Русские книги. История Русского народа. Соч. Н. Полевого. Том I. 1829, Погодин Михаил Петрович, Год: 1830 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

МИХАИЛ ПОГОДИН.

Русские книги. История Русского народа. Соч: Н. Полевого. Том I. 1829.

Самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы, все прежние недоразумения, выписки из Карамзина, переведенные на варварский язык и пересыпанные яркими нелепостями Автора, несколько чужих суждений, не понятых и не развитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной, ни одного объяснения исторического, ни одного предположения, ни вероятного, ни сомнительного, ни одной догадки, — и по нескольку строчек на странице, написанных правильно из готовых выражений, вот отличительной характер нового сочинения, если уж не грех называть сочинением всякую безобразную компиляцию.

Читатели Московского Вестника, верно, удивляются тону, в каком начинается эта рецензия, но как, спрашиваю, можно говорить иначе с журналистом, которой в чаду своих страстей забылся до того, что ругается над священными трудами всех наших писателей в самых оскорбительных выражениях, звонит о новых своих мыслях, — и только переписывает, портит старое, не прибавляя решительно ничего своего, стыдит всю Русскую Литтературу, морочит Публику?

С ним говорили иначе, с какою пощадою [2] указаны были его нелепости в брани на пятидесятилетний труд бессмертного Добровского о Славянском языке, нелепости, показавшие очевидно, что дерзкий не прочитал или не понял даже заглавия той великой книги, которую поносить осмелился! Что ж вышло? Он ни мало не сознался в своей преступной неосмотрительности, и в следующих рецензиях с такою ж основательностью обругал Робертсона, Гиббона, Юма, Сея, Шлецера, Карамзина. В каком тоне, повторяю, должно говорить с ним, или лучше ему?

Всякий Литтератор должен сказать ему свое мнение прямо, не подслащивать горькой истины, и пожалеть, что беспристрастное суждение может иногда казаться бранью.

Вот все, чего стоила новая История Русского народа, — но у нас есть читатели, которые, прочитав книгу, особенно историческую, не могут или не хотят сами разобрать ее внимательно, сделать свое заключение, и требуют, чтоб журнальные рецензенты помогли им в этом отношении, ясно указали хорошее и дурное. — Таким читателям предлагаются доказательства на все положения, исчисленные в начале.

Самохвальство. ‘Утвердительно скажу, — говорит Автор, — что я верно изобразил Историю России, столь верно, сколько мои отношения’ (разумеется, гражданские) ‘мне позволяли’ (IX).

Спрашиваю: кто, кроме боговдохновенного Моисея осмелится сказать так о своей Истории?

Чтоб еще яснее увидеть это отвратительное самохвальство, сравните заключение Карамзина об его многолетнем труде (муж незабвенный! прости, что призываю всуе драгоценное твое слово): ‘Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной… если б… и не имел надежды быть полезным, то есть сделать Российскую Историю известнее для многих, даже и для строгих судей моих’.

‘История России предмет огромный, достойный Философа и Историка, но умели ли мы доныне почтить важность его своими трудами, обработать его так, чтоб нам можно было указать любопытному наблюдателю на какое-нибудь творение, и сказать ему: читай, ты узнаешь Россию’ (XXX).

До ныне, до Истории Русского народа, ни Татищев, ни Шлецер, ни Миллер, ни Карамзин, не умели у нас почтить трудами отечественной Истории! Может ли благонамеренный писатель, любящий науку и знающий нашу историческую литературу, говорить с хладнокровием после такой выходки?

‘Я знал подробности событий и чувствовал их, как Русский, был беспристрастен, как гражданин мира’ (IX).

‘Мы разумеем здесь Историю собственно, то есть такого рода творения, в которых стройною полнотою (!) оживает для нас мир прешедший, где усилия ума человеческого, коими сей мир воссоздан, воодушевлен, скрыты в повествовании живом, творец такого только создания может назваться Историком (XXIII)’. И потом в пятидесяти местах Автор называет себя Историком Русского народа!

Какое время избирает он для посвящения своего сочинения Нибуру?

‘Когда образованность и просвещение соединяют все народы союзом дружбы, основанной на высшем созерцании человечества (!), когда высокие помышления, плоды Философских наблюдений, и великие истины прошедшего и настоящего составляют общее наследие различных народов и быстро разделяются между обитателями отдаленных одна от другой стран (VII)’. И так История Русского народа есть плод философских наблюдений, великая истина, высокое помышление?

