Ростовская коммуна 1905 года, Емельянов А., Год: 1925

20 век
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Скачать в PDF
‘Былое’: Неизвестные номера журнала.— Кн. 2.
Л.: Лениздат, 1991. — (Голоса революции).

А. ЕМЕЛЬЯНОВ

РОСТОВСКАЯ КОММУНА 1905 ГОДА

I
ПЕРЕД БОЯМИ

— Если свобода, так отпустите арестованных!
— Освободите товарищей!
— Открывайте ворота! Где же начальник тюрьмы?
— Отречемся от старого ми-и-ра…
Говорили речи, красным цветом горели знамена, штандарты, плакаты. Махали платками, руками, кричали ‘ура’. Тысячи людей запрудили площадь. А сверху, из-за тюремных окон, жадно припав к железным прутьям, смотрели возбужденные радостной надеждой дорогие лица близких — друзей и родных. Казалось, весь город пришел к тюрьме.
— Манифест, а не выпускают! Победа, победа народа!
Говорили о вчерашнем дне — о семнадцатом октября, о завоеванных свободах, о новых надеждах. Сменялись ораторы, темы речей.
И вдруг:
— Казаки!
Сразу никто не поверил. Ураганом налетела сотня. Врезалась в самую гущу мирной толпы. Свистали нагайки, засверкали сабли, крики, плач и безумие…
— Девушку убили насмерть. Сестру Сени Рейзмана. Она знамя держала, красный флаг.
Убили еще и других, ранили многих.

* * *

Разгон демонстрации превратился в еврейский погром. В течение двух с половиной суток город находился во власти громил и убийц. Пьяные казаки и ‘босяки’ с Дона, под руководством полиции и охранки, грабили магазины, врывались в дома, расхищали имущество. Здесь же, на улицах, совершался торг. Состоятельные мещане, чиновники и купцы дешево, ‘по случаю’ покупали ковры, мебель, драгоценные вещи…
Убивали в квартирах, насиловали женщин, охотились за одинокими жертвами на улицах.
Так погиб друг моей юности, студент-политехник Наум Огуз. Блестящий, образованный, девятнадцати лет, он был членом Комитета партии Поалей-Цион 1.
Безумцы его растерзали живым.
Убили брата Мортимера, тринадцатилетнего мальчика Рысса.
И много других.
Наспех организованная еврейская самооборона в несколько десятков человек была истреблена казаками.
Черными пустотами зияли роскошные магазины красавицы Садовой. Запах гари оставался долго. Город стал мертвым. По ночам слышалась стрельба. Происходили грабежи. Жители с наступлением сумерек сидели в домах, за запорами. На улицах безобразничали хулиганы, а жандармерия и полиция усиленно производили обыски и аресты.
В сердцах поселилась обида и уныние, злоба и страх. Богатые покидали город, уезжали… Куда? Искали спасения.
Рабочие организовывались.
На табачной фабрике Асмолова работницы забастовали. Они предъявили экономические требования. Движением руководил Совет Рабочих Депутатов, организовавшийся несколько раньше, перед первой всеобщей забастовкой. Стачку выиграли, но во время борьбы полиция и казаки избили работниц. Совет Депутатов объявил всеобщую двухдневную забастовку-протест. Она прошла блестяще. Два дня ростовский пролетариат демонстрировал свою мощь. Самодержавие получило первое предостережение: авторитет Совета Рабочих Депутатов несказанно вырос. Этот авторитет стал действенным. На заводах и фабриках, в мастерских, в порту, в предприятиях городского самоуправления организовывались комитеты. Всюду сорганизовались союзы рабочих — железнодорожников, металлистов, пекарей, деревообделочников, печатников. Объединились прачки, дворники, банщики, домашняя прислуга. Объединились все. Совет Рабочих Депутатов работал под руководством Донского Комитета РСДРП, в большинстве состоявшего из рабочих. Организация эсеров была слаба и никакого влияния на ход событий не имела.
Организованные массы нуждались в воспитании, и руководители повели широкую агитацию на открытых собраниях. Они устраивались по преимуществу в рабочих районах, в предместьях Ростова — на Темернике, в столовой Владикавказской железной дороги и на ‘Нахаловке’ (новое поселение), в театре. Позже, в начале декабря, когда движение стало шириться, для митингов были ‘открыты двери всех городских театров. Были выброшены лозунги: ‘Вместо самодержавия — демократическая республика’, ‘Средством должно служить Учредительное собрание, а чтобы его добиться, надо готовиться к всеобщей политической стачке’, ‘Она неизбежна и может начаться скоро. Когда — неизвестно, но к ней надо быть готовыми’. Лозунг — вооружение масс как средство к борьбе с самодержавием — выдвинут не был. Идея вооружения родилась стихийно, в разных местах, как средство самообороны. Против погромов, арестов, избиений толпы. У евреев, рабочих, интеллигенции, студентов. Комитет ‘лишь сказал: ‘В борьбе — правительство разгоняет митинги, расстреливает народ,— вооружайтесь для самозащиты’. Комитет организовал сборы пожертвований на оружие, закупал револьверы, создавал боевые дружины, организовывал производство бомб.
Буржуазия и интеллигенция охотно шли на небольшие жертвы — давали деньги на оружие, представляли квартиры под конспиративные собрания, разрешали дежурить дружинникам. Самооборона или дружина состояла из десятков. Всех их к началу событий на Темернике было тридцать — тридцать пять, не больше. Десятки группировались или по партийному, или по национальному признаку. В десятке могло быть и меньше десяти человек. Чаще бывало больше.

