Первая любовь Гейне, Гейне Генрих, Год: 1870

Биографическая проза
Время на прочтение: 132 минут(ы)
Скачать в PDF

Первая любовь Гейне.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
При свт солнца и луны.

‘Городъ Дюссельдорфъ очень красивъ’, говоритъ Гейне въ путевыхъ своихъ картинахъ.
Въ весеннее утро 1817 года, освщавшее городскія улицы, по городу прогуливался стройный гимназистъ. Солнечные лучи заливали золотомъ вс зданія и окна, въ которыя выглядывали хорошенькія головки двушекъ изъ-за букетовъ цвтовъ и блыхъ гардинъ на возрождавшуюся природу. Молодой человкъ, котораго мы назовемъ Гсйприхомъ, не могъ не послдовать ихъ примру и привтливо смотрлъ и на цвты, и на прохожихъ мальчиковъ, и старухъ-торговокъ. Онъ весело кивалъ имъ и отпускалъ имъ разныя шутки.
Юноша подошелъ на площади къ прелестному, колоссальному бронзовому всаднику, курфирсту Іоанну Вильгельму и поздоровался съ нимъ, какъ старый другъ и товарищъ. Гигантъ задумчиво смотрлъ на блднаго юношу и не удостоивалъ его поклона, а между тмъ на блдномъ оригинальномъ лиц юноши отражалась какая-то неразвившаяся сила и мощь, съ которой не могъ соперничать даже и колоссальный всадникъ.
Постоявъ тутъ, Гейнрихъ пошелъ дальше за городъ, въ паркъ. Онъ полной грудью вдыхалъ въ себя весенній воздухъ и ликовалъ вмст съ природою.
Что можетъ быть прелестне дюссельдорфскаго городского сада, гд природа и искуство, кажется, соперничаютъ другъ съ другомъ? Юнота остановился въ саду подъ деревьями, гд заливался соловей, страстно распвая о своей любви.
— Привтствую тебя, примадонна весны, прошепталъ Гейнрихъ, садясь на каменную скамейку:— право, если бы я могъ быть твоимъ ученикомъ, я выучился бы у тебя гораздо легче, чмъ у филистера, который, по желанію, матери учитъ меня играть на скрипк.
Передъ Гейнрихомъ протекалъ ручеекъ, и въ ручейк онъ увидлъ, какъ въ зеркал, образы двухъ двушекъ, стоявшихъ на балкон противуположнаго дома, онъ любовался ими и посылалъ воздушные поцлуи, не обративъ на себя ихъ вниманія. Когда же двушки ушли съ балкона и образы ихъ изчезли съ поверхности ручейка, Геинрихъ закрылъ глаза и мысленно сталъ переживать свое прошедшее.
Ему припомнились разныя личики двушекъ, но ярче всего маленькая двочка, которая говорила съ нимъ голосомъ, походившимъ на монастырскіе колокольчики, и эту двочку онъ назвалъ Вероникой. Съ маленькой Вероникой часто сиживалъ онъ на площади у статуи Іоганна Вильгельма и вмст съ нею смотрлъ въ окна, за которыми таинственно стояли блыя статуи и но стнамъ виднлись картины въ золотыхъ рамахъ.
Няня Гейнриха, благочестивая Урсула, часто приподнимала дтей къ высокимъ окнамъ, чтобы они могли заглянуть въ таинственное царство. Тогда сердце мальчика билось, предчувствуя, что многое придется ему пережить въ жизни. Сколько таинственнаго было въ этихъ залахъ, и какъ хотлось ему разобрать вс эти сокровища, но кроткіе, благочестивые глаза его маленькой подруги успокой вали его и снова привлекали къ дтскимъ занятіямъ. Глаза эти служили ему успокоительными звздами, когда они оба ршались взбираться на каменную лстницу замка, гд было такъ холодно и про которую преданіе гласило, что убитый Яковъ Баденскій является на ней привидніемъ.
Гейнриха всегда пробирала дрожь, когда онъ думалъ объ исторіи, которую ему разсказывали о несчастной герцогин. Онъ, можетъ быть, и не сталъ бы взбираться по страшной лстниц, если бы маленькая Вероника не шла подл него, какъ ангелъ хранитель. Она ничего не боялась, о смерти она ничего не знала и, когда та подошла къ ней самой и закрыла ей глазки, она, вроятно, думала, что это небесная подруга, которая хочетъ полюбить ее также, какъ Гейнрихъ…
Гейнрихъ тоже не подозрвалъ, что Вероника умерла, когда увидалъ ее лежащей въ гробик, окруженной зажженными восковыми свчами, свтъ отъ которыхъ падалъ на блдное улыбающееся личико, на шелковые розаны и позументы, украшавшіе блый саванъ… Онъ радовался, что милая подруга его такъ разряжена, и думалъ, что она спитъ въ хорошенькой постельк, а когда Урсула, впустившая его въ тихую комнату, сказала, что Вероника умерла, то онъ недоврчиво улыбнулся. Съ тхъ поръ, какъ ему разсказали исторію о Яков, онъ составилъ себ совершенно другое понятіе о смерти. Онъ думалъ, что смерть отрываетъ голову, а у маленькой Вероники головка такъ мило держалась на тонкой блой шейк, какъ блая роза на тонкомъ стебл… Нтъ, не можетъ быть, чтобы она умерла, она спитъ, говорилъ онъ и твердо врилъ, что когда нибудь она откроетъ милые глазки и будетъ привтливо смотрть на него, и что глаза эти будутъ путевыми звздами въ его жизни.
И это убжденіе такъ твердо укоренилось въ душ его, что даже теперь, когда онъ былъ уже юношей, ему часто казалось, что Вероника снова проснется, встанетъ изъ гроба и въ часы грусти пойдетъ рядомъ съ нимъ, какъ ангелъ хранитель, какъ бывало ходила по холодной лстниц стараго замка, когда онъ боялся духа убитаго Якова.
И теперь, когда онъ сидлъ въ дворцовомъ саду,— несмотря на лучшее настроеніе его духа, милый образъ представлялся ему точно живой, такъ что когда сзади его зашевелились кусты, онъ вскочилъ и осмотрлся кругомъ, какъ-будто Вероника должна была появиться въ кустахъ и ссть подл него.
Но кусты зашевелились вовсе не отъ приближенія маленькой, милой Вероники, изъ за нихъ вышелъ молодой человкъ года на два постарше Гейнриха. Одтъ онъ былъ нсколько небрежно и на худомъ, блдно-желтомъ лиц его такъ и вырзывались темные проницательные глаза.
Гейнрихъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы прогоняя милую мечту, и, дружески протянувъ пришедшему руку, сказалъ:
— Здравствуй, Анзельмъ! Я чуть было не забылъ, что мы сегодня назначили другъ другу свиданіе у Ленца. Ну, какъ поживаешь ты, открытый послдователь Діогена и тайный почитатель Спинозы, атеистъ и селедочный философъ — какъ назвала тебя дюссельдорфская газета, составляя реэстръ замчательныхъ личностей.— Посиди тутъ и отдохни, а потомъ мы направимся съ тобой туда, гд насъ не видно будетъ съ балконовъ и гд гуляющіе филистеры не помшаютъ намъ говорить о счастіи человчества.
Молодой человкъ, не прерывая рчи своего друга, молча слъ на другой конецъ скамейки. Онъ положилъ толстую книгу, которую принесъ подъ мышкой, между собою и Гейнрихомъ, вынулъ кусокъ довольно черстваго хлба и селедку, завернутую въ грубую срую бумагу, и простодушно сталь приготовляться къ завтраку, при чемъ книга должна была служить ему столомъ.
Гейнрихъ въ отчаяніи воскликнулъ:
— Что это такое? неужели вс эти прозаическія и дйствительно вовсе не привлекательныя дла не могъ ты кончить гд нибудь въ деревенской харчевн? Признаюсь теб, что сегодня я восторженный поэтъ. Чудный, ароматическій весенній воздухъ разстроилъ мои нервы. Да и кром того, надо теб признаться, что не только моя голова, но и нравственное мое чувство оскорблено отношеніями твоими къ нашему Спиноз, къ нашему святому. Чистый лилейный запахъ его мысли не долженъ смшиваться съ запахомъ твоей плебейской закуски.
На устахъ Анзельма показалась нсколько насмшливая улыбка. Онъ спокойно продолжалъ сть.
— Видишь, сказалъ онъ, кончивъ завтракъ и бросивъ остатки на траву птицамъ:— соловей хоть и артистъ, но, кажется, боле философъ, чмъ ты, и лучше примняется къ грубой обстановк жизни. Онъ славно клюетъ своимъ артистическимъ клювомъ остатки селедки.
— Ну, это точно, смясь сказалъ Гейнрихъ: — я не ожидалъ этого отъ соловья. Да и обдъ изъ селедки печальное вознагражденіе за его прелестныя псни о весн!
— Ну, да вдь не въ первый разъ мы видимъ, что философы и художники довольствуются грубой, земной дой, а кто на это неспособенъ, тотъ не можетъ быть ни тмъ, ни другимъ.
— А, это въ мой огородъ! Правда, что я предпочитаю шампанское пиву и охотне покупаю сладкіе яблочные пирожки у хромоногаго Германна, что стоитъ на углу у театра и вчно улыбается, и изъ корзинки котораго, покрытой чистымъ фартукомъ, распространяется благовонный запахъ, чмъ у сосдки его старухи Лизетты вонючую селедку. Даже чувство сожалнія не можетъ заставить меня покупать селедки у старухи, и я лучше проста подамъ ей на бдность. Вотъ мой взглядъ, другъ Анзельмъ! А между тмъ ты долженъ согласиться, что я умю приносить, жертвы и преодолвать препятствія, въ особенности если дло идетъ о какомъ нибудь значительномъ для меня наслажденіи. Напримръ, зачмъ я такъ настойчиво добиваюсь твоего общества, стойкій философъ, и не обращаю вниманія на приглашенія веселыхъ товарищей принять участіе въ забавахъ, которыми ты пренебрегаешь? Зачмъ я переношу такъ терпливо отвратительный запахъ селедки, которымъ вчно разитъ отъ твоихъ кармановъ, хотя сегодня въ первый разъ ты лъ эту гадость у меня подъ, носомъ, зачмъ переношу я… зачмъ…
— Ну да договаривай же: зачмъ переносишь ты недовольство своихъ важныхъ родителей на сына бднаго хлбнаго торгаша еврея… проговорилъ Анзельмъ съ ядовитой интонаціей въ голос.
— Пожалуй, если хочешь, такъ у насъ въ дом тебя недолюбливаютъ. Но что за важность?.. вдь я люблю тебя несмотря ни на что, и мои отношенія къ теб важне для меня всякихъ другихъ. Меня только огорчаетъ, что ты вчно порицаешь меня.
— Какъ ты меня. Тебя коробитъ мой селедочный запахъ, а меня коробитъ часто уже черезчуръ приторный весенній запахъ твоихъ чувствъ, и если я утверждаю, что ты не годишься въ философы, то на это у меня есть причины…
— На что же я по-твоему гожусь?… Кажется, ты даже отказываешь мн въ способности быть человкомъ.
— Напротивъ того, мн кажется, что ты способенъ облачаться во всевозможныя красивыя мантіи, но ни одна человческая профессія не сдлается твоей внутренней потребностью.
— Печальное предсказаніе! сказалъ Гейнрихъ качая головою.— Но не отчаявайся во мн. Торгашество, которому я, по желанію гамбургскаго дяди, долженъ посвятить себя, я намренъ вести такъ, что самъ добрый и умный дядя для блага своего возьметъ у меня его изъ рукъ. Юриспруденцію же, которую я наконецъ выберу по желанію матери, я падну на себя, какъ оборонительную кальчугу. Въ нашемъ приличномъ свт надо же имть какое нибудь служебное или свтское положеніе, и нельзя же предстать голышомъ и такимъ человкомъ, какимъ я съ нкоторыхъ поръ себя чувствую, съ тхъ поръ какъ догадался, на что природа создала меня…
— Ну… на что же? спросилъ Анзельмъ съ любопытствомъ, пристально взглянувъ на Гейнриха.
Красивое лицо Гейнриха покрылось легкимъ румянцемъ, какъ покрылось бы лицо двушки, признающейся въ своей первой любви.
— Мн кажется, Анзельмъ, прошепталъ онъ, — я… я буду поэтомъ!
Анзельмъ разразился самымъ искреннимъ смхомъ:
— Ну, конечно! сказалъ онъ,— это лучшая профессія въ нашемъ миломъ отечеств, гд почти въ каждомъ город есть заведенія для голодной смерти поэтовъ. Ты впрочемъ можешь попробовать, благодаря кошельку твоего дяди, богатаго банкира. Кошелекъ этотъ ему придется частенько выворачивать для своего племянничка, тмъ боле, что тотъ вовсе не желаетъ настраивать свою лиру, питаясь чернымъ хлбомъ и селедкой. Все-таки опасно садиться на Пегаса: это копь ретивый и всадникъ долженъ быть ловкій. Помнишь, Шиллеръ говоритъ, что недостаточно подбирать удачныя рифмы, чтобы считать себя поэтомъ.
— Нтъ, нтъ, отвчалъ Гейнрихъ: — мн даже не удалось подобрать ни одной удачной рифмы, и я не написалъ ни единаго стиха, который бы пропустили паши цензора. Увряю тебя, что я не прибгаю къ помощи гекзаметровъ и ямбовъ. Я чувствую въ себ силу пробить себ новую дорогу и создать дйствительную поэзію, которая бы, наперекоръ школьнымъ педантамъ, свободно и энергически осмивала человческую глупость. Я надюсь, что изъ моей лиры посыплются когда нибудь на головы людей цвты и стрлы, такъ что они отъ удивленія будутъ потирать глаза, не зная, хвалить ли имъ меня или бранить.
На насмшливомъ лиц Анзельма стало мало-по-малу являться серьезное выраженіе и онъ съ какой-то нжностью взглянулъ на юношу, на блое чело котораго упалъ солнечный лучъ точно ореолъ въ то время, какъ онъ говорилъ: ‘я буду поэтомъ’.
— Было бы не дурно, если бы мечты твои исполнились. Сильный ударъ по романтическимъ кошачьимъ воплямъ нашего времени былъ бы намъ съ руки.
Гейнрихъ съ удивленіемъ взглянулъ на серьезнаго товарища.
— Такъ далеко я еще не заглядывалъ. Ты все превращаешь въ нчто серьезное и трагичное. Ты могъ бы быть вторымъ маркизомъ Позой и сдлать изъ меня несчастнаго дона-Карлоса. Пока я еще не думаю объ улучшеніи свта и срываю цвты для своихъ псенъ, гд бы они мн ни попадались. Не представляй мн только свтъ слишкомъ дурнымъ, не затемняй мн жизни, которую я страстно люблю и уста которой уже наградили меня тысячами поцлуевъ.— Я живу! Жизнь природы отдается и у меня въ груди, и когда я ликую, она отвчаетъ мн тысячами эхо.— Но идемъ же, идемъ! идемъ въ наше мирное убжище, и меня тянетъ къ себ твой Спиноза, и пусть онъ положитъ свою холодную геніальную руку на мою нсколько восторженную голову.
Они пошли въ глубь парка. Подъ громадными каштанами услись оба на траву, прислонившись спинами къ деревьямъ. Анзельмъ развернулъ Спинозу и началъ читать низкимъ звучнымъ голосомъ.
Оба юноши точно измнились! Отвага прелестнаго липа Гейнриха уступила мсто кроткой задумчивости и античная красота еврейскаго типа стала еще замтне.
Солнце начало садиться, подъ густыми деревьями стало такъ темно, что Анзельмъ закрылъ книгу. Друзья встали и пошли по парку, размышляя о прочитанномъ.
— Хорошо бы было, Гейнрихъ, сказалъ Анзельмъ,— если бы ты сегодня вечеромъ пошелъ со мною туда въ Оберкассель. Тамъ есть хорошенькій ресторанъ съ уютными бесдками, гд пріятно выпить кружку пива, можно, если хочешь, достать тамъ и вина. Тамъ я встрчу друга, о которомъ я теб разсказывалъ, и ты можешь съ нимъ познакомиться.
Гейнрихъ съ испугомъ повернулся къ Анзельму:
— Только не сегодня, Анзельмъ! сказалъ онъ:— въ другой разъ. Сегодня, посл такого роскошнаго майскаго дня и такого поэтическаго и философскаго наслажденія сидть рядомъ… съ палачомъ… Это вовсе не въ моемъ дух, это по мн хуже твоего селедочнаго запаха. Я уже сказалъ теб, что сегодня нервы у меня разстроены, и мн все будетъ представляться блестящимъ топоромъ въ рукахъ человка, который и безъ того кажется мн существомъ непривлекательнымъ, отъ котораго бы я убжалъ, если бы ты не представлялъ мн его въ такомъ интересномъ вид.
— Нервы твои для меня невыносимы! проворчалъ Анзельмъ, — ты точно истеричная женщина. Молодой орелъ, которому хочется броситься въ пространство истины и пониманія, не долженъ бояться палача. Теб еще много чему надо выучиться и въ верхнемъ и въ нижнемъ сло жизни, юный поэтъ! Но я замчаю, что ты не хочешь увеличивать своихъ подозрительныхъ знакомствъ и видться съ ними открыто, ну такъ длай какъ знаешь и… затмъ прощай!
Съ этими словами Анзельмъ кивнулъ головой, и не усплъ Гейнрихъ опомниться, какъ тотъ уже былъ далеко. У Гейнриха сердце сжалось отъ непріятнаго чувства посл прощальныхъ словъ друга, тмъ боле, что въ упрек Анзельма была доля правды. Онъ зналъ, что бдный Анзельмъ безъ всякой вины съ своей стороны находится въ ложномъ положеніи относительно свта, такъ что его нельзя было упрекать за его нелюдимость. Причиною же раздражительности характера его была болзнь. Довольно значительная грудная боль заставила его прекратить на все лто университетскія занятія и жить для леченія у своихъ родныхъ. Къ сожалнію, у нихъ поправиться онъ не могъ. Отецъ его не пользовался расположеніемъ въ Дюссельдорф и былъ настоящимъ хищнымъ жидомъ. Вс знали, что онъ пріобрлъ значительное свое состояніе хлбнымъ барышничествомъ, и тнь отъ отца несправедливо падала на сыновей,— по крайней мр, Анзельмъ-то ее вовсе не заслуживалъ. Это-то занятіе отца, въ которомъ помогалъ ему младшій сынъ, отталкивало его отъ родительскаго дома и ставило между нимъ и родными точно раздляющую ихъ стну. Онъ презиралъ цль жизни ихъ, а то, къ чему онъ стремился и что любилъ, было для нихъ совершенно чуждо и смшно.
Такимъ образомъ, вс лучшіе помыслы сдлаться человкомъ въ душ юноши глохли подъ вліяніемъ непріятныхъ житейскихъ отношеній, онъ раздражался и уходилъ въ свой внутренній міръ. Онъ избгалъ людей и молодыхъ товарищей и въ особенности не любилъ преимуществъ и удобствъ, которыя бы могъ имть вслдствіе богатствъ отца. Одтый крайне бдно и съ жалкой дой въ карман, по цлымъ днямъ читалъ онъ книги въ дворцовомъ саду, гд мы видли, въ какихъ отношеніяхъ были другъ съ другомъ молодые люди.
Гейнрихъ зорко увидлъ, какъ несправедливо свтъ относится къ Анзельму, и поэтическая душа его нжно привязалась къ желчному и умному другу. Отношенія его къ Анзельму, возбуждавшія неудовольствіе родныхъ, часто бывали тяжелы и для Гейнриха. Сходство и вмст съ тмъ несходство характеровъ были причиною нердкихъ раздоровъ между друзьями, они постоянно то ссорились, то мирились,— то искали, то избгали другъ друга, и никакъ не могли разорвать связи. Какъ преслдуемые любовники, устроивали они себ тайныя свиданія, во время которыхъ читали книги, разбирали ихъ и спорили.
Теперь они читали Спинозу, разрушителя догматическаго еврейства, проникались его духомъ и, принужденные вслдствіе своего еврейскаго происхожденія восхищаться имъ втихомолку, тмъ самымъ еще сильне скрпляли свою дружбу.
Немудрено, что юный пылкій поэтъ боялся, что въ ихъ дружескія отношенія вторгнется третее лицо, занимавшееся такимъ страшнымъ дломъ,— въ отношенія, и безъ того бросавшія темную тнь на его ясную жизнь.— Въ этотъ вечеръ Анзельмъ въ первый разъ пригласилъ молодого друга познакомиться съ новымъ пріятелемъ, о житейскихъ отношеніяхъ котораго онъ всегда упорно молчалъ. Можетъ быть, особенное нжное чувство къ Гейнриху заставило Анзельма пригласить его, вслдствіе чего Гейнрихъ почувствовалъ раскаяніе, что такъ рзко отказался. Онъ хотлъ бжать за нимъ, когда увидлъ его поспшно переходящимъ черезъ мостъ. На язык у него были слова: ‘постой, Анзельмъ!’ но онъ удержался и пошелъ въ другую сторону.
— Нтъ, иди!.. такъ будетъ лучше! прошепталъ онъ: — самъ не знаю я, что за отвращеніе чувствую я къ знакомству съ палачомъ… у меня морозъ пробгаетъ по кож при одной мысли, какъ-будто мн самому рубятъ голову, какъ бдному Якову. Ахъ милый ангелъ хранитель моего дтства, маленькая Вероника! прійди ко мн и провели меня на пути, усянному цвтами, мн кажется, что сегодня найду я какое нибудь необыкновенное счастье.
Мечтая и наслаждаясь окружавшимъ его паркомъ, онъ шелъ вдоль по берегу Рейна. Заходящее солнце все еще золотило волнующуюся воду и гибкія втви ивовыхъ кустовъ, низко наклонявшихся съ берега къ рк.
Только недавно протоптанная тропинка по лугу постепенно отклонила его отъ рки къ холму, усянному полевыми цвтами. Городъ скрылся у него изъ виду, городской шумъ затихъ, и только слышался мечтательный плескъ волпъ между ивовыми кустами. Это мсто было вполн пригодно для кладбища, устроеннаго тутъ. Гейнрихъ заглянулъ черезъ душистую живую изгородь на кладбище, о которомъ мать его разсказывала ему, что оно было заложено именно въ годъ его рожденія. Сколько схоронено тутъ людей съ тхъ поръ, какъ онъ самъ появился на свтъ… И оба существа родныхъ ему по дтству, старая благочестивая Урсула и маленькая Вероника, покоились подъ цвтами, которыми веспа усыпала старыя и свжія могилы.
Пріятное волненіе весенняго дня, такъ чудно изчезавшаго въ волнахъ Рейна, смнилось въ душ юноши грустными мечтами. Онъ не могъ ршиться идти ближайшей дорогой въ городъ и шелъ все дальше и дальше, едва обращая вниманіе на тропинку.
Взошедшая луна освтила поросшія мхомъ крыши деревушки, изъ нея доносился звонъ вечерняго колокола, какъ голосъ молящагося дитяти. Гейнрихъ шелъ мимо избушекъ, изъ которыхъ собачонки съ любопытствомъ лаяли на него, и крестьяне, возвращавшіеся съ поля, дружески здоровались съ нимъ. Вскор онъ очутился на холм, великолпно освщенномъ луною. У подножія его, какъ брошенная мантія, лежалъ темный сосновый лсъ, а за нимъ синлась цпь горъ и неправильной линіей обозначалась на горизонт. Тамъ и сямъ, несмотря на полумракъ, виднлись колокольни церквей, разбросанныхъ вокругъ.
Гейнрихъ стоялъ, пораженный величественной и таинственной прелестью этой уединенной мстности. Вокругъ все было такъ торжественно и тихо, что Гей краху показалось, будто тутъ надо даже сдерживать дыханіе, и онъ боязливо вздрогнулъ, когда вдругъ изъ лсу раздался лай собаки. Только тутъ замтилъ онъ у опушки одинокій домикъ, вишневыя деревья такъ закрыли своими втвями, осыпанными цвтомъ, крышу его, что при лунномъ свт, казалось, будто она покрыта снгомъ.
Поэтъ всегда представляетъ себ на незнакомыхъ мстахъ какія нибудь новые образы и обстановку. Гейнрихъ спрашивалъ себя, что за люди жили тутъ въ такомъ одиночеств.— ‘Вроятно, прибавилъ онъ, тутъ живетъ земледлецъ, сроднившійся съ всмлею, которая даетъ ему хлбъ и картофель, и онъ ничего боле и не требуетъ отъ этой мстности, которую нашъ братъ тотчасъ же населяетъ нимфами и феями изъ какой нибудь сказки. Можетъ быть, при дневномъ свт все это иметъ другой видъ,— но лунный свтъ придаетъ всему какую-то одуряющую прелесть’. Чтобы не слыхать лая собаки, Гейнрихъ пошелъ въ другую сторону. Спустившись съ холма, онъ вступилъ въ низенькую сосновую рощу, изъ которой поднимались высокія березы съ ярко-блыми стволами. Надъ нимъ вдругъ заплъ соловей, и онъ очутился у группы густыхъ деревьевъ, образовавшихъ круглую бесдку. Войдя въ нее, онъ нашелъ посредин нчто въ род неглубокаго колодца, въ которомъ отражалась луна. Каменный бортикъ былъ чуть-чуть выше земли, а между кореньями природа устроила возвышеніе въ род скамеекъ.
— Это похоже на ванну нимфы или русалки! проговорилъ Гейнрихъ, входя въ бесдку. Его обдало ароматической прохладой, и свтъ, и мракъ мистически играли другъ съ другомъ, а зеленые листія блестли вечерней росой. Пріютъ этотъ совершенно очаровалъ его.
Утомленный отъ долгой ходьбы, онъ слъ на коренья и положилъ голову на влажныя втви. На вершинахъ буковъ защебетали крылатые обитатели, точно разсказывая передъ сномъ о пришельц у колодца, а соловей плъ тихо, тихо… какъ бы желая своей псней удержать юношу около себя.
— Какъ было бы хорошо проспать и промечтать здсь всю ночь, думалъ Гейнрихъ: — почемъ знать, не всплыветъ ли русалка и не сядетъ ли подл меня, чтобы разсказать мн сказки и пропть свои псни?
Не усплъ онъ это подумать, какъ послышались Легкіе воздушные шаги… блая нжная рука раздвинула втви и къ колодцу подошла худенькая высокая двушка съ кувшиномъ въ рукахъ. Занятая своимъ дломъ, она не замтила юношу и наклонилась, чтобы наполнить кувшинъ. Но вдругъ, громко вскрикнувъ, она выпрямилась и выпустила изъ рукъ кувшинъ въ воду, вроятно въ вод она увидла отраженіе незнакомаго лица. Гейнрихъ тоже вскочилъ и едва усплъ схватить отъ страха зашатавшуюся двушку и не допустить ее упасть. Онъ дрожалъ не мене ея.
— Господи! Господи! воскликнули оба, глядя другъ другу въ глаза.
Двушка опомнилась первая, она торопливо высвободилась изъ рукъ Гейнриха и, повидимому, намревалась обратиться въ бгство, но не могла, снова зашаталась и прислонилась къ стволу дерева, стоявшаго у входа къ колодцу. Луна освщала ее всю и Гейнрихъ увидлъ прелестное личико, окаймленное цлымъ потокомъ совершенно блокурыхъ волосъ, разсыпавшихся изъ-подъ свалившейся стки. Ему можно было бы подумать, что это дйствительно русалка, если бы, схвативъ ее, онъ не почувствовалъ теплоты живого существа. Боязливо подошелъ онъ къ прелестному виднію и, взявъ его за холодную отъ страха, руку, нжно просилъ извиненія, что такъ невольно перепугалъ.
Двушка обернула поблднвшее лццо свое и пристально посмотрла на него. Еще почти несложившаяся фигура юноши, нжный тихій голосъ и красивое благородное очертаніе лица, казалось, совершенно успокоили ее. Она оправилась и сказала:
— Я также могу просить извиненія. Вообще я вовсе не такъ глупо пуглива, но еще никогда не приводилось мн встрчать здсь въ такое время кого нибудь, и кром того тетка только-что наболтала мн разнаго вздора.— Но теперь все прошло! Впередъ я буду осмотрительне.— Гд же мой кувшинъ-то? прибавила она.
— У тебя выхватила его изъ рукъ плутовка русалка, милое дитя! сказалъ Гейнрихъ, становясь по обыкновенію смлымъ и веселымъ.— Но мы не отдадимъ ей кувшина,— я достану его, чего бы что ни стоило.
Съ этими словами онъ нагнулся къ колодцу и досталъ кувшинъ, наполненный водою.
— Вдь ты позволишь мн донести его и проводить тебя по пустынной рощ?
Двушка промолчала, но неохотно вышла съ нимъ изъ бесдки, и оба они шли нкоторое время молча рядомъ. Она шла потупи взоръ, и Гейнрихъ по временамъ съ удивленіемъ взглядывалъ на двушку съ легкой, какой то воздушной походкой. Онъ не зналъ, какъ говорить ему съ ней. Сначала онъ принялъ ее за служанку, а теперь, по ея фигур и по тону голоса, онъ видлъ, что она не принадлежитъ къ этому классу женщинъ. но какъ же двушка высшаго общества могла придти сюда въ такое время и за такимъ дломъ?.. Костюмъ ея ничего не могъ разъяснить ему, онъ не подходилъ ни къ тому, ни къ другому сословію. Она была одта совершенно фантастически, хотя очевидно это произошло безо всякаго преднамреннаго кокетства, а такъ — случайно. Легкое, свтлое платье было высоко приподнято и походило на греческую тогу, обхватывавшую высокій, стройный станъ. Вроятно, чтобы удобне было нести кувшинъ, она закинула пеструю длинную шаль на правое плечо, такъ что оба конца спускались внизъ завязанные легкимъ узломъ. Волосы, на которые она поспшно накинула опять голубую стку, все еще въ безпорядк падали и походили на какое-то золотое покрывало.
Вскор Гейнрихъ не могъ боле оторвать отъ нея глазъ, и его такъ и тянуло смотргь на прелестное личико. Тихо положилъ онъ руку на ея плечо и съ волненіемъ спросилъ:
— Ты вдь не боишься меня больше?
Онъ добился, чего желалъ, быстро повернулась она къ нему, и при свт луны онъ увидлъ, какъ голубые глаза разгорлись не то отъ задтаго чувства гордости, не то отъ гнва.
— Нтъ, проговорила она, — я вовсе не боюсь больше — ни идти домой одна, ни такого молодого спутника, какъ вы!
Гейнрихъ тотчасъ же почувствовалъ, что онъ задлъ ее тмъ фамильярнымъ тономъ, который позволилъ себ въ разговор съ нею, но завлекательное приключеніе при лунномъ свт такъ вскружило голову юному романтику, что онъ не могъ уже начать вжливаго свтскаго разговора съ прелестной двушкой. Его задло, что она приняла его за мальчика и потому выказывала такъ мало боязни.
— Ну, однако я вовсе ужь не такъ молодъ, отвчалъ онъ, — я прожилъ уже восемьнадцать лтъ, и знаю, какъ надо говорить съ хорошенькой барышней. Но я никакъ не могу себ представить, что передо мною простая барышня, да и самъ я не простой юноша.— Я скажу теб по секрету — я поэтъ, а поэтъ никакъ не можетъ говорить Вы ангелу или нимф, являющейся ему при свт луны.
Звонкій, нсколько саркастическій смхъ вылетлъ изъ груди двушки, она пристально посмотрла на своего смлаго спутника, и на этотъ разъ взглядъ ея выражалъ только радостное дтское любопытство.
— Поэтъ! вскричала она, — я никогда еще не видывала поэтовъ — такъ вотъ какой поэтъ!
— Ты врно думала, что вс поэты должны быть высокіе, какъ великаны, и рождаться съ лавровымъ внкомъ на голов, отвчалъ Гейнрихъ, задтый дтски-насмшливымъ тономъ голоса.
— Вовсе нтъ, отвчала она,— я тоже ужь не дитя, и должна признаться, что я всегда представляла себ лица, описанныя поэтами, а самихъ поэтовъ не представляла.
— Это было очень невжливо относительно всего сословія поэтовъ, и ты можетъ искупить эту вину только тмъ, что дозволишь поэту говорить съ тобой по-своему и также отвчать ему. Ахъ, прошу тебя не представляйся, не разрушай моей мечты, что мн явилась маленькая нимфа въ этой долин, освщенной луной.
— Это было бы въ самомъ дл жестоко, смясь проговорила она,— ну, впрочемъ такъ и быть, на короткое знакомство на дв минуты, а больше путь вашъ не продлится, — я согласиться могу, въ особенности если на это будетъ сочинено хорошенькое стихотвореніе.— Хорошенько поразмысливъ, вдь и вся жизнь моя есть ничто иное, какъ сонъ въ этой долин!
Въ послднихъ словахъ ея звучала невыразимая скорбь. Гейнрихъ все съ большимъ и большимъ удивленіемъ смотрлъ на загадочную двушку, ему вдругъ показалось, что слдовало бы взять ее за талію, для того, чтобы она не разсялась при лунномъ свт, подобно туману. Только-что хотлъ онъ отвтить что нибудь на тяжкую жалобу двушки, какъ изъ лсу послышались странные звуки, заставившіе его замолчать и прислушаться. Это было пніе женскаго голоса, раздававшееся въ ночной тиши отрывистыми жалобными звуками. Звуки были такіе унылые и странные, что Гейнрихъ вдругъ остановился, какъ прикованный, и схватилъ за руку свою спутницу.
— Что это такое? спросилъ онъ, — знаешь ты этотъ голосъ!
— Да, отвчала она, — это тетка моя поетъ въ лсу. Сегодня она бдная опять нехороша! Люди говорятъ, что у лея голова не въ порядк, и это точно: иногда она и говоритъ и поетъ странныя велій. Но я, къ сожалнію, знаю, что съ нею. Болитъ у нея сердце, а не голова, и псни поетъ ея сердце — ахъ, какія грустныя, какія невыразимо грустныя — такія едвали сочинить и поэту. Знаешь, вдь сегодня годовщина того дня, когда милый ея былъ повшенъ тамъ въ лсу на вислиц и потомъ зарытъ безъ всякаго погребенія.— Это хотя было давно, ужь очень давно и вислицы уже тамъ нтъ, но тетка въ этотъ день всегда туда ходитъ и долго сидитъ тамъ, пока солнце уже не сядетъ и взойдетъ лупа…
Во время этого объясненія они продолжали свой путь, а жалобный голосъ въ лсу раздавался все ближе и ближе.
Какой-то страхъ охватилъ душу Гейнриха, ему показалось, что онъ вступилъ въ незнакомую страшную область, и онъ боязливо смотрлъ на свою тнь, сливавшуюся съ тнью его спутницы и падавшую передъ ними.
— Знаешь ты эту псню, что поетъ тетка? спросилъ онъ.
— Я слышу ее въ первый разъ, это одна изъ псенъ, что поетъ у нее въ сердц глубокая скорбь, хотя скорбь эта не выливается изъ сердца вмст съ пснью.
Изъ лсу послышалось снова:
Блести топоръ, стучи топоръ,
Руби скорй бревно!
Готовъ ли, молодецъ, и ты?
Готовъ ли гробъ теб?
— Понялъ ты это? спросила двушка, прижимаясь отъ страха къ юнош.— Я думаю, продолжала она, — теб тоже страшно!… А все же, я полагаю, это успокоительная псня, она напоминаетъ, что всему бываетъ свой конецъ. Вдь ты поэтъ, а я всегда думала, что поэты должны все знать. Вотъ видишь, и нашъ общій путь съ тобой пришелъ къ концу и, безъ сомннія, къ вчному.
Она указала на домъ, который Гейнрихъ видлъ съ холма и къ которому они подошли теперь. Весь онъ быль окруженъ сдыми отъ цвта вишнями, такъ что сосны казались еще темне.
На встрчу имъ съ лаемъ бросилась на длинной цпи огромная собака, двушка погладила ее и сказала:
— Да, милый Филаксъ, по-настоящему мн надо бы было взять тебя съ собой, но успокойся: со мной теперь ‘добрый другъ.’
Собака спокойно и виляя хвостомъ улеглась, а Гейнрихъ проговорилъ:
— Такъ ты живешь здсь? Въ такомъ одиночеств? И отчего же знакомству нашему слдуетъ прекратиться на вки? Разв ты не хочешь познакомить меня съ своими родными и не позволишь донести до дому кувшина?
Въ дом нтъ никого, я живу здсь только съ отцомъ и теткой, прислуга живетъ въ Гольцгейм. Отецъ,. какъ я вижу, не вернулся еще изъ города, а тетка будетъ бродить сегодня по лсу до глубокой ночи, какъ она обыкновенно длаетъ въ такіе дни. Мн не съ кмъ знакомить тебя: ну, такъ давай кувшинъ, и простимся!
— Только не навсегда! молилъ Гейнрихъ, отдавая кувшинъ, посл чего она стала отпирать дверь ключомъ.— Скажи мн, что мн можно придти опять. Неужели мы разойдемся, не сказавъ другъ другу даже нашихъ именъ? Меня зовутъ Гейнрихомъ.
— А меня Іозефой, не правда ли имя очень обыкновенное, вовсе не напоминаетъ разсказовъ о русалкахъ?— такъ зовутъ меня, простую двушку, которая не можетъ имть для тебя ни малйшаго значенія. Да и у тебя пройдетъ охота къ знакомству со мною, когда я теб скажу, передъ чьимъ домомъ ты стоишь.— Это страшный домъ — и за исключеніемъ двухъ-трехъ друзей, онъ не пользуется уваженіемъ и любовью вашего свта, ни чья нога не переступала этого порога. Тутъ живетъ дюссельдорфскій палачъ, а я его дочь.— Прощай, Гейнрихъ!
Она протянула ему руку и, какъ видніе, изчезла въ дверяхъ дома.
Гейнрихъ стоялъ, какъ громомъ пораженный. Непріятное чувство, которое шевельнулось у исго сегодня въ саду при мысли о страшномъ человк, снова пробудилось. ‘Дочь палача! шепталъ онъ,— да, это ужасно!’
Онъ взглянулъ на окна, и при свт луны увидлъ движующуюся взадъ и впередъ по комнатамъ тнь двушки. Собака снова начала лаять, изъ лсу все еще доносилось рзкое пніе, и наконецъ высокая женщина въ черномъ платк показалась между сосками и запла:
Разступись земля, растворися гробъ!
Возврати ты мн изъ твоей тюрьмы
Друга милаго, ненагляднаго!…
Гейнрихъ не могъ доле оставаться на мст. Точно обезумвшій, пробжалъ онъ мимо сумасшедшей старухи въ чащу лса. Съ трудомъ пробирался онъ по узкой тропинк, держась иногда за толстые стволы деревьевъ.
Какъ вдругъ преобразилась въ его глазахъ сама ночь!— Чмъ-то могильнымъ окружила она его, а свтлыя тни, бросаемыя луною, напоминали ему саваны. Съ вершилъ деревьевъ слышались ему тяжелые стоны, а пснь соловья издали доносилась до него, какъ тихое далекое рыданіе.
Выйдя изъ лсу на открытую поляну, откуда были видны крыши его милаго родного города, освщеннаго луною, онъ вздохнулъ свободне. Успокоительнымъ призывомъ показался ему бои городскихъ часовъ, тише сталъ онъ спускаться по тропинк между пашенъ, задвая иногда руками за невысокія еще хлбныя травы. Мысли его были такъ мрачны и неутшительны, что онъ обрадовался, когда прошелъ черезъ городскія ворота по знакомымъ улицамъ, гд встрчались еще прохожіе и въ окнахъ отрадно свтились лампы.
Дома, у него вс уже спали, онъ торопливо сълъ холодный ужинъ и, страшно утомленный, бросился на постель. Луна, свтившая въ его комнату, постоянно напоминала ему пустынную.
Что можетъ быть прелестне дюссельдорфскаго городского сада, гд природа и искуство, кажется, соперничаютъ другъ съ другомъ? Юноша остановился въ саду подъ деревьями, гд заливался соловей, страстно распвая о своей любви.
— Привтствую тебя, примадонна весны, прошепталъ Гейнрихъ, садясь на каменную скамейку:— право, если бы я могъ быть твоимъ ученикомъ, я выучился бы у тебя гораздо легче, чмъ у филистера, который, по желанію, матери учитъ меня играть на скрипк.
Передъ Гейнрихомъ протекалъ ручеекъ, и въ ручейк онъ увидлъ, какъ въ зеркал, образы двухъ двушекъ, стоявшихъ на балкон противуположнаго дома, онъ любовался ими и посылалъ воздушные поцлуи, но обративъ на себя ихъ вниманія. Когда же двушки ушли съ балкона и образы ихъ изчезли съ поверхности ручейка, Гейнрихъ закрылъ глаза и мысленно сталъ переживать свое прошедшее.
Ему припомнились разныя личики двушекъ, но ярче всего маленькая двочка, которая говорила съ нимъ голосомъ, походившимъ на монастырскіе колокольчики, и эту двочку онъ назвалъ Вероникой. Съ маленькой Вероникой часто сиживалъ онъ на площади у статуи Іоганна, Вильгельма и вмст съ нею смотрлъ въ окна, за которыми таинственно стояли блыя. статуи и по стнамъ виднлись картины въ золотыхъ рамахъ.
Няня Гейнриха, благочестивая Урсула, часто приподнимала дтей къ высокимъ окнамъ, чтобы они могли заглянуть въ таинственное царство. Тогда сердце мальчика, билось, предчувствуя, что многое придется ему пережить въ жизни. Сколько таинственнаго было въ этихъ залахъ, и какъ хотлось ему разобрать вс эти сокровища, но кроткіе, благочестивые глаза его маленькой подруги успокоивали его и снова привлекали къ дтскимъ занятіямъ. Глаза эти служили ему успокоительными звздами, когда они оба ршались взбираться на каменную лстницу замка, гд было такъ холодно и про которую преданіе гласило, что убитый Яковъ Баденскій является въ ней привидніемъ.
Гейнриха всегда пробирала дрожь, когда онъ думалъ объ исторіи, которую ему разсказывали о несчастной герцогин. Онъ, можетъ быть, и но сталъ бы взбираться по страшной лстниц, если бы маленькая Вероника не шла подл него, какъ ангелъ хранитель. Она ничего не боялась, о смерти она ничего не знала и, когда та подошла къ ней самой и закрыла ей глазки, она, вроятно, думала, что это небесная подруга, которая хочетъ полюбить ее также, какъ Гейнрихъ…
Гейнрихъ тоже не подозрвалъ, что Вероника умерла, когда увидалъ се лежащей въ гробик, окруженной зажженными восковыми свчами, свтъ отъ которыхъ падалъ на блдное улыбающееся личико, на шелковые розаны и позументы, украшавшіе блый саванъ… Онъ радовался, что милая подруга его такъ разряжена, и думалъ, что она спитъ въ хорошенькой постельк, а когда Урсула, впустившая его въ тихую комнату, сказала, что Вероника умерла, то онъ недоврчиво улыбнулся. Съ тхъ поръ, какъ ему разсказали исторію о Яков, онъ составилъ себ совершенно другое понятіе о смерти. Онъ думалъ, что смерть отрываетъ голову, а у маленькой Вероники головка такъ мило держалась на топкой блой шейк, какъ блая роза на тонкомъ стебл… Нтъ, не можетъ быть, чтобы она умерла, она спитъ, говорилъ онъ и твердо врилъ, что когда нибудь она откроетъ милые глазки и будетъ привтливо смотрть на него, и что глаза эти будутъ путевыми звздами въ его жизни.
И это убжденіе такъ твердо укоренилось въ душ его, что даже теперь, когда онъ былъ уже юношей, ему часто казалось, что Вероника снова проснется, встанетъ изъ гроба и въ часы грусти пойдетъ рядомъ съ нимъ, какъ ангелъ хранитель, какъ бывало ходила по холодной лстниц стараго замка, когда онъ боялся духа убитаго Якова.
И теперь, когда онъ сидлъ въ дворцовомъ саду,— несмотря на лучшее настроеніе его духа, милый образъ представлялся ему точно живой, такъ что когда сзади его зашевелились кусты, онъ вскочилъ и осмотрлся кругомъ, какъ-будто Вероника должна была появиться въ кустахъ и ссть подл него.
Но кусты зашевелились вовсе не отъ приближенія маленькой, милой Вероники, изъ за нихъ вышелъ молодой человкъ года на два постарше Гейнриха. Одтъ онъ былъ нсколько небрежно и на худомъ, блдно-желтомъ лиц его такъ и вырзывались темные проницательные глаза.
Гейнрихъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы прогоняя милую мечту, и, дружески протянувъ пришедшему руку, сказалъ:
— Здравствуй, Анзельмъ! Я чуть было не забылъ, что мы сегодня назначили другъ другу свиданіе у Ленца. Ну, какъ поживаешь ты, открытый послдователь Діогена и тайный почитатель Спинозы, атеистъ и селедочный философъ — какъ назвала тебя дюссельдорфская газета, составляя реэстръ замчательныхъ личностей.— Посиди тутъ и отдохни, а потомъ мы направимся съ тобой туда, гд насъ не видно будетъ съ балконовъ и гд гуляющіе филистеры не помшаютъ намъ говорить о счастіи человчества.
Молодой человкъ, не прерывая рчи своего друга, молча слъ на другой конецъ скамейки. Онъ положилъ толстую книгу, которую принесъ подъ мышкой, между собою и Гейярихомъ, вынулъ кусокъ довольно черстваго хлба и селедку, завернутую въ грубую срую бумагу, и простодушно сталъ приготовляться къ завтраку, при чемъ книга должна была служить ему столомъ.
Гейнрихъ въ отчаяніи воскликнулъ:
— Что это такое? неужели вс эти прозаическія и дйствительно вовсе не привлекательныя дла по могъ ты кончить гд нибудь въ деревенской харчевн? Признаюсь теб, что сегодня я восторженный поэтъ. Чудный, ароматическій весенній воздухъ разстроилъ мои нервы. Да и кром того, надо теб признаться, что не только моя голова, но и нравственное мое чувство оскорблено отношеніями твоими къ нашему Спиноз, къ нашему святому. Чистый лилейный запахъ его мысли не долженъ смшиваться съ запахомъ твоей плебейской закуски.
На устахъ Анзельма показалась нсколько насмшливая улыбка. Онъ спокойно продолжалъ сть.
— Видишь казалъ онъ, кончивъ завтракъ и бросивъ остатки на траву тл,:— соловей хоть и артистъ, но, кажется, боле философъ, чт.м.. ты, и лучше примняется къ грубой обстановк жизни. Онъ славно клюетъ своимъ артистическимъ клювомъ остатки селедки.
— Ну, это точно, смясь сказалъ Гейнрихъ: — я не ожидалъ этого отъ соловья. Да и обдъ изъ селедки печальное вознагражденіе за его прелестныя псни о весн!
— Ну, да вдь не въ первый разъ мы видимъ, что философы и художники довольствуются грубой, земной дой, а кто на это неспособенъ, тотъ не можетъ быть ни тмъ, ни другимъ.
— А, это въ мой огородъ! Правда, что я предпочитаю шампанское пиву и охотне покупаю сладкіе яблочные пирожки у хромоногаго Германна, что стоитъ на углу у театра и вчно улыбается, и изъ корзинки котораго, покрытой чистымъ фартукомъ, распространяется благовонный запахъ, чмъ у сосдки его старухи Лизетты вонючую селедку. Даже чувство сожалнія не можетъ заставить меня покупать селедки у старухи, и я лучше просто подамъ ей на бдность. Вотъ мой взглядъ, другъ Анзельмъ! А между тмъ ты долженъ согласиться, что я умю приносить жертвы и преодолвать препятствія, въ особенности если дло идетъ о какомъ нибудь значительномъ для меня наслажденіи. Напримръ, зачмъ я такъ настойчиво добиваюсь твоего общества, стойкій философъ, и не обращаю вниманія на приглашенія веселыхъ товарищей принять участіе въ забавахъ, которыми ты пренебрегаешь? Зачмъ я переношу такъ терпливо отвратительный запахъ селедки, которымъ вчно разитъ отъ твоихъ кармановъ, хотя сегодня въ первый разъ ты лъ эту гадость у меня подъ носомъ, зачмъ переношу я… зачмъ…
— Ну да договаривай же: зачмъ переносишь ты недовольство своихъ важныхъ родителей на сына бднаго хлбнаго торгаша еврея… проговорилъ Анзельмъ съ ядовитой интонаціей въ голос.
— Пожалуй, если хочешь, такъ у насъ въ дом тебя недолюбливаютъ. Но что за важность?.. вдь я люблю тебя несмотря ни на что, и мои отношенія къ теб важне для меня всякихъ другихъ. Меня только огорчаетъ, что ты вчно порицаешь меня.
— Какъ ты меня. Тебя коробитъ мой селедочный запахъ, а меня коробитъ часто уже черезчуръ приторный весенній запахъ твоихъ чувствъ, и если я утверждаю, что ты не годишься въ философы, то на это у меня есть причины…
— На что же я по-твоему гожусь?… Кажется, ты даже отказываешь мн въ способности быть человкомъ.
— Напротивъ того, мн кажется, что ты способенъ облачаться во всевозможныя красивыя мантіи, но ни одна человческая профессія не сдлается твоей внутренней потребностью.
— Печальное предсказаніе! сказалъ Гейнрихъ качая головою.— Но не отчаявайся во мн. Торгашество, которому я, по желанію гамбургскаго дяди, долженъ посвятить себя, я намренъ вести такъ, что самъ добрый и умный дядя для блага своего возьметъ у меня его изъ рукъ. Юриспруденцію же, которую я наконецъ выбору по желанію матери, я надну на себя, какъ оборонительную кольчугу. Въ нашемъ приличномъ свт надо же имть какое нибудь служебное или свтское положеніе, и нельзя же предстать голышомъ и такимъ человкомъ, какимъ я съ нкоторыхъ поръ себя чувствую, съ тхъ поръ какъ догадался, на что природа создала меня…
— Ну… на что же? спросилъ Анзельмъ съ любопытствомъ, пристально взглянувъ на Гейнриха.
Красивое лицо Гейнриха покрылось легкимъ румянцемъ, какъ покрылось бы лицо двушки, признающейся въ своей первой любви.
— Мн кажется, Анзельмъ, прошепталъ онъ, — я… я буду поэтомъ!
Анзельмъ разразился самымъ искреннимъ смхомъ:
— Ну, конечно! сказалъ онъ,— это лучшая профессія въ нашемъ миломъ отечеств, гд почти въ каждомъ город есть заведенія для голодной смерти поэтовъ. Ты впрочемъ можешь попробовать, благодаря кошельку твоего дяди, богатаго банкира. Кошелекъ этотъ ему придется частенько выворачивать для своего племянничка, тмъ боле, что тотъ вовсе не желаетъ настраивать свою лиру, питаясь чернымъ хлбомъ и селедкой. Все-таки опасно садиться на Пегаса: это копь ретивый и всадникъ долженъ быть ловкій. Помнишь, Шиллеръ говоритъ, что недостаточно подбирать удачныя рифмы, чтобы считать себя поэтомъ.
— Нтъ, нтъ, отвчалъ Гейнрихъ: — мн даже не удалось подобрать ни одной удачной рифмы, и я не написалъ ни единаго стиха, который бы пропустили наши цензора. Увряю тебя, что я не прибгаю къ помощи гекзаметровъ и ямбовъ. Я чувствую въ себ силу пробить себ новую дорогу и создать дйствительную поэзію, которая бы, наперекоръ школьнымъ педантамь, свободно и энергически осмивала человческую глупость. Я надюсь, что изъ моей лиры посыплются когда нибудь на головы людей цвты и стрлы, такъ что они отъ удивленія будутъ потирать глаза, не зная, хвалить ли имъ меня или бранить.
На насмшливомъ лиц Анзельма стало мало-по-малу являться серьезное выраженіе и онъ съ какой-то нжностью взглянулъ на юношу, на блое чело котораго упалъ солнечный лучъ точно ореолъ въ то время, какъ онъ говорилъ: ‘я буду поэтомъ’.
— Было бы не дурно, если бы мечты твои исполнились. Сильный ударъ по романтическимъ кошачьимъ воплямъ нашего времени былъ бы намъ съ руки.
Гейнрихъ съ удивленіемъ взглянулъ на серьезнаго товарища.
— Такъ далеко я еще не заглядывалъ. Ты все превращаешь въ нчто серьезное и трагичное. Ты могъ бы быть вторымъ маркизомъ Позой и сдлать изъ меня несчастнаго дона-Карлоса. Пока я еще не думаю объ улучшеніи свта и срываю цвты для своjxb псепъ, гд бы они мн ни попадались. Не представляй мн только свтъ слишкомъ дурнымъ, не затемняй мн жизни, которую я страстно люблю и уста которой уже наградили меня тысячами поцлуевъ.— Я живу! Жизнь природы отдается и у меня въ груди, и когда я ликую, она отвчаетъ мн тысячами эхо.— Но идемъ же, идемъ! идемъ въ наше мирное убжище, и меня тянетъ къ себ твой Спиноза, и пусть онъ положитъ свою холодную геніальную руку на мою нсколько восторженную голову.
Они пошли въ глубь парка. Подъ громадными каштанами услись оба на траву, прислонившись спинами къ деревьямъ. Анзельмъ развернулъ Спинозу и началъ читать низкимъ звучнымъ голосомъ.
Оба юноши точно измнились! Отвага прелестнаго лица Гейнриха уступила мсто кроткой задумчивости и античная красота еврейскаго типа стала еще замтне.
Солнце начало садиться, водъ густыми деревьями стало такъ темно, что Анзельмъ закрылъ книгу. Друзья встали и пошли по парку, размышляя о прочитанномъ.
— Хорошо бы было, Гейнрихъ, сказалъ Анзельмъ,— если бы ты сегодня вечеромъ пошелъ со мною туда въ Оберкассель. Тамъ есть хорошенькій ресторанъ съ уютными бесдками, гд пріятно выпить кружку пива, можно, если хочешь, достать тамъ и вина. Тамъ я встрчу друга, о которомъ я теб разсказывалъ, и ты можешь съ нимъ познакомиться.
Гейнрихъ съ испугомъ повернулся къ Анзельму:
— Только не сегодня, Анзельмъ! сказалъ онъ:— въ другой разъ. Сегодня, посл такого роскошнаго майскаго дня и такого поэтическаго и философскаго наслажденія сидть рядомъ… съ палачомъ… Это вовсе не въ моемъ дух, это по мн хуже твоего селедочнаго запаха. Я уже сказалъ теб, что сегодня нервы у меля разстроены, и мн все будетъ представляться блестящимъ топоромъ въ рукахъ человка, который и безъ того кажется мн существомъ непривлекательнымъ, отъ котораго бы я убжалъ, если бы ты не представлялъ мн его въ такомъ интересномъ вид.
— Нервы твои для меня невыносимы! проворчалъ Анзельмъ, — ты точно истеричная женщина. Молодой орелъ, которому хочется броситься въ пространство истины и пониманія, не долженъ бояться палача. Теб еще много чему надо выучиться и въ верхнемъ и въ нижнемъ сло жизни, юный поэтъ! Но я замчаю, что ты не хочешь увеличивать своихъ подозрительныхъ знакомствъ и видться съ ними открыто, ну такъ длай какъ знаешь и… затмъ прощай!
Съ этими словами Анзельмъ кивнулъ головой, и не усплъ Гейнрихъ опомниться, какъ тотъ уже былъ далеко. У Гейнриха сердце сжалось отъ непріятнаго чувства посл прощальныхъ словъ друга, тмъ боле, что въ упрек Анзельма была доля правды. Онъ зналъ, что бдный Анзельмъ безъ всякой вины съ своей стороны находится въ ложномъ положеніи относительно свта, такъ что его нельзя было упрекать за его нелюдимость. Причиною же раздражительности характера его была болзнь. Довольно значительная грудная боль заставила его прекратить на все лто университетскія занятія и жить для леченія у своихъ родныхъ. Къ сожалнію, у нихъ поправиться онъ не могъ. Отецъ его не пользовался расположеніемъ въ Дюссельдорф и былъ настоящимъ хищнымъ жидомъ. Вс знали, что онъ пріобрлъ значительное свое состояніе хлбнымъ барышничествомъ, и тнь отъ отца несправедливо падала на сыновей,— по крайней мр, Анзельмъ-то ее вовсе не заслуживалъ. Это-то занятіе отца, въ которомъ помогалъ ему младшій сынъ, отталкивало его отъ родительскаго дома и ставило между нимъ и родными точно раздляющую ихъ стну. Онъ презиралъ цль жизни ихъ, а то, къ чему онъ стремился и что любилъ, было для нихъ совершенно чуждо и смшно.
Такимъ образомъ, вс лучшіе помыслы сдлаться человкомъ въ душ юноши глохли подъ вліяніемъ непріятныхъ житейскихъ отношеній, онъ раздражался и уходилъ въ свой внутренній міръ. Онъ избгалъ людей и молодыхъ товарищей и въ особенности не любилъ преимуществъ и удобствъ, которыя бы могъ имть вслдствіе богатствъ отца. Одтый крайне бдно и съ жалкой дой въ карман, по цлымъ днямъ читалъ онъ книги въ дворцовомъ саду, гд мы видли, въ какихъ отношеніяхъ были другъ съ другомъ молодые люди.
Гейнрихъ зорко увидлъ, какъ несправедливо свтъ относится къ Анзельму, и поэтическая душа его нжно привязалась къ желчному и умному другу. Отношенія его къ Анзельму, возбуждавшія неудовольствіе родныхъ, часто бывали тяжелы и для Гейнриха. Сходство и вмст съ тмъ несходство характеровъ были причиною нердкихъ раздоровъ между друзьями, они постоянно то ссорились, то мирились,— то искали, то избгали другъ друга, и никакъ не могли разорвать связи. Какъ преслдуемые любовники, устроивали они себ тайныя свиданія, во время которыхъ читали книги, разбирали ихъ и спорили.
Теперь они читали Спинозу, разрушителя догматическаго еврейства, проникались его духомъ и, принужденные вслдствіе своего еврейскаго происхожденія восхищаться имъ втихомолку, тмъ самымъ еще сильне скрпляли свою дружбу.
Немудрено, что юный пылкій поэтъ боялся, что въ ихъ дружескія отношенія вторгнется третее лицо, занимавшееся такимъ страшнымъ дломъ,— въ отношенія, и безъ того бросавшія темную тнь на его ясную жизнь.— Въ этотъ вечеръ Анзельмъ въ первый разъ пригласилъ молодого друга познакомиться съ новымъ пріятелемъ, о житейскихъ отношеніяхъ котораго онъ всегда упорно молчалъ. Можетъ быть, особенное нжное чувство къ Гейнриху заставило Анзельма пригласить его, вслдствіе чего Гейнрихъ почувствовалъ раскаяніе, что такъ рзко отказался. Онъ хотлъ долину, пока наконецъ мысли его не перешли мало-по-малу въ безпокойный сонъ и не смшались съ происшествіями цлаго дня.
Во сн постоянно являлся ему образъ прелестной блдной двушки. Онъ видлъ его въ дворцовомъ саду, гд все цвло и зеленло такъ роскошно и птицы пли такъ радостно. Между этими звуками слышалось страшное пніе старухи, а лицо двушки, несмотря на всю свжесть весны, оставалось мертвенно блднымъ и она смотрла на Гейнриха съ смертельной скорбью. Она наклонилась ко рву и, сорвавъ лилію, подала ее ему и сказала: вотъ твой саванъ! Потомъ она явилась къ нему въ темномъ лсу съ топоромъ въ рукахъ и говорила: я хочу сколотить гробъ!— Потомъ опять онъ стоялъ съ нею на поляп, освщенной луною, у нея въ рукахъ былъ заступъ и она смотрла на него такимъ страшнымъ грустнымъ взглядомъ и говорила съ невыразимой скорбью и лаской: всему есть конецъ, и теб я вырою тихую могилу, бдный усталый мальчикъ! Тутъ вдали показался Анзельмъ и грозилъ ему, а тетка кричала: держи его… не выпускай… онъ нашъ! Блдная двушка обвила его холодными блыми руками и они оба упали въ мрачную пропасть…

