К. ТЕТМАЙЕРЪ.
К. ТЕТМАЙЕРЪ.
Росинка.
Росинка.
——
Перев. В. А. Высоцкій.
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1908
Росинка, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Былъ въ Людинир надъ Чернымъ Дунайцемъ монастырь {Орденъ ‘Cystersi’ основался въ Людимир (Татры) въ XIII вк, благодаря разбойничьимъ нападеніямъ, монахи оставили костелъ и монастырь и бжали въ Щижицъ. Костелъ сохранился почти до нашихъ дней, я помню, какъ его разбирали и на его мст построили новый. Прим. автора.}, основалъ его воевода Иво Цедро. Когда онъ одлялъ монастырь угодьями, чортъ вылзъ у него изъ-за ворота и прочь убжалъ, какъ это и изображено на картин за главнымъ алтаремъ, что сохранялась больше шестисотъ лтъ.
И былъ въ этомъ монастыр монахъ одинъ, молодой, звали его Августинъ, страшно онъ былъ ревностный и язычникамъ спуску не давалъ. А мсто было такое, что мужики даже изъ ближайшихъ деревень, когда имъ говорили: ‘Да славится имя Господне!’ отвчали: ‘А славь его, коль теб охота!’
И говоритъ разъ отецъ Августинъ настоятелю:
— Преподобный отецъ! я пойду людей обращать на путь истины.
— А куда?— спросилъ настоятель и погладилъ себя по брюху (онъ лососину только что лъ).
— Въ горы!
И монахъ указалъ рукой на Марушинскіе холмы и на Татры.
— Ну, вотъ еще!— крикнулъ настоятель.— Вдь пошли туда отецъ Павелъ да отецъ Яковъ — ни одинъ не вернулся. И не знаемъ мы даже — царствіе имъ небесное — гд лежатъ ихъ тла непохороненныя? Волки ихъ съли иль душегубы убили… А можетъ, и смерть мученическую приняли,— знай мы это, вдь какая бы слава монастырю была! Насъ и такъ ужъ доминиканцы ругаютъ, что мы мало святыхъ производимъ! И кого теб обращать тамъ вздумалось? Этихъ горцевъ-разбойниковъ, что намъ житья не даютъ? Нельзя вдь жаловаться: и дичь есть, и серны, и зайцы, и олени, и грибы, и рыбы, и ягоды, и куница на шубу, и яйца, и чаекъ въ постъ — все есть!— да только тутъ вдь и чортъ обращать никого не захочетъ! Глядишь, какъ бы цлу остаться! Разбойникъ на разбойник сидитъ, разбойникомъ погоняетъ! Хорошо хоть то, что на монастырь они нападать не смютъ. Клянусь я теб святой Кунегундой и святымъ Ремигіемъ, Патрономъ! оставить бы костелъ на Божью волю, монастырь — совамъ да филинамъ и уйти!… Мало ли мстъ хорошихъ…
— Не годится это, не годится, преподобный отецъ! Чмъ тяжело служба, тмъ заслуга больше! Позволь мн, преподобный отецъ, идти, чувствую я, что гласъ Господень взываетъ ко мн, и что Духъ святой взыгрался во мн.
И настоятель позволилъ ему, наконецъ. Не смлъ онъ противиться гласу Господню и сталъ оправдываться передъ старикомъ сторожемъ:
— Говоритъ, что Духъ въ немъ взыгрался!
А сторожъ:
— Взыгрался-то, взыгрался, да подлинно-ль Духъ, не знаю…
Майскимъ утромъ, на разсвт, полномъ благоуханія, чистаго воздуха и опьяняющей свжести, тронулся въ путь отецъ Августинъ изъ монастырскихъ воротъ, ничего не взявъ съ собой для защиты, не взявъ даже большого кудлатаго пса изъ тхъ, которыхъ держали монахи, и весь отдавшись милости Господней, что вдохновила его. Перешелъ вбродъ Дунаецъ, потомъ пошелъ по камнямъ къ другому рукаву рки. А тамъ уже начинались лса и въ нихъ рдкіе поселки.
Распвая церковныя псни, съ крестомъ на груди, съ четками въ рук, шелъ онъ обращать неврныхъ язычниковъ.
