РОЯЛИСТСКАЯ ЗАГОВОРЩИЦА
(REINE)
РОЯЛИСТСКАЯ ЗАГОВОРЩИЦА
(REINE)
ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ
ЖЮЛЯ ЛЕРМИНА
ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО
ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ ‘ИСТОРИЧЕСКІЙ ВСТНИКЪ’
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР.,
1892
I.
II.
Роялистская заговорщица, Лермина Жюль, Год: 1891
Время на прочтение: 224 минут(ы)
Скоро будетъ легче возстановить древнюю страну фараоновъ или какую нибудь столицу кельтовъ, чмъ дать современнымъ парижанамъ врное понятіе о томъ, каковъ былъ ихъ городъ въ 1815 году, во времена ихъ отцовъ.
Съ тхъ поръ прошло не боле 80 лтъ, а можно подумать, что 60 столтій раздляютъ эти дв эпохи, и все это оттого, что люди старются, умираютъ, а города до совершеннаго разрушенія все оживаютъ и молодютъ.
Парижъ въ начал столтія былъ старъ, какъ то общество, которое повымела революція, старъ, какъ предразсудки, онъ обзавелся всевозможными болзнями: отекомъ легкихъ, ожиреніемъ сердца, ракомъ желудка. Если мозгъ и сохранился здоровымъ, жизнь съ трудомъ протекала по его кровянымъ сосудамъ, въ которыхъ застои превратились въ хроническіе, и, только благодаря поразительнымъ операціямъ хирургіи цивилизаціи, въ настоящее время воздухъ и свтъ проникли въ это тло, которому угрожала не анемія, но апоплексія полнокровія. Парижу, страдавшему полнокровіемъ, архитектора выпустили не мало крови, и кровяные шарики, парижане, наконецъ, нашли себ выходъ изъ этой черной массы, которая мшала имъ двигаться.
Аллеи, набережныя, площади, явились открытыми клапанами для всей этой кипящей жизни, которая до тхъ поръ была подавлена, разбивалась, шумла, прорывалась иногда и снова, изнеможенная, затихала, точно побжденная волна, но все существующая, убжденная, что послдняя побда будетъ за ней.
Дти наши, не знакомыя даже съ Парижемъ 1848 года, не могутъ его себ представить инымъ, чмъ теперь, за исключеніемъ разв нкоторыхъ оттнковъ. Въ 1815 году главными путями сообщенія были улицы St. Honor, St. Denis, rue Neuve des Petits Champs.
Rue de Rivoli оканчивалась площадью Palais Royal, загроможденной фонтаномъ Chateau d’Eau.
Во всей этой окружности, которая съ свера и востока граничила бульварами и улицей Тамиля, съ запада возвышенностью des Moulins, грязнымъ притономъ разврата, съ юга набережными, купающимися въ грязныхъ водахъ Сены,— былъ невообразимый хаосъ.
Улицы Chausseterie, Poterie, Friperie, Gregnerie, Cordonnerie, Trousse Vache окружаютъ Рынокъ и душатъ его.
Отъ набережной de Gesures до porte St. Martin — площадь aux Veaux, улицы Brise Miche, du Poirier, Beaubourg, Transnonain, Frepillon, Lacroix. Свободно вздохнешь только въ улиц Meslay.
Продолженіе улицы de Provence — улица de l’Egout, улица St. Lazare теряется въ Pologne, въ ея глухихъ переулкахъ и кабакахъ.
Центръ Парижа, Парижа спорщика, самохвала, нахала, это — Palais Royal съ его ротондою, гд любопытные за два су читаютъ газеты дня, съ Caf de Chartres, гд нкогда зеленыя и блыя кокарды, Монтанъ и Жиронда, боролись на смерть и гд въ настоящее время шампиньоны въ раковинахъ — лакомое кушанье отбило отъ Caf Hardy его постителей, которымъ прілись жареныя почки, имвшія прежде такой успхъ, съ Caf Lemblin, мстомъ свиданій истыхъ бонапартистовъ, съ его игорными домами, отъ которыхъ несетъ развратомъ и золотомъ, съ его магазиномъ Bras d’Or, первымъ магазиномъ мужскаго платья, который доказалъ на дл возможность мгновеннаго превращенія мужика въ дэнди, Palais Royal съ его деревянными галлереями, гд продается все, даже моды, съ Frè,res Provenaux, гд счастливцы дня платятъ по 40 франковъ за обдъ.
За бульварами les Porcherons, Coquenard, la Nouvelle France, Saint Laurent, загроможденныя предмстья превращаются въ пустыри и оканчиваютъ свое существованіе у черной стны ограды.
На лвомъ берегу, намъ извстно, вилась въ грязи между руинами d’Harcourt и мрачными стнами St.-Louis улица de la Harpe. На планахъ 1845 года, планахъ лживыхъ и тщеславныхъ, St.-Jacques помченъ блой линіей — широкій путь! Изъ предмстья St.-Germain, хорошо разграниченнаго улицами de Seine, de Tournon и du Luxembourg до самаго Bievre, лабиринта, кишащаго какъ гнздо гусеницъ, тянутся узкіе переулки Champ d’Alouette, Crolebarbe, до самой богадльни капуциновъ (Hospice des Capucins, днемъ это помойная яма, а ночью разбойничій притонъ). Точно какое-то животное съ щупальцами тащитъ на себ Пантеонъ. Говорить ли о Cit и его конурахъ, Draperie, Calandre, Fè,res, Marmousets, объ остров St.-Louis, объ остров Louviers, этой степи съ дурной славой.
Парижъ роскоши, полный простора и свта, начинается только отъ Тюльери и, откинутый предмстьемъ St.-Honor, снова прорывается въ Champs Elyses и натыкается на Chaillot, городъ тряпичниковъ, площадь Carrousel, всю покрытую шалашами, сборный пунктъ мелкихъ торгашей,— тутъ торгуютъ и попугаями, и медалями, и подержанными книгами, и чучелами крокодиловъ, и старымъ желзомъ.
Найдите-ка St.-Germain des Prè,s — эту прелесть! St.-Germain l’Auxerrois — это воспоминаніе! Notre Dame — эту славу! Все это измнилось, все это затянулось осадкомъ всякой грязи.
