С. А. Фомичев. Десятая глава 'Евгения Онегина', Пушкин Александр Сергеевич, Год: 2003 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

С. А. Фомичев

Десятая глава ‘Евгения Онегина’
(Проблемы реконструктивного анализа)

Русская литература, No 3, 2003

Определив 25 сентября 1830 года общий текст романа ‘Евгений Онегин’ в соста-ве девяти глав (ПД 26), Пушкин, однако, некоторое время предполагал ‘для себя’ как-то иначе закончить произведение, осознавая, что в печать этот эпилог пройти не сможет. Перспектива такого завершения, впрочем, брезжила еще в конце 1820-х го-дов: в походной палатке во время Арзрумской кампании поэт, по свидетельству очень точного в своих воспоминаниях М. И. Юзефовича, объяснил ‘довольно подробно все, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин дол-жен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов’.¹ Ю. М. Лотман полагал, что ‘переносить эти рассказы на десятую главу, о которой Пушкин в то время еще не мог думать, у нас нет достаточных оснований <...> предположение, что Пушкин в 1829 году почти посторонним людям рассказал некоторый сюжет, а через полтора года стал его же ‘перелагать’ в стихи, подразумевает полное непонимание психологии творчества Пушкина, который редко импровизировал в устной форме и из незаконченного делился лишь замыслами, уже оставленными бесповоротно. Как источник реконструкции не дошедшей до нас части сюжета десятой главы воспомина-ния Юзефовича следует решительно отвести’.²

Суждение, на наш взгляд, слишком категоричное.

В черновике ‘Метели’ (ПД 997, л. 28) в Болдине появится помета ’19 окт. сожж. X песнь’. Трудно предположить, что за три недели (с 26 сентября по 19 октября) была создана целая глава романа, если учесть, что в эти дни написано около двух десятков стихотворений, поэма ‘Домик в Коломне’, основная часть полемических заметок, озаглавленных позже ‘Опровержение на критики’, а также повести ‘Выстрел’ и ‘Метель’. Скорее всего, накануне он восстановил по памяти ранее (до поездки в Болдино) написанные строфы о ‘Владыке слабом и лукавом’. Возможно, Пушкин запи-сал их текст даже не целиком, а лишь набросал начальные строки этих строф (иногда запамятовав к тому же некоторые строчки), а заново дописал лишь три строфы исто-рической хроники, дошедшие до нас в болдинских черновиках.

Возвратившись из Болдина, Пушкин некоторым близким друзьям (П. А. Катенину, П. А. Вяземскому, А. И. Тургеневу) рассказывает или даже читает опасные стихи.

Тогда же в перебеленной рукописи ‘Странствие’ (ПД 943) он делает некоторые пометы, которые и намечают зачин новой главы. Пушкин ставит помету: ‘в X песнь’ — около первой из строф ‘Странствия’ (ПД 943, л. 1) ‘Наскуча или слыть Мельмотом…’, выше этой строфы тогда же (судя по почерку и качеству чернил) запи-сывает: ‘блаж<ен>, кто смолоду бы<л> молод’, а отчеркнув внизу ту же строфу спра-ва, пишет поверх линии: ‘Нам по плечу и не страшна’ — и далее в правом углу той же страницы после нескольких переделок отрабатывает строку:

Вот это вам письмо точь в точь.

В академическом издании эта строчка (см.: VI, 632) трактуется как след послед-ней правки восьмой главы романа, когда осенью 1831 года Пушкин решил включить в нее письмо Онегина.

Но в сочетании с указанной пометой ‘в X песнь’ все пометы на данной странице можно толковать как продолжение (после Болдина), работы над новой главой. В нача-ле октября 1829 года четыре строфы, начинающиеся строчкой ‘Блажен, кто в юности был молод…’,³ были записаны набело в Первой Арзрумской тетради (ПД 841, л. 120—121), а далее в той же тетради началась черновая работа над строфой ‘На-скучив щеголять Мельмотом…’ и следующими строфами, описывающими путешествие Онегина по России. Однако перебеленный автограф ‘Странствия’ (ПД 943) начи-нался со строфы о Мельмоте. Теперь же строки вступления намечаются сызнова, но уже как начало иной главы, которое, по-видимому, Пушкину в то время рисовалось так:

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел,

Кто странным снам не предавался,

Кто черни светской не чуждался,

Кто в двадцать лет был франт иль хват,

А в тридцать выгодно женат,

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился,

О ком твердили целый век:

N.N. прекрасный человек.

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяла нам всечасно,

Что обманула нас она,

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осени гнилой.

Несносно видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

Глядеть на жизнь, как на обряд,

И вслед за чинною толпою

Идти, не разделяя с ней

Ни общих мнений, ни страстей.

III

Предметом став суждений шумных,

Несносно (согласитесь в том)

Между людей благоразумных

Прослыть притворным чудаком,

Или печальным сумасбродом,

Иль сатаническим уродом,

Иль даже Демоном моим.

Онегин (вновь займуся им),

Убив на поединке друга,

Дожив без цели, без трудов

До двадцати шести годов,

Томясь в бездействии досуга

Без службы, без жены, без дел,—

Ничем заняться не умел.

Наскуча или слыть Мельмотом,

Иль маской щеголять иной,

Проснулся раз он патриотом

Дождливой скучною порой.

Россия, господа, мгновенно

Ему понравилась отменно

И решено: уж он влюблен,

Уж Русью только бредит он,

Уж он Европу ненавидит

С ее политикой сухой,

С ее развратной суетой.

Онегин едет, он увидит

Святую Русь: ее поля,

Пустыни, грады и моря.

— Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно

Хлопочем, судим обо всем,

Что пылких душ неосторожность

Самолюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит,

Что ум, любя простор, теснит,

Что слишком часто разговоры

Принять мы рады за дела,

Что глупость ветрена и зла,

Что важным людям важны вздоры

И что посредственность одна

Нам по плечу и не странна?

После всего пережитого в Петербурге Онегин отправлялся в путешествие по ‘свя-той Руси’, которая вдруг ‘ему понравилась отменно’. Это неожиданно? Да. Но не в большей мере, чем превращение ‘смиренной девочки’ Тани в ‘законодательницу зал’. Судьба человека (конечно, человека неординарного) во многом определяется, по Пушкину, выбором жизненного пути в обстоятельствах чрезвычайных. Вспомним саркастическую сентенцию из ‘Путешествия в Арзрум’: ‘Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться Наполеон, не предводительствовав-ший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строч-ки в ‘Московском телеграфе» (VIII, 461).

В связи с этим следует обратить внимание и на загадочную онегинскую строфу, дошедшую до нас в копии В. Ф. Одоевского:

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий,

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог славный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

(VI, 612)

‘Эту строфу, — замечает А. Е. Тархов, — традиционно относят к возможностям судьбы Ленского (подставляя ее на место пропущенной XXXVIII строфы шестой гла-вы), что порождает естественное недоумение: какой такой ‘отравой’ исполнена жизнь Ленского? Речь здесь может идти только об Онегине, жизнь которого действительно отравлена, и очищением от этой отравы могли стать те пути активной деятельности (военного героя или революционера), о которых идет речь в этой строфе и которые точно соответствуют сообщению Юзефовича о двух возможностях судьбы Онегина’.⁴

Нет, конечно, никаких оснований вносить эту строфу в состав десятой главы (строки эти могли возникнуть в воображении автора и по ходу иных глав), но нужно согласиться, что такая характеристика (не лишенная некоторой авторской иронии) проецирует возможную судьбу Онегина в большей степени, нежели Ленского. ‘Про-снувшись патриотом’, Онегин историческую жизнь России наконец заметил, осмыс-лил и готов, видимо, теперь к ней приобщиться.

Вот после первых пяти намеченных в ПД 943 строф теперь и должна была, веро-ятно, встать историческая хроника, сохранившаяся, в основном, в зашифрованных в 1830 году в Болдине строках (ПД 170).

В конце октября Пушкин предпринимает первую попытку вырваться из заблоки-рованного холерными карантинами Болдина. По прошлогоднему своему кавказскому опыту он помнил, что все вещи и бумаги у путешественника, задержанного в каран-тине, отбирались для обкуривания. Опасную рукопись поэтому в дорогу брать не сле-довало. Она была уничтожена и заменена шифрованной записью, которая, к счастью, сохранилась и в 1910 году была расшифрована П. О. Морозовым.⁵

Запись эта несколькими поколениями филологов осмыслялась в рамках рекон-структивного анализа,⁶ основой которого служили прежде всего исторические собы-тия, здесь запечатленные.

Канва рассказа в онегинских строфах обычно четко обозначается в ‘опорных’ первых четверостишиях, что и помогает более или менее уверенно домыслить содер-жание опущенных строк. Десять последующих строк развивают намеченную тему и подготавливают переход к следующей строфе (именно эта перспектива повествова-ния является чрезвычайно важной для реконструкции утраченного текста). Уточнить же некоторые детали опущенных фрагментов позволяют и реальный комментарий, и угадываемые реминисценции или же автореминисценции.

Вероятно, брезживший ранее (и, может быть, на каком-то этапе и отвергнутый) план окончания произведения, о чем поэт рассказывал на Кавказе друзьям (а вовсе не ‘почти посторонним людям’), снова пришел Пушкину на ум. Иначе зачем бы понадо-билось ‘в X песни’ намечать обширную преддекабристскую хронику?

Обратимся к этой хронике (см. с. 77—78), которая фактически (после наметок в рукописи ПД 943) начиналась уже с шестой строфы.

Вл<адыка> слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами ц<арство>вал тогда

Мы принимаем в данном случае конъектуру В. В. Набокова, обоснованную им так: ‘Пушкинское ‘Вл-‘ может быть сокращением двух, и только двух, слов: ‘вла-ститель’ и ‘владыка’. Я склонен предположить второе из них: по эвфоническим при-чинам (оно не дает нагромождение согласных, как на стыке слов ‘властитель’ и иду-щего за ним ‘слабый’) и потому, что Пушкин в таком же смысле уже использовал слово ‘владыка’ в оде ‘Вольность’, а также в строках <...> стихотворения ‘Недвиж-ный страж дремал…».⁷

Особенно убедительным нам кажется обращение к контексту пушкинского твор-чества. Действительно, в зашифрованных строках не раз еще эхом откликнутся пуш-кинские произведения прежних лет.

В современном словоупотреблении лексема ‘властитель’ кажется более ‘свет-ской’. Не так у Пушкина. Ср., например, в монологе Пимена о патриархе:

Зане святый владыка пред царем…

Но тут же и о царе:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли…

(V, 21)

Александру I Пушкин, по собственному признанию, всю жизнь ‘подсвистывал’. В этой связи особенно любопытна эпиграмма ‘Послужной список’, которая за незна-чительными изменениями так и просится в продолжение данной строфы, в которой, очевидно, должна была содержаться общая характеристика императора:

…Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном,

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дремал,

Зато был фрунтовый профессор,

Но фрунт герою надоел,

(По части иностранных дел

Теперь коллежский он ассесор)

. . . . . . . . . . . . . . .

Последующие три строфы такую характеристику лишь уточняли.

