РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Рождественское письмо, Зайцев Борис Константинович, Год: 1949
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Иногда спрашивают — с оттенком упрека: ‘Почему мало пишете о современности? Мы живем в страшное время. Вокруг столько борьбы, страданий. Да и решаются, возможно, наши судьбы. Как же не сказать о злободневном, остром… Или уж такая замкнутость, художническая брезгливость? Данте, Италия, Жуковский…’
Чувствуешь некоторое смущение. Конечно, надо бы быть ‘общественнее’, ‘отзывчивей’. Нет уж, какая там ‘башня из слоновой кости’ — не башня, но, разумеется, радостней быть в воздухе света и красоты, чем спускаться в адские долины. В общем же: кому что дано. Петь можно то, что по голосу. И писать также. ‘Вот это’ — мое, могу, а ‘вот то’ не мое, ничего не выйдет.
Человеческое, однако, скорбное и страдальческое, это ‘мое’ (а не внешняя политика или ‘перевыполнение плана’).
Вспоминая о том, что тысячи людей, а на родине нашей миллионы, сидят сейчас в тюрьмах, лагерях, ‘на горьких работах’ — чувствуешь и неловкость, и вину. Рождественский гусь с яблоками… — а те, кто в это время ждет, что его ‘выведут в расход’, или au poteau {На столбе (виселице) (фр.).}? Или на гильотину? Или еще на какую виселицу? (В Англии, я читал, даже духовенство оправдывает казнь: так благолепно рассказано, что выходит — pendaison {Повесят (фр.).} почти даже приятное и уж, конечно, для преступников полезное времяпрепровождение. Тут возникает даже некая ‘народная гордость’: не встречал еще русского батюшку, с немодными длинными власами, который бы одобрял так нежно проклятую перекладину.)
Да, этим всем, на постройках разных ‘дорог’, ‘каналов’ подвизающимся, загнанным и затравленным, ждущим смертного часа, может быть, как освобождения, не до встречи Рождества, не до гусей с яблоками.
‘Не могу молчать’… — помню, Толстой крикнул о казни. Его голос был слышен на весь мир. Помню, как меня самого, тогда юного литератора, он потряс (помню и странное письмо, которое ему написал: пожелал ему самому мученического венца как достойного завершения великой жизни. Все-таки не отправил. Выходило как-то, что желаю ему эшафота?).
Толстовский голос бывает раз в столетия, и я очень уважаю голоса даже скромные, малые, кто что-то объясняет иностранцам, например, о России. Или пытается действовать, как Руссо. Но смотрю на это со стороны. Смотрю и тоскую. С детства ненавидел насилие — с тем и умру. Всегда был с гонимыми против гонителей, с жертвами против палачей. Некрасова никогда не возносил, а вот строчка: ‘Уведи меня в стан погибающих’ — с дальних лет бередит сердце.
Но что значит мой голос? И в действительной жизни что я могу сделать?
Современность пестра. Не из одних жертв состоит. Есть и удачники. Победители, боги, юбиляры. Одного такого тридцать лет знаем. Теперь ему стукнуло семьдесят. Мир воспламенился. Поезда с подарками, на родине гигантские изображения спускаются прямо с неба, поэты пишут, художники изображают, академики превозносят… — верно, еще при жизни поставят памятник, а потом, понемногу, возведут и в сан божественный (если уже не сделали).
Это приятная современность, без страданий и тяжелых чувств.
Следовало бы тоже откликнуться. Прославить или осудить, смотря по вкусам.
Но вот, не хочется. И всегда так было. Есть такие, что нагоняют скуку. Да не простую, а как бы мировую, или ‘метафизическую’, что ли. Маркс, например. Я его пробовал в юности читать — да закаялся. Наверно, есть у него некоторая правда. Но нет ни света, ни воздуха, дышать в общем нечем. Питания нет! Да это еще были ‘теории’. А теперешние, ‘последователи’, юбиляры… Они могут быть внешне очень ярки, победоносны и кровавы и начинены ‘мировыми’ словами, но надушу действуют опустошающе.
Есть в жизни то, что питает: луч солнца, звук песни, улыбка ребенка… — мало ли еще что! — от Божественного дыхания.
Этим живем. И это есть настоящая действительность. Прекрасное стихотворение так же всегда существует, как Господь. Музыка композиции у Рафаэля отражает Божество — и это всегда будет привлекать, животворить.
Как животворит скромный рождественский ‘вертеп’, ‘crè,che’, подаренный ребенку. В вертепе лежит Младенец, вечный Младенец, над которым склонилась Вечная Мать, и барашки, ‘осляти’, львы, верблюды, волхвы идут к Нему с доверием и истинною любовью (они просто поражены этой любовью, сами не понимают откуда, но их ведет чувство: Бог! Не идол, Бог).
Ребенок с восторгом рассматривает подарок, он его любит и целует, тоже уж смутно чувствует, что это священное. Показывает каждому входящему, беспокоится, как-то crè,che с Младенцем будет ночью спать, хорошо бы положить с собой в кровать, но трудновато, велико размером.
Младенец шествует по миру две тысячи лет, но всегда был и всегда будет. Люди, звери, цветы, звезды вечно склоняются перед Ним. Говорить о Нем и любить Его не устанет человечество.
А от страшных и скучных кошмаров, живущих призрачно, останется горсть пепла.
‘Не будем говорить о них: взгляни, и проходи’.
Русская мысль. 1950. 6 янв. No 204. Печ. по воспроизведению текста рукописи в кн. ‘Дни’.
С. 284. ‘Уведи меня в стан погибающих’. — Из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Рыцарь на час’.