Итакъ, засыпьте бульвары Sebastopol и Strasbourg, улицы Rivoli, Quatre Septembre, de l’Opè,ra, обнесите большіе бульвары широкими прежними валами, заприте улицы Lafayette, Maubeuge, Dunkerque, avenues St.-Michel, St.-Germain, зачеркните черными чернилами все, что есть свтъ, везд, гд свободно, нагромоздите разношерстныхъ домовъ, кривыхъ лачужекъ, хромоногихъ домишекъ… и вы получите Парижъ 1815 года…
А между тмъ этотъ Парижъ, который издалека кажется намъ такимъ мрачнымъ, былъ уже тогда и еще гораздо раньше солнцемъ міра. Изъ какой бы столицы вы ни попали въ Парижъ, васъ обдавало атмосферой тепла, испареніями мысли и стремленій, васъ проникала жизненная сила, сила производительности, въ которой таятся вс зародыши будущаго. Одна часть города особенно утратила свою оригинальность прежнихъ дней, о чемъ, впрочемъ, жалть нечего.
Станьте на средин площади de la Bourse, передъ этимъ новогреческимъ храмомъ, греческій стиль котораго служитъ предметомъ всякихъ насмшекъ: передъ вами, около васъ, повсюду — свтъ, безпрерывное движеніе, постоянный шумъ.
Закройте глаза и мысленно уничтожьте все, что тутъ есть, и представьте себ взамнъ полуразрушенные заборы, за которыми виднются черныя стны въ трещинахъ, полуразвалившіяся, въ брешахъ тесанные камни, какія-то блыя массы, похожія на слды циклопическихъ развалинъ. Ночью это притонъ всевозможныхъ бродягъ, днемъ бродячіе разносчики прислоняются къ домамъ и выкрикиваютъ свой товаръ. Между улицами Feydeau и de la Loi до улицы Montmartre никакого сообщенія, кром тропинокъ между заборами и покинутыми жилищами, вдоль которыхъ вьется непрошенная зелень, остатки растительности бывшаго парка монастыря des Filles-St.-Thomas.
Начатыя въ 1809 году работы по постройк биржи были брошены и окончены только черезъ 11 лтъ. Улица Vivienne обрывается на углу проэктированной постройки. Между домами пробираются безъименные переулки, которые продлываютъ себ проходы черезъ дворы и въ конц концовъ выходятъ на улицу Notre Dame des Victoires, узкую, мрачную и чрезвычайно оживленную. Тутъ и ржущіе кони съ звенящими колокольчиками, и ругающіеся почтальоны, тутъ и звуки визгливаго рожка, давка людей и животныхъ, задванье колесами за узлы, мольбы, увренія, ссоры, поцлуи, раздаются крики: ‘берегись! берегись!’ подъ акомпанементъ трубныхъ звуковъ, страшный шумъ, безпорядокъ, крикъ, звонъ желза,— таковъ былъ Парижъ-путешественникъ 1815 года въ этомъ центральномъ и единственномъ почтовомъ двор, выходящемъ на улицу Notre Dame des Victoires, которая въ то время тянулась, не прерываясь, отъ Place des Petits Pè,res до улицы Montmartre.
Это было 31-го мая того года, который видлъ плачевный конецъ первой Реставраціи и удивительное возвращеніе съ острова Эльбы. Уже наканун въ этомъ оживленіи чувствовался какой-то особый характеръ.
На другой день, 1-го іюня, должна была происходить церемонія Champ de Mai, провозглашеніе плебисцита, подтвержденіе императорской власти, а также раздача орловъ войску, которому предстояло выступить на границу.
Былъ цлый наплывъ путешественниковъ со всхъ четырехъ концовъ провинцій, вс повозки почтоваго двора были переполнены ими, они натыкались на лошадей, на почтальоновъ, разукрашенныхъ лентами, въ высокихъ сапогахъ, шаги которыхъ такъ и раздавались по двору.
Тутъ же, въ нсколькихъ шагахъ, было старинное кафе Лоріо, сборное мсто путешественниковъ, которые не хотли дожидаться во двор, съ вчно смняющеюся публикою, подчасъ эта кофейная бывала пріютомъ провинціаловъ, которыхъ нетерпніе загоняло на почтовый дворъ гораздо раньше часа отъзда, или парижанъ, упорно желавшихъ встртить какого нибудь родственника, хотя бы часъ прізда уже давно прошелъ. Время убивалось въ выпиваніи рюмочекъ,— посуды изъ толстаго стекла съ нсколькими каплями алкоголя. Затмъ появлялись прізжіе, окруженные друзьями, вспрыскивался пріздъ, и впродолженіе нсколькихъ минутъ стоялъ общій гулъ привтствій, разспросовъ, перекрещиваніе рчи на звонкомъ провинціальномъ нарчіи.
Въ этотъ день, благословенный для дома Лоріо, улица становилась тсной для постителей, стремившихся попасть къ нему. Тропическая жара тяготла на ихъ лоснящихся лицахъ, люди и чемоданы такъ и наваливались на загроможденныя скамейки.
Открылась дверь, на порог показался мужчина, онъ вошелъ смлой поступью. Очень высокаго роста, съ хорошо очерченными плечами подъ плащомъ, можетъ быть, тяжелымъ не по сезону, въ большой фетровой шляп, опущенной на глаза, онъ вошелъ со смлостью человка, который чувствуетъ себя везд дома, и прямо направился, пробираясь между скамеекъ къ прилавку, за которымъ возсдала m-me Лоріо.
— Что, прибылъ дилижансъ изъ Анжера?— спросилъ онъ низкимъ басомъ.
— Нтъ еще,— отвтила продавщица лимонада,— Вамъ придется подождать съ полчаса.
— Благодарю… я подожду.
— Сдлайте милость.
Повидимому, неизвстный не нуждался въ этомъ разршеніи, онъ повернулся, выбралъ себ свободное мсто въ углу комнаты у стола и услся, и снова тмъ же басомъ потребовалъ себ водки, а когда самъ хозяинъ Лоріо поставилъ передъ нимъ одну изъ рюмокъ и маленькій графинчикъ съ гранеными дленіями самаго мельчайшаго фантастическаго исчисленія, онъ сказалъ:
— Дайте большой стаканъ и бутылку. Онъ проговорилъ эти слова, не сердясь, точно извиняя ошибку.
Во избжаніе какихъ либо возраженій, онъ бросилъ при этомъ на столъ золотой.
Лоріо поклонился.
Новаго пришельца усердно разсматривали, что было для него, повидимому, безразлично. Онъ сбросилъ свой плащъ на спинку стула и предсталъ въ куртк коричневаго, сукна, поверхъ которой былъ надтъ длинный сюртукъ, застегнутый на одну пуговицу подъ горломъ, съ широкимъ разрзомъ, въ который былъ виднъ кожаный поясъ съ ножемъ, похожимъ на театральный кинжалъ. Сбоку висла шпага. Онъ вытянулъ ноги, обутые въ сапоги съ короткими шпорами, потянулъ руки, причемъ мускулы натянулись, какъ веревки.
Затмъ, точно опытный актеръ, приберегающій свои эффекты, ловкимъ движеніемъ онъ снялъ шляпу и показалъ свое широкое, темно-красное лицо съ сильно загнутымъ носомъ, съ лошадиными ноздрями, съ красными губами, озаренное двумя глазами, съ наглымъ выраженіемъ, которое увеличивалось еще безпорядкомъ черныхъ съ просдью волосъ, всклокоченныхъ, какими возгордился бы самъ Самсонъ… Не говоря о шрам на одной изъ бровей, напоминавшемъ собою проску въ лсу, голова казалась громадною, громадно было и туловище, громадна была и рука, которая обхватила бутылку, и точно отъ ея сжатія полился изъ нея цлый потокъ водки, громаденъ былъ ротъ, который сталъ глотать эту влагу, громаденъ былъ вздохъ удовольствія, точно шипнье раскаленнаго металла, который обдали холодною водою. Его можно было принять за рейтара Барбаруссы, кондотьери Сфорцовъ, за кого угодно, только не за порядочнаго человка. А между тмъ, на этомъ лиц, утомленномъ отъ усталости и кутежей, лежала точно печать дикаго величія и превосходства. Не стсняясь самъ, онъ не стснялъ и другихъ. Чрезвычайно спокойный, онъ вынулъ сигару и сталъ курить.
Бутылка убывала, лицо его не краснло. Когда онъ пилъ, онъ приподнималъ свои длинные усы изящнымъ движеньемъ рта. Вдругъ снаружи послышался страшный шумъ, трубили въ рожокъ, раздавались радостные крики. Вс повскакали съ своихъ мстъ и бросились къ дверямъ.
Цлая ватага людей, въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ, начиная съ облегающаго сюртука до синей блузы, проникла въ узкую улицу и стояла передъ почтовымъ дворомъ.
— Кто такіе?— спросилъ кто-то.
— Союзники изъ Манса,— былъ отвтъ.
Отважный поститель, такъ героически уничтожавшій злополучную водку въ кофейной Лоріо, прислонясь своею мощною фигурою къ косяку двери, смотрлъ на эту толпу съ цинической, не двусмысленной усмшкой.
— Чортовы союзники!— пробормоталъ онъ.
Извстно, что жители департаментовъ, напуганные возможностью нашествія, составляли сами полки и требовали оружія для защиты родины. Наполеонъ еще не далъ ршительнаго отвта этимъ союзникамъ, до которыхъ ему въ сущности было мало заботы: онъ все общалъ имъ ружья, которые общано было имъ выдать на другой день. А имъ, легковрнымъ, не приходило и въ голову, чтобы могли сомнваться въ ихъ патріотизм, и вотъ они поспшили сами въ Парижъ со своими палками и инструментами, чтобы стать подъ ружье, наполняя городъ своими возгласами восторга.
На разспросы, какіе имъ длались, они отвчали, что пришли встртить друзей, молодыхъ рекрутовъ.
Въ эту минуту какая-то молодая двушка, которую сопровождала пожилая дама, очевидно, гувернантка, проталкиваясь черезъ толпу, пробиралась къ почтовой станціи. Блокурая, довольно высокая, стройная, въ коричневой шелковой накидк, съ черной бахрамой, въ короткой, прямой юбк, изъ-подъ которой виднлись хорошенькія, маленькія ножки въ темныхъ сапожкахъ, въ большой соломенной шляп, украшенной полевыми цвтами, молодая двушка безъ страху прочищала себ дорогу улыбкою и милыми словами.
Букетъ на шляп изъ ромашки, васильковъ и мака, говорилъ о томъ, что она принадлежитъ къ трехцвтному знамени.
Незнакомецъ, не двигаясь, смотрлъ, какъ она подходила къ нему.
Федераты, видя на ней кокарду патріотовъ, пропускали ее съ добродушною улыбкою. Она добралась до колосса и, не замчая его, слегка смущенная, тащила за руку свою гувернантку.
Великанъ поднялъ руку и на ходу сорвалъ съ ея шляпы трехцвтный букетъ, оборвалъ васильки и маки и подалъ блыя ромашки молодой двушк:
— Неужели такія красивыя шельмовки, какъ ты, боятся благо цвта?— проговорилъ онъ громко.
Почувствовавъ, что ее кто-то взялъ за шляпу, молодая двушка оглянулась и, увидвъ передъ собою громаднаго мужчину и сообразивъ, въ чемъ дло, вроятно, воздала бы ему должное, но въ эту самую минуту съ другой стороны улицы подлетлъ молодой человкъ, поднялъ съ земли брошенный букетъ цвтовъ и хлеснулъ имъ по лицу нахала, сказавъ:
— Вотъ теб букетъ всхъ цвтовъ.
Молодая двушка, вскрикнувъ, бросилась въ сторону.
Оба мужчины, стоя одинъ противъ другаго, вступили въ препирательства.
— Ага!— воскликнулъ великанъ, обнажая шпагу,— вамъ, какъ видно, любезный другъ, угодно имть дло съ капитаномъ Лавердьеромъ!
Тотъ тоже взялся за шпагу.
Онъ былъ одтъ наполовину военнымъ, наполовину статскимъ, въ сюртук а la franзaise, безъ орденовъ, въ шляп directoire, въ блыхъ штанахъ, въ шелковыхъ чулкахъ и въ полувысокихъ сафьяновыхъ сапогахъ.
— Къ вашимъ услугамъ, капитанъ безъ роты… врядъ ли вамъ будетъ пріятно имть дло съ виконтомъ де-Лорисомъ.
