Русская журналистика при Александре I-ом, Пятковский Александр Петрович, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

**РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДР I-ОМЪ *)**

Характеристика второй половины царствованія Александра І-го.— Тильзитское свиданіе.— Знакомство съ баронессой Криднеръ и распространеніе мистицизма въ Россіи.— Священный союзъ и вліяніе Меттерниха.— Очеркъ положенія цензуры.— Подчиненіе прессы министерству полиціи.— Цензурныя строгости.— Удаленіе отъ должности проф. Черепанова.— Полемика Жуковскаго съ цензурнымъ комитетомъ.— Жалобы на цензуру Карамзина и кн. Вяземскаго.— Передлка цензурнаго устава и проэктъ Магницкаго — Преслдованіе ‘Духа журналовъ’ за конституціонное направленіе.— Замчательнйшія статьи этого журнала.— Письмо Екатерины II и къ генералу Брюсу о дороговизн жизненныхъ потребностей.— Письма объ Америк.— Восхваленіе конституцій.— Осужденіе конституцій.— Похвала іезуитскому ордену.— Сдержанный гонъ ‘Духа журналовъ’ въ оцнк политическихъ событій.— Полемика съ другими журналами.— Запрещеніе ‘Духа журналовъ’.

*) Подъ этимъ заглавіемъ помщенъ былъ въ ‘Дл’ въ прошломъ году (NoNo 1, 2, 4 и 6) очеркъ исторіи журналистики въ первую половину царствованія Александра І-го. Нын, приступая къ исторіи журналистики, во вторую половину того же царствованія, я не счелъ нужнымъ измнять прежнее заглавіе, хотя и старался придать моимъ новымъ статьямъ полную отдльность и законченность. А. П.

Мы разсказали исторію русской журналистики къ первую половину царствованія Александра Павловича. Это было время упоеній и надеждъ, боле или мене основательныхъ, боле или мене осуществлявшихся въ дйствительной жизни — время едва ли не самое благопріятное для развитія русской мысли. Либеральные журналы, не только съ дозволенія правительства, но даже при денежномъ пособіи отъ него (какъ напр. Сверный Встникъ) проводили въ публику новыя идеи о политическомъ устройств, о свобод личности, о высокомъ значеніи науки и литературы. Снисходительная цензура,— созданная не для стсненія, по для покровительства и защиты мысли, по первоначальному смыслу устава,— несчитала нужнымъ накладывать свою руку на всякое проявленіе того образа мыслей, который позже былъ охарактеризованъ именемъ ‘вольнодумства’, не препятствуя обсужденію въ печати основныхъ государственныхъ вопросовъ, она дозволяла даже относиться критически къ самому принципу своего существованія. Мы видли, напр., что Пнинъ нападалъ въ ‘Журнал Россійской Словесности’ на предварительную цензуру вообще и предлагалъ, въ замнъ ея, личную отвтственность авторовъ за напечатанныя ими произведенія. Правда, нершительность и двойственность цензуры, колебавшейся то въ ту, то въ другую сторону, проявлялась уже въ то время довольно рзкими примрами, видно было уже, что цензурный либерализмъ очень плохая порука за самостоятельность и свободу печати, но общее настроеніе власти, наблюдавшей за литературою, далеко не имло характера прижимокъ, мелкаго давленія и систематической, организованной вражды къ смлому печатному слову. Реакція противъ либерализма обнаруживалась покуда въ нкоторыхъ слояхъ общества, въ извстныхъ органахъ самой журналистики, но еще не восходила въ высшія сферы правительства и не длалась его руководящею мыслью. Обстоятельства, въ скоромъ времени, сложились иначе, и журналистика должна была испытать на себ чувствительную разницу въ свойств и въ пріемахъ цензурнаго надзора.

Чмъ объяснить такую рзкую перемну въ направленіи Александра І-го? Причинъ этому было довольно много, и ближайшая причина кроется, конечно, въ первоначальномъ воспитаніи и въ обстановк великаго князя, когда онъ еще только готовился принять русскій престолъ… Вступивъ на престолъ, Александръ вздумалъ исполнить, хотя отчасти, нкоторыя изъ своихъ благородныхъ юношескихъ мечтаній. Но тутъ явилась другая бда: молодые сострудники государя питали такую же, какъ и онъ, платоническую любовь къ свобод, они, подобно ему, не знали какъ приняться за практическое дло, смущались всякими возраженіями и безнадежно терялись, опускали руки при первой неудач въ осуществленіи своихъ идеальныхъ замысловъ. Къ молодымъ государственнымъ дятелямъ, нершительнымъ и мало-опытнымъ въ длахъ высшаго управленія, присоединились услужливые и опытные старики, возросшіе въ другихъ понятіяхъ и смотрвшіе совершенно иначе на потребности русской жизни. Они еще боле вредили всмъ новымъ преобразованіямъ, потому что стояли въ центр дйствующей силы, считались ея союзниками, агентами и такимъ образомъ, имли полную возможность, подъ прикрытіемъ своего оффиціальнаго положенія, тормозить, и искажать намренія власти. Такъ напр. изъ всей законодательной комисіи, собиравшейся подъ предсдательствомъ ‘опытнаго старца’ Заводовскаго, только одинъ Радищевъ зналъ, дйствительно, отъ какихъ бдъ и золъ страдаетъ Россія, и могъ представить зрлую, практически-годную программу для обновленія нашего государственнаго строя, но проэктъ Радищева, заключавшій въ себ необходимыя реформы, которыми только и можно было гарантировать осуществленіе политическаго идеала, столь любезнаго сердцу тогдашнихъ либеральныхъ идеалистовъ,— этотъ злосчастный проэктъ, уже выполненный нын въ главныхъ своихъ частяхъ, показался Заводовскому такой необузданной, демагогической мечтою, что онъ счелъ своимъ долгомъ отечески напомнить Радищеву объ Илимскомъ острог, откуда возвратила его милость государя. Самъ государь, безъ сомннія, взглянулъ бы иначе на радищевскій проэктъ, еслибы онъ былъ ему представленъ во время и безъ всякихъ псевдо-благонамренныхъ прелюдій, узнавъ, что перепуганный Радищевъ принялъ яду, Александръ былъ взволнованъ, огорченъ, онъ надялся еще сохранить для Россіи эту дорогую ей жизнь и послалъ къ больному своего лейбъ-медика. Но было уже поздно: умное и честное слово безупречнаго гражданина не раздавалось больше въ законодательной коммисіи, ни у кого не хватило на столько ума и смлости, чтобы принять и защитить программу, твердо выставлявшую свои основныя начала, безъ всякой утайки и недобросовстныхъ уступокъ {Вотъ главныя основанія проэкта Радищева: 1) Равенство передъ закономъ всхъ состояній и отмна тлеснаго наказанія, 2) уничтоженіе табели о рангахъ. 3) отмна въ уголовныхъ длахъ пристрастныхъ допросовъ и введеніе гласнаго судопроизводства и суда присяжныхъ, 3) разршеніе полной вротерпимости и устраненіе всего что стсняетъ свободу совсти, а) введеніе свободы книгопечатанія съ извстными ограниченіями и ясными постановленіями о степени отвтственности, 6) освобожденіе крпостныхъ крестьянъ и прекращеніе продажи людей въ рекруты, 7) введеніе поземельной подати вмсто подушной.}. Между тмъ время шло, неудачныя попытки молодыхъ реформаторовъ, не добираясь до корня зла, не привели ни къ чему путному, старые рутинеры съ удовольствіемъ указывали на эти промахи, какъ на доказательство безсилія и неприложимости самыхъ идей, наконецъ государь утратилъ довріе къ своимъ прежнимъ любимцамъ и понемногу сталъ поддаваться другимъ вліяніямъ. Тутъ подоспло тильзитское свиданіе. ‘Ежедневныя бесды съ Наполеономъ, съ глазу на глазъ, продолжавшіяся далеко за полночь — говоритъ г. Ковалевскій — не остались безъ дйствія на впечатлительную душу Александра. Правда, он расширили кругъ его воззрнія, представили съ другой точки предметы и людей, но за то окончательно подорвали вру въ людей. Мы думаемъ, что безъ наполеоновскаго подготовленія Александръ I никогда не ршился бы осудить Сперанскаго однимъ своимъ лицомъ, въ стнахъ своего кабинета. Не задолго до того писалъ онъ къ княгин Голициной, просившей его о какомъ-то дл, что онъ ‘въ цломъ мір признаетъ только одну власть,— это ту, которая нисходитъ изъ закона и потому устраняетъ себя отъ участія въ ршеніи дла’. Не забудемъ, что вліяніе подобного рода гармонировало вполн съ тми преданіями, которыя сохранились въ памяти Александра отъ дней его юности, оно поддерживалось и тми недальновидными патріотами, которые рукоплескали ссылк Сперанскаго, какъ освобожденію государя изъ подъ ‘французскаго вліянія’. Бонна 1812 года, окончилась неожиданно счастливо. Европейскіе государи, подписавшіе знаменитый трактатъ 1815 года, обязывались — ‘какъ въ управленіи собственными подданными, такъ и въ политическихъ отношеніяхъ къ другимъ правительствамъ, руководиться заповдями св. евангелія, которыя, не ограничиваясь приложеніемъ своимъ къ одной частной жизни, должны непосредственно управлять волею царей и ихъ дяніями’. Князь А. Н. Голицынъ, сдлался въ 1817 г. министромъ духовныхъ длъ и народнаго просвщенія. Настало время библейскихъ обществъ, масонскихъ ложъ и ревностнаго распространенія евангелія на всхъ возможныхъ языкахъ, вмст съ тмъ начали развиваться мистическія секты самаго безобразнаго свойства и направленія, а наука, которая могла бы поставить границы не въ мру экзальтированному религіозному чувству, подверглась различнымъ преслдованіямъ во всхъ своихъ отрасляхъ. Евангельскія начала, лишенныя своего внутренняго живительнаго смысла, скоро сдлались, въ рукахъ фанатиковъ и интригановъ, удобнымъ орудіемъ для подавленія мысли, выбирая съ предвзятою цлью священные тексты, враги умственнаго развитія желали остановить успхи просвщенія и съ апломбомъ невжества отрицали вс лучшія пріобртенія современной науки. Уже при самомъ основаніи библейскаго общества замтно было, какую узкую дорогу отводитъ оно для пытливости человческаго ума, дальнйшія событія показали, что и этотъ тсный путь могъ считаться еще очень широкимъ,— и вотъ его, въ видахъ мнимаго благочестія, стали съуживать боле и боле, закидывать каменьями, усивать терніемъ. Инструкція ученому комитету, вновь образованному при министерств духовныхъ длъ и народнаго просвщенія, дыніетъ уже такимъ откровеннымъ обскурантизмомъ, что отсюда — до дятельности Магницкаго и Рунича оставался одинъ небольшой шагъ. Комитету предписывалось одобрять только т учебныя книги, въ которыхъ факты были избраны и изложены соотвтственно съ ретрограднымъ духомъ, господствовавшимъ въ то время. Историческія книги должны были, сколько возможно, ‘возвщать о единств исторіи, столь поучительномъ для ума и сердца учащихся, частое указаніе на дивный и постепенный ходъ богопознанія въ человческомъ род и врная синхронистика съ священнымъ бытописаніемъ и эпохами церкви должны напоминать учащимся высокое значеніе и спасительную цль науки’. Въ преподаваніи естественныхъ наукъ отстраняются ‘вс суетныя догадки о происхожденіи и переворотахъ земнаго шара’. Физическія и химическія книги должны распространять полезныя свднія ‘безъ всякой примси надменныхъ умствованій, порожденныхъ во вредъ истинамъ, неподлежащимъ опыту и раздробленію’. Кром того, комитетъ обязанъ былъ наблюдать, чтобы въ руководства по физіологіи, патологіи и сравнительной анатоміи ‘не вкрадывалось ученіе, низвергающее санъ человка, внутреннюю его свободу’ и пр. и пр. Во всхъ этихъ наставленіяхъ наука явно приносится въ жертву постороннимъ для нея цлямъ. Что значитъ — ‘возвщать о единств исторіи’, къ чему обязываетъ ‘частое указаніе на дивный и постепенный ходъ богопознанія’, что это за ‘надменное умствованіе’ и что за ‘истины, не подлежащія опыту’ въ естественныхъ наукахъ? Вс эти фразы такъ зловщи и такъ эластичны, что, при нкоторомъ усердіи исполнителей, можно не пропустить въ свтъ ни одной печатной книги, сколько добудь удовлетворяющей научнымъ требованіямъ, благодаря имъ, политическая исторія утратитъ всякое самостоятельное значеніе и обратится въ излишній придатокъ къ исторіи церкви, естественныя же науки подрубаются въ самомъ корн, такъ какъ изъ нихъ тщательно удалены сомнніе и опытъ. Можно было предвидть къ какимъ послдствіямъ придутъ члены ученаго комитета, взявъ подобную инструкцію за точку своего отправленія. И дйствительно, тутъ нечего было думать о томъ, чтобы въ исторіи группировались только т факты, но которымъ можно прослдить развитіе общественной мысли и измненія къ лучшему политическихъ формъ (о чемъ заботился В. Попугаевъ въ приведенной нами стать), нечего было стараться вывести естественныя науки на путь строго-логическихъ заключеній, безъ всякой примси метафизики (какъ мы видли это въ С. Петерб. Встник), опасно было основать на требованіяхъ природы и указаніяхъ исторіи ту особенную науку — естественное право — которая не пугала умы и не возмущала ничьей совсти въ т счастливые дни, когда ‘La politique naturelle’ Гольбаха могла появиться въ Сверномъ Встник почти въ буквальномъ перевод. Отъ согласованія исторіи съ ‘постепеннымъ ходомъ богопознанія’, отъ враждебныхъ и рзкихъ выходокъ противъ человческаго мышленія вообще — легко уже было дойти до полнаго отверженія всхъ наукъ, которыя не могли примкнуть тснйшимъ образомъ къ церковной исторіи или къ догматическому богословію. И потому нельзя удивляться, что во времена Магницкаго проф. Никольскій, желая спасти математику отъ грознаго остракизма, навязывалъ ей чисто-богословскія цли. ‘Математику — писалъ этотъ перепуганный и слабоумный профессоръ — обвиняютъ (хорошо это выраженіе: обвиняютъ) въ томъ, что она, требуя на все доказательствъ самыхъ строгихъ, располагаетъ духъ человческій къ недоврчивости и пытливости… Причиною вольнодумства — не математика, а господствующій духъ времени. Въ математик содержатся превосходныя подобія священныхъ истинъ, христіанскою врою возвщаемыхъ. Напр., какъ числа безъ единицы быть не можетъ, такъ и вселенная, яко множество, безъ единаго владыки существовать не можетъ. Начальная аксіома въ математик: всякая величина равна самой себ. Главный пунктъ вры состоитъ въ томъ, что Единый въ первоначальномъ слов своего всемогущества (?) равенъ самому себ. Въ геометріи треугольникъ есть первый самый простйшій видъ, святая церковь издревле употребляетъ треугольникъ символомъ Господа, яко верховнаго геометра. Дв линіи, крестообразно перескающіяся подъ прямыми углами, могутъ быть прекраснйшимъ іероглифомъ любви и правосудія.. Гипотенуза въ прямоугольномъ треугольник есть символъ сртенія правды и мира, правосудія и любви чрезъ ходатая Бога и человковъ, соединившаго горнее съ дольнимъ, небесное съ земнымъ’. Въ то время, какъ проф. Никольскій обращалъ чистую математику въ ‘прекраснйшіе гіероглифы’ или, лучше сказать, въ богословско-мистическіе афоризмы, другой профессоръ — анатоміи — съ сокрушеннымъ сердцемъ говорилъ, что ‘превращеніе труповъ въ скелеты есть необходимость для туки весьма жестокая въ отношеніи почтенія нашего къ умершимъ, но сія жестокость должна смягчаться въ благоустроенныхъ заведеніяхъ скрытнымъ производствомъ и благочестивымъ погребеніемъ частей тла отъ костей отпадшихъ’. (Матер. для истор. образованія въ Россіи Сухомлинова, ч. II, стр. 60 и 64).

