‘Міръ Божій’, No 7, 1898
Русский роман и русское общество. К. Головина, Головин Константин Федорович, Год: 1898
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Русскій романъ и русское общество. К. Головина. Изд. А. А. Пороховщикова. Спб. 1897 г. Ц. 3 р. Г. Головинъ принадлежитъ къ критик консервативнаго лагеря, какъ можно судить по его настоящему труду, но въ своихъ сужденіяхъ и отзывахъ онъ очень сдержанъ, не позволяя себ никакихъ рзкихъ выходокъ и личныхъ нападокъ. Отмчаемъ эту черту г. Головина, какъ пріятное исключеніе среди критиковъ его направленія, свидтельствующее отчасти о томъ, что время горячихъ боевыхъ схватокъ, по поводу шестидесятыхъ годовъ и народнической литературы, уже отошло я наступило время критическаго и спокойнаго къ нимъ отношенія, какъ къ историческому явленію, хотя и важному и глубоко-интересному, но уже не возбуждающему страстей. Въ книг г. Головина эпох шестидесятыхъ годовъ, или, какъ онъ ее называетъ, ‘эпох бури и натиска’, отведено главное мсто. Первыя дв части, ‘Романтизмъ’ и ‘Сороковые годы’, служатъ лишь вступленіемъ къ ней и сами по себ написаны вяло и не интересно. О романтизм авторъ повторяетъ избитыя сужденія учебниковъ, ничего не внося своего даже относительно значенія романтизма въ русской литератур. Сороковые годы онъ пробгаетъ мимоходомъ, касаясь того и сего, но не выясняя ихъ значенія. О Блинскомъ, напр., у него ничего нтъ, какъ будто онъ не имлъ огромнаго значенія для развитія романа и общества той эпохи. Это обычный пріемъ консервативной критики, для которой не важны и не интересны сороковые годы сами по себ, а лишь какъ противопоставленіе ненавистной эпох шестидесятыхъ.
Совершенно также поступаетъ и г. Головинъ, сосредоточивъ все свое вниманіе на этомъ времени. Здсь онъ не упускаетъ изъ виду ни одного даже ничтожнаго романа какого-нибудь Авдева или Маркевича, чтобы подчеркнуть свою основную мысль, что эпох ‘бури и натиска’ мы обязаны современнымъ застоемъ какъ въ общественной жизни, такъ и въ литератур. Мысль эта, запоздалая и на тысячи ладовъ пережеванная консервативной критикой, не получаетъ никакого новаго освщенія и у г. Головина, повторяющаго слишкомъ хорошо намъ знакомыя положенія о ‘разночинц’, вторгшемся въ литературу и произведшемъ ‘скандалъ въ благородномъ семейств’, какимъ представляется г. Головину литература 40-хъ годовъ. Рзкому проявленію теоріи ‘искусства для жизни’ авторъ даетъ почти комичное объясненіе. ‘Легко найти объясненіе и для эстетическихъ взглядовъ, преобладавшихъ въ 60-е годы — для равнодушія къ изяществу формы, для предпочтенія, отдававшагося сюжетамъ бытовымъ, наконецъ для знаменитой теоріи искусства для жизни. Нечего удивляться, что наклонности къ изяществу были слабо развиты у людей, воспитанныхъ въ бурс и любившихъ коротать часы за полуштофомъ, лучшимъ примромъ чему служитъ преждевременная смерть нкоторыхъ изъ нихъ’ (стр. 151). Такое объясненіе не мшаетъ ему отмтить, что Писаревъ, главный проповдникъ этой теоріи, отличался наклонностью къ изящному въ личной жизни и получилъ самое щепетильное дворянское воспитаніе. Разночинецъ внесъ въ литературу свои нравы и свои интересы, и самый его демократизмъ былъ дурного тона,— поучаетъ г. Головинъ,— потому что разночинцу были чужды интересы народа. ‘Ученіе шестидесятниковъ, какъ оно выразилось у Чернышевскаго и Добролюбова, не смотря на все свое демократическое народолюбіе, было въ сущности проникнуто глубокою ненавистью къ тому, что составляетъ суть русской жизни,— къ ея врованіямъ и традиціямъ. Въ этихъ врованіяхъ оно видло лишь грубое невжество, темное наслдіе варварской эпохи. Оно шло въ народъ, принося ему отрицаніе всего, что этому народу дорого, и не удивительно, что не было имъ услышано. Демократы 60-хъ годовъ, въ сущности, любили не русскій народъ, какимъ сдлала его исторія, а народъ отвлеченный, созданный ихъ воображеніемъ съ помощью историческихъ воспоминаній о римскомъ plebs’ и о французской черни. На самомъ дл, толкуя о равноправности и горячо сочувствуя простому люду на словахъ, шестидесятники русскому народу не дали ничего. Все, что принесла ему эпоха реформъ — освобожденіе отъ крпостного права, надленіе землей, гласный судъ, земское представительство, совершилось помимо ихъ — стараніями тхъ людей, которыхъ они осыпали сарказмами. А сами они хлопотали и боролись не за народное дло, а лишь за интересы разночинца, того ничтожнаго по численности безпочвеннаго класса, который паразитомъ выросъ на могучемъ дерев русской жизни и, покрывая его своими жадными побгами, уврялъ себя и другихъ, что въ немъ, въ этомъ паразит, вся сила русской земли’ (стр. 201). Такова исходная точка г. Головина въ оцнк 60-хъ годовъ, по которой можно составить себ ясное представленіе и о всемъ содержаніи его критики. Она не оригинальна и не нова. Все это мы слыхали когда-то, и въ изложеніи г. Головина она не отличается большею поучительностью и вскостью, чмъ и прежде. Когда авторъ посвящаетъ цлый листъ доказательству несостоятельности романа Чернышевскаго ‘Что длать’, это только вызываетъ улыбку, потому что онъ стучится въ открытую дверь. Значеніе этого романа исчезло вмст съ общественнымъ настроеніемъ, его создавшимъ, и уврять современнаго читателя въ наивности героевъ, романа, значитъ терять свой порохъ въ пространство. Тоже самое приходится сказать и относительно его критики Писарева, взгляды котораго на Пушкина и искусство не имютъ нын сторонниковъ даже среди гимназистовъ. Также мало поучителенъ его разборъ романовъ Шеллера, Омулевскаго, повстей Помяловскаго и проч., никому неинтересныхъ и врядъ ли нын кмъ-либо читаемыхъ. Словомъ, запоздалъ г. Головинъ съ выпускомъ своей книги, для которой,— ршительно недоумваемъ — гд найдутся читатели.
Нскольке оригинальне авторъ въ своей критик народнической литературы. Что народническое направленіе въ своей современной форм несомннно консервативно, даже иметъ реакціонную окраску, противъ этого едва ли кто станетъ возражать. Но совершенно неврно заключеніе г. Головина, что оно было такимъ съ самаго начала. Преклоненіе предъ общинно-мірскими порядками намъ представляется теперь страннымъ и дикимъ, потому что мы хорошо знаемъ суть этихъ порядковъ и ихъ исторію. Но народники прежняго времени вкладывали въ эту форму свое содержаніе и предъ нимъ преклонялись. Въ этомъ была ихъ. ошибка, понятная для современнаго читателя, но винить ихъ за это, обвинять въ реакціонныхъ стремленіяхъ, значитъ совсмъ не имть исторической перспективы, не понимать сущности народническаго движенія, и въ этомъ г. Головинъ пошелъ назадъ, уступая своимъ предшественникамъ консервативнаго направленія, которые хорошо умли понимать эту сущность, хотя и длали изъ этого пониманія совсмъ нелитературное употребленіе. Исключивъ эту коренную ошибку автора, нельзя не признать, что его замчанія относительно нкоторыхъ представителей народническаго направленія не лишены основательности и остроумія. Вотъ, напр., его выводъ относительно ‘Власти земли’: ‘Власть земли, какъ представляетъ ее Успенскій,— это полная зависимость всего строя крестьянской жизни отъ основной ея цли — обработки этой земли, дающей мужику хлбъ, но за то и создающей для всей его дятельности строгія рамки. Онъ не можетъ уйти отъ нея, не можетъ ослушаться ея велній, потому что въ первомъ случа жизнь его потеряетъ всякій смыслъ и порокъ овладетъ всмъ его существомъ, а во-второмъ, если онъ перестанетъ ей повиноваться, хозяйство его рухнетъ неминуемо. Земля, такимъ образомъ, является какимъ-то живымъ волшебнымъ существомъ, не призваннымъ только служить мужику, а напротивъ — требующимъ отъ него врной службы. И счастливъ онъ лишь, пока не вышелъ изъ своего рабства. Есть что-то поэтическое, даже трогательное въ этомъ взгляд, но есть въ немъ и нчто прямо возмутительное. Осужденіе цлаго народа,— потому что Успенскій, вдь, свой законъ послушанія земл желалъ бы распространить на всю Россію,— на какое-то вчное рабство труду земледльца, какъ единственной цли существованія, — это ничто иное, какъ вчное закрпощеніе застою на первобытной ступени культуры… Всякій разъ, что авторъ передаетъ намъ двои бесды съ деревенскими стариками, врными представителями ддовскихъ традицій, въ этихъ бесдахъ проводится мысль, что въ старину жилось лучше, что, оторвавшись отъ земли, умничая и не повинуясь міру, мужикъ идетъ на врную гибель. Словомъ, идеальный строй мужицкаго благосостоянія очень похожъ на колонію коралловыхъ полиповъ, сросшихся въ одинъ общій неподвижный стволъ’ (стр. 278—279).
Разборъ произведеній Щедрина, Тургенева, Достоевскаго, Толстого и другихъ не удался г. Головину. Онъ не уметъ подняться надъ произведеніемъ, взглянуть на него съ опредленной высоты, чтобы охватить его цлое, уяснить его себ съ эстетической и общественной точки зрнія. Консервативные пути мшаютъ автору на каждомъ шагу, заставляя его длать странные выводы и заключенія. Такъ, оцнивъ значеніе ‘Пошехонской старины’, г. Головинъ, признавая большія художественныя достоинства за этимъ произведеніемъ, отрицаетъ въ немъ историческую и бытовую правду на слдующемъ основаніи. ‘Дло въ томъ, что въ глазахъ читателя подобные разсказы имютъ значеніе не только сами по себ, въ качеств конкретныхъ фактовъ, но получаютъ характеръ типическихъ явленій, рисующихъ всю деревенскую жизнь въ совокупности. И понятые такимъ образомъ, они рисуютъ ее въ неврномъ свт. Правда, особенно рзкихъ проявленій жестокаго гнета въ ‘Пошехонской старин’ нтъ или почти нтъ. Зато это сплошная картина нелпой безтолковости тогдашняго быта, гд баринъ и крпостной могутъ приносить только вредъ другъ другу и одинъ другого развращать. И ни одной чертой не указано на искупающія стороны этой, правда отталкивающей, картины, на культурное значеніе тогдашнихъ помщичьихъ усадебъ и на существовавшую зачастую взаимную привязанность между господами и слугами’ (стр. 272).
Въ послдней части — ‘Современное затишье’ — авторъ ограничивается бглыми замчаніями о современныхъ писателяхъ, выказывая далеко не полное знакомство съ текущей литературой и господствующими въ ней направленіями. Общія замчанія о преобладаніи теперь крайняго индивидуализма, соединеннаго съ ‘индиферентизмомъ ко всякимъ убжденіямъ’, не обоснованы и, какъ и вс слишкомъ общія замчанія, мало убдительны. Авторъ правильно отмчаетъ вырожденіе и упадокъ народничества, какъ направленія, задававшаго прежде тонъ въ литератур, но не видитъ совсмъ новаго движенія, идущаго на смну, чуждаго крайностей индивидуализма и мене всего повиннаго въ индифферентизм. Свой буржуазно-помщичій консерватизмъ авторъ совершенно напрасно приписываетъ и литератур, обвиняя ее въ склонности къ проповди буржуазной морали и накопленію матеріальныхъ благъ. ‘Трезвенное направленіе’ мысли, усматриваемое авторомъ въ современной литератур, уже отошло. Оно, скоре, было характерно для предшествующаго десятилтія.
‘Спросъ вызываетъ предложеніе: мелкимъ людямъ и ничтожнымъ страстямъ по плечу и мелкая литература’. Такимъ высокомрнымъ словомъ заканчиваетъ г. Головинъ свою книгу, содержанію которой оно мало отвчаетъ, какъ и самое заглавіе. Изъ нашего изложенія читатели могутъ видть, что ни исторіи русскаго романа, ни его общей характеристики въ книг не дано. Это скоре рядъ небрежныхъ замтокъ, пристрастныхъ и одностороннихъ, не связанныхъ какой-либо общей идеей и меньше всего дающихъ автору право съ такимъ презрительнымъ высокомріемъ отнестись къ современной литератур.