VII

Его мы очень смирн<ым> знали,

Когда не наши повара

Орла двуглавого щипали

У Г<осударева> шатра

Принято в четвертой строке здесь предполагать зашифрованное слово ‘Б<онапартова>‘ шатра, но в пушкинской записи четко обозначено ‘Г-‘. Поэтому едва ли верна смысловая реконструкция строфы, предложенная В. В. Набоковым: ‘Остаток строфы, вероятно, был посвящен битвам, проигранным русской армией’.⁸ Скорее же всего, далее должна была содержаться оценка позорного для России Тильзитского мира и его последствий.

VIII

Гроза двенадцатого года

Наст<ала> — кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Б<арклай>, зима иль р<усский> Б<ог>?

Судя по зачину следующей строфы, в этой — содержалось воспоминание об обще-ственном настроении глубокого уныния и возмущения, вызванном первыми неудача-ми войны 1812 года. Так, в своем подневном ‘журнале’ 30 августа 1812 года генерал В. В. Вяземский писал: ‘Теперь уже сердце дрожит о состоянии матери России. Ин-триги в армиях — не мудрено: наполнены иностранцами, командуемы выскочками. При дворе кто помощник государя? Граф Аракчеев. Где он вел войну? Какою победой прославился? Какие привязал к себе войски? Какой народ любит его? Чем доказал благодарность своему отечеству? И он-то в сию минуту ближним к государю. Вся ар-мия, весь народ обвиняют отступление наших армий от Вильны до Смоленска. Или вся армия, весь народ — дураки, или тот, по чьему приказу сделано сие отступле-ние’.⁹

Было бы странно, упомянув Барклая-де-Толли, в рассказе о событиях Отечест-венной войны не вспомнить имя Кутузова. ‘Слава Кутузова, — позже заметит Пуш-кин, — неразрывно связана со славою России, с памятью о величайшем событии но-вейшей истории. Его титло: спаситель России, его памятник: скала святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, рус-ские, что оно звучит русским звуком?

И мог ли Барклай-де-Толли совершить им начатое поприще? Мог ли он остано-виться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной бит-вы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских? Нет! (Не говорю уже о превосходстве военного гения.) Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог отдать Москву неприятелю. Один Кутузов мог оставаться в этом мудром, деятельном бездействии, усып-ляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты: ибо Кутузов один обличен был в народную доверенность, которую так чудно оправдал!’ (XII, 133).

Но <Князь?> помог — стал ропот ниже,

И скоро силою вещей

Мы очутилися в П<ариже>,

А р<усский царь> главой <царей>

Второе слово в первой строке, начиная с П. О. Морозова, принято читать как ‘Бог’, что явно неверно.¹⁰ Здесь Пушкин применил некое сокращение (‘К-зь’?). За-главная первая буква действительно может быть прочитана как ‘К’ (ср. строку ‘Наш Царь в конгрессе говорил’), букву ‘з’ Пушкин тоже порой писал невнятным росчер-ком (ср. в словах: ‘издавна’, ‘грозно’, ‘дерзко’, ‘резким’). Очевидно, конец преды-дущей строфы повествовал о назначении Кутузова (Князя Смоленского) главнокоман-дующим, под давлением общественного мнения, вопреки желанию царя.

Судя по зачину следующей строфы, эта — должна была вся быть посвящена царю, почившему на лаврах после победы над Наполеоном, царствующему ‘лежа на боку’. Вероятно, в соответствии со стилистикой романа здесь шла цепь перечисле-ний, которые обычно, нагнетая инерцию более или менее осознаваемых поэтизмов, таили напоследок выверенный стилистический сбой — своеобразный перевод, по точ-ному наблюдению С. Г. Бочарова, с ‘поэтического языка’ на ‘обычный’,¹¹ типа:

Чего бы ты со мной

Здесь не искал в строфах небрежных,

Воспоминаний ли мятежных,

Отдохновенья от трудов,

Живых картин, иль острых слов,

Иль грамматических ошибок…

(VI, 189)

Так и здесь: начав с официозного наименования русского императора (царь ца-рей), Пушкин в конце строфы подбирается (ср. далее: ‘И чем жирнее, тем тяжеле…’) к светской молве о ‘нечаянно пригретом славой’, что было некогда отражено в ноэле ‘Сказки’:

О, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен,

Меня газетчик прославлял,

Я пил, и ел, и обещал,

И делом не замучен.

(II, 69)

Та же ситуация была запечатлена в лицейской карикатуре поэта, который ‘был свидетелем восторга при возвращении победителей, отразившегося в торжественных встречах, стихах и праздниках. На одном из таких торжеств, происходивших в Пав-ловске 27 июля 1814 года, в числе зрителей были и лицеисты <...> Пушкина особенно занимали устроенные между дворцом и павильоном триумфальные ворота, на которых, как будто в насмешку над их малым размером, были написаны два стиха Буни-ной:

Тебя, текуща ныне с бою,

Врата победны не вместят!

Пушкин по этому поводу набросал пером рисунок, изображавший происходив-шее будто бы у ‘победных врат’: лица, составлявшие шествие, видят, приближаясь к воротам, что они действительно ‘не вместят’ государя, который еще при этом попол-нел в Париже, и некоторые из свиты бросаются рубить их’.¹²

И чем жирнее, тем тяжеле.

О р<усский> глуп<ый> наш на<род>

Скажи, зачем ты в сам<ом> деле

. . . . . . . . . . . . . .

Моря достались Албиону¹³

В шифрованной записи четвертая строка здесь, видимо по недосмотру, Пушки-ным пропущена. По смыслу речь должна идти о результатах войны, плоды которой народу не достались. Тогда на место встанет строка о морях, а ниже можно ожидать перечисления остальных ‘благ’ (‘Французский трон опять Бурбону’ и т. д.), а смер-ду русскому пришлось лишь полагаться на авось.