Довольно ли?

Невежество. Здесь надо начать da capo, с самого заглавия. Что такое История Русского народа? Разве История народа не заключается в Истории Государства? Разве народ, не составляющий Государства, может иметь Историю? Разве правительство не есть часть народа, не есть его представитель? Разве не из него образуется?

‘Я полагаю, — говорит новый Историк (XII), — что в словах (!) Русское Государство, заключается главная ошибка моих предшественников [3] . Государство Русское начало существовать только со времени свержения ига Монгольского. Рюрик, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир, Рогволод основали не одно, но отдельные, разные Государства. — Киевское Государство… делилось потом особо от Севера, и представляло особую систему феодальных Русских Государств. При таком взгляде изменяется совершенно (!!) вся древняя История России, и может быть только История Русского народа, а не История Русского Государства’.

Чтоб показать читателям невероятный недостаток соображения в этой речи, Рецензент после прежних своих вопросов предлагает простой пример: представим себе, что кто-нибудь объявляет о сочиненной им Истории Князя Суворова. Вправе ли читатель требовать от этого Автора описания подвигов нашего Героя в Польше, Турции, Италии до получения им княжеского достоинства? Или Автор сим заглавием налагает на себя обязанность описать только последний год его жизни с получения Рескрипта от Императора Павла? Кажется, и сомневаться нельзя в справедливости первого требования, между тем Биограф Суворова, по утверждению нового нашего Историка, сделал в том главную ошибку, что назвал ее Историею Князя Суворова, а не просто Суворова, и что при последнем взгляде изменилась бы совершенно вся История! Не правда ли, что это смешно, между тем, сравнение параллельно верно: пусть читатели внимательно рассмотрят пример.

Единодержавное Государство наше основалось в 15 столетии, но оно основалось из всех прежних княжений: Киевского, Новогородского, Галицкого, Владимирского, Тверского, и История всех сих Княжений есть необходимая часть, начало Истории Государства Российского. Слово Государство здесь самое точное: обнимая народ, оно прилично вместе и Княжеству, и Царству, и Империи. Луден пишет Историю Немецкого народа, но это потому, что Немецкий народ не имел и не имеет средоточия, Государства, не так как Русский: он рассыпан по Австрии, Пруссии, Баварии, Саксонии и проч.

Еще замечание: понимает ли новый Историк, что он принял обязанность писать Историю Русских в Галиции и Венгрии?

Теперь об оглавлении Истории Русского Народа:

Часть вторую новый Историк оканчивает перенесением столицы великого Княжества во Владимир, при Андрее Боголюбском, или 1157 годом. — Но Боголюбский сделался Великим Князем, и, следовательно, перенесена так называемая столица во Владимир уже в 1169 году, в 1157 году он был во Владимире только удельным Князем, и потому Карамзин одну половину его Княжения, т.е. до 1169 года, отнес ко 2 тому, а другою, с 1169 года, начал третий.

Третий том у нового Историка оканчивается 1224 годом, а четвертый начинается владычеством Монголов, — но владычество Монголов начинается только с 1237 года, со времени второго их нашествия. И так тринадцать лет останутся без описания?

Петру Великому посвящен из двенадцати томов один. И так Петр, преобразователь, законодатель, мореплаватель, воин, хозяин, основатель нашего могущества на Севере, обогатитель, составляет только двенадцатую часть жизни Русского народа. Кому, имевшему поверхностное понятие, без высших взглядов, о нашей Истории, не кинется в глаза такая нелепая не-соразмерность? — Еще более: царствование Петра Великого уравнено царствованиям Екатерины I (два года), Петра II (два года), Анны и Елизаветы, царствованиям, в которые только что шли наши часы, заведенные бессмертным Петром?

При обозрении материалов для Русской Истории, как бы вы думали, кого пропустил новый Историк? — Байера, Миллера и Шлецера. Он не нашел места сказать об их трудах что-нибудь вообще, кроме частных указаний!!

Он думает, что Скандинавы жили только на полуострове (3), между тем как Скандинавия, имя, вымышленное позднейшими писателями, не имела точных пределов, и Скандинавами назывались многие разноплеменники, жившие на островах Балтийского моря, и по берегам, и на полуострове.