Разные зври встрчались ему по дорог: волки, кабаны невроятной величины, медвди ростомъ съ корову, но онъ шелъ среди нихъ счастливо, надясь на Господа.
Полдня пробродилъ онъ въ лсахъ, не встртивъ людей, и только въ самый полдень услышалъ въ сумрачной чащ удары валька по блью и двичью псню. Онъ обрадовался,— во-первыхъ, надялся начать свой святой трудъ, во-вторыхъ, стосковался уже, не видя лица человческаго, и пошелъ въ ту сторону, откуда доносился голосъ.
Среди деревьевъ увидлъ онъ поляну, на ней нсколько амбаровъ и овиновъ, окруженныхъ колючимъ тыномъ, а за ними — цвтущіе сады. Виднлось и вспаханное поле, зеленлъ полосами овесъ, капуста. Надъ ручьемъ стояла на колняхъ двушка лтъ семнадцати и стирала валькомъ рубашку, нсколько рубашекъ были растянуты на берегу и сушились на солнц.
На ней былъ блый льняной платокъ на голов, повязанный подъ подбородкомъ, рубашка, открывавшая юную грудь, полотняная юбка, подоткнутая такъ, что голыя ноги были видны до колнъ, рукава тоже были засучены выше локтей.
Монахъ вышелъ изъ чащи.
Увидвъ его, двушка вскочила и приготовилась защищаться валькомъ.
— Да славится имя Господне!— сказалъ монахъ, а глаза его невольно остановились на открытой рубашк.
— Чего надо?— крикнула двушка рзко.
— Господа Бога славлю!
— Бога?
— Да!
Двушка посмотрла на монаха и руку съ валькомъ опустила вдоль бедра.
‘Красивый, ласковый’, подумала она.
— А что надо?— спросила она мягче.
— Съ Господомъ Богомъ пришелъ я.
— Богу не нужно, чтобы его носили. Онъ куда захочетъ, туда самъ придетъ.
Монахъ подошелъ къ двушк, а она, видя его гибкую фигуру, непохожую на великановъ, которые ее окружали, смотрла на него скоре съ добродушной жалостью, чмъ съ испугомъ.
— Кто ты такой? Откуда пришелъ? сть хочешь?
— Ягоды лъ я въ лсу, хлбъ у меня былъ и сыръ. Спасибо! Изъ монастыря иду, изъ Людимира. Бога Истинаго несу.
— Да говорила-жъ я теб, что Богу не нужно, чтобъ его носили! Такъ ты изъ монастыря? Знаю. Такъ ты не можешь ни къ двкамъ ходить, ни бабу имть? Знаю, слышала.
— Не могу.
— Бдный ты мой! Какъ же ты высидть можешь безъ любви? Такъ ты, можетъ, оттого и убжалъ?
Обидлся монахъ, но сдержался и сказалъ ласково:
— Язычница юная, кто далъ обтъ врности Господу Богу, Его сыну Іисусу Сладчайшему и матери Его Дв Маріи, тотъ уже не можетъ знать иной любви.
— Чудно ты говоришь что-то… Этакъ ты меня съ толку собьешь. Какой же это Богъ, коли у него сынъ есть? И Марія эта, или какъ ее, она значитъ замужъ не выходила, коли два она? Такъ у нея сынъ только такъ былъ, съ этимъ Богомъ-то?… Ну, ну!..
— Все объясню теб, юная язычница! Какъ тебя зовутъ?
— Меня? Роса или еще зовутъ Росинка!
— Роса? А можетъ быть, Роза?
— Какая тамъ Роза? Роза — цвтокъ.
— А роса — роса!
— Ну вотъ, оттого и зовутъ меня Росинкой, отъ росы.
— Ну, такъ слушай, Росинка, дитя мое…— началъ монахъ.
— Дитя твое? Да вдь ты самъ еще молокососъ! На много-ль ты старше меня!
Отецъ Августинъ подошелъ къ ручью и слъ на камн.
— Ноги у тебя болятъ?— спросила Росинка.
— Много шелъ.
— Ну, такъ посиди. А сть не хочешь?
— Нтъ. Ну, такъ слушай, Росинка, мое дитя во Христ. Во что ты вришь?
— Я? А во что мн врить? Въ Погоду и въ Бурю, въ Зельную и Цвтную, въ Моръ и Вихрь, въ Градъ и Громъ. Боговъ много разныхъ, а надъ всми ними — Часъ {Время.}.
— Во имя Отца и Сына!— крикнулъ отецъ Августинъ.— Такъ ты настоящая язычница?!
И началъ креститься, точно хотлъ отогнать злого духа.
— Что ты длаешь?— спросила двушка удивленно,— что ты машешь рукой, какъ мельничнымъ крыломъ.
— Крещусь во имя Господа и изгоняю Дьявола отъ себя и отъ тебя! Ты ничего не слышала о христіанскомъ Бог?
— Какой же это?
— Который награждаетъ за добро и караетъ за зло. Котораго славить надо и молить…
— А онъ всегда даетъ?
Отецъ Августинъ задумался.
— На то Его воля.
— Я прошу только тогда, когда знаю, что не попусту!
— Онъ создалъ небо и адъ.
— Небо — знаю, а адъ?
— Гд души гршниковъ горятъ въ вчномъ огн.
— А кто же гршники?
— Т, что не чтутъ Господа Бога.
— Вотъ какъ? А чмъ ему служить?
— Надо отречься отъ суеты земной.
— Какая-жъ это суета?
— Которую дьяволъ создалъ.
— Дьяволъ? Нечистый? Онъ всегда къ человку льнетъ.
Вздохнулъ отецъ Августинъ, что люди слышали тутъ о Дьявол раньше, чмъ о Господ Бог.
— Нужно, ради любви къ Господу отршиться отъ мірскихъ усладъ,— продолжалъ онъ.
— Какъ? Мн не плясать изъ-за Бога? А наши боги сами плясать съ нами рады!
— Нужно плоть умертвить, поститься, бичевать себя, во власяниц ходить, на голой земл спать.
— Вотъ теб на!— крикнула двушка, негодуя.— Я о такомъ Бог и слышать не хочу!
Задумался отецъ Августинъ и подумалъ:
‘Это закоренлая язычница и никакого она понятія о святой католической вр не иметъ. Обратить и спасти эту душу — долгъ мой. Но нужно узнать ее сначала хорошенько, ея заблужденія и ереси’.
И спросилъ:
— А какіе твои боги?
А двушка начала:
— Мои боги не такіе… Они ни отъ чего отршаться не требуютъ и, если только ты имъ меда поставишь, пирогъ испечешь, внокъ зеленый или изъ цвтовъ повсишь, огонь смолистый зажжешь,— они и рады. А лучше всхъ Зельная.
И она начала не то говорить, не то пть:
…Вотъ ужъ Зельная идетъ по лугамъ, полянамъ, нивамъ, по лсамъ идетъ дремучимъ, по водамъ и по горамъ… Сетъ Зельная цвтами, сетъ травы и деревья, и въ внокъ цвтной рядится и рядится въ синь небесъ… Ты ее весной увидишь, въ малый май и май великій {Начало и конецъ мая.}, какъ она по полю ходитъ… И внки ей двки свяжутъ, въ полнолунье храмъ украсятъ и цвточками лсными и зеленою листвой… Въ май великій — въ полнолунье, двки храмъ ея украсятъ, что стоитъ надъ самымъ лсомъ — разукрасятъ храмъ въ скал… Разукрасятъ храмъ надъ лсомъ двки зеленью пахучей, окропитъ ее росою блый мсяцъ на зар… Разведутъ костеръ великій изъ сухихъ сосновыхъ втокъ, такъ чтобъ дымъ поднялся къ тучамъ — взвился къ небу, взвился въ высь!… Двки за руки возьмутся, вкругъ костра он запляшутъ, въ май великій, въ полнолунье, въ тихій, ясный, часъ ночной… Вотъ изъ круга выйдутъ двки, что любви еще не знали, меньшій кругъ въ кругу устроятъ, и такую пснь поютъ:
Гей ты Зельная, Зельная, Зельная,
Богиня ты наша любимая,
Коснись ты нашихъ грудей,
Коснись ты лицъ и очей,
Богиня ты наша любимая!
Мы еще ни съ кмъ не спали,
Мы чисты какъ блый снгъ,
Какъ роса, какъ блый иней…
Намъ еще румяный стыдъ
Заливаетъ краской щеки…
Нынче, Зельная, твой день!…
Вотъ ужъ парни подползаютъ и крадутся потихоньку межъ кустовъ и межъ деревьевъ, а потомъ и къ двкамъ — прыгъ. Двки съ крикомъ убгаютъ, парни гонятся за ними, кто успетъ, тотъ захватитъ втку, палку изъ костра. И бжитъ онъ съ ней по лсу, и бжитъ и ищетъ двокъ,— полонъ крика, шума, смха, полонъ свта темный лсъ! Зельной праздникъ!… Коли двка убжать отъ нихъ не можетъ, коль они ее поймаютъ, тутъ ужъ двка будетъ ихъ! Рдко двки убгаютъ, такъ, чтобы ихъ не находили,— въ тотъ великій праздникъ Зельной, въ май великій, въ полнолунье — ночь любви, святая ночь!
Слушалъ отецъ Августинъ и заслушался. Молодъ онъ былъ и никогда свта Божьяго не видлъ. Заслушался и онмлъ.
— Ночь любви, святая ночь!— повторилъ онъ.
— Знаешь что?— сказала двушка,— ты мн поможешь рубашки на солнце вытянуть, чтобы просохли, а я теб обдать дамъ. Только растягивай выше, гд посуше, а не у воды.
И прежде чмъ ксендзъ усплъ опомниться, она положила ему охапку влажныхъ рубашекъ, и онъ началъ ихъ раскладывать. Сердце у него билось, руки дрожали, а въ ушахъ звенло: ночь любви, святая ночь!…
— А эта рубашка,— видишь?— съ кружевомъ у шеи, она на праздникъ, на Зельную. Такую рубашку можетъ надть только двушка.
— Такъ ты двушка?— вырвалось изъ груди монаха.
— А какъ же иначе? Двушка!
— И ты выстирала эту рубашку къ ночи любви, къ святой ночи?
— И первый разъ. Сама я пряла полотно для нея, сама шила. Такъ и надо. Какъ минетъ двк пятнадцать лтъ, ей даютъ сшить и выстирать такую рубашку. Раньше нельзя.
— Такъ теб только пятнадцать лтъ минуло?
— Лтомъ. Скоро ужъ семнадцатый пойдетъ.
— И ты двушка?
— Ишь, чудный ты какой?Да вдь и ты, можетъ, двственникъ, хоть и готовъ не со вчерашняго дня!
Монаха въ жаръ бросило, а большіе, голубые, полные свта и искръ глаза Росинки смотрли на него со смлой, наивной, спрашивающей улыбкой.
— Ну, растянули мы на славу! Солнце такъ и паритъ! Пойдемъ ляжемъ гд-нибудь въ тни.
Монахъ всталъ, выпрямился.
— Ну, живо! Ляжемъ вонъ тамъ, подъ яворомъ!…
Пошелъ. Словно на него порча нашла. Легъ на трав, двушка начала играть его крестомъ, потомъ четками, сняла и то и другое, а онъ не защищался нисколько… Потомъ стала играть его молодой кудрявой бородой и мягкими темными волосами.
— Красивъ ты!— сказала она, и грудь ея поднялась.
— Красивъ!— повторила она.
И дв сильныя, гибкія, упругія руки обняли шею отца Августина.
Вскор монахи должны были подумать о томъ, чтобы покинуть Людимиръ. У нихъ грабили стада на пастбищахъ, поджигали амбары. Точно злые духи, нагрянули изъ лсу разбойники, стали красть, грабить, напали даже на монастырь. Нападали теперь уже не только ночью, а даже среди бла дня.
И вотъ разъ, стоя на монастырской стн и глядя, какъ нападавшіе разгоняли пастуховъ, настоятель крикнулъ: Во имя Отца и Сына! Смотрите, братія! Видите вы этого стройнаго мужика впереди?! Въ тулуп, съ вывороченнымъ наизнанку мхомъ, съ дубиной въ рук?! А съ нимъ молодая двка, тоже съ палкой? Клянусь святой Кунегундой и святымъ Ремигіемъ, Патрономъ! Глазамъ своимъ не врю! Да вдь это братъ Августинъ!
— Котораго мы мученикомъ считали?!— спросили монахи.
А старикъ сторожъ пробормоталъ:
— Вотъ и взыгрался, взыгрался, взыгрался…
Потомъ монахи покинули эти мста.