укладе. Опора жизни — царь-батюшка. Прогнали его — все рухнуло:

‘Пропала Расея, пропала…

Погибла кормилица Русь…’

Это ‘сквозь кашель, глухо’ — ‘Расея…’

Лабутя, брат Прона. Болтун, ‘хвальбишка и дьявольский трус’.

…Голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

‘Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак…’

Именно — ‘тянул’. Иначе слово ‘прославленному’ не произнесешь.

И как по-иному заговорит Лабутя, выдавая себя за некоего

ветерана-революционера, будто полжизни проведшего в Нерчинске и Турухане:

‘Да, братец!

Мы горе видали,

Но нас не запугивал страх…’

Вот он, как на ладони, — ‘мужик, что твой пятый туз’. Нагрянут

деникинцы, учинят расправу. Прона расстреляют, а Лабутя и тут не сплошает:

отсидится в соломе. И уже не медали зазвенят в его словах — орден, красный

орден. ‘Такие всегда на примете…’

Старая помещица. В поэме она — ‘дебелая грустная дама’ — произносит

всего несколько слов. За ними — самообладание, трезвость, сухость,

жестокость.

‘Рыдай — не рыдай, — не помога…

Теперь он холодный труп…’ —

‘утешает’ она дочь, получившую весть о гибели мужа. И дальше:

‘Там кто-то стучит у порога.

Припудрись…

Пойду отопру…’

Смерть, горе, но все равно: ‘припудрись’…

‘Давненько я вас не видала.

Теперь из ребяческих лет

Я важная дама стала, —

А вы — знаменитый поэт’, —

говорит Анна при первой встрече с Сергеем. Она и в самом деле внешне

выглядит светской дамой. Белое платье, шаль, перчатки (летом — перчатки!).

‘Красивый и чувственный рот’. Движенья изящны: ‘лебедя выгнув рукой’, ‘тело

ее тугое немного качнулось назад’. Думая о ‘хуторском разоре’, опускает свой

взор ‘печально и странно’. В словах — небрежность.

Дочь помещицы, жена офицера…

‘Я важная дама… Вы — знаменитый поэт’. Это было приглашение к

разговору на равных. Такого разговора не получилось.

Во время последней встречи она признается Сергею о своей ‘преступной

страсти’.

‘Конечно,

До этой осени

Я знала б счастливую быль…

Потом бы меня вы бросили,

Как выпитую бутыль…

Поэтому было не надо…

Ни встреч… ни вобще продолжать…

Тем более с старыми взглядами

Могла я обидеть мать’.

Анна говорит так, будто поэт пытался сблизиться с нею. Но ведь этого не

было! Их разъединяют не только и не столько годы, но что-то большее.

Несовместимы их социальные положения. Помещица, владелица земли и

демократически настроенный поэт, водящий дружбу с мужиками, — что может быть

между ними общего, кроме воспоминаний о далеких встречах?

Из Лондона она напишет Сергею:

‘Дорога моя ясна…

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна’.

‘Как родина…’ Это, конечно, не Советская Россия, просто — Россия:

родная, тихая усадьба, палисад с жасмином, береза и ель в синей заволоке,

калитка… Без бунтующих мужиков, без новой власти, разрушившей все старое,

привычное, милое…

Без всего того, что поэт воспринял как неотвратимую и справедливую кару

‘прохвостам и дармоедам…’.

Поэт Сергей тоже не из криушан. ‘Воспитан ты был кулаком’, — говорят

ему мужики, —

Но все ж мы тебя не порочим.

Ты — свойский, мужицкий, наш.

Бахвалишься славой не очень

И сердце свое не продашь.

Бывал ты к нам зорким и рьяным,

Себя вынимал на испод…’

Он действительно их. Как и мужикам, ему война ‘всю душу изъела’. Как и

мужикам, ему ненавистны ‘купцы да знать’, ‘мразь’, бросающая пятак

солдату-калеке. И все-таки он, автор стихов про ‘кабацкую Русь’, поэт, чьи

пьяные дебоши ‘известны по всей стране’, не нашел еще своего места в жизни.

Сочувствуя мужикам, принимая участие в их делах (поездка с Проном к Снегиной

— ‘просить’ землю), Сергей, однако, особой ‘рьяности’ не проявляет. ‘Самый

близкий’ для Прона человек в то же время, по определению крестьян,

‘беззаботник’. Его не захлестнули даже события, взбудоражившие всю жизнь

деревни:

Я быстро умчался в Питер

Развеять тоску и сон.

Кстати сказать, в черновой рукописи есть вариант последней строки:

На красногвардейский фронт…

Есенин, видимо, почувствовал психологическую неоправданность такого

шага своего героя и заменил строку.

В образе Сергея явственно проступают автобиографические черты самого

поэта. Читая поэму, вспоминаешь слова Есенина о том, что он ‘в революцию

покинул самовольно армию Керенского’ и проживал дезертиром (в поэме: ‘Был

первый в стране дезертир…’). Цикл стихов ‘Москва кабацкая’, время создания

которого в поэме ‘сдвинуто’ на шесть-семь лет назад… Поездка Есенина

(летом 1918 года) в родные места, где он, по свидетельству С. А. Толстой,

‘был очевидцем явлений, происходивших в революционной деревне’. И когда

‘отчалившая Русь’ являлась ему в ином свете:

Дождиком в нивы златые

Нас посетил Авраам…

Что дождик! — грозовые ветры пронеслись над родною землей.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Это — из стихотворения ‘Несказанное, синее, нежное…’ Оно появилось в

печати почти одновременно с ‘Анной Снегиной’. Бешеная скачка во времени и

пространстве — и ‘стой, душа…’.

Разберемся во всем, что видели,

Что случилось, что сталось в стране…

Спокойный и вдумчивый взгляд назад — через расстояние прожитых лет.

То, что тогда, вблизи, представлялось туманным ‘новым гостем’, идущим

‘вынуть выржавленный гвоздь’, обернулось простым русским мужиком,

замахнувшимся дрекольем на вчерашних господ: ‘Теперь мы всех р-раз — и

квас!’

То, что тогда, вблизи, представлялось ‘чудом’, ‘глаголом судьбы’,

‘пришествием’, теперь обернулось смертельной схваткой между старым и новым —

и ‘солдатская крепкая мать’, и скрежет топоров, и свист казацкой плети, и

залп белогвардейских винтовок, и кровь, кровь…

Вот ‘что случилось, что сталось в стране…’.

И все это было рядом с теми самыми ‘голубой дорожкой’, жасмином и милой

сердцу калиткой…

Правда жизни открывается поэту во всей своей сложности, где доброе

зачастую идет рука об руку с дурным, возвышенное соседствует с низким,

красота — с безобразным. Автор ‘Анны Снегиной’ хорошо знает психологию

крестьянина. Тот самый мужик, что толкует о ‘новых законах’, о вольном

житье, ‘за пару измызганных ‘катек’… даст себя выдрать кнутом’, сжимает

‘от прибыли руки’ и ругается ‘на всякий налог’. Поэт не умолчал и о том,

как:

…чумазый сброд

Играл по дворам на роялях

Коровам тамбовский фокстрот.

И в том же самом ‘чумазом сброде’, ‘сермяжной рати’ Есенин увидел силу,

способную утвердить в жизни справедливость, добиться того, чтобы человек не

был игрушкой в руках ‘прохвостов и дармоедов’, а стал хозяином своей судьбы.

‘…Скоро в старый хлев он будет загнан палкой, народ, не уважающий

святынь’, — злобствовала после Октября Зинаида Гиппиус.

К маленькой частице этого народа — революционно настроенным крестьянам

села Криуши — идет поэт Сергей ‘поклониться, как старый знакомый и гость’.

К одному из миллионов тех, кому истерические кликуши тщетно готовили

место в ‘старом хлеву’, он обращается просто и сердечно: ‘Зачем ты позвал

меня, Проша?’ Ибо видит в нем человека. Человека, достойного счастья на

благодатной и прекрасной земле.

Она поистине прекрасна, политая потом и кровью народной родная земля: и

‘равнинная тихая звень’, деревенская даль под золотою порошею луны, и

ельник, усыпанный ‘свечьими светляков’…

Природа живая, трепещущая. В первоначальной свежести, с неповторимыми

красками, звуками, запахами, она вплетена в самую ткань повествования. Ее

дыхание чувствуется во всей лирико-романтической атмосфере поэмы. Есенину

чуждо бездумное умиление пейзажем, через него поэт как бы ощущает — каждый

раз заново — свою связь с миром. Все безобразное чуждо гармонии природы,

оскорбляет ее и потому не может не быть отвергнутым. Так говорит поэт.

И он же говорит, что прекрасна родная земля, ее вечно обновляющаяся

природа, прекрасна целомудренная, в чистом сердце рожденная любовь,

прекрасен человек, который борется за счастье людей, за свободу.

Не этой ли поэтической мыслью одухотворена есенинская ‘Анна Снегина’,

поэма, вставшая рядом с ‘Двенадцатью’ Блока, ‘Главной Улицей’ Демьяна

Бедного, ‘Хорошо!’ Маяковского…

‘Песнь о великом походе’, ‘Персидские мотивы’, ‘Анна Снегина’…

Даже если бы в 1924-1925 годах Есенин написал только эти произведения,

и то мы могли бы говорить о новом взлете его таланта. Но к ним надо

прибавить 20 ‘маленьких поэм’ (среди которых ‘Возвращение на родину’, ‘Русь

советская’, ‘Поэтам Грузии’, ‘Баллада о двадцати шести’, ‘Письмо к женщине’,

‘Мой путь’), более шестидесяти лирических стихотворений, ‘Сказку о

пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве’, ‘Поэму о 36’…

‘Так много и легко пишется в жизни очень редко’, — слова из его

батумского письма от 20 декабря 1924 года.

Когда думаешь о последних годах Есенина, его пребывании в Азербайджане

и Грузии, вспоминаешь самое удачливое время в жизни Лермонтова, Некрасова,

‘болдинскую осень’ Пушкина…

‘И РАСЦВЕТАЮТ ЗВЕЗДЫ СЛОВ…’

В одной из статей Есенин писал: ‘У каждого поэта есть свой общий тон

красок, свой ларец слов и образов’. Есенинский ‘ларец’ полон этих ‘своих’

слов и образов. Но каждое слово, каждый образ живут не сами по себе, а в

неразрывном единстве с другими словами и образами, со всеми элементами

стихотворной речи. Изъять их из единой живой ткани стиха невозможно, ибо они

сразу тускнеют и теряют силу.

Помня об этом, откроем есенинский ‘ларец’ и, не претендуя на оценку

всего его содержимого, попытаемся рассмотреть только эпитеты и сравнения —

наиболее распространенные изобразительно-выразительные средства поэтического

языка.

Эпитет — это художественное определение, усиливающее выразительность

предмета путем подчеркивания объективно присущего ему или субъективно

привносимого в него качества в соответствии с идейно-художественной задачей.

Эпитетам Есенина, как и всем образным средствам его языка, свойственна

прежде всего исключительная эмоциональность. Характер этой эмоциональности

зависит от содержания стихотворения и может быть то проникновенно-нежным, то

патетическим, то гневным, то радостным, то грустным и т. д.

Вот поэт, устав от долгих странствий и многих переживаний, вернулся в

родимый дом и снова, как в былые годы, видит за родительским ужином свою

мать. Она

Смотрит, а очи слезятся, слезятся,

Тихо, безмолвно, как будто без мук.

Хочет за чайную чашку взяться,

Чайная чашка скользит из рук.

И это глубокое материнское волнение, не высказанное словами, но

выдаваемое каждым ее движением, рождает в душе сына прилив сердечной

теплоты, безграничной нежности, неисчерпаемой любви к родному человеку.

Милая, добрая, старая, нежная,

С думами грустными ты не дружись.

Слушай — под эту гармонику снежную

Я расскажу про свою тебе жизнь.

Четыре, казалось бы, самых обыкновенных, незатейливых эпитета…

Связанные углубляющейся, проникновенной интонацией, плавной ритмикой, они

точно и полно выражают чувство поэта. Включенное в единый эмоциональный

поток, слово ‘старая’, само по себе не имеющее эмоционального оттенка, здесь

окрашено большим человеческим чувством.

В стихотворении ‘Мой путь’ эпитет во взаимодействии с другими образными

средствами выражает патетическую эмоцию:

Еще прошли года,

В годах такое было,

О чем в словах

Всего не рассказать:

На смену царщине

С величественной силой

Рабочая предстала рать.

Последние строки звучат широко и свободно. Сочетание эпитета ‘рабочая’

с архаическим словом ‘рать’, эпический глагол ‘предстала’, патетический

эпитет ‘величественная сила’, приподнятая интонация — все это придает стихам

особую торжественность, и мы вместе с поэтом восхищаемся непобедимой мощью

пролетариата, свергнувшего ненавистный царизм.

В том же стихотворении, характеризуя ‘непроглядный ужас жизни’ (Блок) в

дореволюционной России, Есенин пишет:

Россия… Царщина…

Тоска…

И снисходительность дворянства.

Ну что ж!

Так принимай, Москва,

Отчаянное хулиганство.

Посмотрим —

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

Забила

В салонный вылощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла.

Противопоставление ‘снисходительности’ дворян и ‘отчаянного

хулиганства’, эпитеты ‘салонный вылощенный’ убедительно выражают презрение,

гнев, сарказм поэта, которые вызывали в нем господа буржуазного общества.

Торжественная лексика и интонация в строках, говорящих о ‘рабочей

рати’, находятся в резком эмоциональном контрасте со строками о ‘салонном

вылощенном сброде’, как бы отметают чуждый поэту мир изощренных эстетов.

При исключительной эмоциональности эпитет Есенина живописен, красочен,

смел. Он, как солнечный луч, озаряет предметы и явления, вскрывая в них

новые грани, вызывая неожиданные ассоциации.

Когда мы читаем строки стихотворения ‘Я красивых таких не видел…’:

Что поет теперь мать за куделью?

Я навеки покинул село,

Только знаю — багряной метелью

Нам листвы на крыльцо намело, —

картина поздней осени встает перед нами во всей жизненной конкретности. Мы

воочию видим эту ‘багряную метель’ — красноватые листья, подхваченные

порывами ветра, беспорядочно кружащиеся над уже похолодевшей землей и

бессильно опускающиеся на крыльцо. ‘Багряная метель’ невольно ассоциируется

с другой снежной метелью, которая скоро завьюжит по деревенской улице,

наметет на крыльцо белые груды первого снега. Это есенинское словосочетание,

как и многие другие, лишний раз подтверждает мысль о том, что эпитет —

прежде всего образ, картина.

Для усиления выразительности образа Есенин, как уже отмечалось, широко

и оригинально использует цветопись.

‘Цветовые’ эпитеты органично входят в ткань стиха, поскольку несут

соответствующую смысловую нагрузку. Приведем отдельные строфы из

произведений, где есть, скажем, слово ‘белый’:

Этой грусти теперь не рассыпать

Звонким смехом далеких лет.

Отцвела моя белая липа,

Отзвенел соловьиный рассвет.

——

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: ‘Нет!’

——

Да, мне нравилась девушка в белом,

Но теперь я люблю в голубом.

В стихотворениях, откуда взяты эти строки, белый цвет обозначает

чистоту, невинность, девственность. И это не случайно. С аналогичным

явлением мы встречаемся в русских свадебных обрядах (белое одеяние невесты),

в народно-поэтической речи (белая лебедушка, белая березонька), а также в

классических произведениях, созданных под влиянием фольклора (у Пушкина:

‘Как весенней теплою порою, из-под утренней белой зорюшки…’ — ‘Сказка о

медведихе’).

Золотой цвет в стихах Есенина нередко символизирует увядание:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

‘Золото увяданья’… Нет, это не ‘философия тлена’, не могильная

меланхолия, не угрюмый пессимизм, а ясная и трезвая дума о неумолимом

движении потока жизни, о неизбежном. И в эпитете нетрудно увидеть его

жизненную основу: она — в природе, где цвет осенних листьев и трав

напоминает цвет золота. Вспомним Пушкина:

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса.

(‘Осень’)

——

Настала осень золотая.

Природа трепетна, бледна.

Как жертва, пышна убрана.

(‘Евгений Онегин’, гл. 7, XXIX)

Эпитетам Есенина свойственна многозначность. Например, тот же эпитет

‘золотой’ в ряде стихов выступает в значении ‘бесценный’. При этом, в

зависимости от характера переживания, на первый план выдвигается то

эмоциональный, то изобразительный оттенок. В стихотворении ‘Спит ковыль.

Равнина дорогая…’ в строфе:

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,

Все равно остался я поэтом

Золотой бревенчатой избы, —

эпитет ‘золотая’ главным образом передает эмоциональное отношение поэта к

‘бревенчатой избе’, дорогой его сердцу. В данном случае ему было нужно

подчеркнуть любовь к старой, уходящей Руси, что он и сделал емким эпитетом.

Есенин при посредстве эпитета умел ‘малому вдохнуть душу большого’ (М.

Пришвин).

В стихотворении ‘Я красивых таких не видел…’ поэт обращается к своей

сестре:

Я красивых таких не видел,

Только, знаешь, в душе затаю

Не в плохой, а в хорошей обиде —

Повторяешь ты юность мою.

Ты — мое васильковое слово,

Я навеки люблю тебя.

Как живет теперь наша корова,

Грусть соломенную теребя?

Это стихотворение, две начальные строфы из которого приведены, дышит

непосредственностью, неисчерпаемой искренностью.

Ты — мое васильковое слово… —

Так мог сказать только Есенин. Будущие поэты, быть может, скажут лучше, но

так не скажет никто, потому что Есенин, как каждый большой поэт,

неповторим. Этот метафорический эпитет ‘васильковое слово’ рождает в нашем

сознании целую гамму разнообразных дальних ассоциаций, связанных с образом

скромного василька. Цветок этот бесконечно дорог поэту как частица его

родных полей, родной природы. Голубой василек напоминает о чем-то хорошем,

чистом, нежном. ‘Васильковое слово’ — самое задушевное, самое заветное,

идущее из глубин сердца, пропитанное беспредельной нежностью слово.

Мопассан как-то сказал, что ‘у слов есть душа… Она появляется при

соприкосновении слова с другими словами, вспыхивает и освещает некоторые

книги неведомым светом, но нелегко высечь из слова этот огонь. Есть

писатели, которые путем сближения и сочетания слов вызывают в воображении

целый мир поэзии…’. Есенин принадлежит к таким писателям. Он хорошо знал,

что только мысль и чувство делают слово молодым и ярким, сильным и красивым.

Без них в поэтическом произведении не живет ни одно слово.

Кажется, трудно допустить, чтобы в задушевном лирическом стихотворении

на равных правах с сердечнейшими словами находилось далеко ‘не изящное’

слово ‘корова’. У Есенина это слово не только не выпадает из стиля, но

является самым нужным, единственно уместным, незаменимым. Тепло большого

человеческого чувства, выражающееся в ритмике, интонации, тропах, в том

числе в метафорических эпитетах ‘васильковое слово’ и ‘грусть соломенная’,

делает это слово мягким, ласковым, душевным.

Одним из непременных элементов выразительности эпитета является его

точность, меткость, четкость. Известно, какое важное значение придавали

этому качеству эпитета выдающиеся мастера литературы.

Черновые рукописи Лермонтова и Некрасова наглядно показывают, как

настойчиво и кропотливо искали они наиболее четкий, соответствующий замыслу

эпитет.

‘…Слова необходимо употреблять с точностью самой строгой’, —

неоднократно подчеркивал в своих статьях и письмах Горький.

Забота о точном, метком эпитете весьма характерна для творческого

процесса Есенина. Так, в строках стихотворения ‘Возвращение на родину’

(сцена встречи поэта со своим дедом):

‘Добро, мой внук,

Добро, что не узнал ты деда!..’

‘Ах, дедушка, ужели это ты?’

И полилась печальная беседа

Слезами теплыми на пыльные цветы —

сначала вместо ‘теплыми’ было ‘крупными’. Эпитет ‘крупные слезы’, как мне

кажется, менее подходил к характеру изображаемой ситуации, чем слово

‘теплые’. В данном контексте эпитет ‘теплые слезы’ имеет глубокую внутреннюю

связь с переживаниями и поэта и его собеседника — деда. В этом слове

просвечивает и тихая радость встречи, и нежная грусть, и светлые

воспоминания о далеких, незабываемых днях. Думается, именно поэтому Есенин

предпочел эпитет ‘теплые’ определению ‘крупные’.

Или ‘тайная тишина’ в стихотворении ‘Мой путь’:

Тогда в мозгу,

Влеченьем к музе сжатом,

Текли мечтанья

В тайной тишине,

Что буду я

Известным и богатым

И будет памятник

Стоять в Рязани мне.

Сельский паренек, еще совсем юный и наивный, написавший, быть может,

всего несколько первых стихотворений, как, в какой обстановке мог он мечтать

о будущей славе и богатстве, чтобы не быть осмеянным? Только уединясь от

своих друзей, где-то в тихом укромном уголке, в ‘тайной тишине’.

Обращаясь к своей сестре, поэт говорит:

Ты мне пой, ну, а я припомню

И не буду забывчиво хмур:

Так приятно и так легко мне

Видеть мать и тоскующих кур.

Эти ‘тоскующие куры’ органично входят в образную систему стихотворения.

Песня, которую когда-то любила напевать старая мать, рождает в душе поэта

воспоминание о родном доме, о незабываемых годах детства. Он снова видит ‘и

калитку осеннего сада, и опавшие листья с рябин’, березку с ее ‘золотистыми

косами’ и ‘холщовым сарафаном’. И здесь же — ‘тоскующие куры’, какими они и

бывают осенью. Сказано точно и незамысловато, просто, а ‘простое — самое

трудное и мудрое’ (Горький).

Читая стихи Есенина, видишь, что поэт использовал эпитет весьма широко.

Но всегда ли в его стихах появление этого тропа вызывалось необходимостью?

Может быть, Есенин употреблял эпитет произвольно, ради соблюдения размера

стиха? Посмотрим, так ли это.

В некоторых стихах 1925 года среди других образов встречается образ

луны. Например, в стихотворении ‘Листья падают, листья падают…’:

Листья падают, листья падают.

Стонет ветер,

Протяжен и глух.

Кто же сердце порадует?

Кто его успокоит, мой друг?

С отягченными веками

Я смотрю и смотрю на луну.

Вот опять петухи кукарекнули

В обосененную тишину.

Начало стихотворения ‘Собаке Качалова’:

Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Читая стихотворение ‘Синий май. Заревая теплынь…’, снова встречаем

луну:

Синий май. Заревая теплынь.

Не прозвякнет кольцо у калитки.

Липким запахом веет полынь.

Спит черемуха в белой накидке.

В деревянные крылья окна

Вместе с рамами в тонкие шторы

Вяжет взбалмошная луна

На полу кружевные узоры.

И наконец, первая строфа еще одного стихотворения:

Снежная замять дробится и колется,

Сверху озябшая светит луна.

Снова я вижу родную околицу,

Через метель — огонек у окна.

В первых двух отрывках луна только названа, в двух других она

сопровождается эпитетами. Чем же это обусловлено?

В начале стихотворения ‘Листья падают, листья падают…’ — переживание

поэта, связанное с его думами о неудачно сложившейся жизни. С его

настроением гармонирует грустная картина осенней природы. Погруженный в

нерадостные мысли, он смотрит на луну безразлично. Здесь важен не объект, а

сам процесс созерцания, и это подчеркнуто двукратным глаголом ‘смотрю’. Луна

— второстепенная деталь, хотя и необходимая для полноты картины.

Поставленная в конце строки, она не теряется среди других деталей. Выделять

ее еще и эпитетом нет никакой необходимости.

Образ луны во втором отрывке также не имеет существенного значения в

обшей образной системе стихотворения, поэтому, естественно, луна только

названа.

Иную роль играет образ луны в стихотворениях ‘Синий май. Заревая

теплынь…’ и ‘Снежная замять дробится и колется…’. В первом из этих

произведений луна выступает в качестве, если так можно сказать, активно

действующего персонажа. Недаром ей посвящена целая строфа. Автору нужно было

как-то конкретизировать этот образ, сделать его предельно выразительным,

выделить в общей системе образов. Так появился эпитет ‘взбалмошная луна’, в

котором слились живописный и эмоциональный элементы. Сквозь

добродушно-укоризненное слово ‘взбалмошная’ проглядывает светлое душевное

состояние поэта, находящегося ‘с собой на досуге’, с нежной любовью

вспоминающего прожитые годы.

В стихотворении ‘Снежная замять дробится и колется…’ раскрывается

переживание человека, много странствовавшего, любившего, страдавшего и вновь

вернувшегося в родительский дом. Вот он поздним вечером подходит к околице

родного села. Метет метель, дует пронизывающий ветер. Путнику холодно. Это

состояние героя Есенин показывает через одну деталь: ‘озябшая луна’. Только

такой и мог увидеть ее продрогший человек. Здесь нельзя не вспомнить слова

из статьи А. Н. Толстого ‘Как мы пишем’: ‘Пример: степь, закат, грязная

дорога. Едут — счастливый, несчастный и пьяный. Три восприятия, значит — три

описания, совершенно различных по словарю, по ритмике, по размеру. Вот

задача: объективизировать жест. Пусть предметы говорят сами за себя. Пусть

вы, читатель, глядите не моими глазами на дорогу и трех людей, а идете по

ней и с пьяным, и со счастливым, и с несчастным’.

В этих словах выдающегося советского писателя очень верно отмечены

изобразительно-выразительные возможности ‘говорящих’ предметов. Сам А. Н.

Толстой с большим мастерством использовал этот прием. Вспомним хотя бы

эпизод пребывания Рощина — белого офицера — в екатеринославской гостинице

(‘Хождение по мукам’). Психологическое состояние Рощина художник не

описывает своими словами, а передает его через восприятие окружающей

обстановки самим героем: ‘дрянной’ гостиничной комнаты с ‘грязным окном’,

занавешенным ‘пожелтевшей газетой’. Всего несколько эмоционально-оценочных

эпитетов — и мы уже чувствуем, что в душе Рощина что-то произошло, ему

становится отвратительна затхлая атмосфера быта обреченной на гибель

контрреволюции.

Этот же прием применил М. Шолохов для передачи внутреннего состояния

Григория Мелехова, только что похоронившего самое дорогое, что было в его

жизни, — Аксинью: ‘Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и

увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца’.

Обратившись к произведениям писателей прошлого, мы и у них найдем

немало аналогичных примеров.

Появление в есенинском стихотворении эпитета ‘озябшая луна’ лишний раз

свидетельствует об умении поэта при минимальной затрате художественных

средств ярко передавать душевное состояние человека. Особое значение этого

эпитета в строфе и стихотворении поэт подчеркивает инверсией. Недаром образ

‘озябшей луны’ невольно возникает в нашем сознании, когда мы читаем

предпоследнюю строфу:

Вот и опять у лежанки я греюсь,

Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.

Снова я ожил и снова надеюсь

Так же, как в детстве, на лучший удел.

‘Эпитет, — говорил А. Н. Толстой, — надо употреблять с большим страхом,

тогда только, когда он нужен, когда без него нельзя обойтись, когда он дает

какую-то интенсивность слову, когда, вернее, слово настолько заезжено или

настолько обще, что нужно подчеркнуть его эпитетом’.

В лучших стихах Есенина эпитет всегда оправдан смыслом, всегда

необходим, всегда ‘работает’ точно, без промаха. У него не найдешь слов,

которые стоят где-то рядом со смыслом, но не включают его, как это нередко

было в произведениях поэтов — современников Есенина.

Например, в стихотворении поэта И. Доронина ‘Я видел утром’ читаем:

По дороге

В степь широкую

Пробежал

Мотор белокопытый…

Что это за ‘мотор белокопытый’? Читателю остается только догадываться,

что речь идет, по всей вероятности, о тракторе. Но почему он ‘белокопытый’?

