Роза, или Палаты и хижина (*).
(Изъ новыхъ сочиненій Г-жи. Жанлисъ * )
(*) Сей анекдотъ разсказывала Автору одна знатная Дама въ Берлин.
‘Встникъ Европы’, No 5, 1802.
Роза, или Палаты и хижина, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1802
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Бдная и нещастная крестьянка, изнуренная усталостію, несла на рукахъ двумсячную дочь свою и шла тихонько по берегу Рейна, въ конц прекраснаго лтняго дня. ‘Ахъ! я вижу башни дворца!’ сказала она: ‘естьли бы только могла дойти!… Принцесса милостива, добросердечна, она мать и также сама кормитъ своего младенца’…. Нещастная хотла итти скоро, но ступила босою ногою на острой камень, закричала и должна была ссть на дорог подъ деревомъ. ‘Боже мой!’ говорила она, заливаясь слезами: ‘я вижу дворецъ, и не могу быть тамъ!… младенецъ требуетъ пищи, а молоко изсохло въ груди моей! Мы умремъ на этомъ камн, смотря на дворецъ!’…. Она рыдала, младенецъ горящимъ ртомъ своимъ искалъ ея груди, и кричалъ пронзительно. ‘Бдная невинность!’ думала отчаянная мать: ‘естьли бы кровь и мои слезы могли питать тебя!.. Боже мой! она перестала кричать, закрыла глаза!.. Не уже ли мн два раза умирать? не уже ли должна я видть ея смерть прежде моей смерти?.. Ахъ! кто избавитъ меня отъ жизни?’… Тутъ нещастная взглянула на быструю рку, которая текла близь дороги: ужасное искушеніе привело въ волненіе ея душу. Отчаяніе замняетъ силы: блдное лицо ея оживляется румянцемъ. Она прижимаетъ къ сердцу своему умирающаго младенца, который вдругъ открываетъ глаза… Мать затрепетала — отворотилась — снова могла заплакать, и взглянувъ на дворецъ, сказала: ‘Какъ щастливы знатные и богатые, живущіе въ изобиліи съ дтьми своими!.. Но они также умираютъ, одинъ Богъ будетъ всхъ судишь, и бдной крестьянинъ, можетъ быть, испугается суда Его мене, нежели роскошной богачъ и Князь!’…. Она прислонилась къ дереву, устремила взоръ свой на небо, и тоска ея облегчилась Божественною надеждою, чувство муки исчезало въ душ ея вмст съ мыслями.
Уже смерть готовилась поразишь сію невинную жертву злощастія…. Вдругъ скачетъ по дорог великолпная карета: въ ней сидла Принцесса Амелія, которая, увидвъ бдную крестьянку, закричала: ‘Боже мой! женщина, мать, лежитъ на земл какъ мертвая! Ей надобно помочь!’ Кучеръ остановилъ лошадей. Любезная, чувствительная Амелія выпрыгнула, старой Камергеръ бросился за Принцессою, чтобы подать ей руку, толстая Гофмейстерина кличетъ гайдука, чтобы опереться на плечо его и вылзти изъ кареты, пажи, которые скакали впереди верхомъ, скачутъ назадъ… Въ семъ быстромъ движеніи забытая Гофмейстерина кричитъ, бранится, а Принцесса, подбжавъ къ нещастной крестьянк, съ удовольствіемъ видитъ, что она растворяетъ глаза. Амелія даетъ ей нсколько луидоровъ. ‘Ахъ! это золото (говоритъ бдная мать) теперь безполезно: мн надобно молока, у меня его нтъ, а дочь моя умираетъ!’ ‘Какъ?’ спрашиваетъ Амелія содрогнувшись. ‘Она умираетъ съ голоду,’ отвчаетъ мать. Тутъ Амелія, приведенная въ ужасъ, тронутая до глубины сердца, взглядываетъ на младенца, который напоминаетъ ей маленькаго сына, ею самою кормимаго, и который своею милою красотою еще боле трогаетъ ея душу. ‘Ахъ! живали она?’ говоритъ Принцесса, беретъ руку ея, и чувствуетъ, что младенецъ тихонько жметъ у нее палецъ. ‘Нтъ, ты будешь жива!’ восклицаетъ она, бросается на колни, рукою поддерживаетъ голову двочки, и даетъ ей грудь свою.
‘Ахъ, сударыня!’ сказала крестьянка, поднимая руки къ небу, и не могла говорить боле, сладкія слезы живйшей благодарности оросили ея лицо. Она не въ силахъ была выразишь своей признательности, и лучше хотла молить Небо о добродтельной героин, нежели словами благодарить ее {Здсь не выдумано ни одного обстоятельства, все было точно такъ.}.
Между тмъ младенецъ оживалъ на груди Амеліиной. Свидтели сей трогательной сцены смотрли въ безмолвіи и съ удивленіемъ, одна толстая Гофмейстерина скучала въ карет и не видала ничего: пажи, старой Камергеръ и слуги закрывали отъ нее Принцессу.
Можно ли описать радость матери и Амеліи, когда младенецъ началъ видимо приходить въ силы, и когда живая краска показалась на лиц его? Минутъ черезъ двадцать онъ насытился, приподнялъ голову, взглянулъ на Амелію и улыбнулся…. Принцесса, заливаясь слезами, поцловала его, встала и сказала: ‘подемъ скоре домой., чтобы помочь бдной матери, донесите ее до кареты.’ Тутъ гайдукъ взялъ и повелъ больную за Принцессою, которая несла на рукахъ младенца, и свъ въ карету, посадила крестьянку рядомъ съ собою, къ великому изумленію Гофмейстерины, принужденной уступить ей мсто свое. Старой Камергеръ слъ на козлы — и такимъ образомъ похали въ городъ.
Баронесса Клакенбергъ, Гофмейстерина, была въ осьмомъ-надесять вк едва ли не боле всхъ другихъ привязана къ обыкновеніямъ, она думала, что ни въ какомъ случа не должно отходить отъ нихъ, и сіе важное правило могло, по ея мннію, быть единственнымъ для воспитанія знатныхъ молодыхъ людей: правило конечно мудрое, но не совсмъ новое, хотя Баронесса Клакенбергъ и присвоивала себ честь такого великаго изобртенія при Двор N. N.
Изумленіе Баронессы еще увеличилось, когда она свдала, что Амелія кормила своею грудью крестьянскаго младенца. Это странно, очень странно! говорила или думала она во всю дорогу. Между тмъ пріхали ко дворцу. Тамъ отвели особливую комнату для бдной крестьянки, положили ее на постелю, я сыскали женщину, которая взялась кормить ея дочь. Принцесса, исполнивъ законъ благодтельности, вошла въ свои комнаты и съ неописанною радостію взглянула на колыбель сына. ‘Я спасла чужаго младенца,’ думала она: ‘Богъ конечно спасетъ и моего!’ Сынъ ея проснулся и закричалъ: Амелія, взявъ его на руки, сказала: ‘Милой другъ!. я заставила тебя раздлить пищу свою съ жертвою бдности, и надюсь, что этотъ случай предзнаменуетъ добродтель совершенныхъ лтъ твоихъ, когда ты будешь въ состояніи помогать нищет. Что принадлежитъ до меня, то я слдовала одному движенію материнской любви, представивъ тебя въ этомъ бдномъ младенц: ты въ образ нещастной говорилъ моему сердцу.’
Въ самую ту минуту, какъ нжная Амелія съ восторгомъ глядла на сына своего, вошелъ къ ней мужъ ея, которой возвратился съ охоты. Онъ былъ доброй Принцъ, какъ говорятъ въ Германіи: то есть, не гордъ, не спесивъ, на улиц и за городомъ кланялся всякому мужику, а во дворц говорилъ ласково съ придворными и весьма учтиво съ женщинами, всегда улыбался, часто хохоталъ, и вс на свт хвалили его чрезмрную милость. Но эта милость не имла уже никакихъ дальнйшихъ слдствій: доброй Принцъ не давалъ ничего, любилъ одного себя, никогда не читалъ, здилъ съ собаками, и всякой день часовъ по пяти сидлъ за столомъ. Однакожъ, естьли любимецъ его, Графъ Секендорфъ, совтовалъ ему сдлать иногда доброе дло (что, правду сказать, бывало очень рдко), то Принцъ соглашался, и вс Нмецкія газеты слагали въ такомъ случа благодтельность Его Свтлости. Мудрено ли, что онъ и Самъ поврилъ наконецъ газетамъ и вообразилъ себя лучшимъ изъ Князей Нмецкихъ?
Добродтельная Амелія не имла никакого вліянія на его образъ мыслей, и Принцъ крайне не доволенъ былъ тмъ, что она сама кормила дтей своихъ, ибо Графъ Секендорфъ и Баронесса Клакенбергъ не понимали, какъ владтельная Принцесса можетъ быть кормилицею.
Амелія разсказала мужу свое приключеніе. Принцъ, не судя ни о чемъ самъ собою, не зналъ, что думать о поступк жены своей, и спшилъ къ Баронесс Клакенбергъ, будучи увренъ, что онъ найдетъ тамъ любимца своего, который уже двадцать лтъ слдовалъ одному плану жизни, и всякой вечеръ являлся у нее въ восемь часовъ. Принцу сказали, что бдная крестьянка при смерти, и что супруга его поступила весьма неблагоразумно, вздумавъ кормить своею грудью ея младенца, конечно не здороваго. Онъ нахмурилъ брови и потребовалъ своего Медика, Профессора Штирбмейстера. Баронесса изъявила взоромъ свое одобреніе, а Графъ примолвилъ, что совтъ Медика въ самомъ дл всего нужне. Принцъ обрадовался своей щастливой мысли, и нсколько разъ съ довольнымъ видомъ повторилъ, что онъ конечно вывдаетъ изъ него истину во всхъ отношеніяхъ. Это была очень не легко, потому что Докторъ Штирбмейстеръ не любилъ говорить много, отвчалъ всегда коротко и всегда двусмысленно. Онъ явился, выслушалъ Принца съ великимъ вниманіемъ и ужасомъ, помолчалъ нсколько минутъ, и объявилъ, что ему прежде всего надобно видть крестьянку, ея младенца и молоко Принцессы. Амелія вытерпла строгой выговоръ отъ своего мужа, а Докторъ веллъ ей принять дв или три бутылки изобртеннаго имъ сыропа, и отнять сына отъ груди. Она не разсудила за благо исполнить его предписанія: вылила сыропъ за окно, а сына кормила еще тихонько два или три мсяца. Между тмъ бдная крестьянка черезъ два дни умерла, и вс хвалили осторожность Медика, которой, по общему мннію, лекарствами своими спасъ Принцессу отъ опасныхъ слдствій. Самъ Докторъ за тайну сказывалъ, что молоко ея сдлалось совершеннымъ ядомъ, и что оно въ дв минуты уморило бы маленькаго Принца. Дочь умершей крестьянки была совершенно здорова, но ученой господинъ уврялъ, что у нее въ крови золотушная острота, которая рано или поздно откроется.
Амелія узнала отъ крестьянки:, что у мужа ея, не далеко отъ Бингена, есть бдная хижина, и что онъ лежитъ больной около двухъ мсяцевъ. Принцесса отравила къ нему лекаря, а дней черезъ шесть посл крестьянкиной смерти ршилась сама видть нещастнаго, выбрала такой день, въ которой Принцъ былъ на охот у сла въ легкую коляску съ Барономъ Сартисомъ, старымъ придворнымъ и съ своею Камерфрейльною — и похала въ Бингенъ.
Крестьянинъ, бдный Германъ, зналъ уже о смерти жены своей. Амелія нашла его все еще больнаго и весьма огорченнаго. Онъ былъ лтъ тридцати отъ роду, уменъ, добросердеченъ и съ характеромъ. Отецъ Мангеймской мщанинъ, воспиталъ его очень хорошо, но вдругъ обднялъ и съ горя умеръ. Сынъ, не имя пропитанія, записался въ солдаты, служилъ десять лтъ въ Прусской арміи, получилъ отставку, женился на молодой крестьянк и возвратился съ нею въ свое отечество, купилъ маленькую землицу съ хижиною, работалъ прилжно — но частый неурожай и худое здоровье довели его до крайней бдности. Нещастная жена, два дни не имвъ куска хлба, ршилась прибгнуть къ великодушію Принцессы.
‘Я пріхала къ теб съ важнымъ предложеніемъ,’ сказала Амелія Герману: ‘мн кажется, что я имю права матери на любезнаго младенца, мною спасеннаго: оставь его у меня, я воспитаю дочь твою, и возьму на себя попеченіе о судьб ея.’ — Она ваша, отвчалъ Германъ со вздохомъ: обязана вамъ сохраненіемъ жизни своей, и для того я долженъ оставишь ее у васъ. Да и могу ли самъ воспитывать? — ‘Нтъ, Германъ,’ сказала Прияпесса: ‘не хочу, чтобы крайность заставила тебя ршишься на такую жертву, я опредлю теб достаточную пенсію, которую будешь получать во всякомъ случа: возьмешь ли дочь къ себ, или оставишь у меня. Вотъ первой годъ пенсіи. Сверхъ того велю поправишь твой домикъ, куплю все нужное для сельскаго хозяйства и еще нсколько десятинъ земли подл твоей, и естьли возьмешь къ себ дочь, и когда она войдетъ въ лта, то я дамъ ей хорошее приданое. Теперь выбирай.’ Амелія вынула изъ кармана нсколько луидоровъ и положила на деревянной столъ.
Германъ, вмсто отвта, смотрлъ пристально на Амелію, и глаза его наполнились слезами. ‘Ты соглашаешься?’ Сказала тронутая Принцеса. — Ахъ, милостивая государыня! отвчалъ онъ: дайте ей ваше сердце: это благодяніе важне всхъ другихъ! Но дозвольте мн не принимать пенсіи. — ‘Для чего же?’ — Лность не достойна милостей. Добродтель ваша поможетъ нещастному и невинному, но единственно тмъ, что дастъ ему возможность работать съ успхомъ.
Принцесса, удивленная и еще боле обрадованная такими благородными чувствами, съ великимъ любопытствомъ разспрашивала Германа о всхъ обстоятельствахъ его жизни. Онъ разсказалъ ей свою исторію, и наконецъ, поговоривъ нсколько часовъ искренно и съ довренностію, Амелія настояла, чтобы Германъ, не соглашаясь взять пенсіи, взялъ по крайней мр кошелекъ съ луидорами, чтобы хижина была исправлена и убрана, чтобы онъ принялъ въ подарокъ шесть или семь коровъ и нсколько десятинъ земли.
У Принцессы были дорогія серьги: она тихонько продала ихъ за десять тысячь ливровъ, коими деньгами поправила хозяйство добродушнаго Германа. Черезъ нсколько мсяцевъ очутились у него хорошенькой домикъ, скотной дворъ, большой лугъ, поле и садъ. Амелія, видя изобиліе и щастіе тамъ, гд прежде была нищета и горесть — видя живую, сердечную признательность добраго человка думала съ радостію: ‘все это сдлали серьги, которыя драли мн уши! Какая безумная женщина предпочла бы ихъ неизъяснимому удовольствію благодянія?’
Нтъ, не будемъ клеветать на человческое сердце, нтъ, почти вс женщины на мст добродтельной Амеліи имли бы такія чувства. Но рдкія ищутъ способовъ быть на ея мст, у которой нтъ брилліянтовъ, та хочетъ ихъ имть, у которой есть, та бережетъ. Мы бываемъ жестокосерды отъ привычки, забвенія и незнанія, надобно узнать, чтобы любить. Склонность къ блестящимъ бездлкамъ и роскоши происходитъ отъ недостатка въ опытахъ добродтели.
Между тмъ Германова дочь, не смотря на предсказаніе Доктора, разцвтала какъ свжая, прекрасная роза, для того Амелія назвала ее симъ именемъ, и черезъ три года взяла къ себ. Къ чему это? говорила въ своемъ обществ Баронесса Клакенбергъ, пожимая плечами, что выдетъ изъ этой двочки? Но любезная Принцесса слдовала любви своей къ добру, не думая, что мыслятъ и говорятъ объ ней люди. У нее было два сына: одинъ въ лта Розы, а другой старе, именемъ Фридрихъ, котораго, не смотря на ея благоразуміе, придворное воспитаніе уже крайне испортило. Принцъ не хотлъ слушать Амеліиныхъ совтовъ. ‘Я хочу, говорилъ онъ, чтобы сыновья мои воспитывались по моимъ правиламъ’ — хотя въ самомъ дл не имлъ никакой идеи о воспитаніи и никакихъ правилъ. Онъ совсмъ ни во что не вмшивался, полагаясь на Фридрихова надзирателя, и никогда не спрашивая его о сын. Надзиратель имлъ такую же довренность къ дядьк, а дядька къ камердинеру, невжд и льстецу, который такимъ образомъ былъ единственнымъ гофмейстеромъ молодаго Принца.
Амелія освятила то мсто, на которомъ лежала безъ чувства Розина мать. Она велла построииь на лугу, близь дороги, маленькой домикъ, отдала его одному бдному крестьянину, купила ему двухъ Голландскихъ коровъ и приказала, чтобы онъ всякой день нсколько разъ выходилъ на большую дорогу, и бднымъ, усталымъ пшеходамъ предлагалъ свжее молоко въ фарфоровой чаш. Доброй и чувствительной Германъ выпросилъ у нее дозволеніе посадить тутъ кипарисовой и розовой кустъ: трогательное изображеніе Розы и матери ея. Сіе мсто называется памятникомъ гостепріимства, оно извстно въ Германіи.
Роза, пріученная любить отца своего, часто къ нему ходила, и время, проводимое ею въ Германовой хижин, было для нее самымъ лучшимъ временемъ. Дядя ея, наживъ въ Англіи нсколько тысячь талеровъ, возвратился къ брату своему, Герману, купилъ себ подл него землю съ домикомъ, и поселился тутъ съ женою и съ сыномъ, которой былъ старе Розы двумя или тремя годами. Она во дворц никогда не играла ни съ Принцами, ни съ дочерьми придворныхъ госпожъ, которыя запрещали имъ дружиться съ крестьянскою двочкою, и такъ не мудрено, что она скучала въ пышныхъ залахъ. Видя удовольствіе ласковаго отца своего, радость молодаго Вильгельма, ея двоюроднаго брата, которой давалъ ей множество цвтовъ, кормилъ яблоками, пирогами, и всегда игралъ съ нею отъ добраго сердца, Роза безъ всякаго философическаго и моральнаго умствованія находила, что люди въ хижин гораздо щастливе, нежели во дворц. Этотъ образъ мыслей утверждался въ ней съ лтами. Когда Роз исполнилось 14 лтъ, Амелія, любя ее нжно, поврила ей свои тайны и горести. Роза, будучи равна умна и чувствительна, скоро узнала, что ея благотворительница нещастлива и мужемъ и дтьми своими. Сравнивая положеніе сей милой Принцессы съ положеніемъ тетки своей, щастливой въ мирномъ семейств, любимой, всегда утшаемой мужемъ и сыномъ, она тайно говорила въ мысляхъ: ‘Нтъ, щастье не любитъ палатъ огромныхъ, чтобы укрыться отъ глазъ и зависти людей, оно поселилось съ невинностью и простотою въ смиренномъ домик земледльца’.
Роза не бывала никогда въ собраніяхъ и на праздникахъ Двора, но ее видали иногда у Принцессы, и вс говорили о рдкихъ ея прелестяхъ. Она хаживала къ отцу только на нсколько часовъ, потому что уроки занимали все ея время, но въ пятнадцать лтъ, имя уже боле свободнаго отъ ученья времени, любя Искусства и чтеніе, она выпросила у Амеліи дозволеніе всякую недлю проводить съ отцомъ два или три дни. Германъ прекрасно убралъ для нее маленькую комнату подл своей: тутъ были книги, арфа и піано-форте. Когда Роза шла въ хижину, она скидала съ себя богатое платье и вс украшенія, кром Амеліина портрета, надвала блую юбку, корсетъ, соломенную шляпку, и казалась еще прелестне, нежели въ шелковомъ и кисейномъ левит: казалась Виргиліевою или Геснеровою пастушкою. Вс родные дожидались ее у Германа: дядя, тетка у братъ Вильгельмъ, которому тогда было уже 19 лтъ, Германъ любилъ сего молодаго человка какъ сына, и ревностно занимался его воспитаніемъ. Вильгельмъ былъ трудолюбивъ, обработывалъ землю, но читалъ и книги, особливо-же въ долгіе зимніе вечера, разумлъ музыку, подобно всмъ Нмецкимъ крестьянамъ, и, какъ многіе изъ нихъ игралъ пріятно на флейт. Ожидая сестры, онъ срывалъ вс цвты въ саду отца своего, приносилъ ихъ къ дяд и украшалъ ими ея комнату, сверхъ того зная, что Роза любила птицъ, сдлалъ для нее маленькой птичникъ въ Гермаковомъ огород. Однимъ словомъ, Вильгельмъ былъ нженъ, ласковъ, пріятенъ лицомъ, кротокъ, добродушенъ и чувствителенъ. Роза привыкла съ младенчества любить его какъ брата, и никогда въ обхожденіи съ нимъ не имла той робости, которая обнаруживалась въ ней при другихъ молодыхъ людяхъ. Но Вильгельмъ съ нкотораго времени сдлался скромне и задумчиве, Роза не примчала того, потому что онъ не перемнялся въ своемъ ласковомъ вниманіи къ ея удовольствіямъ. Она всегда приходила къ отцу въ субботу, чтобы провести съ родными цлой день, посвящаемый отдохновенію. Въ воскресенье поутру ходили въ церковь: и свтскіе люди, самые набожные, не могутъ вообразить, сколь сладостно для поселянъ исполненіе сей Христіянской должности! Людямъ всегда пріятно собираться вмст по одному чувству и мннію, тогда они съ любовію смотрятъ другъ на друга, мысль, что сердца ихъ однимъ занимаются, пріятна и душ и самолюбію — но это можетъ быть только въ сельскомъ храм. Какъ священна приходская церковь сама по себ для земледльца! въ ней онъ слышалъ первыя наставленія добродтели, тутъ Религія благословила его брачное соединеніе, тутъ онъ въ своемъ ребячеств пвалъ на крылос съ такимъ удовольствіемъ, туда приходитъ молиться съ врою, тамъ надется, и въ горестяхъ утшается!…
Можно наскучить удовольствіями, противными строгой Морали, то т, которыя считаются долгомъ благочестія и представляются памяти въ вид добрыхъ длъ, всегда милы сердцу. Великолпные обряды Богослуженія возвышаютъ душу поселянъ и пріятно занимаютъ ихъ часы свободные. Большіе годовые праздники составляютъ для нихъ эпохи въ жизни. Дти, увнчанныя розами, идущія съ важностію за служителями олтарей, — отцы и матери, смотрящіе на нихъ съ душевною радостію, — сельскія двушки, которыя украшаютъ жертвенникъ цвтами и собираются вмст пть Рождество Христово — имютъ такія живыя чувства, какихъ не могутъ дать сердцу наши свтскіе и по большей части скучные праздники.
Новые философы? знаете-ли вы, о чемъ говорю? Не думаю, но друзья человчества должны знать сію спасительную необходимость его {Все это относится къ ныншнимъ обстоятельствамъ Франціи, и писано не для насъ.}.
Прежде 5 когда Роза возвращалась во дворецъ, Вильгельмъ съ матерью провожалъ ее, но съ нкотораго времени не ходилъ уже дале памятника гостепріимства, не сказывая? для чего, одна мать его провожала Розу, и возвращаясь находила сына сидящаго въ глубокой задумчивости, между кипарисоваго и розоваго куста.
Сынъ Короля Англійскаго, въ проздъ, свой въ Берлинъ, остановился на нсколько дней въ столиц Амеліина Княжества. Для него давали балы, и Баронъ Сартисъ хотлъ также угостить Принца. Онъ думалъ, что Роза могла быть на его бал. Амелія съ удовольствіемъ на то согласилась, и сама Роза тайно веселилась мыслію явиться среди блестящаго собранія въ свит своей благотворительницы. До того времени, воспитываемая въ уединеніи и простот? она не чувствовала въ мирномъ сердц своемъ никакихъ движеній тщеславія, но когда, на канун бала, ей принесли отъ Амеліи блое атласное платье съ флеромъ и съ полевыми васильками, она вышла изъ себя отъ радости, тотчасъ надла его, и смотрясь въ зеркало, думала, что видитъ себя въ первой разъ: потому что въ первой разъ сравняла себя въ воображеніи съ другими женщинами, а когда человкъ дозволитъ себ такое сравненіе, то всегда обратитъ его въ свою пользу…. Сперва она подумала, ‘я желаю, чтобы Вильгельмъ увидлъ меня въ этомъ наряд,’ а слдующія мысли ея обратились на балъ.. Роза, противъ своего обыкновенія, во весь тотъ день не могла ничмъ заниматься, была въ волненіи и въ разсянности. это случилось въ субботу: она написала къ отцу, что не можетъ быть у него, не упоминая о праздник, но требовала, чтобы Вильгельмъ пришелъ къ ней на другой день посл обда, говоря, что въ случа отказа она на него разсердится.
Въ день бала Роза посл обда въ своей комнат одлась, выслала служанку, сла на кресла и взяла книгу, всякую минуту смотрла на часы, ожидая Вильгельма, подумала о бал — и вдругъ, отъ неизъяснимаго безпорядка въ идеяхъ, не только уже перестала нетерпливо ждать Вильгельма, но и боялась даже прихода его. Всякая минута, всякая мысль умножала эту боязнь. Волненіе сдлалось въ ней такъ сильно и мучительно, что она ршилась прежде назначеннаго часа итти къ Амеліи…. встала, взяла опахало, перчатки…. Въ сію минуту услышала Вильгельмовъ голосъ, затрепетала и не могла дышать…. Дверь отворилась, вошли и мать и сынъ. Первая, увидвъ Розу въ такомъ прелестномъ наряд, ахнула отъ удивленія и радости, а сынъ поблднлъ, ступилъ шага два, оперся на стулъ, и сказалъ: ахъ, Роза!… Въ голос его была такая жалкая укоризна, что Роза поняла всю ея силу, взглянула на Вильгельма, встртила его взоръ, упала на кресла и залилась слезами…. Тетка огорчилась, не понимая слезъ ея, глядла съ изуиленіемъ на сына, на племянницу…. Вильгельмъ, утшенный чувствительностію Розы, наконецъ ободрился, подошелъ къ ней и сказалъ: ‘Вотъ для чего не хотлъ я быть здсь! Не въ палатахъ, не въ богатомъ наряд люблю видть милую сестру мою, здсь не узнаю Розы, здсь бдной Вильгельмъ уже не братъ твой!’…
‘Всегда, всегда милой братъ души моей!’ сказала съ жаромъ Роза: ‘о Вильгельмъ! ничтожная суетность оскорбила истинную нжность: какая непростительная вина въ любви сердечной! Мн хотлось, чтобы ты видлъ меня въ этомъ платьи, а теперь ненавижу его, сорву съ себя, и не выду изъ комнаты!’… Она еще не успла договоришь, какъ Амелія прислала за нею Вильгельмъ просилъ, заклиналъ ее итти къ Принцесс. Роза въ замшательств, въ горести, медлила. Тетка и братъ оставили ее: Роза пошла къ Амеліи.
Она въ самомъ дл хотла бы освободишься отъ бала, но должно было исполнишь волю Принцессы, которая, замтивъ ея печальной видъ, приписала его робости и боязни явиться въ первой разъ во многолюдномъ собраніи. Амелія, какъ нжная мать, осмотрвъ весь нарядъ своей воспитанницы, велла позвать Баронессу Клакенбергъ, которая пришла съ дочерью, достойною своей матери, то есть спесивою, тщеславною и грубою. Баронесса не знала, что Роза хала на балъ, и съ удивленіемъ закричала: ‘какъ! и двица Германъ детъ съ Вашею Свтлостію?’… Конечно, отвчала Амелія: не правда ли, что она прекрасно одта? — ‘Да, платье очень богато.’ — Не богато, а къ лицу, вы согласитесь. — ‘Только двица Германъ врно сама себ удивляется въ такомъ наряд.’ — Ни мало, одни глупцы удивляются бездлкамъ. Но Баронъ Сартисъ ждетъ насъ. Подемъ. — Сказавъ это, Амелія вышла. Баронесса, въ великой досад, раза три повторила дочери: поди, поди скоре! что значило: ‘не пускай впередъ Германовой дочери!’ Двица Клакенбергъ, не уступая матери въ ея благородной досад, нсколько разъ толкнула смиренную Розу, которая совсмъ не думала оспоривать.
Великой почести быть шагомъ впередъ! Молодая Баронесса, сидя въ карет подл Розы, всячески старалась измять ея прекрасное платье. Говорили мало. Мать и дочь злились, Принцесса, не смотря на кротость свою, на нихъ досадовала, Роза въ великомъ замшательств молчала…. Пріхали къ Барону. Вс глаза устремились на Розу, она всхъ затмила, одну ее видли. Англійской Принцъ три раза танцовалъ съ нею, и ухалъ съ бала, не зная, что есть на свт знатная двица Клакенбергъ. Среди такихъ блестящихъ пріятностей скромная, застнчивая Роза вела себя наилучшимъ образомъ: мысль о Вильгелъм удаляла отъ нее всякую суетную мысль. Въ грустномъ своемъ расположеніи она упрекала себя баломъ, и ничмъ не занималась, зависть не могла ничего осудить въ ней, тмъ боле пылала ненависть и злоба.
Старшій Амеліинъ сынъ, подобно отцу, не судилъ никогда собственнымъ умомъ и крайне удивился всеобщимъ похваламъ, которыми осыпали Розу. Онъ прежде совсмъ не замчалъ ее, и вря придворнымъ Госпожамъ, думалъ, что она не отлична ни красотою, ни умомъ своимъ. Но слыша, что вс хвалятъ ее безъ памяти, доброй Принцъ вдругъ смертельно въ нее влюбился, и на другой день открылъ свою тайну сыну Баронессы Клакенбергъ, другу его. Сей молодой человкъ, лтъ двадцати шести, воображалъ себя великимъ философомъ, потому. что онъ зналъ наизусть нсколько выраженій Вольтеровыхъ и Дидеротовыхъ, и старался слдовать въ жизни ихъ эпикурейскимъ правиламъ, сохранилъ въ душ всю надменность Нмецкихъ Бароновъ, но за то славился презрніемъ ко всмъ готическимъ наставленіямъ Морали. Обрадованный довренностію наслднаго Принца и мыслію, что во дворц будетъ еще новая тайностъ, онъ утвердилъ Фридриха во мнніи, что страсть его жива, и слдственно непобдкма, и старался уврить, что ему ни мало не безчестно погубить невинную двушку, воспитанную его матерью, примолвилъ даже, что Амелія будетъ рада такой связи, въ надежд удержать его тмъ отъ слабостей, мене благопристойныхъ. Принцъ, ободренный такимъ образомъ въ своей любви, написалъ къ Роз нжное письмо и спряталъ его, въ ожиданіи удобнаго случая. Дни черезъ два посл того привели ему пару лошадей, купленныхъ для него въ другомъ город. Это было въ самый часъ прогулки. Ему сказали, что лошади не очень смирны, но онъ считалъ себя славнымъ кучеромъ, и вздумалъ покатать на нихъ мать свою и Розу. Амелія сперва не хотла, наконецъ согласилась съ тмъ условіемъ, чтобы хать не дале памятника гостепріимства. Въ коляск было два мста: Принцесса и Роза сли въ нее, а Фридрихъ на козлы, и поскакалъ, не дожидаясь лакеевъ. Лошади стали горячишься: Роза боялась. Принцъ уврялъ ее, что онъ и самыхъ львовъ смирилъ бы въ одну минуту, сталъ на ноги съ гордымъ видомъ и замахнулся бичемъ: лошади поднялись на дыбы, а Фридрихъ испугался, и слетлъ на землю. Амелія закричала…. лошади поскакали берегомъ вдоль рки, и коляска всякую минуту могла опрокинуться въ воду. Амелія и Роза, въ ужас и безпамятств, обнялись другъ съ другомъ и ждали смерти. Вдругъ человкъ бросается: на встрчу лошадямъ, сильною рукою схватываетъ ихъ за узду, удерживаетъ и кричитъ: Роза! сойди! Принцесса! выходите!…. Роза съ восторгомъ узнала голосъ Вильгельмовъ, ободрилась, откинула подножку, и вышла съ Амеліею, благодаря Небо и милаго брата…. Амелія сла на землю, говоря слабымъ голосомъ: гд сынъ мой? что съ нимъ сдлалось? Она упала въ обморокъ. Роза, обливаясь слезами, схватила ее, на руки и звала Вильгельма, которой, привязавъ лошадей къ дереву, спшилъ упасть къ ногамъ своей любезной, подъ видомъ, что помогаетъ Амеліи, онъ держалъ ея голову, а Роза давала ей нюхать соль. Она еще въ первой разъ видла человка безъ памяти, была въ отчаяніи, и кричала: ‘Боже мой! она умираетъ! блднетъ! не дышетъ!… Я лишаюсь ее на самомъ томъ мст, гд она спасла жизнь мою!’… Наконецъ Амелія открыла глаза, и спросила, опять о сын. Онъ шелъ уже къ ней, и хотя не много прихрамывалъ, но впрочемъ былъ здоровъ. Амелія, увидвъ его, была вн себя отъ радости, цловала Розу, съ живымъ чувствомъ благодарила Вильгельма и называла своимъ спасителемъ. Принцъ, оскорбляясь такими похвалами, съ холоднымъ видомъ предложилъ матери возвратиться пшкомъ во дворецъ, но Амелія отъ великой слабости не могла итти. Вильгельмъ сказалъ, что у нихъ тотчасъ будетъ карета, бросился къ коляск, отвязалъ лошадей, слъ на козлы и пустился какъ изъ лука стрла. Принцъ, досадуя на его смлость, кричалъ ему, чтобы онъ остановился, но Вильгельмъ, показывая, будто не слышитъ, скачетъ дале. Роза, въ безпокойств, но съ нкоторою пріятною гордостію, провожаетъ его глазами. Амелія хвалила молодаго человка, а Роза, слушая ее съ нжнымъ умиленіемъ, поцловала руку ея, какъ будто изъ благодарности за милость къ Вильгельму. Хотя Принцъ, былъ не великой наблюдатель, однакожь замтилъ это невинное движеніе, и почувствовалъ что Вильгельмъ его совмстникъ.
Карета пріхала, возвратились во дворецъ. Фридрихъ въ такой нещастной для себя день не смлъ отдать Роз письма своего, и сверхъ того считалъ за нужное посовтоваться съ философомъ Клакенбергомъ о своей ревности. Баронъ смялся надъ забавнымъ совмстничествомъ, и такъ ободрилъ Фридриха, что онъ на другой день отдалъ свое любовное объявленіе. Роза, заплакавъ отъ досады, прибжала съ письмомъ къ Амелія. Тутъ Принцесса открыла ей свое намреніе. ‘Графъ N., сказала она, любитъ тебя, ему тридцать пять лтъ, онъ доброй человкъ, богатъ, хочетъ на теб жениться, и мн одной объявилъ тайну свою. Мы согласились отсрочить свадьбу на годъ, но дурачество сына моего заставляетъ меня ускорить ее. И такъ, любезная Роза, поди теперь же къ отцу, сказать ему о томъ, и требовать его согласія. Думаю (примолвила она съ улыбкою), что онъ не будетъ спорить съ нами. Скажи, что Графъ даетъ ему землю и прекрасной домикъ близь того замка, гд вы будете жить семь или восемь мсяцевъ въ году, слдственно онъ не разстанется съ милою своею дочерью.’ Роза трепетала, и наконецъ не могла удержаться отъ слезъ, не отвчала ни слова, пошла въ хижину, и разсказала отцу все слышанное отъ Амеліи. ‘Что же ты думаешь?’ спросилъ Германъ. Она закраснлась и потупила глаза въ землю. ‘Хочешь-ли знатности?’ — Нтъ, батюшка, отвчала Роза: я уврена, что этотъ бракъ не сдлаетъ меня щастливою…. Германъ обнялъ ее съ восторгомъ, говоря: ‘Милая дочь! Богъ наградитъ тебя за то утшеніе, которое чувствую въ эту минуту! Однакожь не думай, чтобы, отказываясь отъ знатности и богатства, ты приносила великую жертву добродтели, нтъ, это ложное щастье заставило бы тебя часто плясать отъ горести. Изъ добраго семейства, которое тобою славится, ты перешла бы въ такую фамилію, которая стыдилась бы видть тебя въ своемъ кругу. Ты была бы тамъ послднею, напротивъ, оставаясь съ нами, по добродтелямъ своимъ, пріятностямъ и скромности будешь всегда имть первое мсто. Однимъ словомъ, ты жертвуешь одною гордостію и ложными удовольствіями роскоши, но вс истинныя пріятности у тебя остаются: миръ души, дружба, изобиліе, спокойной домикъ, плодоносная земля, прекрасной садикъ и цвтники. Сохрани, милая Роза, сохрани на себ эту простую одежду, и руку свою отдай навки такому человку, которой приметъ ее съ восторгомъ и благодарностію, и котораго душа теб извстна.’…..Германъ замолчалъ, а Роза, устремивъ на него наполненные слезами глаза, взоромъ своимъ, казалось, требовала, чтобы, онъ наименовалъ человка…. Я позову Вильгельма, сказалъ наконецъ Германъ…. ‘Ахъ нтъ! сами говорите!’ отвчала Роза. — Не уже ли ты не понимала нашего общаго желанія?… ‘Батюшка, другъ мой!’ — Хочешь ли его исполнить? — ‘Батюшка! дочь ожидаетъ вашего повелнія’… Германъ всталъ, вышелъ, и черезъ минуту возвратился съ Вильгельмомъ, которой, упавъ на колна передъ Розою, однми слезами могъ изъявить свою радость, свое изумленіе и щастіе. — Положили быть свадьб черезъ мсяцъ, и требовать на то согласія Принцессы.
Роза возвратилась во дворецъ. Надвая другое платье и видя опять великолпныя комнаты, блескъ и роскошь, она почувствовала въ сердц какую то горесть, испугалась себя, и не разумла, какъ можно жалть о томъ, что не достойно уваженія. Она не знала, что это минутное противорчіе есть дло не сердца, а воображенія. Вспомнивъ о Вильгельм и своемъ отц, Роза успокоилась, но только съ величайшею робостію могла сказать Амеліи, что Германъ не соглашается. Принцесса изумилась. ‘И такъ онъ помшался!’ отвчала она: ‘но не тужи, милой другъ мой! я завтра сама поду къ нему.’… Ахъ нтъ! воля его тверда и ршительна..— ‘Чего же онъ хочетъ?!’ — Зятя по своему сердцу и, должно признаться, по моему! — ‘Кого же?’ — Избавителя моей благотворительницы. — ‘Вильгельма?’ — Я его люблю. — ‘Ты предпочитаешь Вильгельма Графу N.?’ — Батюшка выбираетъ его. — ‘И ты сама?’ — Естъли мн только позволено выбирать.
Оскорбленная Амелія, помолчавъ, сказала съ холоднымъ видомъ: ‘Признаюсь, что я ожидала отъ тебя другихъ, благороднйшихъ чувствъ, и не думала воспитывать тебя для хижины’…. Ахъ! ваши благодянія не потерлны, съ жаромъ отвчала Роза: признательность останется навки въ моемъ сердц. Таланты, которые имю по вашей милости, не будутъ конечно славиться въ свт, но украсятъ мое уединеніе, мн не станутъ завидовать, но я буду щастлива, щастлива и тмъ, что всегда могу видть васъ. Блескъ знатности и богатства ослпитъ ли чувствительное сердце, вами образованное? — — ‘Довольно, довольно, Роза!’ сказала Амелія, смягчивъ голосъ и видъ свой: ‘подумай еще хорошенько, и отвчай мн ршительно черезъ недлю!’
Принцесса, гордясь своею питомицею, желала ей блестящаго замужства, Однакожь внутренно удивлялась ея твердости. Могла ли сама нжная, добрая Амелія, размысливъ основательно, не чувствовать, что истинное благородство состоитъ въ презрніи гордой суеты, и что обыкновенная душа плнилась бы тми выгодами, которыхъ не хотла Роза? Такія мысли были уже великимъ достоинствомъ для Принцессы, однакожь Амелія все еще желала, чтобы Роза вышла за богатаго и знатнаго господина.
Недля минула, и Роза повторила все то, что она говорила прежде. Амелія начала досадою, а кончила искреннимъ добродушнымъ согласіемъ, общая Роз, вмсто приданаго, нсколько десятинъ земли и стадо овецъ. Условились сдлать свадьбу безъ всякой пышности, и до того времени не говоришь объ ней.
За недлю до назначеннаго дня Роза скинула навсегда то платье, которое носила при Двор, и надла крестьянское, съ тмъ, чтобы уже никогда не оставлять его. Переодваясь такимъ образомъ, она грустила, и чтобы оправдаться въ собственныхъ глазахъ своихъ, повторяла: я разстаюсь съ моей благодтельницею, и только объ ней жалю!
Роза съ трепетомъ вошла въ кабинетъ къ Амеліи, и съ рыданіемъ упала къ ногамъ ея. ‘Милая Роза! сказала Принцесса, обнимая свою питомицу: одно суетное предразсужденіе заставляло меня не соглашаться на благоразумное твое намреніе, теперь удивляюсь теб и вижу, что разсудокъ бываетъ всегда на сторон невиннаго и чувствительнаго сердца. Гордость не ослпила тебя: за то, наградою твоею будетъ щастіе, ты найдешь его въ жизни сообразной съ природою, въ врности мужа и въ добродтели дтей своихъ. Ахъ! не жалй никогда о пышности, которою жертвуешь. Среди великолпія, меня окружающаго — среди всхъ блестящихъ изобртеній роскоши — естьли бы ты знала, сколько слезъ я пролила въ жизни, сколько принужденія и скуки вынесла, и сколь много доброты надлежало: мн имть въ сердц, сколь много разсудка и мучительной осторожности требовалось на то, чтобы не развратиться!… Поди въ щастливую свою хижину, сокройся подъ мирнымъ ея кровомъ отъ стей порока и злобы! Я часто буду тамъ видться съ тобою, и естьли бы не столь нжно любила тебя, то могла бы — тамъ единственно могла бы въ первой разъ почувствовать зависть!’
Роза, ободренная ласками и благословеніемъ своей второй нжной матери, вырвалась изъ ея объятій, и пошла въ хижину съ служанкою отца своего, которую онъ прислалъ за нею… Отошедши нсколько шаговъ отъ дворца, она остановилась, взглянула на него и сказала: ‘Простите, великолпныя палаты! прости, милое жилище моей благодтельницы! Роза, воспитанная въ стнахъ твоихъ, уже никогда не войдетъ въ тебя, Роза въ смиренной хижин своей не будетъ уже предметомъ зависти!’… Послдняя мысль умножила тайную грусть ея сердца. Прости! сказала она еще тихимъ, жалкимъ голосомъ, и спшила удалиться. Это горестное движеніе было послднимъ вздохомъ свтской суетности, которую природа, любовь и дружба истребили навки въ невинномъ и чувствительномъ сердц Розы. Она встртила Вильгельма, и забыла грусть свою. Германъ также вышелъ къ ней на встрчу, и съ восторгомъ обнялъ вмст Розу и Вильгельма — Розу, которая шла жить къ нему! Онъ спшилъ показать ей Амеліины подарки: корзину, наполненную прекраснымъ бльемъ и крестьянскимъ платьемъ, изъ кисеи и шелковыхъ матерій, большой столъ краснаго дерева съ серебромъ и съ фарфоромъ, шесть померанцевыхъ деревъ и множество цвтовъ въ горшкахъ, которые вс были разставлены въ Розиной комнат.
‘Любезная дочь! сказалъ Германъ: наслаждайся своимъ богатствомъ, не боясь, чтобы злоба людей отравила ядомъ твое щастіе. Мы будемъ всегда жить просто, будемъ скромны и человколюбивы. Бдные порадуются нашему избытку, и сосды не будутъ ему завидовать. Они вс думали, что, ты сдлаешься госпожею, возвращаясь въ ихъ состояніе, утшаешь самолюбіе поселянъ и придаешь имъ боле важности въ ихъ собственныхъ глазахъ, они простятъ теб умъ, таланты, богатство твое. Примръ твой можетъ образумить честолюбивыхъ людей, и предпочитая сельскую жизнь, ты мстишь за насъ гордой знатности.
Амелія, желая прославить добродтель своей милой Розы, объявила наконецъ всмъ, что она не хотла вытти за Графа N. Придворныя госпожи, радуясь, что прекрасная Роза навсегда заключилась въ хижин, искренно хвалили ее. Он, разсуждая о томъ, сто разъ повторили все, что обыкновенно говорится о щастіи сельской жизни, любви и неизвстности. Ни которая изъ нихъ не врила сему щастію, но думала увришь другихъ. О Натура! о любовь! восклицали Дамы — и дней шесть придворные разговоры мене обыкновеннаго были сухи и скучны.
Роза вышла за Вильгельма, которой переселился къ Герману, и всякому путешественнику говорятъ въ Бинген: ‘Естьли хотите видть прекрасную галлерею, богатое собраніе медалей, большой Англійской садъ, подите во дворецъ, но естьли хотите видть образъ невиннаго и совершеннаго щастья, то подите въ хижину мудраго Германа.’