Он говорит, что Скандинавы только во Франции назывались Норманнами (17), между тем как их называли так почти везде на юге и западе. Хотя б он вспомнил место из Лиутпранда, Кремонского Епископа (пис. X века), которое у нас повторялось раз сто во всех исследованиях: ‘Есть народ на севере, которой мы называем Нордманнами по месту их жительства’. Или: ‘На север от Константинополя живут… Руссы, которых мы называем Норманнами’.

О Скандинавах говорит он целые страницы, а об Славянах, которые составляют, по крайней мере, другую, ровную часть Русского народа, ни слова, кроме поздних известий Нестора.

На чем основывается мнение, что Финны суть аборигены Европы, предпочтительно даже пред Пелазгами, Германцами и Венедами, которые будто бы ‘пришед из Азии, встретили в Европе, гнали их или соединяли с собою (34)?’ Где была точка прикосновения у Пелазгов с Финнами?

Заселение Европы представлено так, что при самом напряженном внимании не поймёшь ничего, — и сам Клапрот едва ли бы узнал здесь следы своего сочинения, из которого составлен этот отрывок.

О Латышах, народе классическом в Российской Истории, предках Литвы, у нового Историка только несколько строчек, и каких (42): ‘Мнение, что Латыши были смесью Финнов, Готфов и Славян, несправедливо’, — говорит он, и принимает мнение Ватсона, а Ватсон-то сам именно утверждает первое. — Ведь это невероятно! — Пусть читатели прочтут 47-ую страницу в Истории Русского народа и 172, 173 в Материалах для Истории просвещения в России Г. Кеппена. — Как объяснить теперь место в нашем Историке? Вот как: Г. Кеппен, изложив мнение Ватсона, представляет его заключения: 1. ‘Латыши суть собственно народ Словенского племени, преобразованный токмо по переселении своем в ныне еще обитаемые им страны. 2. Они смешаны с Готами, которые до их прихода уже состояли в связи с Финнами. 3. Они образуют народ средний (Ubergangsvolk) между Словенами и Германцами, отчасти же составляют и переход к народам Финнского происхождения’. — Наш Историк просмотрел два первые заключения и, увидев как-нибудь последнее, решил без остановки, что первое мнение несправедливо. — Повторяю, вероятно ли это?

О Волохах, которые оттеснили Славян от Дуная, о которых у нас толковали очень много, о которых Историк сам давно уже обещал подробное исследование, — строка.

‘С половины VI века одни Франки были обладателями Галлии (15)’. Не несносно ль читать такие нелепости в книге, объявленной с притязаниями на переворот в Истории? Хотя б он прочел Тьери, от книги которого отщипнул несколько мыслей, и который именно утверждает противное [4].

При известии о грамоте Фотия вот ученое указание нового Историка (99): ‘Fotii epistolis’ (Лондон, 1651)’. Рецензент не мог понять: кому принадлежит невежественная ошибка (творительный падеж, вместо именительного, или пропуск предлога), случайно взглянул в Немецкий подлинник Шлецера, и что же увидел там? Это указание, но, разумеется, с предлогом in, Историк просмотрел его в предыдущей строке, ибо последующая по ошибке, верно, начинается абзацем. — Каково? A Fotii вместо Photii находится и там.

‘Поход Олегов был за сто лет до Нестора (119)’ — Нестор родился по изысканиям в 1056 г., пришел в Печерский монастырь 17 лет, то есть 1073, и начал писать, положим, сорока лет, следовательно, в 1096, а поход Олегов был в 906 году, — следовательно, почти за двести лет до Нестора.

‘Так погиб Святослав, явление своего века и народа столь же блестящее, как Александр и Пирр, Густав Адольф и Карл XII, удивляющие метеоры ярким, но бесполезным светом озарявшие мiр, им современный (188)!’ Дикого Святослава можно сравнить с Густавом Адольфом и Александром!! Александр, первый Европеец, положивший основание господству Европы над Азиею, давший новую жизнь древней торговле, распространивший наречие Греческое до Инда, и тем проложивший путь Христианской религии в Азию, — Густав Адольф, увековечивший в Германии реформацию, которая изменила лицо ее и всего человеческого рода, — озаряли бесполезным светом мир, им современный!! — Нибур! Прости ему, хоть он хулу глаголет: не ведает бо, что творит.

Прикасаться ли Рецензенту к подробностям после сих общих выпуклых нелепостей?

Дерзость. Вот что и как говорит он об Истории Карамзина (XXXVII): ‘Это повествовательный рассказ [5] , а не История, и Карамзин так писал его, что 5 глава была еще не дописана им, а начало ее, вместе с первыми четырьмя главами, было уже переписано и готово к печати. Когда же думал Историк?