Может быть, потому, что у него белые колеса? Но вряд ли белые колеса могут

находиться в ассоциативной связи с белыми копытами. Так что даже при самом

богатом воображении невозможно представить себе этот ‘мотор’.

Ни друга, ни денег, ни крепкого сна.

Одна мне утеха — ночная луна, —

начинает свое стихотворение современник Есенина поэт Е. Эркин, не замечая,

что эпитет ‘ночная’ здесь совершенно излишен. ‘Ночная луна’… Как это

далеко от есенинского эпитета — глубоко осмысленного, выразительного,

необходимого, освещающего предмет с наиболее существенной для описываемой

ситуации стороны! Недаром А. С. Серафимович писал, что Есенину свойственна

‘огромная, все ломающая смелость эпитетов, сравнений, выражений, поэтических

построений. Сам. Ни у кого не спрашивал, никому не подражал. За ним косолапо

тащились другие, бездарно и убого’.

Серафимович не случайно, наряду с другими элементами поэтического языка

Есенина, высоко оценивает его сравнения. Как и в эпитетах, в сравнениях

Есенина ярко проявилось тонкое мастерство, присущее только истинным

художникам. В есенинских стихах — применим его же выражение — ‘расцветают

звезды слов’.

Сравнение — один из самых распространенных поэтических оборотов речи,

основанный на сближении двух предметов или явлений для пояснения одного

другим. Вместе с тем, как совершенно справедливо замечал Л. И. Тимофеев,

‘характер сравнений никаким образом не сводится к примитивному пояснению.

Сравнение стремится внести в отражение действительности то общее ее

понимание, которое присуще писателю’.

Прежде всего с помощью сравнения отвлеченное понятие, ‘невидимый

предмет’ Есенин делает конкретным, видимым, почти физически ощутимым.

Снова выплыли годы из мрака

И шумят, как ромашковый луг… —

начинает поэт стихотворение ‘Сукин сын’, и его юные годы предстают перед

читателем во всем своем поэтическом обаянии, оживают, пахнут цветами, веют

весной, молодостью. И дальше:

Нынче юность моя отшумела,

Как подгнивший под окнами клен…

Сравнение прошедшей юности с подгнившим кленом дает нам возможность как

бы воочию увидеть молодость поэта. И для сравнения поэт берет не вообще

клен, а вот этот, стоящий под окном, чем достигается предельное

овеществление образа. В то же время этим сравнением дана самооценка рано

постаревшего поэта, его душевного состояния.

Ему, понявшему, что такое царская Россия и что такое слава,

В душу грусть

Вошла, как горькая отрава.

Для него бессмертный Пушкин

Такой прекрасный и такой далекий,

Но все же близкий,

Как цветущий сад!

‘Чувство наше, — говорил Н. А. Добролюбов, — возбуждается всегда живыми

предметами, а не общими понятиями’. Воздействие на читателей приведенных

выше сравнений лишний раз подтверждает правильность этого положения великого

русского критика, свидетельствует о большом эмоциональном заряде образных

средств Есенина, за которыми всегда стоят волнение, напряжение чувств,

мысли.

Есенинскому сравнению присущи живописность, ‘пластика’, верность

действительности. Несколькими тонко подмеченными деталями поэт умеет создать

впечатляющую картину.

Вот, например, зарисовка летнего вечера в деревне:

Уж вечер. Жидкой позолотой

Закат обрызгал серые поля.

И ноги босые, как телки под ворота,

Уткнули по канавам тополя.

Казалось бы, для создания зрительного образа можно было ограничиться

одной метафорой — ‘ноги босые уткнули по канавам тополя’. Но в этом случае

образ был бы менее живым, менее эмоциональным, не обладал бы временной

конкретностью, так как мог быть отнесен к любому времени суток. Но то, что

тополя уткнули ноги по канавам, ‘как телки под ворота’, оживляя всю картину,

говорит: дело происходит не только в деревне, но и вечером, когда

возвратившиеся с пастбища и не встреченные хозяевами телки тычутся под

ворота, безуспешно пытаясь попасть во двор. Эта картина знакома каждому

бывавшему в деревне человеку.

Или изображение весеннего цветущего сада:

Сад полышет, как пенный пожар…

Наряду с другими образными средствами сравнение широко применяется

Есениным для наиболее полной, выразительной передачи психологического

состояния:

Любимая!

Меня вы не любили,

Не знали вы, что в сонмище людском

Я был, как лошадь, загнанная в мыле,

Пришпоренная смелым ездоком.

Автору ‘Письма к женщине’, откуда взята эта строфа, нужно было

рассказать о своих переживаниях в бурные революционные годы, о неумении

разобраться в сложной, противоречивой обстановке того времени, показать

драматичность своего тогдашнего положения. Этому служит, в частности,

сравнение с загнанной лошадью. Динамичность сравнения способствует созданию

общего колорита напряженности переживания, раскрывает мятущуюся душу

человека, ищущего свое место в ‘развороченной бурей’ жизни.

В стихотворении ‘Несказанное, синее, нежное…’ мы встречаемся с

переживаниями иного характера. Бури прошли, страсти успокоились.

Несказанное, синее, нежное…

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя — поле безбрежное —

Дышит запахом меда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

Сравнение души с безбрежным тихим полем, дышащим запахом меда и роз,

хорошо передает спокойное внутреннее состояние поэта. Это в первой строфе.

Первая фраза второй строфы как бы обобщает мысли первой строфы: ‘Я утих’. И

движение стиха приостановилось. Поэт словно на мгновение задумался и затем

так же просто и спокойно объясняет причину своего душевного состояния: ‘Годы

сделали дело’. В следующих строфах — быстрый взлет чувства, находящий свое

выражение в широком и приподнятом сравнении промчавшихся лет с оголтелой

тройкой. Очередная строфа начинается на той же приподнятой интонации,

сравнение развертывается, еще более конкретизируется:

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист…

На коротком, как удар, слове ‘свист’ стих как будто обрывается. Чувство

достигло высшей точки. Потом — резкий спад:

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Все спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

В двух последних строках легко заметить внутреннее сравнение: поэт и

его ‘душа’ проехали через бурный путь, как тройка. Во второй строфе, как мы

знаем, с тройкой сравнивались минувшие годы, здесь — поэт и его ‘душа’.

Однако замену одного предмета сравнения другим мы не замечаем, поскольку при

развертывании сравнения прошедшие годы были отодвинуты на второй план

образом тройки. Так сравнение у Есенина не только убедительно и наглядно

передает душевное состояние, но и способствует развитию лирической темы, ее

движению.

Душевная боль поэта находит выход в словах, обращенных к матери:

Родимая!

Ну как заснуть в метель?

В трубе так жалобно

И так протяжно стонет.

Захочешь лечь,

Но видишь не постель,

А узкий гроб

И — что тебя хоронят.

Как будто тысяча

Гнусавейших дьячков,

Поет она плакидой —

Сволочь-вьюга!

И снег ложится

Вроде пятачков,

И нет за гробом

Ни жены, ни друга!

Все сравнения в этом отрывке едины по своему драматическому колориту

(‘узкий гроб’, ‘тысяча гнусавейших дьячков’, ‘пятачки’, что кладутся на

глаза покойников). Без этого вряд ли было бы возможно так ощутимо выразить в

нескольких словах подавленное настроение поэта. Наиболее точной передаче

непосредственности и остроты индивидуального переживания способствует

отрицательно-оценочный элемент в сравнениях, усиливающий эмоциональную

окраску.

Поэт понимает, что отстал от новой жизни и безуспешно пытается догнать

‘стальную рать’. Сознавая свою внутреннюю раздвоенность, он завидует натурам

цельным, чуждым душевному разладу, тем,

Кто жизнь провел в бою,

Кто защищал великую идею.

В то же время он знает: при всем драматизме своего положения он еще не

самый несчастный, конченый человек. Он говорит:

… есть иные люди.

Те

Еще несчастней и забытей.

Они как отрубь в решете

Средь непонятных им событий.

Я знаю их

И подсмотрел:

Глаза печальнее коровьих.

Средь человечьих мирных дел,

Как пруд, заплесневела кровь их.

Кто бросит камень в этот пруд?

Не троньте!

Будет запах смрада.

Они в самих себе умрут,

Истлеют падью листопада.

С помощью четырех сравнений Есенин дает убедительную характеристику

духовного облика определенной группы людей, выражает свою антипатию к ним,

жалким, безвольным, внутренне опустошенным, заживо разлагающимся.

Разумеется, было бы опрометчиво сводить работу Есенина к поискам

простых, но ярких, точных эпитетов и сравнений. Замечательное мастерство

автора ‘Руси советской’, ‘Руси уходящей’, ‘Персидских мотивов’, ‘Анны

Снегиной’ проявилось в его умении правдиво, художественно-конкретно видеть

жизнь и воспроизводить ее в художественных образах путем использования всех

изобразительно-выразительных средств поэтической речи. Лучшие стихи Есенина

рождались из подлинного, глубокого чувства, а при этом, по справедливым

словам А. Твардовского, ‘на помощь приходит всё, все впечатления бытия и все

языковое богатство, и все приобретает необходимую форму, ясность и

отчетливость, так, как это бывает в страстной, убежденной речи’.

….ВОЛНУЯСЬ СЕРДЦЕМ И СТИХОМ*

…Мы сидим на веранде старой дачи в подмосковном Внукове. Михаил

Васильевич Исаковский только что прослушал мой рассказ о новом издании

Есенина и задумался, прикрыв ладонью глаза от неожиданно прорвавшегося

сквозь листву нетерпимо яркого луча солнца…

— Хорошо, что Есенина подымать стали, хорошо! Поэт удивительный,

истинно русский… — Замолкает, разглаживая лежащую на столе газету, потом

добавляет. — Лирик — редчайший, а лирика, как говорили умные люди прошлого

века, есть самое высокое проявление искусства…

— И самое трудное, — вставляю я, вспомнив строки из писаревских

‘Реалистов’.

— Да, и самое трудное… Рассказывают, он свое последнее стихотворение

написал кровью… Вы не знаете, это верно?

— Да, это так. Автограф — я его видел — хранится в Пушкинском доме в

Ленинграде…

— Ну вот… А ведь у него не только последнее — большинство стихов,

образно говоря, написано кровью. Может, я ошибаюсь?

Нет, он не ошибался. Исаковский говорил правду.

‘Жизнь моя за песню продана’ — не просто красивая фраза. За ней кровь и

нервы поэта.

Есенин не брал ‘творческих отпусков’, не ‘занимался поэзией’ в такие-то

дни недели и от такого-то до такого часа — она жила в его сердце постоянно.

Напряженность мысли и чувства было его естественное состояние.

— Вечно ты шатаешься, Сергей, — как-то сказал ему знакомый литератор. —

Когда же ты пишешь?

— Всегда, — последовал ответ.

Сколько раз за его спиной, ехидно подмигивая, шептали:

— Кажется, Есенин снова в кризисе…

Сколько раз завистливая бездарность хихикала исподтишка:

— Иссяк родничок-то, иссяк!

А в это время поэт просто и доверчиво делился с близким человеком:

— Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не

могу спать.

Встретив доброго знакомого, рассказывал:

— Зашел я раз к товарищу и застаю его за работой. Сам с утра не

умывался, в комнате беспорядок… Нет, я так не могу. Я ведь пьяный никогда

не пишу.

Так оно и было.

И прав мудрый абхазец Дмитрий Гулиа, который наставлял своего сына:

— Настоящая поэзия — как ни говори — требует светлого ума и трезвой

мысли. Никогда не верь тому, что иные болтают, например, о Есенине: будто он

хорошо писал, только будучи пьяным. Это чепуха!

Его внешняя беззаботность на людях вводила в заблуждение даже друзей.

‘…Только по косвенным признакам, — вспоминал Юрий Либединский, — мы могли

судить о том, с какой серьезностью, если не сказать — с благоговением,

относился он к своему непрерывающемуся, тихому и благородному труду’.

Листая его черновики, видишь, как придирчив был он к написанному. Поэт

вслушивается в музыку слов… Он как бы пробует их на вкус, на цвет, на

запах… И вот уже, кажется, все на месте, строфа отшлифована, но ‘подводное

течение’ стихов пошло куда-то в сторону. Нет, это не годится! Росчерк пера —

и уже рождается новая строка, которая повлечет за собой другие,

действительно необходимые.

‘Беспечный талант’, ‘держится на нутре’… А этот ‘беспечный’,

‘волнуясь сердцем и стихом’, некоторые строки и строфы переделывал по

нескольку раз. Загляните в черновую рукопись драматической поэмы ‘Пугачев’ —

общее число вариантов почти вчетверо превышает окончательную редакцию. Их

немало — листов, хранящих следы настойчивого, самозабвенного труда…

И тут же — строки, набросанные без единой помарки характерным

есенинским почерком: округлые буквы, между собой не соединенные… Что же,

так, шутя, играючи, сразу и написалось? Нет, не так. Это значит,

стихотворение вынашивалось, ‘обкатывалось’ в уме исподволь, незаметно. Оно

‘бродило’, ‘созревало’, может, не день и не два, чтобы в один прекрасный

момент выплеснуться в завершенном виде на бумагу.

Работа — как течение реки подо льдом — непрестанная. Да, и разные

встречи, и выступления, и хождения по редакциям, и ‘дружеские попойки’… Но

главное — стихи, дело.

Потому, наверно, он по-отечески и наставлял юного товарища по перу:

— Запомни: работай, как сукин сын! До последнего издыхания работай!

Добра желаю!

Потому, наверно, и не мог он терпеть халтурщиков и скорохватов.

— Ты понимаешь, ты вот — ничего, — гневно бросал он в лицо некоему

сочинителю. — Ты что списал у меня — то хорошо. Ну, а дальше? Дальше нужно

свое показать, свое дать. А где оно у тебя? Где твоя работа? Ты же не

работаешь? Так ты — никуда! Пошел к чертям. Нечего тогда с тобой возиться.

Потому, наверно, и возмущало его, Есенина, своеволие издателей:

— Кто им позволил залезать в мою душу и хозяйничать там, как им

хочется?! Люди не понимают того, что ведь каждая буква ставится с

определенным расчетом. Прежде чем я ее напишу, я ее сто раз проверю! А

какой-то бездельник в редакции чирк карандашом — и весь мой замысел летит к

чертовой матери.

‘Сто раз проверю…’

И его друг, уходя в тот декабрьский вечер — последний в жизни Есенина

вечер — из холодного номера гостиницы ‘Англетер’, запомнил: накинув на плечи

шубу, поэт сидел у стола. Папка с бумагами была раскрыта. Есенин

просматривал рукописи… Есенин работал…

Фотография 1924 года. Стол, накрытый белой скатертью. На подносе —

старинный самовар, должно быть, тульский, фабрики Баташовых. Его верх

венчает фарфоровый чайник — чтобы не остыла заварка. За столом — мать и сын.

Она — в платке, в теплой кофте. Подперев голову рукой, смотрит на сына,

слушает. Он — в городском пиджаке, белеет ворот рубашки. В правой руке

книга: Есенин читает свои стихи матери, Татьяне Федоровне…

‘Милая, добрая, старая, нежная…’

Священно чувство к матери. Оно свойственно каждому человеку. Но поэт не

только пронес это чувство до последних дней своих. Он запечатлел его в

строках, полных такой пронзительной сердечности, что они вроде бы и не

воспринимаются как стихи, искусство, а как сама собою изливающаяся

неизбывная нежность.

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Всего четыре строчки, но ты уже во власти музыки чувства. Поэт как бы

обнял старушку душой своей и вместе с нею обнял и тебя, читателя.

Строфа наполнена до краев: здесь и сыновнее тепло, и время, минувшее со

дня последнего свидания сына и матери, и расстояние, их разделяющее, и

бедность жилища старушки, и благоговение поэта перед родным кровом…

О чтении Есениным ‘Письма к матери’ вспоминает друг поэта писатель Иван

Евдокимов:

‘Помню, как по спине пошла мелкая, холодная оторопь, когда я услышал:

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

Я искоса взглянул на него: у окна темнела чрезвычайно грустная и

печальная фигура поэта…

Я вернусь, когда раскинет ветви

По-весеннему наш белый сад.

Дальше мои впечатления пропадают, — заканчивает Евдокимов, — потому что

зажало мне крепко и жестко горло, таясь и прячась, я плакал в глуби

огромного нелепого кресла, на котором сидел в темнеющем простенке между

окнами’.

Так же близко к сердцу принимают есенинское ‘Письмо…’ и современные

слушатели и читатели.

Как сейчас помню старый обшарпанный вагон, в который я с трудом

протиснулся на станции Жлобин. Ехать до Минска мне предстояло часов восемь,

и я примостился в углу нижней боковой полки у запыленного, с косыми

потеками, окна.

Вагон был полон. И наверху и внизу устраивались почти одни женщины.

Облаченные в самую неожиданную одежду — в засаленные полушубки, обтертые

шинели, армейские телогрейки, довоенного пошива длинные демисезонные пальто,

— затянутые поношенными платками разного цвета, они переговаривались,

гремели жестяными чайниками, кружками, банками, изредка негромко смеялись.

Война только закончилась, и они, судя по всему, добирались до родных

мест, незабытых очагов…

Я уже начал дремать, когда у дальней от меня двери робко пискнула

гармошка и какая-то женщина низким, похожим на мужской голосом кому-то

сказала:

— Садись тут. Хорошо сыграешь — не обидим.

Минуту спустя вагон наполнился озорным перебором сиповатой тальянки, и

я понял: вошел бродячий гармонист, каких в те годы немало ездило по нашим

железным дорогам и собирало подаяния. Вагон притих и стал слушать.

Пришелец играл неважно, то и дело врал, да и самодельная песенка, что

он бойко начал, была пустенькой и нелепой. От нее в моей памяти сохранилась

одна рифма: ‘Фросе — Форосе’, и то, вероятно, только потому, что до того о

Форосе я ничего не слышал.

Я взглянул на своих уже немолодых соседок, молчаливо смотрящих в мутное

окно, и почувствовал, что их думы далеко-далеко…

Пошла вторая песня, уже получше, а когда всплеснулась третья — ‘Синий

платочек’, — лица женщин словно осветились внутренним светом, помолодели. И

гармонист вроде бы обрел форму, пел точнее, захватистее…

Потом было есенинское ‘Письмо к матери’. Первую строку певец выдохнул

медленно и бережно, как будто боялся неосторожным движением расплескать

заключенные в ней тепло, нежность.

В вагоне сразу стало тише, а на тех, кто еще продолжал говорить,

зашикали. Слова ‘Тот вечерний несказанный свет’ уже прозвучали в тишине,

если не считать безалаберного стука колес на стыках рельс да поскрипывания

привинченных к полу стоек.

‘Письмо к матери’ я знал наизусть, не раз слышал, как его пели солдаты,

но и меня полоснули по сердцу это неизбывно ласковое ‘моя старушка’,

доверительно простодушное ‘жив и я’, до смерти любимое ‘низенький наш дом’.

А что уж напоминать о ‘несказанном свете’, который даже и представить

невозможно, ибо о нем сказано как о чем-то чудесном, недосягаемо

таинственном, завораживающем…

У ближней ко мне соседки глаза стали влажными. Расчувствовались и

сидящие за ней женщины. Они плакали как бы про себя, безмолвно и затаенно,

плакали сердцем, а это, знаю, самые горькие, мучительные слезы. Песня

разбередила их еще незажившие раны, проникла в самые заветные уголки души,

всколыхнула там на всю жизнь запавшую любовь к тем, кто достался в муках и

радостях.

Песня говорила: не переживай, успокойся, каждый, кого нет, вернется, и

все станет по-прежнему: отчий дом, белый весенний сад, тихое утро… Да и

может ли быть иначе, если есть на свете ты — помощь, отрада…

В голосе гармониста переплелись и нежность, и радость, и тоска, и

надежда, и горечь, и какая-то детская беспомощность. Слушая его, я вспомнил

тургеневского Якова, в чьем голосе ‘дышала русская, правдивая, горячая душа

и так и хватала тебя за сердце, хватала прямо за его русские струны’.

Последняя нота растаяла, мои соседки, вытерев кончиками платков глаза,

закивали друг дружке: вот, дескать, песня так песня…

А у дальней двери тот же низкий, похожий на мужской голос женщины

произнес:

— Хорошо спел, спасибо. Вот, возьми! — И потом — кому-то: — Вы его

проводите, проводите! Видите, человек с костылем!

Он пел, надо полагать, уже в третьем вагоне, а в нашем еще говорили о

сыновьях и дочерях, их нелегких судьбах, о долгожданных встречах с ними —

уставшими, опаленными войной, но, как и прежде, ласковыми, красивыми, самыми

любимыми…

Часа через два от дальней двери кое-как пробралась к моей соседке,

видать, ее знакомая — худенькая, востроносая старушка и, пристроившись на

уголок скамьи, быстро проговорила:

— Песню-то про мать слышала? Так вот у самого-то, то есть инвалида

войны, говорят, матери нет: фашисты в одночасье порешили, за помощь-де

партизанам в колодец живьем бросили… Вот ведь страхи-то какие, страхи-то!

Ученица-восьмиклассница говорит: ‘В стихах Есенина меня привлекает

большая лиричность, задушевность тона, неподдельная искренность. Одно из

самых моих любимых стихотворений — ‘Письмо к матери’. Здесь раскрывается

жизнь поэта, его чувства и настроения. Возвращение к матери — это

возвращение к Родине, которую Есенин любил больше всего на свете. ‘Я

вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад…’ Наверное, образ

этого весеннего сада — сада надежды и нового рождения — спасал поэта в его

горькие минуты’.

Ты одна мне несказанный свет…

Воочию видишь ее, старенькую, согбенную годами и тревогой за нелегкую

судьбу сына, выношенного под сердцем… Ее, что стоит в старомодном шушуне и

смотрит с ожиданием и надеждой на пустынную, убегающую вдаль дорогу…

И невольно приходит на память образ другой матери, такой же волнующий и

бесконечно близкий…

‘Ильинична долго смотрела в сумеречную степную синь, а потом негромко,

как будто он стоял тут же возле нее, позвала:

— Гришенька! Родненький мой! — Помолчала и уже другим, низким и глухим

голосом сказала: — Кровинушка моя!..’

Сердце матери… Они знают его затаенные движения, Есенин и Шолохов…

Ничего, родная. Успокойся…

Слова утешения и надежды звучат все увереннее, и вот уже поэт как бы

видит себя вернувшимся в низенький родительский дом. И белый сад,

по-весеннему раскинувший ветви, будет сродни душевному настрою поэта,

пережившего тоску и усталость.

Так забудь же про свою тревогу…

Но тревога не унималась.

Она дала себя знать в ‘Письме от матери’.

Беспокойство, что сын ‘сдружился с славою плохою’, боль за его неуютную

судьбу, сожаление о несбывшихся надеждах, печаль одинокой старости, лишенной

сыновней заботы и ласки, горечь от жизненных невзгод — все вылилось в

бесхитростных строках ‘материнского’ письма. Кажется, если бы мать и в самом

деле обратилась к сыну с письмом, она бы только так и написала:

‘Стара я стала

И совсем плоха,

Но если б дома

Был ты изначала,

То у меня

Была б теперь сноха

И на ноге

Внучонка я качала’.

Из обыденных, незамысловатых слов складывается строфа, они ‘текут’

легко и спокойно, каждое — на своем месте, каждое — ‘осердечено’. Любовь с

печалью пополам. Чего стоит трогательная подробность: ‘И на ноге внучонка я

качала…’

Когда в 1927 году Адриан Митрофанович Топоров прочитал это

стихотворение крестьянам из коммуны ‘Майское утро’, одна из слушательниц

заметила: ‘Мать зазнобно написала…’

‘Зазнобно…’ Лучше не скажешь.

‘Ответ’ на материнское письмо чистосердечен и прям, поэт говорит как на

духу. Его волнуют разноречивые чувства. ‘Сволочь-вьюга’ рождает ощущение

одиночества, тоски. Скорбь о весне — ‘революции великой’, всепланетной —

переходит в уверенность, что скоро ‘она придет, желанная пора!’. И поэт

тогда откликнется на зов матери, вернется домой…

Так мотивы личные переплетаются с мотивами общественными, гражданскими.

‘Тебе куплю платок…’ и ‘Когда пальнуть придется по планете…’ — разные

струи единого душевного потока.

И нельзя не согласиться с Николаем Рыленковым, сказавшим, что ‘Письмо к

матери’ и ‘Ответ’ стоят в одном ряду с лучшими образцами гражданской лирики.

Как-то в один из его приездов в Москву мы заговорили о стихах Ярослава

Смелякова. Николай Иванович оживился:

— Помните, как он написал о матери:

Я не знаю, отличья какие,

не умею я вас разделять:

ты одна у меня, как Россия,

милосердная русская мать.

Это слово протяжно и кратко

произносят на весях родных

и младенцы в некрепких кроватках,

и солдаты в могилах своих. —

Хорошо ведь, верно? Чутье на слово-то какое: ‘милосердная’, ‘протяжно и

кратко’, ‘в некрепких кроватках’… Это — непридуманное…

— У вас тоже о матери — непридуманное: ‘Я рук не знал нежнее и добрей,

чем жесткие мозолистые руки’.

— Ну, что у меня, — он махнул рукой и добавил, улыбаясь: — ‘И погромче

нас были витии…’ — Помолчав, продолжал: —Некрасов да Есенин — вот великие

певцы Матери. Бывало, дойду в ‘Рыцаре на час’ до строчек: ‘Я кручину мою

многолетнюю на родимую грудь изолью…’, подкатит к горлу комок — не

продохнуть… А Есенин! Он ведь перед матерью, как перед родиной, на колени

вставал: ‘Ты одна мне помощь и отрада…’ Она для него — воплощение совести,

чистоты душевной. Говорим о гуманизме Есенина… В стихах о матери — вот он

где сильнее всего проявился…

Потом, в разговоре, снова вернулся к Есенину и, прочитав строфу из

‘Письма от матери’, сказал:

— Ведь изнутри все высвечивает, изнутри… Надо ж так в материнскую

душу влезть…

И долго протирал стекла очков большим цветастым платком, лежавшим до

того на столе, рядом с книгой и распечатанной пачкой ‘Беломора’…

Видели ли вы,

Как бежит по степям,

В туманах озерных кроясь,

Железной ноздрей храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый жеребенок?

Это — из ‘Сорокоуста’, написанного в 1920 году, в один из самых

драматических периодов в жизни Есенина. Железная, бездушная сила и живое,

родное, милое, что, как тогда поэту казалось, обречено на неминуемую гибель.

Образы незабываемые. Откуда они пришли в стихотворение?

В письме Есенина, помеченном тем же годом, можно прочитать: ‘Ехали мы

от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что

же? Видим, за паровозом что есть силы скачет маленький жеребенок. Так

скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его.

Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его

поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень

много. Конь стальной победил коня живого’.

В той поездке с Есениным был Анатолий Мариенгоф.

При встрече в 1957 году я спросил его:

— А цвета гривы у жеребенка не помните?

— Как не помню: красный, — не задумываясь, ответил Мариенгоф. — Сергей

и здесь остался верен своему правилу, как он однажды сказал: ‘Растить образ

из быта’, то есть из жизни. Он и о кошках не придумал, знаете?

О кошках я знал.

Еще мальчишкой, случайно заполучив на ночь растрепанный томик Есенина,

я впервые прочитал одно из стихотворений с посвящением: ‘Сестре Шуре’. Оно

сразу легло на сердце, но начальные строки показались странными.

‘Ну, хорошо, — рассуждал я, — кошек на свете в самом деле много. Но

неужели поэт и его сестра однажды пытались их считать?’

Оказывается, пытались.

Александра Александровна позже рассказывала:

— Ехали мы на извозчике, и нам то и дело попадались кошки. Я сказала

Сергею, что столько их никогда не видела. Он рассмеялся и говорит: ‘Давай

считать…’ Как заметит — вскакивает с сиденья: ‘Вон, вон, еще одна!’ А на

следующий день прочитал стихи ‘Ах, как много на свете кошек…’.

