РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ ВЪ АЗІАТСКОЙ ТУРЦІИ
В. Щепотьевъ.
‘Встникъ Европы’, No 8, 1895
Русская деревня в Азиатской Турции, Щепотьев Владимир Петрович, Год: 1895
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Прежде чмъ приступить къ разсказу о моей поздк въ селеніе Казак-кёй, расположенное на берегу озера Майноса, въ Малой Азіи, объясню въ нсколькихъ словахъ, какъ я узналъ о существованіи этого русскаго селенія на турецкой территоріи и почему оно меня заинтересовало.
Однажды, въ начал 1891 года, вскор посл прізда моего въ Константинополь, въ амбулаторной пріемной русской больницы среди многочисленной группы больныхъ, принадлежавшихъ къ разнымъ національностямъ и потому одтыхъ въ самые разнообразные костюмы, оказались дв женщины, которыя по вншности напоминали собой русскихъ крестьянокъ изъ пригородной деревни. Съ ними было двое мужчинъ, по типу казавшихся также русскими, на женщинахъ были красные сарафаны и короткіе синіе шугаи на ват, головы были повязаны пестрыми кумачевыми платками. На мужчинахъ — синія поддевки, высокіе тяжелые сапоги и на головахъ барашковыя высокія шапки. Вс четверо были дйствительно русскіе. Ихъ открытыя, привтливыя лица, свтло-срые глава, свтлые волосы, ихъ учтивость и почтительность въ разговор, все вмст рзко выдляло этихъ людей изъ окружавшей разноплеменной толпы, а русская народная рчь отрадно звучала русскому уху. Обихъ женщинъ пришлось оставить для леченія въ больниц. На лицахъ ихъ выражалось полное удовольствіе, когда ихъ отвели въ больничную палату, переодли въ больничныя блье и платье и принесли къ обду борщъ. Изъ разспроса этихъ русскихъ оказалось, что живутъ они постоянно на берегу озера Майноса, въ двухъ селеніяхъ, въ которыхъ кром нихъ, русскихъ, никто больше не живетъ. Одно селеніе они сами называютъ по имени озера Майносомъ. Это и есть посщенное мною — Казак-кёй (‘кёй’ по-турецки значитъ селеніе, деревня). Другое основалось сравнительно недавно, лтъ 20 назадъ, и оффиціально называется Гамидіе (отъ имени султана Абдулъ-Гамида), но русскіе переселенцы передлали это названіе на свой ладъ въ Хамидью. Подобнымъ же образомъ приморскій городокъ Пандерма, до котораго нужно дохать пароходомъ изъ Константинополя, чтобы дальше на лошадяхъ хать на Майносъ, превратился у майносцевъ въ Бандорову.
— Изъ Бандоровой до насъ недалече. Тамъ повозкой часа четыре зды,— говорилъ мн одинъ изъ майносскихъ казаковъ, Гаврила.
Почти каждый мсяцъ приходили въ больницу русскіе съ Майноса, по два, по три человка вмст, большая часть ихъ страдали продолжительными болотными лихорадками, отъ которыхъ и искали облегченія. Вс свденія, которыя я могъ добыть отъ приходившихъ въ больницу майносцевъ, были крайне скудны и неточны. Для меня выяснилось лишь то, что живутъ майносцы въ большой нужд, живутъ особнякомъ, не сливаясь съ окрестнымъ населеніемъ и оставаясь вполн русскими, несмотря на то, что вс они родились на Майнос. Никто изъ нихъ никогда Россіи не видалъ и не иметъ понятія о родин своихъ ддовъ и праддовъ. Тмъ не мене, крпко сплоченные между собой, не допускающіе въ свою среду никого другого, они остались русскими по духу, по языку и даже по одежд. Вс они старообрядцы и принадлежатъ частью къ поповщинской, частью къ безпоповщинской сектамъ. Большинство поповцевъ присоединилось въ православной церкви, принявъ единовріе. Бывшій ихъ начетчикъ въ настоящее время у нихъ священствуетъ. Зовутъ его отецъ Иванъ, но въ разговор майносцы чаще называютъ его просто ‘попъ’. Узналъ я еще, что вс майносцы ‘рыбарятъ’, т.-е. занимаются рыболовствомъ, и не только въ озер, но вызжая по зимамъ въ море въ большихъ лодкахъ-челнокахъ, что они уплачиваютъ много разныхъ налоговъ турецкой казн и жить имъ съ каждымъ годомъ становится тяжеле: не на что бываетъ прокормиться. Изъ бесдъ моихъ я могъ убдиться, что майносцы умственно развиты немногимъ боле, чмъ наши крестьяне, но отъ природы вс неглупы, смышлены и предпріимчивы. Предразсудковъ, впрочемъ, у нихъ много, также какъ и среди нашихъ крестьянъ. Больной рыбакъ едоръ, поступившій въ больницу съ припадками болотной лихорадки, говорилъ мн, что онъ заболлъ ‘съ глазу’, что когда онъ съ другими хлопцами рыбарилъ, такъ ему одинъ изъ хлопцевъ сказалъ: ‘ишь, какой ты мастеръ рыбарить’.
— На другой день я еле ноги домой дотащилъ,— продолжалъ едоръ: — съ тхъ вотъ поръ и боленъ.
Женщины, какъ везд, значительно отстали въ развитіи отъ мужчинъ. Какъ-то разъ жена отца Ивана, простая баба, привезла больную, на видъ совсмъ двочку, но въ дйствительности замужнюю женщину, которой было только 15 лтъ и которая, несмотря на то, что недавно вышла замужъ, успла уже испытать горести замужства. Болзнь ея заключалась въ слдующемъ: на сдалищной части тла большая рана, образовавшаяся отъ нанесенныхъ палкой побоевъ.
— Отчего это у тебя?— спросилъ я.
— Да били меня.
— Кто билъ?
— Свекоръ да мужъ, обои вмст. Одинъ ноги держалъ, а другой билъ палкой.
— За что же они тебя били?
— Знамо дло, натрескались.
И она говорила все это очень хладнокровно, какъ будто не ее били и какъ будто это самое обыкновенное дло. Звали больную Дунька. Довольно долго пролежала она въ больниц, пока зарубцевалась лишенная кожи и гноившаяся рана. Первые два она спала какъ суровъ. Потомъ, когда немного попривыкла къ больничной обстановк, стала въ промежуткахъ между сномъ вполголоса пть псни. Интересны были ея бесды съ сестрами милосердія. Она имъ разсказывала, напримръ, что свекоръ ея — чародй.
— Дастъ онъ чего-то выпить, зелья одного, какъ станешь блевать, такъ все черти, зми и жабы изо-рту лзутъ,— въ какія зми!— показывала она отъ локтя до кисти.— У насъ много чародевъ,— продолжала Дунька: — Ксюшу вдь чародй испортилъ.
Ксюша, о которой она говорила, была доставлена въ больницу въ ужасномъ состояніи: на тл ея было почти столько же пролежней, сколько участковъ здоровой кожи. Мстами кости были обнажены, кожи не было на пространств гд одной, гд двухъ ладоней. Трудно было подойти въ первые два-три дня къ больной отъ отвратительнаго запаха. Потребовалось нсколько мсяцевъ упорнаго леченія, и если несчастная больная поправилась, то только благодаря большому запасу жизненныхъ силъ въ молодомъ организм. Судя по разсказамъ самой больной и родныхъ ея, она перенесла у себя дома тяжелую и продолжительную болзнь, вроятно тифъ. Окружавшіе больную люди боялись къ ней подходить и не только не мняли на ней блья, но не перестилали даже жесткой подстилки. Посл этого неудивительно, что больная стала заживо разлагаться. Кром Ксюши и Дуньки, въ разное время лечилось еще нсколько женщинъ съ Майноса въ нашей константинопольской больниц. Терпливыя, всегда довольныя, всячески старавшіяся выказать сестрамъ милосердія свою благодарность за уходъ, больныя эти заслуживали общаго участія. Ихъ искренность и сердечность, при маломъ умственномъ развитіи и какой-то первобытной простот, трогали иногда до глубины души. Я помню, какъ дв женщины, вмст уходившія изъ больницы по своемъ выздоровленіи, кланялись въ ноги и благодарили безъ конца, а одна изъ нихъ горько плакала.
— О чемъ же ты плачешь, Прасковья?
— Сестрицы очень насъ ублажали. Дай Богъ имъ здоровья. Ты насъ ужъ не оставь, господинъ докторъ. Вкъ будемъ Бога за тебя молить.
И Прасковья продолжала плакать, утирая слезы ситцевымъ передникомъ.
Мужчинъ съ Майноса лечилось больше, чмъ женщинъ. Они тоже отличались безупречнымъ поведеніемъ, всегда были вжливы и почтительны. Помню, разъ, на мой обычный вопросъ, обращенный къ одному такому русскому больному при утреннемъ обход больныхъ:— Ну, что, Тимоей, поправляешься?— онъ отвчалъ мн: — Слава Богу, теперича я здоровъ. А ты-то самъ здоровъ ли?
Этотъ вопросъ Тимоей задавалъ мн не изъ любезности и не потому, что былъ какой-либо поводъ спросить меня о моемъ здоровь, въ устахъ другого больного такая фраза показалась бы неумстной и нарушающей дисциплину, но на добродушно улыбающемся лиц Тимоея была написана такая наивная простота, что нельзя было не отвчать на заданный вопросъ. Тотъ же Тимоей стснялся видимо тмъ, что я каждый день его спрашивалъ: ‘лихорадки не было?’
— Нтъ, не было,— отвтилъ онъ мн какъ-то и, помолчавъ немного, прибавилъ: — коли она, господинъ докторъ, придетъ, я тебя извстю.
Отъ времени до времени лечившіеся раньше въ больниц майносцы или ихъ родные являлись съ приношеніями. Кто курицу принесетъ, кто птуха, кто рыбу. И нельзя было не принимать этихъ приношеній: съ такой сердечностью ихъ предлагали и такъ настойчиво упрашивали принять. Я не разъ получалъ въ подарокъ свжую щучью икру, а однажды, помню, одинъ рыбахъ хотлъ непремнно вручить мн лично живого палтуса. На Пасх каждый годъ майносцы приносили въ больницу крашеныя яйца.
Узнавъ немного этихъ русскихъ эмигрантовъ въ больниц, я сталъ собирать объ нихъ свденія отъ тхъ лицъ, которыя, какъ мн казалось, могли знать ихъ исторію. Но многаго мн узнать не удалось этимъ путемъ. Мн подтвердили лишь то, что я и раньше слышалъ, а именно, что эти русскіе — потомки донскихъ казаковъ-раскольниковъ, перешедшихъ въ Турцію во времемя гоненій на старообрядцевъ. Предводительствовалъ бжавшими казакъ Некрасовъ, почему майносскіе казаки до сихъ поръ еще называются некрасовцами. На карт Киперта я нашелъ приморскій городовъ Пандерму, лежащій близь Кизикскаго полуострова, и озеро Маніасъ или Майносъ, а на карт Ильина, изданія 1892, селеніе Казаклы, т.-е. Казачье или Казацкое въ перевод съ турецкаго языка. Никакихъ другихъ свденій, относящихся къ этикъ некрасовцамъ, мн долго не удавалось собрать.
Однажды, въ конц апрля 1893 года, я увидалъ въ пріемной больницы старика въ черно-порыжвшей ряс и въ барашковой шапк. Рядомъ съ нимъ сидлъ русскаго типа мужчина съ русой бородой и свтлыми глазами, въ куртк изъ грубаго сраго сукна, въ высокихъ смазныхъ сапогахъ и въ соломенной шляп. Это были попъ Иванъ, майносскій старообрядческій священникъ, и сынъ его, лтъ сорока, тоже Иванъ, рыбакъ. Оба пришли за врачебнымъ совтомъ. Сынъ остался на нкоторое время въ больниц. Воспользовавшись случаемъ, я постарался узнать отъ отца Ивана еще нкоторыя подробности о жизни майносцевъ и сказалъ ему, что собираюсь пріхать къ нимъ на Майносъ.
— Что-жъ, прізжай,— сказалъ отецъ Иванъ:— самъ поглядишь, какъ мы живемъ.
Отецъ Иванъ говорилъ медленно и на лиц его лежала печать сосредоточенности и задумчивости. Поздне я узналъ, что это былъ человкъ, какъ говорятъ, себ на ум и что онъ изрядно-таки эксплуатировалъ свою немногочисленную паству.
Когда я спросилъ у сына отца Ивана, какъ его фамилія, чтобы вписать больного въ больничную книгу, онъ какъ будто сталъ припоминать свою фамилію.
— Поповымъ меня зовутъ,— сказалъ онъ наконецъ: — попа сынъ.
Этотъ Иванъ. Поповъ былъ интересный субъектъ. Молчаливый, вялый, немного угрюмый и вмст съ тмъ готовый оказатъ всякую услугу. На немъ остановился мой выборъ, какъ на вполн надежномъ человк, который можетъ сопровождать меня въ моей поздк на Майносъ. Когда я обратился къ послу А. И. Нелидову съ просьбой разршить мн отправиться на Майносъ и передалъ ему о цли моей поздки, посолъ далъ мн это разршеніе съ тмъ условіемъ, чтобы я похалъ въ сопровожденіи одного изъ посольскихъ кавасовъ или другого вооруженнаго человка, который могъ бы въ случа нужды постоять за себя и за меня. Такая предосторожность была необходима въ виду постоянныхъ разбойническихъ нападеній, которымъ подвергаются путешественники въ турецкихъ провинціяхъ Малой Азіи. Но мн предстояло съ одной стороны обезпечить себ безопасность во время пути, а съ другой — устроить свою поздку по возможности такъ, чтобы она имла вполн частный характеръ и не вызвала бы никакого подозрнія у турецкихъ властей и никакихъ ложныхъ толковъ и напрасныхъ ожиданій у самихъ майносцевъ. Мн хотлось, чтобы послдніе встртили меня просто, были со мной откровенны и не придали моей поздк значенія большаго, чмъ то, какое она имла въ дйствительности. Надо было принять во вниманіе малую степень развитія той среды, въ которой я долженъ былъ очутиться. Въ силу всхъ этихъ соображеній я ршилъ отказаться отъ тлохранителей, которые однимъ своимъ мундиромъ обращали бы ужъ на себя вниманіе населенія въ глухой провинціи. Вмст съ тмъ я былъ увренъ, что некрасовцы сами позаботятся о моей безопасности, и потому остановился на ршеніи хать съ однимъ лишь провожатымъ — Иваномъ Поповымъ. Послдній, вполн уже выздороввшій, оставался еще въ больниц, ожидая дня, когда мн можно будетъ хать. День этотъ выбрать было нелегко. Нигд нельзя было найти расписанія пароходовъ въ Пандерму. Я потомъ узналъ, что правильнаго движенія этихъ пароходовъ не существуетъ, что пароходы ходятъ въ Пандерму турецкіе и греческіе, приблизительно два раза въ недлю, въ зависимости отъ поступленія грузовъ, предназначаемыхъ къ отправк. Въ агентств Кука одинъ служащій отвчалъ мн, что никогда ни одинъ туристъ не выражалъ желанія хать въ Пандерму. Я поручилъ одному кавасу нашего консульства узнать точно, въ какой ближайшій день пойдетъ пароходъ въ Пандерму. Но когда мы съ Иваномъ въ этотъ день отправились на рейдъ, то оказалось, что пароходъ ушелъ наканун, раньше срока, такъ какъ изъ Пандермы дали знать по телеграфу, что пригнано много овецъ для нагрузки и отправки въ Константинополь. Спустя нсколько дней мы вторично разыскивали на рейд пароходъ, который долженъ былъ идти въ Пандерму, и опять напрасно. Пароходъ не шелъ по случаю турецкаго праздника Курбанъ-байрама. Я уже сталъ терять надежду, что мн удастся когда-нибудь осуществить задуманную поздку. Ивана я уже не могъ дольше задерживать, и онъ на буксирномъ пароход въ тотъ же день ушелъ въ Пандерму. Наконецъ, 15-го іюня я въ третій разъ былъ на рейд. Въ этотъ день уходили въ Пандерму одновременно два парохода — греческій и турецкій. Оба стояли рядомъ и грузились. Турецкій пароходъ былъ немного чище греческаго, и я ршилъ отправиться на немъ. Я былъ единственнымъ класснымъ пассажиромъ. Палубныхъ было человкъ двадцать. Вмсто Ивана взялся меня провожать грекъ Николи, хозяинъ небольшой харчевни въ Галат. Онъ былъ знакомъ съ Иваномъ. До отхода парохода оставался часъ времени. Я сидлъ на палуб и наблюдалъ за нагрузкой, которая производилась примитивнымъ способомъ, при помощи ручной лебедки. Шесть человкъ вертли воротъ лебедки. Работа шла очень медленно, но крика, шума, скрипа и стукотни было такъ много, что я съ нетерпніемъ ждалъ, когда весь этотъ гамъ кончится. Нагрузка подходила въ концу. На палубу пришелъ капитанъ, въ форменномъ пиджак, въ феск и пестрыхъ шерстяныхъ туфляхъ. Онъ далъ свистокъ, посл котораго еще разъ пять или шесть давались протяжные свистки черезъ каждыя три, четыре минуты. Сосдъ нашъ, греческій пароходъ, тоже свистлъ. Но вотъ, наконецъ, отданъ носовой перлинь, машина заработала, вода запнилась подъ лопастями колесъ, и невзрачный, маленькій пароходъ, подъ краснымъ, обтрепаннымъ и полинявшимъ флагомъ съ блымъ полумсяцемъ, вышелъ въ море, ежеминутно свистя въ предупрежденіе многочисленныхъ, скользившихъ по рейду, лодокъ и каиковъ. На носу парохода стоялъ человкъ, энергично махавшій рукой, то вправо, то влво, казалось, онъ однимъ взмахомъ руки хотлъ очистить отъ встрчныхъ лодокъ ту линію, по которой долженъ былъ идти нашъ пароходъ. Въ одно время съ нами снялся и греческій пароходъ и пошелъ, какъ говорятъ моряки, въ кильватер нашего. Мы оставили въ лвой сторон Леандрову башню. Красивъ и живописенъ былъ въ этотъ часъ дня малоазіатскій берегъ съ раскинутыми среди зелени постройками, ярко освщенными заходящимъ солнцемъ. Западная сторона города Скутари съ безчисленными деревянными домами, спускавшимися по гор къ самому морю, съ блыми минаретами мечетей, возвышавшимися въ разныхъ мстахъ, и съ рощей кипарисовъ на заднемъ фон, представляла великолпную картину, благодаря, главнымъ образомъ, огненному отблеску солнечныхъ лучей въ оконныхъ стеклахъ скученныхъ построекъ. Дальше по линіи берега выдлялось громадное желтое зданіе казармъ Селюгіе, за нимъ военный госпиталь, впереди котораго на высокомъ берегу протянулась полоса зелени съ блыми крестиками на зеленомъ фон. Это — англійское кладбище. Дальше мстечко Мода на мысу, съ роскошными дачами, съ террасъ этихъ дачъ открывается видъ на Мраморное море и Стамбулъ, такой видъ, подобнаго какому по красот нтъ во всемъ мір. За Мода городовъ Кадикей, древній Халкедонъ. Затмъ длинный мысъ, въ вид узкой полосы вдающійся въ море, съ блымъ маякомъ на оконечности. Это Фенербахче. Еще дальше, вдоль того же берега, тянутся селенія и разбросанныя среди зелени виноградниковъ и садовъ веселенькія дачи. Все это ярко освщено солнцемъ, а на заднемъ фон высятся горы, служащія хорошей защитой отъ сверныхъ втровъ. Благодаря этимъ горнымъ возвышенностямъ, климатъ Принцевыхъ острововъ, лежащихъ впереди Измидскаго валива, значительно разнится отъ климата Константинополя, несмотря на то, что острова эти очень недалеко отъ Константинополя и съ высокихъ мстъ города хорошо видны невооруженнымъ глазомъ въ ясную погоду. Принцевы острова остались влво отъ насъ. Они возвышались надъ поверхностью моря какъ четыре корзинки съ зеленью, среди которой группы домовъ походили издали на разсыпанные разноцвтные камешки. Созерцаніе этихъ дивныхъ, созданныхъ природой игрушекъ, при лучахъ заходящаго солнца, вызывало чувство истиннаго восторга.
Съ западной стороны море представляло совсмъ другую картину. Линія горизонта горла малиново-краснымъ огнемъ. Солнечное свтило, похожее на огненный шаръ, должно было черезъ нсколько минутъ скрыться за горизонтомъ. Солнечные лучи уже не освщали этого берега, отдльныхъ красокъ нельзя было отличить. Весь Стамбулъ слился въ одну общую дымчато-синюю массу, верхняя линія которой рзво обрисовывалась на огненномъ фон вечерней зари. Оригинальнаго рисунка этой линіи съ широкими куполами мечетей и остроконечными высокими минаретами было бы достаточно для того, чтобы, разъ видвъ эту картину, запомнить ее на всю жизнь. Мн припомнились слова Байрона: ‘Я изъздилъ изъ конца въ конецъ всю Европу, постилъ живописнйшія страны Азіи и нигд взоры мои не радовала ни одна такая картина, которую можно было бы сравнить съ Константинополемъ’… Обычный мой обденный часъ уже прошелъ и я сталъ ощущать голодъ. Но, увы, на пароход не было буфета и я долженъ былъ удовольствоваться той холодной закуской, которую захватилъ съ собой по совту добрыхъ друзей. Кафеджи принесъ мн чашечку турецкаго кофе. Посл обда я опятъ вышелъ на палубу. Неприхотливые палубные пассажиры закусывали овечьимъ сыромъ, копченой рыбой и маслинами. Эти три продукта, съ придачей большого количества пшеничнаго хлба, составляютъ самую употребительную пищу простонародья въ Турціи. Море было спокойно. Позади видны были огни слдовавшаго за нами греческаго парохода. Наступила ночь. Пассажиры улеглись спать тутъ же на палуб, я легъ въ каютъ-компаніи. Было еще совсмъ темно, когда меня разбудили громкіе человческіе голоса и стукотня. Пароходъ нашъ стоялъ у пристани. Заря не занималась и я ршилъ дожидаться разсвта. Капитанъ парохода, завернувшись въ пестрый халатъ, легъ спать. Мой спутникъ Николи не показывался. Утромъ, когда разсвло, я пошелъ его отъискивать, но каково же было мое удивленіе, когда Николи на пароход не оказалось. Не у кого было даже спросить, куда исчезъ мой провожатый. Предполагая, что онъ пошелъ въ городъ и скоро вернется за мной, я сталъ дожидаться его, сидя на палуб и разсматривая въ бинокль берегъ. Небольшой городовъ Пандерма расположенъ на самомъ берегу залива. На первомъ план видна довольно неуклюжая мечеть съ пятью куполами, похожими на пять опрокинутыхъ чугунныхъ котловъ. Сбоку небольшой блый минаретъ. Деревянные жалкіе дома, частью покривившіеся, такъ скучены, что улицъ не видно. Зелени почти нтъ. Пандерма — городъ, соотвтствующій нашему небольшому уздному городу. Населеніе его равняется 17.000 жителей, изъ нихъ около 7.000 мусульманъ. Изъ Пандермы вывозятъ хлопокъ, овесъ, ячмень, бобы, кукурузу, овечью шерсть, коконы шелковичнаго червя, соленую рыбу, мраморъ и камень борацитъ, изъ котораго добывается бура. Разработка залежей борацита находится въ рукахъ одной англійской компаніи. Въ Пандерм дв греческія школы, дв армянскія и одна турецкая. Эти свденія я почерпнулъ изъ альманаха Botin. Разсматривая городъ и окрестности въ бинокль, я замтилъ, что привлекаю къ себ вниманіе прохожихъ. На берегу, близь пароходной пристани, стояла уже кучка людей, пристально въ меня всматривавшихся, и уже на самой пристани три человка, бесдовавшіе между собой, часто смотрли одновременно въ мою сторону. Наконецъ, одинъ изъ нихъ, высокій и стройный мужчина, одтый въ короткую, накинутую на плечи, суконную шубу на овечьемъ мху, въ барашковой высокой шапк, направился молодцоватой походкой въ пароходу, вошелъ на него по трапу, перекинутому съ пристани, и, вопросительно посмотрвъ на меня, спросилъ:
— Ты русскій будешь?
Я радъ былъ услышать русскую рчь.
— Попъ Иванъ сказывалъ,— продолжалъ онъ:— что русскій докторъ прідетъ. Ступай, говоритъ, встрнь его… Я ужъ тутъ съ часъ, какъ хожу.
— Со мной грекъ одинъ ‘халъ, Николи,— сказалъ я:— онъ хотлъ меня проводить, но не знаю, куда двался.
— Николи-то? а онъ, можетъ, къ вечеру лишь прідетъ. Онъ съ парохода ночью сошелъ, въ деревн тутъ одной, Перамо называется. Тамъ родня у него. Ты, небось, спалъ и не слыхалъ, какъ пароходъ тамъ останавливался. Онъ недолго тамъ стоитъ, кого высадитъ, кого посадитъ и дальше идетъ.
Впослдствіи я узналъ отъ самого Николи, что все, что говорилъ мой новый знакомый, было совершенно врно. Дйствительно, Николи сошелъ съ парохода въ селеніи Перамо, думая, что мн онъ ужъ боле ненуженъ какъ проводникъ.
— Что жъ, подемъ?— спросилъ меня казакъ, котораго прислалъ отецъ Иванъ.
— Подемъ. А въ чемъ хать?
— Тамъ повозка дожидается.
— Тебя какъ зовутъ?
— Иванъ Михайловъ. Еще Кучерявый зовутъ. Такъ меня на сел прозвали, Кучерявый.— Изъ-подъ шапки выбивались у Ивана густые, темные съ просдью, курчавые волосы. Мой новый провожатый взялъ мой дорожный сакъ и мы, сойдя съ парохода, вышли на берегъ. Здсь турецкій таможенный чиновникъ потребовалъ осмотрть мой ручной багажъ (въ Турціи существуютъ еще внутреннія таможни) и хотлъ задержать нсколько захваченныхъ мною на дорогу нумеровъ русскихъ газетъ, но, узнавъ, что я на слдующій же день узжаю обратно, возвратилъ ихъ. Мы пошли съ Иваномъ вдоль узкой и плохо вымощенной улицы. Смуглые мальчуганы въ красныхъ фескахъ смотрли на меня съ любопытствомъ. Вроятно, въ Пандерм рдко можно видть европейскій костюмъ. Около небольшой пивной стояла высокая повозка, похожая на т, крытыя парусиной повозки, въ которыхъ лтъ 15 назадъ перекочевывали съ мста на мсто цыгане по Россіи. Только у этой повозки кузовъ былъ плетеный, онъ прикрывалъ сдоковъ съ боковъ и сверху. Сидть же надо было поджавъ подъ себя ноги. Иванъ Михайловъ положилъ внизъ свою шубу, чтобы мягче было сидть. Когда все было готово, онъ пригласилъ меня войти въ пивную и выпить на дорожку. Хозяинъ пивной, грекъ, налилъ мн стаканъ винограднаго вина. Иванъ со мной чокнулся я сказалъ: ‘Добрый путь!’ Мы заняли въ повозк свои мста. Иванъ слъ противъ меня и рядомъ съ собой положилъ зараженное ружье. На облучокъ слъ черкесъ-извозчикъ. Къ намъ еще подслъ какой-то еврей въ феск, мелкій торговецъ, отправлявшійся тоже на Майносъ. Около повозки собралось человкъ десять любопытныхъ. Изъ пивной вышелъ хозяинъ и, привтливо улыбаясь, пожелалъ намъ счастливаго пути.
— Можно хать?— спросилъ Иванъ.
— Можно.
— Гайд!— сказалъ онъ черкесу. Тотъ обернулся, какъ бы желая проврить, вс ли мы услись, затмъ крикнулъ на лошадей и слегка стегнулъ ихъ длиннымъ кнутомъ. Съ шумомъ покатилась повозка, подскакивая по неровной мостовой. Турчанки, закрывая тщательно нижнюю часть лица, выглядывали на насъ изъ полуоткрытыхъ дверей своими большими черными глазами. При вызд изъ города мы остановились около пекарни, чтобы захватить съ собой хлба. Пекарня — безъ стнъ и дверей — представляла изъ себя лишь большую печь съ деревянной поднятой площадкой, на которой сидлъ, поджавъ ноги, полураздтый турокъ, весь въ саж и мук. Тутъ же лежали хлбы.
Вокругъ Пандермы расположены виноградники и рощи тутовыхъ деревьевъ. Версты три мы хали по мощеной дорог, напоминающей наши шоссейныя, но потомъ свернули на проселочную, очень мало прозжую. По сторонамъ — широкая степь съ выжженной солнцемъ травой. Теплый, почти горячій втеръ свободно гулялъ по этой безжизненной, пустынной равнин. На всемъ пути мы встртили лишь одного коннаго всадника, въ живописномъ яркомъ костюм, съ винтовкой за плечами, и одну турчанку, тоже верхомъ на осл, сзади нея шелъ турокъ и погонялъ осла заостренной небольшой палкой.
— Здсь часто разбойники нападаютъ на прозжихъ?— спросилъ я Ивана.
— На прошлой недл приказчикъ одинъ здсь халъ, недльную выручку хозяину изъ Пандермы везъ, а хозяинъ, грекъ одинъ, здсь неподалеку въ чифлик {Чифликъ — ферма, хуторъ.} живетъ, богатый купецъ, такъ этого приказчика убили. Денегъ много не нашли, а убить убили. Тутъ народъ нехорошій.
Черезъ два часа зда мы остановились у шалаша, сложеннаго изъ сухихъ втокъ. Старикъ-турокъ въ блой чалм сидлъ у входа въ шалашъ и стругалъ ножомъ палку. Въ нсколькихъ шагахъ находился источникъ-фонтанъ: изъ отверстія въ стнк, выложенной изъ мраморныхъ плитъ, струилась вода, на верхней плит высчена турецкая надпись. Изъ небольшого бассейна, въ который падала вода, она проведена была дальше по канавкамъ я орошала крошечный участокъ земли, засянный просомъ, тыквами и помидорами. Этотъ участокъ принадлежалъ обитателю шалаша, молчаливому старцу, который поселился здсь не боясь, что его убьютъ или ограбятъ: вдь взять у него нечего, такъ какъ весь его заработокъ ограничивается нсколькими паричками (паричка — монета въ 10 паръ) за турецкій кофе, имющійся во всякое время въ услугамъ прохожаго или прозжаго. Онъ и мн принесъ чашечку горячаго и сладкаго кофе, какъ только я слъ на траву вблизи фонтана, подъ тнью единственнаго дерева — вяза. Черкесъ отпрягъ лошадей. На широкомъ ровномъ пространств не было видно ни одного человческаго жилья, никакого другого деревца или кустика. Втеръ колыхалъ листву одинокаго вяза и шуршалъ сухими листьями втокъ, изъ которыхъ сложенъ былъ шалашъ, среди всеобщаго безмолвія слышалось лишь журчанье воды да фырканье лошадей, выбиравшихъ на выжженной почв остававшуюся кое-гд зеленую травку. По огороду, высоко поднимая красныя ноги, важно прогуливался аистъ. Вдали видна была желтая полоса воды, за которой синеватые холмы окаймляли горизонтъ. Эта желтая полоса и было озеро Майносъ. Туда лежалъ намъ путь. Простившись съ старикомъ, мы двинулись дальше. Дорога шла все время полемъ. Волнующаяся поверхность озера, съ гребешками блой пны на мутно желтыхъ волнахъ, выступала все боле и боле отчетливо. Наконецъ можно было уже различить домики на берегу и одну изъ двухъ церквей съ куполомъ, блествшимъ издали какъ сталь.
— Вонъ оно, наше село!— сказалъ Иванъ. На нсколько верстъ тянутся отъ селенія поля, обработываемыя казаками. Я увидалъ неподалеку отъ дороги нсколькихъ мужчинъ, вязавшихъ сжатую пшеницу въ снопы и складывавшихъ снопы въ копны. Одты были эти мужчины такъ, какъ одваются и наши крестьяне — въ длинныхъ холщевыхъ рубашкахъ съ широкой красной оторочкой и съ красными ластовицами. Штаны — синія, дерюжныя. На головахъ соломенныя шляпы съ большими опущенными книзу полями. Вс эти мужчины смотрли на насъ, когда мы прозжали мимо, и кланялись. На сел вс уже знали о предстоявшемъ моемъ прізд. На улиц кучками стояли взрослые парни и дти и съ любопытствомъ всматривались въ мое лицо. Дти были вс съ непокрытыми головами и съ свтлыми, почти блыми волосами. Женщины сидли у крылецъ своихъ избъ и были заняты разной работой. Мелкій песокъ толстымъ слоемъ лежалъ на улиц и лошади съ трудомъ тащили повозку. Я хотлъ-было остановиться у отца Ивана, такъ какъ раньше говорилъ ему, что остановлюсь у него, но мой провожатый Иванъ Михайловъ такъ привтливо пригласилъ меня къ себ, что я ршилъ хать къ послднему, чтобы его не обидть.
— У насъ неба чистая,— сказалъ онъ. Повозка повернула въ небольшой проулокъ мимо едва замтной церкви-молельни, старой и полу развалившейся, и остановилась у небольшой избы, крытой черепицей, съ выбленными стнами. Вс домики въ сел производятъ пріятное впечатлніе своимъ опрятнымъ видомъ, какъ снаружи, такъ и внутри. Хотя многія семьи живутъ бдно, но въ общемъ можно скоре предположить при вид этихъ домиковъ, что майносцы нужды не терпятъ. Мы вошли черезъ калитку во дворъ, гладко залитый черной глиной. Часть двора находилась подъ навсомъ. Здсь были разложены цыновки, на которыхъ сидли женщины за рукодльной работой, а около женщинъ играли дти. Эта часть жилища соотвтствуетъ такъ называемый ‘лтней’ изб нашего русскаго крестьянина. Въ зимней же изб у Ивана Михайлова было дв горницы: первая — небольшая, четырехъ-угольная, съ дверью во дворъ, а вторая, сообщавшаяся съ первой, значительно больше, съ тремя окнами, русской печью и палатами. Внутреннія стны были обшиты тесомъ, также и потолокъ, вдоль стнъ укрплены были деревянныя скамьи, подъ которыми стояли рядами красивые глиняные кувшины. Кувшины эти выдлываются въ Дарданеллахъ и въ нкоторыхъ селахъ, расположенныхъ вдоль берега Дарданельскаго пролива. Я подумалъ сначала, что въ этихъ кувшинахъ что-нибудь сохраняется, но на мой вопросъ Иванъ отвчалъ:
— Нтъ, это такъ, для покраски поставили (т.-е. для украшенія).
Въ верхней части той стны, которая была противъ двери, на длинной полк разставлены были старинные образа, съ потемнвшими отъ времени ликами святыхъ, нкоторыя иконы — въ серебряныхъ ризахъ. Здсь же висли чотки, крестики и маленькіе образки на разноцвтныхъ ленточкахъ. Свободныя пространства на стн между образами были завшаны кусками бумажныхъ тканей, красными, родовыми, пестрыми, тоже ‘для покраски’. Посреди горницы стоялъ обденный столъ. Полъ залитъ, какъ и дворъ, черной глиной. Осмотрвъ внутренность избы, я слъ у входа на скамью. Небольшой дворикъ содержится чисто. Насколько яблонь посажено кругомъ, здсь же кое-какіе овощи и даже цвты. Отъ сосдняго двора все это отгорожено плетнемъ. У большинства майносцевъ усадьбы очень похожи одна на другую. У каждаго хозяина въ изб нсколько старинныхъ иконъ, дарданельскіе кувшины и куски краснаго ситца по стнамъ. Немного погодя мы пошли съ Иваномъ Михайловымъ къ отцу Ивану. Солнце уже грло сильно. На улиц было много мужчинъ, женщинъ и дтей. Вс при встрч со мной привтливо кланялись и съ любопытствомъ прислушивались къ русской рчи. Многимъ, быть можетъ, во всю жизнь не приходилось слышать слова ‘здравствуй’ отъ чужого человка. Многіе наврно въ первый разъ видли русскаго въ европейскомъ плать, ‘русскаго господина’. Нсколько дтишекъ бжало за мной слдомъ. Одна женщина подошла ко мн близко-близко, какъ бы желая прислушаться къ моему разговору, и потомъ радостнымъ голосомъ произнесла: ‘ишь, славно какъ гуторить, по нашему’. Мы вошли во дворъ домика отца Ивана. На встрчу намъ попался кудрявый мальчикъ-блондинъ, лтъ шести.— ‘Ддъ дома?’ — спросилъ Иванъ.— ‘Спитъ онъ,— пьяный’,— отвчалъ наивно мальчикъ. Но оказалось, что внукъ отца Ивана на этотъ разъ ошибся. Попъ дйствительно спалъ, но пьянъ не былъ. Его разбудили. Мы вошли въ избу, поздоровались и сли на разостланныя овечьи шкуры на полъ. Начался разговоръ, сначала вялый, потомъ все боле и боле оживленный. Въ горницу черезъ открытую дверь стали входить парни, возвращавшіеся къ обду съ поля и уже знавшіе о моемъ прізд. Каждый, снявъ въ дверяхъ шляпу, кланялся въ ноги отцу Ивану и потомъ длалъ обыкновенный поклонъ мн. По приглашенію отца Ивана вс усаживались тутъ же, и т, кто былъ постарше и посмле, принималъ участіе въ разговор. Весь разговоръ заключался, конечно, въ моихъ разспросахъ о ихъ жить-быть а въ ихъ разсказахъ. Разспросы я старался длать, не придерживаясь какой-либо системы, какъ бы невзначай, чтобы вызвать со стороны моихъ собесдниковъ большую откровенность. Разсказы майносцевъ и самого отца Ивана сводились главнымъ образомъ на жалобы, что трудно жить, что налоги и подати велики, что ихъ съ каждымъ почти годомъ увеличиваютъ, что земли мало, да и ту понемногу отнимаютъ мухаджиры, т.-е. переселенцы-мусульмане, которыхъ правительство разселяетъ на свободныхъ земляхъ по сосдству съ майносцами. Эти мухаджиры наносятъ большія обиды некрасовцамъ, силой завладвая по клочкамъ ихъ землей и силой же пользуясь, чтобы ловить рыбу въ озер, вопреки тому, что право рыбной ловли въ Майнос принадлежитъ только некрасовцамъ, откупившимъ это озеро у турецкаго правительства. Тщетно ищутъ майносцы защиты у турецкихъ чиновниковъ отъ незаконныхъ дйствій мухаджировъ. Я узналъ, что казаки-некрасовцы платятъ военный налогъ, освобождающій ихъ отъ воинской повинности, обязаны отдавать десятину съ зернового, хлба и, наконецъ, уплачивать по 20 левовъ (т.-е. піастровъ) со ста съ выручки при продаж рыбы. Эти двадцать піастровъ идутъ въ пользу Dette publique ottomane, учрежденія, расплачивающагося съ долгами Турціи и управляемаго представителями тхъ государствъ, которыя состоятъ кредиторами Оттоманской Имперіи. Когда насталъ обденный часъ, я простился съ о. Иваномъ, общая зайти къ нему посл обда ‘чайку попитъ’. Я вернулся въ избу Ивана Михайлова. Его хозяйка постлала мн чистую скатерть на столъ, подала большую глиняную чашку съ картофельнымъ супомъ изъ курицы, кусокъ ситнаго хлба, соль и деревянную ложку. Иванъ постоялъ немного, желая, вроятно, посмотрть, стану ли я сть ихъ неприхотливое кушанье, но, увидавъ, что я принялся за обдъ съ большимъ аппетитомъ, ушелъ. Посл обда я опять слъ на скамейку у входа. Молодой парень въ блой рубах подошелъ ко мн, поздоровался и, скрестивъ руки на груди, видимо ждалъ, что я начну съ нимъ разговоръ.
— Что скажешь? спросилъ я.
— Да я такъ, ничего.
Затмъ онъ все-таки слъ неподалеку отъ меня, около стны, на землю, и разговоръ у насъ завязался. Я узналъ отъ своего собесдника, что во всей мстности, окружающей деревню Казак-кёй, нтъ врача и больные лишены врачебной помощи.
— Есть тутъ одинъ грекъ, да онъ не настоящій докторъ и далече живетъ. Раза два прізжалъ къ намъ. Зовутъ-то его, когда ужъ человкъ Богу душу отдалъ. Онъ, стало быть, распознаетъ, умеръ человкъ или не умеръ.
— А на деревн никто не лечить?— спросилъ я.
— Сейчасъ нтъ, а допрежъ старуха одна была, хорошо лечила. У одного казака палецъ на ног разболлся, а въ ту самую пору докторъ, грекъ, что я сказывалъ-то, на сел былъ. Говоритъ: теб надо палецъ отрзать, а онъ не захотлъ, пошелъ къ старух, старуха приказала ему толченымъ углемъ палецъ присыпать. Дня черезъ три кончикъ отвалился, такъ — маленькій, а палецъ зажилъ.
Передъ вечеромъ я пошелъ осмотрть единоврческую церковь-молельню. Церковь — старая, съ деревянной низенькой колокольней, на которой нтъ ни одного колокола. Единственный колоколъ, присланный для церкви однимъ московскимъ купцомъ-старообрядцемъ, лежитъ у дверей церкви на земл, надтреснутый и много лтъ уже остающійся безъ употребленія. Внутри церкви много старинныхъ потемнвшихъ иконъ, иконостасъ деревянный, темный. Украшеній почти нтъ никакихъ, отъ всего ветъ бдностью. Притворъ церкви служить для тхъ женщинъ, которыя находятся въ період менструаціи или еще не приняли молитвы посл рожденія ребенка. Тмъ и другимъ доступъ въ самую церковь воспрещенъ. Изъ единоврческой церкви я прошелъ въ церковь старообрядцевъ австрійскаго толка. Она немного понове и напоминаетъ боле наши сельскія церкви, но обстановка такая же бдная, какъ и въ единоврческой. Рядомъ съ церковью, въ оград — могила священника, умершаго за годъ до моего посщенія Майноса. Майносцы австрійскаго толка остаются безъ попа. Богослуженіе совершаетъ дьячокъ, пьяненькій мужичишка, который мн очень жаловался на трудное дло, доставшееся ему посл покойнаго отца Алекся. Постивъ церкви, я вошелъ въ т избы, гд находились больные. Всхъ больныхъ я нашелъ въ самой неблагопріятной для нихъ обстановк, летать ихъ такими ‘средствіями’, отъ которыхъ скоре можетъ бытъ вредъ, чмъ польза. Одного несчастнаго больного я засталъ почти умирающимъ отъ долгаго голоданія. Его жена и дти сами питались впроголодь, а больной лъ лишь тогда, когда кто-нибудь изъ сосдей, сжалившись надъ нимъ, приносилъ ему кусокъ хлба. Случалось, какъ мн говорили, что по два дня кряду больному нечего было сть. Отъ больныхъ я пошелъ опять къ отцу Ивану. У него сидлъ одинъ старикъ, который, когда я пришелъ, сталъ мн жаловаться на попа, говоря, что попъ Иванъ отказался внчать его внучку. Отецъ Иванъ спокойно оправдывался тмъ, что внучка хотла идти замужъ за близкаго родственника и что онъ по закону не имлъ права внчать.— ‘Вы вс здсь между собою перероднились’,— прибавилъ онъ, обращаясь къ старику.
Переночевавъ у Ивана Михайлова, я на слдующее утро выхалъ обратно въ Пандерму. Иванъ похалъ опять со мной. Майносцы собрались группой около избы Ивана и провожай меня пожеланіями добраго пути.
— Спасибо теб, что больныхъ-то поглядлъ,— услышалъ я чей-то голосъ.
— Понравилось теб наше село?— спросилъ меня одинъ рослый мужчина, коротко остриженный, съ большой бородой, стоявшій около повозки.
— Мы теб рады были,— громко проговорила женщина, окруженная кучей ребятишекъ. Повозка тронулась.
— Въ добрый часъ, прощай, путь добрый!— раздались голоса.
Одна женщина, лечившаяся въ константинопольской русской больниц, упросила меня взяіъ съ собой и отвезти сестрамъ милосердія, которыя за ней ходили во время ея болзни, небольшое растеніе — ‘василёкъ’, какъ она его называла. ‘Василёкъ’ этотъ не былъ похожъ на нашъ полевой василекъ и посаженъ былъ, вмсто горшка, въ выдолбленную и наполненную землей тыкву.
По дорог въ Пандерму Иванъ Михайловъ продолжалъ мн разсказывать о быт майносскихъ казаковъ-старообрядцевъ, о ихъ отношеніяхъ въ турецкому правительству и отношеніяхъ между собой. Между прочимъ, онъ сообщилъ мн, что о времена ихъ переселенія въ Турцію они ничего не знаютъ, но что дды ихъ разсказывали про казака Игната Некрасова, который поднялъ 4.000 казаковъ и ушелъ съ ними ‘изъ Рассеи’.
— Они на рк одной жили,— прибавилъ Иванъ:— да какъ ту рку называли — не припомню. Часть казаковъ, по словамъ Ивана, ушла дальше, въ глубь страны, въ Коніи.
~~ Что съ ними сталось, Богъ всть. Одинъ человкъ прізжалъ ихъ искать, годовъ десять назадъ, да такъ и не нашелъ. Много ихъ вымерло.
— Васъ здсь сколько теперь на сел?— спросилъ я.
— Полтораста душъ насъ осталось, казаковъ то-есть, что на лошадь могутъ ссть, а допрежъ куда больше было. Тоже повымерли.
Въ Пандерм я зашелъ опять въ ту же харчевню закусить до отхода парохода. Круглолицый грекъ встртилъ меня какъ стараго знакомаго. Сюда же пришли нсколько русскихъ изъ другой деревни, находящейся на берегу озера Майноса, Гамидіе. Такіе же добродушные и привтливые, какъ и жители Казак-кёя, они меня тотчасъ узнали и наперерывъ стали высказывать сожалнія, что я ихъ не постилъ. Мн показалось даже, что они этимъ были немного обижены. Я имъ объяснилъ, что для поздки въ Гамидіе потребовался бы еще цлый день, а что свободнаго времени у меня нтъ и я долженъ спшить возвращеніемъ въ Константинополь. Нсколько мужчинъ подсли ко мн и пожелали выпить со мной, на что я охотно согласился. Наиболе говорливый изъ нихъ, чокаясь со мной стаканомъ, сказалъ: ‘Будь здоровъ. И теб, и царю вашему и нашему дай Богъ здоровья’. Вс майносцы называютъ въ разговор турецкаго султана царемъ и относятся къ нему съ большимъ почтеніемъ. Нсколько лицъ изъ мстныхъ жителей, находившіяся въ харчевн, смотрли на нашу группу съ любопытствомъ. Ни Ивана Михайлова, ни кого-либо изъ Казак-кёя въ это время въ харчевн не было. Я догадался, что Иванъ вышелъ нарочно, такъ какъ между казаками-старообрядцами, принявшими единовріе и живущими въ Казак-кё, и тми новыми русскими переселенцами, которые основали селеніе Гамидіе и которые вс пришли сюда сравнительно недавно, изъ Добруджи, съ устьевъ Дуная, отношенія существуютъ не вполн дружелюбныя.
— Мы ихъ кубанцами зовемъ, а они насъ дунаками,— сказалъ сидвшій со мной рядомъ русскій изъ Гамидіе.
— Вамъ нужно въ мир между собой вить,— сказалъ я:— и они русскіе, и вы русскіе.
— Это точно,— отвтилъ мн мой собесдникъ, (звали его Тимоеемъ):— да мы и не ссоримся, а дружить не дружимъ, потому они сами отъ насъ отошли.— Изъ дальнйшаго разговора съ Тимоеемъ, разговора, въ которомъ принимали также живое участіе двое другихъ майносцевъ изъ Гамидіе, я могъ себ уяснить, что причина не вполн дружелюбныхъ отношеній между ‘кубанцами’ и ‘дунаками’ заключается именно въ томъ, что первые присоединились частью къ единоврію, тогда какъ переселенцы съ Дуная вс принадлежатъ къ старообрядцамъ-безпоповцамъ. Эти послдніе стали переселяться изъ Добруджи на Майнось посл того, какъ Добруджа по берлинскому трактату отошла къ Румыніи и свободные дунайскіе рыбаки, не ощущавшіе никакого бремени, пока были подданными турецкаго султана, начали испытывать тяжесть румынскаго подданства. Особенно стснительной для нихъ оказалась обязательная воинская повинность. Богослуженіе у живущихъ въ Гамидіе безпоповцевъ совершаетъ дьякъ-начетчикъ, при чемъ т молитвы, которыя должны читаться священникомъ, совсмъ не читаются.
Разсказывая мн про богослуженіе, мой собесдникъ прибавилъ: ‘Все то же, что и у васъ’.
— А вашихъ двушекъ вы отдаете замужъ за тхъ казаковъ, кубанцевъ?— спросилъ я.
— Нтъ, отъ нихъ беремъ, а имъ не отдаемъ.— Пора было идти на пароходъ. Я простился съ своими русскими собесдниками и, провожаемый Иваномъ Михайловымъ и еще однимъ русскимъ изъ Казак-кёя, которые несли за мной вещи мои и василекъ въ тыкв, пошелъ по направленію къ пристани. Пароходъ давалъ уже свистки. Цлая толпа народа расположилась на палуб. Мн отвели мсто въ кают контролера пароходной компаніи. Иванъ Михайловъ сердечно со мной простился и пожелалъ мн счастливаго пути. Около шести часовъ вечера пароходъ снялся и, сдлавъ поворотъ, далъ полный ходъ. Все мельче и мельче казались деревянныя постройки Пандермы, одинъ лишь блый минаретъ мечети продолжалъ выдляться изъ небольшой кучки темносрыхъ строеній. Слва въ сумрак выступали горы Кизикскаго полуострова. Скоро настала ночь. На слдующій день рано утромъ пароходъ нашъ входилъ на константинопольскій рейдъ. Солнце только-что взошло и картина, какую представляли взорамъ Стамбулъ, Золотой Рогъ и европейская часть Константинополя, была уже иная, пожалуй, еще боле красивая въ сравненіи съ той, какую я наблюдалъ при отъзд вечеромъ. Изъ-за возвышеннаго азіатскаго берега поднялось яркое свтало и лучи его заиграли въ водной поверхности Босфора и въ окнахъ зданій, расположенныхъ вдоль берега съ противоположной стороны и выше, на гор, въ такъ называемой Пер. Стамбульскій мысъ, съ его кипарисами, платанами и блыми постройками стараго Сераля, окаймленными зеленью, галатскій мостъ съ двигавшейся по немъ пестрой толпой и весь рейдъ съ многочисленными пароходами, парусными судами, надъ которыми высился цлый лсъ мачтъ, и изящными желтыми каиками, быстро скользившими по вод, все было какъ бы затянуто прозрачной розовой кисеей: этотъ утренній туманъ, получающій блдно-розовую окраску отъ лучей восходящаго солнца, служитъ обычнымъ одяніемъ, въ которомъ Стамбулъ въ ранніе часы дня кажется еще живописне и напоминаетъ великолпную театральную декорацію.
По возвращеніи въ Константинополь, я, съ разршенія бывшаго настоятеля посольской церкви, архимандрита о. Арсенія, пересмотрлъ т книги въ церковной библіотек, въ которыхъ, по моимъ предположеніямъ, могло найтись что-нибудь относящееся къ исторіи каюковъ-некрасовцевъ. Нкоторыя свденія о нихъ я нашелъ въ ‘Историческихъ очеркахъ поповщины’, составленныхъ П. Мельниковымъ и въ книг Щапова: ‘Русскій расколъ старообрядства’, а поздне, во время поздки моей тмъ же лтомъ на Аонъ, мн попалась въ библіотек аонскаго Пантелеймонова монастыря брошюра инока Михаила: ‘Согласіе на присоединеніе въ единоврію переселенцевъ изъ Россіи, старообрядцевъ-некрасовцевъ, проживающихъ въ Азіатской Турціи на Майнос’ (статья эта была напечатана въ ‘Душеполезномъ Чтенія’, ноябрь 1878). Считаю здсь нелишнимъ передать нкоторыя подробности, относящіяся въ исторіи некрасовцевъ и сообщаемыя названными мною авторами. ‘Въ царствованіе Петра I,— говоритъ П. Мельниковъ въ своихъ ‘Очеркахъ поповщины,— произошелъ на Дону извстный бунтъ Кондратія Булавина (1708 г.). Когда это возмущеніе, принявшее-было громадные размры, было подавлено воеводой кн. Долгоруковымъ, одинъ изъ главныхъ предводителей возстанія, атаманъ Игнатъ Некрасовъ, съ 2.000 казаковъ убжалъ на р. Кубань, подвластную тогда крымскому хану подъ верховнымъ владычествомъ султана турецкаго. Вс бглецы были старообрядцы по поповщин’. Казаки,— читаемъ мы дальше,— бжали съ женами и дтьми. Пришедши на Кубань, они въ такъ называемыхъ Гребеняхъ завели много станицъ и заселили край, поступивъ въ подданство султана. Къ нимъ, на ‘вольныя земли’, стали во множеств приходить казаки-старообрядцы съ Дона, Волги и Яика. Щаповъ, въ своей книг: ‘Русскій расколъ старообрядства’, называетъ и товарищей Некрасова, съ которыми послдній ушелъ на Кубань. То были Гаврила Чернецъ, Иванъ Драный, Кузьма и Савелій Вороновы. Переселеніе на Кубань было такъ значительно, что обратило на себя вниманіе русскаго правительства, тмъ боле, что кубанскіе казаки, съ вдома крымскаго хана и съ помощью кубанскихъ татаръ, длали частыя вторженія въ предлы Россіи. Объ этомъ Петръ I писалъ въ іюл 1710 года султану Ахмету III, но напрасно. Во время войны Петра съ Турціей кубанцы, утсняемые русскими войсками, во множеств переселились вмст съ Некрасовымъ въ Турцію. Построивъ каики, они переплыли Черное море и явились въ Константинопол, прося у султана земель для поселенія и предлагая службу противъ враговъ его. Просили они поселиться поближе къ русскимъ казакамъ и Запорожью. Имъ отведены были мста въ Добрудж и Бессарабіи по устьямъ Дуная и при озер Разельмъ. Въ Добрудж они заселили три большія слободы: Сарыкёй, Славу и Журилово. Названіе Сарыкёй было скоро передлано казаками на русскій ладъ въ Серяково. Другая, меньшая часть вышедшихъ въ Турцію съ Некрасовымъ казаковъ была поселена между Мраморнымъ моремъ и Архипелагомъ, неподалеку отъ устья рки Марици, впадающей въ Эносскій заливъ. Третья, также небольшая часть кубанскихъ казаковъ поселена была въ Малой Азіи въ трехъ селеніяхъ. Одно изъ нихъ находится неподалеку отъ Мраморнаго моря и называется Бинъ-эвле (въ перевод — состоящее изъ ‘тысячи домовъ’). Это и есть теперешнее Каюк-кёй. Очевидно, названіе Бинъ-эвле не удержалось и замнилось названіемъ ‘Каюк-кёй’, т.-е. казацкое село или ‘Каюкляръ’, т.-е. просто казаки. Другое селеніе находится близь устья рки Кизилъ-Ирмана на южномъ берегу Чернаго моря, между Самсуномъ и Синопомъ, и третье на черноморскомъ лиман Дерконъ, недалеко отъ входа въ Босфоръ. Сюда по зимамъ прізжаютъ некрасовцы изъ Казак-кёя для рыбной ловли. ‘Кубанцы въ Турціи,— говоритъ Мельниковъ,— извстны подъ именемъ Игнатъ-казаковъ (по имени предводителя ихъ Игната Некрасова), по-русски же больше называются некрасовцами’. Мн же лично пришлось слышать отъ турокъ названіе ‘гинатъ-казакъ’, очевидно, получившееся изъ ‘игнатъ-казакъ’. Такое измненіе произошло подъ вліяніемъ времени, съ теченіемъ котораго стали забываться разсказы объ атаман Игнат Некрасов и у турокъ непонятное имъ слово ‘Игнатъ’ само собой измнилось въ ‘гинатъ’, что означаетъ: ‘упрямый’. Мельниковъ справедливо отзывается о некрасовцахъ, какъ о народ, сохранившемъ всецло русскую народность во всхъ условіяхъ своего домашняго и общественнаго быта. Только слово ‘народъ’ звучитъ теперь какъ-то странно по отношенію къ этой небольшой кучк русскихъ переселенцевъ. Присоединеніе большинства некрасовцевъ въ единоврію произошло въ конц семидесятыхъ годовъ. Этому присоединенію содйствовали главнымъ образомъ монахи аонскаго Пантелеймонова монастыря. Майносцы прізжали отъ времени до времени на Аонъ ловить рыбу и посщали при этомъ русскіе монастыри и скиты. Первоначальной цлью этихъ посщеній было желаніе сманить къ себ какого-нибудь попа. Ихъ послдній попъ, по имени Агаодоръ, наживъ денегъ, ‘утекъ неизвстно куда’. Но попа на Аон майносцамъ найти не удавалось, а принимать австрійскихъ поповъ большинство некрасовцевъ не соглашалось, признавая ихъ за еретиковъ, потому что они получили священство отъ ‘запрещеннаго митрополита Амвросія’. Вмст съ тмъ старцы Пантелеймонова монастыря, о. Макарій, о. Іеронимъ и другіе, убждали майносскихъ старообрядцевъ присоединиться къ единоврію. Подъ давленіемъ монаховъ майносцы мало-по-малу склонились къ этому ршенію и съ благословенія вселенскаго патріарха выбрали изъ своей среды нкоего Ивана Вощихина, бывшаго у нихъ начетчикомъ, и послали его въ Петербургъ. Въ Петербург этотъ Иванъ Вощихинъ былъ рукоположенъ во священники митрополитомъ Исидоромъ. По возвращеніи о. Ивана на Майносъ, вскор была освящена прізжавшимъ туда нарочно настоятелемъ посольской церкви въ Константинопол, архимандритомъ о. Смарагдомъ, небольшая единоврческая церковь. Изъ московской единоврческой типографіи были присланы старообрядческія книги, по которымъ отецъ Иванъ совершаетъ богослуженіе и въ настоящее время.
Когда присоединеніе майносскихъ старообрядцевъ къ единоврію состоялось, проживающіе въ Россіи единоврцы обратились въ вселенскому патріарху Іоакиму III съ признательнымъ привтствіемъ, въ которомъ говорилось: ‘Виною нашему благодаренію и самому посланію послужила радостная всть, что ваше всесвятйшество разршили и благословили невозбранно содержать чтимые и хранимые нами обряды братіямъ нашимъ, русскимъ обитателямъ Майноса, предки коихъ ради свободы сихъ обрядовъ, связанной соборнымъ постановленіемъ 1667 г., оставили нкогда свою родину’… ‘Дабы ни въ маломъ чемъ,— говорилось дальше,— не коснуться чувства ревнителей древнерусскаго обряда, современному православному Востоку неизвстнаго, ваше всесвятйшество благоволили дать свое братолюбивое и закономъ церковнымъ требуемое согласіе, чтобы пришедшимъ въ общеніе церкви майносцамъ священный причтъ былъ поставленъ рукою русскаго іерарха. Этотъ частный случай, знаменательный самъ по себ, иметъ и общее весьма важное значеніе. Онъ громко возвщаетъ, что просвтившій насъ Востокъ совершенно чуждъ того несправедливаго предубжденія и той обрядовой исключительности, которыя два вка тому назадъ привели русскую церковь къ пагубному раздленію, и что въ тотъ недалекій, по упованію нашему, день, когда Богомъ просвщенные пастыри русской церкви обратятся для окончательнаго ршенія наложенныхъ на свободу нашего обряда узъ къ содйствію восточныхъ церквей, они не откажутъ имъ въ своей духовной помощи и тлъ послужатъ миру и соединенію нын разлученныхъ чадъ единой матери — земли русской’.
Этими строками признательнаго привтствія русскихъ единоврцевъ я и закончу свой разсказъ о поздк къ майносскимъ старообрядцамъ.