* * *

Затрещал телефон. Тревога. Говорит Касьян:
— Немедленно к Асмоловскому театру нужно подкрепление. Полиция закрывает митинг.— Через десять минут десяток был на месте. Митинг кончился. Народ мирно расходился. Казаки вели себя подозрительно.
В белой папахе, в отличие от прочих дружинников, начальник десятка расставлял патрули. Говорили шепотом.
— При первых выстрелах в толпу — стреляйте в начальников.
А когда все вышли из театра, казаки бросились к дверям и захлопнули их. Мы были в западне. Ведь в театре оставались только организаторы митинга.
— Сюда, сюда, товарищи, черным ходом, через сад.
У меня все карманы набиты медяками. Это — трудовые гроши рабочих. Митинговый сбор на оружие. Мне трудно бежать, а впереди — высокий забор. Дружеские руки подхватили, моментально перемахнули через забор. Мы на Пушкинской. На свободе. Тишина…

* * *

В железнодорожной столовой битком народу — тысяч пять. Читают московские новости, полученные Комитетом. Сменяются ораторы. Рабочий, студент, профессиональный партийный агитатор, кадет, безногий солдат, монах или диакон в подряснике, — не всех одинаково слушают. Кадета прерывают свистками и криками: ‘Довольно, долой!’ Безногому солдату аплодируют, а благословение монаха и призыв к борьбе вызывают восторг.
— Пропустите казаков!
Публика шарахнулась в сторону.
А когда на эстраду вышли шесть чубатых донских казаков, раздались несмолкаемые крики ‘ура’.
— Мы депутаты от сотен, которые стоят в городе…
Крики ‘ура’ перешли в овацию.
— Мы пришли заявить народу, что мы с ним…
Звенели окна, дрожали стены. Казалось, овация — бесконечна. Депутатам пожимали руки, обнимали их, целовали. Казалось, войско переходит на сторону народа.
Это было четвертого декабря, а утром пятого казачьи депутаты были арестованы.
Шестого — царский день, обычный парад у собора. Все шесть сотен казаков, стоявших в городе, отказались выйти на парад.
— Пока депутаты не будут освобождены.
Парад отменили.

* * *

У железнодорожников собрание.
— Товарищи, сегодня, по приказу царя, мстительное правительство судит революционных матросов, поднявших восстание…
Я предлагаю протестовать против очередной подлости царских палачей… Я предлагаю послать резолюцию.
Рейзман говорил страстно. Молодой слесарь был прекрасным оратором… Он увлекал аудиторию.
Председатель упирался:
— Нет, я не могу подписать резолюцию. Какой смысл? .
— Как, председатель не хочет подписать?
— Долой его, вон…
— Переизбрать другого.
— Ишь звонит… Ему бы звонарем и быть, а то взялся руководить железнодорожниками…
— Сейчас же произвести перевыборы!
— Рейзмана, Рейзмана… Восемнадцатилетний юноша блестяще провел собрание и подписал протест. Он стал во главе движения рабочих трех железных дорог.

II
ДВА ЗАСЕДАНИЯ

— Чего они от меня хотят? Что я могу сделать? Они обвиняют меня, что я заставляю делать оружие! Хорошее дело! Вы когда-нибудь слышали, чтобы фабрикант делал для революционеров оружие? Сумасшедшие!
Поговаривали, что на заводе Картожинского делают бомбы. Вряд ли. Холодное оружие делали во Владикавказских железнодорожных мастерских. Да и то больше рукоятки и пружины с набалдашниками. Производство не было организовано. Рабочие делали это сами, на всякий случай.
События между тем нарастали.
Комитет партии получил из Москвы телеграмму:
— Петербургский и Московский Советы Рабочих Депутатов совместно с конференцией представителей двадцати девяти железных дорог объявляют всеобщую забастовку.
Это было седьмого декабря. Сначала не верили. Выдержим ли? Не провокация ли?
Ночью в Нахичевани состоялось секретное заседание представителей Комитета, железнодорожников, профессиональных союзов. Всех организаций.
— Надо поддержать столичных рабочих… Надо.
— Завтра объявить забастовку.
— Железнодорожники? Готовы?
Сеня Рейзман резко бросает: ‘Готовы’.
— Портовые готовы?
— Есть!
— Как Аксай?
Орлов — озлобленно: ‘Хоть сейчас!’
Кто-то неуверенно говорит: ‘Как же накануне праздников? Денег у рабочих нет. Зима… Расходы большие…’
Резкий окрик:
— У рабочих нет праздников до победы над самодержавием!
Выступают печатники, металлисты, табачники, электрики, химики, пищевики.
Все, все станут. Всё остановится. Заводы и фабрики, театры, трамваи и бани. Закроются . магазины, конторы, школы и прачечные. Закроется все. Кроме водопровода и газа.
Пекарни должны печь только простой хлеб.
Вечером восьмого все стало. Жизнь замерла. Дисциплина сковала всех.
А ночью были аресты. Царские чиновники взяли в плен двенадцать наших вождей. Озлобили лишь массы. Они собирались на митингах, а вожди не все на местах!
— Мы требуем освобождения наших товарищей. Отпустите добром!
Совет Рабочих Депутатов объявил ‘мертвую забастовку’ — потушил свет, закрыл газ, приостановил подачу воды. Пленники были освобождены. Это придало лишь силы народу и веры в себя.
— Пролетарий — монолит. Он все может,— говорили на митингах. И тут же:
— Забастовка должна протекать без эксцессов. Всякая попытка к вооруженному столкновению — есть провокация.
Перед самыми событиями ‘заболел’ градоначальник граф Коцебу Пилар фон Пильхау. Он передал власть начальнику порта — фон дер Вайде. Этот тоже ‘заболел’ в пользу полицеймейстера Прокоповича, а Прокопович передал исполнение обязанностей — тоже вследствие ‘внезапного заболевания’ — воинскому начальнику Макееву.
У банков образовались хвосты — встревоженные жители спешно выбирали свои сбережения и вклады.
Двенадцатого декабря Ростов и Нахичевань были объявлены на положении чрезвычайной охраны,— чтобы, прикрываясь законом, начать наступление против народа.
Совет Рабочих Депутатов обратился к рабочим также с воззванием, призывая к спокойствию, мирной борьбе, продолжению стачки.
Царское объявление было напечатано на гектографе. Над этим смеялись.
Наше — в типографии. Этому — радовались.
В тот же день состоялось другое заседание. В Городской думе. За длинным столом, за зеленым сукном сидели ‘отцы города’ совместно с военными, жандармскими и полицейскими властями. Городской голова предложил обратиться к населению с воззванием и с призывом к благоразумию. Предлагал — стать на работу. Долго спорили гласные, как прекратить забастовку, какого характера должно быть обращение к народу, в каких выражениях.
Полковник Макеев — новый временный генерал-губернатор — покручивал ус.
— А я предлагаю разогнать бунтовщиков шрапнелью. Митинги расстрелять.
Раздались аплодисменты. Буржуазия приветствовала решимость преступника.
— Недаром атаман назначил Макеева.

III
ВАКХАНАЛИЯ

Было два часа дня. Митинг кончился. Оживленные кучки народа стояли у входа в столовую, делились впечатлениями. Толпа расходилась. Вдоль нагорных улиц Темерника по краям стекала талая вода, а по грязному мокрому снегу протянулись черные движущиеся ленты людей. Шли по домам. Кто в город, но большинство осталось на Темернике.
Сначала не поняли. Услыхали удар, а затем продолжительный шипящий звук. Стреляли из пушек.
— В церковь попало!
— Нет, в школу.
— Ив церковь, и в школу!
— Откуда ж стреляют?
— Не видишь, что ли? С горы, от еврейского кладбища.
— Да чего вы стоите? Тикайте!
Крики ужаса, стоны, слезы и брань — все смешалось.
С красным крестом на груди, распластавшись, лежала сестра милосердия.
Немного поодаль, головой вниз, скрючившись,— рабочий в валенках.
Кто-то стонал и в предсмертной агонии царапал талую землю.
А там еще, и еще…
Залпы следовали один за другим.
— Свыше двадцати снарядов, а меньше часу стреляли.
— Сколько народу побили-и!
— Говорят, около сорока человек!
— Товарищ Анатолий, пристав, говорят, показывал, куда стрелять: платком с крыши махал.
Помощник начальника дружины слесарь Анатолий Сабинин чинил расправу над врагами народа.
— Пристава арестовать! Потом допрошу. Свидетели, не расходитесь!
— Товарищ Анатолий, вот этот рыжий тоже подозрительный.
— Да мы же его знаем, это городовой. Ты что… пиджак одел! А?
— Приведите пристава… Как ваша фамилия?
— Слюсарев.
— Вы пристав седьмого участка?
— Я…
— Вас обвиняет народ в том…
— Позвать городового: ты зачем переоделся? Шпионить? Доносить?!
Сабинин лично застрелил пристава и городового. Отомстил за народ.
Одновременно с бомбардировкой Темерника начались военные действия и в городе. Отряды конных казаков открыли стрельбу из винтовок. По столпившимся на углах группам людей, по пешеходам, по экипажам, вдоль улиц, по переулкам. Открывалась наружная дверь дома — человек падал мертвым. Кто подходил к окну, рисковал жизнью. С гиком и свистом пьяные отряды носились по улицам и стреляли, стреляли без конца… Одиночками, пачками, залпами…

* * *

У Братского переулка, на Садовой, подобрали убитого. Доставили в морг. В форменной фуражке, в черном пальто.
— Установить личность.
— Да ведь это Болдырев — студент.
— Какой он студент? Он только так, в форме ходил.— Обыскали. В кармане среди документов нашли: С. Болдырев — секретный сотрудник охранного отделения.

* * *

У Сельскохозяйственной выставки казаки задержали прохожего…,
— Личность? Документ? — Гуревич, студент.
— А…
Услужливый голос шпика: братцы, да ведь это председатель Совета Рабочих Депутатов. Известный под фамилией Иванов. Настоящая фамилия Гурвич и есть.
Умолял: — Я не Гурвич, Гуревич я…
Убили на месте.

* * *

К вечеру насчитали свыше ста убитых.
— А раненых?
— Говорят, в Николаевской больнице больше не принимают…
Над городом повис кровавый террор. В домах вселился ужас. На следующий день те, кто решился выйти на улицу, мог прочитать обращение Макеева к населению:
— Переодетые в форму казаков революционеры расстреливают народ.

* * *

Вечером состоялось совещание представителей руководящих организаций. Настроение было подавленное.
— Из Питера и Москвы никаких известий. Власти безумствуют. К вооруженной борьбе пролетариат не готов.— Постановили:
— На завтра митингов не созывать. Если удастся созвать митинги, чтобы на них использовать для агитации факты сегодняшнего дня, то созвать. Аппарату быть готовым.
— Убитых на Темернике — охранять. Устроить грандиозные похороны — демонстрации. Если начнутся военные действия, власть переходит к начальнику боевых дружин.
Стали подсчитывать силы. Немного.
— А знаете, что заявили армяне? Их дружина — национальная. Они выступят только в случае армянского погрома.

* * *

С утра четырнадцатого на Темернике настроение печальное и торжественное.
В столовой тела убитых товарищей. Их омывали, украшали гробы, покрывали знаменами красными. Приходили поклониться праху близких, друзей. Лобзали. Рыдали.
В тысячной толпе разговоры велись вполголоса. Из уважения к месту. К праху погибших невинно.
Наступил полдень.
Торжественную печаль прервали удары снарядов. Они били по больному месту. По злополучной столовой.
Затем началась атака. Конная атака на Темерник.
— Товарищи, за мной. Это был Сабинин.
Стройный юноша метался верхом с одного конца Темерника в другой, собирая дружину.
Со всех сторон, с винтовками и револьверами в руках, к вокзалу мчались дружинники.
Залегли за вагонами, в мастерских, за машинами. Пошла трескотня. Вокзал и пути были в наших руках. Власти бежали.
Казаки шли рысью. Их осыпали градом пуль. Спешились.
— Что за атака казачья пешком? Сотня и пушки повернули обратно. Нам достался один пленный казак. Атаку отбили.
— Но какою ценой? Ценой жизни вождя, Анатолия. Его смерть опечалила всех. Он один стоил ста.
А когда отец Сабинина, старый рабочий, подошел к телу убитого — все умолкли, поникли. Не его утешали, а он говорил:
— Товарищи, не падайте духом!
Он взял винтовку:
— Я умею стрелять так же метко, как и мой сын.

IV
КОММУНА

Все дни в городе продолжалась пальба вдоль улиц. Подвоз продовольствия прекратился, и население начинало голодать. В казачий разъезд около Ново-Поселенского театра смельчаки бросили бомбу. Больше десяти человек было убито и ранено. Это озлобило казаков. А администрация использовала эти факты против народа. С четырнадцатого числа Те-мерник с населением свыше десяти тысяч человек был отрезан от города и предоставлен самому себе. Революционеры стали устраивать свою жизнь. Главные улицы, гористые, в направлении к вокзалу, были забаррикадированы. На проспекте Коцебу грандиозная баррикада. Телеграфные столбы повалены, а проволока опутала столбы, скамьи, доски с разрушенного моста, экипаж, мешки с песком,— многообразный строительный материал баррикады. Из мастерских дружинники принесли железные листы и, как переплетом, охватили баррикаду. Несколько выше, нр горке, поставили маленькую пушку. Она не стреляла… но не все это знали…
Когда подсчитали силы, оказалось, что вооруженный состав достигал трехсот человек. Это была революционная армия. Разнообразно одетые, разнокалиберно вооруженные винтовками, берданками, маузерами, браунингами, наганами, Смитами,— маленькая армия была сильна революционным духом. Здесь собрались разные, не знавшие друг друга люди, но это были решительные, отважные революционеры, которых соединила ненависть к самодержавию и связало единство вооруженной борьбы.
На Темерник ушли недовольные, активные, боевые. Сюда стремились революционные рабочие с линий железных дорог — Владикавказской, Екатерининской и Юго-Восточной. Со станции Тихорецкой, за сто шестьдесят верст от Ростова, пятнадцатого декабря прибыло десятков пять или шесть вооруженных товарищей, а днем или двумя позже прибыли кавказцы — в папахах и бурках. За ними посылали специальный поезд, их прибыло тоже человек пятьдесят. В общем революционеров было уже свыше четырехсот. Жизнь в лагере начиналась рано. Был введен военный режим. Остерегались ночной атаки — поэтому после восьми часов вечера воспрещалось выходить на улицу.
Военно-административным и хозяйственным центром был Штаб. Здесь непрерывное движение. Здесь мозг республики и душа коммуны. Здесь формировались десятки, выдавалось оружие. Сюда поступали донесения, отсюда исходили приказы, здесь узнавались новости. Сюда приводили арестованных на допрос, здесь же выносились приговоры.
При Штабе — канцелярия, цейхгауз, интендантство. Здесь впервые создалась ячейка военного коммунизма.

* * *

— Товарищ начальник, раненого принесли…
— Что с ним? Отнесите в лазарет…
— Где здесь билеты на обед выдают?
— Вы что, товарищ?
— Мне нужно в город. Я за пропуском.
— Разрешите вылазку сделать? На вокзал.
— Обратитесь к Максу.
— На станции жандарма разоружили. Вот револьвер. Куда сдать?
— Наши захватили на путях человека. Должно быть, ‘селедка’ переодетая (так называли полицейских).
— Где он? — Вот этот.— Отведите пока в арестантскую.

* * *

Канонада замолкла, и дружинники греются. Мороз сегодня изрядный. Отпускной солдат размахивает руками и при каждом ударе охает: гох, гох…
— Ты что? На посту? А винтовку бросил! Эх, ты…
Двое рабочих поодаль наскакивают бочком друг на друга. Греются.
— Ну, хлопцы, айда обедать! Проскакал верховой — в Штаб, должно быть!
В столовой дружинников весело, шумно. На столе большая кастрюля. Пахнет борщом.
— Сестра, нельзя ли ложечку?
— Подожди, дорогой, очередь.
— Говорят, муки нет, завтра будем без хлеба…
— Чего глупости разводишь! Подвезут. Видал новую пекарню?
Крестьянский Союз организовал доставку продовольствия из окрестных деревень. Жители Темерника помогали рабочим устраивать лагерь. Снабжали провизией, посудой, одеждой. Предоставляли ночлег, а жены рабочих варили, жарили и пекли.

* * *

Вылазку предполагали совершить вечером, как только стемнеет.
— А ребята надежные? — спросил Бекас.
— Боевые…
— Ну, смотрите, да поосторожнее. Больше четырех человек не берите. Счастливо…
Целью вылазки было узнать, что делается за линией сторожевого охранения, и поискать оружия.
Погода была пасмурная. Днем семнадцатого и восемнадцатого шли дожди с хлопьями мокрого снега. Бомбардировка в эти дни прекратилась. Горячие головы советовали произвести ночную атаку, но Макс не соглашался. Он не хотел без толку потерять людей.
— Ну, что — вместо атаки — вылазка. Ладно!
На вокзале было пусто. Ни наших, ни казаков. На запасных путях осмотрели составы застрявших поездов. Ничего. Обыскали станционные помещения. Никаких результатов. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, взломали пакгауз.
— Товаров много. Ящики, бочки, мешки,— а что брать?
— Как бы не попало от начальства. Бекас настрого запретил брать что бы то ни было — кроме оружия…
— Сапоги…
— Сапоги брать, рваными ходят… Возвращались с трофеями.

* * *

Казачьей артиллерии, расположившейся у кладбища, было плохо. Орудия не имели хорошего прикрытия. Наши стрелки удачно снимали артиллеристов. Особенно отличались кавказцы. Хорошие стрелки, вооруженные первоклассными винтовками, они били почти наверняка. Не раз батарея меняла места. Но все же с пределов бугра ей уйти было некуда. Такова была топография местности. Винтовок же у нас было мало. С полсотни — не больше. Поэтому остальная масса дружинников не могла принимать участия в серьезных операциях. Она несла охрану, разведочную службу, была резервом на случай атаки.
Три дня затишья в активных операциях для обеих сторон не пропали даром. Революционеры укрепили коммуну, отдохнули. Агенты самодержавия собрались с силами. Девятнадцатого вечером Макеев объявил город на военном положении.

V
МАКС И БЕКАС*

* ‘Макс’ — Бутягин, ‘Бекас’ — Хижняков (умер на Нерчинской каторге).— Ср.: ‘Прол. Револ.’, 1924, No 2 (14), с. 316.— Ред.
— Вы товарищ Крамской?
— Я…
— Я — Макс. Вы на Темерник? Пожалуйста, передайте Бекасу письмо…
Худенький, подвижный, в очках, он говорил сразу с тремя. Мне: Бекасу кланяйтесь, скажите, что скоро буду сам… Что-то ваших студентов там мало… Говорили, дружина, а посчитали — раз, два и обчелся. Соберите побольше. Соне: дд вы смотрите, чтоб вас не сцапали… На каждом углу шпики. Жалко будет листовок… Когда теперь печатать новые? Члену Совета Депутатов: надо бы денег послать. Хоть немного, тысячи две-три… Жду еще кавказцев. Народ хороший. Подъедут с Тихорецкой — будет веселей. Ну, идите, товарищи… Желаю успеха…
Макс был прав. Студенческая самооборона насчитывала человек пятьдесят. Когда собирались у Ниссена на Пушкинской — спорили, кричали, говорили без конца… Разбились на десятки, учились прицелу, стреляли в стену. От табачного дыма и пальбы тяжело было дышать. Дружинники дежурили в разных концах города. Иногда несли уличную службу… При поверке постов все были на местах. Но когда началось ‘настоящее’, когда начались вооруженные восстания и центр движения перенесся в Темерник,— студенты разбежались.
— Раз, два и обчелся…
С такими мыслями я ехал на Темерник. На извозчике.
— Стой… Руки вверх!
Передо мной пристав, околодочный и двое ‘штатских’. Письмо Макса жжет мне ступню, а в башмаке правой ноги я ощущаю ‘катеринки’, что дал мне член Совета.
— Ваша фамилия?
— Крамской.
— Вы кто такой?
— Сын фабриканта.
— Куда едете?
— На вокзал.
— Зачем?
— Встречать отца.
— Откуда?
— Из Армавира.
— Пропустить!
Котиковый воротник и шапка вывезли. Мертво на улицах. Иногда пропускаю патрули. Лошадка бежит деловито. Я — вне подозрений…
На Темерник пробираюсь через станционные помещения, железнодорожные пути, далеко в обход, лавируя мимо казачьих патрулей, жандармов…
Бекас улыбается. На белых пушистых усах — иней, сосульки. Коренастый, широкоплечий матрос, одет в желтую куртку, а на голове шапка с наушниками. Из голубых щелей струится тепло. Так хорошо с Бекасом.
— Ну, что — по дороге ничего не было? Что в Москве?
Рассказываю, передаю письмо.
— На колокольне Страстного монастыря поставлены пулеметы. Говорят, на Пресне баррикады. Москва восстала. Власти заперлись в Кремле. Вообще, отделить слухи от фактов трудно. Несомненно, мы не одиноки в борьбе. В Москве и Питере что-то происходит. Большое.
Правительственный телеграф повредили рабочие. Еще в начале борьбы. Чтобы власти не могли вызвать войска. Несколько позже, семнадцатого или восемнадцатого, казаки перерезали железнодорожный телеграф. Ростов был отрезан от остальной России. Город жил слухами: там не знали толком, что делается на Темернике.
Я продолжал:
— В городе считают, что весь Темерник минирован. Казаки боятся бомб. Считают, что Темерник — в кольце фугасов.
Бекас улыбался:
— Ну, конечно…
— Говорят, что сюда пришли большие подкрепления с Кавказа. И еще придут из Новороссийска и Екатеринодара…
— Ну, когда придут — не знаю. Придут, вся Россия придет… Курево есть? Пойдемте.

VI
КАНОНАДА ВОСЬМОГО ДНЯ

За ночь навалило снегу. Как будто нарочно ударил сильный мороз. Уже с утра было градусов двадцать. Слева, на горе против нас, со стороны еврейского кладбища, стояла батарея.
Нагорный Темерник был открытой мишенью. Напрямик версты две — не больше. Обычно бомбардировку начинали в полдень, в двенадцать, в час,— кончали в три, четыре. Сегодня началось на рассвете. Началось что-то новое, необычное. Били картечью. Били сильно, без перерыва, без передышки. Били по проспекту Коцебу, по баррикадам, по церкви, по домам. Били со стороны кладбища, били с вокзала, с боку, с Нахаловки, отовсюду!..
Бекас ворчал:
— Вот сволочи. Приступом, что ли, хотят взять. Только добро переводят — снаряды. На улицах ведь никого нет.
Нас двое. Мы защищены забором. Вставили в щели дула маузеров и жарим по кладбищу…
Маузер — против пушки!
Триста пламенных бойцов — против трехсот тысяч солдат, казаков, обывателей, трусов…
По белоснежной равнине движутся серые фигурки. Бегут, наклоняются, падают…
— Вали, Крамской, вали… Я тебе говорю, что попадем.
Я не знаю, прав ли Бекас, я не знаю даже, долетают ли наши пули до кладбища…
Пожалуй, Бекас прав. Свист и жужжанье слышны все чаще и чаще. Нас нащупали. .
Тррах… Забор сбит, мы бросаемся к ближайшему прикрытию, к соседнему дому. От следующего удара картечи падает карниз. Нас обсыпает штукатурка. Согнувшись, мы перебегаем через улицу — к дому напротив… Мимо нас свистят пули, мы прижимаемся к стенке и ждем. Чего? Чего ждем?

* * *

— Который час? — спрашивает Бекас.
— Два.
— Дело дрянь, надо бежать за патронами.
, Женщина и дружинник на открытом месте возились с раненым.
— Бегите за носилками. Куда? Найдите где-нибудь!
— Где их тут найдешь?
— Нога раздроблена, видишь, как заливает, разуть надо… да куда тут?
— Ну, товарищи, уходите скорее! — кричит Бекас.— Несите в дом, а то сами…
Дружинник упал. В щеку навылет.
Мы на самом краю Темерника. Мы видим казачьи разъезды, прячемся в уступах построек, за крылечками одноэтажных домов. Изредка постреливаем.
— Товарищ Бекас, патронов нет.
— Товарищи, одолжите патронов… Хоть обойму.
Огромный, в черной папахе и башлыке кавказец свирепо бранится:
— Никто не дает патронов. Ночью пойду душить часовых… На вокзал.
Он щелкал затвором винтовки, стучал прикладом о промерзлую землю и матюкался.
— Идем, идем,— тянул Бекас.— Надо что-то предпринять. Только бы хватило патронов, пока не стемнеет.
Мы стали пробираться в Штаб. К Васильченко.
— Как вы думаете, сколько снарядов было выпущено сегодня?
— А черт его знает. Полтораста, двести. Во всяком случае, каждые две минуты снаряд.

VII
ОТСТУПЛЕНИЕ

Уже пятый час дня, и, как обычно к вечеру, канонада стихает. А когда стало темно, перестрелка затихла совсем. В небольшой комнате собрались комитетчики, начальники дружин и десятков. Большинство стоит. Горит лампа. Начальники десятков докладывают:
— Патронов нет.
Судя по стрельбе, мы почти в кольце. Нас не бьют только с тылу — со стороны Гниловской. С городом в течение дня никакой связи.
— Что делать?
Говорили мало. Решилось как-то само собой:
— Надо отступать, а не сдаваться. От организованной массовой обороны перейти к партизанским действиям.— Здесь же было отдано и распоряжение: уходить спЬкойно, небольшими отрядами, через овраг, мимо станицы Гниловской. Отход начать с восьми часов вечера. Постепенно. В порядке определенной очереди. С собою брать только бомбы, оружие и порох.
— Если жители будут спрашивать, говорите, что идете на разведку.
Пароль передавали на ухо, только начальникам и патрулям. Куда мы отступали — знали только начальники отрядов.

* * *

— Кто идет?
— Свои.
— Пароль?
— Макс.
— Москва, проходите.
Мы шли десятками и небольшими отрядами. Впереди каждого отряда бомбомет с бомбой в руках, готовый, в случае неизбежной опасности, по приказу начальника бросить ‘консервную банку’.
Чтобы отвести подозрение, избежать шума, обычного при массовом движении, отрядам было приказано уходить не сразу, а с промежутками минут в пятнадцать — двадцать. Расписание было рассчитано так, чтобы все отряды, переправившись через Дон, к утру, засветло, прибыли в Нахичевань к заводу Аксай. Предстояло пройти верст десять, двенадцать.
Мы уходили поздно. Ночь была лунная. Это было и плохо, и хорошо. Легко было заметить наше движение, но зато было легче идти. Мы видели путь впереди. Строились попарно и колоннами покидали Темерник. На крутых спусках балки скользили, сбились в кучки, потеряли порядок. На подъемах обходили тропинки, шли через сугробы, карабкались на кручи. Когда подходили к Гниловской, казачьей станице, забирали влево, подальше от домов, чтобы жители нас не видели. Шли молча. Курить воспрещалось. Начальство шепотом передает команду:
— У берега по льду идите гуськом. Выбрали место.
Спустились, пошли через Дон.
Кто вправо, кто влево…
— Товарищи, ой, помогите, тону…
Неосторожный кто-то попал в прорубь.
В прорубь для ловли рыбы. Сгрудились, припали, лед затрещал. Пять, десять рук протянулось.
— Тише, черт, не ори…
— Товарищи, так нельзя…
Когда вытащили, Бекас говорит:
— Кто ослушается команды — пулю в лоб.
Черной змеей поползли через Дон.
А когда вышли на левый берег, не свернули сразу вдоль, а пошли дальше, вглубь, в буранную степь, в темноту. Идти нужно было вверх, параллельно берегу. Вглубь пошли потому, что боялись встретить казачий разъезд патрулей.
Далеко слева, на горе, тысячами холодных огней сверкал город. Безучастные спали. Враги притаились. Огромное длинное чудовище с блестящей огненной чешуей залегло вдоль нашей дороги к спасению. То — гористый берег Ростова. Звезды светили ярко. Далекие, они были ближе огней города. Холодные, они согревали нас. Чуждые — они были роднее.
Мы шли по бесконечной снежной равнине. Шли час, и два, и три… Усталые, спотыкались о кочки, падали, задыхаясь от стужи. Глотали ледяной воздух и согревались лишь далекой надеждой и верой в победу.
Какое далекое слово!
Позади — покинутая крепость революции, временно оставленный форт. Брошенные в плен раненые товарищи по борьбе.
Неравные силы сразились: свобода и рабство.
Дерзновенный порыв против косности, тьмы.
Временно силы разбиты. Мы не сдаемся, мы отступаем.
Холодный вихрь кружит, снежит. Горячую мысль не погасит…
— ‘Лешенька, милый, я не могу больше идти. Отдохнем.
— Что ты, что ты, Катя. Нам нельзя отставать.
— Хоть минуточку, сил больше нет…
Мой бедный, славный товарищ!
— Берите обеих под руки,—нежно говорит Бекас.— Держитесь, немного осталось. Это — Нахичевань, скоро придем.
— Да иди же, Катя!

* * *

У Аксая перешли Дон. Пришедшие раньше оцепили завод, умело арестовали охрану, расставили патрули. Завод сельскохозяйственных машин имел пятьсот, шестьсот рабочих. В эти бурные дни революции завод, как и все, бастовал. В отрядах революционеров, пришедших с Темерника, первыми были аксайские рабочие, хорошо знавшие местность. Прибывшие отряды встречались патрулями. Бесшумно, в молчании нас подвели к одноэтажному каменному корпусу.
Столовая. Она могла вместить несколько сот человек. Пришедшие размещались на скамьях, столах, на полу. Огня не зажигали. Чтобы не вызвать подозрений. Огромное холодное помещение согревали своим дыханием. Сидели группами. Изнемогшие спали, искали во мраке знакомых. Шептались:
— Что же дальше? Что делать? Каждая минута была дорога. Может быть, предательство уже за дверями? Может быть, Темерник уже занят войсками? Может быть, утром, с рассветом?.. Может быть?.. Приказ:
— Рассыпаться. Кто куда может и хочет. В плен не сдаваться… Силы беречь для дальнейшей борьбы. Город большой — двести тысяч людей.
Раствориться. Уйти, переждать…
— Чтобы через час в столовой никого не было!

* * *

Мы в Нахичевани. Крадучись вдоль стен и заборов спящего города, Бекас, Катя и я ищем приюта.
Мы у друзей. Спим. Тишина.
Разбудил страшный удар. Непонятный.
— Что это, что!
Сердце упало. Я посмотрел на часы. Брезжило утро. Бекас коротко бросает:
— Бомбы…
Через час мы узнаем:
— Столовая Аксайского завода взлетела на воздух.
И позже, уже дома:
— Среди развалин нашли девять обуглившихся трупов. Говорят, кавказцы.
— Ведь им некуда было идти. Бомбы складывали на окнах! Вероятно, одну уронили.
Утром уже не обстреливали Темерник. Жители выкинули белый флаг— революционеры ушли.
Емельянов А.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Контрабандисты’, Коц Ел., Год: 1925
  2. А. И. Желябов, Коц С., Год: 1925
  3. На пороге к смерти, Дунин А., Год: 1913
  4. Каторга и ссылка, Александров В., Год: 1912
  5. Конец Забайкальского казачьего войска, Сибиряков H. С., Год: 1935
  6. Из ‘Воспоминаний’, Пич Людвиг, Год: 1883
  7. Л. Н. Толстой и ‘Русские Ведомости’, Розенберг Владимир Александрович, Год: 1913
  8. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1904
Электронная библиотека