МЕФИСТОФЕЛЬ ОКРУЖНОГО СУДА
МЕФИСТОФЕЛЬ ОКРУЖНОГО СУДА
Мефистофель окружного суда, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Что такое ’cause clè,bre’1?
15 лет тому назад в Москве на этот вопрос отвечали:
— Дело, по которому председательствовал Евгений Романович Ринк. Какая-нибудь третья кража.
В зале ни души.
Но вот начались прения. И рассыльные летят в буфет, в советскую, по коридорам.
— Сейчас резюме Ринка!
Присяжные поверенные, помощники, публика бегут сломя голову.
Зал в несколько минут набит битком.
Ринк устало откидывается на красную бархатную спинку огромного кресла, закрывает глаза и начинает…
Это был человек среднего роста, худощавый, с умным, ироническим лицом, с маленькой черной бородкой надвое.
Салонный Мефистофель.
В движениях, в жестах было что-то изнеженное.
Он красиво тасовал билетики с фамилиями присяжных заседателей, словно готовясь к сдаче в самую благовоспитанную партию в винт.
Говорил:
— Я опускаю их в урну…
И делал это, словно показывал салонный фокус.
— …и вынимаю по одному.
И двумя пальцами тонкой, изящной руки доставал билетик так, чтобы все видели.
С видом немножко ироническим. Словно хотел сказать барышням:
— Вы видите, mesdames, тут нет никакого обмана!
Он говорил тоном даже изнеженным, расслабленным.
— Господин прокюрр…
Так говорят правоведы, когда они ходят в куцых мундирчиках ‘кавалерийского образца’, треуголках, с высокими, подпирающими уши зелеными воротниками.
Он остался ‘правоведом-белоподкладочником’ и в кованом воротнике председателя.
Ринка в Москве называли ‘соловьем’.
— Он поет, закрывши глаза.
Он произносил резюме всегда с закрытыми глазами.
‘Отправлял правосудие, как его богиня’.
Устало откидывался на спинку огромного судейского кресла, устало клал красивые руки на массивные резные ручки, закрывал глаза и начинал говорить.
Действительно ли он говорил так, что стоило себя слушать?
Судите.
Слушалось дело о сенсационном убийстве.
Зал — блестящий партер первого представления.
В ‘большие дни’ суд всегда немножко театр.
И ‘для съезда публики’ было пущено сначала мелкое дело.
Какой-то парень, подросток, украл две бутылки пива.
Но кража была третья. И дело слушалось с присяжными.
Судебное следствие длилось несколько минут.
Прокурор, как рысак перед большим, ‘именным’, призом — делал ‘пробежку’.
Защитник по назначению, какой-то неведомый юридический младенец…
Когда ему еще придется говорить перед таким залом?
Наверное, никогда!
Как же не воспользоваться случаем?
Прокурор погромыхивал:
— …К подсудимому были применены все меры исправительные… Ничто не помогло… Мы имеем дело с испорченной натурой… Что делать! Остается применить меры карательные.
Защитник загремел:
— Господа судьи! Господа присяжные заседатели! Вам говорят: ‘исправительные меры’. Но что такое наши исправительные учреждения? В какую среду мы толкаем поскользнувшегося юношу, и т.д., и т.д.
— Эта среда только губит. Вот ее жертва!
Е.Р. Ринк откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и расслабленным тоном сказал:
— Господа присяжные заседатели! И господин товарищ прокурора, и господин защитник вступили в этом деле на почву предположений. Господин товарищ прокурора предполагает, что мальчик взял две бутылки пива…
Не ‘украл’, а ‘взял’.
— …потому что у него вконец погибшая натура. Господин защитник предполагает, что мальчик сделал это потому, что его заела среда. Я позволю себе пойти по этому пути предположений еще дальше и предположить, что мальчик взял две бутылки пива потому, что ему хотелось пить. Дело происходило в июле, когда бывает жарко, и пиво, особенно в жару, очень приятный напиток. Какое из этих трех предположений вам покажется более основательным, — покажет ваш беспристрастный приговор.
Присяжные удалились ‘для совещания’ ровно на столько времени, сколько нужно, чтобы написать:
— Нет, не виновен.
Хохот публики. Улыбающиеся присяжные. Сияющая мордочка подсудимого. Смущенный, сконфуженный прокурор.
И бедный, красный как рак, убитый, уничтоженный присяжный поверенный.
Драма превратилась в водевиль.
В другой раз ‘пустой случай’ превращался в огромную, потрясающую житейскую картину.
И только благодаря председательскому таланту Ринка.
Однажды через общего знакомого я получил приглашение Е.Р. Ринка на дело о простой краже.
— Дело пустое, но будет интересным.
Самое заурядное дело.
Обитательница ‘веселого дома’ обвинялась в краже у какого-то артельщика 1500 рублей.
Артельщик зашел в ‘веселый дом’, напился, заснул. Услыхал крик:
— Пожар!
С перепуга выбежал неодетый, встретился в переулке с околоточным, сказал ему про пожар и вместе с ним вернулся в ‘дом’.
Пожара никакого не оказалось. Но артельщик ‘обнаружил у себя исчезновение бумажника, в котором находилось полторы тысячи денег’.
Был сделан обыск.
Бумажник нашли под матрацем.
Околоточный составил протокол.
Женщина, по этому протоколу, похитила у пьяного и сонного бумажник, спрятала его здесь же под матрацем. Затем нарочно крикнула: ‘Пожар!’ — чтобы испугать. Когда артельщик заявил о пропаже, — ему говорили:
— Бежали как сумасшедший и обронили где-нибудь на улице!
Женщина клялась всеми святыми:
— Никакого такого бумажника не видела!
Плакала:
— Сами не помнят, что делают, — а потом говорят!
Дело у Ринка протянулось с 12 часов дня до глубокого вечера.
Это было глубокое изучение жизни.
Вся эта жизнь, ужасная, отвратительная и живописная, прошла перед нами.
Пьяная кабала, в которой находятся девушки.
Их разбитые бессонными ночами, беспробудным пьянством нервы.
Целый ‘дом’, близкий к белой горячке.
Галлюцинации, которые родятся в этом угаре.
Мы видели ‘мадам’, экономок, музыкантов, лакеев с мордами чемпионов-борцов, ‘девушек’, ‘гостей’.
Видели околоточного надзирателя, который:
— Давно добирался до этого дома.
Потому что имел на хозяйку ‘неудовольствие’. И был рад составить протокол именно:
— На этот дом.
Если бы какая-нибудь газета поместила тогда стенографический отчет об этом деле, — А.И. Куприн мог бы еще раз пожаловаться, что его глубокая ‘Яма’ предвосхищена2!
Из знания быта, нравов, обитателей, гостей и начальства выяснилось, как в действительности было дело.
Артельщик был ‘пьян, но умен’.
‘Незаметно’ спрятал бумажник ‘с большими деньгами’ под матрац. Спьяна ему почудилось, что кто-то кричит:
— Пожар!
Мало ли каких криков не раздается ночью в пьяном ‘доме’. И с перепуга, спьяна сам же забыл о том, что спрятал бумажник. И как сам он говорил:
— Конечно, первым долгом заподозрил ‘девицу’.
Как они говорили:
— ‘Они’ все такие. Сначала руки целуют. Ухаживают: ‘портеру’! А потом от них жди в морду. Ежели бы не лакеи, все бы с разбитыми рылами ходили.
Как ревела подсудимая:
— Я, может, и в такой жисти, потому что воровать несогласна.
И эта ‘Екатерина Маслова’3 была оправдана.
Выходя поздно вечером из суда, я чувствовал, что мы занимались делом гораздо высшим, чем суд над какой-то одной проституткой. Мы судили жизнь. И недаром Е.Р. Ринк почтил меня приглашением:
— На маленькое дело.
Но Ринк приглашал и не на такие спектакли.
Он объявлял столпившимся в коридоре молодым адвокатам:
— Приходите. Я сегодня скажу резюме без глаголов. Он был не только виртуозом — фокусником слова.
И говорил десять минут существительными, прилагательными, предлогами, наречиями. Ни одного глагола!
В то время, когда решался вопрос о судьбе, свободе, жизни человека, — Ринк с закрытыми глазами показывал адвокатам:
— Словесные фокусы.
От него вдруг веяло величием судьи.
По одному громкому делу, — присяжные не дали снисхождения, — суд сам сбавил обвиненному наказание.
Вместо 20 лет каторжных работ назначил 10.
Вердикт был действительно слишком строг. Подсудимый действительно заслуживал снисхождения. Прокурор подал протест. Ринк сказал ему:
— Не должно топтаться грязными ногами там, где творила чистая судейская совесть.
Храм и жрец.
И рядом с этим он определял суд так:
— Присяжные у меня! Скажу: ‘пиль!’ — и возьмут!
Блестящий был фехтовальщик слова.
И часто он одним быстрым сверкающим ударом шпаги раздирал завесу.
Лет 25 тому назад разбиралось дело некоего Матковского. Он обвинялся в том, что покушался с целью ограбления на убийство какого-то Занкина.
Занкин — подрядчик и профессиональный игрок.
Матковский — молодой человек, отставной юнкер.
Занкин говорил, что Матковский зазвал его в пустую квартиру своего брата и там, желая ограбить, пытался убить. Выстрелил в него из револьвера, но только ранил.
Матковский уверял, что, зайдя к нему, Занкин предложил играть в карты. Проигравши, Занкин отказался платить. Слово за слово. Занкин, мужчина ‘солидной комплекции’, толкнул щупленького Матковского так, что тот вылетел в соседнюю комнату. Там он схватил висевший на стене револьвер брата-офицера и, ‘не помня себя’, выстрелил в Занкина.
Свидетелей не было.
Я как сейчас вижу Е.Р. Ринка.
Склонившегося к судейскому столу.
Он глядит на огромного Занкина так мягко, любовно, доверчиво.
— Скажите, господин Занкин, вы вообще играете в карты?
— Иногда разве. Дома-с. По случаю праздника. С домашними. Для баловства. В семейные игры.
— В короли?
Занкин оживает:
‘Вот, мол, на какого глупенького генерала попал!’ Свидетельской осторожности больше нет. Он доверчиво идет за председателем.
— Вот именно. В короли.
— В дурачки?
— В дурачки.
— В свои козыри?
— В свои козыри.
— В пьяницы?
— В пьяницы.
— В штосс4?
— В штосс.
И вдруг, увидевши, что попал в западню:
— Нет, нет! В штосс, в штосс, в штосс мы не играем. Но в голосе у Ринка уже сталь.
Где эти милые глаза?
— Свидетель, можете сесть!
С этой минуты оправдание Матковского несомненно. Слушается дело какой-то мещанки Ивановой, молодой девушки, обвиняемой в краже.
Свидетельница, ее квартирная хозяйка, ужасно огорченная, что у нее:
— На квартире — и этакий скандал.
Маленькая старушка, вся в черном, с умильным, кротким лицом, вид богобоязненный.
— Уж я ей, бывало, говорила: ‘Машенька! Что ж ты дома-то сидишь? Под лежачий камень вода не течет. Станешь этак-то лениться, — есть-то что?’
Прокурор сразу полюбил старушку.
— Так что вы ее наставляли на путь истинный? Советовали работать?
— Как не посоветовать. Человек молодой. Бесперечь, бывало, твержу: ‘Ты бы пошла’.
— А она что же? Ленилась?
— Такая лентяйка! Лежит дома на боку.
— Ваших советов, ваших наставлений не слушалась?
— Где слушать!
— Ну, а скажите, много она зарабатывала?
— Хорошо, батюшка, зарабатывала. Когда три рубля, когда пять.
— В день?
— В день.
— Я попрошу господ присяжных заседателей запомнить, что подсудимая, имея возможность заработать от трех до пяти рублей в день…
Но Ринк делает слабое движение рукой.
— Виноват… А чем занималась подсудимая?
— Проституцией, батюшка, проституцией.
— Так что вы ей советовали заниматься проституцией, а подсудимая проституцией заниматься не хотела?
— Не хотела, батюшка, не хотела.
— Отлично… Господин товарищ прокурора, имеете еще вопросы?
— Нет, нет, нет! Больше вопросов не имею.
И все в один миг увидели, что за богобоязненная старушка, которую так полюбил прокурор, и что в этом мире называется ‘леностью’.
А иногда он просто балаганил словами.
Знаменитый корнет Савин, среди массы других дел, обвинялся в том, что он по дороге от Одессы до Константинополя на пароходе обмошенничал какого-то купца, введя его в обман своим камергерским мундиром.
И Ринк начал допрос:
— Расскажите нам, подсудимый, как вы ехали в белых штанах по Черному морю!
Своей иронией, своим ‘пиль’ Ринк был страшен подсудимым5.
Но он был человек добрый и не любил ‘обвиняющей породы’ людей.
Что он делал с прокурорами!
На каком-то процессе товарищ прокурора, — а Ринк был сердит на него за обвинение ‘с запросцем’, — подошел к нему во время заседания и что-то сказал на ухо.
Ринк докончил допрос свидетеля.
— Господин товарищ прокурора, только что, подойдя ко мне, почему-то на ухо в гласном суде сообщил мне, что к нему пришел ‘один человек’ и потому он просит сделать перерыв. Не потрудится ли господин товарищ прокурора объяснить суду, какое отношение имеет этот ‘один человек’ к данному процессу, для того чтобы суд, рассмотрев вопрос о приходе ‘одного человека’, сделал постановление об удовлетворении или неудовлетворении ходатайства господина товарища прокурора.
Вы видите этого товарища прокурора?
— Я отказываюсь, отказываюсь…
И Ринк имел еще жестокость ‘высечь’.
— Ввиду отказа господина товарища прокурора от ходатайства относительно назначения перерыва по случаю прихода ‘одного человека’, суд постановил: дело слушанием продолжать.
Товарищ прокурора был особенно в духе, — а ведь впереди речь.
— Что поделаешь с Ринком?
Перед ним пасовал ‘сам’ Н.В. Муравьев.
Разбиралось дело бывшего околоточного надзирателя Орлова, убившего хористку Большого театра Бефани.
Громкое дело. Круглый зал. С утра толпа на лестнице. Гражданский истец Ф.Н. Плевако. Защитник кн. А.Н. Урусов.
Обвинял товарищ прокурора Саблин.
Н.В. Муравьев, тогда прокурор судебной палаты, переходил из зала в зал: в другом зале слушалось тоже большое дело о подделке купонов.
Приходил на несколько минут, садился рядом с Саблиным, шептался, — и всегда после муравьевского шепота Саблин предлагал убийственные для подсудимого вопросы.
Ринку такое ‘усиление обвинения перестало нравиться’.
Он выждал, когда Муравьев, сейчас же вслед за перерывом для завтрака, пришел и подсел к Саблину.
— Господин судебный рассыльный. Предстал ‘г. судебный рассыльный’.
— Потрудитесь запереть дверь, находящуюся за господами судьями, и ключ принести и положить на стол передо мной, для того, чтобы разные лица, посторонние настоящему процессу, входя и выходя, не мешали отправлению правосудия.
‘Г. судебный рассыльный’ запер дверь и ключ положил перед Ринком.
— Заседание продолжается.
И он выдержал Муравьева до вечера без перерыва. Муравьева, у которого были дела по канцелярии! И он просидел, покраснев, как вареный рак, но безмолвный. Ринк был страшен во время:
— Отправления правосудия.
Что он делал со свидетелями! У него была своя теория.
— Суд для того и существует, чтоб из него не выходил без наказания ни один виновный, как бы этот виновный ни назывался: подсудимый, прокурор, защитник или свидетель.
По тому же делу о якобы краже в ‘веселом доме’.
Артельщик был, несомненно, виновен перед несчастной ‘девушкой’, которая восемь месяцев просидела в тюрьме только из-за той легкости, с которою порядочный человек обвиняет падшую.
Ринк был к нему суров, как судья, и безжалостен, как палач.
Больше часа длился этот допрос.
Казнь, где не было пределов издевательству.
— Скажите, свидетель, вы были пьяны?
— Так точно. Меня напоили.
— Это в первый раз с вами случилось в жизни, что вы были пьяны?
— Нет, бывало.
— Значит, вы имеете обыкновение время от времени напиваться. Почему же вы говорите, что вас кто-то напаивал, когда вы и сами имеете привычку напиваться? Вы, может быть, и пошли в этот дом, чтоб напиться?
— Никак нет.
— Для чего же вы пошли? Развратничать?
— Нет.
— Для чего ж? Что ж вы там делали?
— Я танцевал.
— Вы так любите танцы? Скажите, вы всегда раздеваетесь, когда танцуете? В гостях, например, если танцуете, — вы тоже раздеваетесь? Говорите громче. Господам присяжным ничего не слышно.
— Нет.
— А здесь разделись. Вы что же, так хорошо знакомы в этом доме, что позволяете себе раздеваться, как дома? Вы в этом доме свой человек?
— Нет.
— Все это странно. Скажите, вы женаты?
— Да-с, женат-с.
— Что же вы сказали вашей жене, что вы хотите танцевать и идете для этого в веселый дом? Ваша жена умеет танцевать?
— Никак нет.
— Как же так? Вы такой любитель танцев, — почему же вы вашу жену не выучите танцевать? Вы бы танцевали дома вместо того, чтобы ходить по веселым домам! Значит, вам так нравятся веселые дома? Вы большой их любитель?
— Она умеет.
— Почему ж вы не танцевали с вашей женой?
И больше часа такого сгорания от стыда!
Свидетель, когда кончилась пытка, почти в обмороке повалился на скамью.
Одно из своих самых блестящих резюме, по громкому делу, Ринк начал так:
— Потерпевший явился сюда в рыцарских доспехах, которые были с него сейчас же сняты. Но мы не вправе требовать, чтоб человек был непременно рыцарем. Мы можем требовать только, чтоб человек думал и действовал так, как думаем и действуем мы, обыкновенные, порядочные люди. А надо признаться, что потерпевший необыкновенно непорядочный человек.
Что он делал с защитниками!
Достаточно сказать, что когда Ринк оставил председательство, московский совет присяжных поверенных отказывался принять его в сословие:
— За постоянные издевательства над защитой.
Можно было бы составить целый сборник анекдотов:
— Ринк и присяжные поверенные.
И в этом сборнике занял бы место среди тысяч такой анекдот. Присяжный поверенный, очень либерально:
— Господа присяжные заседатели! Существует предположение, что есть Бог!
Ринк:
— Господин защитник! Еще одно такое предположение — и следующие предположения вы уже будете делать в коридоре.
Его боялись лица, посторонние процессу.
Судебный корреспондент ‘Новостей дня’ г. Левенберг, очень способный и очень добросовестный хроникер, работавший много лет, — однажды прогневил Ринка.