Авось, о шиболет народный,

Тебе б я оду посвятил,

Но стихоплет великородный

Меня уже предупредил.

Авось дороги нам испр<авят>

. . . . . . . . . . . . . .

XII

Авось, аренды забывая,

Ханжа запрется в монастырь,

Авось, по манью <Николая>,

Семействам возвратит С<ибирь>

Про вторую из этих строф В. В. Набоков справедливо заметил: ‘Здесь анжамбеман, стих 5 наверняка начинался прямым дополнением, относящимся к недописанному предложению (4—5):

Семействам возвратит Сибирь

<Их сыновей>

В конце строфы скорее всего говорилось о Наполеоне, последним словом в сти-хе 14 могло быть и само его имя. Декабристов Сибирь еще может возвратить их се-мействам, но Святая Елена своего пленника уже не отдаст. Возможно, так заверша-лось это очень пушкинское перечисление и тривиальных, и значительных вероятно-стей, подсказанных словом ‘авось».¹⁴

Разумеется, конкретное продолжение в пятой строке, намеченное Набоковым, вполне условно, но необходимость завершить мысль о возвратившихся из Сибири, не позволяла там повторять ‘Авось…’. Пятая строка шифрованной записи в этой стро-фе могла быть по недосмотру пропущена Пушкиным в силу однородности двух строф, начинающихся одним и тем же словом.

Последние строки данного фрагмента перекликаются с письмом Пушкина Вязем-скому, написанным 5 ноября 1830 года: ‘Каков государь? Молодец! Того и гляди на-ших каторжников простит — дай Бог ему здоровья’ (XIV, 122). Что же касается нача-ла строфы, то В. В. Набоков полагал, что здесь мог иметься в виду кн. А. Н. Голицын, некогда (до 1824 года) министр просвещения. Наряду с Голицыным Ю. М. Лотман указывает и на М. Л. Магницкого, ‘к которому гораздо более подходит выражение ‘аренды забывая’. Магницкий был исключительно корыстолюбив’.¹⁵ Уверенно относят к Магницкому эти строки Словарь языка Пушкина (см. т. 4, с. 800) и Справочный том (см. с. 270). В сохранившемся контексте строфы (надежды на Николая I) воспомина-ние о Магницком действительно несомненно. Дело в том, что еще в период междуцар-ствия в конце 1825 года по повелению великого князя (пока еще) Николая Павловича Магницкий был выслан из Петербурга и находился под следствием в Ревеле в резуль-тате ревизии Казанского университета генерал-майором П. В. Желтухиным. В докла-де министру народного просвещения А. С. Шишкову, оценивая ханжескую атмосфе-ру, насаждаемую Магницким, Желтухин, в частности, писал: ‘…если, наконец, до-пустить, что все сии правила, приличные самым строгим монастырским обителям, исполняются в точности питомцами университета, в таком случае можно иметь спра-ведливое опасение, чтобы в сих молодых людях не укоренилось лицемерие, столь па-губное, под личиною благочестия скрывающее многие пороки, вредные для благосос-тояния гражданского общества’.¹⁶ Но главным результатом ревизии оказалось вскрытое казнокрадство ханжи-попечителя. (Н. И. Греч писал о результатах его дея-тельности в университете: ‘…ханжество, лицемерие, а с тем вместе разврат и нечес-тие дошли там до высшей степени’.¹⁷) Между прочим, когда попутно обнаружилось, что Магницкий ‘попытался через подставное лицо продать одно из своих имений, то на его имущество был наложен протест’.¹⁸ Об арендах в связи с ханжескими повадка-ми этой одиозной фигуры упоминалось в сатире А. Ф. Воейкова ‘Дом сумасшедших’:

Пред безумцем на амвоне —

Связка кавалерских лент,

Просьбица о пансионе,

Святцы, список всех аренд,

Дач, лесов, земель казенных

И записки о долгах.

В размышленьях сих духовных

Изливал он яд в словах:

Я, как дьявол, ненавижу

Бога, ближних и царя,

Зло им сделать — сплю и вижу,

В честь Христова алтаря!

Я за орден — христианин,

Я за деньги — мартинист,

Я за землю — мусульманин,

За аренду — атеист.¹⁹

Отметим попутно, что слово ‘аренда’ в сочинениях Пушкина употреблено лишь единожды — можно предполагать, именно в качестве скрытой цитаты из сатиры Воейкова.

XIII

Сей муж судьбы, сей странник бранный,

Пред кем унизились <цари>,

Сей всадник, Папою венчанный,

Исчезнувший как тень зари,²⁰

Измучен казнию покоя

Эти строки, как известно, послужили П. О. Морозову ключом для расшифровки пушкинской записи, так как почти без изменений были повторены в болдинском сти-хотворении ‘Герой’. Отмечено также, что Пушкин, в сущности, дал здесь вариацию строк стихотворения ‘Недвижный страж дремал на царственном пороге…’, отчасти предвосхищенных еще в лицейских ‘Воспоминаниях в Царском Селе’. Это позволяет и в других строфах десятой главы предполагать пушкинские автореминисценции. Так, пятая строка данной строфы — это отсылка к тексту ‘Героя’:

…на скалу свою

Сев, мучим казнию покоя,

Осмеян прозвищем героя,

Он угасает недвижим,

Плащом закрывшись боевым.

(II, 311)

Перспектива же дальнейшего развития темы данной строфы, вероятно, предвос-хищена пушкинской дневниковой записью 1821 года: ‘О<рлов> говорил в 1820 г.: ре-волюция в Испании, революция в Италии, конституция здесь, конституция там… Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона’ (XII, 304. Подл. по-франц. — С. Ф.).

XIV

Тряслися грозно Пиренеи,

Волкан Неаполя пылал,

Безрукий к<нязь> друзьям Мореи

Из К<ишенева> уж мигал.

Кинжал Л<увеля>, тень В<ертона>

Последняя строка до конца расшифрована В. В. Набоковым, но отнесена им к строфе с упоминанием о ‘холопе’, начало которой комментатор даже реконструиро-вал в стихах.²¹ Но в строфе XIV, как вполне очевидно, перечислялись революционные потрясения в Европе начала 1820-х годов, поэтому воспоминания о Лувеле и Бертоне здесь были бы более уместны.

‘Я всех уйму с моим народом’,—

Наш <царь> в конгр<ессе>²² говорил

Две следующие строки (о ‘холопе’) обычно включаются в эту строфу, что едва ли корректно, так как они оказываются не зарифмованными при чтении подряд. Ставя в шифрованную запись соответствующие строки написанных строф, Пушкин едва ли мог перескочить от первого четверостишия строфы ко второму или третьему. Более понятна была бы другая его неточность, здесь допущенная: процитировав на правом полулисте первые строки одной строфы, на левом полулисте он по ошибке обратился к строкам 3—4 следующей строфы. Так (что, на наш взгляд, совершенно справедли-во) трактует текст В. В. Набоков. Однако его предположение о том, что здесь имеется в виду Веронский конгресс Священного Союза (1822), едва ли верно.²³ Мы присоеди-няемся здесь к комментарию Ю. М. Лотмана: ‘Возможно, что слова, вложенные в уста Александра I — начало, видимо, легендарного диалога русского императора с Меттернихом в Троппау (Шильдер Н. К. Император Александр I. Т. IV. СПб., 1898. С. 184—185, 469). Согласно рассказывавшемуся в России в 1820-х гг. анекдоту, на слова Александра I о том, что на спокойствие России он может положиться, Меттерних якобы сообщил еще ничего не знавшему царю о восстании в Семеновском полку. Такое предположение делало естественным переход к следующей строфе, повествую-щей о восстании в Семеновском полку’.²⁴ В свою очередь, упоминание Троппауского конгресса позволяет наметить комментарий к двустрочному осколку следующей стро-фы, сохранившемуся в пушкинской шифрованной записи, текст которого необходимо существенно уточнить.

XVI

. . . . . . . . . . . . . .

А кто тебе и в ус не дует,

Ты, А<рхипасторский?> холоп

Начиная с П. О. Морозова, эти шифрованные строки читаются так: ‘А про тебя и в ус не дует, / Ты, Александровский холоп’. Но идиоматическое выражение в значе-нии ‘пренебрегает, ставит ни во что’ требовало в ту пору не родительного, а дательно-го падежа — ср. в ‘Горе от ума’:

А наши старички? Как их возьмет задор,

Засядут о делах, что слово — приговор.

Ведь столбовые все, в ус никому не дуют...²⁵

Тогда второе слово в пушкинской строке следует читать как ‘кто’ (так же это слово написано и в строке ‘Настала — кто тут нам помог’).

Следующая строка трактовалась как имеющая в виду Аракчеева (‘Александров-ского холопа’). Но про Аракчеева начала 1820-х годов нельзя было сказать, что ему ‘в ус не дули’. Темные в общепринятой расшифровке строки приводили к их фанта-стической интерпретации. В нашем же предполагаемом чтении (‘архипасторский хо-лоп’, т. е. Александр I, основной герой дошедших до нас шифрованных строк, в последние годы жизни впавший в набожность и мистицизм) представляется возмож-ность непротиворечивого толкования строк, имеющих, вероятно, отношение к тому же Троппаускому конгрессу. Туда, чтобы доложить о восстании в Семеновском полку, был послан из Петербурга П. Я. Чаадаев, который демонстративно отказался от пред-ложенного ему флигель-адъютантского звания и вышел в отставку. След этой истории вполне можно предположить в контексте десятой главы.

XVII

Потешный полк Петра титана,

Дружина старых усачей,

Предавших некогда <тирана>

Свирепой шайке палачей

Опять же нельзя не заметить переклички этих строк с юношеской одой Пушкина ‘Вольность’:

Молчит неверный часовой,

Опущен молча мост подъемный,

Врата отверсты в тьме ночной

Рукой предательской наемной…

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..

Падут бесславные удары…

Погиб увенчанный злодей.

(II, 47)

Суровая же расправа царя с мятежным Семеновским полком коснулась не только солдат, но и офицеров. Александр I предполагал участие в ‘бунте’ (так и не доказан-ное следствием) офицеров-масонов, что вскоре привело к закрытию масонских лож по всей России. Можно предположить, что именно этот исторический факт бросает свет на следующую строфу десятой главы, первое слово которой не поддавалось до сих пор уверенному толкованию.²⁶

XVIII

<Масоны> присмирели снова,

И пуще <царь> пошел кутить,

Но искры пламени иного

Уже издавна, может быть

В шифрованной записи первое слово заменено знаком ‘РР’ — в основе этого шифра могла быть удвоенная начальная буква французского слова ‘pierre’ — ка-мень. Масонство было единственным в России общественным движением, которое предшествовало тайным организациям декабристов. Показательны и сами наименова-ния масонских лож: ‘Вновь возженное светило у трех колонн’, ‘Три светила’, ‘Ма-лый свет’, ‘Озирис звезды пламенной’, ‘Северная звезда’, ‘Пламенеющая звезда’, ‘Полночное шествие под северной звездой’, ‘Полярная звезда’.²⁷ Любопытную па-раллель к пушкинским строкам мы находим в булгаринском доносе ‘Нечто о Царско-сельском лицее и духе оного’. Вспоминая об Арзамасском обществе, Ф. В. Булгарин, в частности, писал: ‘Оно было шуточное, забавное и во всяком случае принесло бы больше пользы, нежели вреда, если бы было направляемо кем-нибудь к своей настоя-щей цели <...> Сие общество составляли люди, из коих <...> почти все были <...> дети членов новиковской мартинистской секты <...> Дух времени истребил мистику, но ли-берализм цвел во всей красе! Вскоре это общество сообщило свой дух большей части юношества и, покровительствуя Пушкина и других лицейских юношей, раздувало без умысла искры и превратило их в пламень’.²⁸ ‘Присмирели’ же масоны после официального закрытия лож в 1822 году, как это было уже при Екатерине II три-дцать лет назад.

Специального комментария заслуживает в этой строфе и слово ‘кутить’ — здесь, вероятно, подразумевалось значение, зафиксированное ‘Словарем Академии Россий-ской’: ‘производить смутками (т. е. сплетнями, интригами) между другими ссору’.²⁹

XIX

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

Лишь были дружеские споры,

И не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Все это было только скука,

Безделье взрослых шалунов.

Казалось

Узлы к узлам

[И постепенно цепью тайной]

[Россия]

Наш ца[рь] дремал…

В шифрованной записи Пушкина на этом месте сначала предполагалась строфа, открываемая строками:

У них свои бывали сходки,

Они за чашею вина,

Они за рюмкой русской водки

Но в потаенной записи первая из этих строк была зачеркнута, очевидно, потому, что намеченную тему Пушкин решил развить несколько иначе. Не до конца обрабо-танный черновик (ПД 171, л. 1, об.), который обычно помещается в конец строф деся-той главы, там оказывается явно не на месте, нарушая хронологию событий. Анахро-низмом, по сути дела, является упоминание ‘сходок’ за рюмкой русской водки — здесь имелись в виду, конечно же, ‘русские завтраки’ у К. Ф. Рылеева, относящиеся к 1824—1825 годам.

Несколько путанное, но в чем-то верное толкование контекста строк ‘Сначала эти заговоры…’ и пр. высказал В. Л. Бурцев: ‘Иногда их печатали как заключитель-ную строфу, но это едва ли верно. По содержанию они относятся к северному общест-ву и притом к более раннему его периоду, а не к южному обществу, где выступал Пес-тель. Южному обществу посвящена 16-ая, заключительная строфа’.³⁰ Однако в своей реконструкции десятой главы В. Л. Бурцев печатает восемь наиболее обработанных строк строфы ‘Сначала эти заговоры’ через строку отточий после строк ‘У них свои бывали сходки’, нарушая тем самым ритмический рисунок онегинской строфы.

Начиная с этой строфы тематика ‘исторической хроники’ существенно прелом-ляется. Выше речь шла в основном о ‘владыке слабом и лукавом’ (возможно, эти строфы были написаны ранее). Теперь же, в Болдине, Пушкин — в контексте новой (десятой) главы — обращается непосредственно к истории декабристского движения.

Витийством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи.

В шифрованной записи отражены лишь первые три строки, но строки 3—4 (с ва-риантом ‘у вдохновенного Никиты’) сохранились в дневниковой записи П. А. Вязем-ского от 19 декабря 1830 года.

XXI

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры,³¹

И вдохновенно бормотал,

Читал свои ноэли П<ушкин>,

Меланхолический Я<кушкин>,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал,

Одну Росси<ю> в мире видя,

Лаская в ней свой идеал,

Хромой Т<ургенев> им внимал

И, слово ‘рабс<тво>‘ ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крест<ьян>.³²

Эта, как и следующая, строфа отражена в шифрованной записи первыми тремя строчками, но сохранилась в черновом наброске ПД 171 полностью (вариант ст. 2: ‘Им резко Лунин предлагал’).

Отметим, что перифраз ‘Друг Марса, Вакха и Венеры’ почерпнут из стилистиче-ской палитры раннего Пушкина (ср.: ‘Шалун, увенчанный Эратой и Венерой’, ‘Пре-лестный баловень Киприды’, ‘Улан Пафоса и Киферы’ и т.п.), что отражает ориента-цию в строфах десятой главы на духовную атмосферу начала 1820-х годов. В 1830-е же годы Пушкин так вспоминал о сожженных автобиографических записках 1821—1825 годов: ‘…я в них говорил о людях, которые потом сделались историческими ли-цами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства. Теперь некоторая торже-ственность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей’ (XII, 310). Вот этой ‘торжественности’ и старается избежать Пушкин, воскрешая ту пору, когда еще ‘не входила глубоко в сердца мятежная наука’, и следуя по свету ‘путем одним’ со своим героем в его временном ореоле.

Обращает на себя внимание появление среди персонажей этой строфы самого Пушкина, увиденного со стороны в качестве равноправного с прочими исторического лица. В связи с этим Ю. М. Лотман высказывал предположение о возможности изло-жения всей исторической хроники в десятой главе от имени героя романа, Онеги-на, — нечто вроде его дневника, подобного его ‘Альбому’, который некогда предна-значался для главы седьмой.³³

Отметим, однако, в данной связи графическую пушкинскую параллель к этому приему. Замечено, что на одной из автоиллюстраций к повести ‘Гробовщик’, напи-санной 9 сентября 1830 года (ПД 997, л. 3, об.), изображен сам Пушкин в качестве на-блюдателя похоронной процессии. Можно вспомнить также, что в ‘Послании цензо-ру’ (1822) поэт также вспоминал о своих стихах остраненно: ‘И Пушкина стихи в пе-чати не бывали’.

Что же касается самоназывания в романе в стихах, то это следует, вероятно, по-нять как неадекватность образа автора романа в стихах и самого поэта.

XXII

Так было над Невою льдистой

Но там, где ранняя весна

Блестит над К<аменкой> тенистой

И над холмами Тульчина,

Где Витгенштейновы дружины

Днепром подмытые равнины

И степи Буга облегли,

Дела [иные уж] пошли.

Там Пестель

И рать <...> набирал

Холоднокровный генерал,

И Муравь<ев>, его склоняя

И полон дерзости и сил,

Минуты [вспышки] торопил.

Это последняя строфа десятой главы по зашифрованной записи. Но превратив-шаяся в продолжение романа (после разлуки героя с Татьяной) вновь намеченная гла-ва теперь требовала какого-то фабульного наполнения, должна была повествовать о судьбе возмужавшего героя.

Строфа, перенесенная в начало главы (‘Наскуча или слыть Мельмотом…’), мог-ла быть туда определена Пушкиным только после возвращения его из Болдина (руко-писи ‘Странствия’ в деревне у Пушкина не было). Становится понятным, что ‘для себя’ Пушкин в это время уже намечал, по сути дела, главу девятую, в которой по ‘святой Руси’ намерен отправиться в путешествие герой, навсегда расставшись с Татьяной (кажется, в соответствии с наметкой ‘Вот это вам письмо точь в точь’ Пись-мо Онегина было предусмотрено первоначально именно в этой главе). Теперь описа-ние путешествия, очевидно, должно было отличаться по своей тональности от главы ‘Странствие’, предусмотренной болдинским планом романа в девяти главах. Там ос-новным рефреном был крик души героя: ‘Тоска, тоска…’. Ныне герой, кажется, про-снулся для деятельности. Нет, однако, никаких оснований считать, что для ‘подполь-ной’ главы были написаны строфы, содержавшие фабульные события: такой текст не было необходимости целиком уничтожать. Но все-таки лирическую концовку главы Пушкин, по-видимому, вчерне наметил.

В сложном черновике ПД 138 (где записан между прочим и план ‘Метели’ — не-задолго до 18 октября 1830 года) А. А. Ахматова угадала скорбное описание места тайного захоронения декабристов.³⁴ Отталкиваясь от ее догадки, Н. И. Клейман вы-сказал предположение, что здесь мы имеем дело со строфами ‘Евгения Онегина’.³⁵

В реконструкции Н. И. Клеймана эти строки читаются так:

Когда порой воспоминанье

Грызет мне сердце в тишине

И отдаленное (?) страданье

Как тень, опять бежит ко мне,

Тогда, людей вблизи увидя,

Их слабый ум (?) возненавидя,

В пустыню скрыться я хочу,

Тогда, забывшись, я лечу

Не в светлый край, где небо блещет

Неизъяснимой синевой,

Где море синею волной

На пожелтелый мрамор плещет,

Где лавр и темный кипарис

На воле пышно разрослись.

Где пел Торквато величавый,

Где и теперь в тиши ночной

[Повторены пловца] октавы

Далече звонкою скалой

Стремлюсь привычною мечтою

К студеным северным волнам,

Меж белоглавой их толпою

Открытый остров вижу там.

Печальный остров — берег дикой

Усеян зимнею брусникой,

Увядшей тундрою покрыт³⁶

И хладною пеною подмыт.

Сюда порою [приплывает]

[Отважный северный рыбак]

Здесь он разводит [свой] очаг

И мокрый невод расстилает.

Сюда погода в уголок (?)

Заносит утлый мой челнок…

Принципиально важно отметить, что этот черновик записан на бумаге того же сорта (No 43, по описанию Л. Б. Модзалевского и Б. В. Томашевского),³⁷ что и шифро-ванная запись десятой главы.

Такова, возможно, окончательная точка романного повествования (‘для себя’), обозначенная Пушкиным в октябрьские болдинские дни 1830 года.

В связи с этим приобретает особый смысл последняя строфа романа, где поэт про-щался с читателем, которому не была открыта известная автору перспектива произве-дения:

…Блажен, кто праздник Жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел Ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

¹ Пушкин в воспоминаниях современников. СПб., 1998. Т. 2. С. 113.

² Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина ‘Евгений Онегин’. Комментарий // Пушкин А.. С. Собр. соч.: В 5 т. СПб., 1994. Т. 3. С. 485—486 (далее сокращенно: Комментарий). Отметим в данной связи, что в 1825 году Пушкин делился с Н. Н. Раевским планом трагедии ‘Борис Годунов’ в процессе работы над ней (см.: Пушкин. Полн. собр. соч. [М., Л.,] 1937. Т. XIII. С. 172, 535. Далее ссылки на это издание в тексте).

³ В рукописи ПД 943 строфа эта обозначена уже в переработанной редакции: ‘Блажен, кто смолоду был молод’.

⁴ Тархов А. Е. Комментарий // Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1980. С. 268.

⁵ Морозов П. О. Шифрованное стихотворение Пушкина // Пушкин и его современники. СПб., 1910. Вып. XIII. С. 1—12.

⁶ См.: Томашевский Б. Десятая глава ‘Евгения Онегина’. История разгадки // Лит. наслед-ство. 1934. Т. 16—18. С. 379—420. Несколько нетрадиционно намечает последовательность строф зашифрованной главы Н. Л. Бродский (см.: Бродский Н. Л. Комментарий к роману А. С. Пушкина ‘Евгений Онегин’. 5-е изд. М., 1964. С. 357—384). В. В. Пугачев, вслед за Ю. Г. Оксманом, полагал, что это зачин некоего самостоятельного произведения, написанного онегинской строфой (см.: Пугачев В. В. Радищев, Карамзин, Пушкин. Саратов, 1992. С.196—202). В. А. Кожевников предполагает, что в шифрованной записи были сохранены Пушки-ным и строфы из других глав — те, которые при печати были обозначены как пропущенные (см.: Кожевников B. A. Шифрованные строки ‘Евгения Онегина’ // Новый мир. 1988. No 6. С. 259—266, послесловие В. Н. Турбина ‘Ужели слово найдено?’. С. 266—268, 2) ‘Вся жизнь, вся душа, вся любовь…’ Перечитывая ‘Евгения Онегина’. М., 1993. С. 138—151).

⁷ Набоков В. В. Комментарий к роману А. С. Пушкина ‘Евгений Онегин’. СПб., 1998. С. 643. Возможность такого чтения предполагал и Н. Л. Бродский (см. его Комментарий. С. 357).

⁸ Набоков В. В. Комментарий. С. 644.

⁹ 1812 год. Военные дневники. М., 1990. С. 210—211.

¹⁰ В. В. Набоков, который также отмечал сомнительность расшифровки первого слова как ‘Бог’, отметил к тому же контрастную перекличку строк об Александре I в десятой главе и фрагмента из повести ‘Метель’: ‘Между тем война со славою была кончена…’ и пр. (Комментарии… С. 645). В повести запечатлен непосредственный восторг победы, в десятой главе — ретроспективная, накануне восстания 1825 года, оценка ‘деяний’ царя.

¹¹ Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974. С. 30.

¹² Раевский В. П. Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения // Современник. 1863. Т. XCVII. No 8. С. 366—367.

¹³ Эту строку Томашевский в Большом Академическом издании прикрепляет к следующей строфе, что, на наш взгляд, совершенно нелогично (авось — ‘Моря достались Альбиону’??).

¹⁴ Набоков В. В. Комментарий. С. 647.

¹⁵ Лотман Ю. М. Комментарий. С. 493.

¹⁶ Феоктистов Е. Магницкий. СПб., 1865. С. 206.

¹⁷ Греч. Н. И. Записки о моей жизни. М., Л., 1930. С. 372.

¹⁸ Гордин Я. А. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. СПб., 1999. С. 92.

¹⁹Лотман Ю. М. Сатира Воейкова ‘Дом сумасшедших’ // Тр. по русской и славянской филологии. XXI. Литературоведение. Тарту, 1973. С. 22 (курсив мой. — С. Ф.).

²⁰ О поэтизме ‘тень зари’ (падший ангел) см.: Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб 1994. С. 82—84.

²¹ См.: Набоков В. В. Комментарий… С. 652.

²² П. О. Морозов прочитал это слово как ‘покое’. Правильное чтение предложено Н. Н. Фатовым (см.: Бродский Н. Л. Комментарий… С. 403).

²³ Набоков В. В. Комментарий… С. 562.

²⁴ Лотман Ю.М. Комментарий. С. 494.

²⁵ Грибоедов А. С. Полн. собр. соч. СПб., 1995. Т. 1. С. 46. Курсив мой. — С. Ф.

²⁶ ‘Ребята’ (Морозов П. О. Указ. соч. С. 6), ‘Роб Рои’ (Обручев С. К расшифровке десятой главы ‘Евгения Онегина’ // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. 4—5. М., Л., 1939. С. 502—507), ‘Россия’ (присмирела) (VI, 523), ‘Эр-Эры’ (т.е. ‘Русские Рыцари’) (Гербстман А. И. Кто такие ‘Р. Р.’? (О непрочитанной строке десятой главы ‘Онегина’) // Страницы истории русской литературы. М., 1971. С. 131—135).

²⁷ См.: Серков А. И. История русского масонства XIX века. СПб., 2000. С. 379—383.

²⁸ Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. 3-е изд. Л., 1925. С. 36—37.

²⁹ Виноградов В. В. История слов. М., 1994. С. 260.

³⁰ Пушкин А. С. 8-ая, 9-ая и 10-ая главы романа ‘Евгений Онегин’ (К истории искалечен-ного романа). С введением, примечаниями и статьей В. Л. Бурцева. Париж, 1937. С. 144.

³¹ Здесь, конечно, необходимо поставить именно точку с запятой.

³² Об истолковании раздраженной реакции Н. И. Тургенева на пушкинские строки о нем см.: Листов B. C. Новое о Пушкине. История, литература, зодчество и другие искусства в творчестве поэта. М., 2000. С. 105—111.

³³ Лотман Ю. М. Комментарий. С. 490.

³⁴ Ахматова А. А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977. С. 148—158.

³⁵ Клейман Н. И. О тексте пушкинского наброска ‘Когда порой воспоминанье…’ // Болдинские чтения. Горький, 1977. С. 62—79. См. также: Тархов А. Е. Комментарий. С. 297—298. Оба исследователя относят эти строфы к наброскам главы ‘Странствие’.

³⁶ Иногда считается, что слово ‘тундра’ здесь указывает на пейзаж Крайнего Севера. Но в словоупотреблении пушкинского времени это определение использовалось для описания приро-ды мшистых, болотистых мест в средней России. Ср. в стихотворении А. М. Бакунина ‘Ручей’, где речь идет о Тверском крае: ‘Давно ли здесь по тундре мшистой / Тропинка к гибели влек-ла?..’ (Бакунин А. М. Собр. стихотворений. Тверь, 2001. С. 17).

³⁷ Модзалевский Л. Б., Томашевский Б. В. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. М., Л., 1937. С. 304.

Читайте также: