Гоголь и Белинский, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1929

Время на прочтение: 6 минут(ы)

З. H. Гиппиус

Гоголь и Белинский
В ‘Зеленой Лампе’

Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Доклад Н. Оцупа, в недавнем заседании, по теме (о столкновении Гоголя с Белинским), был чрезвычайно интересен, благодаря множеству попутных и важных вопросов, которые из него вытекали… могли вытечь, по крайней мере, если бы прения были продолжены.
Мне, по случайности, на самом этом заседании быть не пришлось, но доклад в главных чертах мне известен, и я хочу здесь воспроизвести суть тех моих замечаний, которые должны были быть высказаны в этот вечер.
Так как Гоголь, сам по себе, явление слишком сложное (да не прост, хотя и проще, Белинский), то нам необходимо ограничить себя собственно темой доклада, — столкновением их по поводу книги ‘Переписка с друзьями’. В сущности это было столкновение Гоголя не только с Белинским, а со всем решительно русским обществом той эпохи. Очень бы любопытно выяснить, почему вознегодовал на Гоголя, вместе с Белинским, и Аксаков, восстали и славянофилы, но детальный разбор этого опять завел бы нас далеко. Достаточно, если мы возьмем Белинского, но возьмем его, как представителя известной части тогдашнего русского общества. Какой части — об этом ниже.
Дело, конечно, не в писателе Гоголе. Литература на втором, если не на третьем плане. Да хотелось бы мне знать, у кого из наших гениальных писателей была она на первом? Даже у Пушкина не была, в том смысле, в каком этот первый план теперь понимается. И уж, конечно, не у Достоевского, а про Толстого и говорить нечего. Каждый их них, на пути жизни, подходил к концу литературы, и куда-то из нее простирался дальше, вырывался из нее, раздвигая или разламывая писательские рамки.
Мережковский, в книге ‘Судьба Гоголя’, где центр слишком, может быть, отодвинут в специальную область, о столкновении Гоголя с Белинским и с данной частью общества, говорит кратко: ‘Он (Гоголь) заговорил о Боге’. На этом замечании стоит остановиться. Ведь, действительно, даже когда, полвека спустя, Вл. Соловьев ‘заговорил о Боге’, — он явно оказался ‘белой вороной’ с кривыми и косыми на него взглядами. Я сближаю Гоголя с Вл. Соловьевым скорее, чем с Достоевским потому, что оба они ‘заговорили о Боге’ в форме прямой, жизненной, а не художественной, что, на плохой конец, кое-как прощалось (хотя и Достоевскому прощалось именно ‘кое-как’). Но прямой формы часть общества, с Белинским во главе, вынести от Гоголя не могла, как едва выносили ее, через 50 лет, сыновья и внуки Белинского — от Соловьева.
Кто эти внуки? Как зовется часть общества, о которой мы говорим? Да, конечно — русской интеллигенцией. Мы условились не входить в детали, поэтому я буду брать все в общих, почти грубых, чертах. Время Белинского — время нарождения ‘интеллигенции’. Кто-то назвал Белинского ее родоначальником и, кажется, не очень ошибся. Сейчас нам, правда, с трудом верится, что в середине прошлого века Гоголь, заговорив о Боге, получил от интеллигенции ‘оплеуху’, заушение и был всеми покинут, как за то же самое, в конце века был покинут Соловьев. А в начале века нынешнего группа интеллигентов, заговорившая о Боге, не избегла и заушений. Если всему этому не верится, — не потому ли, что сейчас, на наших глазах, целые косяки интеллигентов, беспрепятственно примкнув к Православной Церкви, все время говорят, даже болтают, ‘о Боге?’. Это, конечно, большая перемена, внешняя, во всяком случае (мало ли у нас произошло таких перемен?), но что переменилось внутренно, по существу, это надо еще исследовать.
Ведь замечательно, первый, коренной вопрос, который Гоголь поставил — правда, лишь в чувстве, не в сознании, — который Соловьев поднял уже резко и ясно, а группа интеллигентов положила в основу Рел.-Фил. Собраний 1901—03 годов, — этот вопрос как-то отодвинулся на задний план и там пребывает в забвении. Точно его сторонкой обошли, и даже не по ибсеновской ‘Великой Кривой’, а просто на кривой объехали.
В кратчайшей формулировке — это вопрос об отношении религии и жизни. В частности — христианства к жизни, — к личности, к обществу, к его устройству, к свободе и т. д. Ясно, что вопрос этот мог возникнуть лишь перед теми, кто имел уже то или иное отношение к религии, то или другое о ней внутреннее понятие.
Теперь посмотрим, какое понятие о религии было у нашей интеллигенции и какое есть теперь. Бросим на нее общий беглый взгляд, на всю ее возрастную историю.
Честная, пылкая, безоглядно влюбленная в Прекрасную Даму — свободу, наивная и естественно ограниченная, — такова ее юность. Потом лишь пыла поубавилось, да кое-какие пламенные ‘идеи’ стали превращаться в ‘правила’. Интеллигентское ‘религия — реакция’ явилось очень просто: не реакция ли, в самом деле… Церковь? Не с самодержавием ли, не против ли свободы? Знак равенства, сразу поставленный между понятиями: религия—христианство—Бог—церковь—православие, все приводил в ясность. И разве не была интеллигенция по-своему права, возмущаясь всяким, кто заговорил ‘о Боге?’.