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Въ семейств.

Что можетъ сравниться съ чувствомъ радости, которое является, когда человкъ, пробудившись отъ тяжелаго сна, сознаетъ, что это былъ только сонъ, а не дйствительность.
Такое же чувство радости явилось и у нашего Гейнриха, когда онъ, проснувшись на другое утро, подошелъ къ окну, сквозь которое свтило яркое майское солнце. Ему чуть было не показалось, что и вчерашняя встрча въ долин была только сномъ, ему съ трудомъ удалось привести въ порядокъ свои воспоминанія и отдлить ихъ отъ страшныхъ сновидній, безпокоившихъ его ночью.— Онъ одлся поспшне обыкновеннаго и отправился въ столовую, гд вс домашніе собрались уже для завтрака.
Потомки Израиля, къ которымъ принадлежали родители Гейнриха, отличаются особеннымъ стараніемъ сохранить семейное счастіе. Семейство для нихъ не просто семейство, а отечество, тотъ древній священный очагъ, куда они скрываются отъ общаго презрнія толпы, отъ грубыхъ предразсудковъ христіанской ненависти.
Юность Гейнриха разцвла въ этомъ благодтельномъ пріют и не чувствовала гнета изгнанія, тяготвшаго въ то время на его народ сильне, чмъ теперь. По понятіямъ средняго сословія, домъ его родителей можно было назвать красивымъ и во всякомъ случа однимъ изъ значительныхъ въ Фолькерштрассе, гд и тогда уже проявлялось боле жизни, чмъ въ остальномъ тихомъ, тнистомъ городк. Окна его часто освщались по случаю собранія гостей, любившихъ любезную хозяйку и гостепріимнаго хозяина.
Въ это утро Гейнриху было особенно пріятно подойдти къ круглому столу въ большой столовой, гд онъ былъ дружески встрченъ. Отецъ сидлъ въ мягкомъ кресл, покуривая трубочку и читая Дюссельдорфскую газету рядомъ съ матерью, еще красивой свжей женщиной съ умнымъ лицомъ. Шестнадцатилтняя двушка, единственная дочь въ семейств, хозяйничала за столомъ и постоянно сдерживала Густава и Макса въ ихъ необузданныхъ притязаніяхъ на сахаръ и печенья.
— Наконецъ и ты, соня! вскричала она Гейнриху, ставя ему чашку кофе.— Вчера вечеромъ, продолжала она,— я очень жалла, что тебя не было дома — у насъ были гости. Мы играли въ фанты, и у насъ была твоя страсть — Амалія.
— Жаль, что я прозвалъ это счастье! отвчалъ Гейнрихъ, трагически вздыхая.— Зачмъ же ты такъ рано отпустила такихъ милыхъ гостей?
— Рано? что ты! они ушли уже посл десяти часовъ, а когда ты, какъ преступникъ, юркнулъ мимо моей комнаты, ночной сторожъ прокричалъ уже одинадцать часовъ. Гд же ты былъ такъ долго? Но ты такъ блденъ, какъ будто ты…
— Кутилъ! вмшался Густавъ, посмиваясь надъ смутившимся братомъ, на котораго взглянули и отецъ съ матерью, такъ какъ дйствительно онъ былъ необыкновенно блденъ.
— Ты боленъ, Гейнрихъ? что съ тобою? невольно проговорила мать.
— Что вы?… я чувствую себя совершенно хорошо, хотя братъ Густавъ и несовсмъ ошибся. Я, можетъ быть, черезчуръ покутилъ въ области весны, я дышалъ жасминами и Цвтами и наслаждался блескомъ луны и звздъ, оттого и поблднлъ!
— Вишъ какой плутъ! кто же повритъ, что можно до такого изнеможенія наслаждаться такими вещами! Гд же ты въ самомъ дл былъ?
— Я былъ, отвчалъ Гейнрихъ, точно стараясь собраться съ мыслями, — въ довольно странномъ мст. Я шелъ по тропинк вдоль Рейна мимо кладбища и Гольцгейма и дошелъ до долины, о которой много слышалъ, по которую никогда не видалъ. При лунномъ свт, конечно, я не могъ хорошенько разсмотрть ее, и потому заблудился и едва добрался домой, вотъ потому и не посплъ къ ужину.
Онъ не упомянулъ о встрч своей съ прелестной двушкой, потому что она представлялась ему какимъ-то сновидніемъ, до котораго онъ боялся дотронуться, чтобы оно не исчезло и не разсялось.
Семейство его удовлетворилось его объясненіемъ и отецъ смясь проговорилъ:
— Такъ ты былъ въ Дерендорфской долин? да тамъ негд кутить, мсто тамъ пустое, хотя тамъ можно бы было устроить хорошенькія дачи. Сосновый лсъ тамъ прелестный и дачи тамъ были бы какъ разъ у мста, и видъ оттуда славный. Странно, что это не пришло въ голову нашимъ богачамъ. Впрочемъ воспоминаніе о страшныхъ происшествіяхъ, тамъ совершившихся, еще слиткомъ свжо.— Помнишь Лизета — это было именно въ то время какъ мы женились, въ тотъ самый годъ тамъ, въ Дерендорфской долин, была выстроена послдняя вислица, а на ней повшены три вора.
— Три вора сразу! вскричали мальчики: — вотъ было-то на что посмотрть, а вы видли, какъ ихъ вшали?
— Что вы! сказала мать:— кто же можетъ смотрть на такіе ужасы! Я вообще не могу понять, какъ женщины могутъ присутствовать при казни. Но я помню этотъ день, давку на улицахъ и унылый колокольный звонъ, сопровождавшій преступниковъ на казнь. Въ то время много говорили объ одной двушк, которая любила одного изъ этихъ воровъ и сошла съума. Если я не ошибаюсь, она и до сихъ поръ еще жива, и ее зовутъ Гохской вдьмой, она колдуетъ и ворожитъ.
— Да, да! воскликнули мальчики,— Гохскую вдьму мы знаемъ! И знаемъ тоже ея племянницу, хорошенькую Зефу. Он ходятъ иногда въ церковь или на рынокъ, а мальчишки бросаютъ въ нихъ каменьями.
— Бросаютъ впрочемъ только въ старуху, поправился Густавъ, ну да. и, судя по лицу ея, можно подумать, что она хочетъ отравить весь міръ. А племянница ея прехорошенькая, и нсколько мальчиковъ изъ нашего класса влюблены въ нее и когда встрчаютъ ее, то бгутъ сзади.
— Полноте дти глупости говорить, проговорила мать, — оставьте въ поко эти страшныя вещи. Слава Богу, что у насъ нтъ больше и помину о вислиц.
— Твоя правда! проговорилъ Гейнрихъ, задумчиво глядвшій въ окно и услыхавшій только послднія слова матери, — вислица вещь страшная! Какъ могла подобная казнь такъ долго держаться!
— Рубить топоромъ голову тоже вещь несовсмъ пріятная, возразилъ Густавъ,— а это длается и до сихъ поръ. Представьте себ, что вчера мы встртили дюссельдорфскаго палача на мосту, когда мы возвращались съ Максомъ и другими товарищами изъ Оберкасселя. Многіе знали его и говорили: вотъ головорзъ они хотли бросать въ него камнями, но я не допустилъ!
— И я тоже! проговорилъ Максъ,— но знаете, кто съ нимъ шелъ?— Анзельмъ!
Гейнрихъ поблднлъ еще боле прежняго и, казалось, что когда было произнесено это имя, надъ родственнымъ кружкомъ пронеслась какая-то тнь. Мать и сестра, потупили взоръ, а отецъ нахмурилъ брови и, положивъ въ сторону трубочку, сказалъ:
— Это на чудака похоже! Такая компанія какъ-разъ по немъ. Объ немъ поистин можно сказать: что людямъ противно, то пріятно мн, гд меня не хотятъ видть, туда-то я и иду…
— Ну, отецъ, обратился къ нему Гейнрихъ, — этого ты не можешь говорить объ Анзельм: нашъ домъ не можетъ жаловаться на его навязчивость. Давно уже онъ отдалился отъ нашего кружка, такъ какъ онъ знаетъ, что противъ него существуетъ несправедливое предубжденіе.
— Несправедливое предубжденіе! Такъ угодно выражаться теб! отвчалъ отецъ, на кроткомъ лиц котораго явилось выраженіе неудовольствія, — твоя собственная совсть должна бы сказать теб, что сынъ простого хлбнаго барышника не можетъ быть пріятнымъ гостемъ въ нашемъ обществ, а атеистическій почитатель Спинозы еще мене того можетъ быть другомъ сына твоего отца. Но ты знаешь, что я ни въ чемъ не стсняю своихъ дтей. Ты уже выросъ и настолько уменъ, что можешь самъ составить мнніе о людяхъ и ихъ отношеніяхъ, а о деньгахъ, которыя теб придется заплатить за опытъ, теб надо позаботиться самому. Только у себя въ дом хозяинъ я самъ, и такіе исправители свта и учредители новыхъ врованій, какъ Анзельмъ, могутъ я не являться ко мн.
Съ этими словами старикъ всталъ, взялъ съ собою трубку и газету и вышелъ изъ комнаты.
Мальчики тоже удалились по знаку матери, а Шарлота, положивъ руку на плечо брата, проговорила:
— Ты непочтителенъ къ отцу, можетъ быть, онъ многое преувеличиваетъ, но въ сущности онъ правъ. Я тоже желаю теб другихъ друзей, а не этого блднаго человка съ проницательнымъ взоромъ.
— У тебя къ нему просто антипатія, какъ говоритъ Фаустъ Гретхенъ, но все-таки за это я не назову тебя ‘предчувствующимъ ангеломъ’, отвчалъ Гейнрихъ.— Бдный Анзельмъ вовсе не Мефистофель, а простой человкъ, нсколько боле острый и наблюдательный, чмъ другіе люди, и мене ихъ обращающій вниманія на пустые предразсудки.
— Еще бы, если онъ гуляетъ даже съ палачомъ, сказала Шарлота.
— Въ самомъ дл, какъ это страшно! смясь проговорилъ онъ, забывъ, что еще вчера знакомство съ палачомъ производило на него непріятное дйствіе.— Что же бы ты сказала, продолжалъ онъ,— еслибы когда нибудь встртила меня гуляющимъ съ Анзельмомъ и палачомъ?
— Ну, полно, глупо такъ шутить, я знаю, что ты не способенъ сдлать намъ такую непріятность.
— Не могу общать этого. Да, душа моя, мы сняли ужь пеленки и прожили т дни, когда бгали съ тобой въ курятникъ и кричали тамъ птухами. Вы, женщины, конечно, всю жизнь можете заниматься играми. Мы же не любимъ стсненій и хотимъ вырваться на волю. Я очень хорошо понимаю, что такой наблюдательный и умный человкъ, какъ Анзельмъ, ведетъ знакомство съ палачами и преступниками, чтобы чрезъ нихъ узнавать и темныя стороны жизни.
— Пусть онъ длаетъ, что ему правится, а теб-то зачмъ заводить такія знакомства? Ужь довольно и того, что такіе люди существуютъ на свт, зачмъ же знакомствомъ съ ними безъ нужды омрачать себ жизнь?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Стихотвореніе.

За домомъ купца Гейне въ Фолькерштрассе былъ садикъ, такой маленькій садикъ, который едва заслуживалъ этого скромнаго названія. Все-таки тамъ было достаточно мста для нсколькихъ кустовъ розановъ, распустившихся несмотря на раннюю весну, для соловья, звонко заливавшагося надъ Рейномъ, и для молодого поэта, приводившаго въ порядокъ свои мысли, когда онъ прохаживался вокругъ цвтниковъ или сидлъ въ бесдк, надъ которой соловей вилъ себ гнздо и заливался псней.
Въ этотъ день былъ какой-то католическій праздникъ, и въ еврейскихъ семействахъ, изъ уваженія къ христіанскимъ обрядамъ городскихъ жителей, въ такіе дни тоже не работали, а обыкновенно здили гулять за городъ. На этотъ разъ Гейнрихъ отказался отъ общей прогулки, подъ предлогомъ головной боли, которой вс поврили, видя, какъ онъ блденъ. Несмотря на нездоровье, юноша былъ крайне доволенъ, оставшись одинъ въ тихомъ, уединенномъ саду. Въ тяжелыя минуты жизни поэту всегда хочется высказаться въ стихотвореніи. И тутъ Гейнрихъ, прислонивъ больную голову на лвую руку, писалъ съ лихорадочнымъ волненіемъ на лежавшей передъ нимъ бумаг.
Окончивъ стихотвореніе и прочитавъ его, онъ почувствовалъ дрожь отъ своихъ собственныхъ словъ, но тмъ не мене онъ всталъ и вздохнулъ свободне, какъ облегченный отъ душевной тяжести. Стихотвореніе онъ сложилъ и спряталъ, какъ драгоцнность, въ боковой карманъ. Много дней носилъ онъ съ собой этотъ исписанный листокъ, читалъ его, выправлялъ и наконецъ четко переписалъ его на-чисто и озаглавилъ: ‘Чудная два’.
— Теперь оно хорошо, проговорилъ онъ, — и если Анзельмъ теперь не скажетъ, что я поэтъ, то это значитъ, что онъ…
Да гд же Анзельмъ?— Съ того самаго вечера., когда онъ сердито разстался съ Гейнрихомъ, онъ не приходилъ боле въ назначенное мсто въ общественный садъ. Неужели онъ все еще сердился?
Гейнрихъ никакъ не могъ ршиться постить пріятеля, такъ какъ родные Анзельма были ему противны. И кром того ему казалось, что онъ имлъ больше причинъ дуться на Анзельма, чмъ Анзельмъ на него. Ему пришли въ голову слова, Іозефы, говорившей ему о двухъ-трехъ друзьяхъ, которые посщаютъ ихъ заклейменный домъ, безъ сомннія, одинъ изъ нихъ Анзельмъ. Онъ зналъ отца двушки, слдовательно зналъ и двушку, по почему же онъ ничего не разсказывалъ объ этомъ прелестномъ существ?
Странное чувство ревности охватывало при этой мысли сердце Гейнриха. Не будь этого чувства, онъ, можетъ быть, скоре забылъ бы происшествіе въ долин, въ особенности посл того, какъ вылилъ уже душу, написавъ стихотвореніе. ‘Почемъ знать, думалъ онъ,— можетъ быть, при дневномъ свт двушка эта и но такъ хороша, какой казалась при лун, да и наконецъ, что мн до нея за дло? Могу ли я желать быть еще разъ у нея? Недоставало еще знакомства съ семействомъ палача, чтобы совершенно возстановить противъ себя домашнихъ!
Онъ старался выкинуть изъ головы происшествіе при лунномъ свт и чаще бывалъ дома въ кругу матери и сестры, и ея подругъ. Новое стихотвореніе такъ и прожигало ему грудь и онъ невольно хватался за боковой карманъ, намреваясь вслухъ прочесть его. Слова Гете, что трудне всего утаить стихотвореніе, осуществлялись на немъ, по тмъ не мене, вслдствіе какого-то непонятнаго страха, стихотворенія онъ не читалъ и берегъ его, какъ завтную тайну.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Признаніе.

Когда Гейнрихъ былъ маленькимъ мальчикомъ и началъ свое ученье въ францисканскомъ монастыр, онъ сидлъ подл хорошенькаго блокураго мальчика, кротко переносившаго вс насмшки товарищей и отъ души привязавшагося къ Гейнриху. Бдный Вильгельмъ былъ мальчикъ больной и въ особенности страдалъ отъ больной логи. Онъ съ разгорвшимися глазами разсказывалъ разъ Гейнриху о путешествіи на богомолье въ Кевеларъ, куда онъ ходилъ съ матерью, какъ та. пожертвовала чудотворной Богоматери восковую ногу и что съ тхъ поръ его ног стало лучше.
Гейнрихъ во вс глаза смотрлъ на благочестиваго, врующаго мальчика и мечталъ о Кевелярской Богоматери. Онъ даже желалъ какого нибудь увчья, чтобы имть возможность идти на богомолье подъ хорургвями при пніи и колокольномъ звон, и посмотрть на царицу Небесную. Онъ дрожалъ при мысли, какъ она въ голубой звздной мантіи и съ золотымъ внцомъ на прелестной голов наклонится къ нему и тихо положитъ на него свою блую руку.
— Жаль, что я по католикъ, какъ ты, говорилъ онъ:— твоя Матерь Божія не обратитъ вниманія на жида.
— Почемъ знать, утшалъ его Вельгельмъ, — если я буду молиться ей о теб, можетъ быть, она. и обратитъ вниманіе въ тебя.
Вильгельмъ воспитывался въ Дюссельдорф у одного богатаго родственника, а мать его бдная вдова жила въ Кельн. Онъ родился въ Кельн и много разсказывалъ Гейнриху чудесъ о славномъ город съ громаднымъ соборомъ и старой кровлей. И вс другія церкви съ образами и мощами являлись маленькому еврею въ какомъ-то таинственномъ свт, и за ними виднлось постоянно привлекательное и милое личико двушки, которую Вильгельмъ называлъ Гретхенъ и нердко бсилъ своего друга, утверждая, что эта Гретхенъ гораздо красиве его маленькой Вероники, тогда уже спавшей въ своемъ гробик и не открывавшей ужо своихъ глазъ, чтобы взглянуть на друга.
Впослдствіи выросшіе юноши сидли рядомъ въ философской коллегіи ректора Шальмейера и смясь вспоминали о своихъ таинственныхъ разсказахъ. Ученіе свободно-мыслящаго раціоналиста не осталось безъ дйствія даже на врующаго католика Вильгельма. Тмъ не мене дтская вра его таилась гд то въ глубин сердца. Гейнрихъ сохранилъ глубокую привязанность къ своему товарищу дтства, хотя дружба съ Анзельмомъ направила его совершенно въ другую сторону, и Анзельмъ съ презрніемъ смотрлъ на блокураго юношу съ мечтательными, мистически-задумчивыми глазами.
Теперь, не встрчая боле Анзельма, Гейнрихъ часто ходилъ гулять подъ руку съ Вильгельмомъ. Онъ точно боялся гулять одинъ. Такимъ образомъ имъ случилось лежатьпа трав подъ каштанами, гд Гейнрихъ много разъ напрасно ожидалъ неврнаго Анзельма, вынувъ изъ кармана свое стихотвореніе, наконецъ онъ прочелъ его живому существу.
Онъ могъ быть боле чмъ доволенъ впечатлніемъ, которое произвело его стихотвореніе. Вильгельмъ вскочилъ поблднвъ, какъ мертвецъ.
— Гейнрихъ! вскричалъ онъ, — это прелестно! что-то особенное, небывалое!.. Я увренъ, что ты будешь когда нибудь великимъ поэтомъ. Право, ни Шиллеръ, ни Гете никогда ничего подобнаго не писали!
— Очень можетъ быть, сказалъ Гейнрихъ, — потому что у нихъ въ голов были вещи гораздо боле серьезныя, до которыхъ бдному Гейнриху никогда не дойдти! Но ты въ самомъ дл думаешь, что это вещь хорошая?
— Хорошая ли!.. повторяю теб, что неподражаемая!.. перепиши его мн и позволь прочесть одной пріятельниц… да, какъ все это подходитъ къ бдной Іозеф, — точно съ нея. взято!
При этомъ имени Гейнрихъ вздрогнулъ.
— Іозефа, сказалъ ты? кто эта Іозефа?
— Ну, теб можно сказать, отвчалъ Вильгельмъ,— а съ другими непріятно говорить о знакомств съ дочерью палача. Она впрочемъ въ сущности пріемная дочь и племянница палача, хотя она считаетъ его совершенно своимъ настоящимъ отцомъ и очень любитъ старика, что живетъ особнякомъ и въ совершенномъ одиночеств тамъ на верху въ Дерендорфской долин. Знаешь это мсто? Былъ ли ты тамъ когда нибудь?
— Знаю ли я это мсто?— конечно знаю, отвчалъ Гейнрихъ и равнодушно прибавилъ: — знаешь Вильгельмъ! Вдь ей то я и обязанъ своимъ стихотвореніемъ. Недли дв тому назадъ я разъ вечеромъ заблудился тамъ… вдругъ при свт лупы явилась мн блдная двушка… потомъ изъ лсу мн послышался женскій голосъ, пвшій страшную псню… лупа была такъ блдна, а лсъ шумлъ такъ таинственно… собака на цпи у дома палача выла такъ жалобно — и въ ночное время все это показалось мн какимъ-то чуднымъ сномъ — вотъ и весь сюжетъ стихотворенія.
— И больше ничего?— и изъ этого ты могъ сочинить стихотвореніе!— Что вы поэты за счастливые люди!— Я уже много лтъ хожу въ эту уединенную долину и хотя вижу, что мстность эта очаровательная, что старикъ палачъ и дочь его и ея тетка, которую зовутъ Гохской вдьмой — лица романическія, но я не написалъ объ нихъ еще ни единаго стишка, хотя и я сочиняю иногда стихи и люблю выражаться поэтично. Ахъ, ты счастливый поэтъ! вотъ что Гейнрихъ… пойдемъ когда нибудь со мною къ интересной обитательниц одинокаго дома — вдь это можно такъ сдлать, что никто въ город этого и не замтитъ, вдь у всхъ у нихъ есть предразсудокъ и они не простятъ знакомства съ палачомъ. Дорога туда мимо кладбища такая пустынная, и мсто совсмъ откинуто отъ города. Я увренъ, что ты найдешь тамъ матеріалы для новыхъ стихотвореній, а, можетъ быть, даже и для цлой повсти.
— Въ которой я помщу и тебя, хотя бы возлюбленнымъ прекрасной Іозефы, прервалъ его Гейнрихъ, бросая на него испытующій взоръ.
— Нтъ, право нтъ, чистосердечно отвчалъ ему Вильгельмъ, теб я могу разсказать все. Съ самаго дтства, продолжалъ онъ,— знаю я Іозефу. Мать ея вышла замужъ за старшаго брата здшняго палача, тогда говорили о томъ, что младшій братъ взялся за страшное дло палача только для того, чтобы братъ, настоящій наслдникъ этой должности, могъ жениться на двушк, которую онъ любилъ, она не соглашалась выйти за палача… Но бракъ, говорятъ, не былъ счастливъ. Мужъ вскор умеръ и оставилъ посл себя маленькую дочь Іозефу. Вдова жила въ Кельн, она была родственница матери Гретхенъ, нашей сосдки. Я часто видлъ ее тамъ: она была всегда такъ блдна, и грустна, мы же дти играли вмст, а Тозефа страшная шалунья всегда подбивала меня и Гретхенъ на какія нибудь выходки. съ ней мы лазили черезъ заборы и взбирались на церкви и въ соборъ, а она, точно заколдованная, ходила по старымъ крышамъ и по каменнымъ косякамъ и сводамъ.
Когда мать ея умерла, здшній палачъ взялъ къ себ совершенно одинокую и покинутую сироту. Жить ей у него хорошо, и она длаетъ все, что ей угодно: онъ даетъ ей денегъ и на книги и на наряды, но тмъ не мене она ведетъ печальную жизнь на уединенной долин и въ одинокомъ дом, куда никто не заглядываетъ. Подругъ у ней по близости нтъ, и общество ея ограничивается полупомшанной теткой. Сношенія ея съ Гретхенъ продолжаются: он переписываются другъ съ другомъ, и Гретхенъ посылаетъ ей благочестивыя книги изъ Гернгутерской общины, куда Гретхенъ поступила вмст съ своей матерью. Я только черезъ Іозефу имю извстія о своемъ друг дтства и потому хожу иногда къ ней. Іозефа уметъ такъ утшить: безъ нея я не зналъ бы иногда, какъ мн жить на свт.
У кроткаго юноши голосъ оборвался, Гейнрихъ взялъ его за руку.
— Я понимаю тебя, милый Вильгельмъ, съ тхъ поръ, какъ прелестная Гретхенъ поступила къ Гернгутерамъ, она перестала быть твоей Гретхенъ.
— Да, да, отвчалъ Вильгельмъ, отирая слезы. — Хотя моей она останется до конца жизни и я знаю, что она молится и день и ночь за своего Вильгельма, но жениться, какъ мы сговорились еще съ дтства, намъ уже нельзя, а какъ вдь грустно жить всю жизнь безъ сердца, которое любишь боле всего на свт!— Родители Гретхенъ были ярые протестанты и ненавидли католиковъ, а моя мать захочетъ лучше видть меня мертвымъ, чмъ мужемъ фанатички. Бдная Гретхенъ знала это и, чтобы положить конецъ всмъ распрямъ — пошла за своею матерью, когда та вступила въ Гернгутерскую общину посл смерти своего мужа.— Теперь она. спрятала свои чудные темные волосы подъ блый гернгутерскій чепчикъ и сдлалась чмъ-то въ род монахини… Я видлъ ее разъ, когда она уже была, такъ одта, она протянула мн руку на вчное прощанье и подарила тетрадь стихотвореній, которую сама переписывала.
Онъ досталъ изъ боковаго кармана тетрадь, исписанную женской рукой, и подалъ Гейнриху ‘Духовныя псни Новалиса.’
— Я всегда ношу ее на сердц, продолжалъ онъ, — псни эти такія благоговйныя и сердечныя, что ихъ могъ бы сочинитъ даже и католикъ. Когда я ихъ читаю, мн кажется, я слышу звонъ, который могъ бы привести меня на такой путь, гд я навсегда соединился бы съ своей Гретхенъ. Ахъ, Гейнрихъ, если бы ты зналъ, какъ болитъ у меня сердце!— Да, теперь мать моя, могла бы вмсто восковой ноги, снести за меня Святой Дв восковое сердце!
— Вильгельмъ! Вильгельмъ! что ты говоришь! грустно проговорилъ Гейнрихъ, взявъ его за руки,— можетъ ли быть такая скорбь въ жизни!— Вдь это цлый романъ ужасныхъ страданій, и мн не для чего идти въ долину и одинокій домъ, чтобы…
— Да конечно, ты можешь написать объ насъ стихотвореніе, когда, мы съ Гретхенъ умремъ, сказалъ Вильгельмъ.— Ты можешь осыпать могилу нашей любви вчно цвтущими розами. Любовь наша стоитъ этого: она чиста и невинна, она не отъ міра сего! Мн всегда казалось, что Гретхенъ ангелъ, что она слишкомъ хороша и нжна для этого міра, и она искала небесной родины. Она придала любви нашей крылья, и они несутъ меня тоже. Вотъ ты услышишь, Гейнрихъ, что мы оба умремъ рано и тогда соединимся на вки…
— Что ты это говоришь! сказалъ Гейнрихъ,— у меня душа изныла. Мн кажется, что земля достаточно хороша для любви, и нечего стремиться съ нею на небо.— Зачмъ не боролись вы? Что говоритъ объ этомъ Іозефа?
— Да, Іозефа совсмъ по похожа на мою божественную Гретхенъ. Это геройская душа въ слабомъ тл нимфы. Она говоритъ почти тоже, что ты. Разъ она написала Гретхенъ вотъ что: ‘Я не понимаю твоего отреченія отъ свта, я не спрятала бы своихъ волосъ подъ гернгутерскій чепецъ: я люблю распускать ихъ по втру. Я добровольно не отдала бы ни единаго солнечнаго луча жизни, если бы только такой лучъ блеснулъ мн!— Конечно, я могла бы пожертвовать собою, но лишь тогда, когда жертва моя могла бы осчастливить кого нибудь, пожертвовала бы я собою добровольно, и меня не принудили бы ни отецъ, ни мать, и никто въ мір’…
— Эта двушка нравится мн! живо вскричалъ Гейнрихъ и глаза его разгорлись.
— Да, эта душа какъ разъ по теб, сказалъ Вильгельмъ,— жаль, что она изъ семейства палача и что теб никогда нельзя жениться на ней.
Гейнрихъ засмялся.
— Жениться… ахъ, ты простота! кто же въ наши года думаетъ о женитьб, хотя и думаютъ о любви!
— Да разв можетъ быть любовь безъ мысли о женитьб. То-есть безъ мысли о вчномъ обладаніи на земл или на небесахъ? Я знаю наврное, что никогда не женюсь, такъ какъ Гретхенъ, вслдствіе обта своего, навки для меня погибла.
— Да, ты гораздо лучше меня, проговорилъ Гейнрихъ,— во всякомъ случа, врне. Я долженъ признаться, что до сихъ поръ не чувствовалъ ни малйшаго желанія устроить себ прочное гнздо на земл или на неб, и съ тмъ, и съ другимъ мн надо сначала хорошенько озаакомшься. Мн хотлось бы посмотрть весь свтъ и всхъ хорошенькихъ и не только посмотрть, но и полюбить, насколько мн дозволятъ… Вотъ почему, милый Вильгельмъ, и до твоей красавицы на уединенной долин я, вроятно, коснусь мимоходомъ, какъ втеръ…
— И, можетъ быть, сломлю прелестный цвтокъ, тихо и грустно цвтущій тамъ… проговорилъ серьезный мужской голосъ, и изъ кустовъ вышелъ Анзельмъ, слышавшій послднія слова пріятеля.
— Анзельмъ! радостно вскричалъ Гейнрихъ, протянувъ ему руку,— гд это ты пропадалъ такъ долго?— какъ часто заставлялъ ты меня напрасно поджидать тебя здсь!
— Ну, кажется, ты не проводилъ времени безъ пріятнаго общества, сказалъ Анзельмъ и насмшливо взглянулъ на Вильгельма.
— Еще бы!.. что я за дуракъ, чтобы безнадежно вздыхать о коварномъ друг и не искать замны въ то и,емя, какъ другъ этотъ, можетъ быть, веселится гд нибудь въ пивной на Рейн.
— Ну нтъ, отвчалъ Анзельмъ,— ты знаешь, что веселиться въ пивныхъ я не люблю. Я здилъ недалеко по одному очень серьезному и страшному длу. Я сопровождалъ своего друга, отверженнаго тобой, отца Іозефы въ Кельнъ, гд ему надо было совершить казнь надъ двумя убійцами. Пришлось ограничиться однимъ, такъ какъ другой заблагоразсудилъ непонятнымъ образомъ скрыться изъ тюрьмы до казни. Разв вы не читали объ этомъ въ газетахъ?
— Я слышалъ объ этомъ, сказалъ Гейнрихъ,— но не зналъ, что другъ твой будетъ исполнять эту страшную обязанность, а что ты подешь вмст съ нимъ, мн и въ голову не пришло.
— Надо знакомиться со всмъ, даже и съ трагической стороной жизни, а то всегда будешь обманутъ таинственнымъ свтомъ, разливающимся на блднаго мертвеца. Этотъ убійца, выведенный изъ тюрьмы, безъ сомннія мошенникъ, едва стоющій смерти, по тмъ не мене далеко но самый худшій изъ людей, пользующихся свободой и живущихъ спокойно подъ солнцемъ. При всемъ этомъ мн было всего боле жаль моего бднаго друга. Топоръ палача въ его рукахъ — это чистая насмшка надъ кроткимъ, миролюбивымъ характеромъ этого человка, который червяку не причинитъ вреда. А мудрая добродтельная нравственность этого міра довела его до того, что онъ считаетъ свою обязанность священной и къ исполненію казни приготовляется, какъ древній жрецъ къ священно-дйствію. Чмъ тутъ помочь?— А тмъ не мене вина человчества страшно вымщается на невинномъ старик. Онъ такъ серьезно относится къ своей ужасной обязанности, что, чисто изъ гуманизма, основательно изучилъ анатомію человческаго тла, чтобы не заставлять страдать лишнюю минуту свою жертву и сразу убивать ее. И все-таки онъ страшно несчастливъ, и посл казни цлые дни и недли его преслдуетъ образъ казненнаго имъ и упрекаетъ его въ убійств…
— Ужасно! проговорили въ одинъ голосъ Гейнрихъ и Вильгельмъ. Если бы я зналъ это!— Бдная Іозефа, сколько она выстрадала опять въ это время!..
— Я не удивляюсь, колко проговорилъ Анзельмъ:— судя по тому, что я случайно услыхалъ изъ вашего разговора, вы и не подумали утшить ее, во всякомъ случа это было бы боле пріятнымъ занятіемъ, чмъ сопровождать отца на эшафотъ.
— Стыдись, Анзельмъ! вскричалъ Гейнрихъ, по даже если бы это было и такъ, то какое теб до этого дло?— Разв ты снялъ долину на аренду?
— Я пойду, прибавилъ Вильгельмъ,— и прошу тебя только, Гейнрихъ, объяснить твоему другу, ради Іозефы, какъ несправедливо онъ позволилъ себ шутить такъ надо мною.
Онъ протянулъ Гейнриху руку и пошелъ. Гейнрихъ отправился за нимъ и сказалъ:
— Не огорчайся, Вильгельмъ, и не обращай вниманія на Анзельма. Въ доказательство моего доврія къ теб, возьми это стихотвореніе, или поскоре къ бдной Іозеф, прочти ей его и скажи: что поэтъ кланяется нимфамъ и русалкамъ въ долин.
Онъ вернулся къ Анзельму.
— Э, да какъ ты нженъ съ мечтателями! проговорилъ Анзельмъ.
— Полно, оставь его въ поко, проговорилъ Гейнрихъ:— онъ хорошій юноша, и душа его нжна, какъ кладбищенская роза, онъ трогаетъ меня и я иногда завидую ему.— Кром того я хочу кое-что спросить у тебя и могу отплатить тою же монетою за твои сегодняшнія злыя слова. Почему ты всегда разсказывалъ мн о палач и никогда не говорилъ о его хорошенькой дочери?
Блдное лицо Анзельма поблднло еще боле.
— Зачмъ же мн было разсказывать теб объ пей?— Чтобы ты пошелъ туда и, можетъ быть, нарушилъ бы ея покой?
— Или, можетъ быть, твой?— Любишь ты хорошенькую Іозефу?
— Да, вздрогнувъ отвчалъ Анзельмъ.
— И она тебя тоже любитъ?
— Нтъ.
Оба пріятеля замолчали. Потомъ Гейнрихъ обнялъ Анзельма и искренно заговорилъ:
— Анзельмъ! неужели насъ можетъ разъединить двушка, мимолетно явившаяся мн при свт лупы — и блдной тнью отразившаяся у меня въ душ?— Я вырву этотъ образъ, и никогда ни при свт луны, ни при свт солнца не увижу боле этой двушки, если это теб непріятно.
— Нтъ, нтъ! съ жаромъ вскричалъ Анзельмъ, — что ты обо мн думаешь?— Неужели ты считаешь меня способнымъ принять отъ тебя такую жертву?— Но все-таки спасибо, большое спасибо теб за эти благородныя слова! Жалкій человкъ былъ бы я, если бы я захотлъ мшать теб, и вырвать изъ твоего сердца прелестный образъ. Почемъ знать, можетъ быть она будетъ Музой, которая настроитъ твою лиру. Нтъ, Гейнрихъ, я не хуже тебя, двушка не поссоритъ насъ…
Друзья пошли но городскому саду, дружески разговаривая и, выбравъ удобное мстечко, сли почитать своего милаго Спинозу, посл чего дружески разстались.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Іозефа.

Въ одно изъ воскресеній пріятели уговорили Гейнриха идти за городъ играть въ кегли и пить пиво. Но жара была такъ сильна, что занятіе кеглями показалось Гейнриху невыносимымъ.
Однообразные звуки катающихся шаровъ и падающихъ кеглей и возгласовъ играющихъ при удушливой жар такъ подйствовали на нервнаго поэта, что у него страшно разболлась голова. При первой возможности онъ ускользнулъ отъ шумныхъ пріятелей и вышелъ на большую дорогу, которая вела въ деревню Дерендорфъ. Громкій звонъ колоколовъ несся изъ деревни и нарядные поселяне шли веренницей къ вечерни.
Звонъ колоколовъ производилъ на Гейнриха, какъ вообще на человка съ поэтическими стремленіями, какое-то необыкновенное впечатлніе, точно увлекающее его куда-то въ даль. Такъ и теперь шелъ онъ на этотъ звонъ въ деревню, гд изъ открытыхъ дверей церкви слышался запахъ ладона и звуки органа.
Идя дале, онъ дошелъ до какого-то тихаго густаго сада, окруженнаго цвтущей живой изгородью, въ душистомъ воздух соловей плъ такъ увлекательно, такъ страстно, что Гейнрихъ остановился и, вздохнувъ, прошепталъ: ‘Кто бы могъ тутъ жить кром поэта!’
Лтъ пятнадцать или двадцать посл этого дня въ этомъ дом дйствительно жилъ поэтъ, а теперь садъ этотъ былъ пустъ, и Гейнрихъ сорвалъ только нсколько цвтовъ и пошелъ дале въ Дсрондорфскій лсъ, за, которымъ лежала долина, гд жила прелестная двушка. Вильгельмъ разсказывалъ ему, что Іозефа съ восхищеніемъ выслушала, его стихотвореніе, но не разсказала о встрч съ нимъ. Это очень обрадовало Гейнриха, онъ видлъ, что у нихъ есть тайна, которую оба они тщательно хранили.
Прошли три подли съ той чудной и страшной мсячной ночи, и онъ вовсе не имлъ намренія отправиться въ долину, а между тмъ шелъ туда безсознательно, и уже проходилъ по тропинк между пашнями, стоялъ передъ лсомъ, который при свт солнца вовсе не казался ему страшнымъ, а напротивъ того манилъ своей прохладой. Невольно прошелъ онъ къ колодцу и остановился у входа, гд на сучк висла соломенная шляпа съ широкими полями и длинными лентами. Кому могла принадлежать эта шляпа?— Сердце у него страшно билось, когда онъ смотрлъ на голубыя ленты, привтливо манившія его. Сдлавъ нсколько шаговъ, онъ остановился точно ослпленный.
Передъ нимъ, на тхъ самыхъ корняхъ, гд онъ сидлъ въ тотъ вечеръ, сидла хорошенькая двушка, низко наклонивъ голову надъ книгой, лежавшей у нея на колняхъ. Неужели это Іозефа?— онъ едва смлъ врить этому, а между тмъ это были тже свтлые, и длинные волосы, развивавшіеся тогда, а теперь заплетенные въ косы, и уложенные на голов въ вид свтлаго внца. Платье тоже было на этотъ разъ изящне. Покрой его былъ далеко не модный, но оно художественно охватывало всю прелестную фигуру двушки.
Гейнрихъ долго смотрлъ на чудную картину, глубоко врзавшуюся у него въ сердце. Двушка такъ внимательно читала, что Гейнриху пришлось тряхнуть вткой, чтобы обратить на себя ея вниманіе.
Блдное лицо Іозефы покрылось яркимъ румянцемъ, книга выпала изъ рукъ и она въ замшательств поднялась съ своего мста.
Гейнрихъ протянулъ къ ней руку: ‘Іозефа!’ воскликнулъ онъ подъ вліяніемъ неудержимаго чувства. ‘Гейнрихъ!’ тихо отвтила ему Іозефа, и оба снова лежали въ объятіяхъ другъ друга.— На этотъ разъ они бросились другъ къ другу не отъ пріятной неожиданности, и вмсто луны, теперь ихъ освщало сквозь зеленый сводъ яркое солнце и глаза ихъ горли, устремленные другъ на друга.
— Іозефа, такъ это точно ты? спросилъ Гейнрихъ, когда двушка боязливо вырвалась у него изъ объятій и, превратившись изъ блдной лиліи въ пышную розу, стояла подл него.
— Это я! шептала она,— по прости… ахъ! простите, что я…
Она замялась.
— Что простить мн теб?… Что ты радуешься, что я наконецъ пришелъ?… прости меня, что я такъ долго не показывался. Выйди сюда на свтъ и дай мн хорошенько посмотрть на тебя, и убдиться, что ты гораздо лучше, чмъ я предполагалъ.
Она молчала и неподвижно стояла передъ нимъ, опустивъ руки и глаза.
— Что съ тобою? спросилъ онъ, взявъ ее за руку,— разв сегодня ты боишься меня боле чмъ тогда?— разв я кажусь теб больше и старше? Я готовъ быть мальчикомъ, а ты вообрази, что ты двочка, что оба мы дти, которыя сегодня по случаю воскресенья могутъ играть въ долин — разв теб никогда не хотлось имть товарища?
— Конечно, хотлось! отвчала она и снова взглянула на него съ безпечной дтской улыбкой, потомъ она подняла упавшую книгу, сняла съ сучка шляпу и они пошли вмст изъ лсу.
— Куда же намъ идти? спросила она.
— Туда, гд тихо и уединенно, гд кончается міръ и начинается небо, гд бы я ничего не видлъ, кром глазъ твоихъ. и ничего но слышалъ, кром твоего голоса. Іозефа! какъ ты хороша при дневномъ свт!
Лицо ея снова вспыхнуло румянцемъ, и она, какъ будто желая охранить красоту свою отъ такихъ пылкихъ словъ, надвинула глубже на глаза широкую шляпу.
— Ну, сказала она, — здсь везд пусто, въ особенности сегодня, когда въ пол не работаютъ, отецъ ушелъ въ городъ — и дома только тетка — не пойти ли намъ?..
— Только не въ домъ! торопливо перебилъ ее Гейнрихъ, но видя, что она грустно опустила голову, онъ прибавилъ: — Конечно всюду хорошо, гд ты, и можетъ быть всего лучше тамъ, гд ты живешь — да, прошу тебя не запирай для меня твоего дома, по сегодня посидимъ на воздух… подъ открытымъ небомъ, подъ солнышкомъ и одни!
— Ну такъ пойдемъ въ долину — солнце ужь не палитъ теперь такъ сильно и оттуда такъ хорошо видно, какъ оно закатывается.
Они рядомъ пошли но дорожк, окаймленной кустами и цвтами. Небо было совершенно ясно и все покоилось праздничнымъ покоемъ. Гейнриху показалось точно также какъ и въ тотъ вечеръ, что онъ идетъ въ какомъ-то невдомомъ царств, и что только лунный свтъ превратился въ солнечный. Ему было восемнадцать лтъ, онъ былъ поэтъ и подл него шла очаровательно прелестная двушка, на щеки которой онъ вызвалъ первую краску любви…
Выйдя на пригорокъ, Гейнрихъ былъ пораженъ чуднымъ видомъ своего роднаго города и готической колокольней церкви Св. Ламберта и блествшимъ Рейномъ. Мирно покоился на восток маленькій старый городокъ Ратингегіъ между зелеными лугами и пашнями.
— Сегодня въ первый разъ я вижу, что и Дюссельдорфскіе пески красивы. Или это ты, какъ волшебница, превратила ихъ въ моихъ глазахъ въ нчто прекрасное? спросилъ Гейнрихъ.
— Нтъ, можешь быть въ этомъ увренъ, отвчала Іозефа,— они стоятъ неподвижно, какъ вчера такъ и сегодня. Они врно давно надоли бы мн, если бы солнце не окрашивало ихъ новыми красками. Ты посмотри, какъ тутъ хорошо при закат солнца. Какъ часто стою я тутъ и смотрю на покидающее землю солнышко.
— И тебя никогда не тянетъ туда въ свтъ? спросилъ Гейнрихъ.
— Ахъ очень, очень часто! отвчала она съ грустью глядя внизъ.— Мн кажется иногда, что меня зовутъ тысячи голосовъ. Но вдь я знаю, что это мн только такъ кажется, что свтъ знать не хочетъ насъ бдныхъ обитателей долины.— Ахъ, Гейнрихъ, вдь тамъ внизу кидаютъ въ насъ каменьями!
Кроткое лицо Іозсфы приняло невыразимо грустное выраженіе.
— Не въ тебя, Іозефа! съ жаромъ вскричалъ Гейнрихъ, схвативъ ее за руку,— и длаютъ это только неотесанные уличные мальчишки.
— Но кто же научилъ ихъ этому? спросила она, горько улыбаясь. Впрочемъ мн не слдовало бы говорить такъ съ тобою, вдь ты былъ такъ добръ и навстилъ меня! Одиночество вдь пріятно и я напрасно ропщу иногда на него, а эта тихая долина знаетъ, какъ я люблю ее. Вотъ видишь тамъ внизу, это моя маленькая тихая цвточная колыбель, мое любимое мстечко,— она указала на углубленіе между двухъ холмиковъ, въ ту минуту покрытое уже тнью,— ты представить себ не можешь, какъ пріятно тамъ сидть и лежать, кажется, тогда не принадлежишь этому міру.
— Ну такъ пойдемъ туда, я хочу тоже по принадлежать этому міру, сказалъ Гейнрихъ.
— Ну посмотримъ, кто добжитъ туда первымъ! вскричала она, какъ шаловливый ребенокъ, и побжала внизъ.
Гейнрихъ бросился за нею, хотлъ ее догнать, какъ оба были уже на мст. Она вырвалась у него изъ рукъ и бросилась въ траву, прислонивъ голову на мягкій душистый пригорокъ. Гейнрихъ слъ у нея въ ногахъ.
Іозефа была права, тутъ человкъ точно не принадлежалъ міру, не слышно было даже чириканья кузнечиковъ,
Гейнрихъ и Іозефа сидли, погруженные въ думы, и едва смли дышать при мысли о сладкомъ чувств, соединившемъ ихъ.— Іозефа сняла шляпу, блдныя щеки ея покрылись легкимъ румянцемъ, а голубые глаза кротко смотрли на Гейнриха.
— Не правда ли, прошептала она наконецъ,— тутъ тихо и хорошо!
— Да, какъ на неб! вскричалъ Гейнрихъ, тяжело дыша, и, обнявъ колни двушки, онъ покрылъ ее горячими поцалуями.
Она же испугавшись такихъ страстныхъ поцалуевъ, отняла отъ него руки, и, закрывъ ими лицо, тихо заплакала.
— Ради Бога, Іозефа! зачмъ ты плачешь? спросилъ Гейнрихъ и отвелъ ея руки отъ лица и отъ влажныхъ глазъ.— Не плачь, продолжалъ онъ,— я не дотронусь до тебя, или это тебя оскорбляетъ, но говори со мною, выскажи мн свои мысли, милая русалка долины! Мн хотлось бы узнать тебя, узнать, какъ ты сдлалась такой своеобразной и прелестной! Разскажи мн, отчего въ глазахъ у тебя такая задумчивость, а на чел такая серьезность и такая смлость и въ движеніяхъ, и въ словахъ?
— Я ничего не знаю о томъ, что ты тутъ говоришь? отвчала она съ удивленіемъ, глядя на него,— я совсмъ простая, ничего незнающая двушка, а ты воображаешь что-то обо мн, потому что ты поэтъ. Если изъ меня вышло что нибудь, то этимъ я обязана моему доброму отцу — я очень люблю его и люблю свою тетку. Мн кажется, Гейнрихъ, что любовь къ кому нибудь лучше всего научаетъ насъ.
— Въ такомъ случа я очень счастливъ, что нашелъ тебя, такъ какъ стоитъ только увидать тебя, чтобы полюбить! въ восторг вскричалъ Гейнрихъ,— какъ много я выучусь отъ тебя!— Разсказывай же дале, чтобы мн узнать всю твою жизнь. Разв до сихъ ты никого не любила кром отца и тетки?
— Нтъ, я любила мать свою. Но тогда я была еще ребенкомъ, а ребенокъ уметъ любить только эгоистично. Настоящаго отца своего я никогда не знала, по мать, умирая, сказала мн четырнадцатилтней двушк, что я должна быть дочерью дяди и услаждать ему жизнь, на-сколько достанетъ силъ моихъ. Въ эти четыре года, что я живу у него — это мн было не трудно, потому что я и представить не могу, что онъ мн не отецъ.— Потомъ у меня была, подруга въ то время, когда я еще жила въ Кельн съ моей матерью…
— Знаю, перебилъ ее Гейнрихъ,— ее звали Гретхенъ, Вильгельмъ, мой школьный товарищъ много разсказывалъ мн объ ней…
— Ахъ милый, добрый Вильгельмъ и кроткая Гретхенъ!— они такъ любили другъ друга и ихъ такъ жестоко разлучили. Я счатливо провела дтство съ ними обоими въ чудномъ старомъ Кельн, гд такія узенькія улицы и такія высокія церкви. Я не родилась тамъ, а родилась въ небольшой деревушк на Рейн, гд и провела первые годы своей жизни. Вроятно, потому-то я не могла привыкнуть къ узенькимъ улицамъ, и мн все хотлось подъ открытое небо. Высокія церкви замняли мн горы и лса, и всего боле я пристрастилась къ старому прелестному собору. Ты знаешь его?..
— Конечно, кто же его не знаетъ, живя такъ близко?— и мн разсказывали, какъ одна маленькая двочка цплялась по сводамъ этого собора, и наводила ужасъ на своихъ друзей…
— Неужели Вильгельмъ до сихъ поръ не забылъ этого? смясь спросила Іозефа.— Это было неблагоразумно, но мн кажется, во мн есть что-то птичье… меня такъ и тянетъ на верхъ. Я наслаждалась, цпляясь тамъ на верху по каменнымъ уступамъ, возносясь такъ высоко надъ народомъ и надъ городскимъ шумомъ!..
— Хотлось бы мн посмотрть, какъ ты, подобно мадонн, бросала твой кроткій взоръ съ вершинъ на зеленые берега Рейна. Вокругъ тебя врно летали ангелы!
— Однако, какъ ты умешь льстить! проговорила сильно покраснвъ Іозефа,— можно ли меня сравнивать съ мадонной? Съ поэтами, сколько я замчаю, опасно быть знакомой, они могутъ возбудить тщеславіе, по относительно меня теб это по удастся, и я стану разсказывать теб дале. Гретхенъ гораздо боле меня походила на кельнскихъ ангеловъ и на мадонну, да она впрочемъ много лучше и умне меня. Она моя единственная подруга въ жизни, также какъ мать ея была единственной подругой моей матери. Кто бы захотлъ сблизиться съ женою сына палача! Я это только потомъ узнала, сколько надо было имть самоотверженія, чтобы идти противъ предразсудка и любить насъ, заклемейнныхъ людей, и я отъ души благодарила этихъ людей, осчастливившихъ мое дтство, когда я еще не подозрвала, какъ тупъ и суевренъ свтъ. Я жила съ Гретхенъ душа въ душу и училась у нея въ дом всему, чему и она училась. Отношенія между нами продолжались и мы до сихъ поръ часто пишемъ другъ другу. Мн хотлось бы быть такой великодушной, какъ она, но это мн не удается, и я никакъ не могу сочувствовать ея отреченію — сердце мое все ждетъ чего-то, какого-то счастія, какой-то лучшей жизни, чмъ здсь въ тихой долин, гд спокойствіе нарушается только тогда, когда тамъ внизу является какой нибудь преступникъ, котораго надо отцу моему казнить, посл чего онъ часто не спитъ цлыя ночи, преслдуемый кровавой тнью убитаго существа.
— Бдная Іозефа!.. кто принесетъ теб это счастіе, котораго ты ждешь!.. кто освжитъ тебя, милая роза, искренней дружбой и любовью! проговорилъ Гейнрихъ.— И ты вс эти четыре года жила въ такомъ уединеніи? Но вдь къ вамъ приходили и Вильгельмъ и Анзельмъ, и Анзельмъ любитъ тебя… Іозефа, отчего ты не можешь любить его!
— Сама не знаю отчего, тихо проговорила она и вся вспыхнула, — онъ очень умный и хорошій человкъ, по мн кажется лучше бы ему никогда не приходить къ намъ. Отецъ мой съ тхъ поръ какъ постоянно говоритъ съ Анзельмомъ не такъ покоенъ какъ прежде, а я… я боюсь его. Только не говори ему этого, я знаю, отцу непріятно бы было лишиться его общества… Добрый Вильгельмъ приходитъ ко мн за утшеніемъ. Послдній разъ онъ разсказывалъ мн о теб — онъ говорилъ, что ты великій поэтъ… ахъ, Гейнрихъ, мн было такъ совстно, что я такъ съ тобой ребячилась, мн страстно хотлось еще разъ увидаться съ тобой, но я не смла надяться на это.
— А понравилось ли теб стихотвореніе, что онъ теб прочелъ?
— Понравилось ли оно мн?.. оно звучитъ у меня въ ушахъ и день и ночь, какъ чудная музыка.— Неужели правда то, что Вильгельмъ говорилъ мн, будто ты писалъ обо мн, сочинивъ ‘Чудную дву’, которая говорила теб такія грустныя, грустныя слова.
— Да, ты говорила ихъ мн во сн, отвчалъ Гейнрихъ: — а вдь говорятъ, что сны означаютъ противуположное тому, что видишь и говорить въ нихъ. А сегодняшній яркій день обратилъ всякое мрачное предчувствіе въ сладкій привтъ жизни… не такъ ли?
— Мн хотлось бы, чтобы ты былъ счастливъ, какъ только человкъ можетъ быть счастливъ. И мн хотлось бы постоянно смотрть на тебя веселыми глазами, а не такъ, какъ твой ангелъ смерти, отвчала она.
— Моя милая, маленькая Вероника! проговорилъ онъ, цалуя ея руку.— Ты смотришь на меня съ удивленіемъ и врно думаешь, что я обмолвился?— Когда нибудь я разскажу теб, что это значитъ. Ты должна знать обо мн ршительно все, по сегодня говори ты, сегодня я могу только слушать тебя и глядть на тебя, сегодня ты окружена какимъ-то сіяніемъ. Не правда ли, Іозефа, ты также счастлива, какъ я?
— Нтъ, гораздо, гораздо счастливе тебя, чистосердечно увряла она, — мать моя была права, говоря, что меня легко осчастливить, меня можетъ радовать какой нибудь солнечный лучъ. И это правда, что я длаюсь печальна при вид самой небольшой тучи. И вдь здсь, Гейнрихъ, не всегда такіе хорошіе дни какъ сегодня — нтъ, я не всегда окружена голубымъ небомъ. Выпадаютъ дни, когда я какъ цвтокъ гнусь отъ нависшихъ надо мною тучъ, и отъ тяжелыхъ думъ…
— Хорошо бы быть съ тобою въ такіе дни, чтобы помочь теб нести твой крестъ! Что же можетъ утшить тебя въ такія минуты? спросилъ Гейнрихъ.
Она съ удивленіемъ взглянула на него.
— Да разв утшеніе можетъ быть въ чемъ нибудь кром молитвы, кром обращенія къ Всевышнему другу? А образъ-то Спасителя, которымъ пренебрегали на земл, а онъ терпливо несъ крестъ свой до конца. Но…
Она вдругъ остановилась и со страхомъ взглянула на Гейнриха.
— Ты вдь не любишь нашей религіи? прибавила она.— Вильгельмъ говорилъ…
— Что я еврей, докончилъ онъ:— это правда! Но успокойся, дитя, я знаю и люблю Спасителя и понимаю, что онъ сдлалъ и чему училъ людей. Ты врно не поставишь мн въ вину, что праотцы мои тысячу лтъ тому назадъ распяли твоего Бога? Христіане до сихъ поръ казнятъ людей, ты знаешь это лучше меня.
— Да, Гейнрихъ, знаю. Я часто съ ужасомъ читала, какъ христіане мучатъ несчастныхъ евреевъ, и теперь я еще горяче прежняго буду молиться, чтобы Господь снялъ проклятіе съ твоего племени, которое давитъ его также тяжело, какъ давитъ домъ моего отца.— Оба мы страдаемъ за чужую вину…
— Да, душа моя… мы оба заклейменные. И потому намъ надо утшать другъ друга. Теперь же мы сидимъ на неб, на неб любви, гд не спрашиваютъ: кто твои родители — евреи или христіане?— Тамъ не угрожаютъ ни золотые всы моего отца, ни кровавая скира твоего — смотри Іозефа, мы на неб! Видишь, бабочки летаютъ вокругъ тебя, принимая тебя за цвтокъ и не боятся даже злаго жида. Предположимъ, что это ангелы хранители, и что ихъ послалъ къ намъ твой другъ и твой отецъ. Ахъ, Іозефа, не изгоняй меня изъ своихъ святыхъ помысловъ.
Она взглянула на него глазами, полными слезъ, и сказала:
— Поврь мн, Гейнрихъ, я очень, очень счастлива, что ты познакомился со много и что я могу такъ доврчиво разсказать теб всю свою жизнь, какъ брату. Я часто желала имть брата, хочешь быть имъ?
Гейнрихъ улыбнулся, ему казалось, что онъ вовсе не годится въ братья молодой двушки, но тмъ не мене онъ очень обрадовался наивной просьб Іозефы.
— Я буду всмъ, чмъ ты хочешь, милая, дорогая сестра! вскричалъ онъ, цалуя ея руки, а она тяжело вздохнула какъ будто съ груди у нея свалилась тяжесть. Имъ обоимъ показалось, что между ними разрушилась стна.
Гейнрихъ, увидавъ стихотворенія Тика, сталъ ихъ читать ей вслухъ, какъ вдругъ послышался лай собаки, что заставило ихъ обоихъ вздрогнуть.
— Должно быть отецъ вернулся домой, сказала Іозефа, — мн надо идти, а ты — идешь со мной?
— Нтъ, не сегодня, когда нибудь въ другой разъ, можетъ быть, даже завтра приду я съ Вильгельмомъ и Анзельмомъ къ твоему отцу — мы давно ужь сговорились. А тебя я хочу видть одну… не такъ ли, Іозефа? Вдь тутъ въ твоей цвточной колыбели никто не сидитъ подл тебя кром меня? А теперь прощай, милая русалка, благодарю тебя за чудный день… помолись за меня и спи спокойно.
Онъ поцаловалъ ея руку и долго смотрлъ, пока она, какъ тнь, не исчезла вдали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Гохская вдьма.

Въ назначенный день три друга отправились въ гости къ палачу. Они нашли его въ саду, занятаго чисткой дорожекъ. Угрюмый обитатель уединеннаго домика обрадовался приходу дорогихъ гостей и радушію поздоровался съ ними.
— Благодарю васъ за наше посщеніе, господа, на мою долю рдко выпадаютъ счастливые дни, когда я могу принимать у себя гостей, сказалъ онъ привтливымъ голосомъ.
Какъ мало онъ походилъ на палача! Анзельмъ былъ правъ, говоря, что топоръ палача къ нему вовсе не присталъ. Хотя въ его высокой стройной фигур и была замтна сила, а въ рзкихъ правильныхъ чертахъ лица виденъ сильный характеръ человка, способнаго на трудное дло, но въ немъ не было и слдовъ черствости и жестокости. Глаза его выражали такую кротость и глубокую скорбь, что тяжело было при мысли, что этотъ почти женственный взоръ принужденъ выдерживать зрлище самой ужасной смерти.
Онъ провелъ своихъ гостей въ нижнюю комнату, гостиную и пріемную. Все здсь было чисто и опрятно, на окнахъ стояли горшки съ цвтами, но стнамъ висли рзныя полочки, уставленныя книгами, а къ одному окну прислоненъ красивый рабочій столикъ съ женскимъ рукодльемъ. Несмотря на удушливо-жаркій день, въ этой комнат, защищенной отъ солнца высокими деревьями сада, чувствовалась пріятная свжесть и прохлада.
При всей милой и уютной обстановк дома, нервному Гейнриху было какъ-то не по себ, онъ вздрагивалъ отъ страха и ему казалось, что въ каждомъ углу стоитъ скира палача, его нервное раздраженіе еще боле усилилось, когда на зовъ хозяина въ комнату вошла сестра его, страшная пвица, уже разъ перепугавшая Гейнриха. Но и она вовсе но была страшна. Высокая и такая же худая, какъ братъ, она ходила сгорбившись, какъ старуха, хотя ей было всего сорокъ лтъ, и въ рзкихъ чертахъ ея лица еще сохранились слды когда-то замчательной красоты.
— Принеси-ка намъ чего нибудь освжиться, сказалъ ей братъ.
Наконецъ пришла Іозефа. Какъ блдная, тихая звзда,.появилась она въ этой полумрачной комнат. Робко поклонилась она Анзельму,— сильно покраснвъ, поздоровалась съ Гейнрихомъ и только Вильгельму отъ души протянула, руку и упрекнула, что онъ такъ долго не былъ у лихъ.
— Да, моей бдной Іозефочк часто бываетъ скучно въ нашей пустынной долин, — какое веселье молодой двушк съ двумя отжившими стариками! сказалъ палачъ, грустно взглянувъ на свое блдное дитя.— Но человкъ — эгоистъ: мы не можемъ обойтись безъ своей розы и радуемся, что она цвтетъ у насъ.
Іозефа съ благодарностью улыбнулась отцу, и улыбка эта блеснула лучомъ солнца изъ-за темныхъ тучъ.
— Можетъ быть, вамъ, господа, пріятне будетъ посидть на открытомъ воздух, въ бору, и выпить тамъ чего нибудь? сказалъ палачъ, когда тетка принесла стаканъ и вино.
Вс обрадовались этому предложенію, вынесли на воздухъ стулья и столъ, который тетка и Іозефа уставили виномъ, хлбомъ и разными другими незатйливыми угощеніями. Лица трехъ отшельниковъ прояснились, они такъ радовались, что могутъ угощать гостей.
Общество устроилось въ уютномъ мстечк, гд смоляной запахъ разносился по воздуху, а развсистыя вершины деревьевъ бросали густую тнь. Вскор начался общій разговоръ и Гейнриху пришлось убдиться, что Анзельмъ нисколько не преувеличивалъ достоинствъ своихъ тайныхъ друзей. Легко можно было замтить, что палачъ получилъ серьезное образованіе и былъ человкъ умный. Гейнрихъ, зная страсть Анзельма къ преніямъ, понялъ, почему онъ сошелся съ такой личностью, какъ палачъ.
Вопросъ о необходимости уничтоженія смертной казни въ то время еще не усплъ проникнуть во всеобщее сознаніе, и только смлые и передовые умы, и-то робко, ршались, ставить его. Анзельмъ принадлежалъ къ числу самыхъ ршительныхъ противниковъ этого ужаснаго наказанія. И сблизился онъ съ палачомъ въ видахъ лучшаго ознакомленія съ фактами, имющими прямое отношеніе къ интересующему его вопросу. Однакожъ онъ вскор привязался къ своему новому знакомому, найдя въ немъ честнаго человка, мученика, исполняющаго свою ужасную обязанность съ какимъ-то наивнымъ благочестіемъ, страдальца, который, служа орудіемъ общества, терплъ оскорбленія и презрніе отъ этого же самаго общества. Потомъ онъ познакомился съ Іозефою, блдной, неповинно-заклейменной красавицей долины! Съ этой поры онъ пересталъ разуврять ея пріемнаго отца, что жестокая его обязанность необходима и нравственна, а самъ онъ мученикъ справедливаго дла. Неизвстно, раздляла ли Іозефа это мнніе своего отца, но всякій разъ, какъ старикъ начиналъ говорить объ этомъ предмет, она съ мольбою поднимала къ нему руки.
Анзельмъ мало-по-малу совершенно свыкся съ одинокими жителями долины, сталъ у нихъ своимъ человкомъ. Онъ полюбилъ Іозефу, и хотя еще не видлъ съ ея стороны взаимности, однакожъ со временемъ надялся пріобрсти ее. Но сегодня онъ почувствовалъ, что почва подъ нимъ колеблется, что самъ онъ въ лиц Гейнриха ввелъ въ ихъ кружокъ опаснаго себ соперника. О тайныхъ свиданіяхъ Гейнриха въ долин онъ еще не зналъ, но инстинктивно чувствовалъ, что молодыхъ людей уже соединяетъ какая-то связь.
Гейнрихъ, какъ бы на зло ему, переступилъ рубиконъ и, несмотря ни на общество, ни на родныхъ, ни на свое собственное отвращеніе, сидлъ за столомъ палача, пилъ съ нимъ вино изъ одной бутылки и бросалъ страстные взоры на его дочь. Вскор разговоръ принялъ политическій оттнокъ, Гейнрихъ былъ здсь въ своей сфер и увлекъ всхъ своими страстными горячими рчами.
Видя, что Гейнрихъ все боле и боле завладваетъ вниманіемъ хозяевъ, Анзельмъ сдлалъ нсколько желчныхъ замчаній, сталъ кусать губы и наконецъ погрузился въ чтеніе газетъ, только что принесенныхъ изъ города.
— А! вскричалъ Анзельмъ, перебивая Гейнриха и обращаясь къ палачу,— интересная для васъ новость: преступникъ, который весною такъ счастливо избжалъ вашей скиры, снова пойманъ. Къ сожалнію, онъ заболлъ. Несчастная развязка его приключеній такъ на него подйствовала, что у него сдлалась нервная горячка, и теперь искуству врача поручено вырвать его изъ рукъ естественной смерти, чтобы не лишить народъ зрлища публичной казни. Вамъ, значитъ, опять будетъ работа, и вы можете снова поточить свою скиру о шею несчастнаго преступника.
Точно сама смерть съ блестящей косой явилась въ общество, такъ на него подйствовали слова Анзельма. Вильгельмъ и Гейнрихъ сердито посмотрли на своего неосторожнаго товарища, изъ груди Іозефы вырвался тяжелый, раздирающій душу вздохъ, она боязливо взглянула на отца, лицо котораго мгновенно покрылось мертвенной блдностью. Но онъ скоро пришелъ въ себя и проговорилъ серьезно и съ достоинствомъ:
— Если правосудію нужна моя рука съ врученнымъ мн оружіемъ, оно найдетъ меня всегда готовымъ исполнить его ршеніе, хотя я, съ своей стороны, отъ всей души желаю несчастному умереть естественной смертью, и возблагодарю Всевышняго, если Онъ по благости своей отниметъ самъ, вмсто меня, жизнь у преступника…
— Онъ этого не сдлаетъ! глухо раздалось въ сторон, гд сидла за рукодліемъ тетка и молча слушала разговоръ.— Онъ этого не сдлаетъ! Господь даетъ время преступникамъ покаяться, а люди мшаютъ ему въ этомъ. Помнишь, то же они сдлали и съ Іономъ.
Бдная старуха обтерла себ лобъ, потомъ тихо, тихо запла, какъ будто во сн:
Блести топоръ! стучи топоръ!
Спорй руби бревно!
Вс со страхомъ взглянули на нее. Гейнрихъ сразу понялъ, почему старую двушку называли страшной ‘Гохской вдьмой’. Спокойствіе, съ которымъ она угощала гостей, вдругъ изчезло, голова ея конвульсивно задрожала, взоры блуждали или боязливо останавливались, будто при вид какого-то страшнаго призрака, вообще все ея лицо, внезапно постарвшее на много лтъ, приняло какое-то мрачное, свирпое выраженіе.
Палачъ всталъ и, посмотрвъ съ глубокимъ сожалніемъ на свою несчастную сестру, пошелъ домой, не извинившись передъ своими молодыми гостями. Іозефа бросилась къ тетк, сла подл нее и, нжно обнявъ ее, тихо и кротко сказала:
— Успокойся, милая тетя, успокойся! Прогони злыя мысли, Господь надъ тобою… а я твое дитя! милая тетя, дорогая, успокойся же!
Ея нжный голосъ, какъ тихій весенній втерокъ, казалось, успокоилъ бурю безумія, поднимавшуюся въ голов несчастной. Изъ впалыхъ глазъ ея закапали крупныя слезы, искаженныя черты лица начали понемногу сглаживаться.
— Да, ты добрая двочка, проговорила она, лаская Іозефу,— ты можешь успокоиться, я не стану думать о прежнемъ… что мн задло, повсятъ ли новаго преступника или отрубятъ ему голову? Если это случилось съ одними, такъ можетъ случиться и съ другими… вдь дло идетъ не объ Тонн, моемъ бдномъ Тонн!… Уже давно ангелы унесли его къ Богу… не такъ ли?
— Такъ, такъ, Господь милосердъ и добръ… и ты, тетя, будь подобре! дай я проведу тебя домой!
По старуха встала сама и безъ ея помощи пошла по направленію къ дому.
Во время этого замшательства, никто не замтилъ, что небо покрылось тучами и налетла гроза, приближеніе которой чувствовалось втеченіи всего дня.
Іозефа со страхомъ стала звать гостей въ домъ, они едва успли собрать со стола остатки завтрака, Втеръ со свистомъ понесъ листья, мохъ и песокъ, а молніи такъ и сверкали одна за другой.
Долина точно вся вздрагивала, лсъ трещалъ отъ ломавшихся и гнувшихся деревьевъ, птицы носились по воздуху съ криками отчаянія.
Общество молодыхъ людей сидло въ гостиной палача и молчало. Въ закрытыя окна проникалъ полусвтъ, а безпрерывная молнія непріятно и рзко освщала комнату.
Тетка, очевидно, очень страдала отъ грозы, въ страшномъ волненіи она переходила отъ одного окна къ другому, шепча какія-то безсвязныя слова. Палачъ ушелъ къ себ въ спальню, куда пошла за нимъ и Іозефа, по вскор возвратилась блдная и съ заплаканными глазами.
— У отца опять страшно разболлась голова, сказала она.— Съ нимъ нердко случаются эти припадки, и онъ можетъ переносить ихъ только при условіи полнйшаго покоя.
— Уговори его употребить мое средство, сказала тетка.— Дня два тому назадъ я вылечила нашего помощника Каспара, отъ страшной зубной боли,— маленькой косточкой отъ дтской ручки, что я нашла на кладбищ, заговорила и смочила росой въ майскую ночь. Возьми ее, и поврь, Зефа…
Іозефа взглянула на старуху съ такимъ гнвомъ, какой только могли выразить ея кроткіе глаза,
— Ты знаешь, тетя, какъ мы съ отцомъ смотримъ на твое колдовство, и потому не должна бы предлагать намъ своихъ лекарствъ, строго проговорила Іозефа.
— Какъ хотите! Вамъ же отъ этого хуже, прошептала тетка.
Она подошла къ окну и со страхомъ стала прислушиваться къ раскатамъ грома,
— Буря несется опять оттуда! сказала она, тяжело вздыхая,— да, да, буря несется изъ могилъ. Сколько бы ни наложили на васъ камней и песку, вы, бдняги, не будете имть покоя, а вдь вы вовсе не хуже тхъ гршниковъ, что покоятся въ хорошихъ могилахъ на кладбищ, подъ мраморными памятниками съ благочестивыми надписями. Бдный Іоннъ! бдный Іоннъ! Горе мн, что я по могу помочь теб, несчастному, и ты лежишь теперь въ бурю безпомощнымъ… въ своей жалкой могил преступниковъ!
Говоря это, она ушла въ темный уголъ комнаты, сла и, закрывъ лицо руками, все продолжала что-то шептать. Іозефа подошла къ гостямъ и тихо проговорила:
— Мн надо опять идти къ отцу: побудьте съ бдной тетей и поговорите съ нею, волненіе ея пройдетъ, если ее разговорить. Вдь теб, шепнула она Гейнриху, мимоходомъ,— врно очень непріятно у насъ въ дом?
— Мн везд хорошо, гд ты! тихо отвчалъ онъ.
Она грустно взглянула, на него и, засвтивъ лампу и поставивъ ее на, столъ, пошла къ отцу. Буря стала, утихать, молніи блестли уже не такъ часто, громъ гремлъ не такъ громко и вскор полилъ крупный, проливной дождь. Идти домой гостямъ, конечно, нечего было и думать: дороги стали непроходимы и потоки катились съ пригорковъ, заливая долину.
Анзельмъ съ безпокойствомъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, необращая вниманія на безсвязныя рчи старухи, волненіе которой утихло вмст съ бурей, смнившись слезами и тихими рыданіями. Вильгельмъ слъ подл старухи, стараясь ее утшить. Добрый юноша постоянно думалъ о томъ, какъ бы доставить Гейнриху сюжеты для его стихотвореній и повстей, и теперь надялся, что разсказы старухи могутъ дать подходящій матеріямъ.
— Какъ было бы хорошо, тетя Анна, сказалъ онъ, нжно взявъ ее за руку,— если бы вы облегчили себ сердце и разсказали намъ о томъ, что причиняетъ вамъ столько страданій. Тутъ насъ трое пріятелей и друзей дома, намъ вы смло можете разсказать исторію своей жизни: время такимъ образомъ пройдетъ скоре, этотъ разсказъ васъ облегчитъ, а мы, конечно, не станемъ болтать о томъ, что вы желаете сохранить втайн.
Тетка съ удивленіемъ посмотрла на него, и проговорила:
— Сохранить втайн… только богатые и знатные могутъ хранить втайн свое несчастій и вину, а у насъ это длается по такъ. Мое несчастіе было выставлено на показъ цлому свту!.. меня удивляетъ, что вы не слыхали о немъ… въ то время уличные мальчишки распвали насмшливыя псни о несчастной двушк, милаго дружка которой повсили… Конечно, съ тхъ поръ прошло уже восемнадцать лтъ, и васъ, можетъ быть, тогда на свт не было. Теперь, можетъ быть, они больше не поютъ объ этомъ, только я одна пою еще свои старыя, скорбныя псни. Ну а вотъ этотъ-то — она указала на Гейнриха — вздумалъ подражать мн… вдь я слышала, что вы недавно читали. Іозеф. Въ сущности, это глупая псня, и обо мн тамъ ровно ничего нтъ. Я и не сержусь на него, онъ ничего не зналъ обо мн. Если бы онъ все зналъ, что случилось со мною и съ моимъ Іонномъ — онъ сочинилъ бы совсмъ другую псню, я знаю псни гораздо боле печальныя.
— И мн хотлось бы тоже сочинять боле хорошія псни, сказалъ Гейнрихъ.— Вильгельмъ правъ: разсказъ облегчитъ вамъ душу. Врно, въ своей жизни вы испытали не одно только дурное: вдь вы были молоды, хороши собою,— были, можетъ быть, счастливы, и вамъ пріятно будетъ вспомнить о минувшихъ хорошихъ дняхъ.
— Можетъ быть, вы правы, сказала старуха, мечтательно улыбаясь,— вдь и несчастныя дти палачей бываютъ и молоды, и хороши собою, и счастливы… этого свтъ по можетъ лишить ихъ, хотя люди употребляютъ вс средства, чтобы длать ихъ несчастными. Молода, хороша и счастлива, говорите вы?… Да, все это было… и я могу припомнить когда это было… Право, я вовсе не такъ помшана, какъ обо мн говорятъ…
Она задумалась, какъ будто собираясь съ мыслями и начала свой разсказъ, боле обращаясь къ себ самой, чмъ къ слушателямъ.
— Какъ хорошо было тамъ, въ старомъ Гох, на Рейн. Мы, конечно, но жили въ самомъ Гох, а въ его окрестностяхъ. Нашъ домъ стоялъ за лсочкомъ, особнякомъ, какъ и здсь и какъ слдуетъ жить семейству палача. Отецъ мой впрочемъ не былъ настоящимъ палачомъ, а только его помощникомъ, обязанность котораго состояла въ томъ, чтобы хоронить казненныхъ, и, въ случа надобности, замнить палача. Мой отецъ былъ довольно богатъ и честолюбивъ: онъ съ нетерпніемъ ждалъ случая казнить кого нибудь, посл чего его могли бы сдлать палачомъ, а потомъ эту должность онъ могъ бы оставить въ наслдство которому нибудь изъ своихъ двухъ сыновей.
‘Братья мои были красивые умные юноши, они легко могли управлять скирой, что, конечно, гораздо почетне, чмъ затягивать веревку вокругъ шеи какого нибудь бдняка. Ха, ха, ха! я разъ видла, какъ отецъ длалъ это!.. я была тогда еще двочкой… мать моя держала меня на рукахъ и я громко хохотала, видя, какъ повшенный корчилъ рожи на верху, на вислиц… Господь строгъ!… онъ тяжело наказалъ двочку за ея злобный смхъ!..
‘Да, что бишь я хотла разсказать… ну да, такъ росла я вмст съ своими братьями… Часто, проходя по деревн, я слышала: ‘Какая хорошенькая! Какъ жаль, что она дочь палача! ‘
‘Меня это мало огорчало: я думала, что на свт должны же быть и палачи и что они вовсе не хуже другихъ людей, зачмъ же презирать ихъ за то, что они несутъ обязанность, необходимую для общества. За свои нападки на палачей люди казались мн глупыми и пошлыми, и я думала, что вовсе не нуждаюсь въ ихъ вниманіи и привязанности.
‘Мой старшій братъ былъ особенно красивый мужчина и смло и весело смотрлъ на міръ своими большими черными глазами. Второй же, Іозефъ, тотъ, съ которымъ вы знакомы, былъ всегда тихъ и задумчивъ, любилъ читать книги и обо всемъ разсуждалъ по-своему. Онъ былъ воздерженъ, очень строгъ къ самому себ и никогда не позволялъ себ ничего незаконнаго или дурного, а другихъ порицалъ за всякій неправильный поступокъ. Эшафоты, вислицы и тюрьмы онъ считалъ такими же необходимыми учрежденіями, какъ и всякія другія общественныя и религіозныя установленія, и хотя самъ былъ характера кроткаго и немстительнаго, такъ что охотно прощалъ обиду, наносимую ему, тмъ не мене строго осуждалъ всякое совершаемое преступленіе. Вслдствіе этого онъ былъ высокаго мннія объ обязанности палача и вполн сочувствовалъ отцу, стремившемуся къ повышенію и къ передач меча правосудія, какъ онъ говорилъ, въ наслдственное владніе нашему роду.
‘Я была веселаго характера, по изъ родныхъ боле всхъ любила брата Іозефа, охотно слушала его и училась у него, такъ какъ онъ много зналъ и о многомъ думалъ. Все-таки я любила его меньше, чмъ кого-то, кто мн былъ не братомъ и кого я съ лтами начинала любить все боле и боле. Въ нашемъ уединенномъ жилищ у насъ не было друзей. Дти порядочныхъ родителей, разумется, не хотли играть съ нами, бгали отъ насъ, и въ школ, гд мы учились, никто не хотлъ сидть подл насъ.
‘Только одинъ мальчикъ въ школ не обращалъ вниманія, зовутъ ли насъ палачами или нтъ,— это былъ Іоннъ, и посл брата моего онъ былъ самый красивый изъ всхъ ребятъ и такой же веселый и крпкій, какъ и мы. Отецъ у него былъ богатый фабрикантъ и хотлъ, чтобы сипъ его далеко пошелъ.
‘Іоннъ, какъ я уже говорила, не обращалъ вниманія на мнніе свта и, еще мальчикомъ, проявлялъ замчательную твердость характера. Онъ всегда принималъ мою сторону, и бда была тмъ, кто ршался обижать меня. Онъ приходилъ и къ намъ въ одинокій домъ, и тогда-то мы бывало бгали и играли до упаду.
‘Мн нельзя вспомнить о своемъ дтств, не вспомнивъ при этомъ о Іонн… и теперь еще лишь всходитъ солнышко, какъ я припоминаю, какъ Іоннъ прибжитъ къ намъ, возьметъ меня за руку и скажетъ: ‘Анюта, рада ты моему приходу?’
‘Такъ прошло много лтъ… теперь мн кажется, что прошла цлая вчность. Потомъ Іоннъ ухалъ въ другой городъ для окончанія своего образованія. Братья мои тоже были отданы въ высшія заведенія: у отца было хорошее состояніе, и онъ могъ, безъ особаго для себя ущерба, прилично содержать ихъ во время курса ученія, онъ желалъ, чтобы они учились всему, чему учатъ дтей знатныхъ родителей.
‘Мн, двушк, конечно, не для чего было учиться больше, чмъ училась моя мать, то-есть — стряпать, шить, прясть и т. п. Въ семейств у насъ уже поговаривали о моемъ замужеств, и предполагаемый бракъ считался очень выгоднымъ. За меня сватался сынъ палача изъ такого дома, гд должность эта передавалась по наслдству въ продолженіи боле-чмъ ста лтъ, и хотя предполагаемый женихъ мой былъ очень молодъ, но уже имлъ случай казнить нсколькихъ убійцъ и разбойниковъ.
‘Я же чувствовала непреодолимое отвращеніе къ этому молодому человку, съ холодными глазами, по которымъ было видно, что онъ безъ сожалнія могъ проливать кровь своихъ братій. Я почувствовала въ первый разъ ужасъ при мысли объ обязанности отца, когда, разъ вечеромъ молодой человкъ сидлъ у насъ и говорилъ о совершенныхъ имъ казняхъ съ такимъ же хладнокровіемъ, съ какимъ говорилъ бы мясникъ объ убитой имъ скотин.
‘Я никогда по вышла бы за него замужъ, если бы даже Іоннъ и не возвратился скоро. Никогда въ жизни не забуду я того вечера, когда я пошла въ лсъ къ своему любимому мсту, и вдругъ передо мною очутился Іоннъ, еще красиве, чмъ былъ прежде, и по-старому взялъ меня за руку и проговорилъ: ‘Анюта, ты рада моему приходу?’
‘Была ли я рада!… Какъ безъ него долго тянулось время, какъ скучно было вчно сидть одной и не смть показаться въ люди! Молодость брала свое: мн хотлось веселиться, и не разъ начинала я танцовать одна въ лсу. И зеркало и Іоннъ говорили мн, что нтъ у насъ двушки красиве меня.
‘Іоннъ сталъ ходить къ намъ каждый вечеръ, и когда разъ онъ обнялъ меня и цлуя сказалъ: ‘Я люблю тебя, Анюта, больше всего въ мір люблю!’ мн показалось, что все вокругъ меня завертлось и что я важне всякой королевы.
‘Мы были очень счастливы!.. Іоннъ былъ горячій, честный юноша, а я такая же двушка! Счастіе свое, однакожъ, намъ пришлось скрывать, потому что отецъ все твердилъ о прежнемъ жених, который не переставалъ ходить къ намъ и кидалъ на меня страстные взгляды, хотя я обращалась съ нимъ вовсе недружелюбно. Сказать, что я обручена съ другимъ я не могла, потому что Іоинъ завислъ отъ отца и, къ несчастію, зналъ лучше всхъ, что отецъ его никогда не позволитъ ему жениться на дочери палача.
‘Душа его вовсе не лежала къ занятіямъ его отца, онъ чувствовалъ склонность къ боле свободной жизни. Ему хотлось взять мсто лсничаго въ какомъ нибудь имніи на Рейн. Но отецъ и слышать не хотлъ, поэтому, между отцомъ и сыномъ происходили частыя ссоры. Такимъ образомъ наше положеніе было весьма неопредленное, а препятствія еще сильне разжигали нашу любовь.
‘Но со свтомъ бороться трудно. И насъ съ Іонномъ разлучили, ужь право не знаю даже, какъ это случилось… Я припоминаю, точно во сн, что разъ вечеромъ я узнала, будто паши отцы сильно поссорились. Отецъ Іонна узналъ о любви сына и сталъ упрекать моего отца его положеніемъ. ‘Неужели ваша дочь, говорилъ онъ, — сметъ надяться, что она когда нибудь станетъ женою моего сына? Ему предстоитъ иная дорога, ужь никакъ не около вислицы.’
‘Мой отецъ, конечно, по смолчалъ, и они разругались. Мн отецъ объявилъ, что выгонитъ меня изъ дому, если я буду продолжать знакомство съ ‘лавочниками.’
‘Какъ бы въ отвтъ на угрозу отца, въ тотъ же день, въ извстный часъ я отправилась въ условное мсто. И три вечера къ ряду ходила туда, но не могла дождаться Іонна. Въ моей душ поднялось не столько чувство сомннія, сколько гордость. Я поршила, что если я ждала его три дня, такъ пусть же онъ подождетъ подольше, пока дочь палача придетъ къ нему.
‘И я заперлась къ себ въ комнату, и когда наступалъ условный часъ нашихъ свиданій съ Іонномъ, садилась въ самый темный уголокъ, закрывала лицо руками, чтобы не видать свта, который манилъ меня, и не слышать голосовъ, звавшихъ меня въ лсъ, къ милому.
‘А онъ приходилъ и ждалъ, какъ узнала я потомъ, спустя много лтъ, когда все уже было кончено. Онъ ждалъ меня, какъ прежде я ждала его. Онъ не приходилъ т три дня потому, что былъ боленъ, и не могъ найти никого, черезъ кого бы могъ сообщить мн о своей болзни. Я же, упрямая, все это время сидла столбнякомъ и ничего слышать не хотла, не слышала даже, какъ разъ Іоннъ пришелъ къ намъ и просилъ позволенія видться со мной, какъ отецъ указалъ ему на дверь и травилъ собаками, потому что тотъ по хотлъ уходить. Я слышала лай собакъ, а милаго голоса не слыхала. О Господи! какъ можетъ свтъ разлучить два любящія сердца.
‘Вскор стало извстно, что Іоннъ разсорился съ своимъ отцомъ и что отецъ совсмъ отказался отъ него. Іоннъ ухалъ куда-то, но никто не зналъ, куда именно. Въ то же время про него стали говорить много дурного, будто онъ шлялся все по трактирамъ, сильно пилъ и игралъ. Все это разсказывала мн мать и прибавляла, что мн надо благодарить Бога за то, что онъ избавилъ меня отъ такого негодяя. Но я приходила въ отчаяніе и обвиняла себя… что я своимъ упрямствомъ вовлекла его въ такую жизнь!
‘Я стала попрежнему ходитъ подъ нашъ любимый букъ и, приложивъ свою упрямую голову къ жесткому стволу, горько плакала и призывала своего Тонна, общая ему ждать хоть сотню лтъ.
‘Во мсяцы и года проходили, а Іоннъ по возвращался. Лучшіе года моей молодости прошли въ слезахъ и гор, и когда я похоронила свою мать, то стала еще несчастне. Отецъ, между тмъ, достигъ своей цли и казнилъ одного убійцу, присужденнаго къ смерти, посл чего и былъ сдланъ палачомъ.
‘Какъ хороню я помню тотъ день, когда мой отецъ, въ сопровожденіи всхъ своихъ товарищей но ремеслу, между которыми былъ я ненавистный мой женихъ, принесъ въ домъ скиру. Она была съ различными церемоніями повшена въ шкапъ, и подъ нею написано имя перваго человка, ею казненнаго. Вмст съ скирою, мн казалось, въ нашъ домъ вошло несчастіе и на вки вытснило изъ него надежду.
‘Отцу не принесла счастья кровь, имъ проливаемая. Онъ началъ хворать и передалъ скиру моему старшему брату, — вдь по обычаю она передается по наслдству.
‘У брата тоже была причина чувствовать себя несчастнымъ отъ такого наслдства. Онъ любилъ двушку, разсчитывалъ на ея взаимность, могъ жениться на ней, потому что она была изъ нашихъ, но когда посватался, то получилъ въ отвтъ, что она чувствуетъ непреодолимое отвращеніе отъ пролитія человческой крови. Но мн казалось и тогда, что это былъ только предлогъ, а много лтъ спустя я узнала, что она любила другого, а не брата Курта. Но Куртъ былъ сильно влюбленъ и, какъ вс влюбленные, слпъ, онъ умолилъ бднаго, добраго Іозефа вступить за него въ должность палача, убдивъ его, что только этимъ средствомъ онъ можетъ получить любовь любимой двушки.
‘Куртъ досталъ мсто въ таможн, на берегу Рейна и женился на матери нашей Зефы. Вскор Куртъ умеръ, а вдова его перехала въ Кельнъ, гд и умерла, когда Зеф было всего четырнадцать лтъ.
‘Врата Іозефа перевели въ Дюссельдорфъ, куда и я перехала, съ нимъ. Онъ сказалъ, что никогда не женится, потому что не хочетъ передавать своимъ дтямъ въ наслдство должности палача. Вскор оказалось, что и самъ онъ вовсе не годился для этой должности и что мягкое его сердце возставало противъ ужаснаго ремесла. Онъ изучилъ Строеніе человческаго тла, такъ что зналъ его до малйшей жилки, и самъ говорилъ, что жертвы его теперь ужъ вовсе но страдаютъ. Самъ же онъ страдалъ глубоко. Посл каждой казни онъ бывалъ боленъ при смерти… Не мене страдалъ онъ и отъ того, что не имлъ возможности говорить съ людьми, съ которыми по своему образованію онъ могъ бы вести знакомство. Но онъ никогда не жаловался, вря, что на свт всегда должны бытъ жертвы и что палачъ одна изъ такихъ жертвъ.
‘Мое желаніе жить и умереть у него въ дом онъ считалъ для себя большимъ счастіемъ, но я ему принесла одно только горе… Первые годы нашей жизни въ этомъ одиночеств были не особенно грустны, и мы въ это время очень привязались другъ къ другу. Онъ сказалъ мн, что любилъ мать Зефы, но что увренность Курта въ ея взаимности лишила его смлости даже смотрть на, нее, посл чего ему оставалось только принести себя въ жертву ради счастія брата.
‘Я знала, что эта жертва и для нея была не мене тягостна, она уничтожила и ея счастіе. Мать Зефы любила Іозефа, а не Курта, но такъ какъ онъ никогда не говорилъ съ нею, то и она ничмъ не могла выказать ему свою привязанность, а услыхавъ, что онъ приняла, обязанность палача, и совершенно отказалась отъ своей любви къ нему. Ей и въ голову не приходило, что это была жертва непонятой любви, она, напротивъ того, видла въ этомъ поступк равнодушіе къ себ, и вышла замужъ за Курта… Ха, ха, ха! Какъ глупо идетъ все на свт!
‘Разъ братъ пришелъ изъ города блдный и разстроенный и разсказалъ мн, что пойманы три вора, или, лучше сказать, три разбойника. Они захвачены въ дом одного французскаго офицера, — въ то время нашъ городъ былъ во власти французовъ.
‘— Процессъ долго длиться не будетъ, прибавилъ братъ,— французы не любятъ откладывать въ долгій ящикъ, въ особенности когда преступники нмцы, о помилованіи же нечего и думать’.
Я вздрогнула отъ страха, еще не подозрвая, что мн готовится.— ‘Бдный братъ, сказала, я, — значитъ и теб будетъ дло.— Мн врядъ-ли, отвчалъ онъ,— этихъ людей врно не приговорятъ къ эшафоту, а къ вислиц, а вислицу-то я могу предоставить моему помощнику. Но все-таки это дло касается насъ ближе, чмъ другихъ.— И при этомъ онъ посмотрлъ на меня такъ, что я задрожала.
‘— Лучше, продолжалъ онъ, если я самъ скажу теб, Анна, то, что ты все-таки должна же узнать когда нибудь… Будь тверда… въ числ разбойниковъ… находится другъ нашего дтства, Іоннъ изъ Гоха!’
‘Съ тхъ поръ солнце перестало для меня свтить… я помню только, что пробралась въ острогъ къ Іонну и что онъ мн сказалъ: Анна, острогъ ты превратила для меня въ небеса.— Я. ходила къ нему въ сопровожденіи молодого священника, приготовлявшаго его къ смерти. Да, этотъ почтенный человкъ умлъ утшать: для насъ съ Іонномъ онъ былъ истиннымъ братомъ. Въ его присутствіи мы могли говорить свободно: онъ не порицалъ нашей любви, а напротивъ благословлялъ ее.
‘Конечно, мы поспшили выяснить причины, отдалившія насъ другъ отъ друга..Тонну сказали, будто я выхожу замужъ, и такъ какъ онъ напрасно ждалъ меня много дней у нашего дерева и не видалъ меня нигд, то жизнь такъ опротивла ему, что онъ сталъ заливать свое горе виномъ, разошелся съ отцомъ и ухалъ во Францію — въ страну свободы! Онъ вступилъ тамъ въ военную службу и, съ своимъ полкомъ, пришелъ въ Германію.
‘Случилось. что разъ онъ попалъ въ дурное общество незнакомыхъ ему людей, они подпоили его въ харчевн и уговорили отправиться вмст съ ними, чтобы прибить офицера, которому Іоннъ былъ радъ отомстить за. все, что вынесъ отъ него. Съ помощію Іонна эти мошенники вошли въ квартиру офицера, и тутъ несчастный увидлъ, за какимъ дломъ пришли эти новые его знакомцы, оказавшіеся разбойниками, грабившими и убивавшими въ окрестностяхъ нашего города.
— ‘Поврь мн Анна, говорилъ онъ мн:— я много проигрывалъ и пропивалъ денегъ, но никогда въ жизни не укралъ ни полушки. Посуди же, что я почувствовалъ, когда увидлъ, что сталъ помощникомъ воровъ. Я пришелъ въ ярость, схватился за саблю и сталъ звать на помощь. Во время сумятицы одинъ изъ домашней прислуги былъ убитъ, но убитъ по мною, — клянусь теб въ этомъ. Настоящій убійца бжалъ и, во время моего обморока, вложилъ мн въ руку окровавленный ножъ, онъ также обмнялъ свой плащъ на мой. Очнувшись, я увидлъ себя связаннымъ и въ цпяхъ — и едва могъ припомнить, что случилось со мною до обморока. Ахъ Анна! я, можетъ быть, заслужилъ это наказаніе, потому что велъ себя дурно, но все-таки я не воръ, не разбойникъ’.
‘То же самое бдный Іоннъ показалъ и передъ судьями. Но несмотря на очевидную искренность его словъ, улики противъ него были такъ несомннны, что даже показанія двухъ другихъ преступниковъ, что онъ вовсе не принадлежалъ къ ихъ шайк и былъ вовлеченъ въ домъ офицера хитростью, — ни къ чему не повели: оба эти преступника во время совершенія преступленія были не въ комнат, а караулили на двор, слдовательно не могли видть главнаго преступленія,— убійства, которое приписывалось Іонну. Трое главныхъ виновныхъ, въ томъ числ и Іоннъ, были приговорены къ вислиц.
‘Кром меня и добраго каплана Гемерлинга, никто не врилъ въ невинность Іонна. Даже мой братъ считалъ его виновнымъ и зорко слдилъ за мною и днемъ и ночью, чтобы я не пыталась устроить побгъ Іонна, о которомъ я постоянно думала. Наконецъ, я стала твердо врить, что Господь сдлаетъ какое нибудь чудо и не допуститъ погибнуть невинному.
‘Но проходили дни и недли, а чудо не совершалось. Полгода высидли несчастные въ острог, и тогда около нашего дома, въ долин стали строить вислицу. Тамъ, гд пли птицы, гд порхали бабочки, гд цвли цвты, Іоннъ долженъ былъ умереть такой страшной смертью.
‘Родители Іонна умерли, братьевъ и сестеръ у него не было, знакомые и друзья вс отвернулись отъ вора и убійцы, и осталась у него только я одна. И какъ я его любила!… Какъ онъ меня любилъ!… Въ день передъ казнью-я была у него въ послдній разъ. Оба мы съ нимъ встали на колни передъ добрымъ священникомъ, и тотъ на вки благословилъ нашъ союзъ. Тутъ я въ послдній разъ обняла и поцловала своего милаго Іонна, который на прощанье сказалъ мн: — у меня есть еще просьба къ теб, Анна! Ты двушка не слабодушная, доведи же свое дло до конца и будь при моей казни, чтобы передъ смертью, взглянувъ на тебя, я могъ легче умереть.
‘Я дала общанье, но, конечно, и не давая его, я сдлала бы то же самое. Ночь передъ казнью была для меня тяжелой ночью, и когда я съ восходомъ солнца вышла на крыльцо, то услыхала въ Дюссельдорф колокольный звонъ: причащали преступниковъ. Я подняла руки къ небу, и принесла мольбу къ Богу, чтобы онъ подкрпилъ меня и я могла бы перенести страшное зрлище.
‘Въ этотъ день весь Дюссельдорфъ былъ на ногахъ. И старый и малый всталъ спозаранку, чтобы посмотрть на печальное шествіе.
‘Какъ хорошъ былъ тогда день! Точно весна праздновала свое возрожденіе! Да, Іонну пришлось, по выход изъ острога, еще разъ увидать ликующую природу. Я нарвала полевыхъ цвтовъ и послала ихъ своему несчастному милому.
‘Вратъ, съ своими помощниками, которые должны были исполнить казнь подъ его надзоромъ, вышли изъ дому, одтые въ форменный костюмъ палача. Вратъ подошелъ ко мн и протянулъ руку,— я въ первый разъ въ жизни со страхомъ отступила и не взяла руки брата, и если бы казнь Іонна совершилась этой рукой, я никогда въ жизни по дотронулась бы боле до нея. Бдный Іозефъ съ грустью посмотрлъ на меня, а я отвернулась, не желая видть, какъ онъ станетъ подниматься на роковой помостъ.
‘Когда наступилъ ужасный часъ, я пошла домой, тщательно одлась и потомъ отправилась на мсто казни.
‘Тамъ-то увидала я ужасную вислицу!.. Два столба, и между ними длинная перекладина… на ней висли петли… лстницы стояли уже на-готов…
‘Въ глазахъ у меня потемнло… я, шатаясь, схватилась за первый столбъ и закрыла лицо руками. Такъ просидла, я долго, не замчая, что площадка наполнялась народомъ. И точно забыла обо всемъ на свт и молилась, молилась до тхъ поръ, пока въ моихъ ушахъ не раздался унылый звонъ колокола, провожавшій преступниковъ къ смерти!
‘Въ эту минуту вокругъ меня было такъ тихо, что можно было услышать біеніе моего сердца.— Тутъ чей-то голосъ проговорилъ: теперь ихъ вывели изъ острога и посадили на печальную колесницу’.
‘Посл этого минуты тянулись долго, долго, и когда я открыла лицо, я увидла, что по полю тянется черная масса народа, а впереди ея, точно кровавыя пятна ярко выдавались платья палачей. Штыки и тесаки солдатъ блестли, поздъ подвигался медленно, точно похоронное шествіе.
‘Господи помилуй! шептала я, чувствуя, что несчастные съ каждымъ шагомъ приближаются къ смерти. Жандармы стали отгонять народъ на извстное разстояніе отъ вислицы, одинъ изъ нихъ крикнулъ и мн грубымъ голосомъ, чтобы я ушла, но я точно окаменла и не могла сдвинуться съ мста. ‘Оставь меня тутъ, съ мольбой обратилась я къ нему:— я невста бднаго Іонна, и мн хотлось бы проститься съ нимъ’.
‘— Ну пожалуй!’ отвчалъ онъ, и мн показалось, будто онъ толкнулъ меня ногою.
‘Народъ разступился, чтобы пропустить осужденныхъ. Они шли одинъ за другимъ, Іоннъ въ середин. Я слышала, какъ въ народ пошелъ говоръ: ‘какой красивый мужчина!.. какъ жаль его!’ И точно, въ сравненіи съ двумя его товарищами по несчастію, имвшими самую непредставительную наружность, онъ казался особенно привлекательнымъ. Добрый священникъ шелъ подл него съ крестомъ въ рук.
‘Судья, палачи, бдные преступники, въ торжественномъ порядк, встали вокругъ вислицы, второй кругъ составили солдаты, а за ними помстился народъ. Мальчики взобрались на деревья… Все это такъ живо у меня передъ глазами, какъ будто было вчера. Я тоже поднялась съ моего мста и увидла Іонна съ моимъ букетомъ въ рукахъ. Замтивъ меня, онъ закрылъ имъ свое блдное лицо, потомъ долго, долго смотрлъ на меня, а я кивнула ему головою, и, врно, намъ обоимъ въ это время припоминалось любимое деревцо въ Гох.
‘Приговоръ былъ снова прочитанъ, въ острастку народу тла воровъ оставлялись на выставк, на вислиц, впродолженіи трехъ дней и трехъ ночей. Судья переломилъ палки и колоколъ снова уныло загудлъ свой похоронный напвъ!
‘Священникъ Гемерлингъ вышелъ впередъ и прочелъ молитву стоявшимъ на колняхъ тремъ преступникамъ… Я тоже упала на колни и рыдала. Потомъ священникъ далъ Тонну цловать крестъ, и онъ первый, твердымъ шагомъ, взошелъ на лстницу, за нимъ палачъ и тутъ… ха, ха, ха!.. тутъ совершилось что-то ужасное!.. это ужасное прожгло мн мозгъ., и жжетъ до сихъ поръ… Не знаю, что я кричала и какъ кричала, помню только, что кто-то сказалъ: ‘уведите эту помшанную,’ ко мн подошли какіе-то люди, я ихъ оттолкнула и бросилась въ лсъ, прибжала домой и упала безъ чувствъ у себя въ комнат.
‘Я уже пришла въ себя, когда ко мн вошелъ братъ, сильно обо мн безпокоившійся. Онъ пришелъ прямо съ казни и не усплъ еще снять своего краснаго плаща палача. Увидавъ его, я замахала руками и закричала: пошелъ прочь! прочь! Онъ поспшилъ переодться и, возвратясь, всталъ подл меня на колни, взялъ меня за руки и грустно, съ любовію, посмотрлъ на меня.
‘— Милая Анна, сказалъ онъ, — я не виноватъ, что все кончилось такъ печально… я говорилъ въ острог съ Іонномъ, и мы разстались мирно. Если правда, что онъ невиненъ, и это когда нибудь окажется — а раньше я никакъ не могу поврить этому,— то я сложу съ себя свою обязанность. Во всякомъ случа, онъ предстанетъ передъ Богомъ чистымъ. Анна! взгляни на меня и будь снова добра ко мн.
‘Я не могла, выдержать доле, упала къ нему на шею и выплакалась у него на груди.’
Тутъ разсказчица остановилась, она тяжело дышала. Іозефа тихо вошла въ комнату, сла подл тетки и обняла ее… Три пріятеля сидли, глубоко потрясенные.— Анзельмъ вскочилъ съ своего мста и вн себя вскричалъ:
— Бдная женщина, бдная! если бы я могъ повести тебя такой, какъ ты сидишь теперь здсь, передъ судилище, чтобы ты разсказала тамъ свое горе, или поставить тебя передъ королевскимъ престоломъ!.. Неужели такія дла, совершающіяся во имя правосудія, не ужасне войны, гд врагъ идетъ противъ врага, борясь за свою жизнь?.. не хуже убійства, совершеннаго въ пылу страсти? или воровства, къ которому человкъ иногда прибгаетъ изъ крайней нужды?
— Вы правы, сударь! проговорила несчастная женщина, взглянувъ на него.— Въ ту ужасную минуту, когда у позорнаго столба, въ моихъ глазахъ, такъ жестоко погубили моего хорошаго Іонна, въ душ у меня родилась такая злоба и такая ненависть къ насилію людей, что она громко взывала:— это преступленіе, которое совершаютъ во имя правосудія, человкъ не сметъ поступать такъ съ своимъ ближнимъ, если бы даже это бы.п’ закоренлый злодй… не становится ли тогда онъ самъ съ нимъ на одну доску…
‘Да, въ голов у меня прошло много мыслей, въ тотъ день, когда я лежала у себя въ комнат, на постели, куда братъ снесъ меня на рукахъ, какъ ребенка. Я вспомнила тогда, какъ однажды Іоннъ горевалъ, что у него не будетъ хорошей могилы, что онъ не желалъ бы лежать на общемъ кладбищ, гд стоятъ памятники и кресты съ надписями, но ему хотлось бы лечь на вчное отдохновеніе гд нибудь подъ деревомъ, куда, бы я могла ходить, приносить внокъ и гд могла бы за него молиться.
‘У тебя будетъ честная могила, Іоннъ! воскликнула я, вскочивъ,— живого я принуждена была уступить его вамъ, скверные люди! Но мертваго я возьму его себ… вы больше не станете оскорблять его словами и презрніемъ. Я читала объ одной царской дочери, что она вынесла ночью изъ тюрьмы своего возлюбленнаго на своихъ плечахъ для того, чтобы но снгу не было видно его слдовъ. Разв у меня не хватитъ силы? Разв въ школ насъ съ братьями не называли Нибелунгами?.. Разв не снесу я до могилы своего умершаго милаго?
‘Планъ мой скоро былъ составленъ… Я притворилась спокойной и здоровой, показала видъ, что у меня явился апетитъ, принесла къ себ въ комнату пость и легла рано спать. Я все обдумала втеченіи дня, и въ полночь, когда въ дом и въ долин стихло, я встала съ постели, тихо пробралась въ сарай, достала оттуда все, что мн было нужно и пошла въ лсъ. Тамъ стоялъ высокій красивый букъ, вокругъ него росли ландыши въ мягкомъ и зеленомъ мху, а въ втвяхъ гнздился соловей.
‘Вотъ гд будетъ твоя могила, Іоннъ!’ думала я.
‘Ночь была жаркая, не темная и по свтлая… мсяцъ застилался облаками, вдали блестла молнія и слышались далекіе раскаты грома. Я рыла и рыла съ лихорадочной поспшностью, и никто не мшалъ мн, только птицы со страхомъ вылетали изъ своихъ гнздъ и съ удивленіемъ смотрли на меня, а съ вислицы каркали вороны, прилетвшія за добычей. Потъ каплями падалъ у меня съ лица, но я, пеобращая вниманія на усталость, продолжала рыть, пока не вырыла глубокой и широкой могилы. Мсяцъ выглянулъ изъ-за тучь, какъ будто радуясь моей работ.
‘Я наполнила могилу чуть не до половины листьями и ельникомъ, приготовленными мною еще днемъ, закрыла все это полотномъ, которое сама соткала въ дни своей юности. Да, я приготовила славную постельку, только моему милому не пришлось покоиться на ней…
Она снова остановилась, тяжело вздыхая, а слезы такъ и лились у нее изъ глазъ. Іозефа, рыдая, положила голову къ ней на колни.
— Полно, Іозефа!.. не плачъ!.. лаская ее, сказала Анна.— Вдь ужь это давно, давно прошло, и хотя люди завалили моего Іонна пескомъ и камнями, а все-таки на могил у него росту т цвты… Полно, дай мн досказать, какъ не удалось ма положить милаго въ могилу, которую я ему приготовила.
‘Самое тяжелое было еще впереди.— Я съ трудомъ дотащилась до мста казни, такъ какъ была страшно утомлена. Гроза все еще гремла вдали, и въ то время, какъ я взглянула на вислицу, молнія блеснула и освтила бдныхъ преступниковъ. При ея свт ихъ лица показались мн страшными. Воропы закаркали, я тоже закричала отъ ужаса и упала на колни.
‘Во мн явилось сомнніе, хорошее ли то дло, за которое я принимаюсь, но это сомнніе я прогнала, какъ злое навожденіе. Разв бдный мой Іоннъ былъ по невинно казненъ?.. Почему же мн нельзя взять его тло, которое принадлежитъ мн по праву, и, окутавъ въ саванъ, не положить его въ могилу?.. Я усердно помолилась, приставила къ вислиц лстницу, оставленную здсь съ утра, и твердымъ шагомъ поднялась на нее.— Іоннъ вислъ въ середин между двумя грабителями, несмотря на полумракъ я узнала его лицо и его фигуру… въ судорожно сжатой рук онъ держалъ мой букетъ. Я прижала голову къ его груди, потомъ обвила веревкой его тло и, срзавъ острымъ можемъ петлю, осторожно спустила его на землю… Все это я сдлала, не оглядываясь, рука у меня не дрогнула я все удалось такъ, какъ я предполагала и обдумала… Но когда я стала спускаться съ лстницы, мн показалось, что рука одного изъ повшанныхъ протянулась ко мн я схватила меня за волосы… Я задрожала такъ сильно, что едва могла найти ступени, но все-таки я счастливо спустилась на землю и нашла своего милаго.
‘Онъ не могъ нжно обвить мою шею своими руками… и я качалась отъ тяжести его тла… Кром того мн казалось, что оба повшанные тянутся за мною руками, чтобы не пустить меня, а вороны кричатъ: грабежъ! грабежъ!.. онъ нашъ! онъ нашъ! Да! я слишкомъ понадялась на себя… Я вдругъ упала… и точно въ забытьи слышала еще крики воронъ, шумъ лса, далекіе раскаты грома… а потомъ совсмъ забылась…
‘До сихъ поръ памятно мн чувство, съ которымъ я очнулась посл обморока. Мн казалось, что я лежу погребенная вмст съ Іонномъ, что надъ нашей могилой втеченіи многихъ лтъ проносились и весна, и лто, и осень, и зима, и что меня вдругъ пробудилъ какой-то трубный звукъ. Я осмотрлась кругомъ и увидла надъ собою пурпуровое небо. Всходило солнце. Голова Іонна лежала у меня на груди, и я говорила ему: проснись же! проспись!
‘Но Іоннъ не шевелился, я взглянула на его безобразно искаженное лицо, и все припомнила и поняла. Звукъ, пробудившій меня, былъ колокольный звонъ, несшійся изъ Дюссельдорфа и призывавшій людей къ ихъ дневнымъ занятіямъ. Къ чему пробудилъ онъ меня? Я поняла, что еще живу и въ рукахъ у меня тло Іонна.
‘Тло было такое холодное, что отъ его прикосновенія холодъ проникалъ мн до самого сердца, а остывшая кровь, которая струилась у меня изъ головы, вроятно, ушибленной во время паденія, липла у меня на ше. Я смотрла на Іонна и спрашивала себя, неужели это искаженное ужасной смертью лицо — его лицо. Нтъ, по можетъ быть, и мн захотлось бросить это отвратительное тло.
‘Вдругъ я услышала неподалеку отъ себя громкіе голоса и грубый смхъ. Изъ-за кустовъ вышли два солдата. ‘Какая славная парочка,’ сказалъ одинъ изъ нихъ. ‘Ахъ ты душенька! продолжалъ другой, наклонившись ко мн съ дерзкой гримасой.— Да вдь это дочь гохскаго палача, и я пари держу, что въ объятіяхъ у нея ея милый, мошенникъ, котораго повсили вчера… вотъ это можно сказать, что любовь! Неужели ты, двица, мало голубила его въ острог, что теперь стащила еще съ вислицы?
‘Затмъ они оба, одинъ за другимъ, наговорили мн много дерзкихъ словъ, которыя я не хочу повторять, хотя они твердо засли у меня въ памяти. Оскорбленная ихъ безжалостными шутками, я громко вскрикнула и, поднявъ руки, проговорила: сжальтесь, ради Бога! своего возлюбленнаго, невинно казненнаго, я хотла только положить въ честную могилу, — сжальтесь, по смйтесь надо мною и помогите мн похоронить Іонна въ лсу, гд я все уже приготовила.
— Ты врно съ ума сошла? отвчалъ одинъ изъ нихъ,— да насъ самихъ Богъ знаетъ куда, упрячутъ, если узнаютъ, что мы теб помогали въ такомъ дл. Опомнись, встань и стряхни съ себя грязь, пока полиція не открыла тебя. Посмотри, нотъ идутъ жандармы, вроятно, затмъ, чтобы посмотрть на повшенныхъ. Бдняжечка! не надйся, что они оставятъ теб твоего возлюбленнаго.
‘И точно, вскор пришли жандармы и вокругъ меня собрался н.родъ, меня засыпали вопросами, бранью и насмшками. Я была чуть жива отъ страха, и въ голов у меня все перепуталось. Но когда ко мн подошли, чтобы взять покойника, у меня снова явилась сила, страхъ изчезъ, я крпко уцпилась за своего дорогого мертвеца и только вмст съ жизнью хотла уступить его!.. Но мн пришлось уступить передъ силою!.. Тло отъ меня отпили, и я увидала, какъ его поволокли, вроятно, съ тмъ, чтобы снова, повсить. У меня потемнло въ глазахъ, изъ лсу, какъ ангелъ спаситель, вышелъ братъ и принялъ меня въ свои объятія.
Нсколько недль я пролежала въ нервной горячк. Въ это время Іонна, вмст съ другими преступниками, зарыли подъ вислицей. Могила его заросла кустами и деревьями, такъ что теперь невозможно ее найти.
‘Братъ заплатилъ большую сумму, чтобы меня признали помшанной и избавили отъ наказанія, такъ какъ тотчасъ же стало извстно, что это я сняла повшаннаго.
‘Народъ до сихъ поръ думаетъ, что я помшана. Но вы можете уврить всхъ, что это неправда. Вы слышали, какъ ясно я помню все, что происходило въ то время. Конечно, бываютъ минуты, когда, я забываю обо всхъ этихъ ужасахъ, но при всякомъ малйшемъ шорох страшная картина встаетъ передо мною такъ ясно и отчетливо, точно освщенная пламенемъ, и тогда мн непремнно надо высказаться… и я невольно пою псни о своемъ гор… И съ тхъ поръ, какъ я стояла такъ близко, лицомъ къ лицу со смертью, мн кажется, что вс могилы передо мною открыты. Изъ нихъ-то я и узнала много тайнъ, узнала ихъ на кладбищахъ…
‘Я должна, сознаться, что въ начал въ моемъ сердц кипла месть и мн хотлось употребить свои знанія на погибель людскую. Но я одумалась. Когда же нашъ алголъ, наша золотая Зефа, одинокая и покинутая сиротка, явилась у насъ въ дом, жизнь снова улыбнулась мн и любовь вытснила ненависть.
‘Теперь я стараюсь длать людямъ добро и терпливо переношу, когда они бросаютъ въ меня каменьями и ругаютъ гохской вдьмой за то, что я прежде времени состарилась и посдла и несчастіе оставило глубокія морщины у меня на лиц’.
На этомъ молодая еще старуха окончила свой печальный разсказъ и казалась сильно утомленной. Она откинула назадъ голову и закрыла глаза. Іозефа знакомъ показала молодымъ людямъ, чтобы они не безпокоили страдалицу. Въ комнат воцарилась мертвая тишина. Пробило одинадцать часовъ. Anim заснула.
Молодые люди тихо встали съ своихъ мстъ, и Іозефа также тихо проводила ихъ съ лампою до крыльца. Тутъ она всмъ протянула руку и едва слышно пожелала спокойной ночи.
Гейнриху хотлось сказать ей какое нибудь ласковое слово, но она такъ печально посмотрла на него, и лицо ея было такъ блдно, что слова замерли у него на устахъ, и онъ только тихо поцловалъ ея руку.
Дождь уже совсмъ прошелъ, когда трое юношей серьезно и задумчиво пошли домой черезъ грязную долину.
— Ну что, Вильгельмъ, прервалъ молчаніе Анзельмъ,— доволенъ ты матеріаломъ для повстей и балладъ, который ты доставилъ нашему поэту?
— Ужь, конечно, слушая разсказъ несчастной женщины, я забылъ и о повстяхъ и о балладахъ… мн даже кажется, что эта печальная дйствительность стоитъ вн всякаго поэтическаго описанія.
— Разумется, изъ него не сдлаешь балладу при свт луны,— эта любовь вовсе не лилейная, которая могла бы летать на розовыхъ облачкахъ. А ты что скажешь на это, Гейнрихъ?
Гейнрихъ вздрогнулъ.
— Ахъ, оставьте меня въ поко!.. Мн досадно на себя за свои глупыя слова, зачмъ я сказалъ вамъ, что я поэтъ? Вамъ теперь все и кажется, что я хожу съ перомъ за ухомъ и съ тетрадкою въ рукахъ и совершенно хладнокровно вписываю въ нее обо всемъ, что стонетъ и ликуетъ, и плачетъ въ жизни. Вы, кажется, хотите превратить мое сердце въ кабачокъ, гд каждый можетъ выпить лива, водки и вина, и охмлть, когда ему угодно. Я признаюсь, теперь на душ у меня очень тяжело. Старуха поднесла мн вовсе несладкаго питья. Какъ грубъ свтъ!.. Прекрасный свтъ!.. сколько въ немъ дисгармоніи. Право, можно бы было тотчасъ же написать юмористическое стихотвореніе… хочется хохотать, чтобы заглушить въ себ вопли? Два прекрасныя существа, дикій Іоннъ и гордая Анна… созданныя другъ для друга, встртились въ весну своей жизни и соединились подъ вислицей, только для того, чтобы погибнуть вмст! Какой юморъ! Какая иронія! Если бы тутъ только не замшалась вислица…
— Ха, ха, ха! засмялся Анзельмъ,— она недостаточно порядочна для тебя! Конечно, было бы романичне и эстетичне, если бы несчастный преступникъ закололся, подобно фрачнику ‘Вертеру’ или какъ Жанъ-Поль Рокайроль, кончилъ свою жизнь во время представленія трагедіи. Но простой народъ слишкомъ честенъ, чтобы бжать со свту посредствомъ интереснаго самоубійства. Дйствительная жизнь не справляется съ эстетикой и романтизмомъ, а идетъ своимъ строгимъ шагомъ. Кто на этомъ грубомъ пути не уметъ найти поэзію, тотъ пусть откажется отъ нея. Конечно, Іоннъ могъ бы еще мужественне и ршительне вести, себя во время казни, но онъ чистый нмецкій Михель и пошелъ на убой, какъ скромная овечка: меня бситъ только, что этотъ лицемрный патеръ могъ такъ разнжить его…
— Не трогай благороднаго Гемерлинга, прервалъ его Вильгельмъ съ необыкновенной строгостью:— онъ настоящій народный проповдникъ и знаетъ вс народныя нужды. Я знакомъ съ нимъ, и потому понимаю, что онъ дйствительно могъ имть вліяніе на такія личности, какъ Іоннъ и Анна. Вы оба не христіане и потому не можете понять всей силы креста.
— Но хорошо понимаемъ злоупотребленія католическихъ патеровъ, злобно отвтилъ Анзельмъ.— Тише, вотъ и кладбище: не надо нарушать нашимъ споромъ покой усопшихъ.
Посл этого вечера Гейнрихъ набросалъ планъ нсколькихъ своеобразныхъ стихотвореній, Вильгельмъ написалъ къ своей небесной невст въ гернгутерскую общину, а Анзельмъ принялся за трактатъ о смертной казни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Лтніе дни.

— Ахъ, Гейнрихъ, что это за прелестное стихотвореніе! посмотри-ка, у меня руки даже похолодли. Одно мн не нравится, что тутъ дло идетъ о противномъ Наполеон.
Такъ говорила Іозефа своему другу, когда разъ они сидли опять на своемъ любимомъ мстечк, гд ясное солнышко и любовь давно уже изгладили изъ воспоминанія поэта страшный разсказъ тетки Анны.
Въ числ: многихъ своихъ юношескихъ стихотворныхъ попытокъ, Гейнрихъ прочиталъ ей ‘Два гренадера’. Радостно забилось его сердце, когда онъ замтилъ, что тяжелыя жалобы стараго героя вызвали сочувствіе, выразившееся на лиц милой двушки, но зато окончаніе ея рчи огорчило его.
Во время дтства Іозефы, въ Германіи распвали много похвальныхъ гимновъ въ честь побды свободы, сама Іозефа не только перечла съ своимъ пріемнымъ отцомъ исторію своего отечества, по горячо пережила ее своимъ сердцемъ, Гейнрихъ часто дивился, какъ молодая двушка, живя въ одинокой долин, могла составить себ такой глубокій и серьезный взглядъ на міръ.
Его восхищенію Наполеономъ она не сочувствовала, безъ страха и упорно называла корсиканца чудовищемъ и находила крайне неприличнымъ, что нмецкій поэтъ могъ имъ восхищаться, однакожъ, она соглашалась, что поэтическая кончина завоевателя и окружавшихъ его врныхъ ему героевъ могла возбудить сочувствіе поэта.
— Какъ, сказала она, продолжая споръ,— вы съ Анзельмомъ постоянно возмущаетесь противъ всякой тиранніи и насилія — какъ же вы можете восхищаться человкомъ, который, для своихъ цлей, совершалъ самыя возмутительныя насилія, употреблялъ людей орудіемъ своихъ честолюбивыхъ плановъ, не спрашивая при этомъ о ихъ желаніи и не заботясь, что они гибнутъ.
— Цлью его, отвчалъ Гейнрихъ,— было все-таки освобожденіе великаго цлаго, при чемъ онъ, конечно, не имлъ возможности щадить отдльныя части и долженъ былъ пробивать себ путь черезъ вс препятствія. Меня, какъ еврея, Іозефа, ты никакъ не можешь обвинять, что я восхищаюсь великимъ Наполеономъ — разв онъ не первый принялъ участіе въ насъ и явился нашимъ спасителемъ.
— Спасителемъ? спросила Іозефа, съ грустью взглянувъ на Гейнриха.— Настоящій Спаситель явился къ вамъ, къ первымъ, но вы не признали его, а предпочитаете ему честолюбиваго завоевателя міра!
Они оба замолчали. Гейнрихъ, глядя на милую, забылъ споръ и непріятное чувство, возбужденное неполнымъ одобреніемъ его стихотворенія. Гейнрихъ попрежнему чувствовалъ страхъ къ дому палача и избгалъ сто, какъ только могъ. Для него было два міра въ долин — изъ одного смотрла на него смерть, изъ другого улыбалась жизнь. Притомъ самыя обстоятельства благопріятствовали его любви.
Мать и сестра его очень кстати отправились въ недалекое путешествіе. Кстати потому, что отъ ихъ проницательныхъ взоровъ ему очень трудно было бы скрыть свою любовь. До сихъ поръ онъ разсказывалъ имъ все, что съ нимъ случалось, теперь же ему приходилось имть отъ нихъ тайну.
Отецъ не спрашивалъ его, что онъ длалъ вн дома. Съ нкотораго времени онъ былъ очень доволенъ Гейнрихомъ, такъ какъ тотъ по выход изъ гимназіи сталъ прилежно заниматься въ контор и подавалъ надежду сдлаться хорошимъ купцомъ. Но отецъ не зналъ, что прилежаніе сына происходитъ не отъ увлеченія занятіями или практическаго разсчета, а просто отъ любви къ женщин. Любовь такъ размягчила сердце Гейнриха что ему хотлось осчастливить весь міръ, а въ особенности угодить своимъ роднымъ.
Къ счастію Гейнриха и ревность Анзельма успокоилась вслдствіе усиленныхъ занятій юноши, отношенія котораго къ палачу стали какъ-то натянуты. Вильгельмъ, въ свою очередь, былъ занятъ приготовленіемъ къ экзамену. Такимъ образомъ никто не мшалъ свиданіямъ влюбленныхъ.
Іозефа, кажется, была еще счастливе Гейнриха, и благословляла лтніе дни, приводившіе ея друга каждое утро и вечеръ въ одинокую долину. Это были чудные, ясные солнечные дни, переживаемые влюбленными, которые все еще звали себя братомъ и сестрою. Іозефа, незнакомая съ законами свта, вовсе не подозрвала, что поступаетъ противъ правилъ условныхъ приличій, видясь ежедневно наедин съ молодымъ человкомъ, но хранить тайну передъ отцомъ ей не хотлось, а передъ теткой было и невозможно. Поэтому и отецъ и тетка, несмотря на просьбу Гейнриха не открывать тайны, вскор узнали, что юный ихъ знакомый ежедневно видится съ Іозефой у ключа или въ ея цвточной колыбели и читаетъ съ нею книги.
Люди, живучіе въ уединеніи, довряютъ ближнимъ боле, чмъ люди, живущіе въ свт, Палачъ зналъ только сильныя преступленія, за которыя жизнь кончалась въ острог или на эшафот, мелкіе же пороки, столь обыкновенные въ утонченномъ свт, были ему незнакомы. Поэтому свиданія молодыхъ людей не очень обезпокоили его, и онъ никакъ не могъ ршиться, ради какой-то подозрительности, лишить свою дочь пріятнаго товарища. Онъ сказалъ только тетк Анн: ‘смотри немного за дтьми, для того, чтобы они не забыли, что они дти, и что имъ рано еще думать о чемъ нибудь серьезномъ.’
Но и тетка Анна не мшала, ихъ счастью. Она приняла подъ свое покровительство развивающуюся любовь, и ей, какъ женщин смлой и несвтской, вовсе не казался невозможнымъ бракъ между евреемъ и дочерью палача. И самому Гейнриху Анна казалась образомъ поэтическимъ, рядомъ съ нею хорошенькая Іозефа была еще прекрасне, походя на лилію, опирающуюся въ грубый, колючій чертополохъ. Тетка страстно любила свою Зефу, она старалась избавить ее отъ всякихъ заботъ и вс домашнія работы охотно принимала на себя, и позволяла ей только вышивать и шить легкую работу, ходить за цвтами или обучать дтей ‘Гольцгеймской Долины.’
Проза жизни, впрочемъ, и не привлекала Зефу, хотя она и не бжала отъ нея. Гейнриху казалось, что изъ всхъ знакомыхъ ему городскихъ двушекъ, ни одной не было настолько поэтичной, какъ прелестная дочь палача. Конечно, ей придавала особенную прелесть рамка, въ которой она стояла: чудная долина и зловщая тнь, падавшая на нее отъ среды, къ которой она невольно принадлежала. Съ своей одежд она не слдовала мод, а одвалась свободно и изящно и свои роскошныя косы часто распускала, такъ какъ это нравилось Гейнриху, при чемъ дйствительно походила на русалку чудной античной красоты.
Тетка Анна изумлялась, смотря на любовь молодыхъ людей: она и Іоннъ любили другъ друга совсмъ иначе, она полагала, что любовь, нетребующая ласкъ и нжныхъ объятій, должна кончиться и разсяться по воздуху, какъ паръ. Тмъ не мене, она радовалась счастію своей любимицы.
Сегодня между влюбленными въ первый разъ?произошло недоразумніе: Гейнриху казалось, что Іозефа не одобряетъ его стихотворенія, а ее оскорбило, что Гейнрихъ могъ назвать спасителемъ ненавистнаго ей человка. Точно онъ сравнилъ адъ съ раемъ.
Помолчавъ немного, Іозефа попросила Гейнриха прочесть ей еще разъ его новое стихотвореніе. Онъ, конечно, съ восторгомъ исполнилъ ея желаніе, и на этотъ разъ любящая слушательница не могла понять, какъ фанатическая ненависть могла заслонить отъ нея вс красоты и глубокую истину поэтическаго произведенія.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Дождливые дни.

Посл сильныхъ жаровъ этого лта наступило время продолжительныхъ дождей. ‘Освженіе необходимо лтомъ, думалъ Гейнрихъ, тоскливо посматривая въ окно,— оно полезно во всхъ отношеніяхъ, но если дождь льетъ дв недли не переставая, то длается наконецъ несносно и непріятно.’
Правда, Гейнрихъ попрежнему, несмотря на дождь и грязь, каждый вечеръ ходилъ въ долину, къ знакомому, уединенному домику, но свиданія его съ милой происходили уже не въ саду, а въ комнат. Конечно, и въ комнат можно быть счастливымъ подл любимой двушки, но ‘при непремнномъ условіи, чтобы эта, комната ни въ какомъ случа не была комнатой палача’, говорилъ самъ себ Гейнрихъ, и грустно улыбался, разсматривая блдное, меланхолическое лицо прелестной дочери палача.
Даже самая красота Іозефы теряла для него свою прелесть вн прежней поэтической обстановки. Она какъ-будто изчезла въ душной комнат, гд притомъ влюбленныхъ стсняло постоянное присутствіе не только тетки Анны, но также и самого палача. И Іозеф очень не нравилось, что Гейнрихъ при ея отц говорилъ ей ‘вы’.
Впрочемъ, палачъ неособенно часто присутствовалъ при свиданіяхъ молодыхъ людей. Не питая пристрастія къ стихамъ, онъ, когда Гейнрихъ начиналъ обычное чтеніе,— уходилъ или въ городъ или въ харчевню, выпить съ товарищами но ремеслу кружку пива. Іозефа огорчалась, сознавая, что она радуется уходу отца, ей казалось, что и отецъ угадываетъ ея чувства и, прощаясь съ нею, съ особенной тоской смотритъ на нее. А потому минутная радость тотчасъ-же смнялась въ пой грустію, и она разсянно слушала какъ стихи Гете, которые читалъ ей Гейнрихъ, такъ и объясненіе прочитаннаго, какое молодой лекторъ считалъ нужнымъ давать своей слушательниц. И въ одинъ вечеръ, когда Іозеф стало особенно грустно, она зарыдала и прерывающимся голосомъ проговорила:
— Не читай дальше, Гейнрихъ!.. Мн надо снова полюбить твоего великаго поэта.
— А я только-что хотлъ прочитать теб одно изъ лучшихъ его произведеній, сказалъ Генйрихъ и съ неудовольствіемъ закрылъ книгу.
Гете былъ отложенъ въ сторону. Гейнрихъ занялся теткой Анной. Откровенный разсказъ, съ такимъ сочувствіемъ принятый молодыми слушателями, успокоилъ несчастную женщину, и съ того достопамятнаго вечера ея мучительные припадки еще ниразу не повторялись. Конечно, ее боле всего облегчила увренность, что трое молодыхъ людей, умственно-развитыхъ и честныхъ, поврили ей, что ея Іоннъ былъ невиненъ и казненъ несправедливо, чего она не могла добиться даже отъ своего брата и племянницы, дорогихъ ей людей, такъ горячо ею любимыхъ. Въ Гейнрих, этомъ молодомъ поэт, она нашла теперь собесдника, которому могла смло высказывать вс свои сомннія и убжденія. Его даже интересовало ея колдовство, котораго такъ боялась Іозефа. И тетка Анна говорила съ нимъ безумолку, по цлымъ часамъ, гадала ему на картахъ, объясняла свойства цлебныхъ растеній и посвящала его въ таинства различныхъ примтъ. Кром того она открыла ему цлый кладъ старинныхъ народныхъ псенъ и балладъ. Вс они имли темой какіе-нибудь ужасы и чрезвычайно сильно дйствовали на воображеніе.
Разъ вечеромъ Гейнрихъ прочелъ обимъ женщинамъ одно изъ своихъ фантастическихъ стихотвореній. Оно сильно разстроило слушательницъ, и он об поблднли и не могли выговорить ни слова, какъ вдругъ въ сосдней комнат что-то рзко звякнуло.
— Это голосъ изъ шкапа мертвыхъ, произнесла Анна особенно торжественнымъ тономъ.— Одна изъ скиръ палача вчно предчувствуетъ, что ей скоро придется дйствовать.
Гейнрихъ вздрогнулъ, Іозефа же почти сердито возразила тетк:
— Оставь предразсудки!.. Какая тамъ скира! какое предчувствіе! Просто кошка сронила со шкапу что-нибудь, или гвоздь проржавлъ и сломался.
Она взяла лампу и пошла въ сосднюю комнату. Гейнрихъ увидлъ, какъ она подошла къ шкапу и отворила его. При свт лампы въ шкапу блеснули страшныя орудія смерти — скиры, топоры, тутъ-же были разложены и развшены винты, клещи и т. д.
Гейнриха крайне удивило, что Іозефа такъ спокойно, безъ содроганія разсматриваетъ вс эти вещи, при вид которыхъ у него волосы становились дыбомъ.
— Такъ и есть: по моему вышло, замтила Іозефа.— Сломился ржавый гвоздь, и скира, висвшая на немъ, упала! Вотъ она… это самая большая и старинная изъ всхъ скиръ: ею, по словамъ отца, казнено почти пятьдесятъ преступниковъ.
— Скоро число будетъ полное! проговорила тетка.
— Принеси мн другой гвоздь, сказала Іозефа.— А ты, Гейнрихъ, помоги мн вколотить его, ты, врно, сильне меня. Мн бы хотлось повсить скиру на старое мсто до прихода отца: онъ тоже нсколько суевренъ.
Гейнрихъ не могъ не исполнить просьбы Іозефы, такъ просто обращенной къ нему. Онъ съ усердіемъ принялся вколачивать большой гвоздь, но когда отъ сильнаго сотрясенія зазвенли скиры и топоры, у него закружилась голова, онъ оттолкнулъ скиру, которую подавала ему Іозефа, и рзкимъ, напряженнымъ голосомъ, стараясь скрыть свою слабость, сказалъ ей:
— Повсь ее сама…
Іозефа улыбнулась и спокойно повсила страшное оружіе на мсто, потомъ обратилась къ своему милому, который, поблднвъ какъ мертвецъ, опустился подл нея на стулъ, и съ сочувствіемъ сказала:
— Бдный другъ! не бойся: безъ Божьей воли ни одинъ волосъ не спадетъ съ нашей головы, и эта скира пойдетъ въ дло только по Его повелнію.
Но Гейнрихъ не могъ побороть своей слабости и потому вскор простился съ Іозефой и торопливыми шагами направился въ городъ.
Хладнокровно обсудивъ дома сегодняшнія происшествія, онъ остался собой недоволенъ и, чтобы разогнать мрачныя мысли, его преслдовавшія, слъ за свое стихотвореніе ‘Кладбище’, вызванное у него разсказами тетки Анны и долго лежавшее неоконченнымъ. Находясь въ возбужденномъ состояніи, онъ легко справился со всми затрудненіями и въ тотъ-же вечеръ окончательно отдлалъ это новое свое произведеніе, а на другой день прочелъ его своимъ обычнымъ внимательнымъ слушательницамъ. Оно произвело на обихъ женщинъ самое непріятное впечатлніе.
— Нтъ, молодой человкъ! вскричала Анна съ негодованіемъ,— такъ дурно думать о насъ не слдуетъ. Правда, къ нашему прискорбію, по строгимъ людскимъ законамъ, мы должны лишати жизни бдныхъ преступниковъ, но смяться надъ ними мы все-таки не позволимъ. И если вы, господинъ поэтъ, подраз ум вали подъ этой толпой наглыхъ разбойниковъ и моего бднаго, невинно-казненнаго Іонна — то это грхъ, большой грхъ и несправедливость.
Она поднялась съ своего мста и вышла изъ комнаты.
— Что ты скажешь объ этой сентиментальной выходк тетки Анны? обратился Гейнрихъ къ Іозеф, на лиц которой замтилъ выраженіе печали и упрека.
— Признаюсь, мн тоже тяжело, отвчала Іозефа, — что изъ серьезной, глубоко поражающей исторіи бдной тетки могло выйти это насмшливое стихотвореніе. Я не могу вполн объяснить, что именно обдаетъ въ немъ холодомъ и возбуждаетъ непріятное чувство, по мн кажется, что вообще кладбища и лобныя мста вовсе не такіе предметы, которые могутъ служить темой для насмшекъ.— Гейнрихъ!.. въ твоихъ чудныхъ псняхъ проскользаютъ иногда нехорошія мысли, точно зми, выползаютъ он изъ роскошныхъ кустовъ прелестныхъ душистыхъ цвтовъ… Неужели он заползли въ твою грудь изъ нашего дома?.. Въ такомъ случа, я желала бы, чтобы ты никогда боле не приходилъ сюда. Зачмъ не послушалъ ты моего предостереженія и не вернулся назадъ, не переступивъ этого порога!
И, громко зарыдавъ, она закрыла лицо руками.
Эти слова милой, освтившія страшную сторону его счастія, привели въ ужасъ впечатлительнаго Гейнриха. Онъ старался утшить плачущую двушку и доказывалъ ей, что мужчина можетъ относиться юмористически ко многимъ вещамъ, надъ которыми женщины плачутъ. Но все его краснорчіе пропало даромъ: его доводы не убдили огорченную Іозефу и влюбленные разстались сегодня почти непріязненно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Противорчія

Но дожди наконецъ прошли и наступили солнечные дни. Въ это-же время возвратились домой мать и сестра Гейнриха. Ему стало какъ-то веселе, когда по дому снова раздался веселый смхъ Шарлоты, когда на всемъ снова стало замтно присутствіе хозяйки дома — его матери. Возбужденному до болзненности Гейнриху доставило особенное удовольствіе вниманіе матери, которая сама стерла пыль у него съ книгъ и отворила окна его комнаты, точно желая прогнать блдные призраки, поселившіеся около него. Однакожъ и въ этотъ день онъ, по обыкновенію, отправился въ долину. У опушки лса его встртила Іозефа съ букетомъ полевыхъ цвтовъ въ рукахъ.
— Мать и сестра вернулись сегодня! издали крикнулъ ей Гейнрихъ.
— И прекрасно! отвчала она.— Какъ я рада за тебя, Гейнрихъ! Въ послднее время ты такъ похудлъ и поблднлъ. Теперь теб будетъ лучше, когда твои лучшіе друзья станутъ заботиться о теб.
— Ты права!.. Мы, бдные, не можемъ существовать безъ вашихъ чайниковъ, кофейниковъ, и безъ вашихъ комодовъ и шкаповъ, а въ особенности безъ вашей любви.— Сегодня я забжалъ къ теб только на минуту, моя милая, — сегодняшній вечеръ мн надо провести съ матерью и сестрою.
— Это само собою разумется. Возьми для нихъ мой букетъ.— Ахъ! еслибы я могла когда-нибудь увидать ихъ! сказала двушка, тихо вздохнувъ.
— Конечно, я желалъ бы этого какъ для нихъ, такъ и для тебя… отвчалъ Гейнрихъ, съ нкоторымъ смущеніемъ, пораженный мыслью, что ему никогда не приходило въ голову желаніе устроить свиданіе Іозефы съ своею матерью и сестрою.
— Я думаю, это какъ-нибудь устроится, прибавилъ онъ, почти увренный, что подобное свиданіе никогда не можетъ состояться.
Какъ хороша показалась ему столовая родительскаго дома, когда онъ пришелъ домой, и какъ привлекательны двушки, сидвшія тамъ вокругъ чайнаго стола. Гейнрихъ слъ къ столу подл любимой подруги сестры.
Хорошенькая Амалія дулась на него и дала ему замтить, что онъ во все это время ни разу не былъ у нихъ въ дом и, даже встрчаясь на улиц, избгалъ разговора съ нею.— Шарлота еще утромъ побранила брата за невнимательность къ ея другу, онъ оправдывался застнчивостью.
— Ты — и застнчивость! вотъ мило! расхохоталась она.
Гейнрихъ далъ ей слово исправиться, и потому въ этотъ вечеръ онъ старался любезничать съ Амаліей и не отходилъ отъ нея ни на шагъ. Его старанія не пропали даромъ, оскорбленная Длалія снова улыбалась ему такъ очаровательно, что Гейнрихъ подарилъ ей букетъ Іозефы. Но когда Амалія съ торжествомъ пришпилила его себ къ корсажу своего платья, Гейнрихъ почувствовалъ глубокое раскаяніе, и всю ночь видлъ во сн, что оскорбленные цвты жаловались на измну прекрасной двушк долины.
Много вечеровъ, посл этого перваго вечера, проведеннаго ею въ одиночеств, Іозефа сидла одна въ своей комнат, размышляя объ отдаленіи отъ нея милаго друга.
Не говоря уже о томъ, что Гейнриху трудно было скрыть отъ глазъ матери и сестры свои посщенія въ долину, онъ и самъ не хотлъ уже такъ часто уходить изъ дому, гд ему жилось довольно весело.
Молодая, хорошенькая Амалія, съ которой онъ могъ видться при всхъ открыто, возбуждала въ немъ чувство несовсмъ похожее на поэтическую любовь его къ Іозеф. Его нельзя было назвать любовью, но, тмъ не мене, оно доставляло ему наслажденіе, волновало его кровь, и когда, во время игры въ фанты, ему приходилось цловать Амалію, что онъ даже въ воображеніи не осмливался сдлать съ Іозефой, то въ немъ возбуждались самыя страстныя желанія. Онъ обвинялъ себя въ неврности, но въ то-же время чувствовалъ, насколько любовь его къ Іозеф выше шаловливой привязанности къ Амаліи, наконецъ, что эта самая привязанность только возбуждала любовь его къ Іозеф. Чмъ рже онъ видлъ поэтическую двушку долины, тмъ чаще являлась она ему во сн, она наклоняла къ нему свое блдное, какъ мраморъ, лицо и шептала: ‘я люблю тебя, люблю больше, чмъ могутъ полюбить другія, и умираю изъ любви къ теб!’
И онъ снова бжалъ въ долину, и когда изъ мрачнаго дома навстрчу ему выходило кроткое созданье съ прелестнымъ, еще боле поблднвшимъ отъ любви лицомъ, боязливо поднявъ на него глаза — тогда ему хотлось обнять и поцловать его, хотлось быть вполн счастливымъ.
Но онъ никакъ не могъ преодолть свою робость, тмъ боле, что Іозефа стала обращаться съ нимъ холодне и горделиве прежняго и чмъ сильне любила его, тмъ тщательне скрывала свою любовь.
Жизнь Гейнриха такимъ образомъ раздвоилась, и онъ жилъ въ двухъ совершенно различныхъ мірахъ. Въ родительскомъ дом веселая свтлая жизнь, въ долин могильная тишина и небесное блаженство.
Его положеніе было самое критическое. Разв онъ могъ сказать своей матери и сестр: ‘л люблю дочь палача!’ Онъ представлялъ себ отчаяніе Шарлоты, безпокойство матери, ршительный гнвъ отца и употреблялъ всевозможныя хитрости, чтобы сохранить свою тайну, чего, конечно, легче всего было достигнуть боле рдкими посщеніями домика въ долин.
Что касается Іозефы, она страдала еще боле Генриха. Только съ той поры, какъ посщенія его стали рдки, Іозефа сознала, что свиданія съ нимъ сдлались для нея необходимой потребностью.
Какъ счастлива бывала она прежде, просыпаясь утромъ вмст съ жаворонками, пвшими ей о свиданіи съ милымъ! Какъ счастлива бывала она прежде, задувая по вечерамъ у себя въ комнатк лампу и мечтая о проведенномъ съ нимъ дн, и о словахъ ‘завтра я приду’, сказанныхъ при прощаньи. Этихъ словъ она уже больше не слышала, и даже темнота прошлыхъ дождливыхъ дней казалась ей яркимъ свтомъ по сравненію съ настоящими днями неизвстности. Вчная разлука для нея была бы, можетъ быть, лучше этой тоскливой неизвстности.
Бдная Іозефа!
Палачъ и тетка Анна видла перемну на лип своей любимицы и угадывали ея причину. Тетка дулась на Гейнриха, но, за что именно, онъ по подозрвалъ, и причину ея неудовольствія на него находилъ въ стихотвореніи, въ которомъ онъ задлъ ея Іонна. Палачъ же, напротивъ, былъ радъ, что молодой человкъ сталъ бывать у нихъ рже.
— Гейнрихъ отдаляется, твердилъ онъ Анн: — это съ его стороны похвально, и въ самомъ дл, что могло бы выйдти изъ любви этихъ дтей. Ради самого Бога не говори мн о союз между ними: разв онъ можетъ когда нибудь состояться! Такъ пусть-же они прекратятъ между собой всякія дружескія отношенія. Это будетъ лучше. А у нашей Зефы сильный характеръ и она съуметъ перенести всякую невзгоду.
Но какъ ни разсуждалъ онъ благоразумно, все-же не могъ онъ по видть, что его милое дитя скучаетъ, и употреблялъ вс средства, чтобы развеселить ее. Но какое-же развлеченіе могъ онъ ей доставить? И Іозефа скучала, все боле и боле. Къ тому-же ея названный отецъ сталъ даже мшать ея и безъ того рдкимъ свиданіямъ съ Генрихомъ. Палачъ принималъ мры, чтобы они не оставались наедин, вчно присутствовалъ при ихъ бесдахъ, чмъ, конечно, еще боле усиливалъ тяжелое состояніе молодыхъ людей. Имъ невозможно было поговорить по душ и объясниться, въ чемъ оба чувствовали необходимость.
Бдный Гейнрихъ!.. Бдная Іозефа!..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Вдаль!

Въ то время, когда совершались описанныя событія, младшіе братья Гейнриха сдали свой экзаменъ и, по желанію родителей, къ ихъ неописанной радости, должны были отправиться въ путешествіе.
— Но мн не хотлось бы отпускать ихъ однихъ съ постороннимъ человкомъ, замтила мать, — гораздо лучше отправить ихъ съ Генрихомъ. Съ нкоторыхъ поръ онъ все блднетъ, точно онъ боленъ. По моему мннію, ему непремнно нуженъ отдыхъ…
— Ну, не отъ излишнихъ трудовъ, я полагаю, нахмуривъ брови, отвчалъ отецъ.— Но если ты этого желаешь, пускай онъ детъ, хотя я не знаю, принесетъ ли ему пользу эта поздка. Я слышалъ, что онъ занимается глупостями,— пишетъ стихи и прочитываетъ ихъ вамъ, а вы, бабье, такъ нелпы, что поощряете его своими похвалами. Можетъ ли выйдти что-нибудь путное изъ такой непроизводительной траты времени. Да, пора ему отправиться къ дяд въ Гамбургъ: тотъ съуметъ убдить его, какое невыгодное дло стихоплетство.
— Ну, это еще неизвстно… Такіе прекрасные стихи, какіе пишетъ нашъ Гейнрихъ, могутъ современемъ принести ему большую пользу и вывести въ люди.
— Вздоръ!.. Не Гете-же онъ!.. Не можетъ-же онъ, еврейскій мальчикъ, соперничать съ этимъ вели канонъ-поэтомъ и вмст министромъ. При такой яркой звзд блекнутъ вс маленькія звздочки, блекнутъ и изчезаютъ безъ слда.
— Мн кажется, твои опасенія напрасны: кто знаетъ… можетъ быть и нашему мальчику удастся заслужить славу. Но пока онъ достигнетъ ее, я совтую теб набить потуже его кошелекъ, и пусть онъ сегодня отправляется съ мальчиками побродить по горамъ.
— Чтобы онъ еще больше набилъ себ голову романическими картинами древнихъ развалинъ, смясь сказалъ отецъ:— но пусть будетъ по-твоему. Ты права, онъ блденъ и, кажется, боленъ. Да и для меня будетъ полезна его поздка: хотя на время прекратится эта вчная бготня съ барышнями. Что за шумъ и гамъ поднимаютъ он то въ саду, то въ комнатахъ: просто невозможно работать! Амалія и Шарлота вчно вмст, точно срослись между собою. Я полагаю, эта двчонка и есть настоящая виновница разсянности и блдности нашего молодца!
— Ты ошибаешься, мой другъ. Правда, Гейнрихъ любитъ пошутить съ Амаліей и, признаюсь, я не противилась бы, еслибъ изъ этого вышло что-нибудь серьезное, но, судя по его стихотвореніямъ, я боюсь, что нашъ мальчикъ влюбленъ въ кого-то другого, а не въ Амалію.
Поэзія и любовь!— каково это было слышать серьезному негоціанту,— и онъ поспшилъ наполнить кошелекъ своего сына и сталъ торопить его отъздомъ.
Гейнрихъ былъ въ восторг отъ предстоящаго путешествія. Горный воздухъ… лса… шумъ водопадовъ… сколько поэзіи, какая отрада для его больной души!
Сборы были недолгіе: до отхода почтовой кареты оставалось не боле часа, и Гейнрихъ увидлъ, что ему некогда проститься съ любимой двушкой. Но надо-же было сообщить ей объ отъзд. Онъ написалъ ей нсколько строкъ и къ письму приложилъ ‘Ифигенію’ Гете, которую давно общалъ ей прочесть. Разсчитывая встртить по дорог Вильгельма или Анзельма, онъ поспшно сунулъ свертокъ въ карманъ и вышелъ изъ дому.
Дйствительно, пройдя нсколько домовъ, онъ встртилъ Анзельма.
— Какъ-нельзя боле кстати я встрчаю тебя, вскричалъ Гейнрихъ.— У тебя такое лицо, точно ты собрался умирать… Идемъ со мною въ горы… погостимъ у Лорелеи…
Анзельмъ покачалъ смуглой головой.
— Не могу, это будетъ имть видъ бгства отъ полиціи, которая, я боюсь, скоро накинется на меня, чтобы подрзать мн крылья…. Я хочу твердо встртить ее. Но я радъ нашей встрч, я шелъ къ теб съ тмъ, чтобы вытащить тебя въ долину. Я давно тамъ не былъ и хотлъ вручить теб и Іозеф по экземпляру моей изданной брошюры. Значитъ, мн надо отправиться одному, а ты возьми мою брошюру и просмотри ее въ дилижанс.
Онъ вынулъ изъ кармана дв книжечки, и одну изъ нихъ подалъ Гейнриху. Титъ прочелъ заглавіе: ‘О смертной казни’, торопливо возвратилъ подарокъ и сказалъ:
— Ради Бота, избавь меня на нкоторое время отъ такихъ мрачныхъ сюжетовъ… Они сдлали меня больнымъ, и мн хотлось бы на нкоторое время совсмъ выкинуть ихъ изъ своей головы. И для бдной Іозефы я посовтовалъ бы другое чтеніе. Такъ-какъ ты идешь къ нимъ, то, пожалуйста, возьми этотъ свертокъ и отдай его Іозеф. Кланяйся ей и скажи: пусть она забудетъ всхъ воровъ и убійцъ и освжится, читая лучшее произведеніе нашего чуднаго Гете.
— Прощай!… Будь твердъ… и меня не забывай!
Путешественники услись въ дилижансъ, который тотчасъ-же двинулся въ путь. Анзельмъ сдлалъ движеніе, какъ-будто хотлъ швырнуть на мостовую свертокъ, данный ему пріятелемъ, по сейчасъ-же опомнился, положилъ его въ карманъ, и тихими утомленными шагами вышелъ изъ города и направилъ свой путь къ дому палача.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Анзельмъ.

Солнце озаряло долину своимъ осеннимъ сіяніемъ, когда Іозефа возвращалась изъ Гольцгейма, куда она отводила своихъ маленькихъ ученицъ, и тихими, неслышными шагами шла по мирной долин. Въ ея лиц тоже видна была тнь осени, глаза ея подернулись точно туманомъ, а нжный станъ склонялся подъ гнетомъ душевной бури. Она шла печальная, со страхомъ озираясь, точно боялась встрчи съ людьми.
Она дошла до опушки лса, посмотрла на далекую дорогу и въ утомленіи опустилась около небольшого куста между елями, положивъ голову на мохъ, какъ кроткая серна, прячущаяся въ чащ, съ страшной раной въ груди.
Вдругъ она вздрогнула… въ кустахъ послышались мужскіе шаги, и, прежде чмъ прохожій сталъ виденъ, двушка вскочила, и блдныя ея уста воскликнули: ‘Гейнрихъ!’
— Къ сожалнію не Гейнрихъ, а Анзельмъ, отвчалъ юноша, подойдя къ ней, и съ грустью и сожалніемъ протягивая ей руку.
Іозефа не могла найти словъ, она задрожала и оставила въ рук Анзельма свою холодную, какъ ледъ, руку.
— Я испугалъ васъ?
Они молча сли другъ противъ друга.
— Этимъ письмомъ другъ вашъ Гейнрихъ извиняется, что не пришелъ самъ, сказалъ Анзельмъ, подавая ей свертокъ.— Гейнрихъ передалъ его мн, случайно встртивъ меня по дорог на почту. Врно, онъ пишетъ вамъ и о своей поздк на Рейнъ.
— На Рейнъ! прошептала Іозефа — и стала читать записку.
Тяжело любящему сердцу, жаждущему свиданія съ дорогимъ существомъ, довольствоваться нсколькими, торопливо написанными строками. Іозефа забыла о присутствіи Анзельма. Горячія слезы полились изъ ея глазъ… Анзельмъ съ злобой и отчаяніемъ смотрлъ на горе двушки.
— Іозефа! Что сдлалъ вамъ Гейнрихъ? проговорилъ онъ рзкимъ тономъ.— Скоро, можетъ быть, я не буду пользоваться свободой, но настолько у меня еще достанетъ времени, чтобы отомстить за слезы, что текутъ изъ вашихъ глазъ!
— Что вы, Анзельмъ! что вы говорите! отвчала Іозефа, опомнившись и отирая слезы.— Гейнрихъ ничего не сдлалъ такого, за что бы слдовало относиться къ нему враждебно.
— Такъ о чемъ-же, бдная Іозефа, вы плачете?
— Я плачу потому, что я глупая, слабая двочка… Къ чему отпираться… Мн больно, что онъ отправился въ такое дальнее путешествіе, не простясь со мною. Въ своемъ одиночеств я слишкомъ привыкла къ его обществу… Вы сами знаете, какъ пріятна его бесда и какъ хорошо онъ разсказываетъ и читаетъ.
— И только это?… Ахъ, Іозефа, будьте искренни со мною!
— И только это, подтвердила двушка, со страхомъ прижавъ руки къ груди, какъ-бы желая удержать въ себ всякую жалобу и упрекъ противъ друга.— Что сдлалъ бдный Гейнрихъ, что вы выражаете такое дурное о немъ мнніе? Я полагала, что вы другъ его…
— Онъ пересталъ быть моимъ другомъ съ той поры, какъ внесъ горе и несчастіе въ вашу тихую жизнь, онъ не другъ мн, если ршился обмануть васъ, онъ, пустой и легкомысленный человкъ, причинилъ боль вашему прекрасному благородному сердцу…
— Остановитесь, Анзельмъ! Кто говоритъ вамъ, что дружба Гейнриха сдлала меня несчастною?— Если бы даже она промелькнула, подобно солнечному лучу, надъ этой бдной долиной… и за такое мимолетное счастіе я благодарила бы судьбу. Если я мечтала, что этотъ солнечный лучъ можетъ свтить вчно, то въ этомъ вина только моя. Правда, нелегко привыкать посл хорошихъ дней къ туману и холоду, но разв отъ этого они мене хороши?… Неужели за то, что мн теперь холодно, я могу проклинать теплые лучи, нкогда согрвавшіе меня?… Почемъ вы знаете, что Гейнрихъ тоже не страдаетъ, и, можетъ быть, даже боле меня?… Я не отрицаю, что между нами что-то недосказано, есть какая-то неясность… Но дайте мн вашу руку, Анзельмъ, и общайте не затемнять еще боле эту неясность… Общайте мн во всякомъ случа остаться другомъ Гейнриха!
Она протянула ему руку… Анзельмъ прижалъ ее къ своимъ лихорадочно-горячимъ губамъ и съ участіемъ взглянулъ на влажные глаза блдной двушки.
— Да, это старая исторія! прошепталъ онъ, — вы внчаете свою жертву, для того, чтобы она съ торжествомъ была принесена на алтарь!… Такъ длаютъ вс эти романтики, а этотъ — онъ указалъ на ‘Ифигенію’ Гете — хотя корчитъ изъ себя ихъ противника, поступаетъ, однакожъ, не лучше. Они позволяютъ себ і.се, если только это красиво и романично… А потомъ свою вину облекаютъ въ поэтическіе образы и ихъ раскаяніе выливается эстетическимъ потокомъ слезъ!.. Не знаю, Іозефа, могу ли я исполнить ваше желаніе… Между мною и Гейнрихомъ тоже есть что-то неясное, раздляющее насъ, не знаю, можемъ ли мы на всю жизнь остаться друзьями и идти одной дорогой.
— Ахъ, какъ это грустно!.. А вдь оба вы молитесь одному Богу… Оба вы одного племени… Какъ я завидовала вашей дружб, какой прекрасной она мн всегда казалась… почти прошептала Іозефа, точно забывшая о своемъ собесдник.
— Но оба мы, отвчалъ Анзельмъ, — вышли въ узкую дверь нашей еврейской религіи, оба мы стоимъ у дверей, ведущихъ куда-то вдаль, въ различныя страны земли… Пойдемъ ли мы по одному пути?… Я — съ твердымъ намреніемъ идти, не останавливаясь, впередъ… а онъ въ поэтическомъ экстаз задерживающійся на пути передъ каждымъ цвткомъ!.. Я думалъ, что и у него въ груди клокочетъ сила нашего племени и онъ можетъ настроить свою мелодическую лиру для новыхъ псней свободы, столь необходимыхъ нашему народу. Но и теперь снова, какъ много разъ прежде, я ошибся въ немъ и не могу понять его. Я привелъ его сюда для того, чтобы, сбросивъ съ себя юношеское легкомысліе, онъ кинулъ отсюда взоръ на серьезную жизнь. Но, какъ кажется, это новое знакомство послужило ему для созданія нсколькихъ безцльныхъ поэтическихъ картинъ… Вамъ же онъ читалъ только Гете… и разбилъ ваше сердце!
— За первое я всю свою жизнь буду ему благодарна, а второе — неправда! вскричала Іозефа, и щеки ея вспыхнули отъ задтой гордости и гнва.
— Простите, если я оскорбилъ васъ. Можетъ быть, мое сужденіе о Гейнрих не безпристрастно. Ахъ, Іозефа! вдь онъ богачъ, отнявшій у бдняка послднее достояніе… А между тмъ, какъ пламенно я любилъ его!… Онъ былъ первый и единственный человкъ, который выказалъ любовь и довріе ко мн, одинокому, ожесточенному.
— Такъ будьте ему за это благодарны и врьте ему, какъ врю я, сказала Іозефа.— Дружбу и любовь я представляю себ ангелами-хранителями смертнаго, а не гнетущими цпями, его сковывающими.
— Великодушное сердце! вскричалъ Анзельмъ, съ восхищеніемъ и волненіемъ глядя на нее.— Право, Іозефа, я думаю, что вы созданы служить музой поэту, и судьба Гейнриха врне въ вашихъ рукахъ, чмъ въ моихъ, мои для него слишкомъ грубы. Да, будьте его ангеломъ-хранителемъ, будьте готовы во время пробудить его. Теперь опасное время — мы живемъ передъ общимъ пробужденіемъ и должны готовиться къ бою. Теперь являются герои ложной свободы, которымъ хочется сдлать изъ жизни празднество, обратить землю въ бальную залу и гаремъ, вмсто того, чтобы бороться честнымъ оружіемъ, разбить золотого тельца… И толпа послдуетъ за ними… ее легче привлечь побрякушками, чмъ трудомъ и работой, покаяніемъ и отреченіемъ.
— Но Гейнрихъ не будетъ принадлежать къ этимъ лживымъ людямъ! съ жаромъ вскричала Іозефа.— Вы въ немъ ошибаетесь… да, я знаю его лучше васъ, Анзельмъ! Онъ неспособенъ измнить правому длу и бороться несправедливымъ оружіемъ. Вдь онъ поэтъ., онъ хочетъ видть всхъ людей счастливыми, онъ требуетъ, чтобы каждый человкъ испытывалъ радость и красоту жизни.
— Красоту! проговорилъ Анзельмъ, и между бровями у него образовалась морщина, а на губахъ снова явилась насмшливая улыбка, которой Іозефа такъ боялась.— Впрочемъ мн кажется, что я не могу правильно судить объ этой важной дам, и едва знаю, богиня она или колдунья? Я знаю только, что она въ томъ эстетическомъ вид, въ какомъ вы ее себ представляете, никогда, не будетъ царицею земли. Къ тому-же у насъ слишкомъ много боле важнаго дла, чтобы хватило еще времени заняться возведеніемъ ея на престолъ.
— Ну такъ чего-же вы хотите? дрожащимъ голосомъ спросила Іозефа.
— Только истины и правосудія! вскричалъ Анзельмъ.— Я хочу, чтобы каждый человкъ имлъ на земл мсто, гд бы онъ могъ употребить свои силы, гд бы онъ могъ найти работу и уголокъ для жизни, которая бы не подавляла другихъ, да и сама не была бы подавляема. Земля никогда не будетъ раемъ, а всегда останется ареной для борьбы. Честнымъ людямъ слдуетъ съ энергіей дйствовать противъ лжи и насилія, гд бы они ихъ ни встртили. Наше племя угнетено боле другихъ и мы имемъ право требовать справедливости, мы должны завоевать ее. Мн иногда кажется, что я погибну преждевременно и не увижу зари лучшаго будущаго. Пусть такъ!… Явятся другіе люди, лучше меня, и они возьмутъ мое оружіе и надъ моей могилой станутъ продолжать борьбу. Но пора проститься… благословите меня на трудный путь!.. Почемъ знать, когда и гд мы опять встртимся… Охотники уже подстерегаютъ дичь… и вовсе нетрудно поймать ее, прибавилъ онъ, грустно улыбаясь.
— Вы такъ печально говорите о себ, милый Анзельмъ! проговорила Іозефа, съ участіемъ глядя на блдное лицо юноши.— Что-же вы сдлали такого, за что васъ могутъ преслдовать?
— Мою вину, какъ они называютъ, вы увидите изъ этой брошюры, въ ней я касаюсь темной стороны человческой жизни. Мое произведеніе запретили, лишь только оно появилось въ свтъ, поэтому трудно ожидать, чтобы автора оставили въ поко. Не сердитесь, милая Іозефа, что я принесъ вамъ свое произведеніе, очень можетъ быть, что имъ я разстрою и васъ, и вашего отца. Но мн кажется, что вы женщина съ сильной душою и можете быть моимъ товарищемъ по оружію, моимъ чистымъ, дорогимъ сподвижникомъ. Ахъ, Іозефа! еслибы ты любила меня… я сталъ бы бороться съ цлымъ міромъ и не уступилъ бы ни шагу.
Іозефа съ мольбою взглянула на него, потомъ прочла заглавіе: ‘О смертной казни’, слегка вздрогнула и стала перелистывать брошюру.
— Прочтете вы мою книгу? спросилъ Анзельмъ, помолчавъ немного.
— Да, отвчала она.— Благодарю васъ за подарокъ. Не бойтесь, что я малодушно отвернусь отъ истины, и врьте, что я по сил возможности буду вашимъ сподвижникомъ. Но и вы общайте мн не рисковать безцльно своею жизнью, — мн было бы грустно видть васъ въ опасности, милый Анзельмъ! Прошу васъ также, простите мн страданіе, которое я невольно причинила вамъ.
Анзельмъ нервно схватилъ протянутыя ему худенькія ручки, наклонилъ голову и слезы полились изъ его черныхъ глазъ. Но онъ скоро оправился и снова гордо поднялъ свою умную голову.
— Прощайте, Іозефа! Благодарю васъ за ваши добрыя слова, помните о своемъ общаніи и кланяйтесь отцу и тетк. Я не могу теперь лично проститься съ ними, — я хочу, чтобы вашъ милый образъ былъ послднимъ въ моемъ воспоминаніи о долин. Іозефа, милая, дорогая, прощай!
И онъ поспшными шагами пошелъ къ городу.
— Бдный Анзельмъ, проговорила она, — я тоже думаю, что еслибы я отвчала твоей любви, ты бы…
Она замолчала и взоръ ея упалъ на об книжки, бывшія у нея въ рукахъ. И точно желая чмъ-нибудь вознаградить Анзслына за его страданія, она открыла его книгу и только поздно вечеромъ вернулась домой, измнившейся и совершенно разбитой.

ГЛАВА ДВНАДЦАТАЯ.
Книга и разговоръ.

— Говорила я теб, что старая скира чуетъ человческую кровь, которой она скоро упьется, — и вышло по моему: отецъ получилъ приказъ хать въ Кельнъ для совершенія казни.
— Что ты говоришь? вскричала Іозефа.
— Говорю, что есть, отвчала Анна.— Бднаго преступника, о которомъ писали, снова присудили къ смерти. Говорятъ, онъ искренно раскаялся и сдлался кротокъ и можно бы было надяться, что онъ измнитъ образъ жизни. Еслибы люди были поумне и подобре, то, конечно, моего Іонна надо было помиловать прежде всхъ, впрочемъ, онъ вовсе не былъ виноватъ, и ему слдовало оказать только справедливость… Помиловали бы они и этого раскаявшагося… Что съ тобой Зефа… Отчего ты такъ поблднла, и такъ странно смотришь на меня?.. Ты видишь: я совсмъ спокойна, и твой отецъ, какъ мн кажется, тоже на этотъ разъ не особенно волнуется.
— Этого не должно быть, не должно! съ ужасомъ вскричала Іозефа.— Ахъ, идемъ, тетя Анна, станемъ умолять его, обнимать его колни, чтобы онъ отказался.
Анна съ удивленіемъ взглянула на двушку и замтила въ ней большую перемну. Это не была прежняя тихая, нжная Іозефа… Она точно выросла: глаза, вообще кротко смотрвшіе изъ-подъ длинныхъ рсницъ, блестли гнвомъ, лицо казалось старше, но еще прекрасне, видно было, что въ послднее время ея голова сильно работала.
Со времени посщенія Анзельма и прощальнаго письма Гейнриха прошло нсколько дней, такихъ тихихъ, такихъ безмятежныхъ, что въ долин не шелохнулся ни одинъ листикъ и только въ душ Іозефы пронеслась страшная буря, разсяла ея мечтательный покой и совершенно очистила горизонтъ ея мышленія.
Въ тихой душ Іозефы произвели переворотъ дв книги: трактатъ Анзельма о ‘Смертной казни’ и ‘Ифигенія’ Гете. Все, что до сихъ поръ она безсознательно чувствовала, все, что глубоко потрясало ее въ полубезумныхъ разсказахъ тетки, — все это ясно и положительно выражалось въ книг Анзельма. Да, онъ былъ правъ: отецъ ея совершалъ ужасное дло, внецъ мученика, который до сихъ поръ носилъ онъ въ ея глазахъ, вдругъ упалъ, и она увидла въ немъ — ослпленное орудіе грубой силы.
А она сама?— И она тоже ужь боле не была неповинной мученицей несправедливаго предразсудка, какъ она думала до сихъ поръ, — она тоже была замарана кровью, обагрявшей порогъ ея заклейменнаго дома. Отвращеніе людей, до сихъ поръ казавшееся ей жестокимъ и несправедливымъ, оказывается безсознательнымъ истиннымъ чувствомъ антипатіи къ исполнителю страшнаго дйствія. Народъ видитъ это дйствіе, онъ видитъ руку исполнителя и справедливо чувствуетъ къ ней отвращеніе. Масса всегда обращаетъ свое негодованіе на слдствіе, а не на причину.
Іозефа вспыхнула отъ стыда, при мысли о тхъ жизненныхъ удобствахъ, которыми она пользовалась, благодаря выгодной должности, занимаемой ея отцомъ.— Да! эти удобства покупались дорогой цною! Разв она не была обязана своимъ образованіемъ независимому положенію отца? А дорогія матеріи, что она носила, разв он не оплачены кровью эшафота? Ей хотлось снять съ себя дорогія платья и облачиться въ лохмотья бдной осужденной на смерть преступницы!
И что все это значило сравнительно съ другими благами, на которыя она разсчитывала — и полагала, что иметъ на нихъ право? Разв она не протягивала руки къ любви и не мечтала о счастіи.
— Какой эгоизмъ, шептавшій мн, что… Нтъ, нтъ, теперь все прошло, все кончено! вскричала она.— Теперь только понимаю я твой страхъ, твое отвращеніе къ нашему ужасному дому, бдный Гейнрихъ! Теперь только чувствую я, что ты выстрадалъ отъ своей любви къ дочери палача!
Палачъ былъ уже совсмъ готовъ къ предстоящему пути, когда Анна и Іозефа пришли домой. Въ прежнее время Іозефа всегда помогала ему и даже настолько была спокойна, что сама укладывала большую скиру и красную мантію, которую въ т времена палачи надвали при совершеніи казни, теперь же, она молча смотрла на его сборы, а на просьбу отца помочь ему уложиться, Іозефа вдругъ схватила его за руку и нервно проговорила:
— Отецъ, если ты любишь меня, если ты хочешь, чтобы я осталась твоей врной, послушной дочерью, — положи все это на мсто, не зди въ Кельнъ, оставайся дома…
— Что съ тобой, двочка?.. Какія глупости ты говоришь! Могу ли я отказаться отъ исполненія своего долга! проговорилъ палачъ, сердито взглянувъ на блдную, взволнованную двушку.
— Долгъ?! Но ты, добрый отецъ, вовсе не годишься для этой обязанности, которую ты исполняешь съ ужасомъ и болью въ сердц. Ахъ, отецъ! неужели твое блдное, разстроенное лицо, съ которымъ ты возвращаешься каждый разъ посл казни,— неужели болзненные дни и ночи, всегда ее сопровождающіе, не свидтельствуютъ противъ тебя? Можешь ли ты отрицать, что тебя не преслдуютъ сны? Станешь ли ты уврять, что посл исполненія тобой смертной казни ты самъ не бываешь боленъ при смерти?
— Дло не въ моихъ страданіяхъ!— Кто беретъ на себя извстную обязанность, тотъ несетъ и вс ея тягости и неудобства, отвчалъ палачъ.— Я не отрицаю, что чувствую слабость и невольное отвращеніе при совершеніи казни, но до сихъ поръ я никогда. не отказывался, потому-что убжденъ, что, казня преступника, я исполняю свой долгъ и служу обществу. Еще никогда моя рука не дрогнула подъ грозной скирой, и Господь даровалъ мн силу и крпость на совершеніе земной кары надъ людьми, поправшими его законы и велнія. У Всевышняго въ распоряженіи не одни кроткіе ангелы, разносящіе въ міръ любовь и милосердіе, есть у него и грозные легіоны, несущіе въ рукахъ мечъ мести и наказанія: они стоятъ подл меня и прикрываютъ меня своими крыльями на лобномъ мст.— Бдная Іозефа!.. теперь я вижу, къ чему привело тебя знакомство съ этими юношами. Никогда прежде не слыхалъ я отъ тебя такихъ рзкихъ сужденій, и я вижу, что теб необходимо возвратиться къ благочестивой скромности, приличной женщин.
— Кто пробужденъ разъ, какъ я пробуждена., тотъ никогда боле не впадетъ въ спячку мысли! вскричала Іозефа.— Да, я дни и ночи слышу звонъ цпей въ острогахъ, вижу несчастныхъ казненныхъ! Книга Анзельма дйствительно раскрыла мн многое, о чемъ я прежде не знала. Ты тоже, какъ я вижу, читалъ его сочиненіе. Ахъ, отецъ! неужели тебя не потрясъ длинный рядъ жертвъ, невинно казненныхъ, представленный намъ его тщательными изслдованіями? А число ихъ, вроятно, гораздо больше, чмъ мы можемъ знать! Неужели одного убжденія, что человкъ слишкомъ близорукъ въ своихъ заключеніяхъ, недостаточно, чтобы удержать мечъ смерти?
— Недостатокъ людской близорукости касается всего живущаго на земл, отвчалъ палачъ, — мы не можемъ пальцемъ пошевелить, не можемъ Шагу сдлать, если станемъ обращать вниманіе на близорукость. Мы дйствуемъ на основаніи того, что видимъ и слышимъ, и если иногда приговоръ произносится надъ невиннымъ, то намъ надо думать, что это воля Божія. Наше время начинаетъ уже заботиться объ улучшеніи тюремъ и о смягченіи безчеловчныхъ наказаній, но это не можетъ совершиться такъ скоро и сразу. А брошюра Анзельма, вскружившая теб голову,— произведеніе неопытнаго, молодого фанатика, пантеиста. Я не могу согласиться ни съ нимъ, ни съ тобою и остаюсь при своемъ убжденіи: длай сама какъ знаешь, а мн теперь некогда спорить съ тобой и доказывать теб твою несостоятельность.
Онъ кликнулъ помощника, поручилъ ему взять вещи и сталъ прощаться сначала съ сестрой, потомъ съ дочерью.
Іозефа, блдная, какъ полотно, молча, съ мольбою упала къ его ногамъ. Онъ выпрямился, кроткій взоръ его принялъ выраженіе суровой строгости и фанатизма: въ эту минуту онъ былъ почти страшенъ, и Іозефа, вздрогнувъ, закрыла лицо руками.
Анна подошла къ ней, подняла ее и сказала:
— Успокойся, дитя мое, время еще не пришло. Пусть отецъ идетъ, но я предчувствую, что онъ поднимаетъ скиру въ послдній разъ.
Палачъ твердо и ршительно направился къ двери, а Іозефа, рыдая, упала въ объятія тетки.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Дикіе порывы.

Въ тихой долин снова наступили тихіе дни и ночи. Небо было ясно и безоблачно, яркіе лучи солнца и кроткій блескъ звздъ тихо мелькали надъ цвтами и зеленью и освщали темныя ели. Ласточки носились, распвая прощальную псню лту. Вся природа покоилась осеннимъ предсмертнымъ покоемъ.
Въ дом палача тоже было тихо, но вовсе не такъ покойно, какъ въ долин. Подъ плитою не горлъ огонь, холодныя кушанья уносились едва тронутыя, солнечные лучи тихо и блдно освщали стны заброшенной комнаты.
Тетка Анна съ постояннымъ безпокойствомъ ходила по дому и говорила съ тучами, птицами и звздами. Іозефа выбирала самыя темныя мста въ долин, гд она по цлымъ часамъ лежала на трав въ полномъ изнеможеніи, или сидла на гор и пристально смотрла вдаль… Тамъ… гд небо такъ ясно и свтло… гд бгутъ легкія облачка., тамъ поднимается теперь въ послдній разъ взоръ человческій. Погребальный колоколъ несется въ тиши… высокія подмостки бросаютъ мрачную тнь отъ яркихъ солнечныхъ лучей… на нихъ стоитъ человкъ… она знаетъ его: это ея отецъ, строгій, высокій, грозный… какимъ она видла его въ послдній разъ!.. Въ рук его блеснула скира… брызнула кровь и къ ногамъ его упала блдная голова… Тутъ раздался крикъ отчаянія и грозно отозвался у нея въ сердц… Она въ страх закрываетъ лицо руками… и весь горизонтъ… все кажется ей залитымъ кровью!
— Тамъ совершается справедливая кара, говоритъ она сама себ: — люди боле умные и ученые ршили это — что же мн-то за дло? Разв не былъ правъ отецъ, напомнивъ ей о благочестивой женской скромности?.. Ей самой хотлось вернуться къ своей прежней пассивности, но она походила на ребенка, котораго запираютъ въ темную комнату и говорятъ ему: не бойся темноты и не плачь, если теб захочется сть и пить. Конечно, вс мы боле или мене сидимъ взаперти и только смерть освобождаетъ насъ и отворяетъ нашу темницу. Но если самоубійца остается безъ честнаго погребенія на томъ основаніи, что страшный грхъ лишать себя жизни, по нашему мннію ничего нестоющей, какой же грхъ лишать жизни ближняго?
Бдная, одинокая дочь палача! Какъ мучилась она посл того, какъ смло вошла въ область мысли!.. Ей страстно хотлось еще разъ увидать Анзельма, и найти въ немъ поддержку, но изъ газетъ она узнала, что предчувствія его сбылись, что его, въ день ихъ послдняго свиданія, арестовали въ наказаніе за слишкомъ смлыя мысли, высказанныя въ брошюр.
— Бдный, онъ терпитъ за насъ! А Гейнрихъ? Онъ, слава Богу, теперь въ горахъ… и не подозрваетъ, какъ я мучаюсь…
Иногда она вздрагивала при мысли, что онъ, можетъ быть, идетъ теперь къ ней. ‘Только еще разъ хотлось бы мн его увидть, шептала она,— только еще разъ сказать ему’…
Она думала о своей будущности. У отца она оставаться доле не могла, разв онъ откажется отъ исполненія своей печальной обязанности, жить вмст съ теткой, отдльно отъ отца,— тоже не отрада, — Анна постоянно только и говоритъ, что о мести, объ удовлетвореніи за ея разбитое счастіе. Въ трактат Анзельма Іозефу всего боле поразило описаніе тюремъ, находившихся тогда, еще въ очень дурномъ положеніи. Отецъ тоже иногда говорилъ съ ней объ этомъ предмет, но никогда не бралъ се съ собой къ заключеннымъ, — туда ходила съ нимъ тетка Анна. ‘Мн надо спасти душу и поискать мсто, гд бы она могла укрпиться’, твердила Іозефа.
Въ это время въ Англіи одна благородная женщина, Елизавета Фрей начала свое великое дло. Она отважно выступила противъ жестокихъ законовъ Англіи, наказывающихъ смертью даже за незначительныя преступленія, и спускалась въ самыя темныя ужасныя тюрьмы, чтобы облегчать несчастнымъ тяжесть ихъ цпей и ихъ страданія.
Въ трактат Анзельма говорилось и объ ней, и Іозефа только теперь припомнила, что прежде, изъ книгъ, она познакомилась уже съ дятельностію этой энергической женщины. Образъ Елизаветы Фрей какъ-то мимолетно промелькнулъ мимо нее, теперь же онъ стоялъ передъ нею, озаренный свтомъ величія своихъ длъ, и призывалъ ее, страдающую двушку, къ себ.
Да, къ Елизабет Фрей хотла бжать Іозефа, и у этой проповдницы новаго ученія о любви учиться и искать отвта на тревожащіе ее вопросы и сомнніе.
— Мн надо руководителя, говорила она:— Анзельмъ и Гейнрихъ только пробудили меня, они пойдутъ своей дорогой, а мн самой надо искать выходъ изъ своего затруднительнаго положенія.
Въ такихъ размышленіяхъ и соображеніяхъ для Іозефы незамтно прошло нсколько дней, а отецъ ея все еще не вернулся, но къ ея удивленію, это отсутствіе ее нисколько не безпокоило.
Разъ утромъ, когда Іозефа съ теткой Анной молча сидли за завтракомъ, къ которому едва прикасались, мимо окопъ мелькнула чья-то тнь и послышались тяжелые мужскіе шаги.
— Не отецъ ли это? спросила поблднвъ Іозефа.
Но это былъ не палачъ, а его помощникъ. Об женщины вскочили съ своихъ мстъ.
— Все окончилось, но гд-же хозяинъ? спросила Анна.
— Хозяинъ, должно быть, прідетъ сегодня посл обда въ почтовомъ экипаж, я пришелъ пшкомъ — и шелъ почти всю ночь, сказалъ помощникъ, отирая потъ со лба и отбрасывая всклокоченные волосы.— Чортъ меня побери, хоть я и самъ не лучше его! Трудное было дло!.. такого еще я не видывалъ. Нтъ ли у васъ водочки, тетушка Анна?
— Ты знаешь, что братъ водки не держитъ, а стаканъ вина я теб принесу, ты, кажется, очень усталъ.
Она пошла и принесла бутылку вина. Іозеф хотлось уйти, по желаніе услышать что-нибудь объ отц удержало ее въ обществ такого непріятнаго человка, въ глазахъ котораго она точно читала разсказъ о какомъ-то страшномъ событіи.
— Славное винцо! съ удовольствіемъ сказалъ усталый путникъ, выпивая залпомъ стаканъ вина, налитый ему Анной.— Отлично выпить посл такой чертовщины. Да, я вправ отдохнуть, вдь я одинъ совершилъ казнь… Теперь я вправ получить мсто палача… Вы, врно, читали въ газетахъ, что случилось во время казни въ Кельн?.. Въ газетахъ обо мн говорилось въ первый разъ…
Ни та, ни другая все это время не дотронулись до газеты. Предчувствіе чего-то ужаснаго ярко отразилось на ихъ лицахъ.
— Право, я думалъ, тетушка Анна, что вы съ криками радости встртите меня, такъ-какъ я помогъ вашему брату казнить убійцу вашего дружка. Знаете-ли вы, теперь оказывается, что бднягу-то повсили тогда напрасно. Я радъ, что не я его вшалъ, а Михель.
— Что ты говоришь! воскликнула Анна, задрожавъ всмъ тломъ:— ты говоришь о Іонн!.. Конечно, онъ былъ невиненъ! Но свтъ не хотлъ этому врить… Господи! неужели это правда, и люди теперь убдятся въ своей несправедливости!.. Разсказывай-же Каспаръ!.. не заставляй такъ долго ждать…
— Не перебивайте меня, и сейчасъ узнаете все. Мн надо еще хлебнуть… Морозъ подираетъ по кож, когда я вспомню о всхъ ужасахъ, пережитыхъ нами въ Кельн… Ну-съ, вы знаете, что въ Кельн намъ нужно было казнить убійцу… Вотъ этотъ-то убійца захотлъ исповдаться у извстнаго вамъ Гемерлинга. Пасторъ согласился и пріхалъ въ Кельнъ. Негодный убійца открылъ ему вс свои преступленія и, между прочимъ, сознался, что это онъ подвелъ Іонна. Онъ сознался, что закололъ слугу офицера, унесъ деньги, вложилъ въ руки Іонна окровавленный ножъ и надлъ на него извстный плащъ. Все совершенно такъ, какъ разсказывалъ бдный Іоннъ и чему никто не хотлъ врить.
— Слышишь, Зефа! вскричала Анна.
— Гемерлингъ, продолжалъ Каспаръ,— убдилъ преступника сдлать подобное-же признаніе суду и тмъ очистить память невинно-казненнаго Іонна и побудить судей на будущее время внимательне относиться къ своимъ обязанностямъ и не торопиться свертывать шеи или отрубать головы невиннымъ людямъ…
— И онъ сказалъ судьямъ о невинности Іонна? перебила его Анна, съ лихорадочнымъ нетерпніемъ выслушивая разсказъ.
— Конечно, сказалъ… Сказалъ съ подмостковъ, передъ всмъ народомъ!.. Онъ произнесъ цлую рчь, какъ-будто стоялъ на кафедр. Ее вы можете прочесть въ газетахъ.
Анна торопливо схватила газету и, дрожа отъ волненія, начала читать.
— Да, вотъ тутъ напечатано: ‘Невинно-казненный восемнадцать лтъ тому назадъ Іоннъ М. изъ Гоха,— публичное сознаніе осужденнаго на казнь преступника’. Невинно казненъ! Боле мн ничего не надо!.. Зефа, мн надо выйти на воздухъ… Я пойду на могилу Іонна, на ту кучу песку и камней, подъ которой онъ лежитъ, какъ казненный преступникъ. Тамъ я поблагодарю Господа за его правосудіе и милость. О Боже! благодарю тебя, теперь имя Іонна очищено передъ цлымъ свтомъ… Іоннъ!.. Іоннъ!..
Она выбжала изъ дому.. Гозефа грустно посмотрла ей вслдъ, а Каспаръ засмялся.
— Поздно! Мертваго ужь не воротишь, сказалъ Каспаръ.— А право, я радъ былъ, что мн привелось наказывать этого негодяя, совершившаго такое подлое дло. Фрейленъ Зефа! хотите я разскажу вамъ, какъ мн удалось помочь вашему отцу…
— Вы хотите разсказать мн, какъ подйствовало на отца признаніе преступника?
— И какъ еще подйствовало! Сердце у него замерло въ груди, какъ и у насъ всхъ, помогавшихъ восемнадцать лтъ тому назадъ вшать бднаго Іонна. А посмотрли бы вы, какъ гордо стоялъ на эшафот кающійся преступникъ. О, это былъ опытный злодй, тщеславіе его не оставило, хотя смерть стояла за спиной: онъ величался сознаніемъ своихъ злодяній, какъ-будто говорилъ о своей доблести, и такъ обморочилъ своихъ слушателей, что, право, народъ чуть по упалъ передъ нимъ на колни и не сталъ молиться на него! Въ глазахъ толпы онъ омылся слезами раскаянія!.. Но вотъ пришла очередь вашего отца, фрейленъ, приступать къ длу. Онъ, однакожъ, едва держался на ногахъ: видно было, что рчь убійцы слишкомъ утомила его и онъ не могъ дождаться времени выместить свой гнвъ на негодя. Жилы на лбу у него валились кровью, лицо то блднло, то краснло… Я чувствовалъ, что онъ въ эту минуту думалъ о своей бдной сестр и о миломъ товарищ, друг дтства, котораго ему пришлось вести на смерть… Скира задрожала у него въ рукахъ… Выйдетъ что-то неладное, подумалъ я, — кто занимается нашимъ ремесломъ, тому слдуетъ быть хладнокровнымъ. А отецъ вашъ былъ крайне взволнованъ. И когда, наконецъ, болтунъ замолчалъ и привязанный нами легъ на плаху… тогда хозяинъ точно зашатался и рубилъ, рубилъ… едва видя, что онъ рубитъ… а проклятая голова все не слетала… онъ рычала., какъ дикій зврь… а народъ тоже началъ рычать и напирать на насъ. Тутъ я скоре взялъ скиру изъ рукъ вашего отца и бацъ!.. Однимъ ударомъ снесъ голову! Черная кровь такъ и брызнула мн въ лицо… Отецъ же вашъ упалъ безъ памяти. Народъ бросился къ нему и хотлъ разорвать его на части… но тутъ подоспла полиція и защитила его.
— Замолчите! вскричала Іозефа, едва дыша отъ страха и закрывъ лицо руками.— Уйдите! уйдите! Или нтъ, постойте… разскажите мн все… все! Что сталось съ моимъ бднымъ отцомъ!.. Онъ врно теперь лежитъ больной…
— Успокойтесь, фрейленъ! утшалъ Каспаръ:— конечно, происшествіе это произвело на него сильное впечатлніе. Два дня я ходилъ за нимъ въ гостинниц, и мы съ глазъ его не пускали… вдь вы знаете, что за хозяина мы головы не пожалемъ, если на то пошло. Народъ требовалъ, чтобы его посадили въ острогъ: по, слава Богу, въ стран у насъ еще есть правосудіе. Точно у нашего брата не можетъ голова закружиться! Ну, конечно, очень можетъ быть, что хозяинъ уже въ послдній разъ имлъ честь рубить голову преступнику!..
— Дай Богъ! дай Богъ! проговорила Іозефа, заливаясь слезами и облегчая ими свои страданія.
Кроткая двушка имла благотворное вліяніе даже на грубаго Каспара: она любила и ласкала его дтей, она учила ихъ грамот. Каспаръ взглянулъ на нее съ сожалніемъ и хотлъ взять за руку, но вспомнивъ, что недавно пролилъ человческую кровь, онъ отдернулъ руку… Въ этомъ движеніи было гораздо боле нжности, чмъ могло бы быть въ поцлу.
— Я понимаю, проговорилъ онъ, — какое непріятное дйствіе производятъ на васъ вс эти вислицы и эшафоты. Если мн случается видть васъ, какъ вы стоите посреди дтей, и слышать, какъ вы разсказываете имъ о Господ и обо всемъ другомъ, въ то время я всегда думаю, что вы ангелъ, и что вы можете исправить все дурное на земл… Я думаю, вы совершили-бы это лучше, чмъ тотъ черный, блдный жидъ, господинъ Анзельмъ, какъ зовутъ его. Одинъ пріятель разсказывалъ мн, что въ город много толкуютъ объ одной книжк, написанной этимъ Анзельмомъ, въ которой онъ поноситъ смертную казнь и возстаетъ противъ правительства за то, что оно не хочетъ уничтожить ее. Книжку запретили, а этого господина засадили. Пріятель мой находитъ, что этого длать не слдовало, что это все равно, что тушить огонь соломой: теперь эту книжку старается купить всякій, у кого есть грошъ за душой. А тутъ, кстати, случилось это происшествіе въ Кельн: вс газеты напечатали, что у насъ казненъ невинный. Въ нашемъ город живы еще многіе изъ тхъ, которые видли, какъ вислъ на вислиц красавецъ Іоннъ. Тетка Анна, которую до сихъ поръ вс обзывали гохской вдьмой, теперь уже считается чуть не за святую!.. Такъ все длается на свт… ничего предвидть нельзя!.. Сегодня палачей побиваютъ каменьями, а завтра опять ихъ призываютъ… Но все-таки безъ нихъ еще долго нельзя будетъ обойтись…
Онъ опорожнилъ послдній стаканъ вина… глаза его посоловли.
— Прощайте, фрейленъ, пробормоталъ онъ, надвъ шляпу и взявъ палку.— А все-таки, было бы лучше, еслибъ вы дали знать хозяину, чтобы онъ поосторожне шелъ по городу, могу вамъ сказать, сегодня тамъ вовсе не безопасно для нашего брата, и я сдлалъ хорошо, что прошелъ ночью. Вы не бойтесь, мы еще совсмъ не побиты, еще въ нашихъ рукахъ и скира и веревка, и не господину Анзельму выжить насъ со свту! Прощайте, фрейленъ! Кажется, теперь я могъ бы проспать цлую недлю: такъ я измученъ…
Бдная Іозефа осталась одна. Она была страшно взволнована и поражена всмъ, что слышала. Какое впечатлніе долженъ былъ произвести на ея отца конецъ этого кроваваго происшествія! Она вспомнила о своемъ послднемъ разговор съ нимъ… Упреки, которые она длала ему въ душ, умолкли передъ сожалніемъ, передъ страхомъ за него… нжная любовь къ защитнику ея безпомощной юности снова вошла но вс свои права. ‘Хоть бы онъ поскоре былъ дома!’ прошептала она, глядя на часы. Она ршилась сама встртить его на почт и уговорить идти домой окольнымъ путемъ.
Тетка Анна вернулась. Глаза ея блестли, а щеки пылали. Іозефа съ удивленіемъ посмотрла на нее: она точно вдругъ похорошла и помолодла.
— Ахъ, Зефа! Какъ мн легко стало на душ, сказала она,— и свтъ мн сталъ опять милъ, и люди теперь не будутъ кидать въ меня каменьями, потому что знаютъ, что я любила честнаго человка и осталась ему врна до смерти. Я была у него на могил. Теперь въ город, врно, всякій, прочитавъ газеты, говоритъ: Іоннъ былъ невиненъ, а какъ кротко онъ шелъ на незаслуженную казнь. Видишь Зефа, и на нашемъ свт существуетъ правосудіе…
Но Іозефа ничего не слыхала. Изъ разсказа Каспара она вывела заключеніе, что ея отцу грозитъ какая-то опасность. Съ лихорадочнымъ безпокойствомъ она провела время до тхъ поръ, пока настала пора идти на встрчу отцу.
Рдко посщая городъ, Іозефа чувствовала безпокойство, идя теперь по шумнымъ городскимъ улицамъ, и сперва не замчала, что вокругъ нее происходило. Но пройдя довольно большее разстояніе, она замтила, что городъ боле оживленъ, чмъ обыкновенно, и что многіе идутъ по одному съ нею направленію… Сердце у нее забилось сильне, она стала озираться и прислушиваться. Ей послышались грозные крики, отъ которыхъ кровь застывала у-нее въ жилахъ… кулаки и палки поднимались надъ головами… летли камни!.. Взоръ Іозефы съ ужасомъ искалъ кого-то… Она дрожащими руками расталкивала толпу… Ей казалось, что изъ всхъ оконъ, со всхъ крышъ раздается именно тотъ крикъ, котораго она такъ страшилась.
И. она не ошиблась!.. Тамъ… тамъ… посреди дико-бушующей толпы она увидала высокую фигуру ея отца, старавшагося пробить себ дорогу… Кто-то защищалъ его… но масса нападала… Его сдые волосы разввались по втру, ничмъ непокрытые… Она видла, какъ онъ, ища пріюта, бросался отъ одного дома къ другому, и какъ передъ носомъ у него захлопывались окна и двери. Изъ груди испуганной двушки вырвался крикъ отчаянія:
— Пощадите! пощадите моего отца! кричала она.— Я дочь его, пустите меня къ нему!
Ея слабый голосъ былъ услышанъ немногими, идущими подл нея. Они тотчасъ-же дали ей дорогу и крикнули впереди идущимъ, чтобы т разступились. Черезъ минуту она была уже въ объятіяхъ отца, но въ то мгновеніе, какъ ея нжныя руки обвили шею палача, тяжелый камень, конечно, направленный въ иную цль, попалъ въ ея прелестную голову. Послышался жалобный вопль, и несчастная двушка упала на каменную мостовую.
— Дочь мое! дитя мое! раздирающимъ душу голосомъ закричалъ старикъ… Онъ поднялъ раненную, по блокурымъ волосамъ и по блдному лицу которой струилась кровь… и взявъ ее на руки показалъ толп, какъ страшное обвиненіе и вмст съ тмъ, какъ просьбу о защит.
Это трогательное зрлище дйствительно тотчасъ-же произвело сильное впечатлніе на толпу… со всхъ сторонъ раздались крики неудовольствія и состраданія. Она смолкла и позволила палачу, съ драгоцнной ношей въ рукахъ, продолжать свой путь.
Въ то-же время изъ дверей одного богатаго дома вышла женщина пріятной и доброй наружности и пригласила несчастныхъ къ себ въ домъ.
Палачъ почти безсознательно принялъ приглашеніе, дверь за ними тотчасъ-же затворилась.
Іозефа, придя въ себя посл безпамятства, увидла, что она лежитъ на кушетк въ какой-то чужой комнат, а чья-то нжная рука прикладываетъ къ ея лбу холодный компрессъ, подл нея. стоялъ на колняхъ ея отецъ, такой-же блдный и окровавленный, какъ и она.
— Гд я? слабымъ голосомъ спросила больная, со страхомъ осмотрвшись вокругъ себя.
— Ты у добрыхъ людей, милое дитя! успокойся! проговорилъ отецъ, цлуя ея руку.
Она хотла приподняться, но не могла.
— Успокойтесь, милое дитя, сказала добрая хозяйка дома, — прежде всего надо остановить кровь, посл того, я думаю, вы тотчасъ-же оправитесь. Что, вамъ больно, милое дитя?
Іозефа утвердительно кивнула головою, она чувствовала жгучую боль въ голов и не могла припомнить, что съ нею было. Въ эту минуту отворилась дверь и въ комнату вошла молодая хорошенькая двушка въ сопровожденіи пожилого мужчины. Послдній осмо грлъ ея рану и пощупалъ пульсъ.
— Рана хотя глубокая, сказалъ онъ, — но неопасная, продолжайте прикладывать компрессы, пока совсмъ не остановите кровь… Я пропишу успокоительный порошокъ, принявъ его, она эаснетъ и проснувшись будетъ въ состояніи встать и выйти изъ вашего дома.
— Слава Богу! вскричалъ палачъ и, обращаясь къ хозяйк, прибавилъ: — прошу васъ, дайте мн какой-нибудь уголъ у себя въ дом, пока оправится моя дочь и мн можно будетъ увести ее.
— Конечно, мы вамъ дадимъ комнату. Шарлота, отведи ихъ въ комнату Гейнриха и позаботься обо всемъ, что имъ нужно. Успокойтесь и отдохните… а я останусь съ больной…
— Вотъ, госпожа Гейне, рецептъ, сказалъ врачъ, — прощаясь съ хозяйкой дома.
Іозефа вздрогнула при именахъ: Шарлоты, Гейнриха, госпожи Гейне!.. Да! все это были знакомыя имена… она слышала ихъ точно во сн…
— Могу я уйти, душа моя? останешься-ли ты тутъ подъ надзоромъ этихъ добрыхъ людей? прервалъ ея думы отецъ, заботливо наклоняясь къ ней и смотря ей въ глаза.
— Я сдлаю все, что теб угодно, отецъ! прошептала Іозефа,— Иди! мн кажется, что и съ тобою что-то случилось, какъ-будто и ты раненъ и боленъ!
— Потомъ все разскажу теб, а теперь будь покойна.
Онъ вышелъ и все смолкло въ комнат. Іозефа закрыла глаза и задумалась.
Съ закрытыми глазами ей стало все ясне. Она. снова припомнила себя на улиц посреди грубой толпы, припомнила все, что съ нею случилось. Все ей стало ясно, за исключеніемъ настоящаго положенія, — но наконецъ она поняла и его. Имена и лица не были ей чуждыми… Она не сомнвалась боле: она лежала въ дом ея милаго!— А гд-же самъ онъ?.. Отчего онъ не здсь, не съ нею… почему онъ не пришелъ поздороваться съ нею и успокоить ее, свою милую?..
— Гд Гейнрихъ? спросила она, немного приподнимаясь и, какъ въ бреду, устремила свои глаза на лицо, которое показалось ей похожимъ на знакомыя черты.
Хозяйка съ удивленіемъ удержала двушку.
— Вы говорите о моемъ сын? Онъ путешествуетъ. Разв вы знаете его? спросила она, и бдной Іозеф показалось, что голосъ ея уже не звучалъ прежней нжностью.
Видя пристальный взглядъ, устремленный на себя, Іозефа опомнилась и, прижимаясь къ груди хозяйки, проговорила:
— Простите меня, мн что-то почудилось. Я не знаю, гд я… Какъ я сюда попала…
— Бдное дитя! Успокойтесь… все пройдетъ, и вы выздоровете.
— Да, я успокоюсь, говорила Іозефа, и слезы полились изъ глазъ ея, она схватила руку матери Гейнриха и съ жаромъ поцловала ее.
— А вотъ и лекарство, сказала г-жа Гейне, тихо укладывая больную на подушки. Она развела порошокъ водою и подала больной.— Пейте — хоть оно горько, по поможетъ вамъ и вы выздоровете.
— Да, повторила Іозефа, выпивъ,— хоть оно горько, но поможетъ.
И вскор сладко и крпко уснула.
Когда Іозефа проснулась, ей показалось, что она проспала цлые года. Сквозь опущенныя занавски въ окно виднлось звздное небо, въ комнат же на стол горла лампа, и передъ нею сидла фрау Елизабета и читала книгу. Надъ столомъ вислъ ярко освщенный лампой портретъ юноши. Іозефа тотчасъ-же узнала его — это былъ портретъ Гейнриха.
Проснувшись, Іозефа нсколько минутъ пролежала неподвижно, погруженная въ мечты, окончательно пробудилъ ее стукъ въ двери, они отворились и вошелъ палачъ. Сонъ такъ подкрпилъ ее, что прежде, чмъ отецъ замтилъ ея пробужденіе, она уже встала съ кушетки и подошла къ нему.
— Вотъ и л, отецъ! проговорила веселымъ звонкимъ голосомъ Іозефа, — Я такъ славно выспалась, и теперь мы можемъ отправиться домой.
И палачъ, и фрау Елизабета, съ удивленіемъ взглянули на двушку, на щекахъ которой игралъ яркій румянецъ.
— Да, милое дитя, вы славно спали, сказала фрау Елизабета и протянула ей руку.— Но точно-ли у васъ достанетъ силы идти теперь-же домой. Не лучше ли подождать вамъ до утра?
— Нтъ, нтъ, торопливо отвчала Іозефа, — тысячу разъ благодарю васъ за вашу доброту, но позвольте намъ уйти до свту… мн не хотлось бы видть улицы, гд…
Она вздрогнула и прислонилась къ отцу, крпко прижавшему ее къ своей груди.
Фрау Елизабет оставалось только согласиться съ желаніемъ молодой двушки. Угостивъ своихъ невольныхъ гостей сытнымъ ужиномъ и тщательно закутавъ Іозефу, она ласково простилась какъ съ нею, такъ и съ ея отцомъ.
— Отъ искренняго сердца благодарю насъ, сказала Іозефа, рыдая, — и прошу у васъ милости… Благословите меня… я такъ рано лишилась своей матери!
Она опустилась на колни передъ матерью Гейнриха такъ просто, безъ всякой экзальтаціи, что та въ волненіи положила руку свою на раненую голову двушки и проговорила:
— Да благословитъ тебя Богъ, милое дитя! дай Богъ, чтобы твое чистое сердце было счастливо и спокойно, а совсть твоя чиста.
Потомъ, прижавъ ее къ своему сердцу, она отъ души поцловала милую двушку, на долю которой выпало такое страшное горе.
Тихо вышли отецъ съ дочерью изъ гостепріимнаго дома. На улицахъ было спокойно. Жандармы ходили взадъ и впередъ, звуча саблями и наблюдая за порядкомъ, и палачъ съ дочерью прошли нетронутые за заставу. Отецъ набросилъ плащъ свой на Іозефу, и нжно поцловалъ ее. Они молча шли до своего уединеннаго домика.
— Позволь мн, сказалъ палачъ, — прежде, чмъ мы войдемъ въ нашъ домъ, сказать теб въ утшеніе, что моя рука послдній разъ проливала человческую кровь. Будешь ли ты попрежнему моей милой дочерью и поможешь ли мн начать новую жизнь?
— Я твоя до конца дней своихъ! сказала Іозефа, нжно обвивъ руками шею отца.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Счастіе и скорбь.

Какъ пріятно посл боле или мене продолжительнаго путешествія возвратиться снова въ свой домъ, гд насъ радостно встрчаютъ и гд мы своими разсказами вносимъ новую жизнь въ родной кружокъ.
Въ одинъ темный вечеръ Гейнрихъ и братья его, весело распвая, пришли домой. Они, разумется, ничего не писали съ дороги, и теперь хотли дома удивить всхъ своимъ внезапнымъ появленіемъ. Но они сами были больше удивлены, найдя весь домъ освщеннымъ и готовымъ къ пріему гостей. Лукавая Шарлота объявила имъ, что птицы предувдомили ихъ о возвращеніи дорогихъ путешественниковъ, и они поспшили созвать гостей ради такого радостнаго событія.
Какъ бы то ни было, усталые путешественники очень были рады такому счастливому стеченію обстоятельствъ. Столъ былъ уже накрытъ, и они съ апетитомъ принялись уничтожать блюда, смнявшіяся одно другимъ.
И родители, и сестра съ удовольствіемъ замтили, что Гейнрихъ поздоровлъ. Поздка, видимо, принесла ему пользу: блдныя щеки его покраснли, глаза смотрли ясне, и онъ принималъ боле живое участіе въ разговор, чмъ бывало прежде,
Гостей было много, и въ ихъ числ, конечно, была и Амалія, занявшая за столомъ мсто подл Гейнриха.
Разговоръ шелъ о различныхъ предметахъ. Вдругъ посреди самаго жаркаго разсказа Амаліи о своихъ путевыхъ впечатлніяхъ, Гейнрихъ сталъ прислушиваться. До его слуха долетли знакомыя имена… смялись надъ дюссельдорфской революціей.
— Что вы говорите? вскричалъ Гейнрихъ.— Въ Дюссельдорф была революція?
— И вы этого не знаете? отвчали ему.— Неужели въ самомъ дл васъ до того околдовала въ горахъ Лорелея, что вы не слыхали о міровомъ событіи въ своей родин?— Неужели вамъ не попадались въ руки газеты?
— Газеты?.. Оборони Боже!.. Когда въ гостинницахъ я усматривалъ ихъ на столахъ, я тотчасъ-же на аршинъ отодвигался отъ нихъ, чтобы не имть никакихъ сношеній съ остальнымъ міромъ.
— Ну, трудно поврить этому: вы, кажется, притворяетесь, шутя продолжалъ разсказчикъ, — вдь на вашемъ чел ясно и рзко обрисовывается черта страсти къ улучшенію міра, и на устахъ улыбка противорчія. Если я не ошибаюсь, вы даже знакомы съ тмъ демагогомъ, который присужденъ за свое сочиненіе о смертной казни къ заключенію на нсколько недль, и который былъ причиною нашей революціи. Кажется, его книга повліяла на нкоторыя горячія головы, такъ-что они обратили свой гуманный фанатизмъ противъ здшняго палача. Онъ и прежде не пользовался ихъ расположеніемъ за свои туманныя идеи, пропагандируемыя имъ въ пивныхъ, а теперь своей неудачей при казни въ Кельн окончательно возбудилъ гнвъ народа. Даже и ваша почтенная матушка принимала участіе въ этой народно-исторической трагедіи, она можетъ передать вамъ вс подробности.
— Прошу васъ, сударь, не забывать меня вскричала Шарлота, — матери моей досталась часть боле легкая, она ходила за прелестной дочерью палача, на мою же долю достался самъ заклейменный палачъ. Что скажешь ты, Гейнрихъ, о геройств твоей сестры: цлый часъ я сидла одна-одинешенька въ твоей комнат съ настоящимъ живымъ палачомъ, угощала его виномъ и старалась занять разговорами, но только это мн плохо удалось: онъ сидлъ молча и задумчиво смотрлъ своими грустными глазами, не слыша ни одного моего слова. Не правда ли вдь скверно преслдовать такого человка за то только, что ему сдлалось дурно во время его страшной обязанности?
— Но что съ вами, молодой человкъ? замтилъ одинъ изъ гостей, — вы поблднли, неужели и вы принадлежите къ тмъ нервнымъ героямъ, которые не могутъ видть крови и слышать разговоры о смертной казни…
— Увряю васъ, отвчалъ Гейнрихъ, съ трудомъ переводя духъ, — что вс ваши разсказы составляютъ для меня неразршимую загадку… Пожалуйста, объясните мн, какимъ образомъ ко мн въ комнату попалъ палачъ?
— Ты и въ самомъ дл, Гейнрихъ, ничего не слышалъ объ этомъ событіи? сказала фрау Елизабета.— Отецъ, нтъ ли у тебя подъ рукой нумера газеты, гд оно описано.
Принесли газету. По желанію дамъ одинъ изъ гостей прочелъ, вслухъ подробное описаніе казни въ Кельн, а также разборъ сочиненія Анзельма, отчасти послужившаго причиной негодованія народа на палача и уличной бури, въ которой пострадала Іозефа. Фрау Елизабета вслдъ за тмъ разсказала о пребываніи въ ихъ дом раненой двушки и ея отца.
По окончаніи разсказа Гейнрихъ вскочилъ съ своего мста, бросился къ матери на шею и нжно поцловалъ ее.
— Дай я расцлую тебя, милая мама, вскричалъ онъ, — за твое милое участіе къ несчастнымъ!
— Я полагаю, каждый на моемъ мст сдлалъ бы то-же самое. Бдная двушка такъ прекрасна, что и помимо своего неучастія могла бы возбудить къ себ симпатію въ каждомъ честномъ человк.
— Значитъ, она дйствительно такъ хороша собою, какъ о ней говорятъ? спросила одна изъ молодыхъ дамъ.
— Прелестна! отвчала Шарлота.
— Ты, кажется преувеличиваешь, Лотта, замтила колко Амалія.— Я видла разъ эту двушку, съ ея противной теткой, гохской вдьмой, и, право, ничего не нашла въ ней особеннаго. Она блдна, какъ мертвенъ, и тонка, какъ тнь, кром того, одвается какъ-то небрежно и ужь слишкомъ оригинально.
— Ты говоришь это изъ зависти, Амалія, поддразнила ее Шарлота.— Я думаю, вс мы, послдовательницы модъ, были бы довольны, еслибъ вмсто нашихъ вычурныхъ нарядовъ ршились надть простую и легкую одежду, какую носитъ дочь палача. Блдная, мечтательная дочь палача вполн поэтичное созданіе… Вышло очень кстати, Гейнрихъ, что тебя здсь не было, ты, врно, потерялъ бы свое сердце.
Вс захохотали… Гейнрихъ же поблднлъ еще боле.
Наконецъ обдъ былъ оконченъ, вс разошлись по разнымъ комнатамъ, а Шарлота съ Амаліей сли къ роялю, и запли дуэтъ, приготовленный, какъ он увряли, нарочно къ возвращенію Гейнриха.
Но Гейнрихъ не слышалъ ничего. Его занимали другія мысли… Какъ многое случилось во время его путешествія: Анзельмъ арестованъ, убійца Іонна казненъ, отецъ Іозефы и даже сама она, его Іозефа, подверглись оскорбленію народной толпы.
Пріятные голоса двушекъ непріятно и рзко отдавались у него въ душ. Тихо и незамтно вышелъ онъ изъ комнаты, набросилъ на плечи пальто, и, сказавъ слуг, что ему надо сходить недалеко по дламъ, сбжалъ съ лстницы и вышелъ на улицу.
Быстро шагалъ онъ по улицамъ и скоро миновалъ страшное кладбище. Онъ торопился, точно бжалъ спасать чью-нибудь жизнь, и все непріятное и тяжелое смнилось въ немъ восторгомъ при мысли, что черезъ нсколько минутъ онъ увидитъ милую, обниметъ ее и скажетъ ей, что любитъ ее боле всего въ мір.
Благородное поведеніе его матери и отзывъ сестры о красот Іозефы породили въ его душ счастливыя мечты и надежды, онъ забылъ объ эшафот и кровавой скир и видлъ только ее, свою прелестную, умную подругу!.. Онъ вдругъ почувствовалъ въ себ силу и мужество вырвать ее изъ страшной обстановки и открыть ей лучшую, счастливую дорогу.
Но онъ слишкомъ медлилъ, и теперь, можетъ быть, было уже слишкомъ поздно!.. Его охватила страшная боязнь, какое-то невдомое горе, страхъ, что его, можетъ быть, отвергнетъ Іозефа или ея отецъ.
Наконецъ онъ дошелъ до темнаго лса, откуда увидлъ одинокій домъ, и удивился, что въ его окнахъ не было свта.
Онъ постучался въ дверь, по никто не отворилъ ее, онъ стукнулъ въ окно — мертвая тишина. Его обдало холодомъ. Что, если Іозефу увезли отъ него? Или, можетъ быть, она больна, умерла?
— Іозефа! крикнулъ онъ.— Іозефа, гд ты?
Точно вопль разнеслось милое имя по пустын.
Вдругъ онъ услышалъ знакомый ему лай собаки палача и увидлъ, что она бгала взадъ и впередъ по опушк лса, а черезъ нсколько мгновеній замтилъ и фигуру двушки, освщенную лупой.
Точно освободившись отъ цпей, вздохнулъ онъ тяжело и пошелъ на встрчу дорогому существу. ‘Іозефа! милая Іозефа!’ вскричалъ онъ, дрожа отъ волненія и радости. ‘Гейнрихъ! милый Гейнрихъ!’ было ему отвтомъ, и немного спустя молодые люди лежали въ объятіяхъ другъ у друга… Въ первый разъ ихъ уста слились въ долгій поцлуй, въ которомъ высказалась вся накипвшая любовь. Что пугало Гейнриха, чего боялась Іозефа,— вс недоразумнія, вс страданія разлетлись въ эту минуту, какъ сонъ. Они снова обнялись, точно хотли навки удержать это мгновеніе, уста ихъ снова слились, точно они хотли выпить чашу любви до конца, пока жестокая рука судьбы не вырветъ ее у нихъ…
Наконецъ Іозефа тихо прошептала:
— Оставь меня, Гейнрихъ.. Иначе я умру отъ счастія.
Но онъ страстно цловалъ ее и твердилъ:
— Милая, навки дорогая! Теперь ты моя! моя навки!..
Она ничего не отвчала и лежала у него на груди, почти не шевелясь, глаза ея были закрыты. Онъ взглянулъ на нее и, замтивъ повязку на ея голов, напомнившую ему обо всемъ, что она выстрадала, почувствовалъ къ ней нжное состраданіе.
— Моя бдная, раненая серна! сказалъ онъ, взявъ ее на руки, какъ ребенка,— тебя оскорбляли, а я былъ далеко и не могъ защитить тебя!.. Но теперь ты моя… Я постараюсь устроить твое счастіе. Положи ко мн на плечо свою милую больную головку, мой блый голубь, моя прекрасная серна!..
Говоря это, онъ понесъ ее, и Іозефа забылась, точно въ сладкомъ сн. Ей казалось, что она проснулась посл долгаго сна на груди у милаго, проснулась для вчнаго счастья и блаженства!
Но дйствительность скоро вошла въ свои неумолимыя права. Холодный осенній втеръ и проливной дождь заставили подумать о необходимости укрыться куда-нибудь отъ непогоды, а другого убжища кром мрачнаго дома палача нигд не было. Для Гейнриха мрачность этого дома изчезла, съ поцлуемъ возлюбленной закрылись для него вс пропасти, раздлявшія мрачную область смерти отъ свтлой цвтущей жизни. Комната, прежде наводившая на него ужасъ, теперь показалась ему какимъ-то таинственнымъ волшебнымъ міромъ, гд могъ онъ упиваться счастіемъ подл своей милой.
Когда Гейнрихъ снова обнялъ ее, она тихо освободилась отъ него и печально промолвила:
— Знаешь, что случилось безъ тебя?
— Знаю: мн дома уже все разсказали, и, какъ видишь, я тотчасъ-же пришелъ сюда, чтобы утшить тебя, моя бдная, дорогая! Дай мн поцловать твою больную головку, Іозефа!.. Я пришелъ, чтобы своею любовью освтить твою жизнь. По отчего ты такъ вздрагиваешь?.. Право, я боюсь, что ты еще больна!.. Какая ты блдная!.. Руки у тебя холодныя, а, щеки и волоса влажны… Скажи мн, пожалуйста, зачмъ ты бродишь одна ночью, легко одтая, въ такую погоду. Гд отецъ твой и тетка?..
— Ахъ, тетка! вздрогнувъ проговорила Іозефа, — я и забыла о ней. Отецъ сегодня утромъ ухалъ на нсколько дней, весь день мы съ теткой провели вмст, а часъ тому назадъ она ушла, — врно, на могилу къ Тонну. Я не могла усидть одна въ темной комнат, позвала собаку и пошла гулять. Какъ я сладко испугалась, услышавъ свое имя и твой голосъ, Гейнрихъ! Точно голосъ твой призывалъ меня изъ царства смерти и тней назадъ къ жизни… Благодарю тебя, что ты пришелъ сегодня.
Она снова прижалась къ нему, точно ища защиты у него на груди.
— Что я за слабая двушка! продолжала она,— какъ многаго еще мн недостаетъ.
— Чтобы осчастливить глупаго Гейнриха? улыбаясь замтилъ Гейнрихъ.— Дитя! Не печалься. Конечно, мн хотлось бы, чтобы эти щеки были порумяне, чтобы эти губки смялись!.. Когда ты смотришь на меня такъ грустно и серьезно, я падаю духомъ,— мн представляется, будто какая-то мрачная тайна обдаетъ холодомъ мое сердце. Отчего ты съ такимъ страхомъ озираешься? Разв ты боишься, что кого-нибудь опечалитъ наше счастье?
— Ахъ, Гейнрихъ, мн кажется, что здсь мн все напоминаетъ, что я дочь палача, что на порог у насъ еще не высохла кровь!
— Любовь вырветъ тебя изъ этого дома! Ахъ, Іозефа! я чувствую, что заслужилъ твое сомнніе! Но поврь мн, я вернулся новымъ человкомъ, вернулся къ вамъ, къ Анзельму, великую душу котораго я понимаю теперь лучше, чмъ понималъ прежде,— а прежде всего къ теб, моя милая!.. Выбрось изъ головы мрачныя картины и взгляни, какъ свтло наше будущее, которое, конечно, намъ надо еще завоевать! Но если ты меня любишь, въ чемъ я увренъ, то у меня достанетъ силы завоевать его, и мы будемъ безконечно счастливы…
Іозефа сидла тихо и молча слушала Гейнриха. Среди музыки любви, до слуха ея долеталъ звонъ цпей изъ мрачныхъ темницъ, ея воображенію представлялись несчастные, которымъ она поклялась посвятить себя.
— Ахъ, еслибъ въ свтломъ будущемъ, которое ты рисуешь мн, меня перестали преслдовать мрачныя тни! едва слышно сказала она.— Я сама думаю, Гейнрихъ, что я больна. Потерпи мой милый, дай мн оправиться! Можетъ быть, завтра я въ силахъ буду разсказать теб все, что я задумала и поршила! Послдніе дни были такіе тяжелые, что я не могу вдругъ изъ мрака перейти къ свту, представленному тобой. Книга Анзельма, несчастіе отца въ Кельн, оскорбленіе, нанесенное ему и мн въ Дюссельдорф, — вс эти событія произвели на меня глубокое впечатлніе…
— Моя дорогая, разскажи мн все, облегчи мою душу, говорилъ Гейнрихъ, обнимая ее.
— Попробую разсказать, только не брани меня, если я не въ состояніи буду преодолть нкоторыхъ впечатлній, къ которымъ давно бы должна привыкнуть. Помнишь тотъ вечеръ, когда скира упала въ шкапу и тетка Анна предсказала, что скоро опять прольется человческая кровь?
— Конечно, помню, и помню, какъ ты бранила тогда и меня, и тетку. Тогда ты выказала себя такой смлой, ршительной! Куда же двалась твоя энергія. Неужели ты стала трусихой и суеврной?
— Нтъ. Я и до сихъ поръ думаю, что это была простая случайность, хотя дйствительно вскор посл этого случая была назначена казнь. Но теперь на многое я смотрю совсмъ другими глазами, въ особенности съ тхъ поръ, какъ… Но объ этомъ мы поговоримъ въ другой разъ… Разсказывали-ли теб о казни въ Кельн?
Гейнрихъ утвердительно кивнулъ головою и прибавилъ:
— Воображаю, какое впечатлніе произвело на твоего отца и тетку, когда они узнали, что другъ ихъ дтства былъ невинно казненъ у нихъ передъ глазами!
— Какъ ни сильно было это впечатлніе, отвчала Іозефа,— но я надюсь, что послдствія его будутъ въ нашу пользу. Тетка, никогда поврившая въ виновность Іонна, теперь на радостяхъ заключила съ людьми миръ и стала спокойна и разсудительна. А отецъ, слава Богу, отказывается отъ своей страшной должности. Онъ иметъ теперь удобный предлогъ къ отказу: дурнота, случившаяся съ нимъ при послдней казни…
— Гд-же онъ теперь?
— Сегодня рано утромъ онъ отправился похлопотать о поступленіи на вакансію тюремнаго смотрителя въ В. Мн кажется, такое мсто будетъ по немъ, и мы съ теткой будемъ очень рады, если онъ получитъ его.
— Ты, такая слабая и нжная, хочешь переселиться въ такое страшное мсто! вскричалъ Гейнрихъ.— Никогда, Іозефа, я не допущу до этого!
— Я дала общаніе Богу, тихо, но твердо проговорила Іозефа,— еще въ то время, какъ прочла книгу Анзельма, посвятить себя на служеніе несчастнымъ заключеннымъ и повторила свою клятву вчера вечеромъ, когда зарывали скиру… Ахъ, какъ мн было страшно…
Блдная двушка задрожала всмъ тломъ.
— И ты смотрла на это? гнвно проговорилъ Гейнрихъ.— Ты, моя милая, больна, ты еще не оправилась посл ужасовъ, пережитыхъ тобою въ Дюссельдорф. Ахъ Іозефа! Іозефа! зачмъ это я узжалъ. Кого-же мн обвинять теперь, если я самъ виноватъ больше всхъ!
— Такъ было Господу угодно! покорно проговорила Іозефа,— мн надо было все это испытать, чтобы приготовиться къ моему будущему назначенію. Отецъ и не знаетъ, что мы съ теткой присутствовали на вчерашней церемоніи. Онъ хотлъ скрыть ее отъ насъ и, къ нашему удивленію, предложилъ намъ идти спать ране обыкновеннаго.— Мы ушли, по спать не легли, насъ сильно безпокоило это странное предложеніе и мы опасались, чтобы не случилось съ нимъ что-нибудь недоброе. Часовъ въ одинадцать послышались голоса многихъ людей, говорившихъ шопотомъ. ‘Теперь я догадываюсь, что происходитъ у насъ, сказала тетка:— они, врно, хотятъ закопать старую скиру, это всегда такъ длается, когда скирою отрублено пятьдесятъ головъ. Я напрасно умоляла твоего отца подарить ее мн. Знаешь, Зефа, въ такой скир необыкновенная волшебная сила. Ею можно излечивать самыя опасныя раны, если прикладывать ее съ извстными молитвами. А если въ полночь обвести ею кругъ около человка или дома и смотрть на блескъ ея при свт лупы или при свт очага, такъ можно узнать будущее’. Говорила она и еще много другихъ нелпостей, но повторять ихъ не стоитъ. Мн противно ея суевріе, хотя надо сознаться, что предсказанія ея иногда сбываются и что она дйствительно знаетъ нкоторыя средства для излеченія болзней. Можешь бранить меня и тетку, сколько хочешь, Гейнрихъ, но только мы об не могли устоять противъ искушенія — узнать, что длается у насъ, въ дом. Мы проскользнули внизъ въ боковую комнату, откуда въ стекляную дверь могли видть сосднюю комнату. И мы увидли, дйствительно, страшную картину. Комната была полна мужчинъ, высокихъ, сильныхъ, одтыхъ въ ярко красныя мантіи, въ рукахъ у нихъ было по блестящей скир. Тетка прошептала мн, что это палачи различныхъ округовъ съ своими помощниками и прислужниками. У нкоторыхъ изъ нихъ были страшныя, непріятныя лица.
‘Комната была освщена висячей ламной и свчами, стоявшими на стол. Столъ, покрытый красной скатертью съ бахромой, стоялъ посреди комнаты и на немъ лежала знакомая намъ скира. По знаку отца вс присутствующіе сли вокругъ стола, сложи въ руки, наклонили головы очень низко и тяжело вздыхали, пока наконецъ наступила мертвая тишина, какъ-будто вся комната вымерла. Наконецъ часы пробили полночь, вс сидвшіе встрепенулись и поднялись на ноги.
‘Отецъ мой торжественно взялъ скиру со стола, потушилъ вс свчи и пошелъ въ дверь. Вс остальные, отправились за нимъ попарно и вышли на улицу.
‘Тетка схватила меня за руку и сказала: ‘Пойдемъ Зефа, мн надо непремнно знать, гд они зароютъ скиру’. Не удивляйся Гейнрихъ, и мн тоже захотлось знать, чмъ кончится эта страшная комедія,— есть скорби, чашу которыхъ хочется выпить до дна!.. Я чувствовала, что мн легче будетъ на воздух.
‘Мы пошли окольной тропинкой, не теряя изъ виду палачей, идущихъ въ мертвомъ молчаніи. Ночь была, ясная, холодная, мсяцъ ярко освщалъ таинственное шествіе. Меня била лихорадка и мн чудилось, что за палачами идутъ плачущія матери и невсты, отцы, отъ отчаянія ломающіе себ руки, и несчастныя дти, лишившіяся своихъ кормильцевъ.
‘Такъ шли мы съ часъ времени до лсу между Ратингеномъ и Дюссельдорфомъ. Въ лсу палачи зажгли факелы и остановились на лсной полянк. Свтъ факеловъ и свтъ луны, освщавшіе фигуры въ красныхъ плащахъ, придавали всей картин фантастическій характеръ, и мн одно время казалось, что все это я вижу во сн.
‘Палачи, все еще не говоря ни слова, составили изъ себя кругъ. Нсколько человкъ вошли въ середину круга и стали рыть глубокую яму. Когда яма была готова, къ ней подошелъ отецъ, онъ длалъ какіе-то таинственные знаки своей скирой, чему подражали его товарищи, и ври этомъ опять вс тяжело вздыхали или, лучше сказать, стонали, и стоны ихъ уныло отдавались въ лсу и пугали ночныхъ птицъ.
‘Посл этого отецъ положилъ скиру въ яму, вс палачи поочередно подходили къ ям и кидали въ нее землю, пока яма совсмъ не наполнилась, тогда на нее положили мохъ и такъ заровняли, что скрыли мсто, гд похоронили свое страшное орудіе смерти. Посл этого вс присутствующіе опустили свои скиры и, ставъ на колни, стали молиться. ‘Мы съ теткой тоже упали на колни — мы чувствовали, что и мы принадлежимъ къ этому кружку отверженныхъ людей и раздляемъ съ нимъ его скорби, позоръ и невольную вину. Я горячо молила Бога за всхъ казненныхъ этой скирой, молилась одинаково какъ за виновныхъ, такъ и за невинныхъ. Еще разъ въ моей душ я дала обтъ посвятить свою жизнь на искупленіе грховъ нашего заклейменнаго дома и на служеніе несчастнымъ, томящихся въ мрачныхъ темницахъ… Тетка пробудила меня отъ молитвы, прошептавъ: ‘идемъ скоре, пока мужчины не вышли изъ лсу: отцу не слдуетъ знать, что мы все видли’.
‘Я шла безсознательно за ней, убитая душой и тломъ, и прійдя домой упала на постель, гд все-таки не могла найти покоя. Рана моя на голов снова стала горть и болть, мысли такъ и путались. Мн все чудились красные палачи, и слышались ихъ стоны. Только когда солнышко освтило мою комнату, жаръ унялся и мн стало легче.
‘Еще я была въ постели, когда отецъ сообщилъ мн о своемъ отъзд и простился со мною. Я плакала, онъ тоже былъ очень взволнованъ и блденъ. Мы заговорили о нашей будущей жизни, о нашихъ планахъ….
‘Этотъ разговоръ успокоилъ лева, и я могла приняться за дло. Только къ вечеру, когда тетка изчезла, мн стало страшно, снова начался жаръ, и я почувствовала себя несовсмъ здоровой. Однакожъ мн тяжело было оставаться въ комнат, и я побжала на свое любимое мстечко. Вдругъ я услышала твой голосъ!…. Ахъ, Гейнрихъ! Гейнрихъ! не знаю, хорошо ли ты сдлалъ, что позвалъ меня….. вдь я принадлежу уже тнямъ смерти… призраки этого дома не выпустятъ меня…. вонъ видишь, видишь, какъ они глядятъ на меня изъ всхъ угловъ…. и грозятъ за то, что я забыла ихъ на одинъ блаженный краткій…. но вчно памятный мигъ!..’
Она ломала себ руки…. Гейнрихъ обнялъ ее, но не находилъ словъ утшенія. Онъ слушалъ ее разсказъ съ страшнымъ волненіемъ и былъ почти также блденъ, какъ и она.
Они сидли прижавшись другъ къ другу, какъ два испуганныхъ ребенка, которые вдругъ съ цвтущей поляны попали въ темный лсъ. Гейнрихъ прикоснулся къ устамъ Іозефы, но они были холодны, какъ ледъ, и сухи, поцлуи не оживляли ихъ, онъ чувствовалъ и видлъ, что его милая страшно больна и жила только потому, что онъ былъ подл нея.
Вдругъ залаяла собака, и отворилась дверь.
— Это тетка! не то съ радостью, не то со страхомъ сказала Іозефа.
Тетка Анна вошла въ комнату. Она была такъ взволнована, что не обратила вниманія на присутствіе Гейнриха. Не глядя на него, она подошла къ Іозеф, пряча что-то подъ полою.
— Не сердись, Зефа, что я оставила тебя одну и ушла, не сказавъ куда: — я боялась, что ты будешь недовольна. Но я не могла поступить иначе…. меня точно кто тянулъ за волосы… надо было добыть чудное сокровище!… Я замтила хорошо мсто, гд оно зарыто и отыскала его! И вотъ его кровь…. посмотри-ка, какъ блеститъ эта сталь!
Говоря это, Анна отмахнула полу, и изъ-подъ нея сверкнула широкая блестящая скира.
Іозефа громко вскрикнула и спрятала свое лицо на груди Гейнриха, который гнвно упрекнулъ старуху за ея неосторожность.
Анна съ насмшливымъ состраданіемъ взглянула на обоихъ.
— Ахъ вы, глупыя, слабыя дти!… Сидите вы тутъ и говорите о возвышенныхъ и важныхъ предметахъ, хотите исправить міръ и создать новое лучшее время и не можете видть, какъ сверкаетъ скира палача. Славныхъ людей создаетъ это новое время! Нтъ, я предпочитаю свое старое время. Зефа, вдь и теб поможетъ эта скира: она вылечитъ тебя лучше стихотвореній этого молодого человка!… Но я вижу, что бдная старая тетка, теперь въ сторон….
Она повернулась, чтобы снова уйти, но Іозефа удержала ее за руку и подняла на нее свои грустные большіе глаза.
— Не уходи отъ меня, тетя, и не сердись, проговорила она,— ты права, что бранишь меня за слабость, въ особенности посл того, что я говорила теб о своихъ планахъ, для выполненія которыхъ, конечно, надо большія силы. Дйствительно, странно, что на меня наводитъ ужасъ скира, хотя я столько лтъ не боялась ея. Но это-то и ужасно, что можно привыкнуть къ самымъ страшнымъ и возмутительнымъ вещамъ, какъ къ самымъ обыкновеннымъ. Однакожъ и мн есть за что побранить тебя, милая тетя!— Ты не держишь своего общанія! Разв ты не общала мн оставить вс эти таинственности, которыя мутятъ теб голову! Не будь у тебя этой слабости, ты была бы славная женщина и могла бы оказать мн помощь на моемъ трудномъ пути. А теперь я боюсь тебя! Зачмъ теб эта скира? Неужели ею ты хочешь пробудить въ себ опять ярость мести? Отдай ее мн! Брось ее и вспомни слова Спасителя, который велитъ прощать своимъ врагамъ.
Анна слушала всю эту рчь поникнувъ головою.
— Возьми, Іозефа, сказала она наконецъ, — подавая скиру. Ты лучше меня: можешь длать со мною, что хочешь!
Она подала Іозеф скиру, которую та положила на столъ и опустилась въ совершенномъ изнеможеніи на кушетку.
Гейнрихъ не спускалъ глазъ съ блестящей стали, по которой Іозефа проводила своей блдной рукой, какъ-бы желая стереть съ нея слды страшныхъ длъ, ею совершенныхъ. Въ комнат водворилось молчаніе.
— Придетъ-же когда-нибудь время, сказала наконецъ Іозефа,— о которомъ мечтаютъ поэты, когда больше не будетъ литься кровь ни на эшафотахъ, ни на пол битвы!
— Придетъ, придетъ, милая! вскрикнулъ Гейнрихъ,— а теперь брось вс эти мрачныя мысли и приди ко мн въ объятія, моя драгоцнная невста!
Онъ хотлъ обнять ее, но она отодвинулась и. приложивъ руки къ сердцу, проговорила:
— Гейнрихъ, пощади меня! Мой дорожный посохъ стоитъ у порога…. мн надо бжать отъ твоей любви…. я хотла бросить тебя…. но не могу…..
Она упала безъ чувствъ на полъ. Гейнрихъ и Анна бросились къ ней и снесли безчувственную на постель въ сосднюю комнату. Гейнрихъ въ отчаяніи восклицалъ:
— Она умерла! Іозефа! Іозефа!
— Нтъ, она не умерла, отвчала тетка, смачивая голову Іозефы холодной водой и прислушиваясь къ ея дыханію, — она скоро очнется, но будетъ лучше, если вы оставите насъ однхъ… они не выноситъ вашего присутствія….
— Нтъ, нтъ, я не могу уйти, пока она не откроетъ глазъ, пока я не узнаю, что значатъ ея слови. Скажите мн, ради Бога, что она задумала, куда хочетъ она ухать?
— Пока къ своему другу Гретхенъ, прошептала тетка, — она вчера уговорилась на счетъ этого съ Вильгельмомъ. Потомъ она хочетъ отправиться далеко за-море, чтобы ходить за заключенными. Вамъ она хотла написать объ этомъ, но, кажется, этотъ путь для нее тяжелъ….. ей не достигнуть цли, она для этого слишкомъ слаба.
— И зачмъ вс эти зати! вскричалъ Гейнрихъ.— Ее спасетъ моя любовь! Очнись Іозефа! Скажи, что ты любишь Гейнриха больше всего въ мір!
Іозефа наконецъ пришла въ себя.
— Ты еще здсь, Гейнрихъ? спросила она, взглянувъ на него съ счастливой улыбкой.— Это хорошо! Теперь я могу еще спокойно проститься съ тобою. Мн кажется, теб надо отправляться домой: твоя мать, врно, ждетъ тебя съ нетерпніемъ, и теб не слдуетъ огорчать ее. У тебя такая хорошая мать, она очень любитъ тебя и не наглядится на свое милое сокровище!
— Но не больше, чмъ ты, милая Іозефа. Повтори-же, что ты любишь меня. Теб незачмъ уже скрывать свою любовь: твои поцлуи тебя выдали. Не смотри на меня съ такой мольбой… я уйду… покой необходимъ и для тебя и для меня… но общай мн, что завтра я опять тебя увижу, что ты не удешь!
— Нтъ, милый, завтра я еще не уду, сказала она, слабо улыбаясь.— Ну, а теперь покойной ночи!.. дай мн уснуть и помечтать о твоей любви и о лучшемъ мір, гд мы будемъ счастливы…
Она протянула ему руку, которую онъ страстно поцловалъ и вышелъ вмст съ Анной.
— Ради Бога, сохраните и поберегите мн Іозефу, упрашивалъ онъ тетку,— спрячьте страшную скиру, и исполняйте все, что она скажетъ, общайте мн не мучить ее вашей ворожбой.
— Будьте покойны! я знаю, какъ обращаться съ больными и горюющими, мы съ Іозефой знаемъ другъ друга.
Гейнрихъ быстро шелъ черезъ лсъ. Мсяцъ совершенно спрятался за тучи, холодный дождь лилъ ливмя. Взволнованный юноша прикладывалъ иногда горячій лобъ къ мокрымъ стволамъ деревьевъ, и падавшія на него капли освжали его.
— Буду-ли я счастливъ? спрашивалъ онъ унылую ночь, — поборю ли я судьбу и свтъ, который такъ смло вызываю на бой? Ахъ!.. пойму-ли я когда-нибудь этотъ темный, дикій, прекрасный, загадочный свтъ!?.

Глава пятнадцатая.
Потухающая звзда.

Когда на слдующее утро Гейнрихъ, по возможности рано, прибжалъ въ домъ палача, Анна вышла къ нему съ озабоченнымъ лицомъ и сказала:
— Іозефа лежитъ очень больна, докторъ не позволяетъ ей никого видть.
И нсколько дней къ ряду опечаленному Гейнриху давался все одинъ и тотъ-же отвтъ. Наконецъ посл двухнедльнаго ожиданія онъ снова увидалъ милую на ея любимомъ мстечк въ лсу. Бдная двушка сильно похудла, болзнь медленно, по врно точила ея нжный организмъ, и было ясно видно, что жизнь скоро покинетъ ея хрупкое тло.
Палачъ былъ неутшенъ. Во второй разъ въ его глазахъ погибало существо, безгранично имъ любимое, и онъ упрекалъ себя, что заставилъ это слабое нжное созданіе раздлять съ нимъ его темную участь. Но гд-же ему было пріютить ее иначе? И съ какой благодарностью за его любовь и привязанность смотрли на него взоры умирающей!
Анна день и ночь сидла подл Іозефы, которая повряла ей свои планы и предположенія.
— Передаю теб мое будущее дло, говорила Іозефа.— Ты крпче меня и легче исполнишь его. Должность, полученная отцомъ, дастъ теб тысячу разъ возможность для этого. Ты не только можешь помогать отцу стеречь бдныхъ заключенныхъ, по ты будешь утшать ихъ и исправлять. Учи ихъ молиться и работать, читай имъ святое писаніе. Господи, сколько добра ты можешь сдлать. Вдь ты отъ всей души простила людямъ, не такъ-ли? Вдь ты заплатишь имъ за зло добромъ?
— Общало это теб. Мн кажется, что, зарывъ скиру въ могилу, приготовленную для Іонна, я вмст съ нею зарыла и весь гнвъ свой и злобу.
— И старое суевріе? лукаво спросила Іозефа.— Ты не будешь боле колдовать? Успокой меня, что тебя не сожгутъ когда-нибудь, какъ колдунью, на костр?
Гейнрихъ не хотлъ врить въ скорую смерть Іозефы. Его молодая, требующая жизни и счастія душа никакъ не могла представить себ такой жестокости судьбы. Къ тому-же присутствіе его имло такое оживляющее вліяніе на больную, что его ослпленіе было понятно, и надежды его не казались ему неосуществимыми. Когда онъ сиживалъ у ея ногъ, читая ей стихотворенія, и свои и чужія, и разсказывая ей сказки и исторіи, щеки ея разгорались, какъ розы, а глаза блестли, какъ звзды, и она длалась прежней Іозефой…
Только когда Гейнрихъ начиналъ говорить ей о ихъ будущей общей жизни и обоюдномъ счастьи, она печально качала головою и просила:
— Оставь въ поко будущее, лучше будемъ жить настоящимъ, которое у насъ въ рукахъ.
Вильгельмъ приходилъ иногда и приносилъ письма отъ Гретхенъ. Іозефа съ глубокимъ состраданіемъ читала ихъ.
— Об мы идемъ по одной дорог, говорила она,— но только идемъ не одинаково, Гретхенъ, какъ мн кажется, сама себя уничтожаетъ, а я нтъ, я подчиняюсь только неумолимой судьб!
Анзельмъ все еще сидлъ въ заключеніи, Гейнрихъ длилъ время между нимъ и больной Іозефой. Онъ уже и не думалъ скрывать свою дружбу и любовь. Родные не стсняли его: мать успокоивала недовольнаго отца, настаивавшаго на отъзд Гейнриха въ Гамбурга въ домъ богатаго дяди. Она знала, что Гейнриху придется выпить чашу до дпа, которую назначала ему судьба, и предоставляла ему полную свободу дйствій.
Дни становились короче, но ихъ еще грли осенніе лучи солнца, и блдная Іозефа жадно пользовалась всякимъ случаемъ посидть на воздух. Разъ, въ послднихъ числахъ октября, сидла она посл обда на своемъ любимомъ мст. Ее провели туда маленькіе ученики ея изъ Гольцгейма и играли и болтали около нее. Наконецъ они сплели внокъ изъ мху съ красными ягодками и надли его на блокурые волосы дорогой учительницы, распущенные, какъ золотое покрывало. Дти любятъ наряжать, въ особенности тхъ, кто имъ нравится.
Посл этого кроткая больная осталась одна и смотрла, какъ блая бабочка летала на послдніе колокольчики, кое-гд еще цвтущіе… День былъ восхитительно-хорошъ,— прозрачный, свтлый, тихій и спокойный. Въ долин сады, рощицы и сосновый лсъ приняли красноватый осенній оттнокъ. Беззвучно падали листья, какъ золото на ярко-зеленый мохъ, а пестрые жуки торопливо вползали на нихъ, готовясь къ зимнему сну. Въ поднебесья летали пестрыя стаи птицъ, вовсе недумавшія о зимнемъ сн, он громко кричали подъ легкими облачками, несущимися, подобно маленькимъ судамъ, по голубому океану, или пропадавшими за синими полосами далекихъ горъ.
Взоры Іозефы перестали слдить за полетомъ бабочки, они радостно обратились къ лсу, гд послышались знакомые шаги, и вскор передъ нею стоялъ Гейнрихъ и смотрлъ на нее съ удивленіемъ и восторгомъ.
— Ахъ, какъ ты хороша! вскричалъ онъ, — тебя можно принять за царицу долины, украшенную золотомъ и свтомъ!.. мн страшно, чтобы откуда-нибудь изъ-за кустовъ не выскочилъ лсной царь или какой-нибудь другой волшебный духъ и не укралъ тебя у меня, бднаго, беззащитнаго сына земли! Надо захватить тебя поскоре къ себ!
Съ этими словами онъ опустился къ ея йогамъ и между ними начался разговоръ безъ словъ, извстный только влюбленнымъ. Вдругъ Гейнрихъ вскричалъ:
— Ахъ! глядя на тебя, я и забылъ главную новость, что принесъ теб: завтра будетъ выпущенъ изъ тюрьмы нашъ другъ Анзельмъ!
— Слава теб, Господи! вскричала Іозефа, поднявъ руки къ небу, точно съ нихъ свалились цпи: — такъ и это миновало! Какъ радостію можетъ добрый Анзельмъ выйти на свободу съ сознаніемъ, что онъ пострадалъ за правое дло!… Кланяйся ему отъ меня, Гейнрихъ, и скажи, что заключеніе его я чувствовала, какъ гнетъ въ своей собственной жизни, и теперь, когда знаю, что оно миновало, мн стало легче на душ.
— Это, дорогая моя, ты сама ему скажешь! первое посщеніе его будетъ къ теб. Онъ былъ вн себя, когда услыхалъ, что ты пострадала отчасти по его вин. Теб придется утшить его и показать зажившую рану на твоей прелестной головк.
— Ахъ да, рану! грустно улыбаясь проговорила Іозефа, — она скоро зажила, я носила ее даже съ нкоторой гордостью, какъ искупительную… вдь ярость народа была справедлива, хотя она и обращалась противъ невинныхъ. Скажи-же все это Анзельму, если мн не удастся видть его. Теперь каждая наступающая ночь кажется мн глубокой пропастью, которая вдругъ можетъ разлучить меня и съ вами, и со всмъ, что я люблю…
При этихъ словахъ Гейнрихъ со страхомъ взглянулъ на нее. Онъ только теперь замтилъ, что она была блдне обыкновеннаго и что голосъ ея былъ чуть слышенъ, а глаза горли сверхъестественнымъ огнемъ. Онъ нжно обвилъ ее руками и сказалъ, заботливо заглядывая ей въ глаза:
— Разв ты дурно себя чувствуешь сегодня, въ такой чудный день?
— Сегодня, сказала Іозефа,— день дйствительно хорошъ, чтобы умереть… можно завидовать листочку, который падаетъ сегодня съ дерева и свободно летитъ по такому чистому, теплому воздуху. Мн сегодня легко, даже слишкомъ легко… Ахъ, Гейнрихъ, теперь совсмъ утихли бури, недавно клокотавшія въ моемъ сердц. Какъ я рада, что опять могу свободно вдыхать воздухъ моей чудной долины! Одно время я даже потеряла любовь свою къ природ — мн было почти досадно, что солнышко освщаетъ такъ ярко вс невзгоды міра, что птицы весело поютъ, а цвты расцвтаютъ, несмотря на бури въ моемъ сердц. Но теперь я снова чувствую всю невозмутимую прелесть природы. Ахъ, Гейнрихъ, Гейнрихъ! продолжала она, помолчавъ немного и крпче прижимаясь къ нему:— какъ мучилась я за скорби міра!.. въ какое отчаяніе я приходила! Успокой меня, скажи, что на земл со временемъ будетъ гораздо лучше: не такъ ли, милый?
— Да, да, отвчалъ Гейнрихъ.
— Мн легче было бороться, чмъ вамъ съ Анзельмомъ. Анзельмъ говорилъ, что всякій человкъ борется своимъ собственнымъ оружіемъ, значитъ, хорошо, что вс мы разойдемся въ разныя стороны и не будемъ мшать другъ другу.
— Но вдь мы съ тобой останемся вмст, почти съ гнвомъ проговорилъ Гейнрихъ.— Тебя я больше не выпущу. Ахъ, Іозефа!.. не говори мн о разлук! Не можетъ быть, чтобы ты теперь желала оставить меня?
— Нтъ, Гейнрихъ, я не желаю добровольно оставить тебя… Господь и тутъ ко мн милостивъ… онъ длаетъ то, что слабое дитя, можетъ быть, не могло бы исполнить само… онъ беретъ меня изъ твоихъ рукъ.
— Іозефа, Іозефа! вскричалъ Гейнрихъ.— Что ты говоришь?.. Онъ беретъ тебя? Но нтъ, этого не будетъ, ты останешься со мною.
Онъ такъ крпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, что она задрожала.
— Бдный Гейнрихъ… прости меня, что я огорчаю тебя… говорила она.— Я съ радостью осталась бы съ тобою! Позволь мн еще разъ благодарить тебя за твою любовь. Она освтила мою жизнь!.. Какое счастье быть любимой поэтомъ. Я вижу будущее, я слышу, какъ псни твои раздаются по германскимъ лсамъ… до Рейну… псни, которыя доставляли блаженство твоей бдной, бдной Іозеф…
Утомленная и еще боле поблднвшая Іозефа склонила свою голову къ нему на плечо.
Долго сидли такъ молодые люди, освщенные заревомъ заходящаго солнца. Іозефа уснула на рукахъ у Гейнриха, дыханіе ея едва было слышно.
Изъ дома поспшно вышла Анна и съ безпокойствомъ сказала:
— Солнце садится: ужь пора Іозеф домой…. какая она блдная!
— Я снесу ее, отвчалъ Гейнрихъ, вставая.
Іозефа открыла глаза и съ удивленіемъ взглянула на багровое солнце. Гейнрихъ поднялъ ее, какъ маленькое дитя. Стая блыхъ голубей летла надъ ними. Іозефа, смясь, протянула къ нимъ руки.
— Ахъ, какъ хорошо! смотри, какъ они летятъ къ свту! вскричала она почти съ восторгомъ.
— Это сестры твои, сказалъ Гейнрихъ, — но я не пущу тебя улетть за ними.
Онъ сжалъ се еще крпче и унесъ домой, гд положилъ на постель. Она съ благодарностью посмотрла на него и оставила въ его рукахъ свою руку, пока опять тихо не заснула.
— Бдный Гейнрихъ! прошептала она еще разъ какъ-бы во сн, когда онъ наклонился къ ней и на прощанье тихо поцловалъ ее въ лобъ.
Когда онъ вышелъ изъ дому, солнце, нсколько минутъ тому назадъ освщавшее ихъ съ Іозефой, уже совсмъ сло. Вечеръ былъ холодный и темный, съ Рейна поднимался густой туманъ, а по лсу ходилъ осенній холодный втеръ.
У юноши въ первый разъ сжималось сердце отъ страха и предчувствія скорой разлуки съ Іозефой, отъ увренности въ скорой ея смерти. Точно стараясь убжать отъ своихъ мыслей, онъ торопливо шелъ въ городъ. Идти домой онъ не могъ и пошелъ бродить по городскому саду. Съ каждымъ шелестомъ падавшихъ листьевъ ему слышались послднія слова милой: бдный Гейнрихъ!
Наконецъ онъ слъ и задумался, въ памяти его промелькнуло все лто и ясные, и мрачные дни его любви. Горячія слезы катились по его щекамъ.
Онъ не зналъ, что въ это самое время, когда онъ со слезами припоминалъ все, въ одинокой долин потухала свтившая ему звзда, что лебединая псня его первой любви была пропта.
На слдующее утро его со слезами встртила Анна, и онъ узналъ, что наканун вечеромъ, вскор посл его ухода, Іозефа тихо умерла на рукахъ тетки и отца… Бдный Гейнрихъ!

‘Дло,’ No 8, 10, 1870

Гейне Генрих
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Л. И. Раковский. Жизни наперекор, Бестужев-Марлинский Александр Александрович, Год: 1976
  2. М. Дальцева. Так затихает Везувий, Рылеев Кондратий Федорович, Год: 1982
  3. Шишков, Еселев Николай Хрисанфович, Год: 1973
  4. Наедине со смертью, Хлавна Саломея, Год: 1990
  5. Аннинский Л.А. Ломавший, Мельников-Печерский Павел Иванович, Год: 1988
  6. Сергей Тхоржевский. Испытание воли, Лавров Петр Лаврович, Год: 1985
  7. С. Тхоржевский. Странник, Тепляков Виктор Григорьевич, Год: 1986
  8. Человек с луны, Чумаченко Ада Артемьевна, Год: 1939
Электронная библиотека