‘…Его жизнь была его поэзией, его поэзия была его жизнь’ — эти слова

Тургенева о Гёте можно без натяжки соотнести с Есениным.

Все рождалось из увиденного, пережитого… И потому ему были не по душе

подражатели и верхогляды. ‘Ни одного собственного образа! — отозвался поэт о

стихах кого-то из них. — Он сам еще не пережил того, о чем с чужих слов

говорит’.

Прочитав есенинскую строку: ‘…рыжая кобыла выдергивала плугом

корнеплод’, можно не сомневаться, что и в действительности кобыла была

рыжей, а не дымчатой или, скажем, серой в яблоках. ‘Вынул я кольцо у

попугая…’ — значит, был с ним такой случай, был попугай и кольцо было.

Если, обращаясь к собаке знаменитого артиста, поэт называет ее Джимом,

наверняка она носила такую кличку.

‘Каждая строчка его говорит о чем-то конкретном, имевшем место в его

жизни. Все — вплоть до имен, которые он называет, вплоть до предметов’ — это

свидетельствует Софья Виноградская, писательница, которая была знакома с

Есениным и хорошо знала его быт, взаимоотношения с различными людьми.

Источник поэзии — жизнь.

‘Все мои стихотворения… вызваны действительностью и глубоко в ней

коренятся’ — это высказывание Гёте Есенин мог бы повторить, не изменив в нем

ни слова.

Из произведений Есенина нам известно, как в разные годы он выглядел

(‘желтоволосый, с голубыми глазами’ или ‘худощавый и низкорослый’), как

одевался (‘шапку из кошки на лоб нахлобучив’ или ‘в цилиндре и лакированных

башмаках’), как ходил (‘легкая походка’ или ‘иду, головою свесясь’), где

бывал (‘нынче вот в Баку’ или ‘стою я на Тверском бульваре’), с кем дружил

(‘Поэты Грузии! Я ныне вспомнил вас’ или ‘в стихию промыслов нас посвящает

Чагин’), как звали его отца (‘Какой счастливый Александр Есенин!..’).

Так — деталь за деталью, штрих за штрихом — и возникает образ поэта во

всей жизненной реальности. Не абстрактный ‘лирический герой’, а конкретный

живой человек. Его видишь: вот он идет, кому-то приветливо машет рукой, вон

он беседует с другом, гладит собаку, приехав в родительский дом, сбрасывает

ботинки, греется у лежанки.

— …Все они думают так: вот — рифма, вот — образ, и дело в шляпе:

мастер, — говорил Есенин о стихотворцах-ремесленниках. — Черта лысого —

мастер… А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть, вот тогда ты —

мастер!

Сам он умел не только ‘улыбнуться в стихе…’.

В лирике Есенина запечатлены ‘диалектика души’ поэта, его художническое

восприятие многообразия изменяющегося мира. ‘…Нет ни одного мотива его

стихов, который не был бы мотивом его жизни, — утверждает мемуарист, — и

наоборот, в жизни его не было ничего, что не было бы так или иначе отражено

в его стихах’.

Он не преувеличивал, считая свои стихи достовернейшей автобиографией.

Слова он черпал из своего сердца. А сердце его тысячами незримых нитей было

связано со многим из того, что вобрали в себя беспредельно огромные понятия

— жизнь, эпоха…

Он рассказал о времени через себя.

Он рассказал о себе через время.

В один из дней 1925 года с Есениным встретился Качалов. ‘Меня поразила

его молодость, — рассказывал друг поэта. — Когда он молча и, мне показалось,

застенчиво подал мне руку, он выглядел почти мальчиком, ну, юношей лет

двадцати’. Есенин начал читать стихи. Качалов видел ‘прекрасное лицо:

спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации, без мертвой

монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все

чувства, которые льются из стихов…’.

О том же годе вспоминает писатель Никитин: ‘Встреча, как всегда,

началась стихами. Я не узнавал темного, мутного лица Сережи, разрывались

слова, падала и уносилась в сторону мысль, и по темному лицу бродила не

белокурая, а подбитая улыбка’.

Так пей же, грудь моя,

Весну!

Волнуйся новыми

Стихами! —

вырывается у поэта, когда он чувствует прилив новых сил, когда он — ‘товарищ

бодрым и веселым’.

И безысходная тоска сжимает его сердце в минуты душевного упадка,

подавленного настроения:

В ушах могильный

Стук лопат

С рыданьем дальних

Колоколен.

Но и в такие моменты ему чужда и надрывная слезливость, и мировая

скорбь. ‘Что случилось? Что со мною сталось?’ — спрашивает себя поэт

бесхитростно и откровенно.

И с той же обезоруживающей прямотой, лишенной митинговой крикливости и

наигранного пафоса, он восклицает: ‘…Так хочется и мне, задрав штаны,

бежать за комсомолом’.

Новое властно влекло к себе, звало ‘постигнуть в каждом миге Коммуной

вздыбленную Русь’. И поэт откликался на этот зов стихами о Ленине, ‘Песней о

великом походе’, ‘Анной Снегиной’, ‘Балладой о двадцати шести’,

‘Стансами’…

От чистого сердца он говорил:

Равнодушен я стал к лачугам,

И очажный огонь мне не мил,

Даже яблонь весеннюю вьюгу

Я за бедность полей разлюбил.

Мне теперь по душе иное…

И в чахоточном свете луны

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

Можно было думать, что жизненные позиции поэта определились. Желание

‘быть певцом и гражданином… в великих штатах СССР’ становилось

реальностью.

Но в действительности все обстояло сложнее. Старые привязанности

оказались более сильными, чем представлялось. От сегодняшнего и завтрашнего

взор поэта обращался ко вчерашнему:

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,

Все равно остался я поэтом

Золотой бревенчатой избы.

И снова, как бывало прежде, в его душе борются разноречивые

переживания. Искреннее стремление вчувствоваться в новое не в состоянии

одолеть давнишних пристрастий. Рождаются сомнения, неуверенность в своих

силах, подчас приводящие к горькому итогу:

Я человек не новый!

Что скрывать?

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

Все неотступнее ощущение одиночества.

В родном краю поэт, как ему кажется, никому не знаком, а ‘те, что

помнили, давно забыли’. А жизнь идет своим чередом: сельчане ‘обсуживают

жись’, хромой красноармеец ‘рассказывает важно о Буденном’, комсомольцы

‘поют агитки Бедного Демьяна’…

Болью и обидой наполняется сердце поэта:

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Но обижаться не на кого: пришло новое поколение и зазвучали новые

песни. Один из персонажей ‘Пугачева’ — Бурков — восклицал:

…плевать мне на всю вселенную,

Если завтра здесь не будет меня!

Поэт сознает: неизбежен путь в ‘страну, где тишь и благодать’. Круг

драматических переживаний как будто замыкается: впереди — смерть, тление,

небытие. Так что же — ‘плевать… на всю вселенную’? Нет, перед лицом

неотвратимого чувство и мысль поэта идут по иному руслу:

Вот почему так тянусь я к людям,

Вот почему так люблю людей.

Пусть ему выпала трудная доля, он желает живущим добра и радости:

‘Каждый труд благослови, удача!..’

Оставшись наедине с самим собой, он видит, как

…луна, напрягая все силы,

Хочет так, чтобы каждый дрожал

От щемящего слова ‘милый’.

‘Чтобы каждый…’!

‘Тянусь к людям’, ‘люблю людей’ — слова, которые могут служить

эпиграфом к лирике Есенина. В них заключено, быть может, то главное, что

делает его поэзию близкой и дорогой народу.

‘Сутемень колдовная счастье мне пророчит’ — это было сказано совсем еще

юным поэтом.

‘Где мое счастье? Где моя радость?’ — в тоске спрашивал он, прошедший

по дорогам жизни и сделавший ‘много ошибок’.

Но как бы ни был трагичен его путь, счастье и радость не обошли поэта.

Он, чью судьбу ‘вихрь нарядил… в золототканое цветенье’, познал счастье

дышать и жить на родной земле, счастье любви ко ‘всему живому’.

И когда, устав от борьбы с самим собой, не сумев разорвать круг

разноречивых чувств, он прощался с близким другом, его слова не были

брюзжанием разочаровавшегося в жизни человека:

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Не вообще жить не новей, а не новей жить так, как жил он, страдая от

бессилия сбросить груз прошлого и твердо стать на новый путь. Но для тех,

чья душа не испытала мучительного разлада, жизнь нова и прекрасна. И он

напутствует строителей ‘стальной’ России:

Цветите, юные! И здоровейте телом!

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

Поэт благословляет новую жизнь, новую юность, судьбу тех, кому

принадлежит будущее. И в этом — исторический оптимизм есенинской поэзии.

Общий тон его стихов нельзя назвать радостным.

— А вы думаете, что единственное жизнеутверждающее чувство есть

радость? — говорил Максим Горький Владимиру Луговскому. — Жизнеутверждающих

чувств много: горе и преодоление горя, страдание и преодоление страдания,

преодоление трагедии, преодоление смерти.

‘Страдание и преодоление страдания’ — движение не этого ли чувства

воплощено в стихах Есенина?

Давно замечено, что каждый художник должен быть ищущим: если он все

нашел и все знает, он на других не действует.

В лирике Есенина мы видим поиск своего места в жизни душой нежной и

чистой, но обремененной грузом прошлого. Художник сам пытается решать

сложные жизненные вопросы, к истине он идет своей дорогой.

Поиск этот велся ‘в сплошном дыму, в развороченном бурей быте’, на

земле, ‘объятой вьюгой и пожаром’.

То суровое время теперь стало историей, миновало многое из того, что

мучило поэта.

Но человечность и трагизм его переживаний, выраженные в проникновенных,

берущих за душу стихах, не потеряли и никогда не потеряют своей

притягательной силы.

Людям всегда близка правда человеческого сердца.

Доброе и правдивое сердце бьется в лирике Есенина. Ему чужды равнодушие

и черствость — оно отзывчиво и щедро на ласку, оно согрето любовью к родной

земле, к людям.

А ведь только такими сердцами и жива поэзия.

‘ЭТА ПЕСНЯ В СЕРДЦЕ ОТЗОВЕТСЯ’

Два листка из томика Есенина, изданного в 1940 году в малой серии

‘Библиотеки поэта’. Два листка — четыре страницы: 295, 296, 297 и 298. На

них — три известных есенинских стихотворения, полностью — ‘Может, поздно,

может, слишком рано…’ и ‘Сочинитель бедный, это ты ли…’, третье — ‘Я иду

долиной. На затылке кепи…’ — обрывается на строке: ‘Их читают люди всякие

года’. От времени бумага пожелтела, по краям — следы просохшей влаги, буквы

кое-где стерлись…

Чего, казалось бы, хранить старые листки. Тем более стихи, на них

отпечатанные, можно найти почти в каждом новом издании поэта вплоть до

есенинского тома в ‘Библиотеке всемирной литературы’. Да и на памяти они:

столько раз читаны и перечитаны, что запомнились сами собой — навсегда.

И все-таки эти два пожелтевших листка дороги мне бесконечно. Причину

объяснят строки из письма участника Великой Отечественной войны Рубцова

Александра Николаевича. Вот они:

‘В июне 1941 г., уходя на фронт, я положил в карман томик С. Есенина,

почитаю, мол, на досуге. Так оно и было. Я читал стихи своим друзьям везде,

где нас заставало затишье и свободные минуты… Многие у меня переписывали,

а потом некоторые настойчиво стали просить: оторви хоть листок на память.

Так мне и пришлось расшить томик и по листочку дарить друзьям-однополчанам.

И так вот этот томик прошел вместе со мной по фронтовым дорогам до Восточной

Пруссии. Все тяжести и беды он вместе со мной испытал, и в огне и в воде

побыл. К концу войны у меня осталось только несколько листков…’

Письмо адресовано писателю Виктору Васильевичу Полторацкому, которому и

были присланы два листка — последние… Позже они пополнили хранящуюся у

меня папку, где собраны некоторые материалы о жизни поэзии Есенина в военные

годы. Надо ль подчеркивать, как много говорят эти человеческие документы,

какой ‘несказанный свет’ падает от них на имя певца России.

Мы знаем: в годы великих испытаний художественное слово было боевым

оружием. Голоса многих поэтов — опытных и молодых, начинающих — звучали со

страниц фронтовых газет и наскоро отпечатанных брошюрок, по радио и с

партизанских листовок. ‘Жди меня’, ‘Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…’

Константина Симонова, ‘Огонек’, ‘В прифронтовом лесу’ Михайла Исаковского,

‘Песня смелых’, ‘Бьется в тесной печурке огонь…’ Алексея Суркова — их

нелегко перечислить, все стихотворения и песни, вошедшие в сердца советских

солдат, умножавшие их силы в борьбе за свободу родины, отчего края.

И вместе с поэтами-воинами, поэтами — участниками и очевидцами

невиданного сражения как бы незримо находились в боевых порядках войск наши

вечные спутники: Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов…

Жестокий путь пройдя в огне сражений,

К себе с победой возвратясь домой,

Отдам друзьям, как символ уваженья,

Пробитый пулей мудрый томик твой.

Эти бесхитростные солдатские строки, присланные в Пятигорский музей

‘Домик Лермонтова’, относились не к одному автору ‘Бородина’, но и к другим

классикам русской поэзии.

Путь на запад прокладывали не только самолет и танк ‘Владимир

Маяковский’ — шли в бой и огненные стихи великого поэта революции. Это они,

его стихи, звучали дождливой ночью в отсыревшей палатке в лесу за

Сухиничами, чтобы на рассвете вместе с воинами прорвать кольцо фашистского

окружения… Сколько было похожих эпизодов — разве все опишешь!

Опять с вековою тоскою

Пригнулись к земле ковыли.

Опять за туманной рекою

Ты кличешь меня издали… —

начинал ‘поэтический час’ мой дорогой друг гвардии младший лейтенант,

студент второго курса истфака МГУ Марк Рензин: бойцы-десантники его

минометного взвода с особым пристрастием относились к любимцу их командира —

Александру Блоку. Марк был смертельно ранен в начале 1945 года под озером

Балатоном и перед смертью шептал имя матери и какие-то стихи. Сердце мне

подсказывает, что это были скорее всего стихи Блока: ‘Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?’ Мать тужила до самого своего последнего часа…

В одной из своих статей поэт-фронтовик Сергей Орлов высказал очень

важную мысль: ‘Чтобы перекричать грозу, поэзия в те годы училась словам

простым и негромким.

Хлеб, дом, мать, береза, любимая — они, эти слова, были слышны в любую

артподготовку, их не надо было кричать, напрягая голос, но за ними вставала

беспредельная Родина, на просторах которой даже эхо грома терялось, не

долетая до ближнего горизонта’.

Да, именно так.

Лучшие лирические стихи военных лет не случайно отмечены особой

доверчивостью интонаций, непоказной искренностью. И такие строки находили

самый кратчайший путь к людским сердцам. Он был прав, один из

корреспондентов Михаила Исаковского, когда писал поэту: ‘Большая заслуга,

что советский патриотизм отражен у Вас не казенно, не сухо, а с большой

душевной трогательностью, заставляющей читателя переживать’.

В дни войны понятие Родина приобрело еще большую весомость и

конкретность. В этом понятии как бы отчетливее обозначились достославные

‘дела давно минувших дней’, зримее стали октябрьские дни 1917 года,

легендарные подвиги героев гражданской войны, новым светом озарились

колхозные поля и корпуса заводов — все сделалось ближе, неотторжимее. И

вместе с этой большой Родиной жила в солдатском сердце Родина малая — то,

что увидено в детстве, когда бегал босиком по зеленой и теплой земле, то,

что каждому дано узнать на заре жизни и на всю жизнь. Одному не забыть

долгий звук падающих яблок, белый дым над садами, протяжную, немножко

грустную далекую песню, другому — берег луговой речушки, галочью игру на

опушке леса, третьему — жаркую метель листопада да журавлиные клинья,

проплывающие над лесом… И всем — добрые руки матери, кончиком фартука

смахивающие с лица незваную слезу, скромную, стыдливую красоту той,

единственной, стоящей среди озорных подружек, и еще многое, неизбывное…

Надо ли говорить, как соответствовало этому прочувствованное слово поэта…

‘Наповал действовал Есенин, народность его я до конца понял именно в

годы войны, — писал Сергей Наровчатов в статье ‘Поэт на фронте’. — Правда,

многое зависело от социального состава слушателей. Армия была в основном

крестьянской, больше половины населения страны в то время составляли жители

села. И есенинские пейзажи, щемящая лирика, обращенная к деревенским

воспоминаниям недавних пахарей, всегда вызывали слезы на глазах. Но среди

путиловских рабочих… с более резкой силой воспринимался Маяковский’.

Свидетельство поэта-фронтовика С. Наровчатова весьма ценно, хотя

зависимость воздействия стихов от социального состава слушателей мне кажется

преувеличенной. Думаю, более справедливо мнение Егора Исаева: ‘Там, на краю

жизни и смерти, не было поэтов ни сугубо деревенских, ни сугубо городских,

ни демонстративно новаторствующих, ни специально сермяжно-традиционных…

Поэзия там… поднимала и крепила в человеке все человеческое, чтобы

победить зверя в обличье человека — фашизм’ (статья ‘Солдат Исаковского’).

Прекрасные, глубокие слова!

…Стояла осень 1943 года, — рассказывает бывший старший сержант 86-й

гаубичной артиллерийской бригады Николай Куты-рев. — Днепр позади. Третьи

сутки мы не спим. Мы — это артиллеристы и горстка пехотинцев во главе с

майором-комбатом, вклинившаяся в оборону врага. Только что закончилась

рукопашная. А фашисты снова лезут в контратаку. Сигнал артиллеристам:

‘Вызываем огонь на себя!’ Гудит земля… Мы двинулись вперед и заметно

улучшили свои позиции. Вскоре все стихло… Командир батальона устало

опустился на землю. Солдаты и сержанты окружили его и слушают:

— ‘Гаснут красные крылья заката,

Тихо дремлют в тумане плетни.

Не тоскуй, моя белая хата,

Что опять мы одни и одни. —

Это Есенин’, — говорит майор. Просим читать еще. И снова слушаем. А майор

читает так просто, будто ведет с каждым разговор о самом заветном…

Николай Иващенко, ныне заслуженный учитель школы РСФСР, шел с боями от

Луцка, сражался на Дуклянском перевале в Карпатах и закончил свой поход за

Эльбой. ‘Все время, — вспоминает бывший солдат, — вместе со мной был сборник

стихов Есенина. Он побывал в руках моих боевых товарищей, вселяя в наши

сердца и души еще большую любовь к нашей прекрасной Родине, придавая нам

силы в сражениях с коварным врагом’. Сейчас эта книга хранится в доме-музее

С. А. Есенина на его родине.

Вспоминает офицер в отставке И. В. Романов из города Ивано-Франковска:

‘Перед войной я приобрел томик стихов Есенина и никогда с ним не

расставался. Многое было на фронте, но никогда не забуду, как наши бойцы

слушали стихи Есенина, как загорались любовью их глаза, как изумлялись они

силе поэтического слова…

Томик стихов Есенина остался целым. Книжка от чрезмерного употребления

пришла в ветхость, но мы ее ‘залатали’ и переплели. Так и прошел вместе со

мной по фронтовым дорогам Сергей Есенин, помогавший нашим бойцам еще больше

любить Родину и ненавидеть фашистских захватчиков’.

Народный писатель Азербайджана Имран Касумов поведал мне услышанный им

рассказ участника боев с фашистами под Москвой. Ночью, перед сражением,

бойцы, понимая, что их ждет на рассвете, с влажными глазами читали,

передавая из рук в руки, сборник Есенина.

…Вспоминается одна из последних бесед в больничной палате с писателем

и журналистом Сергеем Александровичем Борзенко. Измученный бесконечными

болями, похудевший, время от времени замолкавший и закрывавший глаза, он

говорил о своей давнишней любви — Есенине. Сетовал, что так и не собрался

съездить в Константинове, не повидал сестер поэта, не заказал есенинский

портрет художнику Илье Глазунову… Потом словно переносился в полутьму

фронтовых землянок…

— Лежишь усталый как черт, каждая нога — по пуду: не поднять, не

пошевелить… И откуда-то вдруг всплывает:

Опять я теплой грустью болен

От овсяного ветерка.

И на известку колоколен

Невольно крестится рука.

Колдовство, что ль, какое-то, прошибает до слез, да и только… Надо ж —

‘болен… от овсяного ветерка…’.

И закрывал глаза, медленно покачивая головою, повторяя понравившуюся

строку…

И тогда же Борзенко рассказал мне, как в начале войны заночевал он

однажды в приднепровском селе, куда фашисты должны были прийти со дня на

день. Хозяин дома — учитель — предлагал нашим брать с собой все, что

нравится: верблюжье одеяло, гармошку, будильник… Борзенко подошел к

книжному шкафу и вынул оттуда книжку Есенина… Подошел и хозяин.

— Ах, как он долго вертел ее в руках! — с улыбкой рассказывал мне

Борзенко. — Как он любовно расправлял у нее уголки переплета! Ничего не

жалко, а есенинскую книжку — пожалел! Словно от сердца отрывал… А

вообще-то, если вспомнить получше, сколько раз за войну встречался я с

Есениным, со стихами его, конечно… Звучали его стихи, как дай бог каждому

хорошему поэту…

Снова закрыл глаза, откашлялся, потом продолжал:

— Как-то дома газеты староватые перебирал: придешь, положишь, мол,

потом прочитаю, а этого ‘потом’ никак не дождешься… Так вот, смотрю —

статья нашего правдиста Ивана Виноградова под названием ‘Томик Есенина’…

Читал, наверно, или не читал?

— Читал, в ‘Литературной России’ читал…

— Помнишь обстановочку: сорок второй год, тыл врага, псковская деревня,

рядом немцы, а тут учительница стихи Есенина мужикам да бабам читает…

— Ну, а вот один весьма крупный поэт на заседании секретариата

правления Союза писателей, когда обсуждался план есенинского пятитомника,

отметил ‘малое, очень слабое звучание лирики Есенина в годы великих

испытаний’…

Борзенко махнул рукой:

— Но что сейчас об этом вспоминать. Сегодня нам о другом говорить надо

во весь голос: о том, что и до войны и в годы войны Есенин жил в народе.

Почему же это происходило, а? Да потому, что в стихах Есенина народ узнавал

свою душевную красоту, свои радости и боли, запах родной чувствовал…

Он оживился, глаза его заблестели… Таким воодушевленным я его не

видел никогда.

…В декабре 1974 года в газете ‘Рязанский комсомолец’ я читал

стихотворение Ивана Карлова и, когда дошел до строфы:

Был исток войны…

И было устье…

В трудный час нам души освещали

Нежный пламень лермонтовской грусти,

Сполохи есенинской печали, —

будто воочью увидел перед собой воодушевленное осунувшееся лицо Героя

Советского Союза Сергея Борзенко и услышал его убежденный голос:

— Пушкин, Лермонтов, Маяковский — живые поэты-воины… Целый

гвардейский литературный полк был придан нашей армии. И Есенин — их

однополчанин. Как он там писал: ‘Я видел только бой…’ Нет, не только

видел, а был в бою вместе с нами и, выходит, отстоял вместе с нами ‘голубую

Русь’, Родину нашу…

Когда началась Великая Отечественная война, со дня смерти Есенина

минуло более пятнадцати лет. И все эти годы стихи поэта жили в народном

сердце.

Вскоре после гибели автора ‘Анны Снегиной’ московский журнал ‘Город и

деревня’ (Ќ 2 за 1926 год) напечатал письмо рабкора с ‘Электропередачи’ тов.

Денисова. Он писал:

‘С. Есенин был особо одаренная, сложная натура. Не мне об этом

говорить. Это подтвердят ученые… Употребляя слово ‘особо’, я хочу сказать,

что Есенин был не похож на предшествовавших ему поэтов. Как будто ни у кого

не учился, никому не подражал, это бесспорно доказывают его новые образы,

приятная музыка его лиры, в которой чувствуется простая душа русского

крестьянина…

Ни одна буржуазная страна, с воспитанными, холеными и благообразными

умами, не нарождала в наши дни подобных Есенину талантов. (А ведь Есенин сын

рязанского мужика!)

И мы, плебеи, грязные, грубые крестьяне и рабочие, во всеуслышание

будем кричать об этой гордости’.

Исключительно интересное письмо! Устами рабкора о родном сыне,

талантливейшем лирике как бы говорил свое неподкупное слово весь русский

народ. И с этим словом были созвучны высказывания Горького и Луначарского,

Серафимовича и Леонова, Маяковского и Качалова, Воронского и Фурманова…

Но раздавались и другие голоса, публиковались иные мнения. В наши дни

как-то неловко читать ‘предвидения’ некоторых критиков конца двадцатых —

начала тридцатых годов вроде, например, такого: ‘Чем большие успехи будут

делать наши колхозы, тем быстрее будет уходить Есенин вдаль. Сплошная

коллективизация как органический процесс и индивидуалистическая песнь

Есенина — антиподы’ (А. Ефремин. Вместо предисловия. — В кн.: Сергей Есенин.

Стихотворения. Московское товарищество писателей, 1933, с. 5). Жизнь

опровергла подобные ‘прогнозы’ убедительно и бесповоротно.

С годами есенинская песня не только не старилась и не увядала, а словно

бы молодела, открывала свои затаенные глубины, обретала новые краски,

оттенки. В наши дни мы являемся свидетелями всенародной любви к Есенину, его

мировой славы. С особой остротой это чувствуешь в есенинских местах, в селе

Константинове.

…Неподалеку — по тому же порядку — от дома Есениных живет Зоя

Ивановна Червонкина. Мастер машинного доения, знатный животновод местного

колхоза имени Ленина. Вместе с ней стоим у крыльца ее дома — она только что

с фермы. Теплый вечер ‘бабьего лета’. По просторной улице к музею Есенина

без конца идут и идут экскурсанты.

— Вот как теперь у нас людно стало, — говорит Зоя Ивановна. — А в

летние месяцы вы бы только поглядели, что творится! Бывает, одновременно по

три-четыре парохода причаливает. Большое почтение от народа нашему земляку,

очень большое!

Что приводит сюда людей? Что заставляет многих из них преодолевать

сотни, а то и тысячи километров, чтобы побыть здесь день или даже несколько

часов? Искренняя любовь к поэту, желание сердцем прикоснуться к истокам его

жизни, его поэзии. ‘Приехали мы из далекой Удмуртии. Приехали за тем, чтобы

лучше понять Есенина, — читаем в книге записей. — И вот… увозим в своих

сердцах еще большее преклонение перед его поэзией’.

Прошло восемьдесят восемь лет с того дня, как в этом старинном

рязанском селе родился будущий поэт. Константиново, его окрестности во

многом изменились. К селу теперь ведет асфальтированная дорога, на колхозных

полях — новейших марок машины, в пейзаж вписаны железобетонные опоры

электропередач… Там, дальше, за синей дымкой — некогда захолустная, нищая

— Рязань, город современной промышленности, высокой культуры. В этот новый

облик отчего края, всей России Есенин как бы вглядывался из своего времени:

‘Через каменное и стальное вижу мощь я родной стороны’.

Земляки поэта многое сделали, чтобы собственно есенинские места приняли

свой прежний вид. Реставрированы строения, имеющие мемориальный характер,

рассажены деревья, определена восстанавливаемая заповедная зона… Конечно,

полностью воссоздать все то, что было при Есенине, вряд ли удастся, но

главное уже достигнуто: в Константинове сегодняшнем приходит ощущение, что

только здесь, под этим просторным небом, среди этих чуть тронутых росами

полей, и мог родиться Сергей Есенин — великий лирик земли русской,

советской. И как тут не вспомнить, может, несовершенные, но идущие от

чистого сердца стихи одного из строителей Байкало-Амурской магистрали —

комсомольца Тимофея Бестемянникова, стихи, скромно, вполголоса прочитанные в

дружеском кругу на берегу Оки, в виду дома Есениных:

Какою песенною силой

Земля наполнена окрест!

Поэту Русь определила

Быть уроженцем этих мест.

…На витринах экспозиции музея — многочисленные издания есенинских

произведений. Тонкие брошюры и объемистые, в несколько сот страниц книги.

Отдельные сборники и двухтомники. Собрания сочинений в трех, пяти и шести

томах. Огромные тиражи. Загляните в выходные данные московского трехтомника,

выпушенного в 1970 году: тираж один миллион девятьсот сорок тысяч — почти

два миллиона экземпляров! Цифра для подписного издания невиданная, — и оно

ни дня не лежало на полках книжных магазинов. И так бывает с каждым

есенинским сборником. И с каждой книгой о его жизни и творчестве.

В письме от 20 декабря 1924 года из Батума Есенин сообщал своему

московскому другу: ‘В Ќ 6 толстого грузинского журнала переведен мой

‘Товарищ’. Речь идет об одной из первых публикаций стихов русского лирика на

языках народов Советской страны.

Ныне произведения Есенина могут читать на своем родном языке любители

поэзии во всех братских республиках.

— Меня привлекает в Есенине, — говорит азербайджанский поэт и

переводчик Алиага Кюрчайлы, — искренность, глубина чувств и мыслей,

тончайшее мастерство, с которым они воплощены в стихах. Работа над

переводами стихов Есенина, как и других великих поэтов, — превосходная

школа.

Переводы произведений Есенина особенно широко стали публиковаться с

середины пятидесятых годов. За последнее время их количество резко возросло.

Например, только за 1974-1980 годы вышли книги стихов и поэм Есенина на

украинском, казахском, белорусском, азербайджанском, молдавском, чувашском

языках. Заново зазвучали на грузинском, армянском, эстонском, узбекском,

таджикском и других языках наиболее крупные вещи русского лирика — поэмы

‘Анна Снегина’, ‘Песнь о великом походе’, ‘Пугачев’…

Поэты-переводчики, как правило, любовно и вдумчиво относятся к своей

ответственной работе. Многим из них удается передать своеобразие есенинского

голоса, его интонации. Бывают и досадные ‘огрехи’, для профессионалов

непростительные.

Например, известные строки из ‘Персидских мотивов’:

Спой мне песню, моя дорогая,

Ту, которую пел Хаям, —

украинский литератор Кость Дрок ‘переводит’ так:

Дорога, заспiвай менi пiсню

Ту, що зроду Хаям не спiвав.

‘Спетое’ превратилось в ‘неспетое’, что совершенно исказило поэтическую

мысль русского лирика. К счастью, такое встречается редко.

Мастерские переводы стихов Есенина на языки народов нашей страны —

наглядное свидетельство глубочайшей любви национальных поэтов к своему

русскому собрату.

‘Прошли годы, но и сейчас не угасла притягательная сила звонкого

есенинского слова, — говорит Павло Тычина. — А сила эта не только

лирическая. Пусть же наше молодое поколение учится у него чистой, светлой

любви к своему Отечеству’.

Чудесные слова произнес Гафур Гулям, певец Узбекистана. Вот они:

‘Дружба с русской литературой приобщила нас к ее богатствам, помогла

нам правильно понять, по достоинству оценить и есенинскую поэзию. Очень

русский поэт, Сергей Есенин сделался родным для нас, узбеков. И если Есенин

тянулся к Востоку, то сейчас поэты Советского Востока тянутся к нему,

черпают в его поэзии то, что им органично, близко’.

Для Ваагна Давтяна, автора лучших переводов произведений русского

лирика на армянский язык, ‘есенинская поэзия — заражающая, очаровывающая,

подчиняющая себе. Искренняя, как исповедь, безыскусная и трепетная, как

первое любовное признание, светлая и драматичная, как сама жизнь, простая,

но глубокая, как народная мудрость. И исполнена боли эта поэзия, как от

потери первой любви, как уходящая молодость, как исчезающая красота. И

чиста, как совесть…’.

Джубан Мулдагалиев написал стихотворение ‘Читая Есенина’. Я приведу

лишь заключительную строфу (перевод с казахского Константина Ваншенкина):

Поэт, ты настоящий был джигит,

Поспорить мог ты с музою иною:

Как русская природа, стих звенит,

Да крылья вдохновенья за спиною!

Строки, достойные Есенина…

В 1958 году в Риме советский литературовед Корнелий Люцианович

Зелинский беседовал с итальянским писателем Карло Леви.

— Вы удивляетесь, — спрашивал романист, — почему Есенин так популярен у

нас, в Италии? Но ведь ваши лучшие писатели — это то, что светит людям,

всему человечеству.

Беседа эта (о ней рассказывал Зелинский) вспомнилась мне, когда я

листал новые зарубежные издания произведений великого поэта Советской

России. Не только в Италии — лирика Есенина популярна в Чехословакии и

Венгрии, Югославии и Румынии, Польше и Германской Демократической

Республике, во Франции, в Японии. Об одном издании мне хочется сказать

подробнее, потому что оно, на мой взгляд, наиболее удачно из многочисленных

зарубежных публикаций Есенина.

Том объемом в 320 страниц выпущен в свет софийским издательством

‘Народна култура’ (серия ‘Вершины советской поэзии’, 1972). Голубой тканевый

переплет, вверху золотом тиснуто: ‘Сергей Есенин’. На первой странице —

по-болгарски: ‘Издание посвящается 50-летию Союза Советских Социалистических

Республик’. Портрет поэта, его автобиография ‘О себе’, написана в октябре

1925 года, переводы стихотворений, поэм…

Среди зарубежных изданий Есенина есть и такие, в которых его творчество

представлено обедненно, в усеченном, а подчас и в искаженном виде. Некоторые

составители, например, основное место в сборниках отдают дореволюционным

стихам поэта и ‘не замечают’ ни ‘Песни о великом походе’, ни ‘Баллады о

двадцати шести’, ни ‘Письма к женщине’. Выпущена книга, выдвигающая на

первый план цикл стихов ‘Москва кабацкая’. Название ее — ‘Исповедь

хулигана’. Издатели подобных сборников не считаются ни с какими объективными

фактами, в том числе и с последней авторской волей… К счастью, такого рода

‘почитателей’ есенинской поэзии становится теперь все меньше.

Составитель нового болгарского издания Слав Хр. Караславов выполнил

свою работу вдумчиво и тщательно, с глубоким пониманием диалектики

творчества Есенина.

Я не случайно подчеркиваю значение работы составителя: с нею связано

выявление подлинного творческого облика художника. Однако в иноязычных

изданиях она неотделима от качества перевода, от умения переводчика передать

не букву, а дух оригинала. И в этом отношении однотомник Есенина на

болгарском языке заслуживает самой высокой похвалы. Большой

художественностью, тончайшим мастерством отмечены переводы опытных

‘есенистов’ — Христе Радевского, Младена Исаева, Николы Фурнаджиева,

Елисаветы Багряны… Удачно выступают в качестве переводчиков поэты более

молодого поколения: Блага Димитрова, Иван Радоев, Андрей Германов. Чудесная

музыка ‘Персидских мотивов’ бережно передана в переводах Йордана Милева…

Драматическая напряженность, буйная образность оживают в монологах

‘Пугачева’, воспроизведенного Любеком Любеновым…

Надо думать, привлечет внимание читателя краткая летопись жизни и

творчества поэта, историко-литературный очерк Елены Фурнаджиевой ‘Сергей

Есенин в Болгарии’, рассказывающий о давнишней любви дружественного народа к

поэзии великого русского поэта. Украшают издание штриховые рисунки Любека

Диманова, предлагающего свое, весьма своеобразное прочтение есенинского

наследия. Кстати сказать, эта работа болгарского художника на международной

выставке ‘Книга-75’ удостоена поощрительного диплома.

Многими зарубежными литературоведами продолжается значительная работа

по изучению есенинского творчества, его влияния на литературы народов мира.

Назову диссертацию Михаила Горковича ‘Творчество Сергея Есенина в Словакии’,

защищенную в Московском государственном университете в ноябре 1976 года.

Молодой словацкий ученый с полным основанием пишет, что ‘Есенин оказывал и

продолжает оказывать влияние на всю советскую и мировую поэзию’.

…Баяны ‘взяли’ мелодию легко и спокойно и повели ее, задумчивую,

негромкую, им одним ведомой дорогой. И когда она, казалось, ослабла, ее

бережно поднял хор, и перед твоим внутренним взором высветилась несколькими

штрихами набросанная картина:

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

Вот и легкая печаль коснулась твоего сердца, и ты уже услышал:

Дальний плач тальянки, голос одинокий —

И такой родимый, и такой далекий.

Эти слова хор поет так прочувственно, что и плач тальянки, и одинокий

голос становятся для тебя невыразимо близкими, проникают в твою душу,

заставляют звучать в тебе какую-то щемяще-грустную струну. Что вспоминается

тебе — оттуда, из минувшей молодости, из пронизанных солнечными лучами

ушедших в небытие лет? Как далекий костер на речном берегу, этот одинокий

голос. Кого зовет он, о чем он плачет? Да и только ли плачет? Нет, не

только…

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

О жизни плачет, над обманувшей мечтой смеется далекий голос. Он уже

слился с голосом самого поэта, и уже поэт выплескивает в незамутненные

слова-песню свою исстрадавшуюся душу:

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

Он был когда-то, праздник… И песня — как вздох о нем, быстро ушедшем

и никогда — не забытом… Было…

А теперь я милой ничего не значу.

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

Что он может значить, облетевший тополь… И не только поэт, но и ты

раскрыл свое сердце былому и задумался над быстротекущей жизнью, где радость

сменяется печалью, а печаль — радостью…

Последняя нота песни как бы осталась незавершенной. Жизнь идет, жизнь

продолжается и какой стороной она обернется в будущем — кто знает…

Так, по моему восприятию, звучит песня на стихи Есенина ‘Над окошком

месяц. Под окошком ветер…’ в исполнении Государственного Рязанского

русского народного хора. Музыку написал художественный руководитель хора,

композитор, народный артист РСФСР Евгений Попов.

После произведения Георгия Свиридова — вокально-симфонической поэмы

‘Памяти Сергея Есенина’ и цикла ‘У меня отец крестьянин’ эта музыка Попова,

по моему мнению, — лучшее из всего написанного на стихи поэта. Где бы песня

‘Над окошком месяц…’ ни исполнялась, всюду — ив концертных залах нашей

страны, и за рубежом — она находит самый восторженный прием у слушателей. Ее

по праву можно назвать своеобразной визитной карточкой Рязанского хора.

Песня ‘Над окошком месяц…’ появилась в 1965 году. К этому времени

музыкальная Есениниана насчитывала уже десятки произведений. Некоторые были

написаны во второй половине 20-х годов, после гибели поэта. Среди них —

лирические произведения для голоса с фортепиано, небольшие вокальные циклы,

мелодекламации. Назову до сих пор исполняемое ‘Письмо к матери’ В. Липатова,

‘Три стихотворения Есенина’ (‘Корова’, ‘Лисица’, ‘Песнь о собаке’) В.

Шебалина, хоры Д. Васильева-Буглая, вокальный цикл В. Нечаева.

В 30-40-е годы к стихам Есенина обращались композиторы И. Дзержинский,

Т. Хренников, В. Юровский…

Однако самое интересное и значительное, связанное с поэзией Есенина,

создано в 50-60-е годы. Первое место здесь занимают сочинения Г. Свиридова.

Сам автор говорил о поэме ‘Памяти Сергея Есенина’: ‘В этом произведении мне

хотелось воссоздать облик самого поэта, драматизм его лирики, свойственную

ей страстную любовь к жизни и ту поистине безграничную любовь к народу,

которая делает его поэзию всегда волнующей. Именно эти черты творчества

замечательного поэта дороги мне. И мне хотелось сказать об этом языком

музыки’.

Замысел композитора был блестяще осуществлен. Поэма ‘Памяти Сергея

Есенина’, вокальный цикл ‘У меня отец крестьянин’ — выдающиеся явления в

современном музыкальном творчестве, лучшие из произведений, написанных на

слова великого русского лирика.

С тонким пониманием ‘лирического чувствования’ Есенина написаны ‘Три

романса’ Я. Солодухо (‘Не криви улыбку’, ‘Плачет метель’, ‘Вечером синим’).

Свежестью музыкального языка отмечен вокальный цикл А. Флярковского ‘Тебе, о

родина’.

Сложное переплетение различных мотивов есенинской поэзии нашло удачное

воплощение в циклах В. Веселова, Н. Пейко, в серии хоров Р. Бойко…

По сравнению с прежними годами значительно расширилась ‘география’

музыки на стихи Есенина. Она создавалась в Москве и Баку, Ленинграде и

Тбилиси, Киеве и Фрунзе, Благовещенске и Рязани, Таллине и Воронеже…

Всего на стихи Есенина написано более 200 произведений. Поэма ‘Анна

Снегина’ стала основой двух опер — А. Холминова и В. Агафонникова. Первая

была поставлена в нескольких оперных театрах страны.

С годами композиторы, как мне кажется, все глубже и глубже постигают

диалектику поэзии Есенина, богатство его чувств и мыслей.

И все-таки еще много пишется и публикуется музыки невыразительной, мало

интересной, слабой.

Тут к месту вспомнить слова чудесной русской певицы Людмилы Зыкиной.

‘Очень люблю поэзию Сергея Есенина, — пишет она в своей книге ‘Путь к песне’

(1975). — Сейчас многие композиторы усиленно ‘осваивают’ творчество этого

великого поэта как основу для новых песен. Только вот ‘попаданий’ не больно

много. Видно, не так-то просто сочинять песни на стихи даже абсолютно

‘надежного’ поэта. Кажется, что некоторые композиторы считают: есенинские

стихи любую музыку вытянут’.

Ну что ж, будем надеяться: новые прекрасные песни на есенинские стихи

станут не столь уж редкими гостями в нашей музыкальной жизни.

Пусть почаще при исполнении новой песни нам приходят на память строки

поэта:

Эх, песня,

Песня!

Есть ли что на свете

Чудесней?

Весною 1918 года в мастерской на Пресне Сергей Коненков устроил

выставку своих работ, созданных за последние годы. Скульптору хотелось

встретиться с новыми зрителями, услышать их суждения. И они охотно пришли,

рабочие пресненских фабрик, люди, только что ставшие хозяевами своей судьбы.

В один из дней выставку посетили труженики Прохоровской мануфактуры. У

скульптора в гостях был Есенин, и рабочие попросили поэта почитать новые

стихи. Он легко вскочил на какой-то старый ящик — возбужденный, радостный.

Коненкову запомнились распахнутые глаза поэта. Светлые волосы во время

чтения рассыпались, и Есенин поправлял их, подымая руку к голове… Его

голос был чист и размашист:

Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуемный ветер!

Блажен, кто радостью отметил

Твою пастушескую грусть.

Звени, звени, златая Русь…

Два года спустя Коненков решил создать скульптурный портрет Есенина.

Был вылеплен из глины бюст, сделано несколько карандашных рисунков. Вскоре

поэт куда-то уехал, и перевод портрета в дерево производился уже без натуры.

‘Пока я работал над бюстом, — вспоминал позже Коненков, — все время держал в

памяти образ поэта читающего стихи рабочим Прохоровской мануфактуры… Я как

бы корректировал портрет по сильному впечатлению, жившему во мне с весны

восемнадцатого года’.

Коненковский Есенин — весь порыв, весь откровение. Правая рука поднята

к голове, левая — прижата к груди, открытый взгляд, доверчивая улыбка —

каждая деталь выявляет личность поэтическую и искреннюю.

‘Но при всей простоте и искренности чувств, владеющих поэтом, есть в

его портретном облике и какая-то острая ранимость, очевидная беззащитность,

— пишет исследователь творчества Коненкова искусствовед А. Каменский. — Есть

что-то обреченное в том, как Есенин до конца и без остатка ‘выкладывается’,

не жалея себя, не соразмеряя сил. Проницательным взглядом Коненков увидел в

молодом и безбрежном буйстве чувств своего друга предвестие драматических

поворотов судьбы’.

Скульптору удалось создать образ поэта, отмеченный психологической

глубиной, сложностью. И потому Сергей Тимофеевич Коненков должен быть назван

первым художником, сказавшим свое вдохновенное слово о Есенине в

изобразительном искусстве.

Из прижизненных портретов Есенина представляет, на мой взгляд,

значительный интерес работа Владимира Юнгера (1915 год. Петроград).

Сосредоточенно-задумчивый взгляд, в складках губ затаилась легкая ирония —

лицо человека молодого, но уже познавшего жизнь, ее превратности. В отличие

от многих мемуаристов, описывающих ‘злотокудрого Леля’, Юнгер передал в

рисунке противоречивость есенинского характера, богатство внутреннего мира

юного поэта.

За десятилетия, минувшие после смерти Есенина, его образ не раз

привлекал внимание деятелей изобразительного искусства. Особенно большое

число работ стало появляться с пятидесятых годов.

Что характерно для этих произведений? На этот вопрос, мне кажется,

точно отвечает Евсей Моисеенко: ‘Чаще всего Есенин трактуется как смазливый

юноша с томной поволокой глаз и тщательно расчесанной челкой, на фоне

традиционного плетня, в пиджаке, небрежно накинутом на плечи, — в духе

пасторали. В других изображениях поэт, напротив, предстает как этакая

‘забубённая головушка’, удалая до самозабвения. Наконец, существуют

‘салонные’ портреты Есенина, порожденные декадентскими представлениями’.

Думается, преодолеть такой односторонний подход к изображению великого

лирика удалось немногим. Среди них — Александр Кибальников, автор памятника

С. А. Есенину в Рязани. Скульптор вместе с архитектором Д. Бегунцом

определили место для монумента в сквере на берегу Трубежа, притока Оки,

рядом с памятником зодчества XVIII века — церковью Спас-на-Яру. Отсюда

открывается чудесный вид: до самого горизонта — широкое полевое раздолье,

справа возвышается Рязанский кремль, слева — новые корпуса индустриальной

окраины города.

В этот простор, в эту бескрайнюю синь и обращен вдохновенный взгляд

поэта. Его фигура вырастает как бы из земли. Есенин читает стихл о Родине:

голова гордо вскинута, взмах рук естествен и энергичен.

Со дня открытия памятника (2 октября 1975 года) прошло немного времени,

но он уже вписался в пейзаж города, стал неотъемлемой частью Рязани.

Содержателен скульптурный портрет Есенина, выполненный Антониной

Усаченко, он установлен в селе Константинове у ‘Дома Кашиной’, где находится

литературный музей поэта.

…По березовой аллее идет, задумавшись, молодой Есенин. Закинутая на

плечо куртка образует крыло — оно подчеркивает движение фигуры… Таким

изобразил поэта Владимир Цигаль. Скульптура украшает Есенинский бульвар в

столице.

Среди живописных работ мне хочется назвать ‘Сергей Есенин с дедом’ и

‘Из детства поэта’ Евсея Моисеенко. Художник, говоря его словами, поставил

будущего поэта в круг тех обстоятельств, которые обусловили эмоциональное

наполнение есенинского творчества.

Поиск самостоятельных решений образа поэта виден в картинах С.

Якушевского, И. Веселкина, В. Руднева.

За последние годы стали все чаще появляться работы, навеянные стихами и

поэмами Есенина. Тут в первую очередь должны быть отмечены гравюры Федора

Константинова, земляка поэта. В листах ‘Отговорила роща золотая…’, ‘Низкий

дом с голубыми ставнями…’, ‘Я по первому снегу бреду…’ и других

чувствуется, что художник прочел строки поэта сердцем, сам хорошо, до

мельчайших деталей, знает деревню, сельскую жизнь.

Высокий эмоциональный настрой характерен для сюиты Николая Ромадина: ‘В

родных местах Есенина’ (1957), ‘Детство Есенина’ (1959), ‘Есенинский вечер’

(1964), ‘О красном вечере задумалась дорога…’ (1972). Его пейзажи мне

видятся тревожными, полными напряженного ожидания (особенно ‘Есенинский

вечер’).

Интересна, тонка работа Бориса Дехтерева — рисунки и оформление

есенинского томика лирики в издании ‘Детской литературы’ (1974).

К сожалению, многие книги поэта выпускаются без иллюстраций или с

бледными, примитивными рисунками.

Один из примеров неудачного иллюстрирования — сборник стихов и поэм

Есенина, опубликованный издательством ‘Современник’ в 1973 году. Оформители

Г., А., В. Трауготы, как писали рецензенты газеты ЦК КПСС ‘Советская

культура’, ‘пренебрегли художественной логикой книги, поместили рисунки,

исполняющие роль нейтральных декоративных ‘прокладок’ текста… Иллюстрации

не дают даже намека на значительность мира поэта. Композиции приблизительны.

‘Правда органического образа’, которую искал и находил С. Есенин, не

получает никакого отклика. Преобладает абстрагированное понятие о

‘красивости’ есенинских строк и ‘детской наивности’ их автора, на первый

взгляд броское и эффектное, но на самом деле просто неуважительное по

отношению к поэту’. (‘Советская культура’, 1973, 10 августа.)

Конечно, случай со сборником ‘Современника’ исключительный. И все-таки

пока еще среди новых есенинских изданий преобладают книги, художественное

оформление которых весьма невыразительно.

У есенинской темы в изобразительном искусстве, несомненно, большое

будущее. И отрадно, что к ней обращаются все новые и новые художники.

Попытки создать пьесу о Есенине предпринимались неоднократно. Однако ни

одна из них не увенчалась успехом. Большинство пьес даже не было напечатано

— осталось в архивах авторов, театров.

В 60-70 годы некоторые коллективы (Рязанский театр драмы, Московский

драматический имени А. С. Пушкина) анонсировали спектакли о Есенине, но

начатые работы до конца доведены не были. И только в 1979 году на нашей

драматической сцене появился спектакль, который многочисленные зрители,

читатели ждали с нетерпением.

‘Сергей Есенин’ — так называется пьеса Николая Шундика, поставленная

Театром драмы в Комсомольске-на-Амуре (режиссер-постановщик Геннадий

Малышев).

— Пьеса писалась долго и трудно, — рассказывает драматург. — Я понимал,

что судьба ее зависит от решения заглавного образа, и потому пытался

воссоздать характер поэта и атмосферу времени, когда он жил, в их живой

реальности — сложности, противоречивости. Основой служили стихи Есенина, его

письма, статьи, а также воспоминания о великом лирике. В пьесе много

действующих лиц, больше половины из них не имеет собственных имен. Это дало

мне большую свободу для поисков и обобщений. Наиболее близкие к Есенину люди

названы своими именами. Работал я с увлечением, и меня радует, что театр

понял мой замысел и вдохновенно воплотил его в постановке…

В следующем, 1980 году к пьесе Н. Шундика обратился Рязанский театр

драмы. Готовя произведение для новой постановки, автор переделал некоторые

эпизоды с целью углубления характеров действующих лиц и в первую очередь —

Есенина. Были учтены замечания зрителей и критики по первой постановке

пьесы. В Рязань из Комсомольска-на-Амуре приехали режиссер Г. Малышев и

артист В. Пушкин (здесь он выступал под псевдонимом ‘В. Ксенофонтов’).

Зрители с интересом встретили работу театра, в местной и центральной печати

появились благожелательные отклики.

Мне довелось посмотреть этот спектакль. Думаю, при всех его

недостатках, он — удача драматического коллектива. Достигнуто главное —

зритель принял и полюбил сценический образ поэта, узнал в нем своего

Есенина. Да, актеру В. Ксенофонтову еще не достает разнообразия красок,

психологических тонкостей. Но он по-своему убедителен в воплощении редкостно

цельного чувства поэта к отчей земле, к судьбе народа. Емок в спектакле

образ матери (ее роль исполняет заслуженная артистка РСФСР Е. Филиппова). И

в радости, и в горе думы поэта устремлены к ней, ‘помощи и отраде’, и потому

так естественно два дорогих имени сливаются в единый душевный порыв: ‘Мать

моя — родина…’

Тот же год был отмечен еще одним есенинским спектаклем — в Рязанском

театре юного зрителя поставлена ‘Анна Снегина’. Режиссеру — заслуженному

деятелю искусств РСФСР С. Кузьмину, всей творческой группе в работе

сопутствовал успех: поэтическую атмосферу есенинской поэмы они бережно

воссоздали на сцене.

Эти почины, надо полагать, будут продолжены другими театрами страны.

Как говорится, лиха беда начало…

Народная артистка СССР Наталья Михайловна Ужвий рассказывает:

‘Была очень дорогая для меня встреча с Сергеем Урусевским? я играла

мать Есенина в его фильме ‘Пой песню, поэт…’. Критика оставила этот фильм

почти незамеченным, а мне он дорог своей поэтичностью, дорог работой с

Урусевским — человеком, который был влюблен в искусство…’ (‘Известия’,

1975, 4 августа, Моск. веч. выпуск).

Кинокартина, о которой говорит Наталья Михайловна, была снята на студии

‘Мосфильм’ и выпущена на экран в 1973 году. Я помню, с каким подъемом

работал Сергей Павлович Урусевский — он был одновременно сценаристом,

режиссером-постановщиком и оператором фильма. Он хотел создать поэтический

рассказ о великом художнике, попытаться средствами кино раскрыть живую душу

есенинской лирики. Попытка, к сожалению, не дала ожидаемых плодов. Причин

тут немало, и вряд ли надо их сейчас перечислять.

Все участники фильма, в том числе и исполнители главных ролей: Сергей

Никоненко (Есенин), Наталья Белохвостикова (Анна Снегина), как и Наталья

Михайловна Ужвий, с большим теплом высказываются о рабочих буднях, об общих

радостях и огорчениях.

Вот, например, что говорит о фильме Наталья Белохвостикова: ‘…Я

вспоминаю о нем без горечи, более того, с благодарностью: это было очень

интересно — работать с Урусевским, поразительно изобретательным художником,

следить за ходом его мысли, за полетом фантазии, поспевать за его

воображением. Фильм не получился, но то была неудача поиска, и такую неудачу

я не могу не уважать. И никогда не пожалею, что приняла участие в этой

по-настоящему творческой работе — она мне очень многое дала’.

Фильм ‘Пой песню, поэт…’ — первая разведка в огромной, исключительно

сложной теме художественного кинематографа — Сергей Есенин. Опыт

Урусевского, всего его коллектива не может пропасть даром.

Зритель с интересом принял полнометражный документальный фильм ‘Сергей

Есенин’. Он был выпущен Центральной студией документальных фильмов в 1965

году. Авторам сценария Ю. Прокушеву и П. Русанову (он же был режиссером и

оператором картины) удалось ярко рассказать о жизни и поэзии, высветить

обаятельный образ певца родной земли. Вместе с другими лентами П. Русанова

фильм ‘Сергей Есенин’ отмечен Государственной премией РСФСР имени братьев

Васильевых (1971).

Есенинское наследие представляет богатые возможности для подлинно

художественных открытий в смежных видах искусств, и они, эти возможности,

несомненно, будут все больше и больше использоваться.

Ей предстоит еще долго отзываться в людских сердцах, песне Есенина…

——

Рассказывают, что Франческо Петрарка завещал написать на его могильной

плите такие слова: ‘Здесь его нет, ищите его среди живых’.

Великий художник никогда не уходит из жизни — он всегда с людьми.

Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов, Блок и Маяковский, Есенин и

Твардовский — их дыхание мы слышим рядом с собой.

Разве не к живому поэту обращается Евгений Евтушенко:

Есенин, дай на счастье нежность мне

к березкам и лугам, к зверью и людям

и ко всему другому на земле,

что мы с тобой так беззащитно любим…

И он же говорит об указателе на Ваганьковском кладбище — ‘К Есенину’:

…приходит народ в чуть горчайшем дыму

не к могиле Есенина — просто к нему.

Ибо Есенин из тех художников, которые рождаются не для того, чтобы

умереть, а для того, чтобы жить…

Читайте также: