Русская литература въ 1881 году.
Русская литература въ 1881 году.
Inter arma silent leges.
Древняя поговорка.
Inter arma silent musae.
Современная передлка.
I.
II.
(Окончаніе слдуетъ.)
С. Венгеровъ
‘Русская Мысль’, No 3, 1882
Русская литература в 1881 году, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1882
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Нсколько лтъ тому назадъ пришлось мн быть въ Берлинскомъ университет на лекція знаменитаго націоналъ-либерала и въ то же время профессора всеобщей исторіи — Генриха Трейчке. Онъ читалъ о Наполеон, о его борьб съ Германіей. Если принять въ соображеніе, что дло происходило нсколько лтъ тому назадъ, т. е. посл достославной битвы при Седан, то не трудно угадать, какого мннія долженъ былъ быть о побдител при Іен Трейчке, агатъ прусскій ‘патріотъ своего отечества’, видящій въ Бисмарковсвой политик вершину германскаго національнаго генія, а за Пруссіей признающій спеціальную историческую ‘миссію’ главенствовать надъ прочими нмцами. И дйствительно, онъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ металъ на Наполеона громы своего уничтожающаго краснорчія, выбирая самыя мрачныя краски, не скупясь на самыя рзкія характеристики и смшивая съ грязью всхъ, кто иначе смотритъ на корсиканскаго злодя. Гейне, напр., за восхваленіе Наполеона въ Buch Legrand, Трейчке обозвалъ ‘genial-niedertrchtig’.
Въ конц концовъ, хотя негодованіе краснорчиваго профессора и не вытекало изъ стремленія къ правд, а обусловливалось желаніемъ унизить врага, съ нимъ нельзя не согласиться. И кто въ самомъ дл посл того, какъ трезвыя изслдованія разсяли поэтическій туманъ Наполеоновской легенды, станетъ преклоняться предъ узникомъ Св. Елены? Но въ. своемъ обличительномъ усердіи Трейчке пересолилъ и сталъ доказывать совсмъ уже ни съ чмъ несообразную вещь — ничтожество Наполеоновской эпохи. Въ доказательство онъ приводилъ то, что Наполеоновская эпоха ничмъ выдающимся не проявилась въ искусств, крон шумныхъ оперъ Спонтини. Въ этомъ обстоятельств Трейчке, очевидно, исходя изъ формулы ‘искусство есть отраженіе жизни’, видлъ торжество своего взгляда на Наполеона, какъ на счастливое ничтожество. Ничтожная эпоха — ничтожное отраженіе.
Съ перваго взгляда Трейчке какъ будто правъ выходитъ, такъ какъ нельзя же отрицать того, что искусство есть отраженіе жизни. До дло въ тонъ, что со всякою теоріей нужно обращаться осторожно и никогда не слдуетъ ее примнять непосредственно, безъ связи съ условіями даннаго историческаго момента. И дйствительно, стоило бы Трейчке оглянуться еще двумя десятками лтъ назадъ и онъ бы убдился въ полной несостоятельности своего метода. Вдь ему бы пришлось тогда признать ничтожной эпохой французскую революцію, на что у него едва ли бы хватило смлости. На Наполерна есть разные взгляды. Есть люди боготворящіе его и есть весьма серьезные историки, которые съ пьедестала славы и величія шлепаютъ его пряно въ грязь. Но самъ г.Вароломей Кочневъ изъ Русскаго Встника, занявшій въ почтенномъ журнал амплуа Кифы Мокіевича и съ такимъ несравненнымъ глубокомысліемъ разсуждающій о томъ, что было бы, еслибы да кабы Людовикъ XVI-й не ‘уступилъ’ демагогамъ,— самъ г. Кочневъ, говорю я, не станетъ отрицать, что французская революція 1789 года принадлежитъ къ величайшимъ эпохамъ всемірной исторіи. И что же?— Эта великая, эта грандіозная эпоха, заложившая фундаментъ ново-европейской жизни, вверхъ рожъ перевернувшая тысячелтній строй общества и государства, породила жалчайшее искусство, поражающее своимъ убожествомъ, скудостью мысли и содержанія. Кром ‘Марсельезы’ (какъ музыкальнаго произведенія) о двухъ-трехъ пьесъ Андрэ Шенье французская революція ничего не дала искусству. Да и что такое въ конц концовъ ‘Марсельеза’ и стихи Андрэ Шенье?— Не больше какъ хорошія вещи, во всякомъ случа безконечно уступающія въ широт размаха эпох, ихъ произведшей.
Не трудно отыскать причину этого явленія. Какъ и въ отдльномъ человк, въ каждомъ народ есть извстная сумма творческихъ силъ, которыя онъ, конечно, проявляетъ и направляетъ сообразно обстоятельствамъ того или другаго историческаго момента. Но эта сумма творческихъ силъ иметъ свои боле или мене опредленныя границы, расширить который обстоятельства даннаго историческаго момента не въ состояніи. Правда, обстоятельства могутъ пробудить дремлющія силы, до того бывшій въ потенціи и для наблюдателя прежде неуловимыя, но все-таки не по всмъ направленіямъ, не во всхъ областяхъ человческаго духа, а только въ какой-нибудь одной и непремнно въ ущербъ другимъ. Это своего рода законъ круговорота силъ, примнимый не только къ явленіямъ міра матеріальнаго, но и къ явленіямъ міра духовнаго. Коллективная мысль того или другаго народа, устремляясь въ одну сторону, неизбжно ослабляетъ приливъ силъ къ другимъ. Вы не найдете въ исторіи такой эпохи, которая дала бы импульсъ всмъ творческимъ силамъ человка. Непремнно какая-нибудь одна человческая способность получитъ преобладаніе и наложитъ свою печать на эпоху. Есть свои особыя эпохи процвтанія наукъ, свои особыя эпохи высокаго развитія литературы, разцвта искусствъ, блеска философіи, наконецъ свои эпохи преимущественнаго нравственнаго возбужденія, возникновенія новыхъ міросозерцаній, новыхъ религій. Въ Испаніи и Италіи вка невжества и обскурантизма, шли рука объ руку съ высшимъ развитіемъ изящныхъ искусствъ, а съ другой стороны, освжительный въ умственномъ отношеніи 18-й вкъ въ искусств ничмъ соотвтствующимъ этому блеску себя не проявилъ. Есть цлые народы, которые, разъ устремивши. вс своя творческія силы на одну область человческаго духа, совершенно теряютъ остальныя. Таковы сверо-американцы, идущіе Во глав всхъ практическихъ изобртеній и страшно отставшіе въ литератур и искусств. Наконецъ, что боле всего можетъ насъ убдить въ существованіи, извстнаго равновсія творческихъ силъ, это — полное: несовпаденіе эпохъ нравственнаго возбужденія съ эпохами процвтанія литературы. Казалось бы, он должны были находиться въ ладной гармоніи, казалось бы, что литература — это проявленіе и воплощеніе души человческой — должна была достигнуть крайнихъ высотъ своихъ въ т моменты жизни человчества, когда оно жаждетъ нравственнаго обновленія, когда оно желаетъ стряхнуть съ себя старую гниль и возродиться въ новой, лучшей жизни. И однако-жь ничуть не бывало. Эти эпохи рождаютъ великіе характеры, но но рождаютъ великихъ писателей, которые, напротивъ того, живутъ и пишутъ свои: безсмертныя произведенія ври самыхъ раздвающихъ условіяхъ: ‘Золотой вкъ’ римской литературы былъ при Август, Данте пишетъ свое безсмертное произведеніе въ эпоху глубочайшаго упадка нравственности, Сервантесъ создаетъ ‘Донъ-Кихота’ при зарев инквизиціонныхъ костровъ Филиппа II, Шекспиръ живетъ при мишурномъ двор Елизаветы, Корнелъ, Мольеръ, Расимъ пресмыкаются предъ Людовикомъ XIV, гнусная эпоха регентства видитъ разцвтъ генія Монтескьё и Вольтера. А эпоха возникновеніи христіанства, непосредственная эпоха гуситско-таборитскаго движенія, наконецъ французская революція — ничмъ выдающимся въ литератур не ознаменованы. Отчего?— Оттого, конечно, что въ такія эпохи даровитые люди находятъ примненіе своихъ талантовъ къ жгучимъ интересахъ минуты и вмсто того, чтобы стать поэтами, ваятелями, живописцами, становятся агитаторами, проповдниками, ‘ложными пророками’, трибунами, государственными дятелями. Возьмите, напримръ, Сентъ-Жюста. Какое можетъ быть сомнніе въ тонъ, что родись этотъ небесной красоты юноша, съ вдумчивыми, обаятельно-прекрасными глазами, литые десятью годами раньше — и изъ него вышелъ бы нжный пвецъ сладости любви и прелестей сельскаго уединенія. Что такое первые дятели христіанства, какъ не величайшіе поэты съ громадною силой воображеніи, съ глубокимъ чувствомъ эстетической гармоніи, полный творческой, художественной фантазіи, но только не оставшіеся на почв простаго искусства, а воплотившіе въ жизнь священный огонь поэзіи, пылавшій въ ихъ груди! Въ другее время они бы, конечно, не вышли ея предлы книжной поэзіи, но теперь ихъ захватываетъ теченіе вка и они вмсто пророковъ книги становятся пророками жизни. То же самое можно прослдить и въ таборитскомъ движеніи. Въ исторіи чешской литературы оно занимаетъ далеко не выдающееся мсто. Послдующій вкъ безконечно меньшаго нравственнаго воодушевленія обладаетъ гораздо боле совершенною литературой. Но за то сколько глубокой, потрясающей поэзіи, яркихъ художественныхъ образовъ, мткихъ, колоритныхъ выраженій, силы мысли было въ пламенныхъ рчахъ проповдниковъ Таборской горы! Эти рчи можно назвать потенціальной литературой: вс элементы ея на-лицо. Каждая рчь таборскихъ пророковъ есть живая поэма.