Годы шли, если изменяя общие черты интеллигенции, то уже совсем не влияя на данную — отношение к области ‘религии’. Внутренний раскол подготовлялся по другим линиям. Не будем входить в сложные причины этого последнего разрыва, осуществлению которого помогла историческая катастрофа, скажем только, что разрыв произошел между частью интеллигенции, оставшейся верной своим ‘идеям’ в их прежней, широкой и честной идеалистичности, — и другой частью, которая выхватила несколько первичных интеллигентских линий (чем, конечно, исказила общий лик интеллигенции), дотянула их, логически, до конца.
Эта последняя часть — большевики. Никто ведь не спорит, что они та же русская интеллигенция, выходцы оттуда же. И если у потомков Каина и потомков Сифа родоначальник один — Адам, можно признать, что Белинский — родоначальник всей, хотя бы расколовшейся, русской интеллигенции.
Катастрофа, физическое, внешнее разделение, вряд ли соответствует, по резкости, тому же разделению внутреннему. Физически потомки Каина, двигаясь по своему пути, продвинулись в тупик, а потомки Сифа, пока что, отодвинуты в эмиграцию. Но кое-какие внутренние нити между теми и другими не разорваны, что-то общее, из отдаленного прошлого, у них остается. Между прочим и та черта, о которой мы говорим, — отношение к религии. С виду это кажется странным, но взглянем повнимательнее на эмигрантскую интеллигенцию.
Далеко время, когда можно было давать ‘оплеухи’ тому, кто заговаривает о Боге. Да и внешняя катастрофа перевернула все аспекты. Отдельные личности из интеллигенции массами, спокойно, идут в православную церковь. Остракизму их, конечно, интеллигенция не предает (еще бы!), но сама из нейдущих в церковь, ‘о Боге’ не заговаривает, или с большой неохотой. ‘Религия — реакция’ как-то не сказывается, не выходит в словах, всего удобнее, всего спокойнее остановиться тут — на терпимости. На отделении ‘церкви от государства’.
Эта ходячая фраза очень характерна. Ее любят и материалисты, ее любят повторять и православные интеллигенты (когда не рассуждают специально о Церкви). Она дает тон отношению к религии всей интеллигенции, отношению того же, в сущности, старого порядка. Религия, Бог, христианство — это Церковь. При условии отделения Церкви (религии) от государства, от политики, от всякой общественной и т. д. жизни, неправославные интеллигенты готовы считать ее не опасной, и даже малоопасными кажутся им мечтательные разговоры увлекающихся подчас соинтеллигентов о неопределенном ‘оцер-ковлении’ мира.
Так оно идет, пока вопрос первой важности, вопрос Гоголя, Достоевского, Розанова, Соловьева, Толстого остается лежать без движения, незатронутый, забытый, точно он провалился.
Это бы еще ничего, если б так откровенно и стояло, что вопрос не затрагивается, что интеллигенция не желает разбираться, что такое религия, что такое христианство и есть и ему место в мире, или нет. Но дело обстоит гораздо хуже.
Обычная фраза об ‘отделении Церкви от государства, взятая в прямом смысле и на своем месте, означала бы такую простую вещь, с которой и спорить нечего. Беда же в том, что фраза эта звучит как-то исчерпывающе, и для уха людей поколения более молодого — обманно. То есть человеку, новому в этой области, но способному нащупать вопросы серьезные, вроде вопроса о религии и жизни, христианстве и жизни, — может показаться, что все это интеллигенция уже рассматривала и пришла к сознательному решению. Влияние этого воображаемого решения можно заметить в докладе Н. Оцупа. Докладчик как будто склонен в конфликте Гоголя и Белинского увидеть некоторое ‘вмешательство в чужие внутренние дела’. Предпосылка: ‘церковь’ не должна вмешиваться в дела ‘государства’, — это значит, что религия не вмешивается в дела общества, христианство в жизнь, небесное в земное, божественное в человеческое и т. д. Гоголь, заговорив о Боге, вмешался в дела Белинского, в устроение на земле, которое должно совершаться именно ‘без Бога’. Поэтому прав Белинский, защищая свои дела от Гоголя.
Тут, как видим, налицо все типичные интеллигентские представления, вплоть до знаменитого ‘устроения на земле без Бога’ (причем никому не воспрещается помышлять о Боге в чаянии будущего своего устроения на небесах).
Я нарочно усиливаю нотки, не слишком отчетливо звучавшие в докладе Оцупа, но не меняющие от этого своей природы и значения. Интеллигентский подход к ‘религии’ (с обходом вопросов собственно религиозных) примитивен и прост, так что напрасно было бы доискиваться, на каких серьезных основаниях противополагается небесное — земному, Божье — человеческому. Розанов всю жизнь бился, доказывая, что христианство уводит от земли, гасит свет и радость, тут же, однако, утверждая, что без Бога, без религии, существование вообще невозможно. Интеллигенция его не поняла бы, если бы и слушала. Что разбирать? Разделить только надвое: тут — все относящееся к человеку и жизни, там — к Богу (Церкви), и, чур, друг другу не мешать.