— Виконтъ изъ лакейской, я пригвозжду тебя къ стн…
Въ улиц была страшная сумятица, большинство готово было бжать, но изъ толпы образовалась цлая стна. Молодая двушка, окруженная со всхъ сторонъ, понимая, что всякое вмшательство между этими двумя мужчинами будетъ безполезно, смотрла на своего избавителя съ гордо-закинутою головою, какъ храбрый ребенокъ, восхищающійся чужою храбростью.
Г-жа Лоріо заперла двери своей кофейной, и ея постители оказались у нея въ плну.
Капитанъ Лавердьеръ, какъ онъ назвалъ себя, прижался къ стеклу: слишкомъ было имъ мало мста, но оба противника не обращали вниманія на это. А главное, въ какія нибудь нсколько секундъ поединокъ, такъ внезапно затянный, принялъ самый серьезный характеръ.
Худощавый, съ черными вьющимися волосами, безбородый, съ женоподобною наружностью, виконтъ Лорисъ, повидимому, былъ не боле двадцати лтъ. Но онъ скоро убдилъ противника, что онъ не ребенокъ. Нервный, блдный, хорошо владющій собой, онъ не торопясь взялся за оружіе, а его противникъ, съ коварными замашками бреттера, накинулся на него съ размаху, мтя прямо въ сердце.
По счастью, молодой человкъ ловкимъ вольтомъ избжалъ удара.
— Подлецъ!— воскликнулъ онъ.— Настоящій разбойникъ!
И онъ въ свою очередь сталъ его преслдовать, а Лавердьеръ, какъ человкъ увренный въ себ, отпарировалъ изъ глубины.
Однако, посл нсколькихъ ударовъ ему пришлось уступить. Онъ увидлъ, что иметъ дло далеко не съ новичкомъ, кисть у него была твердая, ударъ при всемъ изяществ былъ чрезвычайно вренъ.
Насмшливое выраженіе исчезло съ лица Лавердьера, онъ сталъ серьезенъ, челюсти сжались, и онъ безсознательно, медленно жевалъ ими, какъ это бываетъ въ минуты страшнаго гнва.
Въ толп царило молчаніе, молодая двушка безмолвная, съ устремленнымъ взоромъ слдила за тмъ, что длалось.
Виконтъ, съ блестящими глазами, наступалъ на своего противника, угадывая въ немъ разбойника.
Вдругъ Лавердьеръ оставилъ оружіе, выпрямился, прислъ до земли, и ударъ, который онъ нанесъ, былъ до того вренъ и такъ неожиданъ, что, не смотря на всю ловкость молодаго человка, онъ задлъ его за плечо, за что получилъ въ отвтъ отчаянный ударъ въ грудь…
Шпага сломалась около рукоятки.
— Подлецъ!— воскликнулъ молодой человкъ.— На немъ кираса!
— Врешь!— промычалъ великанъ, занося шпагу.
Но молодая двушка бросилась между двумя противниками, толпа тоже приняла участіе и накинулась на капитана. Кто-то крикнулъ: ‘полицію!’
Лавердьеръ прижался къ стекламъ дверей, съ поднятой шпагой на нападающихъ, повидимому, угроза позвать полицію его особенно испугала.
Онъ понялъ опасность: толпа — это слпая сила, съ которой бороться нельзя, тогда напоромъ плеча онъ проломилъ дверь кофейной Лоріо, споткнулся, всталъ и, собравшись съ послдними силами, бросился во внутреннія комнаты, гд и скрылся при содйствіи г-жи Лоріо, которая боялась за кассу.
Тогда молодая двушка бросилась къ виконту:
— Спасайтесь… вашъ безчестный противникъ спрятался… васъ арестуютъ… но вы ранены…
Дйствительно, на фрак, около лопатки, были видны капли крови.
— Это простая царапина, mademoiselle, не безпокойтесь! Что касается бгства — ни за что. Съ этимъ обломкомъ шпаги не поздоровится тому, кто подниметъ на меня руку…
И молодой человкъ, который въ своемъ гнв не прочь былъ бы затять новую ссору, гордо оглядывался.
Но ему не угрожало никакой опасности, толпа двинулась по теченію, а о полиціи точно не было и рчи.
Напротивъ, патріоты подходили къ нему съ самыми миролюбивыми намреніями.
— Похвально,— сказалъ кто-то:— защищать цвта Франціи…
— И заставить стараго шуана уважать знамя.
Виконтъ обернулся.
— Это что за поздравленія? Ужъ не думаете ли вы, господа союзники, что я вашего поля?
Молодая двушка вмшалась:
— Дайте мн, пожалуйста, руку, проведите меня до двора, мн такъ страшно.
Голосъ былъ такой нжный, просьба была въ такой милой форм, что виконтъ, забывая свое новое неудовольствіе, поспшилъ ее исполнить.
Окружавшіе его люди не разслышали его отвта, но, видя въ поступк молодаго человка любезность въ отношеніи двушки, которую онъ спасъ отъ опасности, новое доказательство его гражданской добродтели, снова привтствовали его крикомъ:
— Да здравствуетъ нація!
— Чего они отъ меня хотятъ?— проговорилъ Лорисъ.
— Эти люди,— она произнесла это съ усмшкою:— васъ благодарятъ, что въ сущности я должна была бы сдлать сама.
— Мн достаточно одного вашего слова: это даже больше, чмъ нужно.
— Благодарю васъ за себя лично,— прибавила она тихо:— они васъ благодарятъ за то, что вы со шпагою въ рук защищали цвта Франціи.
Виконтъ точно подпрыгнулъ.
— Извините меня, но я долженъ выяснить недоразумніе.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Неужели вы думаете, что васильки и маки могли меня разбсить до такой степени?
— Отчего же нтъ?
— Не хочу васъ обманывать… Я хотлъ проучить нахала, который осмлился оскорбить молодую, прелестную двушку… Что касается трехцвтнаго букета, скажу вамъ откровенно, я никогда не защищалъ его и никогда не буду его защищать…
Она вздрогнула, и выраженіе грусти разлилось на ея лиц.
— Знамя Франціи трехцвтное,— тихо замтила она.
— Я дурно вижу,— отвтилъ виконтъ, приподнимая шляпу:— мн оно казалось всегда блымъ…
Они дошли до выхода во дворъ, оба были въ большомъ смущеніи: она отъ того, что не могла быть ему теперь вполн благодарной, а онъ былъ недоволенъ собою за свою откровенность.
— Мсь,— начала она, преодолвая свое смущеніе,— я знаю ваше имя, но вы не знаете моего… Меня зовутъ Марсель… Марсель Картамъ… я патріотка не ради дтской фантазіи, но по убжденію, по долгу… Я не желала бы имть васъ врагомъ…
— Врагомъ?— повторилъ виконтъ улыбаясь.— Довольно, если вы скажете противникомъ… и то не вашимъ, такъ какъ увренъ, что ваши убжденія не доведутъ васъ ни до какого поля битвы…
Она гордо взглянула на него.
— Мсь де-Лорисъ,— проговорила она,— какъ видите, я помню имя друга, хотя бы друга на минуту, не смйтесь надъ моими убжденіями, вы сами никому не позволили бы смяться надъ вашими… Я была бы счастлива… О, весьма счастлива, если-бъ вы относились къ нашимъ интересамъ съ тмъ же сочувствіемъ, съ какимъ вы отнеслись ко мн… Вы говорите о пол битвы, мы можемъ встртиться на немъ, когда дло коснется защиты страны… Женщины не носятъ оружія, но везд, гд честные люди жертвуютъ собою, для нихъ есть мсто… и вотъ тогда мы можемъ съ вами встртиться. Я убждена, что мы не очутимся съ вами въ враждебныхъ лагеряхъ, такъ какъ у насъ съ вами одно отечество.
Марсель проговорила все это серьезнымъ, убжденнымъ тономъ, просто, безъ всякой рисовки. Виконтъ, боле тронутый, чмъ бы того желалъ, попробовалъ отдлаться шуткою.
— Во всякомъ случа,— замтилъ онъ весело,— дадимъ слово щадить другъ друга…
— Я иду дальше,— продолжала она:— я обязуюсь, если-бъ встртилась въ томъ надобность, сдлать то же для васъ, что вы сдлали для меня — пожертвовать собою… Признаюсь откровенно, я была бы счастлива, если бы вы были въ рядахъ нашихъ…
— У меня тоже есть свои убжденія, есть долгъ и честь,— замтилъ серьезно молодой человкъ.
Онъ держалъ въ своей рук руку Марсель.
— И клянусь вамъ, что я люблю мое отечество такъ же страстно, какъ и вы.
— Ну, слава Богу… Прощайте же, мсь Лорисъ… Быть можетъ, до свиданія.
Въ эту минуту’ подъ звуки рожка во дворъ въхалъ дилижансъ.
— Это дилижансъ изъ Оксера!— воскликнула Марсель.
— Вы ждете кого нибудь?
— Я жду ддушку… вотъ и онъ…
И, кивнувъ Лорису головой, она бросилась навстрчу старику, съ виду буржуа, который быстро вылзалъ изъ дилижанса.
Онъ обнялъ свою внучку и приподнялъ ее на воздух, чтобъ хорошенько поцловать!
Лорисъ изъ вжливости отошелъ въ конецъ станціонной залы.
Онъ восхищался этою двушкою, которая была одновременно и смла, и скромна, полна отваги и вмст таинственности.
‘Марсель!’ — повторялъ онъ тихо ея имя, которое отдавалось въ его сердц.
Старикъ давалъ распоряженія коммиссіонеру, вручая ему свой дорожный мшокъ.
Онъ видлъ его прямо въ лицо и былъ невольно пораженъ мужественною красотою этого лица, его правильными чертами, его выраженіемъ энергіи, въ этомъ семидесятилтнемъ старик видно было, что бодрость не поддавалась годамъ, въ немъ чувствовалась исключительная натура, предпріимчивая, страстная.
— Посмотри-ка,— сказалъ кто-то сзади,— старый другъ Барера… который былъ членомъ комитета общественнаго спасенія.
Лорисъ быстро обернулся.
— Вы говорите объ этомъ старик? Не можете ли вы мн сказать его имя?
— Конечно… Пьерръ Картамъ… Робеспьеръ его очень цнилъ…
Лорисъ остановился. Картамъ разговаривалъ въ эту минуту съ какимъ-то господиномъ, по виду военнымъ, который пожималъ Марсель руки, въ немъ поднялось странное чувство злобы, почти гнва, онъ кинулся въ толпу и исчезъ.
Какъ разъ въ это самое время Марсель, приподнявшись на цыпочки, искала глазами своего рыцаря, очевидно, желая его представить дду, но его уже не было.
Злясь на себя, на свое донкихотство, на этого лже-капитана, который такъ ловко избжалъ ударовъ шпаги, на этихъ федератовъ, которые были причиною всего, на эту молодую двушку, которая была трижды виновата тмъ, что она была такъ прелестна, тмъ, что она покровительствовала ненавистнымъ революціоннымъ цвтамъ, тмъ, что она была внучкою самаго яростнаго террориста, поставщика гильотины, злясь на все и на всхъ, виконтъ Жоржъ де-Лорисъ проклиналъ случайность, которая привела его сюда, гд онъ могъ встртиться съ такимъ сбродомъ, котораго порядочный человкъ долженъ сторониться. Случайность? Была ли это дйствительно случайность? Пораздумавъ хорошенько, Лорисъ вспомнилъ, что ему дано было порученіе, правда, не важное, навести справку о часахъ прихода и отхода дилижансовъ изъ Бретани, и онъ, въ этой сумятиц, забылъ о немъ.
Эта забывчивость съ его стороны была тмъ боле не простительна, что порученіе было дано ему милйшею, прелестнйшею маркизою де-Люсьенъ. Что скажетъ онъ ей въ свое оправданіе?… Разсказать ей настоящую причину, эту глупую исторію, конечно, немыслимо.
Вернуться назадъ? Объ этомъ нечего было и думать, безъ, того было сдлано достаточно глупостей… Не достаетъ только еще разъ встртиться съ этой маленькой якобинкой и ея ддушкой. И что за охота была ему вмшиваться въ чужія дла? Какое ему дло, что какой-то негодяй оскорбилъ молодую двушку? Разв она не сама во всемъ была виновата? Какая была необходимость этой маленькой кровопійц такъ смло поднимать символъ, который за три мсяца, когда король былъ въ Тюльери, считался бы признакомъ возмущенія.
Положимъ, этотъ капитанъ поступилъ, какъ настоящій мужикъ… Какъ его… Чортъ возьми… Лавальеръ.. Ламбертьеръ… Но разв въ своемъ поступк не проявилъ онъ идеальной честности? Разв онъ не поступилъ, какъ поступилъ бы самъ виконтъ, если бы его вызвалъ какой нибудь офицеръ Бонапарта съ проклятой кокардой въ петличк? Правда, что эта Марсель,— кажется, ее такъ звали,— была очень отважна, восторженна, но, принадлежи она къ партіи честныхъ людей, самъ Лорисъ пришелъ бы отъ нея въ восторгъ, а кром того… всякій, кто оскорбляетъ женщину, достоинъ наказанія… это негодяй, котораго бьютъ, а въ случа надобности и убиваютъ…
Такимъ образомъ виконтъ мысленно обсуждалъ съ одинаковой энергіей и за, и противъ, случившійся эпизодъ, при этомъ онъ удалялся быстрыми шагами, точно за нимъ гнались, онъ остановился, только дойдя до Palais-Royal, въ этомъ саду, въ которомъ статистики того времени насчитывали 488 деревъ, вокругъ которыхъ прогуливалась цлая толпа неутомимыхъ castors, demi-castors, castors fins, странное прозвище, объясненіе котораго любопытные найдутъ въ словар Trvout, оно употреблялось для подраздленія общества свтскихъ людей. Впрочемъ, съ тхъ поръ, какъ принцъ Люсьенъ Бонапартъ завладлъ дворцомъ и окружилъ себя цвтомъ бонапартистскаго воинства, въ извстные часы садъ превращался въ казарменный дворъ: онъ былъ полонъ воинами въ мундирахъ, съ длинными усами, съ широкими красными лентами, въ перчаткахъ. Военные, въ громадныхъ киверахъ, въ оригинальныхъ мохнатыхъ шапкахъ, съ перьями, съ султанами, съ птушиными хвостами, группами толпились по аллеямъ, заполненнымъ разносителями встей, болтливыми пророками или молчаливыми пессимистами.
Лорисъ удивлялся самъ себ, отчего онъ не уходитъ, ходилъ взадъ и впередъ въ этой толп, злющій, раздраженный, готовый придраться къ каждому непріятному взгляду.
Надо сказать правду, виконтъ Лорисъ былъ самымъ страстнымъ и самымъ неосмотрительнымъ молодымъ человкомъ въ королевств…. виноватъ…. въ имперіи.
Ему было 25 лтъ, онъ родился въ 1790 году, въ первые дни эмиграціи, рано остался сиротою и очутился въ первые годы своей сознательной жизни за границею подъ опекою дяди, барона Тиссака, человка восторженнаго, безразсуднаго, который таскалъ его по Европ среди того роя шершней, которые кружились надъ Наполеономъ, не смя его ужалить, быстрые успхи Бонапарта давали каждый день новую пищу ихъ гнву, среди этого главнаго штаба in partibus, который мечталъ о непогршимыхъ планахъ, несомннныхъ побдахъ и, вписывая свои неудачи, разсчитывалъ съ непреклонною врою на успхъ завтрашняго дня. Въ итог всегда наступитъ часъ, когда самому искусному игроку судьба измняетъ. Вс эти люди находились въ ожиданіи. Оставалось только не доводить себя до смерти.
И вотъ именно въ этомъ-то направленіи и дйствовалъ баронъ Тиссакъ, одинъ изъ рдкихъ эмигрантовъ, съумвшихъ сберечь значительное состояніе. Первая обязанность всякаго дворянина, по его мннію, состояла въ умнь всегда держать себя при двор, и потому онъ съумлъ внушить своему племяннику, что основой всякаго образованія должны быть верховая зда, танцы и умнье кланяться.
Съ отчаянною ненавистью къ якобинству и съ глубокимъ презрніемъ къ разбойникамъ, которые сопровождали Наполеона, Лорисъ могъ разсчитывать на все.
Какое же воспитаніе получилъ молодой графъ? Во время перемны лошадей, по пути изъ Англіи въ Россію, смотря потому, куда направляла ихъ капризная воля барона Тиссака, менторъ Жоржа Лориса наскоро наставлялъ его. Курьезный этотъ менторъ, бывшій раньше придворнымъ аббатомъ, вслдствіе политическихъ переворотовъ и невзгодъ попалъ въ воспитатели. Не безупречный, не особенно набожный, довольно вольный, онъ получилъ строгое приказаніе отъ барона воспитать виконта въ дух ненависти къ революціи и философіи. И вотъ какъ онъ принялся за это.
Когда при передвиженіи являлась возможность, онъ овладвалъ своимъ ученикомъ, вынималъ изъ кармана книгу и говорилъ ему:
— Виконтъ, будьте готовы внимать ужасамъ: я вамъ прочитаю сейчасъ нчто ужасное, страничку этого разбойника Жанъ Жака Руссо… Или: это нчто чудовищное…. отрывокъ изъ ‘Essai sur les moeurs’, этого ужаснаго Вольтера.
Онъ только читалъ, правда, очень внятно, съ снисхожденіемъ артиста и во время минутнаго отдыха приходилъ къ такимъ выводамъ:
— Не правда ли, виконтъ, человкъ, который проповдуетъ, что мы вс равны, достоинъ вислицы?
Такіе же разговоры были и по поводу революціи, и по поводу кампаній имперіи:
— Разбойники, эти солдаты Вальми, Жеманна, Аустерлица, Ваграма….
Чтобы придать особое значеніе своему разсказу о войскахъ, онъ кричалъ во все горло:
‘Да здравствуетъ республика!’ или: ‘Да здравствуетъ императоръ!’
Затмъ онъ прибавлялъ степенно:
— Вотъ какъ дерутся эти преступники, этотъ позоръ человчества.
И вотъ такимъ-то образомъ аббатъ де-Блашъ,— такъ его звали,— исполнялъ возложенную на него обязанность и фактически весьма добросовстно обогатилъ лексиконъ молодаго человка всевозможными бранными словами, на какія только могло его вдохновить воображеніе, чтобы поносить враговъ легитимизма, но въ своемъ рвеніи онъ не замчалъ, что не всегда попадалъ мтко, и что въ голов молодаго человка былъ полнйшій хаосъ, царилъ страшный безпорядокъ.
Восемнадцати лтъ,— въ то время баронъ его устроилъ при шведскомъ двор,— молодой человкъ очутился одинъ. Аббатъ не ршился на путешествіе въ полярную страну, и съ этой минуты въ голов его воспитанника прояснилось. Лорисъ превратился въ фанатика роялизма.
Пора было, баронъ Тиссакъ не разъ съ удивленіемъ прислушивался къ фразамъ въ род:
— Удивительно, что этотъ мерзавецъ д’Аланберъ сказалъ это такъ врно…
Или:
— Эти оборванцы Вальми, дйствительно, народъ храбрый…
Какъ у всхъ молодыхъ людей, у Лориса была потребность восторгаться. Говоря правду, до сихъ поръ партія роялистовъ не подавала особыхъ поводовъ для его восторговъ, и тмъ не мене онъ, все-таки, хотлъ служить ей съ полнымъ самоотреченьемъ, вліяніе аббата сказывалось въ немъ только словами ненависти, но прочныхъ основъ не было въ немъ никакихъ. Нсколько красивыхъ женщинъ эмиграціи помогли ему найти выходъ для этихъ потоковъ бурлившей въ немъ страсти, безъ всякаго опредленнаго направленія. Уроки, которые давались красивыми устами и сопровождались нжными взглядами, опредлили его направленіе: онъ превратился въ яраго роялиста, даже самъ мсь де-Блакасъ казался ему недостаточно страстнымъ. Онъ самымъ искреннимъ образомъ врилъ въ позоръ, въ безчестіе Франціи и клялся вернуть ей ея честь.
Разъ вступивъ на этотъ путь, онъ зашелъ на немъ дальше всхъ самыхъ непреклонныхъ, будь онъ въ другой сред, страстность его натуры заставила бы его двигаться впередъ, а не рыться въ прошломъ: онъ мечталъ о геройскомъ времени феодализма и клялся клятвою Ганнибала противъ прогресса.
Въ то время, какъ онъ шелъ по саду Palais Royal, злясь на толпу и, все-таки, не уходя изъ-за истомы, которая обыкновенно является посл всякаго сильнаго возбужденія, онъ почувствовалъ, что кто-то слегка коснулся его плеча, говоря:
— О чемъ мечтаете, виконтъ?
Онъ быстро обернулся, точно отъ боли, какъ ни было слабо это прикосновеніе, и готовъ уже былъ на новую вспышку. Но увидавъ, что позволившій себ эту фамильярность, былъ не кто иной, какъ одинъ изъ адъютантовъ де Бурмона:
— А! это вы, милйшій Тремовиль,— проговорилъ онъ.— Будь это кто другой, я бы не поблагодарилъ его, что онъ такъ внезапно нарушилъ мои думы…
Тремовиль расхохотался.
— Ба! Мечты влюбленнаго! Такъ и подобаетъ въ ваши годы. Не выпьемъ ли мы вмст по стакану ‘bavaroise’ въ какомъ нибудь уголк, гд бы можно было поболтать по душ…
— Какъ прикажете, господинъ командиръ… и разъ что представляется случай, я буду не прочь предложить вамъ нсколько вопросовъ.
— Прекрасно. Такъ отправимся.
Молодые люди направились къ столу, подл ротонды, въ уголокъ, который упирался въ галлерею. Имъ подали то, что они спросили.
— Начинайте вы, любезный Лорисъ,— сказалъ Тремовиль:— жду вашихъ общанныхъ вопросовъ.
— Я ошибся, сказавъ о нихъ въ множественномъ числ. Въ сущности мой одинъ вопросъ заключаетъ въ себ вс остальные, которые я бы позволилъ себ вамъ предложить.
— Я жду, готовый къ отвту.
— Предупреждаю васъ, однако, что мой вопросъ щекотливый.
— Тмъ лучше, между людьми, какъ мы съ вами, въ случа надобности понимаютъ другъ друга на полуслов.
— Въ такомъ случа, любезнйшій командиръ, гд причина того, что, обращаясь къ вамъ, я могу называть васъ такъ, какъ я васъ называлъ?
— То есть какъ?
— Я назвалъ васъ — любезнйшій… командиръ.
— Совершенно врно — таково мое положеніе.
— Вотъ это-то именно меня и удивляетъ.
— Въ такомъ случа это не только деликатный вопросъ, но квинтэссенція самой деликатности.
— А между тмъ, что проще,— замтилъ Лорисъ съ оттнкомъ горечи… Я пораженъ, что въ такое время одинъ изъ Тремовиль можетъ носить эполеты…
Тремовиля передернуло, но онъ проговорилъ совершенно спокойно:
— Прошу васъ, объяснитесь совершенно откровенно.
— Такъ слушайте же,— началъ Лорисъ:— я пораженъ, что графъ Тремовиль, который пользовался довріемъ, скажу больше, дружбою короля, не сломалъ своей шпаги… Сегодня утромъ я узналъ, что четвертый корпусъ арміи Бонапарта на обсерваціонномъ пункт недалеко отъ границы, и что было отдано приказаніе офицерамъ и отряду, вызванному въ Парижъ для этого маскарада Champ du Mars, немедленно присоединиться къ нему… Врно ли это?..
— Совершенно… Продолжайте…
Лорисъ слегка покраснлъ, что съ нимъ бывало всегда, когда онъ не желалъ блднть:
— Я не считаю себя въ прав осуждать, ни даже оспаривать поступковъ де Бурмона, генералъ-лейтенанта короля, нын состоящаго на служб у господина съ Корсики… Онъ принялъ отъ Банапарта генеральскій чинъ, и, я помню, его величество не вмнилъ этого ему въ вину. Но то, что онъ еще разъ переступилъ порогъ Тюльери, когда имъ завладла шайка революціонеровъ, что онъ ршается идти съ оружіемъ въ рукахъ противъ нашихъ союзниковъ, противъ нашихъ друзей, защитниковъ короля,— вотъ этого я не въ состояніи понять? Какъ можете вы связываться съ такимъ сбродомъ, рискуя сражаться рядомъ съ Неемъ, съ этимъ измнникомъ изъ измнниковъ, и со многими другими въ этомъ же род, которымъ предстоитъ быть разстрленными?… Откровенно говоря, графъ, вы, который знаете мои взгляды, знаете мои чувства преданности къ нашимъ королямъ, конечно, не удивитесь, что въ данную минуту у меня нтъ охоты чокаться стаканомъ съ такимъ… забывчивымъ человкомъ.
Хорошо было это смягченное выраженіе. Тремовиль былъ нсколькими годами старше Лориса. У него была одна изъ тхъ физіономій, которыя не подкупаютъ — низкій лобъ, маленькіе глаза щелками, блдныя губы. Онъ улыбаясь выслушалъ молодаго человка, который, очевидно, старался быть все время вжливымъ.
— Милйшій Лорисъ,— началъ онъ: — не удивляюсь вамъ, я самъ задавалъ себ вашъ вопросъ.
— Будетъ ли нескромно спросить, что вы себ на него отвтили?
— Я ненавижу и презираю этого узурпатора совершенно такъ же, какъ вы его ненавидите и презираете.
— И вы ему служите?
— Я служу де-Бурмону.
— Который исполняетъ приказанія Наполеона.
— Почему вы это знаете?
Эти реплики перекрещивались, точно дуэль на словахъ.
— Вы еще молоды, виконтъ,— продолжалъ Тремовиль покровительственнымъ тономъ:— и вы судите о людяхъ и о вещахъ со всмъ пыломъ юнаго сердца… Какъ вы сами только что сказали, графъ Шень де Бурмонъ достаточно далъ доказательствъ своей честности, чтобы мы дерзали его обвинять… Король — лучшій судья своихъ слугъ, и я смю васъ уврить, что его величество разршилъ де-Бурмону сохранить его постъ въ арміи.
— Для того, чтобы де-Бурмонъ, содйствуя счастью Наполеона, предалъ Францію въ руки этой преступной шайки… Король обманутъ!— съ жаромъ воскликнулъ Лорисъ.
— Это ваша врность?— спросилъ Тремовиль строго.— Вы забываете, что у старой Франціи есть своя аксіома: ‘Король всегда правъ’. Совтую вамъ, другъ мой, не выдумывать себ напрасныхъ тревогъ, то, что сегодня кажется не объяснимымъ, будетъ понятнымъ завтра.
Лорисъ вспылилъ было:
— Но вы, по крайней мр, не отречетесь отъ того, что, если Бонапартъ окажется побдителемъ, что вы и друзья ваши, которые вели себя такъ же странно, какъ вы, содйствовали его тріумфу, т. е. погибели всхъ нашихъ надеждъ? Вы приговорили вашего короля къ изгнанію.
Тремовиль нахмурился:
— Вы упорны въ вашихъ подозрніяхъ. Позвольте мн, не смотря на всю мою дружбу къ вамъ, на все уваженіе, какое я къ вамъ питаю, не вторгаться въ святая святыхъ вашей души. Я вижу, что совершенно напрасно остановилъ васъ, имя въ виду передать вамъ одно предложеніе.
— Предложеніе? Мн? Отъ имени кого?
— Зачмъ вамъ знать это, разъ, что мое предложеніе не можетъ быть принято.
— Отчего вы такъ думаете?
— Одно только слово.
И Тремовиль протянулъ ему руку черезъ столъ:
— Считаете ли вы меня, не смотря на всю вашу строгость, за человка, неспособнаго на подлость?
— Конечно.
И Лорисъ незамтно для самого себя вложилъ свою руку въ руку Тремовиля, который ее крпко пожалъ. Лорисъ слегка вскрикнулъ:
— Я вамъ сдлалъ больно?— съ безпокойствомъ спросилъ Тремовиль.
— Пустяки. Царапина, которую я получилъ сегодня въ плечо и которая еще не перевязана.
— Дуэль?
— Нтъ, маленькая стычка… съ одимъ нахаломъ, который вздумалъ нанесть оскорбленіе одной прелестной, молодой двушк- я его проучилъ немножко.
— А! странствующій рыцарь… съ вчно обнаженною шпагою за дамъ… Что бы сказала нкая маркиза, не хочу называть ее, если бы она узнала объ этомъ храбромъ подвиг…
— Глупомъ подвиг — я уже раскаиваюсь, что вмшался въ эту исторію.
И въ двухъ словахъ онъ разсказалъ ее. Тремовиль разсмялся.
— И вы еще упрекаете насъ… что мы служимъ Бонапарту, а вы сами-то, несговорчивый, являетесь защитникомъ Ребеспьерова отродья. Признаюсь, виконтъ, вы попали еще въ лучшую компанію, чмъ мы.
Лорисъ снова покраснлъ, ему не понравилось, что о Марсели, которой онъ ни разу не назвалъ, говорятъ такъ грубо:
— Не будемъ объ этомъ говорить,— сказалъ онъ: — и чтобы искупить мою вину, я готовъ смиренно выслушать то, что вы собирались мн сообщить.
— Слава Богу. Вотъ въ чемъ дло, любезный другъ. Какъ вы знаете, немедленно посл этой комедіи Champ de Mai мы должны отправиться въ дорогу, чтобы присоединиться къ де-Бурмону?
— Неужели вы будете присутствовать на томъ, что вы сами назвали комедіею?
Тремовиль усмхнулся.
— Намъ приказано, мой милый, и, какъ вы знаете., солдатъ не разсуждаетъ. Мы должны быть на мст. Тамъ будетъ маркизъ Трезекъ, баронъ Водеваль, Гитемонъ, однимъ словомъ, все ваши друзья, только одинъ не явится на призывъ.
— Вроятно, кто нибудь, кто раздляетъ мои взгляды, кто одумался.
— Нтъ… Онъ не явится потому, что умеръ.
— Кто такой?
— Де-Шамбоа, поручикъ четвертой роты.
— Бдный малый… храбрецъ.
— Онъ три дня какъ убитъ на дуэли.
— Онъ? Нашъ лучшій боецъ?.. Съ кмъ онъ дрался?
— Съ однимъ офицеромъ уланскаго полка.
— Надо отмстить за нашего друга.
— Онъ уже отмщенъ. Сегодня утромъ этотъ офицеръ убитъ.
— Вы дрались съ нимъ?
— Я?— повторилъ Тремовиль, пожимая плечами:— драться съ этимъ якобинцемъ?! Вдь это былъ одинъ изъ самыхъ отчаянныхъ.
— Однако, Шамбоа дрался съ нимъ.
— И совершенно напрасно… всегда можно найдти кого нибудь, кто бы избилъ или убилъ подобныхъ людей… У насъ какъ разъ былъ подъ рукою врный шуанъ (приверженецъ королевской партіи въ Ванде во время первой французской революціи), который взялся за эту обязанность, я васъ познакомлю съ нимъ.
— Благодарю васъ,— отвтилъ сухо Лорисъ:— съ своими длами я самъ справлюсь.