Если Магницкій водворялъ съ такимъ успхомъ новыя начала между профессорами казанскаго университета,— то члены ученаго комитета не меньше преуспвали въ сортировк вредныхъ и полезныхъ учебныхъ книгъ. Въ особенности отличались но этой части камеръ-юнкеръ Стурдза и Руничъ (впослдствіи попечитель петербургскаго учебнаго округа). Члены комитета осудили многія учебныя прописи за помщенныя въ нихъ нравственно-философскія примры. Для новаго изданія прописей извлечены примры изъ книги: ‘О подражаніи Христу’ и изъ ‘Чтенія четырехъ евангелистовъ’, статей же нравственно-философскихъ комитетъ не принялъ вовсе, желая и въ прописяхъ ознакомить учащихся съ ‘единою на потребу истинною нравственностью христіанскою’. Вмст съ нравственно-философскими прописями подверглись изгнанію и вс философскія книги, не подходившія подъ требованія инструкціи. Въ число этихъ книгъ попали: ‘Логическія наставленія’ профессора петербургскаго университета Лодія, книга подъ названіемъ: ‘Всеобщая мораль или должности человка, основанныя на его природ’, ‘Естественное право’ Куницина, даже сочиненіе, приписываемое Екатерин II-й: ‘О должностяхъ гражданина и человка’ найдено неудобнымъ для народныхъ училищъ (для которыхъ оно и было издано въ 1783 г.), такъ какъ въ немъ обязанности человка основывались на его отношеніяхъ къ обществу. Въ учебник исторіи Кайданова отмчены два ‘сомнительныя мста’ а именно: ‘отъ одной пары, Богомъ сотворенной, люди размножились’ и вовторыхъ: ‘гоненіе на христіанъ, бывшее въ Трояново время, должно, кажется, приписать боле тому, что послдователи ученія христова были смшиваемы тогда съ іудеями, производившими везд возмущенія’. При осужденіи ‘Всеобщей морали’ и ‘Естественнаго нрава’ Руничъ высказалъ слдующія мннія. О ‘Всеобщей морали’ онъ говорилъ, что она составлена изъ мнній языческихъ и новйшихъ философовъ, и цль ея состоитъ въ томъ, чтобы научать мнимой добродтели, не признавая единственнаго ея источника и общая блаженство вести къ заблужденію’. О книг Куницына тотъ же неумолимый рецензентъ выразился еще рзче: ‘она есть ничто иное, какъ сборъ пагубныхъ лжеумствованій, которыя, къ несчастью, довольно извстный Руссо ввелъ въ моду и которыя волновали и еще волнуютъ горячія головы поборниковъ правъ человка и гражданина, ибо, сличивъ послдствія сего философизма во Франціи съ Наукою, изложенною Куницынымъ, увидимъ только раскрытіе ея я приложеніе къ гражданскому порядку. Маратъ былъ ничто иное, какъ искренній и практическій послдовател сей науки. Книга Куницына должна быть изъята изъ употребленія но всмъ учебнымъ заведеніямъ, ибо публичное преподаваніе наукъ по безбожнымъ системамъ (самъ Куницынъ былъ профессоромъ александровскаго лицея и, при открытіи его, получилъ награду, лично отъ государя, за свою рчь) не можетъ имть мста въ царствованіе государи, давшаго торжественный обтъ предъ лицомъ всего человчества (намекъ на священный союзъ) управлять врученнымъ ему отъ Бога народомъ по духу слова Божія.’ Съ особеннымъ удовольствіемъ отвергалъ ученый комитетъ т книги, которыя были уже одобрены къ употребленію прежнимъ министерствомъ. Это желаніе отличиться своею бдительностью и благонамренностью было такъ велико въ ученомъ комитет, что не только отдльныя изданія прежняго главнаго правленія училищъ, но и его оффиціальный органъ (съ которымъ отчасти знакомы найти читатели), выходившій въ теченіи многихъ лтъ подъ названіемъ: ‘Періодическое сочиненіе о успхахъ народнаго просвщенія’, предложено вывести изъ употребленія, какъ книгу ‘опасную по нкоторымъ ея мстамъ’ и замнить ее собраніемъ законовъ и правилъ учебнаго управленія, изданныхъ по плану Almanach de l’universit de France. Новое изданіе однако не состоялось, а въ прежнемъ не сочли нужнымъ уничтожать опасныя мста, находя, что они, по давности напечатанія и ненажности своей, никмъ уже не читаются и, слдовательно, не могутъ внушить вольнодумныхъ мыслей юношеству, Стурдза, въ отпоръ зловреднымъ ученіямъ, въ род тхъ, которыя были изложены въ курс Куницына, начерталъ свою собственную программу для преподаванія естественнаго права. По этому начертанію, учебная книга естественнаго права раздлялась на дв части: обличительную и изложительную. Въ обличительную часть входили слдующія главы: 1) о первобытномъ состояніи человка будто бы естественномъ, 2) свидтельства историческія, отвергающія эту гипотезу, 3) Доводы умственные въ опроверженіе догадки о первобытномъ состояніи и пр. и пр., и въ заключеніе: ‘Доказательства о томъ, что право естественное, но принятому о немъ понятію, недостаточно къ открытію всхъ общественныхъ истинъ и законовъ.’ Часть изложительную составляли, между прочимъ, слдующія главы: 1) о первобытномъ состояніи человка по свидтельству откровенія и бытописанія древнйшихъ народовъ, 2) о несомннности грхопаденія,

3) семейство и государство, установленныя самимъ Богомъ черезъ посредство власти отеческой и т. д. Изъ всхъ членовъ ученаго комитета только одинъ Фусъ, извстный составитель цензурнаго устава, сохранялъ еще старыя хорошія преданія и пробовалъ возставать, хотя въ робкой, нершительной форм, противъ новаго ханжества и мракобсія, такъ, напр., онъ одобрилъ книгу Куницына и даже призналъ ее достойною поднесенія Государю: но голосъ Фуса былъ слабъ, одинокъ и заглушался дружнымъ хоромъ противоположныхъ голосовъ.

Въ университетскомъ вопрос, а по связи съ нимъ, и въ положеніи науки и литературы въ Россіи, сказалось вліяніе Меттерниха.— Было время (въ начал’ царствованія Александра), когда русское правительство признавало свободу ученаго изслдованія необходимымъ условіемъ не только для развитія просвщенія но и для поднятія народной нравственности. М. Н. Муравьевъ, первый ‘попечитель’ московскаго округа и товарищъ министра народнаго просвщенія, объяснялъ свободой научнаго мннія умственное превосходство протестантской Германіи въ сравненіи съ католическою. ‘Въ различныхъ областяхъ одного народа — говорилъ онъ — примчаютъ великое противоположеніе въ общежитіи и поведеніи людей, по мр, какъ просвщеніе покровительствуется или утсняется. Между тмъ какъ въ католицкихъ областяхъ нмецкой земли понятія народныя омрачены грубостью суеврія и невжества, протестантскія земли, гд царствуетъ разумная свобода въ разбирательств мнній, отличаются общимъ распространеніемъ просвщенія и благонравія. Въ сихъ послднихъ родились великіе писатели, которые возвысили нмецкій языкъ до соперничества съ французскимъ и англійскимъ. Австрія и Баварія не могутъ ничего противоположить славнымъ именамъ Лессинга, Виланда и Клопштока’. Но съ перемной политическихъ условій, австрійскіе порядки, усовершенствованные Меттеринхомъ, стали именно приниматься у насъ, какъ образецъ для подражанія.

Австрійское министерство обрушилось на университеты всею тяжестью различныхъ ограниченій, тайнаго и явнаго соглядатайства, посл извстнаго вартбургскаго праздника и, послдовавшаго затмъ, убійства Коцебу. На карлебадскихъ конференціяхъ, созванныхъ въ виду всеобщаго потрясенія умовъ въ Германіи, нмецкія правительства, подъ руководствомъ Меттерниха, обратили особенное вниманіе на свободу университетскаго обученія, считая ее чуть ли не главнымъ источникомъ враждебнаго духа, который обнаружился, съ значительной силою, во всхъ образованныхъ слояхъ нмецкаго общества. Въ самомъ же дл, конечно, не эта свобода была причиною анти правительственныхъ демонстрацій, а неисполненіе общаніи, торжественно данныхъ народу нмецкими государствами въ годину, трудную для правительства. ‘Четыре года протекло со времени лейпцигской битвы — говорили прямо вартбургскіе патріоты — въ продолженіи которыхъ нмецкій народъ жилъ самыми свтлыми надеждами, но вс он оказались напрасными, многое пошло иначе, нежели мы ожидали, намренія великія и прекрасныя остались безъ исполненія, благородныя, святыя чувства попраны, осмяны, опозорены, общанія, данныя въ годину горя, не сдержаны’. Тмъ не мене, университеты признаны во всемъ виновными, и противъ профессоровъ приняты мры, какъ противъ государственныхъ преступниковъ. Малйшій оппозиціонный оттнокъ въ преподаваніи лишалъ профессора его кафедры, изгнанный изъ одного университета преподаватель не могъ уже занимать кафедры ни въ какомъ изъ союзныхъ государствъ. Карлсбадскія конференціи, подозрительность и осторожность нмецкихъ властей подйствовали и на Россію. И у насъ, при всемъ затишь академической жизни, нашлись охотники утверждать, что университеты суть главные очаги революціи, которая уже подготовляется и не замедлитъ вспыхнуть, если государственные люди де предупредятъ ее своевременными ‘мропріятіями’. Александра старались уврить, что и ему угрожаетъ такая же опасность, какъ и всмъ нмецкимъ государямъ. Стурдза открыто выражалъ мнніе, что въ университетахъ ‘необузданная’ молодежь отвергаетъ спасительную власть закона и предается всякаго рода крайностямъ и безнравственнымъ порывамъ: профессору хлопочутъ только о гонорары и популярности, въ ихъ рукахъ теологія сдлалась врагомъ религіи, медицина ‘думаетъ своимъ анатомическимъ можемъ проникнуть въ святилище души, а юридическія науки проповдуютъ революцію и право сильнаго, а Докол но окровавленной Европ — писалъ союзникъ Стурдзы, Магницкій — какъ орды дикихъ, устремлялись народы просвщенные одинъ на другого, докол лилась кровь рками, и адская политика прикрывала именемъ мира только отдыхъ свой для новыхъ жесточайшихъ разрушеній,— духъ злобы оставался со всхъ другихъ сторонъ покойнымъ. Но когда водворился общій миръ, когда миръ сеи запечатлвъ именемъ Іисуса, когда государи европейскіе сами поставили себя въ невозможность его нарушать, взволновались университеты, являются изступленные безумцы, требующіе смерти, труповъ, ада! Что значитъ неслыханное сіе въ исторіи явленіе?.. Самъ князь тьмы видимо подступилъ къ намъ, рдетъ завса, его окружающая… Слово человческое есть проводникъ адской силы, книгопечатаніе — орудіе его, профессоры безбожныхъ университетовъ передаютъ юношеству тонкій ядъ неврія и ненависти къ законнымъ властямъ, а тисненіе разливаетъ его по всей Европ’. Такія подозрительныя замчанія, такіе тяжкіе извты на науку случалось и прежде слышать русскому государю. При обсужденіи проэкта александровскаго лицея, Жозефъ де Месгръ, бывшій тогда сардинскомъ посланникомъ при русскомъ двор, опасливо предупреждалъ русское правительство, что оно напрасно вводитъ въ новоучреждаемомъ заведеніи преподаваніе естественныхъ и политическихъ наукъ. Сильно вооружался онъ противъ ученія о физическомъ образованіи земли. ‘Библіи — писалъ де-Местръ — совершенно достаточно, чтобы знать, какимъ образомъ произошла вселенная: подъ предлогомъ же различныхъ теорій о происхожденіи міра будутъ наполнять молодыя головы космогоническими бреднями новйшаго издлія’. Отрицая пользу изученія правъ, де-Местръ утверждалъ, что въ первой юности надо знать только три вещи касательно общественнаго устройства: первое — что Богъ сотворилъ человка для общества, второе — что для общества необходимо правительство, третье — что каждый обязанъ повиноваться властямъ и быть готовымъ запечатлть смертью врность и преданность своему государю. Опасенія де-Местра не были, къ счастію, услышаны, и въ программ лицейскаго курса мы находимъ: какъ различныя теоріи о происхожденіи земли, такъ и естественное право, столь пугавшее сердобольнаго сардинскаго мудреца {См. Матер. для истор. образованія. Ч. I, стр. 26—27.}. Но т же мысли, высказанныя въ другое время кн. Голицынымъ, Магницкимъ, Стурдзою и Руничемъ, произвели совершенно другой эффектъ,— и необходимость научнаго преподаванія, даже необходимость существованія университетовъ, какъ дейтронъ высшаго образованія, были подвергнуты серьезному сомннію. Магницкій, открывъ бездну провинностей въ казанскомъ университет, приговорилъ его къ ‘публичному разрушенію’, также строго осужденъ былъ Руничемъ петербургскій университетъ. Правда, не вс честные люди молчали при вид убійственныхъ ампутацій, совершаемыхъ надъ русскимъ просвщеніемъ: — Уваровъ, попечитель петербургскаго университета, обвиненный косвенно въ потворств вреднымъ ученіямъ, Парротъ, профессоръ Дерптскаго университета, пользовившійся личной дружбой императора, стирались разъяснить правительству настоящее значеніе всхъ принимаемыхъ мръ и указать гибельные ихъ результаты. Уваровъ говорилъ, что — ‘друзья мрака присвоиваютъ себ’ самыя священныя имена, чтобы захватить власть и подкопать порядокъ въ самомъ основаніи, они утверждаютъ, что защищаютъ троны и алтари противъ нападеній несуществующихъ и въ тоже время набрасываютъ подозрніе на истинныя опоры алтаря и трона… они — искусные актеры, надвающіе всевозможныя маски, чтобы смутитъ вс совсти, встревожить вс умы’. Парротъ выражался еще энергичне въ своей записк (Coup d’oiel moral sur les principes actuels deli’nstruction publique) о неизбжныхъ послдствіяхъ тхъ реформъ, которыя готовились казанскому университету: ‘по вншности — писалъ онъ государю — университетъ сохранитъ нкоторый порядокъ, но внутри это будетъ клоака всякой безнравственности до тхъ поръ, пока наконецъ начальство не обратитъ на нее вниманія’. При этомъ онъ припоминалъ Александру его собственныя слова (‘Я не хочу говорилъ прежде государь — чтобы общественное воспитаніе лишало молодежь энергіи, точно также, какъ и не хочу имть слабодушныхъ въ государственной служб’) и доказывалъ, что люди, прикрывающіеся религіей, поставили себ задачею сдлать русскихъ рабами — рабами въ правленіе государя, который всегда желалъ царствовать надъ людьми, а не надъ истуканами.

Вс обстоятельства, изложенныя нами, касались ближайшимъ образомъ судьбы русской прессы, какъ самого чуткаго нерва въ общественномъ организм. Настроеніе правительства выражалось всего опредленне въ дятельности министерства народнаго просвщенія, гоненіе на университеты было, вмст съ тмъ, гоненіемъ на литературу вообще — на книги и на журналы — такъ какъ цензура сосредоточивалась въ университетахъ и подчинялась, въ высшей инстанціи, главному правленію училищъ. Составъ профессоровъ, которые были обыкновенно — хотя и не исключительно — цензорами, духъ господствовавшій въ главномъ правленіи училищъ, между высшими судьями цензурнаго вдомства вс эти вопросы были весьма существенны для развитія журналистики, которая, не имя за собой поддержки сильнаго общественнаго мннія, была почти беззащитна предъ лицомъ строгой и придирчивой власти.

Первой попыткой стснить права журналистики — слдуетъ считать подчиненіе ея высшему надзору министерства полиціи {Историческія свднія о цензур въ Россіи, стр. 21—23.}. Это министерство, учрежденное въ 1811 г., съ генераломъ Балашовымъ во глав, имло, между прочимъ, своею цлью ‘цензурную ревизію’, которая и была отнесена къ обязанностямъ особой канцеляріи министерства полиціи. Министерство полиціи наблюдало за тмъ, чтобы не обращались въ публик книги и журналы безъ правительственнаго дозволенія, оно разршало къ напечатанію вс афиши и объявленія’ (подъ этотъ пунктъ подошли и объявленія объ изданіи журналовъ), кром того, ему предоставлялся, до извстной степени, контроль надъ самой цензурою, и главный начальникъ полиція, ‘усмотрвъ въ книгахъ, уже пропущенныхъ цензурою, поводъ къ превратнымъ толкованіямъ общему порядку и спокойствію противнымъ’ могъ сноситься объ этомъ съ министерствомъ народнаго просвщенія или же представлять все дло непосредственно на Высочайшее усмотрніе.

Подчиненіе цензуры министерству полиціи вызвало, съ перваго же разу, недоразумнія между нимъ и министерствомъ народнаго просвщенія. Приступивъ къ организованно новаго министерства, генералъ Балашовъ задумалъ основать при своей канцеляріи особый комитетъ для ‘цензурной ревизіи’. Предположеніе это было внесено имъ въ комитетъ министровъ, который отнесся къ нему вполн одобрительно. Но графъ Разумовскій, министръ народнаго просвщенія, почему-то не присутствовавшій въ этомъ засданіи комитета министровъ, сдлалъ письменныя замчанія на сообщенный ему проэктъ полицейскаго цензурнаго комитета. Разумовскій не усматривалъ въ наказ министерству полиціи достаточнаго повода для подобнаго учрежденія. ‘По предположенію генерала Балашова — писалъ онъ въ своей оффиціальной записк — возлагается на комитетъ обязанность просматривать вновь вс выходящія на россійскомъ язык книги и сочиненія, хотя бы они и были одобрены цензурою. Сею статьею, состоящіе въ вдніи министерства народнаго просвщенія, цензурные комитеты совершенно лишаются сдланной имъ уставомъ о цензур довренности, и дйствіе ихъ становится излишнимъ. Слова 2-й ст. 84 высочайше утвержденнаго министерства полиціи: ‘Если министръ полиціи усмотритъ’ и пр., не могли содержать въ себ ту мысль, чтобы вс сочиненія были вновь разсматриваемы въ министерств полиціи, и означаютъ, по моему мннію, только: ‘Если дойдетъ до свднія министра полиціи’ и проч. Но вс эти ‘пререканія’, вс заботы министерства народнаго просвщенія спасти свою самостоятельность по части цензированія и пропуска книгъ, не повели ни къ чему, замчанія Разумовскаго были даже доложены государю статсъ-секретаремъ Молчановымъ не ране, какъ чрезъ три мсяца. Генералъ Балашовъ былъ тогда въ большой сил, и министерство полиціи начало таки цензировать самихъ цензоровъ. Въ судьб ‘Духа журналовъ’, съ которой мы намрены познакомить нашихъ читателей, министерство полиціи играло немаловажную роль. Подобное усиленіе цензурной бдительности показывало уже, что правительство перестаетъ раздлять нкогда высказанную имъ мысль: ‘строгость цензуры всегда влечетъ за собой пагубныя послдствія, истребляетъ искренность, подавляетъ умы и, погашая священный огонь любви къ истин, задерживаетъ развитіе просвщенія’. Съ теченіемъ времени, правительство все дальше и дальше отходило отъ этой мысли, и количество цензурныхъ длъ увеличивалось въ соотвтственной степени. При этомъ возникала полемика между цензурнымъ комитетомъ и авторами, нежеланными подвергаться безапелляціонно цензурнымъ строгостямъ, цензора, обвиняемые въ либерализм за пропускъ нкоторыхъ статей, тоже не отмалчивались, а старались оправдать свои дйствія, ссылаясь на либеральныя мры самаго правительства и растолковывая цензурный уставъ въ выгодномъ для литературы смысл. Приносить эти оправданія было тмъ удобне, что правительство Александра I не отличалось послдовательностью и, давая одною рукой либеральныя реформы (какъ напр. конституцію въ Польш), другою рукою задерживало послдствія, естественно изъ нихъ возникающія. Въ самомъ государ, какъ сказали мы, постоянно жили и боролись два противоположныя начала: преданія юности, мысли, внушенныя Лагарпомъ, и позднйшія вліянія, новые опыты государственной жизни. Сталкиваясь въ его душ, эти различныя теченія мыслей побждало, но никогда не подавляли, не изглаживали окончательно одно другое.— Шишковъ,— стоявшій близко къ государю со времени назначенія своего государственнымъ секретаремъ и еще боле забравшій силу посл паденія министерства Голицына, когда ему вручили вакантный министерскій портфель, называлъ либеральныя идеи’ прямо ‘порожденіями ада’. Даже гр. Уваровъ, отчасти заботившійся о развитіи у насъ политической жизни, предписывалъ цензурному комитету ‘обратить вниманіе на выписки изъ листовъ (т. е., изъ иностранныхъ газетъ) и рчи членовъ оппозиціи въ англійскомъ парламент’, помщаемыя въ нашихъ журналахъ,— между тмъ какъ эти выписки были для многихъ читателей единственнымъ средствомъ ознакомиться, хоть сколько нибудь, съ движеніемъ политическихъ идей въ западной Европ. Быть можетъ, гр. Уваровъ повиновался въ этомъ случа какому нибудь постороннему внушенію, но можно, думать, что онъ и самъ не замчалъ противорчія между своими словами и дйствіями. Такія противорчія встрчались ежеминутно, и если, въ начал царствованія, они помшали полному торжеству ‘либеральнаго направленія’, то, съ перемною обстоятельствъ, они же спасли его отъ окончательна!о изгнанія изъ литературы и общества.

Вопросъ о крпостномъ прав былъ всегда подводнымъ камнемъ для нашихъ авторовъ и цензоровъ. Слухъ о личномъ нерасположеніи государя къ крпостной зависимости крестьянъ не могъ не распространиться въ публик, нкоторыя мры правительства очевидно подтверждали этотъ слухъ — и боле ршительные писатели увлекаясь желаніемъ содйствовать хорошему намренію высшихъ властей, пытались затрогивать, въ той или другой форм, отживающій и уже осужденный принципъ. Но въ правительств и въ цензур мннія на этотъ счетъ далеко не сходились, и то, что казалось одному цензору ‘благоразумнымъ изслдованіемъ’ истины, то самое представлялось другому ‘неприличнымъ и неумстнымъ разсужденіемъ’. Мы видли уже, что книга Пнина, осуждавшая въ довольно рзкихъ выраженіяхъ крпостное право, была признана цензурою за опасную попытку ‘разгорячить умы и воспалить страсти’. Подобная же судьба постигла и книгу Валеріана Стройновскаго: ‘объ условіяхъ помщиковъ съ крестьянами’, изданную въ 1809 г. въ Вильн и переведенную Анастасевичемъ съ польскаго на русскій языкъ. Авторъ этой книги нападаетъ на поляковъ, своихъ соотечественниковъ, за то, что они отвергнули въ 1780 г. проэктъ уничтоженія крпостнаго права и даже теперь, т. е. въ годъ изданія книги, не хотятъ согласиться съ простою мыслью, что человкъ не можетъ быть собственностью другого человка, какъ быкъ или лошадь, но не смотря на это Стройновскій, убжденный въ томъ, что помщики поймутъ рано или поздно необходимость освободить своихъ крестьянъ, разсматриваетъ условія, которыми должны будутъ опредлиться новыя поземельныя отношенія. Къ переводу этой книги Анастасевичъ присоединилъ свое предисловіе, въ которомъ, вслдъ за историческими примрами, почерпнутыми изъ ‘Древней россійской Вивліофики’, было, между прочимъ, сказано: ‘знающій отечественную исторію удобно припомнитъ, что желаніе свободы крестьянамъ, если бы оно когда либо исполнилось, было бы только возвращеніемъ имъ того блага, которымъ они наслаждались не въ слишкомъ давнія времена, т. е, мене двухсотъ лтъ’. Книга не понравилась многимъ защитникамъ стараго порядка, и толки о ней сдлались такъ громки и такъ серьезны, что Сперанскій, самъ не сочувствовавшій крпостному праву, приказалъ Анастасевичу, служившему подъ его начальствомъ въ комиссіи составленія законовъ, подать просьбу объ отставк, только внезапная ссылка Сперанскаго помшала увольненію Анастасевича. Между тмъ правительство продолжало высказываться въ пользу уничтоженія безчеловчнаго права. Въ 1816 г. утверждено было новое положеніе для эстляндскихъ крестьянъ, которое вскор было принято и въ Курляндіи. Черезъ два года новая мра была введена въ Лифляндіи и, но этому случаю, государь сказалъ лифляндскому дворянству: ‘Радуюсь, что вы оправдали мои ожиданія, вашъ примръ достоинъ подражанія. Вы дйствовали въ дух времени и поняли, что либеральныя начала одни могутъ служить основою счастія народовъ’. Присоединеніе псковской губерніи къ Остзейскому краю показывало еще разъ, что государь не отказался отъ своей любимой мысли — упразднить крпостное право въ русскихъ губерніяхъ и хотлъ уже, повидимому, начать первый опытъ. Несмотря на все это, ближайшія къ литератур власти не одобряли печатнаго обсужденія щекотливаго вопроса и пользовались всякимъ случаемъ стснить его или устранить совсмъ. Удобный случай представился. Помщикъ Кочубей продалъ крестьянъ помщику Кирьякову, который перевелъ ихъ изъ полтавской губерніи въ херсонскую. Крестьяне не хотли повиноваться и не покорились даже тогда, когда покупщикъ отъ нихъ отказался, и они остались за прежнимъ помщикомъ. Предписано было наказать виновныхъ при собраніи сосднихъ помщичьихъ крестьянъ. Но вс увщанія чиновниковъ, представлявшихъ крестьянамъ пагубныя послдствія своевольства, вс угрозы лицъ, совершавшихъ наказаніе, не произвели никакого дйствія: крестьяне сохраняли совершенное спокойствіе, по не соглашались признать помщичью власть, и не приняло даже хлба и другихъ вспомоществованій, присланныхъ ичъ отъ имени помщика. Вслдствіе этого поступка крестьянъ, въ самомъ дл значительнаго, были отправлены циркуляры къ попечителямъ округовъ, чтобы цензура не пропускала, ни подъ какимъ видомъ, сочиненіи, трактующихъ о состояніи крпостныхъ крестьянъ въ Россіи. Самое возмущеніе крестьянъ приписывалось мстнымъ губернаторомъ вліянію одной статьи, помщенной въ ‘Историческомъ, географическомъ и статистическомъ журнал’, выходившемъ въ Москв. Насколько эта статья участвовала въ произведеніи печальнаго событія, ршить нетрудно: врядъ ли книжка спеціальнаго, мало-читаемаго журнала могла попасть въ общество полтавскихъ крестьянъ, да и попавши туда, по какому нибудь чрезвычайному случаю, врядъ ли могла бы произвести то впечатлніе, на которое, впрочемъ совершенно бездоказательно, указывалъ губернаторъ. Дло въ томъ, что статья эта, переведенная съ нмецкаго и носящая названіе: ‘Взглядъ на успхи земледлія и благосостоянія въ Россійскомъ государств’ (Истор. Журналъ на 1820 г. ч. 2, ни. 1, стр. 18—32) представляетъ сама по себ очень скромное и сдержанное разсужденіе на тему ‘постепенной’ отмны рабства въ Россіи. Статьи такого характера проскальзывали уже не разъ въ русскихъ журналахъ и никогда не отражались, внезапно и непосредственно, на умственномъ настроеніи почти поголовно безграмотныхъ людей, он читались разв нкоторыми помщиками (тоже не отличавшимися особенной страстью къ литературному чтенію), читались съ злобой или неудовольствіемъ и затмъ, какъ водится, прятались подальше отъ прислуги. Даже прочтенныя двумя-тремя грамотными крестьянами (а такіе крестьяне составляли, конечно, рдкое исключеніе), статьи эти, но своему умренному характеру, не могли бы воспламенить слишкомъ пылкихъ и преувеличенныхъ надеждъ. Прочнымъ залогомъ благосостоянія Россіи — такъ разсуждаетъ авторъ помянутаго ‘Взгляда’,— слдуетъ считать открытіе училищъ и освобожденіе крестьянъ. Въ царствованіе императора Александра учреждено пять университетовъ, пятьдесятъ восемь гимназій и сто уздныхъ училищъ, кром множества народныхъ школъ. Все это способствуетъ возведенію Россіи на высшую степень благосостоянія, но, вмст съ открытіемъ училищъ, правительство также подумало и о томъ, чтобы ‘доставить крестьянамъ большую гражданскую свободу и даровать въ полной мр права и преимущества, приличныя имъ, какъ существамъ разумнымъ’. Многіе крпостные получили уже свободу съ согласія своихъ господъ, за денежное вознагражденіе, государь ‘позволилъ имъ покупать свою свободу’, кром того, постепенное уничтоженіе крпостнаго права начато административными мрами на окраинахъ государства, откуда исподволь можетъ распространиться и во внутреннія области Россіи. За эту скромную статью, которая только указывала на значеніе правительственной мры, уже принятой въ остзейскомъ краю и нигд не взбунтовавшей крестьянъ, профессоръ Черепановъ былъ удаленъ отъ званія цензора, а такъ какъ но уставу оно соединялось съ должностью декана, то запрещено было выбирать Черепанова и въ деканы.

Область литературнаго обсужденія стснялась мало-по-малу и изъ нея произвольно исключались то т, то другіе предметы, такъ что журналистамъ становилось наконецъ невообразимо трудно выбирать безобидныя матеріи для своихъ бесдъ съ публикою. Въ нкоторыхъ журналахъ печатались напр. театральныя рецензіи. Но въ 1815 г. гр. Разумовскій, по поводу этихъ статей, далъ отзывъ, что ‘сужденія о театрахъ и актерахъ позволительны только тогда, когда бы оные зависли отъ частнаго содержателя, но сужденія объ императорскихъ театрахъ и актерахъ, находящихся въ служб Его Величества, онъ почитаетъ неумстными’. Такимъ образомъ, актеры поставлены были на одну доску со всми коронными чиновниками, о дйствіяхъ которыхъ не допускалось никакихъ литературныхъ толковъ. Въ этомъ послднемъ случа, т. е. при оцнк дйствій различныхъ должностныхъ лицъ, цензура была особенно бдительна и видла непозволительную дерзость даже въ самыхъ невинныхъ замчаніяхъ литературы. Въ 1817 г. въ ‘Казанскихъ извстіяхъ,’ издававшихся при тамошнемъ университет, помщены были слдующія строки о бывшемъ вице-губернатор Гурьев: ‘Ревностнымъ исправленіемъ трудныхъ обязанностей онъ снискалъ любовь и почтеніе людей благомыслящихъ, а съ тмъ вмст навлекъ на себя недоброжелателей по естественному ходу вещей. Гд достоинство, тамъ и зависть’. Этотъ глухой намекъ на недоброжелателей вызвалъ неудовольствіе со стороны министра полиціи, который сообщилъ министру просвщенія, что онъ находитъ ‘неприличнымъ, чтобы въ вдомостяхъ помщаемы были сужденія о служащихъ или уволенныхъ отъ службы чиновникахъ’. Два слова о недоброжелателяхъ, о достоинств и зависти, изъ которыхъ даже и понять-то ничего нельзя было, признаны сужденіемъ, и при томъ неприличнымъ’ журналы найти, къ первую половину царствованія Александра, помщали иногда извлеченія изъ тяжебныхъ и вообще судебныхъ длъ, но въ начал 1817 г. возникло сомнніе въ прав литературы касаться этихъ вопросовъ, и гр. Разумовскій положилъ такую резолюцію: ‘по уставу о цензур, въ числ представляемыхъ къ разсмотрнію цензурнаго комитета книгъ и сочиненій, не упоминается нигд о подобныхъ запискахъ но частнымъ дламъ’, почему министръ просвщенія заключилъ, что ‘писать объ этихъ предметахъ не дозволено’ — и заключилъ такъ вопреки основному юридическому правилу, что все то, что не запрещено положительнымъ закономъ, дозволено имъ. Запрещеніе, сдланное гр. Разумовскимъ, было неоднократно подтверждаемо кн. Голицынымъ и сдлалось руководящимъ постановленіемъ для цензуры. Исключеніе изъ этого правила составляли западныя губерніи, въ которыхъ судопроизводство совершалось на основаніи Литовскаго Статута, допускавшаго и адвокатовъ, и публикованіе процессовъ. По по поводу одного дла, распубликованнаго въ журналахъ въ 1818 г., два министра — полиціи и просвщенія — дйствуя сообща, потребовали объясненія отъ попечителя Виленскаго округа, кн. Чарторижскаго. Послдній отвтилъ Голицыну, что запрещеніе печатать адвокатскія мннія было бы противно дйствующему въ кра законодательству, а подчиненіе ихъ предварительной цензур невозможно, потому что мннія эти ‘должны быть предаваемы тисненію немедленно, часто ихъ печатаютъ въ то время, когда на нихъ въ суд длается возраженіе со стороны противной партіи, и измненіе такого порядка, съ цлью подвергать ихъ предварительному просмотру цензуры, произвело бы неблагопріятное впечатлніе.’ ‘Голоса адвокатовъ — писалъ Чарторижскій — уважаются, какъ оффиціальныя письма, за кои адвокаты отвтствуютъ передъ тмъ же судомъ, передъ коимъ ихъ читаютъ’. Объясненіе вилейскаго попечителя было сообщено министру юстиціи, кн. Лобанову, который отозвался, что, но его мннію, ‘нтъ достаточнаго основанія возбранять въ присоединенныхъ губерніяхъ печатаніе записокъ адвокатовъ’. Впрочемъ право это, какъ несовмстное съ тогдашнимъ порядкомъ длъ, продержалось недолго: въ 1825 г., по представленію в. к. Константина Павловича, оно было уничтожено. Кром того, во время управленія министерствомъ кн. Голицына, въ цензурной практик возникла мысль о предварительномъ просмотр статей тми вдомствами, до которыхъ он касались. По поводу одной статьи объ откупахъ, но помщенной въ Дух журналовъ’ 1817 г., кн. Голицынъ предписалъ цензурнымъ комитетамъ—^ме пропускать ничего, относящагося до правительства, не испросивъ прежде на то согласія отъ министерства, о предмет котораго въ книжк разсуждается’. Это распоряженіе повторялось потомъ неоднократно и породило, независимо отъ общей цензуры, множество спеціальныхъ цензоровъ по разнымъ вдомствамъ: каждое государственное управленіе пожелало воспользоваться этимъ важнымъ правомъ, и цензурное дло подчинилось еще большему количеству постороннихъ вліяній. Но несмотря на вс предосторожности, принятыя противъ литературы, правительственныя лица постоянно находили, что журнальныя статьи все еще недостаточно выправляются бдительною рукою цензоровъ, Маркизъ Наулуччи, бывшій въ двадцатыхъ годахъ рижскимъ военнымъ генералъ-губернаторомъ, представлялъ самому государю, что ‘публичные листы и вдомости, присвоивъ себ право судить о политическихъ отношеніяхъ и пользуясь большимъ числомъ читателей во всхъ сословіяхъ, имютъ величайшее вліяніе на мысли и сужденія и производятъ заблужденія, которыя весьма трудно потребить изъ общаго мннія’. Записка маркиза была читана въ комитет министровъ и заслужила всеобщее одобреніе.

Невыгодное положеніе печатнаго слова вообще отражалось даже на литературной дятельности такихъ лицъ, которыхъ, повидимому, трудно было бы заподозрить въ политической неблагонадежности. Карамзину было, какъ извстно, Высочайше разршено печатать свою исторію безъ цензуры, и она печаталась въ военной типографіи. Но въ 1816 г. дежурный генералъ Л. А Закревскій пріостановилъ печатаніе, требуя цензурнаго дозволенія. Карамзинъ жаловался на это министру народн. просвщенія. ‘Академики и профессоры, писалъ онъ, не отдаютъ своихъ сочиненій въ публичную цензуру, государственный исторіографъ иметъ, кажется, право на такое же милостивое отличіе. Онъ долженъ разумть, что и какъ писать, надюсь, что въ моей книг нтъ ничего противъ вры, государя и нравственности, но быть можетъ, что цензоры не позволятъ мн напр. говорить свободно о жестокости царя Іоанна Васильевича. Въ такомъ случа что будетъ исторія’?

Карамзинъ очень врно предвидлъ пунктъ сомннія для цензуры… Желаніе его было однако удовлетворено, и (‘Исторія государства россійскаго’ вышла въ свтъ только съ тми небольшими измненіями, которыя предложены были автору самимъ государемъ.

Новое, еще боле любопытное, столкновеніе съ цензурою произошло у Жуковскаго въ 1822 г. Жуковскій отдалъ для напечатанія въ литературныхъ прибавленіяхъ къ ‘Русскому Инвалиду’свой переводъ баллады Вальтеръ-Скотта: Ивановъ вечеръ. Содержаніе этой баллады извстно: смальгольмскій баронъ, увривъ свою жену, что онъ детъ сражаться съ врагами Шотландіи, на самомъ дл иметъ другую цль и, подстерегши любовника своей жены, рыцари Кольдингама, нападаетъ на него измннически и убиваетъ. Похоронивъ убитаго, баронъ возвращается домой, но къ удивленію своему узнаетъ отъ молодого пажа, что Кольдингамъ, во время его отсутствія, уже погребенный и отптый, имлъ свиданіе съ его женою на отдаленныхъ скалахъ у маяка. Въ послдній разъ Кольднигамъ является къ своей любовниц ночью передъ Ивановымъ днемъ, въ самой ея спальн, при спящемъ подл нея муж, разсказываетъ ей о своей смерти и на прощаніи жметъ руку, при чемъ обжигаетъ ей пальцы своимъ пламеннымъ прикосновеніемъ. Вся эта фантастическая исторія оканчивается стихами, которые наши дды заучивали наизустъ:

Есть монахиня въ древнихъ драйбургекихъ стнахъ —

И грустна, и на свтъ не глядитъ,

Есть въ мельрозской обители мрачный монахъ —

И дичится людей, и молчитъ.

Сей монахъ молчаливый и мрачный — кто онъ?

Та монахиня — кто же она?

То — убійца, суровый смальгольмскій баронъ,

То — его молодая жена.

Порокъ, какъ видно изъ этой развязки, наказывается добровольнымъ поступленіемъ въ монастырь обоихъ виновныхъ, но цензур показалось этого мало, и она запретила цликомъ балладу. Авторъ, въ негодованіи, написалъ письмо къ министру народнаго просвщенія. ‘Сія баллада писалъ онъ по этому случаю — давно извстна, содержаніе оной заимствовано изъ древняго шотландскаго преданія, она переведена стихами и прозою на многіе языки, и до сихъ поръ ни въ Англіи, гд вс уважаютъ и нравственный характеръ В. Скотта, и цль всегда моральную его сочиненій,— ни въ остальной Европ никому не приходило на мысль почитать его балладу ненравственною или почему нибудь вредною для читателя. Нын я узнаю съ удивленіемъ, что мой переводъ, въ коемъ соблюдена вся возможная врность, не можетъ быть напечатанъ: слдовательно цензура находитъ сіе стихотвореніе или ненравственнымъ, или противнымъ религіи, или оскорбительнымъ для правительства (?!) Нужно ли уврять, что дли меня ничего не стоитъ отказаться отъ напечатанія нсколькихъ стиховъ, очень равнодушно соглашаюсь признать эту балладу пезаслуживающею вниманія бездлкою, но слышать, что ее не печатаютъ потому, что она можетъ быть вредна для читателей — это совсмъ иное! Съ такимъ грозно несправедливымъ приговоромъ я не могу и не долженъ соглашаться. ІІ не въ состояніи даже вообразить, на чемъ гг. цензора основываютъ свое мнніе, но слышалъ, что ихъ между прочимъ въ слдующемъ стих:

И ужасное знаменье въ столъ возжено!

пугаетъ слово знаменье, должно ли замчать, что слова: знаменье и знакъ одно и то же, и что ни въ томъ, ни въ другомъ нтъ ничего предосудительнаго? Если же цензоры думаютъ, что слово знаменье исключительно принадлежитъ предметамъ священнымъ и не должно выражать ничего обыкновеннаго, то они ошибаются, и надобно отказаться отъ знанія русскаго языка, чтобы въ этомъ случа съ ними согласиться’. Дале разобиженныя Жуковскій, отвчая на упрекъ цензуры въ томъ, что онъ своимъ описаніемъ роняетъ значеніе богослужебныхъ обрядивъ, пишетъ слдующее: ‘Смю думать, что я не мене цензоровъ знаю, сколь предосудительно представлять обряды церкви въ неприличномъ вид или съ намреніемъ ихъ унизить, сдлать смшными. Но есть ли что ни будь подобное въ переведенной мною баллад Вальтеръ-Скотта? Я позволяю себ утверждать, что цль оной нравоучительная, и что въ разсказ и описаніяхъ соблюдено строгое уваженіе не только къ вр и нравамъ, но и къ малйшимъ приличіямъ’.— Перчатка была брошена, и цензурному комитету пришлось, волей-неволей, поднимать ее. Онъ, дйствительно, не отказался отъ полемики — и въ своемъ объясненіи, или лучше сказать въ своемъ критическомъ разбор на балладу Жуковскаго, выставилъ шесть обвинительныхъ пунктовъ, во которымъ баллада эта признана неудобною для печати.

Во-первыхъ, но мннію комитета,— ‘самое названіе стихотворенія: Ивановъ вечеръ можетъ показаться страннымъ по содержанію шотландской баллады совершенно противоположному тому почтенію, какое сыны господствующей здсь греко-россійской церкви обыкли хранить къ дню сего праздника, между тмъ какъ читателямъ предлагается чтеніе о соблазнительныхъ длахъ’.

Во-вторыхъ — ‘описаніе соблазнительныхъ дйствіи убитаго рыцаря Кольдингама принадлежитъ къ числу суеврныхъ повстей и можетъ боле разгорячать и пугать воображеніе, нежели наставлять простыхъ или малопросвщенныхъ читателей, особливо молодыхъ людей и женщинъ’.

Въ третьихъ — цензурный комитетъ находилъ, что подобныя баллады нельзя переводить безъ историческихъ примчаній, которыя дали бы возможность отличать достоврную часть стихотворенія отъ вымысловъ и прикрасъ автора.

Въ четвертыхъ — ‘для многихъ читателей покажется удивительнымъ и даже неприличнымъ то, что въ шотландской простонародной псн, въ суеврномъ разсказ о явленіи мертвеца, въ соблазнительномъ разговор съ нимъ неврной жены, длаются весьма не кстати обращенія къ Творцу, кресту, великому Иванову дню, представляются священникъ, монахи, панихида, поминки, часовня съ такою малою разборчивостью, что русскій читатель, находя въ шотландской сказк часовню, панихиду и чернецовъ, невольно подумаетъ, что ему хотятъ представить разсказываемое происшествіе случившимся или, по крайней мр, могущимъ случиться и въ Россіи. У католиковъ, а тмъ мене у протестантовъ, нтъ ни часовенъ, ни панихидъ: названіе же иноковъ чернецами, т. е. употребляющими черную одежду, исключаетъ монаховъ, носящихъ блую одежду, которые есть въ нкоторыхъ орденахъ римской церкви, но которыхъ вовсе нтъ въ греко-россійской’.

Въ пятыхъ цензурный комитетъ, сличивъ переводъ съ айглій скимъ оригиналомъ, нашелъ, что переводчикъ во многомъ отступилъ отъ подлинника и при этомъ ‘затемнилъ намреніе автора: касаться съ большею разборчивостью предметовъ, равно почитаемыхъ католиками и протестантами, и говорить, въ нкоторыхъ мстахъ, съ большею осторожностью и скромностью о непозволеиной любви’.

Но главное возраженіе приберегалось къ концу. ‘Въ шестыхъ — гласила эта пуританская рецензія — развязка всей пьесы не иметъ той силы, какую хотлъ бы найти въ ней читатель и какой дйствительно требуетъ великость пороковъ и преступленій, описываемыхъ здсь съ такою подробностью. Посл впечатлній, сдланныхъ на читателя представленною ему картиною соблазнительной жизни трехъ лицъ, выбранныхъ изъ людей высшаго состоянія (вроятно намекъ на униженіе высшихъ классовъ), читатель не видитъ сокрушенія преступной жены, сдлавшей несчастными и своего мужа, и любовника, и себя, не находитъ сильнаго раскаянія въ муж, который отъ ревности и свирпства сдлался убійцею одного врага и желалъ открыть другихъ подобныхъ враговъ. Изъ одного того, что баронъ и его молодая жена скрылись другъ отъ друга и отъ свта въ уединеніи монастырскомъ и, надвши монашеское платье, показывались: одинъ — мрачнымъ и дичащимся людей, а другая-грустною и необращающей глазъ на свтъ, читатель еще не уврится о сокрушеніи ихъ сердецъ и примиреніи ихъ съ Богомъ и между собою посредствомъ истиннаго покаянія. Притомъ о состояніи ихъ въ монастырскихъ стнахъ упомянуто холодно, съ равнодушіемъ, даже съ нкоторымъ видомъ неуваженія къ сей перемн, между тмъ какъ здсь-то особливо надлежало бы показать живое участіе христіанскаго человколюбія, чего имли право требовать если не несчастливцы, можетъ быть, вымышленные, то по крайней мр читатели, желающіе увидть въ заключеніи наставительную развязку всей повсти’ {См. Матеріалы для исторіи просвщ. въ Россіи, Сухомлинова стр. 37—47.}.

Въ разсказанномъ нами случа цензурный комитетъ очевидно выходилъ изъ круга своихъ прямыхъ обязанностей и, не ограничиваясь придирчивымъ указаніемъ на безнравственныя и антирелигіозныя мста, пускался въ совсмъ непринадлежущую ему оцнку литературной стороны произведенія, сличалъ переводъ съ подлинномъ, требовалъ историческихъ примчаній, осуждалъ суеврный характеръ повсти, способный ‘разгорячать и пугать воображеніе’. Все это не относилось нисколько къ чисто репрессивной дятельности, предоставленной цензур, кром того, въ самомъ цензированіи пьесы, усиливаясь найти и перетолковать въ худую сторону вс неясныя и двусмысленныя мста, сближая для этой цли различныя части стихотворенія, комитетъ явно нарушалъ сохранявшійся еще въ цензурномъ устав либеральный пунктъ: ‘когда мсто, подверженное сомннію, иметъ двоякій смыслъ, въ такомъ случа лучше истолковать оное выгоднйшимъ для сочинителя образомъ, нежели его преслдовать.’ Либеральный духъ, внушившій эти строки, давно изчезъ — и гибкій смыслъ цензурныхъ постановленіи подался въ сторону, наимене благопріятную для литературы. Цензурная бдительность распространялась съ неимоврной быстротою: не довольствуясь вычеркиваніемъ сомнительныхъ мстъ, цензора споро стали выправлять самый смогъ авторовъ, длать свои собственныя вставки и писать критическія замчанія на цензируемыя ими сочиненія. Этими литературными стремленіями въ особенности отличался цензоръ Красовскій, очень извстный по эпиграммамъ на него Пушкина. Въ 1823 г. кн. Вяземскій приносилъ жалобу на Красовскаго за то. что этотъ послдній ‘принимаетъ на себя обязанность рецензента и съ учительской заботливостью наставляетъ искусству писать по своему, замняя одни слова другими и выкидывая выраженія, по мннію его, некрасивыя или неправильныя.’ Такъ напр., въ одномъ мст, вмсто задваетъ, Красовскій поставилъ: упрекаетъ, въ другомъ мст не позволилъ сказать, что Карамзинъ слдовалъ благоразумію, въ третьемъ, наконецъ, къ словамъ автора: строгимъ приговоримъ прибавили: строгимъ, но справедливымъ‘ {Истор. свд, о ценз. стр. 33.} и т. п. Нсколько позже Красовскій, по поводу одного ничтожнаго стихотворенія Олина, написалъ множество критическихъ примчаній въ самомъ курьезномъ род. Олинъ пишетъ напр.

Улыбку устъ твоихъ небесную ловить,

А Красовскій замчаетъ: ‘Слишкомъ сильно сказано, женщина недостойна, чтобъ улыбку ея называть небесною’. Стихъ Олина: ‘И на груди моей главу твою покоить’ комментировался такимъ образомъ: ‘стихъ чрезвычайно сладострастный’! Желаніе Олина:

О какъ бы я желалъ пустынныхъ странъ въ тиши,

Безвстный, близь тебя къ блаженству пріучаться —

Это невинное желаніе привело Красовскаго окончательно въ гнвъ. Это значитъ пишетъ онъ въ своемъ примчаніи — что авторъ не хочетъ продолжать своей службы ‘государю для того только, чтобъ быть всегда съ своей любовницей, сверхъ сего, къ блаженству можно только пріучаться близь евангелія, а ‘не близь женщины’, и т. д.

Подобные ‘проницательные читатели’, вооруженные притомъ красными чернилами, безъ сомннія, мало способствовали развитію литературы и журналистики…

А. Пятковскій.

(Продолженіи будетъ).

‘Дло’, No 1, 1869

РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДР I-ОМЪ *)

Читайте также:

**РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДР I-ОМЪ *)**