——

Нечего и говорить, что я — за ‘отделение церкви от государства’. Нечего и говорить, что я вполне сочувствую Белинскому в его возмущении некоторыми проектами Гоголя относительно ‘устройства на земле’. Но отсюда еще далеко до выводов, которые делает интеллигенция и которыми она, если сегодня не вполне соблазнила Оцупа, завтра соблазнит кого-нибудь другого. Да и что говорить вообще о выводах, когда первый запрос о религии, о христианстве, об отношении его к жизни, вопрос, занимавший лучшие наши умы, — затерт, отброшен сейчас в сторону? Следует либо так и сказать откровенно, что он, за ненужностью, упразднен, либо… начинать сначала. С самого начала, забыв, зачеркнув все самоуверенные и наивные выводы интеллигенции. С ее ‘отношением к религии’ мы имеем полное право не считаться, как посчитался, м. б., бессознательно, Н. Оцуп, уже потому имеем, что для ‘отношения’ надо иметь о предмете хоть какое-нибудь понятие. По совести, удосужилась ли интеллигенция приобрести понятие о религии?

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Возрождение. Париж, 1929. 18 апреля. No 1416. С. 2.
Доклад Н. Оцупа — 25 марта 1929 г. в ‘Зеленой Лампе’ состоялось собеседование ‘Спор Белинского с Гоголем’. После доклада Н. А. Оцупа в прениях выступили Г. В. Адамович, З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковский, В. И. Талин (Иванович), М. О. Цетлин и др.
‘Переписка с друзьями’ (‘Выбранные места из переписки с друзьями’) — книга Н. В. Гоголя (1847), вызвавшая критику В. Г. Белинского.
‘Судьба Гоголя’ — книга Д. С. Мережковского, печатавшаяся сначала в журнале ‘Новый Путь’ (1903. No 1 — 3), вышедшая отдельным изданием под названием ‘Гоголь и черт’ (М., 1906) и вторым изданием под названием ‘Гоголь. Творчество, жизнь и религия’ (СПб., 1909).
…по ибсеновской ‘Великой Кривой’… — Г. Ибсен. Пер Гюнт (1867). Д. 5 (‘Сказала Кривая: обойди сторонкой…’).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека