‘УСТРАНЕНИЕ ЛИШНЕГО’
‘УСТРАНЕНИЕ ЛИШНЕГО’
О ‘НЕВЕСТЕ’ А. П. ЧЕХОВА
О ‘НЕВЕСТЕ’ А. П. ЧЕХОВА
Н. Замошкин.
‘Литературная газета’, No 14, 1929
‘Устранение лишнего’, Замошкин Н., Год: 1929
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции’,— говорил и не напрасно А. Чехов. Инкриминирование критикой писателю всяческих намерений, чувств и мыслей особенно заметно в критической литературе о Чехове.
Ломясь в открытую дверь, доказывают часто, что Чехов не примирился с житейской пошлостью (как-будто истинный художник способен на это), что Чехову все общественное не было чуждо, и другие стертые пятаки критического глубокомыслия. Это особый вид ‘инкриминирования’, со знаком минус. Но много можно найти примеров и со знаком плюс, когда ‘находят’ то, чего не было в его произведениях. Совсем недавно, (например, Чехова настроили на особый мажорно-прекраснодушный тон, до неузнаваемости исказивший художественный образ писателя. И тот и другой виды ‘инкриминирования’, конечно, ‘оба хуже’.
Разве не стремлением к художественному правдоподобию руководится художник, когда он ищет своего последнего слова в произведении? И не в этом ли выключается сравнительно-возможная ‘тенденция’ его намерений? Черновые рукописи, оставшиеся в незначительном количестве после Чехова, многое в этом отношении могут сказать и показать. Апелляция к первоисточникам — счастливая возможность, и стоит ею воспользоваться, чтобы почувствовать себя свободным от всяческих вымыслов, тенденций и штампов, затемняющих облик Чехова. Наиболее ценный, из опубликованного, материал — это черновой автограф (по своей законченности его можно считать вариантом) последнего рассказа Чехова ‘Невеста’ и, отчасти, небольшие записи о нем же в ‘Листке из блокнота’ {Опубликованы в сборнике 2-м ‘Публичная библиотека СССР км. В. И. Ленина’, М. 1923—1929, Е. Н. Коншина ‘Из литературного архива А. П. Чехова’.}.
Что любопытного и показательного в этом автографе, по сравнению с печатным текстом ‘Невесты’? Мы увидим, как А. Чехов, очень (взыскательный художник, ради художественного правдоподобия и художественной целесообразности (понятия осуществимые), исподволь и настойчиво работал ‘ножницами’ (вспомним советы Флобера, Мопассана, Франса), обрезая лишние углы в рассказе, как он внимательно разглаживал всю ткань произведения, выравнивая и сводя к некоему центру многочисленные линии ‘Невесты’.
Такая обработка, которую можно назвать художественным прессованием материала (А. Ф. Кони, в V томе ‘На жизненном пути’, говорит, что в художественной манере Чехова есть ‘та elimination du superflu, т.-е. устранение лишнего, которая так блестяще достигнута братьями Гонкур, Додэ и Мопассаном’, — стр. 175), несомненно, питалась и как-то соответствовала состоянию духа самого Чехова в последние годы жизни. Известная доля, хотя и беспокойной, примиренности с ‘серенькой заурядной’ жизнью толкала писателя к сглаживанию острых положений. Поиски художественно-жизненной гармонии, приведение обертонов в созвучие с основным тоном — вот к чему свелась работа Чехова над окончательным текстом ‘Невесты’. Приведем ряд примеров, которые помогут нам избегнуть чтения ‘между строк’.
1. Надя, ‘живая, (веселая, покинула город — как полагала, навсегда’ — так читается конец последней фразы рассказа. Уже одно это проблематическое, ‘как полагала’, говорит о смутном, к себе обращенном, предостережении, что Наде предстоят испытания, что ‘располагать’ будет не она сама и ее желания, а реальная жизнь, всегда жестокая, обманчивая. Только в такой осторожной форме и могла недавняя ‘невеста’ почувствовать наступление тревог. Во всяком случае, ее аффективно-мечтательная натура не могла предвидеть будущего так обязательно и уверенно, как это было — по замыслу Чехова — вначале: ‘беспокойство останется до конца дней, куда бы судьба не занесла’… Ради сохранения всех оттенков характера и возраста Нади Чехов и прибег к этому’приему психологического сглаживания.
В печатном тексте все смятения Нади перед замужеством, ее душевная борьба, ее поиски выхода из положения, раздумья о своей судьбе и пр., сведены к возможному минимуму. Чехов исключительно скуп на выражения этого смятения, ибо длительный ‘самоанализ’ Нади неизбежно, в силу закона психологического торможения, предостерег бы ее от бегства из дому. Не то было в черновом автографе: все подспудное, неосознанное находилось на поверхности, как бы демонстрируя глубину Надиных переживаний. Бурный же поступок ‘невесты’ требовал именно тихой подготовки, с неожиданным разрядом. Художественно-естественное правдоподобие, как и в нервом случае, было найдено и закреплено отсечением ненужностей.
Чистота, порывов Нади, ее тяга к светлому, к освобождению не были бы так выпуклы и разительны,—ведь на этом построена фабула рассказа,—если бы Чехов частично не выбросил то сугубо-житейское и мелочное, что подмечала Надя в своем быту (отец жениха не платит извозчикам и пр.). Вторжение этих ‘деталей’ совсем приземлило бы образ Нади, и так уже достаточно наполненный взрывчатым материалом. Энтузиастка Надя легче и свободнее должна была воспринимать, так сказать, субстанцию пошлости, чем подмечать внешние проявления ее.
Умирающий Саша, ее бог и соблазнитель, кому она была обязана всем своим перерождением, должен был повергнуть Надю в страшное смятение и ужас. Но Чехов остро подметил, что после Петербурга Надя уже не та прежняя провинциальная спутница провинциального Саши (‘предостережение о будущем сказалось!), которая доверчиво поддавалась внушениям своего Мефистофеля. Некоторая черствость Надиных чувств (‘ей было неприятно, что это предчувствие и мысли о Саше не волновали ее так…’) находит свое глубокое и естественное оправдание также и в том, что она сознает в себе эту перемену. Роль Саши ведь кончилась. Надина же продолжается. Таково эпическое, чистой волею писателя добытое, разрешение коллизии.
А несколько лучше и остроумнее, сравнительно с черновой рукописью, показана любовная, восклицательная, пошлость жениха: он ‘безумствует от восторга!’ В печатном тексте Чехов одним образом — представлением уничтожает весь пиэтет жениха, Надя вспоминает, что она ‘читала где-то… в романе’ об этом ‘безумстве!’ Одной фразой достигается наибольший эффект.
2. Саша — тип ‘вечного студента’ (он некоторым образом напоминает студента Трофимова, а Надя — Аню из ‘Вишневого сада’). Вся его нигилистическая неряшливая фигура прекрасно бы гармонировала с пристрастием к богемной жизни, к пьянству и пр. В черновике таков он и есть (явственные намеки на хвастовство, пьянство). Но ведь сей тщедушный Мефистофель, толкнувший Надю на разрыв с семьей ради светлых чаяний, по своей роли в рассказе — положительное, симпатическое лицо. И вот выбрасывается многое, что могло очернить Сашу и, наоборот, вставляется замечание о нем: ‘и все-таки красивый’… Так, между жалостью, гордостью и отвращением к этому человеку Чехов нашел что-то среднее, но простое и убедительное по окоему художественному правдоподобию.
Речь Саши о своем будущем попутчике по Волге — безыменном мистике и о самом себе — нигилисте выброшена. Вторгшийся в лирический рассказ откровенный публицистический мотив Чехов решительно отсек (как часто он мирился с ним в других своих произведениях!). Писатель увидел, что изображение современности вовсе не нуждается в злободневном перце, что, мало того, эта приправа только отяготила бы и лишила рассказ его общего смысла, заключающегося в характеристике безрассудной и прекрасной в своей безрассудности молодости.
3. Провинциальный дэнди — жених Нади, носящий в себе многие, предварительные черты бытового, мелочного и гнусного декаденства, уже не словами Саши (как это в черновике), а своими собственными устами я удивительно к месту, изрекает себе приговор в такой великолепной тираде: ‘О матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и бесполезных! Как много на тебе таких, как я, многострадальная!’. Блестящ этот самоуничтожающий жест жениха, убивающий в Наде, больше чем картина с нагой дамой, всякое уважение к своему ‘нареченному’.
Еще более к месту проделана и другая операция с женихом. Течение событий было бы далеко от правдоподобия, если бы был оставлен эпизод с посещением женихом Надиного дома после ее бегства. Мог ли он пренебречь учиненным Надей скандалом на весь город, над его именитым именем, т.-е. быть рыцарем, верным своей прекрасной даме? Не мог, ибо, не показана нигде в рассказе (кроме ‘безумства от восторга’!) его любовь к невесте. Чехов сцену эту выбросил. Зато ввел прямо противоположную, перенеся черты благородства с жениха на Надю: дразнящий, оскорбительный крик мальчишек по адресу Нади: ‘Невеста!’ девушка переносит стоически (второе ‘предостережение’ жизни…).
На этом и остановился. Заметьте: как легко, при добром желании, увидать в этих купюрах и заменах всевозможные ‘тенденции’ Чехова. Можно было бы привести и другие — схожие и противоположные по своему происхождению — примеры (штриховка образов матери и бабушки Нади), но и из приведенного видно, как достигал Чехов своей цели, и что поиски художественного правдоподобия играли важнейшую роль в создании рассказа.
А. П. Чехов старался прежде всего освободить свой рассказ ют балласта. Конечно, это выбрасывание материала он делал, руководствуясь требованиями своего разума и чувства, которые были воспитаны его временем и его социальной сущностью, но отсюда еще далеко до некритического ‘инкриминирования’…