С.И. МАМОНТОВ
С.И. МАМОНТОВ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
С. И. Мамонтов, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1899
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
— Фэзер!1 — отозвался о Мамонтове директор крупного банка, презрительно пожимая плечами.
— Помилуйте! Какой же это деловой человек! Просто — счастье везло!
— Деловой человек! Ха, ха, ха! Фантазер! Автор феерических предприятий. Лентовский в промышленной сфере. Оперный режиссер в делах.
— Позвольте! Несчастный, жалкий, убитый судьбой человек украдет два рубля — в тюрьму его! В тюрьму? А тут восемьсот тысяч!!!
Тс! Ради Бога, спокойнее!
Пожимать презрительно плечами, когда человека постигла неудача, — нет ничего легче!
Всякий обыкновенно говорит:
— О-о! Мы это предвидели! Счастье… Еще Суворов сказал:
— Сегодня — счастье, завтра — счастье, помилуй Бог! Дайте немножко и уменья!
Вопль о двухрублевом жулике подается под влиянием самых благородных чувств. Но он есть — вопль. Вопль есть — междометие. А рассуждения междометиями не пишутся.
Гораздо интереснее заняться обвинением в ‘фантазерстве’.
Да, это был человек с огромной творческой фантазией. С широким творческим полетом мысли. Для этого достаточно пересчитать, сколько старых небольших предприятий доведено им до грандиозных размеров, сколько создано новых, какой эти предприятия дали толчок промышленности, как оживили край.
Поэт грезит образами, деловой человек предприятиями: железными дорогами, заводами, подъездными путями.
Богатый, но запущенный, унылый, безлюдный край, — который оживает, благодаря брошенной в него ветви железной дороги. Ветка железной дороги, которая соединяет его с центрами, замешивает в круговорот общей, быстрой, деловой жизни, приносит ему жизнь, как артерия несет кровь от сердца. Такие предприятия рождаются в голове уже не дельца, а ‘художника дела’.
В деловой области есть такая черта, где кончается уже простая ‘деловитость’, а начинается ‘художественное творчество’. Где предприятия принимают такие грандиозные размеры, что задумать их можно, только обладая орлиным полетом мысли, истинно творческой фантазией.
Суэцкий канал прорыли простые рабочие. Но мысль о прорытии Суэцкого канала могла явиться только у Лессепса.
Мамонтов, конечно, не Лессепс. Но при нашей малости, инертности, трусливости, отсутствии инициативы, — он был для нас ‘достаточно Лессепсом’.
Самое простое, легкое и безопасное — это, конечно, сидеть на процентных бумагах и стричь купоны. Чтобы создать из денег нечто живое, создать ‘дело’ — нужен талант.
Оттого у нас много денег, процентных бумаг и купонов, — но мало предприятий.
У нас редки люди энергии, предприимчивости и смелого, широкого замысла. А как ни суха ‘деловая область’, она нуждается в художниках дела, — они дают ей толчок, движение, инициативу.
И таким людям у нас тяжело. Тяжело летать в этом свинцовом воздухе.
Дайте мне хорошего еврея — и я переверну весь свет. Хороший еврей — это очень дорого стоящий электрический мотор. Вы прилаживаете его к машине, и машина отлично работает. Правда, обращаться с этим мотором нужно осторожно. Того и гляди — руку или ногу отхватит. Да и стоит он черт знает как дорого! Но зато электрической энергии в нем хоть отбавляй, и работает машина великолепно. Уж почему это, то вопрос другой, — но у нас нет хороших сортов евреев.
Одни — Каинберги. Конечно, они народ очень способный и дело понимают великолепно. Но ‘дело’-то у них погребальное:
— Покойничка бы нам!
Они держат, вместо банков, конторы похоронных процессий, хоронят предприятия по первому разряду и на этом зарабатывают. Нет ничего удивительного, что со всякого приходящего к ним они снимают глазами мерочку:
— Помер бы поскорей господин! Гробик бы сделали и заработали! Такова их профессия. Они могут только похоронить.
И человеку, не желающему идти хорониться, — остается только самое печальное, что есть в жизни, — иметь дело с русскими банками.
— Мы с Мамонтовым еще давно прекратили всякие дела! — говорил мне директор одного большого русского банка. — Еще тогда, когда, в сущности, ничего не было, — но нам чуялось!
И добрый человек ставил себе это в большую заслугу. Благоразумие!
Русские банки напоминают тех благоразумных зрителей, которые, заслышав в театре ‘как будто’ запах гари, первые кричат ‘пожар!’ — и опрометью кидаются к выходу.
Потом оказывается, что и пожара никакого не было, — весь запах гари произошел из-за того, что кошка в уборной опалила себе на газовом рожке хвост. Но в проходе между креслами горы тел. Катастрофа случилась.
‘Осторожность’ заставляет русские банки немедленно реализовать всякий слух, всякий намек. Известно, что при первом малейшем денежном затруднении на бирже, — наши банки немедленно же, ‘из осторожности’, сокращают кредиты, затрудняют учет векселей, выкидывают на биржу горы акций.
Они из осторожности создают катастрофу и, когда несчастие случилось, говорят:
— А! Что? Мы предчувствовали!
Замечательно при этом, что, при всем благоразумии, осторожные банки банкротятся ничуть не реже, чем самые неосторожные.
Впрочем, и в театре ‘благоразумные’ зрители, первыми крикнувшие ‘пожар’, часто погибают в общей свалке.
У человека временно случилось какое-то затруднение, ему немедленно прекратили кредит, поставили его в безвыходное положение, — и когда случилась катастрофа, гордятся:
— Ага! Каково с нашей стороны благоразумие?!
Если у вас с одной стороны бюро похоронных процессий, которое только и думает, как бы заработать на ваших похоронах, а с другой — трус, который бежит при первой тревоге и сам создает панику, — вам трудно идти вперед. В этом тяжком воздухе трудно летать! В нем преступленье — широко летать.
Мамонтов раскидался со своими делами, как раскидались многие. Но он раскидался шире других, потому что у него и полет был пошире других. Это случилось тогда, когда у творческой фантазии под руками было и денег сколько угодно.
Злодеем был тот, кто приносил в банк деньги, и истинным избавителем тот, кто брал. Это было еще очень недавно.
Если бы вы тогда принесли миллион в банк в виде вклада, — вы ужаснули бы директоров:
— Да что вы нас резать, что ли, хотите?
И банку был бы прямой расчет дать вам тысячи две отступного:
— Только уходите!
Взяв где-нибудь напрокат миллион, в те времена можно было бы сделать недурную аферу. Но, к сожалению, миллиона напрокат никто не дает. Все Дают, — а миллиона нет!
Банки ломились от денег и не в силах были выплачивать даже ничтожный процент по вкладам. Не было товара дешевле денег. Рынок был наводнен деньгами, как земля водою во время потопа, — и деньги покрывали самые крупные предприятия ‘даже на сорок локтей’2.
Деньги остались без определенных занятий и умоляли дать им место:
— За самое, самое крошечное вознаграждение. Учетный процент никогда не стоял так низко.
Люди с творческой фантазией накинулись на эти деньги, и пошли! Дороги, заводы! Можно было создавать предприятия, которые приносили бы самый маленький процент. Разница между этим, получаемым, процентом и тем, который приходилось платить в банк за занятые деньги, была все-таки же такова, что стоило работать.
Читатель, совершенно равнодушный к финансовым вопросам, улыбается:
— Однако это хорошо! Получать проценты на чужие деньги! Если бы мне платили хоть самый небольшой процент со всех денег, которые мне не принадлежат, я был бы богатым человеком!
Но в этом и состоит все дело промышленности. Быть посредником между деньгами и запросами жизни.
Край нуждается в предприятиях. Предприятия в деньгах. Рынок — в помещении денег.
— Der eine hat den Boutel, der andere das Geld3.
И пересыпая чужие деньги в чужие кошельки, вы пользуетесь золотой пылью, которая прилипает к рукам. Это и есть промышленность.
Жизни нужны те, и другие, и третьи предприятия. Жизнь требовательна, и пока были нетребовательны деньги — вся эта широкая сеть новых предприятий окупалась отлично и все шире росла.
Но вот западные деньги получили отличные места, сели на пароходы и уехали в Азию, другие в Африку. Стерлинги, франки, гульдены, марки теперь там. Они рвут скалы и проводят железные дороги, орошают пустыни, осушают болота, творят чудеса, — они закапываются в землю, чтоб вырасти в виде сахарного тростника, они, эти тонкие, бесконечно вытягивающиеся, гибкие щупальца грандиозного спрута — цивилизации, проползают в самые глухие уголки и высасывают соки, убивают местную культуру и вводят ‘общеевропейскую’, вынимают из азиатских и африканских государств, живых еще организмов, душу и великолепно убирают их трупы всеми благами цивилизации.
Большинство денег ушло. Оставшиеся сейчас же подняли на себя цену.
Исканья:
— Куда пристроить деньги? — заменились исканьями:
— Где достать денег?
Деньги отомстили за недавнее унижение и вздорожали. Русские деньги едут теперь по великой сибирской дороге, прорубаются сквозь девственную тайгу.
— Совершают великую историческую задачу! — как говорят поклонники теперешней финансовой политики.
— Самая ошибочная стратегема! — как говорят противники — Отослать все денежные войска на восток и оставить беззащитным запад. Когда раздался страшный боевой клич: ‘Деньги дороги!’ — самые крепкие, великолепные промышленные ‘фортеции’ должны были пасть под натиском даже шаек авантюристов. Ненужное поражение, которое они претерпели, благодаря неудачному распределению боевых сил!
Правы те или другие, — но факт тот, что учетный процент вздорожал, и прибыль с предприятий не в силах стала погашать банковских процентов.
Вот тот вихрь, который пронесся над нами, в котором, как песчинки, закружились мамонтовские предприятия — и после которого мы видим этого промышленного богатыря брошенным на землю.
Предприниматели умирают богачами или разоряются, — в общей экономии это решительно безразлично. Предприятия, созданные ими, остаются, переходят в другие руки, живут, приносят пользу людям, обществу, государству. Толчок, данный им умелыми, смелыми, энергичными руками, заставляет идти вперед.
Фэзеры осудят, не могут не осудить Мамонтова. Для фэзеров, как для игроков игорного дома, всегда прав тот, кто выиграл, и всегда не прав тот, кто проиграл. Кожин — герой, а Мамонтов не заслуживает снисхождения.
Но нам-то, публике, обществу, его осуждать не за что.
То, что он создал, вызвал к жизни, останется и будет приносить пользу.
А между тем публика-то именно первая и накинется на Мамонтова. Накинется, как это у нас всегда бывает, со злорадством:
— Ага! Что? Попался ‘оперный импресарио’!
Замечательно! Вот уже около 15 лет в самую главную вину Мамонтову ставится то, что он держит хорошую оперу4.
Казалось бы, публика-то от этого что потеряла! Но…
Мы ужасно напоминаем того щедринского исправника, который приезжал ‘увещевать’ поповского сына, занявшегося земледелием.
— Землю пашешь? — спросил исправник.
— Землю пашу! — отвечал поповский сын.
— Бросил бы!
— А почему? Разве нельзя?
— Можно-то можно. Отчего же! Землю пахать всякому можно. А только… Поповский ты сын, тебе бы кутью есть, а ты землю пашешь. Несоответственно!5
Самым счастливым днем для России был бы тот день, когда Толстой бросил бы пахать землю и тачать сапоги. Все вздохнули бы с облегчением, узнав, что Толстой опять заставляет себе прислуживать лакеев во фраках и заказал сапоги у Пироне. Ужасно как это нас беспокоит.
— Помилуйте, — граф и вдруг землю… Великий писатель, — и сапоги! Да он какой бы роман в это время успел написать, пока он пару сапог сошьет!
— Да вам-то какое до этого дело? Пишет вам человек ‘Воскресение’. А уж там, что он, кроме этого, делает, вас не касается.
— Так-то оно так. Да… несоответственно!
Особенно ‘несоответственно’, если человек вдруг за театр возьмется. Одному издателю, ‘прикосновенному’ к антрепризе драматического театра6, говорят, долго надоедали:
— Зачем вы это? К чему вы это? Убытки одни. Наконец издатель, говорят, не выдержал:
— Удивительное дело! Я получаю четыреста тысяч в год дохода. Могу я иметь содержанку?
— Содержанку? Содержанку — можете.
— Может мне содержанка обойтись в пятьдесят тысяч?
— Содержанка? Может! Между ними, знаете, такие есть…
— Ну, так вот! Я не держу содержанки, а держу театр. Какое вам дело?
— Так-то оно так…
Но, несмотря на всю логичность ответа, спрашивавшие все-таки, я уверен, не успокоились:
— А все-таки., содержанку бы все-таки лучше…
Три московских купца слопали у клоуна Таити ученую свинью и заплатили бешеные деньги.
— Соответственно!
Купец — и ученая свинья. Вполне соответственно. А что деньги большие — так на то он и купец.
Один московский купец, теперь уже покойный, когда кутил, приказывал запирать ‘Стрельну’, за что и платил, кажется, 10 000 рублей каждый раз. А однажды допился до того, что приказал всем ‘арфянкам’ разбежаться по зимнему саду:
— Будто вы дикие!
А сам с приятелем принялся пальмы рубить и ‘индианок в девственном лесу’ ловить:
— Будто мы англичане!
Эта ‘английская’ затея обошлась чуть ли не в сто тысяч.
— Соответственно!.. Купец!.. Купцу соответственно!..7
Другой московский купец иначе по загородным ресторанам не ездил, как со своими оркестрами в тройках. А когда ему надоедали загородные рестораны, он ехал в какой-нибудь невзрачный трактир, меблировал его на свой счет самым роскошным образом и проводил там дня три-четыре, играл в кегли: бросал шарами в бутылки шампанского. Все посетители в это время ‘обязаны’ были пить и есть в трактире бесплатно, — денег ни с кого ни за что не брали.
Такие ‘загулы’ повторялись каждый месяц и обходились чуть ли не в сотни тысяч ежегодно. И это было ‘соответственно’:
— Купец!
А если купец зеркал не бьет, пальм не рубит, в шампанском шансонетных девиц не купает, — а тратит те же деньги на оперу:
— Несоответственно!
Русское искусство многим обязано Мамонтову. Не меньше, чем русская промышленность.
Благодаря ему мы имеем многих выдающихся певцов. Взять хотя бы того же Шаляпина. Мамонтов нашел Шаляпина, а казенная сцена взяла уж ‘знаменитого артиста’. Благодаря Мамонтову русская опера вздохнула свободнее. Он чуть ли не первый познакомил нас на сцене с произведениями Римского-Корсакова, Мусоргского, других. Наконец, он давал публике великолепную итальянскую оперу, и в этой опере давал лучшее, что было в мире.
Казалось бы, не публике ставить Мамонтову в виду оперу. Она от этой ‘затеи’ только выигрывала. А вот поди же, и в деловых кругах, и в публике с каким-то особым ожесточением повторяли:
— Оперу держит!
И теперь еще скажут:
— Позвольте-с! Это там ‘заслуги перед искусством’ — что! А все-таки в его антрепризе всегда эта самая купеческая ‘нога’ чувствовалась, которая вечно чего-нибудь самостоятельно ‘хочет’.
Можно указать такие спектакли. Давали, например, у Мамонтова ‘Аиду’, — так ее, может быть, никогда и нигде не давали8. ‘Аиду’ пела Дюран, тогдашняя Дюран! Амонасро — Котоньи, — тогда Котоньи! Радамес — Маркони. Даже жреца пел знаменитейший тогда бас Уэтам. А Амнерис в этом необычайном спектакле пела второстепенная примадонна9, в то время как мировые звезды меццо-сопрано сидели в труппе без дела. Чувствовалось невежество купца:
— А по-моему, она лучше! Желаю — и поет.
Но, милостивые государи, жизнь не феерия. И эволюции — не ‘чистые перемены’ декораций.
Это в феерии: ‘дикие скалы’, — а хлоп, и перед вами ‘улица в Нью-Йорке’.
Житейские эволюции происходят медленно. Тит Титыч Брусков не признавал никакого другого закона, кроме:
— Ндраву моему не препятствуй!
Как же вы хотите, чтоб у Андрея Титыча хоть изредка еще это не проскальзывало10.
Покойный Алексеев оставил неизгладимый след блестящего общественного деятеля. Это был яркий метеор на тусклом, пасмурном небе нашей общественной жизни. Москва ему многим хорошим обязана, — но в этой фразе, которою он останавливал неугодных ему ораторов в думе:
— Нельзя ли без ‘конституциев’! Да и без ‘аллегориев’! — разве не слышится в ней гостинодворец, ндрав которого не любит, чтоб ему препятствовали?
Светлейшую память оставил по себе Третьяков, истинный и редкий друг искусства. А когда у него из галереи пропало несколько картин, — он взял да и закрыл совсем галерею для публики.
Потребовалось много настояний со стороны печати и общества:
— Помилуйте! Какое вы имеете право прятать под замок сокровища искусства, когда вы, покупая картины у художников, говорите: ‘Ведь я не для себя, я для общественной галереи’. Поэтому вам художники и уступают!
Потребовалось очень много настояний, чтоб Третьяков сменил гнев на милость и, вместо того чтоб лишать публику галереи, — завел бы просто несколько лишних сторожей, что и проще, и лучше, и ‘ндравом’ не отдает11.
Немногого, быть может, стоит наше купечество, — но тем меньше оснований радоваться, что оно лишается одного из лучших своих представителей, просвещеннейшего, полного энергии и предприимчивости в делах, в частной жизни истинного друга искусства.
— Но позвольте! Двинул, дал толчок, или подзатыльник там, что ли, нашей вялой и сонной промышленности. Дал толчок русскому искусству. Да на чьи деньги? Восемьсот тысяч-то чужие денежки…
Но, во-первых, обвиняемый — еще не осужденный. А во-вторых…
Мамонтов взял 800 000 рублей из одного предприятия и перенес их в другое, — чем и нанес ущерб и совершил преступление…12
Мне вспоминается процесс Симбирско-Саратовского банка.
Банк был сорван.
На венских стульях подсудимых, — даже скамей подсудимых достаточно длинных не нашлось, — сидели все воротилы и мелкие сошки банка, а среди них маленький, бледный, сухой, нервный ‘главный банкомет’ Борисов.
Дней пять подряд рассказывали про его азартность.
Он купил за счет банка таких-то акций. Акции эти падали, и когда, опечатав банк, их стали продавать, акции упали еще больше. Получился огромный убыток. Вкладчики банка получили чуть не гривенник за рубль.
И все это так рассказывалось, что невольно с негодованием смотрелось на Борисова:
— А еще характеризуют — ‘министр по уму’. Как же это так чужими деньгами рисковать? В убыток людей вводить? Этакие операции производят? А?
И пока длились эти удручающие показания, Борисов сидел молча, не вымолвив ни слова, спокойно и равнодушно слушая самые удручающие цифры причиненных им убытков.
— Закоренелый злодей.
А когда показания кончились, он встал, подошел к черной доске, взял мел и сказал:
— Могу попросить огласить несколько данных?
— Можете.
— Сколько было в портфеле акций?
— Столько-то.
— По какой цене они были куплены банком?
— По такой-то.
— Итого, акции были куплены за такую-то сумму.
Он записал на доске цифру.
— А вот…
Борисов вынул из кармана биржевой бюллетень:
— Вот сегодняшний бюллетень. Вот теперешняя цена этих акций. Вот сколько они все теперь стоят.
Он надписал эту цифру над первой и сделал вычитание. Получилась огромная разница в пользу банка.
— Я был уверен, что эти акции поднимутся. И я был прав, как видите. Но… операция была прервана на самой средине. Акции были проданы в самый неудачный момент. Выкинув их на биржу, цены понизили еще больше. Я виноват в этом убытке?
Он пожал плечами и сел.
Зайдите когда-нибудь на писчебумажную фабрику и посмотрите в средине работы, что за ерунда там делается. Вы придете в ужас! Людям нужно бумагу делать, — а они зачем-то тряпки варят.
— Сумасшедшие! Да стойте, что вы делаете!
В понесенном Симбирско-Саратовским банком убытке, конечно, виновато не правосудие, вмешавшееся в дело. Правосудие — машина, которая идет в ход, когда получит толчок.
До сведения правосудия дошло, что в банке творятся дела, идущие в убыток вкладчикам. Правосудие вступается.
Оно не может не вступиться.
Толчок дан, машина пошла в ход, ее ничем не остановить.
А толчок дал, как оказалось, какой-то выгнанный присяжный поверенный, хорошо знакомый с тайнами банковского портфеля. Он долго шантажировал заправил банка, а когда те его прогнали, — он выбрал наиболее критический момент и донес.
Еще в мае, в апреле, даже в марте я читал:
— У Мамонтова неладно!
— Смотрите, у Мамонтова неладно!
— Мамонтова отдадут по суд!
Эти статьи, систематические, рвали человеку кредит. В трудные минуты они создавали новые затруднения. Из просто веревки они делали уже петлю.
— И знаете, что странно! — с улыбкой говорили люди, бывшие au courant13 этих ‘литературных’ дел. — Люди обращались к Мамонтову же, к этому ‘ужасному’ Мамонтову за пособием на издание.
— И он?
— Возмутился и не дал.
— И они?
— Видите! У него даже должны быть доказательства на это. Письма.
— Отчего же он не предаст этого гласности?
— Ну, знаете, — он слишком джентльмен.
Да уж это значит быть именно ‘слишком’ джентльменом, чтобы не вывести на свежую воду таких господ.
Быть может, опечатание всех бумаг Мамонтова, и против его воли, прольет свет на те ‘закулисные’ затруднения, с которыми приходится считаться русскому предпринимателю.
И на суде, быть может, вы услышите пикантные подробности, которые покажут, что и у нас в прессе есть свои ‘Жаки-Сен-Сэры’.
Каков бы ни был, однако, приговор суда, если суждено делу дойти до суда, — но общественное мнение никогда не вынесет приговора:
— Мамонтов вор.
Эти два слова не могут стоять рядом, — их разделяют 800 тысяч. Кто захотел бы украсть, мог бы украсть на месте Мамонтова не один миллион.
Может быть только вопрос:
— Азартный или неазартный делец Мамонтов?
Но, обсуждая и этот вопрос, общество должно много и много подумать о том, с какими ‘палками в колесе’ приходится считаться на Руси деятельному и предприимчивому человеку.
Впервые: Россия. 1899. 15 сентября.
1 Фэзер (от фр. faussaire) — фальсификатор.
2 Ср.: 3 Цар. 6:17, Иезек. 41:2, 46:22.
3 Кто-то имеет только свою прибыль, а кто-то — все деньги (нем.).
4 В 1885 г. на средства Мамонтова был организован театр, получивший впоследствии название Московской частной русской оперы. С ним была связана творческая деятельность выдающихся артистов, композиторов, художников. Театр закрылся из-за финансовых трудностей в 1904 г.
5 Об этом идет речь в ‘Письмах к тетеньке’ (письмо 14-е, 1882) М.Е. Салтыкова-Щедрина.
6 Имеется в виду А.С. Суворин.
7 Речь идет о Д.В. Каншине.
8 Спектакль был поставлен в сентябре 1896 г. По воспоминаниям П.Н. Мамонтова, ‘скептически настроенных голосов не было слышно. Положительные мнения о постановке были единодушны’ (цит. по: Копшицер М. Савва Мамонтов. М., 1972. С. 177).
9 Имеется в виду Т.С. Любатович, которой Мамонтов симпатизировал и всячески продвигал ее.
10 Упоминаются персонажи пьесы А.Н. Островского ‘В чужом пиру похмелье’ (1855).
11 ‘Галерея Павла Михайловича была закрыта для посетителей с 1891 г. Печальное обстоятельство заставило его сделать это: было несколько похищений художественных произведений, и пришлось прибегнуть к такой крайней мере, потому что содержать достаточное количество технических служащих для охраны он не был в состоянии. Открыть Галерею снова [в 1893 г.] он смог, когда после смерти Сергея Михайловича передал свое собрание городу Москве’ (Боткина А.П. Павел Михайлович Третьяков. М., 1986. С. 249).
12 Имея в виду создание серьезной промышленной базы для строительства железных дорог, Мамонтов, по согласованию с министром финансов С.Ю. Витте, в 1890 г. взял в аренду у государства Невский судостроительный и механический завод в Петербурге. Деньги, в том числе беспроцентные ссуды под залог собственных паев по завышенным оценкам, на его реконструкцию он взял из средств Общества Московско-Ярославской железной дороги. У железной дороги образовался дефицит, а выстроенный к 1897 г. отрезок магистрали от Архангельска до Вологды доходов еще не приносил. Надеясь на поддержку Витте, передавшего ему подряд на строительство новой, Северной железнодорожной линии Петербург—Вологда-Вятка, Мамонтов в 1898 г. взял крупную ссуду в Петербургском международном коммерческом банке под залог контрольного пакета акций Архангельской железной дороги. Но правительство отозвало концессию на строительство Северной дороги. Мамонтов пытался выкрутиться, делая новые долги, но акционеры потребовали выплаты дивидендов, на которую у него не было средств. 11 сентября 1899 г. его арестовали (опубликованный спустя четыре дня очерк Дорошевича — в известной мере отклик на это событие), в феврале следующего года выпустили из-под стражи. Летом 1900 г. в Москве проходил процесс по ‘мамонтовскому делу’: судили кроме самого Мамонтова его брата, сыновей и коллег-инженеров. На суде выяснилось, что злоупотреблений в личных целях не было, а все траты шли на повышение качества работы, на технические усовершенствования. Все обвинения по уголовному делу суд присяжных снял. Но деньги акционеров Общества Архангельской железной дороги (6 миллионов рублей), вложенные в Невский завод, Мамонтова обязали вернуть, что он и сделал за счет личных средств и имущества. Разоренный, он вынужден был прекратить как свою деятельность по строительству железных дорог, так и меценатскую. Дорошевич подробно освещал начавшийся в июне 1900 г. в Москве судебный процесс в ряде статей под общим заголовком ‘Мамонтовское дело’ (Россия. 1900. 24, 25, 27—29 июня). Последняя публикация этого цикла появилась в ‘России’ 10 сентября 1900 г. под заголовком ‘Г-н Мамонтов’ с примечанием автора: ‘По не зависящим от меня… обстоятельствам я не мог в свое время окончить критический разбор мамонтовского дела’. В 1915 г. Дорошевич в статье ‘Русский человек’ (Рус. слово. 22 мая) напомнил обществу о некоторых заслугах Мамонтова, ставших очевидными в Первую мировую войну: ‘…и Донецкой и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. ‘Мечтателю’ и ‘Затейнику’, которому очень много в свое время доставалось за ту и другую ‘бесполезные’ дороги — С.И. Мамонтову… Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в ‘Каменщиках’, которого осудили. Оправдали…
Я помню этот суд. Было тяжко… И как с благодарностью не вспомнить сейчас ‘Мечтателя’, ‘Затейника’, ‘московского Медичи’, упрямого старика С.И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью. Должно быть, мы очень ‘любим’ наших выдающихся людей. Потому что бьем их без всякого милосердия’.
13 в курсе (фр.).