Такимъ образомъ и выходитъ, что хотя искусство и есть отраженіе жизни, но далеко не всегда отражаетъ оно всю полноту ея, далеко навсегда даетъ оно полное понятіе объ интеллектуальной и моральной сил того или другаго историческаго момента. Чтобы точно я правильно судить объ этой сил, нужно посмотрть, нтъ ли такихъ побочныхъ путей, въ которые устремился народный геній помимо искусства. Оттого и неправъ Трейчке, не принявшій во вниманіе, что въ Наполеоновскій періодъ національный геній Франціи ушелъ на выработку лучшихъ воиновъ новой исторіи и на кодификацію не только законодательную,— но и житейскую новыхъ прнциповъ, провозглашенныхъ революціей 1789 года.
У древнихъ римлянъ существовалъ афоризмъ: inter arma silent leges. Буквально это значитъ: во время войны безмолвствуютъ законы. Но тутъ кроется боле глубокій смыслъ. Leges значитъ не только законы, но вообще нормы. И можно, значить, такъ понимать приведенный афоризмъ: во время войны, т. е. въ экстраординарное время, обычныя нормы жизни теряютъ свое значеніе. Наступаетъ какое-то особое положеніе вещей, имющее свои спеціальныя особенности, которыя нужно тщательно проанализировать, чтобъ отдлить въ нихъ временное, преходящее отъ органическаго, коренящагося въ природ того или другаго явленія. Трейчке не хотлъ допустить мысли, что по обстоятельствамъ времени народная мысль могла кристаллизоваться въ необычныя формы, и потому пришелъ къ совершенно ложнымъ выводамъ. Онъ долженъ былъ понять, что inter arma silent не только leges, но и musae.
Тутъ я подхожу къ самой сказк, ради которой говорилась вся эта присказка, т. е. къ разсмотрнію вопроса о томъ, почему русская литература въ послдніе годы, а въ частности въ 1881 году, такъ мало соотвтствуетъ высот переживаемаго Россіей историческаго момента. Нужно папъ теперь повести разговоръ съ нашими домашними Трейчке, которыхъ вы въ изобиліи найдете во всякомъ журнал и во всякой газет. Кто въ самомъ дл, коснувшись современныхъ русскихъ писателей и сравнивши ихъ ‘съ стаей славной орловъ’ сороковыхъ годовъ иди даже съ дятелями нашего ‘возрожденія’ — людьми шестидесятыхъ годовъ, не предается самымъ мрачнымъ мыслямъ по поводу ничтожества современное эпохи? Наши Трейчке съ большимъ удовольствіемъ любятъ говорить о мошкахъ и букашкахъ, вылзшихъ изъ озелей на смну богатырямъ. Послушать ихъ, такъ выходитъ, что таланты вырождаются, ремесленность смняетъ огонь Прометея, такъ ярко пылавшій въ груди прежнихъ, ‘настоящихъ’, писателей, и литература теряетъ уваженіе общества, которому только и остается, что отвернуться отъ современной литературы и начать перечитывать старое. И замчательно, что подобный пессимизмъ вы встртите далеко не у однихъ только ‘консерваторовъ’, которые ex officio должны охуждать все современное. Нтъ, поговорите съ любымъ либераломъ шестидесятыхъ годовъ — и вы встртите въ немъ такое же высокомрное отношеніе къ современности, такое же старческое брюзжаніе и благоговйное отношеніе къ ‘доброму старому времени’, только съ тою разницею, что для ‘консерватора’ это доброе старое время помщается примрно лтъ сорокъ тому назадъ и воплощается въ помщичьемъ быту, а у ‘либерала’ оно находится всего лтъ двадцать тому назадъ и рисуется въ образ Современника, Русскаго Слова, воскресныхъ школъ и другихъ явленій ‘общественной иниціативы’ шестидесятыхъ годовъ. И опираются наши Трейчке именно на то же самое, на что опирается ихъ германскій образецъ — на ‘ничтожество’ современной литературы. Теперь, видите ли, сонная одурь въ литератур, а ‘тогда’ въ ней жизнь ключомъ била, журналы ломились отъ хорошихъ статей и литература стояла во глав эпохи, а не въ хвост ея. Ясно, слдовательно, что наше время — ничтожное, что теперь — ‘упадокъ’, ‘вырожденіе’ и т. д.
Смшно и жалко слушать вс эти рчи. Злость беретъ при вид этого близорукаго непониманія, что никакого ‘вырожденія’ нтъ, что ‘упадокъ’ мнимый, что просто творческія силы отвлечены въ другую сторону. Мы переживаемъ теперь такой своеобразный историческій моментъ, живемъ при такихъ необычныхъ условіяхъ, что прилагать къ нимъ обычныя мрки — значитъ придти въ самымъ нелпымъ выводамъ. Мн уже приходилось высказываться въ другомъ мст, что мы, современники послдняго фазиса русской жизни, сани еще не въ состояніи представить себ всю необычайность его, и когда пройдетъ много, много лтъ, иные моменты, иные факты, имвшіе мсто въ послдніе годы, покажутся намъ же самимъ легендарными. Дло въ томъ, что можно положительно утверждать, что ни одна эпоха русской исторія не видла такого грандіознаго проявленія идеализма, какъ именно послднія 10 лтъ. Мы говоримъ, конечно, ‘бъ эпохахъ въ жизни русской интеллигенціи. Народъ уже переживалъ -такія эпохи фанатическаго идеализма,— стоитъ только вспомнить эпоху первыхъ гоненій за ‘старую вру’. Но такъ-называемое ‘общество’ русское еще впервые переживало такой жгучій фазисъ. Самые отдаленные идеалы казались близко осуществимыми, для самыхъ отдаленныхъ мечтаній приносились самыя реальныя жертвы и твердая ршимость дйствительно положить душу свою ея благо ближняго становится почти массовымъ свойствомъ.
Ни съ чмъ инымъ, писали мы, не можемъ мы сравнить эту знаменательную эпоху русской жизни, какъ съ эпохой возникновеніи таборитства, т. е. съ Чехіей начала XV вка, когда, но словамъ хронистовъ, до всей стран широкою волной разлилось совершенно лихорадочное желаніе заботиться о благ ближняго, когда злобная формула ‘homo homini lupus’ какъ бы потеряла свое вчное примненіе, когда дворяне и духовные, горожане и сельчане слились въ одномъ стремленіи къ нравственному совершенствованію., когда серьезно надялись возвратить первыя времена христіанства, когда сословный и личный эгоизмъ казался омерзительнымъ, когда полное подчиненіе единичныхъ интересовъ общественному благу стало обязательнымъ для всякаго нравственно-чуткаго человка.
Не все, конечна, русское ‘общество’ и не вся даже русская молодежь въ одинаковой степени прониклись такими чувствами и стремленіями,— ветхій Адамъ слишкомъ сильно сидитъ въ насъ. Но все, что было нравственно-свжаго за послдніе годы,— все, что не потеряло въ погон за корыстью человческаго облика, пристало если не длами, такъ, по крайней мр, помыслами къ новому теченію русской общественной мысли, къ страстному желанію во что бы то ни стала сдлать правду и справедливость основою общественнаго строя.
Ни мсто, ни ‘независящія обстоятельства’ не позволяютъ намъ иллюстрировать свои, мысли фактами, почерпнутыми изъ жизни всхъ слоевъ русскаго общества. Намъ остается только надежда, что со временемъ отчетливое представленіе объ идеализм послднихъ лтъ, подкрпленное длиннымъ рядомъ краснорчивыхъ цифръ, длиннымъ спискомъ почти фантастическихъ фактовъ, длинною вереницей именъ людей, мало чмъ уступающихъ нравственною силой первымъ христіанамъ,— что такое представленіе вырисуется подъ перомъ добросовстнаго изслдователя во всемъ своемъ строгомъ величіи, во всей своей нравственной чистот {‘Откликъ’ — литературный сборникъ въ пользу студентовъ и слушательницъ высшихъ женскихъ курсовъ. С.-Пб. 1881 года. Статья наша: ‘Достоевскій и его популярность въ послдніе годы’, стр. 289.}.
Спрашивается, можетъ ли подобная эпоха имть высоко-развитую литературу? Мыслимо ли, чтобы дула такого историческаго момента, который всего меньше можно, назвать теоретическимъ, воплотилась въ искусств? Могутъ ли на него уйти лучшія умственныя и душевныя силы современнаго поколнія, когда уму и сердцу современнаго поколнія приходятся думать и дйствовать совсмъ въ другомъ направленіи, когда оно поставило себ совсмъ другія задачи, которымъ и отдаетъ всю полноту своего душевнаго, настроенія? Только, по то, въ чемъ выразилась эта душевная полнота, можно судить современную эпоху. Въ литературу она, по основному характеру своему, не могла воплотиться,— значитъ, нечего нашимъ, доморощеннымъ, Трейчке витійствовать на эту тему.
Что удивительнаго, что тридцатые и сороковые годы имли блестящую литературу? Именно такъ и должно было быть, потому что душевныя потребности ‘хорошаго’ человка сороковыхъ годовъ вполн удовлетворялись литературой, потому что была возможность душевной полнот человка сороковыхъ годовъ цликомъ Отразиться въ искусств. Какія, въ самомъ дл, были потребности лучшихъ людей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, чего они хотли, къ чему стремились?— Возьмемте кружокъ Станкевича, несомннно центральный для своего времени во всхъ отношеніяхъ — и по умственнымъ качествамъ его членовъ, и по нравственному облику ихъ, возьмемте лучшаго и даровитйшаго человка этого кружка — Блинскаго: гд лежали его идеалы?— Въ искусств, я только въ искусств. Въ искусств онъ видлъ центръ тяжести жизни, человчества. Только въ самомъ конц дятельности Блинскаго въ немъ пробудилась жилка общественная и тогда только ему стало тсно на литературной трибун. А до того гд же было лучшее мсто для призыва къ неопредленнымъ идеаламъ вчной красоты, къ погруженію себя въ бездны Гегелевской философіи, въ туманъ шеллингіонизма,— словомъ, къ витанію въ надзвздномъ эфир знаменитой въ 40-е годы ‘Sohnseeligkeit’. ‘Sohnseeligkeit’ — вотъ она лучшая характеристика людей сороковыхъ годовъ, направившихъ вс свои духовныя силы на воспитаніе въ себ изящнаго ‘Gemth’а’ и только очень поздно, на рубеж уже слдующей эпохи, хватившихся, что какъ-то неловко развивать въ себ тонкость чувствъ и высоту интеллигенціи на счетъ крпостного крестьянина. Для такихъ людей литература и вообще искусство есть все, арена дятельности, выше которой они себ ничего представить не въ состояніи, къ которой они могутъ приложить вс свои душевныя силы и на которой они могутъ проявить все, что возникаетъ въ ум и сердц. Не забудьте, что для человка тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, т. е., конечно, для такого, который составлялъ соль своего времени, вовсе не было никакой другой дятельности, кром литературной. Не возражайте мн, пожалуйста, указаніемъ на ‘независящія обстоятельства’, которыя мшали человку сороковыхъ годовъ приложить свои силы въ чему-либо иному, кром литературы. Это возраженіе неосновательно. Конечно, и ‘независящія обстоятельства’ имли мсто, но вдь въ конц концовъ не могутъ же они убить потребность. А вотъ этой-то потребности общественной дятельности, практическаго осуществленія своихъ идеаловъ, проведенія въ жизнь дорогихъ сердцу принциповъ,— этой-то потребности, которую въ современномъ человк не могутъ уничтожить никакія ‘независящія обстоятельства’, и не было въ людяхъ сороковыхъ годовъ. Они культивировали свою душу, а объ остальномъ заботились мало. ‘Лишній человкъ’ сороковыхъ годовъ считалъ себя лишнимъ, потому что потерплъ неудачу въ личныхъ длахъ, потому что на ‘пиру природы’ ему нтъ мста. А что можно искать мсто не на пиру только, ему и въ умъ не приходило.
Такъ вотъ отчего была блестяща литература сороковыхъ годовъ: это былъ единственный путь, единственный каналъ, чрезъ который устремлялись силы современнаго интеллигентнаго ума въ море русской жизни.
Литература шестидесятыхъ годовъ была уже мене блестяща, чмъ литература тридцатыхъ и сороковыхъ, потому что, какъ и наше время, шестидесятые годы — эпоха по преимуществу общественная и помыслы современниковъ только отчасти были направлены на литературу. Но все-таки литература шестидесятыхъ годовъ — одинъ изъ самыхъ оживленныхъ періодовъ русской письменности (именно оживленный и вовсе не излишне-талантливый), потому что воздйствіе на общество путемъ проведенія новыхъ идей въ литератур составляло одинъ изъ главныхъ пунктовъ программы дятельности ‘хорошихъ’ людей того времени.
Ничего такого теперь нтъ. Условія жизни иныя, взглядъ на силу воздйствія литературы измнился, не находитъ чуткая душа въ литературной дятельности успокоенія для запросовъ совсти, призывающей къ исполненію главнаго завта Евангелія,— ну, и уходятъ лучшія силы современнаго поколнія совсмъ въ иную сторону.
Такъ вотъ оно какъ дло-то въ самомъ дл обстоитъ, господинъ тоскливый россійскій читатель! Не врьте газетнымъ и журнальнымъ Трейчке, старающимся уврить васъ, что теперь — ‘упадокъ’, ‘вырожденіе’ и ничтожная эпоха. Все это — жестокая неправда. Время теперь героическое, на которое потомки будутъ взирать съ глубокимъ удивленіемъ, творческихъ силъ — и умственныхъ, и нравственныхъ — цлая бездна, а что он не видны въ искусств, такъ нужно ли изъ-за этого особенно огорчаться? Не все ли равно, въ чемъ сказывается искра Божія? Лишь бы только сказывалась, лишь бы видно было, что не утрачено стремленіе къ истинно-человческой жизни, стремленіе къ идеалу. О, этого стремленія теперь много, очень много! Поэтому тусклость современной литературы ни въ какомъ случа не есть упадокъ, де есть вырожденіе, а простое отвлеченіе творческихъ силъ въ другую сторону. Будьте уврены, смущенный читатель, что пусть только придемъ въ нкоторый порядокъ хаосъ послдняго времени, пусть уляжется жгучесть современнаго момента, направляющаго вс помыслы въ одну точку, и мы будемъ свидтелями такого разцвта русской литературы, который всхъ ослпитъ своимъ блескомъ и великолпіемъ. Не можетъ это иначе быть. Коллективная мысль 90-милліоннаго народа, съ каждымъ годомъ все боле и боле проникающагося знаніемъ и потребностью умственной жизни, не можетъ не выразиться въ грандіозныхъ созданіяхъ литературы и искусства. И теперь уже широта размаха русскихъ талантовъ поражаетъ зала дно-европейскихъ наблюдателей. Эта широта творческаго размаха есть прямое слдствіе широты началъ, кроющихся въ русской жизни, гармоничный отзвукъ гигантской территоріи, гигантскихъ ркъ, непроходимыхъ лсовъ, безконечныхъ степей, а главнымъ образомъ — широты нравственныхъ стремленій, составляющей лучшее достояніе русскаго народа. Дайте только окрпнуть сліянію русской интеллигенціи съ роднымъ народомъ, съ каждымъ годомъ все прочне и прочне пускающему корни, дайте установиться этому единенію — и широта размаха русскихъ творческихъ силъ должна увеличиться вдесятеро, какъ увеличились силы Антея, когда онъ прикоснулся къ матери-земли. Итакъ, да здравствуетъ свтлое будущее русской литературы, выразительницы душевной жизни гигантскаго народа! Что же касается ныншняго непригляднаго вида ея, того, что истинные представители русскихъ творческихъ силъ устранились и молчатъ, а раздается только громкій лай представителей темныхъ началъ русской жизни, то будемъ утшаться словами молодого поэта Пинскаго, самаго талантливаго и отзывчиваго изъ поэтовъ новаго поколнія:
Не тревожься, недремлющій другъ,
Если стало темне вокругъ,
Если гаснетъ звзда за звздою,
Если скрылась луна въ облакахъ,
И клубятся туманы въ лугахъ:
Это стало темнй — предъ зарею…
Не пугайся, неопытный братъ,
Что изъ норъ своихъ гады спшатъ
Завладть беззащитной землею,
Что бгутъ пауки, что шипя
На болот проснулась змя:
Это гады бгутъ — предъ зарею…
Не грусти, что во мрак ночномъ
Люди сладкимъ покоятся сномъ,
Что въ безмолвіи слышны порою
Только глупый напвъ птуховъ
Или злое ворчаніе псовъ:
Это сонъ, это лай — предъ зарею…
При печальныхъ ауспиціяхъ начался литературный 1881 годъ. Въ самомъ начал его изъ рядовъ литературной арміи выбыли два крупныхъ, передовыхъ бойца: сначала Писемскій, а черезъ нсколько дней Достоевскій. Знаменитая плеяда сороковыхъ годовъ, такимъ образомъ, получила огромную брешь. Два года тому назадъ она потеряла Некрасова, теперь еще двухъ настало. А новые-то боги, по словамъ нашихъ Аристарховъ, что-то не очень спшатъ на смну… Не удивительно, что души ревнителей русской литературы сильно опечалились насчетъ будущаго ея. Тамъ какъ относительно этого будущаго мы только-что бесдовали съ вами, читатель, то я и не стану повторять своихъ доводовъ. Ограничусь теперь только замчаніемъ, что Аристархи нсколько поспшили со своими кассандриными предсказаніями. Не сообразили они, что знаменитая-то плеяда писателей сороковыхъ годовъ тоже не сразу знаменитой стала, не въ сороковыхъ годахъ, а такъ, примрно, въ шестидесятыхъ. Тургеневъ, Островскій, Щедринъ, Некрасовъ, Толстой и Достоевскій настоящими литературными гранъ-сеньерами стали не сразу, а проведши таки нарядное количество лтъ въ маленькихъ литературныхъ чинахъ. Въ одномъ изъ выпусковъ ‘Дневника писателя’ Достоевскій замтилъ, что вотъ уже тридцать лтъ читаетъ онъ литературные отчеты и всякій разъ натыкается на одну и ту же плачевную іереміаду: ‘въ наше время, когда такое оскудніе литературныхъ силъ, когда въ литератур хоть шаромъ покати’. Замчаніе Достоевскаго безусловно врно. Возьмите отчеты Блянскаго, просмотрите критическія статьи шестидесятыхъ годовъ, наконецъ возьмите современныя намъ литературныя обозрнія, и вы подумаете, что вс они относятся къ одному и тому же времени,— до того имъ всмъ обща неудовлетворенность наличнымъ составомъ литературныхъ дятелей. А между тмъ за этотъ періодъ русская литература обогатилась цлымъ рядомъ первоклассныхъ произведеній, за этотъ періодъ окончательно сформировалась та блестящая ‘плеяда’, которою тычутъ въ глаза современному поколнію наши Аристархи. Такова ужь человческая натура — не видть и не оцнивать того, что на глазахъ происходитъ. Требуется извстное разстояніе для правильнаго опредленія. И выходитъ поэтому такая путаница: въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, когда появлялись наиболе крупныя вещи теперешнихъ корифеевъ нашихъ, критики плакались на литературное безвременье, а въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ критики, указывая на писателей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, говорили современнымъ: ‘богатыри не вы, а вотъ эти’. Когда же эти ‘эти’ успли стать ‘богатырями?’ И думается мн, что непремнно та же самая путаница приключится и съ ныншними писателями. Теперь имъ въ глаза самымъ неделикатнымъ образомъ говорятъ о вырожденіи русской литературы, о томъ, что со смертью старыхъ корифеевъ пусто станетъ, а лтъ чрезъ двадцать наврное съ большимъ уваженіемъ будутъ относиться къ ‘плеяд семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ’, къ ‘Глбамъ Успенскимъ, Златовратскимъ, Гаршинымъ’, которые и будутъ ставиться въ примръ начинающимъ.
Тутъ мн нужно нсколько оговориться, чтобы не подвергнуться упреку въ противорчіи самому себ. Выше я соглашался съ тмъ, что литература вашихъ дней не стоитъ на высот современнаго момента, а теперь я говорю о несправедливомъ отношеніи къ ныншнимъ талантамъ. Продолжаю, однако же, стоять на томъ и на другомъ и не вижу тутъ противорчія. Дйствительно, современная литература не стоятъ на высот современнаго момента, но только оттого, что моментъ страшно крупный. Достойно отразить такой моментъ можетъ только геній, какъ отразилъ своею поэзіей конецъ прошлаго столтія Байронъ. Такого Байрона теперь нтъ въ нашей литератур ни между молодыми писателями, ни между старыми, хотя въ извстной степени и только-что умершій Достоевскій, и здравствующій гр. Толстой сильно захвачены точеніемъ эпохи. Нельзя дйствительно отрицать, что чувствуется нужда въ литературномъ пророк, который бы ‘ударилъ по сердцамъ съ невдомою силой’ и выяенилъ бы въ ясныхъ созданіяхъ искусства то, что безсознательно накопилась въ душ современнаго поколнія. Все это такъ. Но все-таки наши Аристархи положительно слишкомъ пессимистски смотрятъ на современную литературу, которая иметъ много писателей, какъ гг. Глбъ Успенскій, Златовратскій изъ боле старшаго поколнія и гг. Гаршинъ, Альбовъ, Осиповичъ, Минскій и др. изъ боле младшаго, обладающихъ весьма недюжиннымъ дарованіемъ и имющихъ вс шансы стать со временемъ весьма солидными литературными дятелями.
Все это, однако же, не къ тому говорится, чтобъ ослабить впечатлніе отъ смерти Писемскаго и Достоевскаго. Нтъ, потеря огромная, незамнимая. Смерть Писемскаго еще не очень большая утрата, такъ какъ въ сущности въ этомъ году только похоронили его. А умеръ-то онъ уже давно. Въ послднихъ произведеніяхъ своихъ это уже не былъ тотъ Писемскій, котораго Писаревъ за могучій реализмъ ставилъ выше Гончарова. Только рдкими оазисами мелькали въ ‘Масонахъ’ и другихъ вещахъ послдняго періода дятельности автора ‘Тысячи душъ’ мста, отмчаемыя дйствительнымъ дарованіемъ.
Не то — Достоевскій: Онъ умеръ въ полномъ разцвт таланта, въ апоге громаднаго вліянія, въ полномъ обладаніи своего чуднаго дарованія, унося съ собою въ могилу массу величественныхъ плановъ цлаго ряда художественныхъ произведеній, которыя, нтъ сомннія, такъ же ослпили бы насъ своею вншнею и внутреннею красотою, какъ ослпляли вс другія-его произведенія. Безъ него-таки пусто, чувствуется, что нтъ человка, который бы вамъ завинтилъ нервы до щемящей боли,— нтъ человка, который бы перевернулъ вамъ всю душу, легъ бы на нее кошмаромъ, но въ то же время указалъ бы вамъ ясный какъ день путь къ облегченію душевной тоски. Проникновенное слово Достоевскаго было благовстомъ, призывавшимъ чуткія души на подвиги добра и справедливости, отвлекавшимъ ихъ отъ тщеты мелкихъ интересовъ и переносившимъ помыслы въ свтлую область духа, гд нтъ тхъ мерзостей и гадостей, совокупность которыхъ образуетъ такъ-называемую ‘жизнь’. Кто-то займетъ его мсто? Кто изъ ‘солидныхъ’ писателей не устыдится, въ вкъ банковъ и раціональнаго хозяйства, говорить о любви, какъ о единственной основ государственныхъ и общественныхъ отношеній? Толстой разв…
Поведши рчь о смерти Достоевскаго, я не могу обойти молчаніемъ его похоронъ, такъ какъ въ сущности это самый яркій фактъ въ литературной лтописи прошлаго года. Впрочемъ, не только въ лтописи прошлаго года,— похороны Достоевскаго составляютъ одинъ явь самыхъ крупныхъ фактовъ всей исторіи русской литературы, наглядное выраженіе того высокаго положенія, которое удалось занять литератур въ сознанія русскаго общества. Нужно, ли боле блистательное опроверженіе увреній пессимистовъ, кричащихъ о томъ, что общество охладло къ литератур! Хорошо охладло, когда писателю устраиваются въ буквальномъ смысл царскія похороны, когда экспромптомъ, не сговорившись, безъ всякой газетной агитаціи, вс слои русской интеллигенціи спшатъ торжественно заявить свое горе но случаю утраты человка, сильнаго только полетомъ своего генія, только теплотою любящаго сердца, чуткаго къ страданіямъ ближняго. Кто-то, основываясь на многочисленности молодежи, пришедшей провести автора ‘Униженныхъ и оскорбленныхъ’ въ его послднее жилище, назвалъ похороны Достоевскаго смотромъ ‘нигилистической’ арміи. Не стану здсь входить въ разсмотрніе вопроса это’, много ли было ‘нигилистовъ’ на похоронахъ Достоевскаго а можно ли ихъ поэтому назвать ‘нигилистическимъ’ смотромъ. Но несомннно, что это былъ смотръ,— смотръ мыслящихъ элементовъ русской столицы, смотръ русскихъ интеллигентныхъ силъ. И силъ этихъ оказалось очень много…
Вяло пошла безъ Достоевскаго дятельность ‘плеяды’. Только одна Щедринъ неутомимо работалъ, не взирая ни на какія невзгоды. Остальные же орлы славной стая сороковыхъ годовъ боле или мене отдыхали на лаврахъ или же если расправляли крылья, то не всегда по-орлиному, Гончаровъ совсмъ молчалъ и ничмъ не далъ знать о сей, если не считать отдльнаго изданія ‘Четырехъ очерковъ’. Молчалъ также Толстой, но впрочемъ не такъ, какъ Гончаровъ, творчество котораго заснуло мертвымъ штилемъ. У Толстаго, если судить по радостнымъ ожиданіямъ литературныхъ кружковъ, затишье предъ бурей, сиднье Ильи Муромца передъ тмъ, какъ онъ расправилъ свои богатырскіе члены. Дай-то Богъ.
Островскій написалъ свою обычную ежегодную драму для январской книжки Отечественныхъ Записокъ, которая весьма мало прибавила къ ‘тоталитету‘ его извстности, говоря кудреватымъ выраженіемъ Блинскаго.
Не много далъ и Тургеневъ — два маленькихъ разсказа. Одинъ (‘Изъ старыхъ воспоминаній’) въ первыхъ нумерахъ новой газеты, второй — ‘Пснь торжествующей любви’ въ ноябрьской книжк Встника Европы. Я сказалъ, что не много намъ далъ Иванъ Сергевичъ. И дйствительно an und fr sich дв крошечныя повсти,— весьма немного для цлаго года жизни писателя, еще вовсе не дряхлаго. Во Франціи и Германіи писатели въ возраст Тургенева затваютъ самыя обширныя литературныя предпріятія и до конца дней своихъ продолжаютъ работать, такъ что смерть застаетъ ихъ на пол битвы съ перомъ въ рукахъ. Но у насъ, какъ извстно, ‘климатъ другой’, смна поколній идетъ съ страшною быстротой и писатель весьма рано начинаетъ чувствовать, что онъ ‘отсталъ’, не уметъ ‘уловить моментъ’. А отсюда уже, конечно, не далеко до того, чтобъ у писателя и совсмъ руки опустились. Такъ оно и случилось съ большинствомъ писателей сороковыхъ годовъ, какъ только имъ пришлось столкнуться съ первыми проявленіями не безусловно-панегирическаго отношенія къ ихъ взглядамъ. Мягчайшій и впечатлительнйшій Иванъ Сергевичъ, какъ извстно, уже въ 40 лтъ, только-что написавши ‘Дворянское Гнздо’ и ‘Отцовъ и дтей’, просился самымъ настоятельнымъ образомъ на покой, находя, что съ него ‘довольно’. И вотъ, принявши во вниманіе эту капризность музы Тургенева, мы должны быть рады и двумъ маленькимъ разсказамъ. Вдь сообщали же газеты, что Иванъ Сергевичъ общалъ совсмъ ‘положить перо’. Остряки по этому поводу говорили даже, что вроятно послдніе разсказы Тургенева ‘писаны крандашомъ’.
Но перомъ ли, карандашомъ ли написаны разсказы ‘Изъ старыхъ воспоминаній’ и ‘Пснь торжествующей любви’, они написаны превосходно. Конечно, ‘тоталитетъ’ знаменитости Тургенева настолько великъ, что лишній лавръ въ внк его славы не мажетъ быть особенно замтенъ, но читающая-то публика во всякомъ случа должна быть благодарна великому художнику за данную ей возможность еще лишній разъ испытать то высоко:эстетическое удовольствіе, которое получается при чтеніи произведеній автора ‘Записокъ охотника’. Отрадно было убдиться изъ новыхъ разсказовъ, что талантъ великаго романиста ни на одну йоту не ослаблъ, что онъ по-прежнему блеститъ всми своими художественными красотами. Это впечатлніе тмъ боле отрадно было выносить, что въ произведеніяхъ Тургенева послднихъ пяти-шести лтъ нельзя было отрицать извстной тусклости исполненія и вялости замысла. Судя по нимъ, можно было подумать, что Ивану Сергевичу дйствительно лучше всего положить перо, чтобы не портить ‘тоталитета’. Но послдніе разсказы говорятъ противное: они положительно даютъ право надяться, что Иванъ Сергевичъ еще послужитъ родному искусству. И съ большимъ интересомъ ожидаемъ мы ‘Самиста’, о скоромъ появленіи котораго извщаютъ газеты.
Изъ двухъ новыхъ разсказовъ Тургенева боле значительная литературная величина — ‘Пснь торжествующей любви’, которая поэтому и надлала гораздо большаго шума, чмъ ‘Изъ старыхъ воспоминаній’. Послднее произведеніе притомъ было напечатано въ газет и потому прочтено сравнительно немногими. А жаль, потому что разсказъ прекрасенъ. Предъ нами необыкновенно яркая жанровая картинка изъ временъ крпостнаго права, когда даже въ самомъ ‘миломъ’ и ‘добромъ’ барин сидла такая огромная доза азіатскаго самодурства. Въ общемъ ‘Изъ старыхъ воспоминаній’ можетъ быть названо новою главою ‘Записокъ охотника’, и притомъ одною изъ лучшихъ. Написанъ разсказъ необыкновенно колоритно и ‘сочно’, какъ говорятъ художественные критики, детали отдланы замчательно тщательно. Если вы, читатель, еще не прочли ‘Изъ старыхъ воспоминаній’, постарайтесь ихъ достать,— получите часъ истинно-художественнаго наслажденія.
Но ‘Пснь торжествующей любви’ ни, читатель, конечно давно прочли. Передавать поэтому ея содержаніе мн нтъ надобности. Да и можно ли передавать содержаніе такихъ вещей, гд все — игра солнечныхъ лучей и переливы красокъ? Можно ли передавать словами ароматъ благоухающаго цвтка и блескъ алмаза? Все это нужно самому видть, самому вдыхать. ‘Пснь торжествующей любви’- именно и есть литературный цвтокъ, блещущій всми цвтами радуги и полный чуднаго благоуханія. Нужно ее самому читать, нужно самому окунуться въ поэзію этой сказки, сотканной, изъ мистическаго мрака индійскаго Востока, жгучести полуденнаго солнца и таинственнаго очарованія ночи.
Нашлись, однако, многіе, которымъ заоблачность Тургеневской сказки, ея полная отршенность отъ современности крайне не понравились. Ни прелесть поэтическаго языка, ни яркость вымысла, ни блескъ красокъ но могли подкупить этихъ суровыхъ Катоновъ. Негодуя, они говорили: ‘Вотъ до какого барства можно дойти, живя за границей, вдали отъ родины, не волнуясь ея интересами, не радуясь ея радостями, не печалясь ея печалями? Вдь это насмшка: въ наше время, когда тревожная общественная мысль лихорадочно работаетъ надо жгучими вопросами минуты, избавляться какими-то сказочками, какими-то малайцами съ вырзанными языками и сомнамбулистическими амурами?…’
Односторонніе, прямолинейные люди! отчего вы такъ мало обратили вниманія на эпиграфъ ‘Пснь торжествующей любви’, на Шиллеровское ‘Wage du zu trumen und zu irren’? Не слышится ли вамъ изъ него глубокая скорбная нота, желаніе уйти далеко, далеко отъ этой милой современности, постояннымъ созерцаніемъ которой можно довести себя до полной меланхоліи? Будто потребность забыться чмъ-нибудь фантастическимъ, заняться ршеніемъ какого-нибудь вопроса, находящагося вн времени и пространства,— будто эта потребность не такая же настоятельная, какъ и вс другія душевныя потребности? И затмъ, въ конц концовъ, разв тэма ‘Псни торжествующей любви’ такая уже ‘несовременная’, разв психологія страсти такъ уже до насъ никакого касательства не иметъ? {Къ сожалнію, любви-то торжествующей мы и не видимъ въ художественно написанной сказк И. С. Тургенева.} Человческое-то сердце вдь одинаково волнуется и во времена renaissance, и въ эпоху торжествующей свиньи. И разв же не поучительно въ эпоху торжествующей свиньи читать о ‘торжествующей любви’ и, видть, что сердце человческое есть величина себ самой равная во вс времена и у всхъ.народовъ? Да, торжествующая свинья — явленіе временное, преходящее, а вотъ законы человческаго сердца, это явленіе, вчное и никакія торжествующія свиньи не могутъ возымть надъ нимъ власти.
Перейдемъ теперь къ Щедрину, самому энергичному, самому ‘животрепещущему’ изъ дятелей плеяды, на котораго годы и ‘независящія обстоятельства’ производятъ самое необычное дйствіе. На порог глубокой старости, его талантъ съ каждымъ годомъ становится все могуче и могуче, доводя, по временамъ до Свифтовской силы, а что касается ‘независящихъ обстоятельствъ’, то чмъ они круче, чмъ больше они гнетутъ, тмъ опредленне становится міросозерцаніе сатирика и тмъ цльне, значитъ, его творчество.
Пословица ‘нтъ худа безъ добра’ ни на чемъ такъ блистательно не оправдалась, какъ на творчеств Щедрина. Крутыя времена дали Щедрину то, отсутствіе чего сильно вредило ансамблю его литературной физіономіи,— они дали ему строго-выдержанное міросозерцаніе. Было время, когда Писаревъ вполн основательно называлъ сатиру Щедрина ‘цвтами невиннаго юмора’. Дйствительно, невиннаго, потому что юморъ, направленный безразлично во вс стороны, всюду выискивая смшное, тсня соприкасается съ балагурствомъ и простымъ, зубоскальствомъ, лишеннымъ какого бы то, ни было общественнаго значенія. Идеалъ нуженъ, во имя котораго караешь,— только тогда и можно надяться на то, чтобы ‘ridendo castigare mores’. А вотъ такого яснаго идеала и не было у Щедрина ни въ то время, когда о немъ писалъ Писаревъ, т.-е. въ начал шестидесятыхъ годовъ, ни нсколько лтъ, позже, когда ‘климатъ’. продолжалъ еще быть довольно благодатнымъ. Надъ чмъ въ самомъ дл не смялся нашъ сатирикъ?— Надъ земствомъ, надъ помпадурами, надъ реакціонерами,— надъ либералами, надъ Московскими Вдомостями, надъ ‘старйшей россійской пнкоснимательницей’, надъ подъячими, надъ гласнымъ судомъ,— словомъ, надъ всмъ, что иметъ смшныя стороны. А такъ какъ смшныя стороны есть во всякомъ самомъ возвышенномъ человческомъ дяніи и даже на солнц пятна есть, то и получалась въ результат сатира ради сатиры, безучастной смхъ, которому въ сущности ни до чего дла нтъ.
Но по мр того, какъ благодатные зефиры стали превращаться въ удушливый самумъ, муза Щедрина все боле и боле теряетъ характеръ безразличнаго зубоскальства. Точно также какъ въ большинств русскаго общества крутыя времена выработали ясныя желанія относительно будущаго и сплотили въ одно т идеалы, которые боле или мене безформенно носились въ умахъ людей, не потерявшихъ человческаго образа,— такъ и творчеству Щедрина они дали опредленное направленіе, подсказанное негодованіемъ на творящееся кругомъ безобразіе. Стрлы своихъ насмшекъ сатирикъ направляетъ теперь уже не во вс стороны, а бьетъ онъ ими въ одну топку, въ то больное мсто русской жизни, которое своимъ гніеніемъ заражаетъ весь народный организмъ. Уже не холодный во атому юморъ ‘надсмшника’, а злобная иронія, облитая желчью и кровью, слышится въ Щедринскихъ произведеніяхъ послднихъ лтъ. И если не всегда ясенъ въ нихъ идеалъ автора, то во всякомъ случа ясно, что ему особенно ненавистно: ‘Не was а good hater’, т. е. онъ умлъ хорошо ненавидть,— говоритъ.
Щедринъ тоже уметъ ненавидть. И чмъ сильне врагъ, чмъ несокрушиме онъ, тмъ могуче размахъ его сатирическаго бича, тмъ крупне полетъ его сатирическаго генія.
Въ прошедшемъ году злоба Щедрина имла, къ сожалнію, слишкомъ много поводовъ быть доведенной до крайности. Никогда еще реакціонная сволочь не поднимала такъ нагло безстыдной головы своей, никогда еще темныя силы Русской земли не преслдовали свои гнусныя цли съ такимъ безшабашнымъ цинизмомъ, какъ именно въ прошломъ году. И оттого такъ грозна была Щедринская сатира въ прошломъ году, оттого и достигла она Свифтовской силы. Діалогъ ‘торжествующей свиньи’ съ ‘правдой’ исполненъ такой страшной ироніи, столько въ немъ затаенной злобы человка, котораго стихійною силой пригнуло къ земл, но который тмъ не мене сохранилъ въ себ гордое стремленіе къ небу, что по-истин жутко становится. Свифтъ едва ли зле былъ въ своихъ ‘сказкахъ’. По-нмецки есть выраженіе ‘Galgen humor’. Это означаетъ юморъ висльника надъ самимъ собой въ ту минуту, когда его ведутъ на казнь. Весело отъ него едва ли бываетъ. И вотъ въ діалог правды съ чавкающимъ рыломъ торжествующей свиньи именно такой Galgen humor заключается,— юморъ карася, видящаго, что исполняется его любимое желаніе быть изжаренымъ въ сметан.
Разговоръ торжествующей свиньи съ правдой, безъ сомннія, одно изъ крупнйшихъ явленій литературной лтописи прошлаго года. По немъ будущій историкъ составитъ себ прекрасное понятіе о тхъ періодахъ русской жизни, когда вдругъ глухо-на-глухо завшивается окно прорубленное въ Европу.
Въ творчеств Щедрина ‘Разговоръ’ также составляетъ одинъ изъ кульминаціонныхъ пунктовъ. По степени сатирической дкости и безграничности отчаянія въ параллель къ ‘Разговору’ могутъ идти только ‘Игрушечнаго дла людишки’ — тоже чисто Свифтовская вещь, натканная въ одинъ изъ бухарскихъ интерваловъ русской жизни.
Отъ ‘животрепещущей’ сатиры Щедрина перейденъ къ другой не мене ‘животрепещущей’ литературной злоб дня — къ ‘мужицкимъ беллетристамъ’ и ихъ дятельности въ прошломъ году. И въ самомъ дл, что какъ не мужицкая беллетристика прежде всего бросается въ глаза, когда знакомишься съ современною литературой? До такой степени эта мужицкая беллетристика загромождаетъ вс наши лучшіе и не лучшіе журналы (эсъ-букетный Русскій Встникъ, конечно, составляетъ исключеніе), до такой степени въ литератур только и разговора, что о мужик да о мужик, о кулак да о мірод, что любители изящнаго чтенія просто въ отчаяніе проходятъ. Это, впрочемъ, такіе, которые кроткимъ нравомъ отъ родителей своихъ одарены. Боле же строптивые — т ужасно ругаются. Въ бшенств одинъ такой любитель говорилъ мн, что онъ бросилъ, толстые журналы и перешелъ къ Аіматовскимъ переводамъ. ‘Что же подлаешь,— говоритъ:— читать хочется, а читать нечего. У Ахматовой, по крайней мр, отъ мужика отдохнешь. Точно, въ самомъ дл, кром мужика ничего уже на свт и не существуетъ’.
Удивительно, право, какъ разъ укоренившаяся аномалія дйствуетъ на людское міросозерцаніе. Въ литератур слишкомъ много говорятъ о мужик, слишкомъ много ему посвящаютъ вниманія!… А вотъ замчательно, мамъ никто не протестуетъ противъ того, что въ романахъ (все о любви говорятъ. Вдь, ей-богу, на свт куда меньше любятъ, нежели обкрадываютъ и объегориваютъ мужика!…
Въ чести многогршной ‘интеллигенціи’, и именно той части ея, которая больше всего подвергается нападеніямъ народолюбцевъ Охотнаго ряда, она не считаетъ, что мужикъ можетъ занять слишкомъ много мста въ литератур такой страны, которая на V’ изъ него же, мужика, состоитъ. Съ каждымъ годомъ мужицкая литература все больше и больше пріобртаетъ права гражданства въ русской ‘словесности’, все боле и боле выясняя потребности народной души, изучая все тщательне и тщательне народныя нужды и тяготы. Это изученіе, это проникновеніе въ народную сердцевину есть начало того великаго единенія интеллигенціи и народа, которая удесятеритъ силы интеллигентнаго русскаго духа я дастъ ему прочное содержаніе.
Въ ныншнемъ году количество мужицкой литературы, и не только беллетристики, а вообще литературы, трактующей о мужик, было поистин подавляющее. Точно сговорились вс. Въ такъ-называемыхъ ‘внутреннихъ обозрніяхъ’, въ политико-экономическихъ этюдахъ, въ ученыхъ изслдованіяхъ, въ повстяхъ, романахъ и очеркахъ съ замчательнымъ единодушіемъ разрабатывался ‘народный вопросъ’. Видно, назрло это, видно, не можетъ дольше продолжаться порядокъ, при которомъ о всхъ въ дом заботятся, кром хозяина, кром того, кмъ держится я крпнетъ весь государственный организмъ.
Больше всхъ удлялъ мужицкой литератур мсто тотъ органъ печати, который чаще другихъ подвергается упрекамъ въ ‘оторванности’ отъ народной почвы, въ ‘надруганіи’ надъ народною ‘святыней’ и т. д., то-есть Отечественныя Записки. Я не стану опровергать всхъ этихъ упрековъ, потому что въ нихъ есть извстная доля правды. Де знаю, какъ тамъ относительно ‘надруганія’ надъ ‘народною святыней’ (ибо въ томъ ли еще ‘народная-то святыня’ сидитъ, въ, чемъ ее г. Аксаковъ, наприм., полагаетъ), но что касается ‘оторванности’, то, если хотите, Отеч. Зап. дйствительно въ извстной степени въ ней повинны. Все дло только въ томъ, что не такъ он ‘оторваны’, макъ это очень многіе себ представляютъ. Не отъ недостатка любви, а отъ избытка. Знаете, есть матери, которыя страстно, безумно любятъ своихъ дтей, жизнь готовы за нихъ отдать. И однако же, эта безумная любовь не мшаетъ имъ не ставить ли въ грошъ душевныя потребности любимыхъ существъ. Поговорите съ такою матерью и вы отъ нея услышите, что нельзя ‘дитяти’ дать дйствовать по своему ‘дтскому’ разумнію, что это ему непремнно повредитъ и т. д., А между, тмъ дитяти, уже перевалило за двадцать, оно уже полный человкъ съ своимъ собственнымъ цльнымъ нравственнымъ міромъ, съ своими идеалами, цлями и стремленіями.
Въ отношеніи къ народу Отеч. Зап., представляютъ собою именно такого рода нжную мать, въ одно и то же время любящую и презирающую своего ребенка, устремляющую вс свои силы къ благу его и недовряющую его деспособности. Основанныя въ ныншнемъ сроемъ вид великимъ печальникомъ горя народнаго, Отеч. Зап. съ первыхъ же поръ высоко подняли знамя народолюбія, которому ни разу ни измнили. Кто знакомъ съ поколніемъ современныхъ поборниковъ народнаго дла, тотъ согласится, со мною, что оно выросло преимущественно на Отеч. Запискахъ. Никто не станетъ отрицать того, что огромная доля симпатій къ народу иметъ своимъ первоисточникомъ поэтическую проповдь Некрасова. На Некрасов выросло цлое поколніе народолюбцевъ, Некрасовъ первый открылъ, имъ глаза на окружающее,— доказалъ, въ какомъ направленіи долженъ дйствовать человкъ, не потерявшій человческаго облика. Другой ‘столпъ’ Отеч. Записокъ — г. Михайловскій — тоже не мало содйствовалъ насажденію народолюбія среди новаго поколнія, систематизируя его и придавая ему боле или мене стройный видъ.
Такимъ образомъ заслуги Отеч. Записокъ народному длу несомннно громадныя. И за всмъ тмъ он, какъ та любяще-презирающая мать, никакъ не хотятъ признать, что совсмъ ужь не такая tabula rasa — народная душа, что совсмъ ужь не такъ нердко нуждается народъ въ томъ, чтобъ его ‘направляли’, что есть, словомъ, у народа свои душевные устои, которыхъ обойти съ высоты, своего интеллигентнаго величія никакъ невозможно.
Вотъ въ какомъ смысл слдуетъ понимать ‘оторванность’ Отеч. Записокъ отъ народной почвы. Еще разъ повторяю: не отъ недостатка любви она происходитъ, а отъ избытка, отъ боязни, что предоставленный себ самому народъ попадетъ въ безвыходную кабалу къ тайнымъ силамъ Русской земли!
Я потому завелъ рчь объ ‘оторванности’ Отеч. Записокъ, чтобы констатировать, что она теперь нсколько ослабваетъ и что въ ныншнемъ году почтенный журналъ сдлалъ не одну уступку тому теченію русскаго ‘народничества’, которое полагаетъ, что у народа есть слоя весьма крпкіе идеалы и что интеллигенція безусловно должна принятъ ихъ во вниманіе.
Ярче всего ослабленіе матерински-покровительственнаго народолюбія Отеч. Записокъ сказалось на лучшемъ современномъ бытописател народной жизни — Глб Успенскомъ. До сихъ поръ г. Успенскій былъ главнымъ представителемъ пессимистскаго взгляда на собственныя силы народа. Еще какихъ-нибудь два года тому назадъ онъ не видлъ въ народ ршительно ни одной такой черты, которую не слдовало бы кассировать при переустройств народной жизни. Онъ говорилъ, что народъ такъ страшно бдствуетъ и потому долгъ всякаго порядочнаго человка помогать ему по мр силъ, но что все-таки нельзя обойти того факта, что народъ страшно грубъ, жестокъ, корыстолюбивъ и т. д. По мннію г. Успенскаго выходило, что чувство общинности, на которую такъ напираютъ ‘идеализаторы’ народа, ведетъ не къ спорности, а къ тому только, что въ общинникахъ развивается страшная мелочность, шпіоничаньи съ цлью предупредить, чтобы, сохрани Богъ, кто-нибудь изъ общинниковъ какъ-нибудь не воспользовался бы чужимъ добромъ. Что же касается другаго столпа, на которомъ ‘идеализаторы’ строятъ свое восторженное отношеніе къ народу, т. е. раскола, то г. Успенскій жестоко смялся надъ этимъ ‘увлеченіемъ’ и находилъ, что расколъ есть не что иное, какъ старый, стоптанный, никуда негодный сапогъ.
Отъ этого пессимизма г. Успенскій теперь въ значительной степени излчился. Если онъ и продолжаетъ по-прежнему ‘трезво’ изображать ‘неприглядныя’ стороны народной жизни, то все-таки начинаетъ усматривать въ народ и кое-что достойное уваженія. Въ прошломъ году въ ряд превосходныхъ очерковъ подъ общинъ названіемъ ‘Безъ опредленныхъ занятій’ и затмъ въ ‘Пришло на память’ г. Успенскій уже совсмъ, совсмъ не тотъ угрюмый брюзга, который своимъ скептицизмомъ такъ злилъ ‘идеализаторовъ’. Какъ пріятно было ‘идеализаторамъ’ знакомиться съ слдующимъ наблюденіемъ г. Успенскаго. Описываетъ онъ, какъ къ нкоему арендатору Демьяну Ильичу нанялась артель косить сно, на его харчахъ. ‘Трудновато бывало Демьяну Ильичу въ непогоду, когда вдругъ зарядитъ дождь и когда волей-неволей приходится даромъ кормитъ. Еще день-два какъ-нибудь переждать можно, но бываетъ, что цлую недлю нельзя ни на что взяться, и тогда между Демьяномъ Ильичомъ и рабочими происходить нчто въ высшей степени драматическое: рабочимъ совстно стъ задаромъ, Демьяну Ильичу совстно сказать объ этомъ, да и отпустить хорошихъ рабочихъ не хочется, а кормить по-напрасну страсть какъ обидно. Въ такія минуты вс мучаются — и Демьянъ Ильичъ, и рабочіе, вс вздыхаютъ и дятъ съ мученіями и терзаніями совсти’ (‘Пришло на память’, Отеч. Зап. No 2). Какъ не согласуется эта тонкая деликатность съ представленіемъ о страшной жадности и корыстолюбивой безсовстности, которую такъ любилъ выискивать г. Успенскій для ‘отрезвленія идеализаторовъ’.
Въ томъ же очерк ‘Пришло на память’ есть фигура крестьянской двушки Варвары. Помните стихи Некрасова:
Есть женщины въ русскихъ селеньяхъ
Съ спокойною важностью лицъ,
Съ красивою силой въ движеньяхъ,
Съ походкой, со взглядомъ царицъ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Красавица, міру на диво,
Румяна, стройна, высока,
Во всякой одежд красива,
Ко всякой работ ловка.
И голодъ, и холодъ выноситъ,
Всегда терплива, ровна…
Я видывалъ, какъ она коситъ:
Что взмахъ — то готова копна!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такого сердечнаго смха
И псни и пляски такой
За деньги не купишь. ‘Утха’!—
Твердятъ мужики межъ собой.
Въ игр ее конный не словитъ,
Въ бд не сробетъ — спасетъ:
Коня на скаку остановитъ,
Въ горящую избу войдетъ!
Выбросьте только физическую красоту и вы получите образъ Варвары, удивительно цльный и обаятельный. Это одна изъ тхъ богатыхъ натуръ, которыя обдаютъ васъ лучезарнымъ свтомъ своего нравственнаго существа и заставляютъ увровать въ лучшія стороны человческой природы. Но вмст съ тмъ Варвара — и типически-крестьянская натура, она крестьянка насквозь во всхъ своихъ качествахъ и симпатическихъ сторонахъ. И потому-то такъ знаменательно найти этотъ прелестный образъ именно у г. Успенскаго, котораго уже никто не ршится упрекнуть въ идеализированіи.
Отдланъ г. Успенскимъ образъ Варвары съ замчательной теплотой. Видно, самъ онъ отдыхаетъ на немъ, видно, самому ему пріятно показать этотъ перлъ, выловленный въ народномъ океан. Однимъ отрицаніемъ и ‘отрезвленіемъ’ не проживешь и ужасно радъ будешь, если посл длинной полосы скептицизма есть возможность остановиться на чемъ-нибудь бодрящемъ.
Чтобы покончитъ съ г. Успенскимъ, отмтимъ, что и на расколъ онъ теперь уже совсмъ иначе смотритъ. Восторженно говоритъ онъ въ одномъ изъ очерковъ ‘Безъ опредленныхъ занятій’ о русскомъ сектантств, видя въ этихъ ‘алчущихъ и жаждущихъ правды’ залогъ свтлой будущности народа. О, это уже совсмъ не тотъ изношенный, стоптанный сапогъ, которымъ былъ расколъ для г. Успенскаго года три тому назадъ. Нтъ, это уже семимильные сапоги-скороходы, при помощи которыхъ далеко пойдетъ народъ паямъ по пути духовнаго развитія.
Столь же неутомимо, какъ и г. Успенскій, работалъ на пользу народному длу и другой корифей мужицкой беллетристики — г. Златовратскій.
Въ прошломъ году онъ далъ пять ‘Очерковъ деревенскаго настроенія’, два очерка ‘На родин’ и ‘Пріздъ въ деревню’, знакомый читателямъ Русской Мысли.
Еще до недавняго времени гг. Успенскій и Златовратскій считались главарями двухъ равныхъ направленій въ мужицкой литератур: г. Успенскій — ‘отрезвляющаго’, г. Златовратскій — ‘идеализирующаго’. Но теперь разница значительно изглаживается. Про г. Успенскаго намъ уже извстно, что онъ сдлалъ значительныя уступки ‘идеализаторамъ’. Что же касается г. Златовратскаго, то онъ, въ свою очередь, тоже въ извстной степени измнился, утративъ ту сентиментальность, которая ослабляла жизненность его прежнихъ произведеній. Оба направленія, такимъ образомъ, сдлали другъ другу уступки и въ результат получилось по-истин трезвое изображеніе народной жизни, чуждое и сентиментальнаго преувеличенія, но я неповинное въ излишнемъ оплеваніи народныхъ ‘устоевъ’.
Въ ‘Очеркахъ деревенскаго настроенія’ г. Златовратскій старается уловить умственную и нравственную физіономію ‘новой деревни’, съ ея потрясенными отъ напора Колупаева основами, съ ея ‘умственными’ мужиками, изъ которыхъ неизвстно еще что вылупится: кулакъ чистйшей воды или же просто основательный земледлецъ, которому уже никакъ на шею не сядешь, какъ это бывало съ мужичками ‘добраго стараго времени’.
Самымъ драгоцннымъ выводомъ г. Златовратскаго нельзя, конечно, не признать того, что ‘массовая душа — это тотъ ледъ, который можетъ быть внутренно воспламененъ до 180о, незримо и непонятно для сторонняго глаза, выработавъ эту теплоту въ своей внутренней лабораторія. Но одинъ моментъ, одинъ порывъ, одно, можетъ-быть, очень ничтожное обстоятельство — и внезапно вся эта, сконцентрированная годами незримой работы, сила неудержимо освободится изъ оковъ тайны и расплавить мгновенно самый ледъ, озаривъ освободившимся свтомъ и тепломъ все, что въ безнадежномъ холод жило вокругъ’ (‘Очерки деревен. настроенія’, Отеч. Зап., февраль).
Тою же ‘новою деревнею’ занимается и другой крупный дятель мужицкой литературы, г. Энгельгардтъ. Въ прошломъ году онъ помстилъ два письма изъ длинной серіи ‘Писемъ изъ деревни’, тянущихся около десяти лтъ. Одно изъ нихъ, описывавшее нкій ‘Счастливый уголокъ’, гд крестьяне живутъ ‘припваючи’, произведено большую сенсацію и послужило темой оживленныхъ печатныхъ и устныхъ толковъ.
Письма г. Энгельгардта представляютъ собою очень оригинальную смсь беллетристики и публицистики, написанную очень мткимъ и свободнымъ языкомъ. Благодаря этому, письма г. Энгельгардта очень много читаются и притомъ даже такими, которымъ сюжеты, трактуемые почтеннымъ профессоромъ, ‘скучны’. Главное ихъ достоинство заключается въ томъ, что г. Энгельгардтъ всякій вопросъ ставятъ рзко и безъ, всякихъ виляній. ‘Нельзя не признаться, хотя должно сознаться’ — вы у него никогда не найдете. Ни предъ какими авторитетами и ‘вяніями’, даже самыми ‘либеральными’, онъ не останавливается и правду-матку тамъ въ глаза и ржетъ. Извстна его рзкая выходка, нсколько лтъ тому назадъ, противъ кооперативнаго сыроваренія. Кооперативное сыровареніе считалося у насъ дломъ крайне ‘либеральнымъ’, крайне передовымъ явленіемъ. А вотъ пришелъ г. Энгельгардтъ и безъ дальнихъ колебаній отрзалъ, что либеральное сыровареніе идетъ на счетъ жизни крестьянскихъ ребятишекъ: прежде молокомъ ихъ поили, а теперь это самое молоко на кооперативную сыроварню несутъ и ребятишки потому мрутъ какъ мухи.
Вотъ и въ разбираемыхъ двухъ письмахъ г. Энгельгардтъ самымъ рзкимъ образомъ ставятъ модный теперь вопросъ о соотношеніи помщичьяго хозяйства и крестьянскаго труда. Извстно, сколько есть проектовъ и плановъ примирить эти два интереса, устроить такъ, чтобъ и у помщика были рабочія руки, и чтобъ эти рабочія руки не бросали бы своей земли и не раззоряли такимъ путемъ свое хозяйство. Г. Энгельгардтъ необинуясь, прямо, заявляетъ, что помщичьи интересы и крестьянскія — вещи діаметрально противоположныя, что примирить ихъ нтъ никакой возможности и что какая-нибудь сторона должна уступить свои права на землю. А такъ какъ крестьянинъ не можетъ уйти отъ земли, то уйти долженъ помщикъ.
Съ такой же ясностью и рзкостью показываетъ г. Энгельгардтъ, какъ такъ-называемое, ‘оживленіе’ торговли есть непосредственная причина крестьянской голодовки. Опять значитъ ‘натравливаніе’ сословій… Однимъ словомъ, безпокойный человкъ!
И какъ же, однако, скроменъ этотъ ‘агитаторъ’, когда, оставляя ‘критику’, переходитъ къ положительнымъ требованіямъ. Вотъ, напримръ, описываетъ онъ нсколько деревень, которымъ даетъ названіе ‘Счастливаго уголка’, потому что обитателямъ его живется ‘хорошо’. И что же, однако: ‘если кто-нибудь, незнакомый съ мужикомъ и деревней, вдругъ будетъ перенесенъ изъ Петербурга къ небу крестьянина ‘Счастливаго уголка’, и не то, чтобы въ избу средственнаго крестьянина, а даже въ избу ‘богача’, то онъ будетъ пораженъ всею обстановкой и придетъ въ ужасъ отъ бдственнаго положенія этого ‘богача’ (Отеч. Зап., февраль, стр. 378). Не думайте, что г. Энгельгардтъ иронизируетъ,— нтъ, онъ отъ души доволенъ ‘благосостояніемъ’ ‘Счастливаго уголка’. ‘Въ одной изъ деревень послдніе два года уже вс были богачи, то-есть никто хлба не покупалъ, у всхъ хватало хлба до нови’. И вотъ такой-то, уголокъ г. Энгельгардтъ, желая быть врнымъ дйствительности, долженъ назвать ‘Счастливымъ’. Мало того, онъ ‘мечтаетъ’ о томъ, чтобы вся Россія покрылась такими ‘Счастливыми уголками’.
Главнымъ условіемъ образованія ‘Счастливыхъ уголковъ’ г. Энгельгардтъ считаетъ освобожденіе крестьянина отъ необходимости продавать свой трудъ постороннему, что лишаетъ его возможности аккуратно вести свое хозяйство и приближаетъ его къ состоянію безземельнаго пролетаріата. Для этого нужно, чтобы помщикъ ‘ушелъ’ отъ земли, пошелъ бы въ городъ, а землю отдалъ бы крестьянину (за деньги, конечно, не пугайтесь, пожалуйста, и не подумайте чего-либо зазорнаго. Сами, славу Богу, какъ и вс люди, въ участк прописаны).
Но если совсмъ не нуженъ мужику помщикъ, то весьма ему нуженъ, по мннію г. Энгельгардта, ‘хорошій’ интеллигентъ. И вотъ г. Энгельгардтъ проектируетъ ‘интеллигентную деревню’, чтобы собирались интеллигентные люди большими компаніями, пріобртала бы землю съ тмъ, чтобы самимъ ее обрабатывать, вести хозяйство по правиламъ раціональнаго хозяйства и такимъ путемъ и самимъ кормиться, и мужикамъ примръ подавать. ‘Садитесь на землю и не опасайтесь, что вамъ нечего будетъ длать среди мужиковъ. Дла не оберетесь, дла пропасть’. Г. Энгельгардтъ не настолько, однако, наивенъ, чтобы рекомендовать образованіе интеллигентныхъ деревень ‘интеллигенту’ вообще. Онъ достаточно пожилъ на свт, чтобы знать, что интеллигенція и порядочность — вещи совсмъ не всегда совпадающія. И обращается онъ поэтому къ тмъ, которые не разршили еще ‘проклятыхъ вопросовъ’, еще ‘мечутся’.
‘Чего метаться! Идите на землю къ мужику! Мужику нуженъ интеллигентъ. Мужику нуженъ земледлецъ-агрономъ, нуженъ земледлецъ-врачъ на мсто земледльца-знахаря, земледлецъ-учитель, земледлецъ-акушеръ. Мужику нуженъ интеллигентъ-землевладлецъ, самъ лично работающій землю. Россіи нужны деревни изъ интеллигентныхъ людей’.
‘Интеллигентный человкъ нуженъ земл, нуженъ мужику,— говоритъ еще разъ г. Энгельгардтъ, въ заключеніе своего призыва.— Онъ нуженъ потому, что. нуженъ свтъ для того, чтобы разогнать тьму. Великое дло предстаетъ интеллигентнымъ людямъ. Земля ждетъ илъ и мсто найдется для всмъ’.
Найдется ли? Вотъ въ тхъ же Отеч. Запискахъ, въ декабрьской книжк, внутренній обозртель разсказываетъ истерію одной попытки устроить ‘интеллигентную деревню’. Грустная исторія!
Не много, веселья и въ остальной’ части мужицкой беллетристики. Все то же ‘надовшее’ г. Буренину ‘нытье’ о безысходной нужд крестьянской, о кулак, опутывающемъ мужика по рукамъ и ногамъ, объ урядник и становомъ, мудрующихъ подъ деревней въ силу ‘данной имъ власти’ тащить и не пущать, и тому подобные занятные сюжеты. Не только отъ одного пристрастія къ изящной словесности, иной разъ сбжишь отъ нихъ къ переводамъ съ гишпанскаго г-жи Ахматовой!
Чтобъ и читателю не очень надостъ своимъ ‘нытьемъ’, ограничусь краткимъ перечнемъ остальныхъ выдающихся явленій мужицкой литературы прошлаго года. Новыхъ, боле утшительныхъ, свдній въ нихъ нтъ, а тоску лишнюю нагонять зачмъ же.
Кром журнальныхъ очерковъ, г. Успенскій далъ въ ныншнемъ году отдльное изданіе всхъ своихъ деревенскихъ разсказовъ послдняго времени, подъ названіемъ ‘Деревенская неурядица’. Такое же изданіе сдлалъ г. Наумовъ, извстный бытописатель житья-бытья сибирскаго крестьянства. Книга г. Наумова очень сочувственно была принята публикой и критикой, которая по достоинству оцнила симпатичное дарованіе автора характерныхъ разсказовъ изъ жизни нашего ‘золотаго дна’, стараніями добрыхъ людей превращеннаго чуть ли не въ геену огненную. Новаго г. Наумовъ въ прошломъ году далъ нсколько очерковъ въ, написанныхъ со свойственной ему теплотой и выразительностью.
Г. Немировичъ-Данченко познакомилъ публику съ ‘Крестьянскимъ царствомъ’ и бытомъ горнозаводскаго населенія Урала. О ‘Крестьянскомъ царств’ мн въ Русской Мысли говорить не приходится. Что же касается уральскихъ очерковъ г. Немировича, то они написаны съ присущимъ ему талантомъ и яркостью колорита. Жаль только, что колоритность эта по временамъ очень ужь ярка, такъ что наводитъ на нкоторыя размышленія, не всегда выгодныя для автора.
Недурны были въ Дѣ,л разсказы изъ ‘Жизни южно-русскаго села’ г. Потапенко. Одинъ изъ нихъ — ‘Рдкій праздникъ’ — рисуетъ очень любопытную картину деревенскаго ‘Strike’а’. Хотли было ‘извлечь выгоду’ изъ мужичковъ, да, славу Богу, ничего. Не дали себя въ обиду. Отстояли.
Также весьма недуренъ разсказъ г. Салова,— ‘Николай Суетной’ (Отеч. Зап., No 10), описывающій одинъ совсмъ, совсмъ ‘удивительный’ случай, мужику представился случай разбогатть путемъ сдлки съ совстью: его набожнаго православнаго, совращали въ молоканство и отъ такого впаденія въ ересь ему, предстояло разбогатть,— и тмъ не мене мужикъ отъ такой сдлки отказался. Положимъ, что не единымъ хлбомъ сытъ человк, но вдь мужикъ-то и хлбомъ не очень сытъ.
Слдовало бы мн, собственно, побесдовать о г. Эртел, одномъ изъ весьма теперь замтныхъ писателей изъ народной жизни. Но въ его ‘Запискахъ степняка’ такъ тсно переплетаются между собою изображенія народной жизни съ изображеніемъ жизни интеллигентной, что уже лучше отложу рчь о немъ на-дальше, при разсмотрніи ‘общей’ литературы прошлаго года. По этой же причин не скажу теперь ничего объ очеркахъ г. Тверскаго ‘Не къ полю ягоды’ въ Вст. Европы.
Въ заключеніе отмчу еще два-три явленія мужицкой беллетристики. Г. едосевецъ напечаталъ въ Слов любопытные разсказы изъ жизни нашихъ сектантовъ, которые съ интересомъ прочтутся людьми, привыкшими смотрть на расколъ не какъ на догматическое только изуврство. Въ Отеч. Зап. г. едосевецъ помстилъ ‘Бабушку-генеральшу’, написанную не то чтобъ очень хорошо, но любопытную тмъ, что характеризуетъ собою борьбу двухъ теченій народной жизни: стараго, патріархальнаго, когда все боле или мене совершалось по ‘простот’, и новаго, ‘культурнаго’, на первыхъ же порахъ познакомившаго добродушныхъ Козаковъ (изъ ихъ жизни разсказъ) съ ‘векселёчками’, ‘неустоечками’, ‘процентиками’ и тому подобными встниками цивилизаціи.
Разъ зашла рчь о г. едосевц, нельзя не упомянуть о его замчательной ‘программ для собиранія свдній о раскол’ (Отеч. Зап., NoNo 3 и 4). Авторъ выказалъ въ ней блестящее знакомство съ предметомъ и врное пониманіе движеній народной души. Совершенно справедливо упрекаетъ г. едосевецъ въ предисловіи къ своей ‘программ’ русскую интеллигенцію за то, что она до сихъ поръ такъ мало обращала вниманія на самое крупное явленіе русской народной жизни и не овладла соціологическимъ факторомъ такого громаднаго значенія. И эти упреки длаются въ Отеч. Зап., которыя года три назадъ объявили расколъ стоптаннымъ сапогомъ. Ну, не знаменіе ли тутъ времени, не побда ли новаго народничества, преклоняющагося предъ народными идеалами, надъ старымъ, смотрящимъ на эти идеалы какъ на остатокъ стараго варварства?…
Этому же первостепенному соціологическому фактору русской жизни были посвящены замчательные очерки г. Пругавина: ‘Алчущіе и жаждущіе правды’. Но объ этомъ мн опять-таки не приходится распространяться на страницахъ Русской Мысли.
А теперь я могу закончить свой отчетъ о мужицкой беллетристик прошлаго года. Упомяну еще разв о симпатичномъ разсказ г. Баранцевича ‘Они’ въ ‘Отклик’. Появилось-то въ прошломъ году, полонянъ, гораздо больше мужицкой беллетристики, нежели я отмтинъ, да не о всемъ говорить стоитъ. О томъ, что хорошо, я сказалъ, а о томъ, что дурно, лучше уполчу. Вдь въ большинств этого дурнаго нетрудно отыскать хорошее намреніе такъ или иначе содйствовать разршенію ‘народнаго вопроса’. Будемъ и за это благодарны.