Карамзин не думал! И это говорит кто? — Карамзин, ясный и покойный, двадцать пять лет живший схимником, не думал!! И почему же? Потому что у него была переписана и готова к печати четвертая глава, между тем как писалась пятая! — Хоть бы вспомнил ослепленный, что это говорит издатель 12 тома, а не Автор, что Карамзин никогда не намеревался печатать тома до окончания.

‘Карамзин почитал доказательством любви к отечеству желание раскрасить, расцветить истину (XXXVI)’.

Вот нелепость, которую уже в другой раз осмеливаются взводить на Карамзина, криво толкуя его слова, и даже не указывая на те, которые подали повод к такому заключению. — Это не дерзость даже, — это святотатство!

‘Карамзин, при самом начале труда своего возведенный в достоинство Историографа Империи осыпан был почестями и богатствами’.

Как! Почести и богатства можно почитать наградою Карамзину, Карамзину! — Внимание, благоволение Императоров Александра и Николая, благодарность и почтение народа — вот, что было наградою назабвенному нашему Историографу. Пусть некоторые наши магнаты удивляются, что Литератор, за сочинение, мог получить по их выражению Анну через плечо! Это дикие невежды, которые не понимают, что такое народ, что такое писатель, что такое просвещение? Но как мог выговорить подобное слово человек, которой умеет как-нибудь читать, как-нибудь писать? Хотя бы он справился в Адрес-календаре: тысячи лент и пенсий, тысячи достойных и заслуженных граждан, — и ни одного Карамзина! И разве не знает он, что в начале своего труда Карамзин отказался от всех своих литературных доходов, постригся в историки, и на двенадцать лет умирал для света, без богатств и почестей!

Рецензент сам утверждал и теперь утверждает, что История Карамзина, при великих достоинствах, имеет свои недостатки, происшедшие вообще от состояния Российской Истории в наше время и от личных свойств Историографа, Рецензент утверждает, что недостатки в Истории Карамзина должно обнаруживать людям знающим и имеющим на то право своими трудами, в общее поучение, — но взводить на него клеветы, но говорить, что он не думал, — это непростительно, это верх — но у меня нет слова для выражения мысли.

Литературные враги Рецензента, видят уже, я надеюсь, различие между голосом чистой любви к науке, хоть несколько неосторожно произнесенным, и голосом частных видов, может быть, вскоре увидят яснее, — и устыдятся.

Но не один Карамзин повержен в прах нашим Историком:

‘Стриттер, — говорит он, — трудолюбивый собиратель выписок и ученый человек писал лет двадцать (Российскую Историю), и в трех огромных томах довел ее до 1462 года. Творение Стриттера не имеет достоинства даже верной Летописи’. (ХХХV). — Это об Стриттере, первом знатоке Византийских летописей в свое время, коего Мемориям поклонились в землю все Европейские ученые со Шлецером впереди, и коего История, до Карамзина, была лучшим руководством по единогласному утверждению всех наших ученых [6].

А вот приговор Татищеву (XXXIV): ‘Татищев написал собственно сводную летопись, но при издании сей книги ее назвали Историею Российскою, не потому ли, что огромная первая часть занята у Татищева выписками о Скифах и Сарматах’. —

Это можно сказать о Татищеве, достойном воспитаннике Петра Великого, об одном из просвещеннейших людей своего времени, который прежде всех у нас (1719 года) возымел великую мысль писать отечественную Историю, и без всяких почти пособий, без нужного приуготовления, исполнил свое предприятие с редким здравым умом, осторожностью и благоразумием, написал книгу, теперь еще полезную и важную для исследователей. — Что еще? Приведенные слова показывают, что Историк перечитал ее как Добровского и Ватсона, ибо в предисловии не издатель (знаменитый Миллер), но сам Татищев именно называет ее Историею, а выписки о Скифах и Сарматах не составляют и двадцатой доли первой части.

Каким тоном и что говорит он еще о многотрудной, ученой экспедиции Г. Строева, коего пожертвования на пользу наук достойны всеобщего почтения? Г. Строев взялся осмотреть… желаем Академии успеха, и увидим, что из этого выйдет!! (LXX).

Необходимость собрать и осмотреть все списки Историк называет — мечтою (LXX).

Отзыв или лучше поступок с Каченовским также выше всякого вероятия. Здесь Рецензент должен предупредить своих читателей: от Байера, отца нашей Исторической критики, до нашего времени ни один исследователь не сомневался в подлинности Русской Правды, и Эверс, знаменитейший из живущих ныне, третьего года целое сочинение о древнейшем Праве Руси основал почти на Русской правде Ярослава I. — Каченовский представил, первый, свои ученые, сильные подозрения, изливающие свет на весь первый период нашей Истории. В 21 No Телеграфа с. 89 вот как отозвался об них Историк, разбирая важное сочинение Барона Розенкампфа: ‘Нахватанные из разных книжонок, книжек и книг клочки, которые некоторыми из жалких невежд выдаются под именем исследований о Русской Правде’.

А в 22 No, разбирая Историю Г. Кайданова, вот что сказал он же (с. 238): ‘Самые неверные сказания, известия, опровергаемые самым поверхностным взглядом, вмещены в начертание Истории Российского Государства, как то: …мнение, что Ярослав написал уложение, известное под именем Русской правды’.

Теперь в Истории мы видим уж положение, что Ярослав не давал Русской Правды. ‘Вероятно (с. 236), — говорит Автор, — смешивая (?) известие летописцев о правах, данных Ярославом Новгороду, с законами, которые собраны и списаны были там (?) под именем Русской Правды, приписали (?) впоследствии (?) Ярославу сии законы’ и проч. — А в примечании: ‘Предлагаем наше мнение о Русской Правде’, и ни слова, ни своего, ни чужого, в доказательство нового мнения. — Читатели! Верите ли вы глазам своим? Не верьте — для своего спокойствия. — По этому же не хочу я говорить о 157 примечании. Пусть читатели, если хотят, сравнят его сами с 417 (или 447?) примечанием у Карамзина!

Шарлатанство. ‘Я брал (из Гиббона) все, что касалось до Греческой Империи, сличая только источники Гиббона, и поверяя их новейшими открытиями (89)!’ — Прочесть текст Гиббона — труд, прочесть его примечания — работа, сличить его с источниками — невозможность, ибо у нас во всей Москве нет тысячи книг, которые были источниками Английского писателя, не говорю уже о рукописях.

Исказив известия Клапрота о переселении народов, выдав его предположения за истину, новый Историк заключает: ‘В немногих словах мы вместили события тысячелетий, дела, бывшие задолго до P.X., и дела, совершившиеся в течение восьми столетий после P.X. Мы означили только главнейшие черты великой картины древнего бытия народов (38)’.

Беспрестанно встречаются общие великолепные утверждения, а в самой Истории ни малейшего доказательства в их основание. Например, в окончании Рюрикова Княжения сказано: ‘Здесь новой период владычества Варягов в России’. — Спрашивается, чем отличается владычество Варягов при Рюрике от владычества их при Олеге? — Нет ни слова в ответ. — С таким же основанием сказано: ‘Варяжская аристократия (при Владимире) не существовала, но следы ее оставались в независимости воинских дружин и силе полководцев, еще напоминая феодализм Варягов (201)’. — Но когда была у нас эта аристократия? Какие свидетельства остались об ней? — ‘Владимир вполне заменил его (феодализм) Азиатскою Монархиею, сходною с основными правами Славян’.

А чем отличается История Русского народа от Истории Государства Российского, в смысле самого Автора? — Вот чем: у Карамзина написано, глава: положим, 1, Рюрик, глава 2 Олег, глава 3 Игорь, а у нового Историка просто: глава 1, 2, 3. — У Карамзина: Игорь пошел на Царьград, а у нового Историка: Руссы пошли на Царьград. —

Года за два новый Историк объявил, что Хронолопя Нестора почерпнута из известного писателя Никифора Патриарха, и обещался представить изыскание, — теперь опять восклицает (282): ‘Итак нет сомнения: источник всемирной (которая очень не важна для нас) хронологии Нестора отыскан’, — и опять ни слова в доказательство.

‘Так я читаю текст Несторов до самого появления в оном леточисления. Мне кажется, что до ныне, читали его не в надлежащем порядке и смешивали современную Несторову Этнографию с Историею (28)’. Да кто смешивал? Издатели, разумеется, должны были читать текст, как он находится в рукописях, а Историки, Стриттер, Карамзин и другие, пользовались им, не придерживаясь его беспорядка.

Высокопарные и бессмысленные фразы… ‘Дикое стремление новых веков хотело ожить в древних формах… погибших навсегда ддя потомства, долженствовавшего созидать новые (XVII)’. — В каких же древних формах хотело ожить стремление, если формы погибли, и если оно должно было созидать новые? — Стремление хотело ожить!

‘Древние не имели будущего в общей судьбе человечества, ибо идея человечества была им неизвестна (XVII)’. А чрез несколько строк: ‘Во все вмешивалось у них (древних) какое-то уныние, какое-то предчувствие изменения в грядущем’.

‘Умственный инстинкт, коим одарен человек, соприкасаясь всему, ко всему прилагается (XI)’.

‘Много времени протекает, пока тот или другой век находит для себя верное мерило в общем духе своего времени, служащем переходом к новой борьбе (XIV)’.

‘Он (Историк) Живописец, ваятель прошедшего бытия: от него требует человечество только верного, точного изображения прошедшего, для бесконечной тяжбы природы с человеком, решаемой судьбою непостижимою и вечною (XX)’.

Какова самая первая фраза (XI), ‘Есть различие между простым, врожденным человеку желанием знать прошедшее и тем испытующим стремлением человеческого ума, которое поставило (!) в ряду других познаний наших Историю’. Разберите, переведите ее, и что ж выйдет: есть различие между младенцем и Гердером, — и тут же ‘Мы ошибемся, если будем смешивать первое действие ума с полным его развитием’. У кого могут связываться так мысли? Это даже психологическое явление.

Прежние недоразумения. Рецензент устает уже и скучает, читатель, верно, также, — вот несколько доказательств из тысячей: ‘Предание не сохранило нам других установлений и учреждений Ольги, стремившихся к укреплению сил Русского Княжества и единодержавия (157)’. Ольга думала об укреплении сил и единодержавии! Но знает ли Историк, что Святослав владел одним острогом Киевом да землею Древлянскою: ибо только сии места отдал сыновьям. (Владимира сами Новгородцы вытребовали). Новое гражданское общество было тако слабо связано, что Святослав хотел оставить его, и поселиться в другой отдаленной стороне Болгарии, зимовал после у порогов Днепровских, не могши дойти до своего острога.

‘Новая система правления (!! при Ольге!) проникла, следственно, повсюду, скрепляя части в единое целое (157)’.

‘Все гордые мечты Святослава погибли’ (184). У Святослава мечты!! —

Пусть читатели взглянут, какие мысли и чувства приписывает он Олегу, Владимиру, Борису, Глебу, Ярославу, Новогородцам, чем доказывает подлинность договоров Олега, Игоря. На всякой странице почти новый Историк предлагает разногласные мнения, сравнивает их, склоняется на ту или другую сторону, рассуждает, сомневается о действиях, вставляет свои пошлые апофегмы, восклицает, — и осмеливается говорить, что он читал новых учителей Истории. — Разве этому они учат!

В пример противоречий бесчисленных, доказывающих, что Историк не перечел даже на разу своей Истории, Рецензент указывает на суждение о Скандинавах и Славянах: ‘3аметим и противоположность гражданскую: Славяне и Скандинавы равно дорожили необузданною своею свободою, но первые страшились только чуждого ига, и повиновались своим Князьям, другие не знали никакой власти над собою. Первые не дорожили своим местопребыванием и рассевались повсюду, вторые всегда собирались в одно место, любили оседлую жизнь, знали земледелие, привязывающее человека к земле, им обрабатываемой, и скотоводство, заставляющее всего более (!) ценить мирное спокойствие (69)’, — а впереди везде первое говорится о Скандинвах, а последнее о Славянах.

В пример выписок из Карамзина, переведенных на варварский язык вот слова о Русских воинах при Святославе:

у Карамзина:

Россияне оказывали чудесное остервенение и, думая, что убитый неприятель должен служить ему рабом в аде, вонзали себе мечи в сердце, когда уже не могли спастися, ибо хотели тем сохранить вольность свою в будущей жизни (1. 187).

у нового Историка:

Думая, что воин, умерший в плену, будет рабом победителя в будущей жизни, Русс убивал сам себя, не сдаваясь в плен, если не было уже возможности спастися (181).

Об языке говорить нечего: нет живой страницы, не только главы, что внимательные читатели видели уже из примеров, предложенных по другим отношениям. Вот в образец еще одно заглавие: хронологическое показание событий Истории Русского народа (364).

Событий Истории!

Доказал ли Рецензент все, что сказал сначала?

Мысли в предисловии взяты из Кузеня, Гизо, Тьери, о Скандинавии из Деппинга, Капфига, о переселении народов из Клапрота, но всё взятое не понято и искажено, Рецензент в случае нужды представит утверждения нового Историка avec le texte en regard из названых писателей, вместе с примечаниями, в которых ясно изложится процесс превращения крупичатой муки в арженую. По этой же причине некоторые Русские хозяева мыслей, явившихся в Истории Русского народа, не вступаются за свою собственность.

Вот чем кончились величавые затеи, вот сочинение, которое представлено Публике вслед за объявлением, что Карамзин принадлежит не к нашему времени, что мы имеем теперь лучшие образцы для прозы, и получили высшее Философское понятие об Истории.

Рецензент, не желая лишней доверенности к своей статье, долгом поставляет еще предупредить читателей, что он писал ее не в спокойном расположении духа, не с хладнокровием, какое требуется от критика, какое проповедывал он всегда другим, и, смеет сказать, до сих пор сохранял сам. Он никогда не думал, чтоб мог написать такую рецензию, — но он не думал также, чтоб когда-либо могла быть напечатана подобная книга. Да не скажут, что пером его водило пристрастие, — нет! Негодование. — Без пристрастия скажет он и теперь, что уважает Г. Полевого, больше многих превосходительств и сиятельств, как человека с природным умом и трудолюбием, который сам себе дал образование, достиг даже до того, что может пускать пыль в глаза иному ученому, — как журналиста ловкого, сметливого, готового, который умеет выбирать для Русской нынешней публики приятное и занимательное чтение, — как рецензента, который смешно иногда шутит над дюжинною книжкою, — как читателя, понимающего иные хорошие мысли порознь, — как издателя, который дает работу типографиям и бумажным фабрикам, — но здесь и пределы его достоинств: не учившись классически, имея особливое устройство умственного организма, он не знает и не может сказать ничего в порядке, связи, не может передать и чужих мыслей так, чтоб первая не ссорилась у него с третьею, а вторая с четвертою, прибавьте качества, исчисленные выше и являющиеся у него беспрестанно, почти во всякой строке, и не удивляйтесь, что всякий благонравный и умный читатель отвращается от его нестройных воплей.

Пожалеем, что дельная наша Историческая литература обезображивается таким чудовищем, как История Русского народа.

Порадуемся, что некоторая часть нашей публики дочла, наконец, несчастного Никонора и принимается за телеграфские Истории.

В этом смысле пожелаем от чистого сердца второго и третьего издания досужему автору.

(‘Московский Вестник’, 1830, Часть 1).

ПРИМЕЧАНИЯ:

[2] Московский Вестник, 1828 года, No 12, с. 395.

[3] В словах! главная ошибка!!

[4] Il est certain, qui ni la premiere conquete des Franks, ni meme celle des fondateurs de la seconde dynastie, ne purent operer, entre les differentes parties de la Gaule, surtout entre le nord et le midi, une veritabte reunion. Elles n’eurent d’antre effet que celni de rapprocher, malgre elles, des populations etrangeres l’une a l’autre, et qui bientot se separerent violement. Avant le dourieme sieole les rois etablis au nord da la Loire ne parvinrent jamais a faire reconnaitre, seulement pour cinquante annees, leur autorite au sud de ce fleuve. Ainsi quand bien meme on supposserait, que des la premiere invasion des Franks, une monarchie a la facon moderne s’etablit dans la portion, oр la Gaule, ou ils fixerent leur habiќtation, ce seroit encore une chose absurde, que d’etendre cete monarchie a tous les pays qu’elle embrassa dans les siecles posterieurs, et a la suite d’une nouvelle conquete. Cette seconde conquete, qu’on pourrait nommer politique, pour la distinguer de la premiere, qui fut une conquete territoriale, s’effectua graduellement depuis le treizieme siecle jusqu’au dix-septieme ou elle parut entierement accomplie. Lettres sur l’histoire de France, 101.

[5] Повествовательный рассказ! разговорный разговор!

[6] Замечать ли еще, что Стриттер от роду не сбирал выписок, а сам делал их, и из 40 фолиантов Византийских писателей извлек 4 квартакта о народах, вошедших в состав России.

МИХАИЛ ПОГОДИН.

Русские книги. История Русского народа. Соч: Н. Полевого. Том I. 1829.

Читайте также: