РОМАНЪ — ОРУДІЕ РЕГРЕССА
— Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Спб, 1885.
——
——
К. Арсеньевъ.
‘Встникъ Европы’, No 2, 1886
Роман — орудие регресса, Арсеньев Константин Константинович, Год: 1886
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Критик ‘либеральнаго’ лагеря часто ставится въ вину намренное игнорированіе или систематическое приниженіе писателей противоположнаго направленія. Обвиненія этого рода достигаютъ иногда размровъ, по-истин невроятныхъ. ‘Вс, ршительно вс сдланныя у насъ оцнки нашихъ живущихъ и умершихъ писателей’ — восклицаетъ одинъ изъ обвинителей — фальшивы… Эта фальсификація продолжается и теперь на нашихъ глазахъ… Углы зрнія ломаютъ дйствительныя перспективы, и надобны будутъ усилія цлыхъ поколній, чтобы доказать, что Салтыковъ не геній, а Маркевичъ не каррикатура‘. Въ другой стать того же автора рчь идетъ уже не о ‘фальсификаціи’, а о ‘замалчиваніи’. ‘Съ утра до вечера и съ вечера до утра печатались въ либеральныхъ органахъ имена двоихъ писателей: Глба Успенскаго, Мордовцева {Мы желали бы знать, въ какомъ ‘либеральномъ’ орган и когда именно была помщена хоть одна критическая статья о беллетристическихъ произведеніяхъ г. Мордовцева?}, Гаршина, но ни единымъ словомъ не поминались гг. Крестовскій (Всеволодъ), Клюшниковъ, Маркевичъ, масса читателей, волею-неволею, приходила къ заключенію, что первыя три имени и суть настоящіе таланты’. Замтимъ, мимоходомъ, что между обоими обвиненіями существуетъ явное противорчіе: если ‘либеральная’ критика ‘ни однимъ словомъ не поминала’, напримръ, Маркевича, то когда же и гд произошла ‘фальсификація’ его значенія?.. Почему, съ другой стороны, не стояла на страж критика другаго, не-либеральнаго оттнка? Что мшало ей пополнять проблы ‘либеральной’ критики или протестовать противъ несправедливыхъ приговоровъ? Не проще ли предположить, что ‘явленія, пропущенныя критикою’ — критикою обоихъ лагерей — не принадлежали къ числу тхъ, которыя требуютъ и заслуживаютъ обстоятельной оцнки?.. Лтъ сорокъ тому назадъ у насъ существовалъ обычай, въ силу котораго не оставалась безъ обсужденія ни одна литературная новость, даже самая незначительная, но это было возможно только въ виду, небольшого, сравнительно, объема тогдашней литературы, это было полезно только въ виду молодости ея. Теперь обстоятельства перемнились, и подробный разборъ ‘Ддовъ’ г. Всеволода Крестовскаго или чего-либо въ томъ же род былъ бы трудомъ совершенно напраснымъ.
Степень вниманія критики обусловливается, однако, не одной только абсолютною цнностью произведеній, не однимъ только дйствительнымъ дарованіемъ автора. Можно молчать о романахъ, не возвышающихся надъ уровнемъ посредственности, пока они идутъ одинъ за другимъ, безконечною вереницей, и забываются вслдъ за прочтеніемъ, можно молчать о писател, крупномъ только въ его собственныхъ глазахъ и въ глазахъ небольшой клики или котеріи, пока не длается попытокъ вознести его, coram populo, на пьедесталъ, меньше всего соотвтствующій его заслугамъ — но не слдуетъ молчать въ виду искусственно устраиваемаго апооза, особенно если обстоятельства благопріятствуютъ, отчасти, минутному его успху. Предметомъ такого апооза служитъ, въ послднее время, скончавшійся недавно Болеславъ Маркевичъ. Полное собраніе его сочиненій издается со всми почестями, воздаваемыми, обыкновенно, первостепенному таланту — съ портретомъ автора, съ fac-simil его на обертк каждаго тома. Перепечатываются не только большіе его повсти и романы, но и мелкіе разсказы и очерки, написанные имъ,— по словамъ самихъ издателей,— ‘между дломъ, шутя и наскоро’, перепечатывается драма ‘Чадъ жизни’, почти буквально заимствованная изъ его же романа ‘Переломъ’, общается изданіе его ‘литературно-критическихъ и публицистическихъ статей и замтокъ‘, а равно и переписка его съ литературными друзьями. Не удостоены включенія въ этотъ литературный памятникъ только мелкія сценическія произведенія Маркевича, ‘въ ранней молодости составленныя имъ однимъ или въ сотрудничеств съ кмъ-либо’. Предстоящій выходъ въ свтъ новаго изданія возвщается, въ одномъ изъ реакціонныхъ бргановъ, ‘горячею’ статьею, приписывающею Маркевичу ‘традиціи лучшаго времени той плеяды писателей’, къ которой принадлежали Писемскій и графъ Л. Толстой (!). ‘Не смотря на отсутствіе критики,— читаемъ мы въ той же стать,— которая бы поставила на надлежащую высоту произведенія Маркевича и объяснила бы ихъ надлежащимъ образомъ, эти произведенія пробили себ широкую и достойную ихъ дорогу. Книжки ‘Русскаго Встника’ съ романами Маркевича зачитывались даже въ ‘либеральныхъ’ библіотекахъ, имъ же имя легіонъ’. Полному собранію сочиненій Маркевича предсказывается, дальше, ‘большой ходъ’, отъ большого корабля ожидается большое плаваніе. При такихъ условіяхъ ближайшее знакомство съ кораблемъ представляется, по меньшей мр, не излишнимъ, тмъ боле, что на его корм разввается флагъ, несомннно ‘обртающійся въ авантаж’. Мы будемъ изучать только самый корабль, не касаясь ни однимъ словомъ личности его строителя. Издатели полнаго собранія сочиненій Маркевича не сочли нужнымъ предпослать ему біографію автора, мы послдуемъ ихъ примру и оставимъ въ сгорон т факты изъ жизни покойнаго писателя, которые были, въ свое время, оглашены путемъ печати. Всестороннее обсужденіе этихъ фактовъ — задача будущаго историка нашей журналистики.
Не подлежитъ сомннію, что Маркевичъ былъ писателемъ тенденціознымъ, это признаютъ и литературные его союзники. Въ нашихъ глазахъ тенденціозность, сама по себ — отнюдь не недостатокъ, мы высказывали это много разъ и, конечно, не отступимъ теперь отъ нашего взгляда только потому, что имемъ дло съ тенденціей, намъ несимпатичной. Законность тенденціи въ мір искусства зависитъ не отъ ея окраски, а отъ другихъ условій, о которыхъ мы также не разъ говорили: отъ глубины идеи, лежащей въ основаніи тенденціи, отъ степени ея власти надъ писателемъ, отъ большаго или меньшаго сліянія ея съ самымъ процессомъ творчества, отъ формъ и способовъ ея выраженія. Съ этихъ различныхъ точекъ зрнія мы и посмотримъ на тенденціозность Маркевича.
Какой иде служилъ Маркевичъ, откуда черпалъ онъ свою тенденцію? Его единомышленникамъ и друзьямъ можетъ показаться, что руководящимъ началомъ его дятельности была вра въ разумность и необходимость основныхъ началъ существующаго строя, подрываемыхъ крайними ученіями и обезсиливаемыхъ или недостаточно усердно защищаемыхъ ‘либерализмомъ’, они могутъ утверждать, что изъ этой вры вытекала борьба противъ отрицательныхъ стремленій, противъ нигилизма, наполняющая собою вс главныя произведенія Маркевича. Несостоятельность — или по меньшей мр недостаточность — этого объясненія совершенно очевидна. Самый прямолинейный консерваторъ не стоитъ и не можетъ стоять за сохраненіе всего существующаго точно такимъ, какимъ оно существуетъ. Абсолютный и безусловный застой — нчто не только невозможное, но и немыслимое. Можно считать движеніе нежелательнымъ, но нельзя не считать его неизбжнымъ, спорнымъ является лишь вопросъ о его направленіи и предлахъ, о его экстенсивности и интенсивности. Присматриваясь поближе къ сочиненіямъ Маркевича, не трудно замтить, что вражда противъ новизны идетъ у него рука объ руку съ поклоненіемъ старин, что онъ не столько охранитель, сколько разрушитель,— но разрушитель, если можно такъ выразиться, на-оборотъ, разрушитель съ цлью возстановленія тхъ или другихъ сторонъ прежняго порядка. Чтобы узнать содержаніе этихъ реставраціонныхъ поползновеній, нужно познакомиться съ героями Маркевича, съ носителями его идеаловъ.
Не случайно, конечно, самая видная — и выгодная — роль въ романахъ Маркевича отводится представителямъ старыхъ или, по меньшей мр, знатныхъ дворянскихъ родовъ, крупнымъ помщикамъ или землевладльцамъ, большею частью нигд не служившимъ или поспшившимъ разстаться съ службой. Таковъ Чемисаровъ въ ‘Типахъ прошлаго’, таковы графъ Завалевскій и князь Пужбольскій въ ‘Марин изъ Алаго Рога’, таковы Троекуровъ и Павелъ Юшковъ въ ‘Перелом’ и ‘Бездн’, таковъ, не смотря на свое служебное положеніе, и графъ Наташанцевъ (въ ‘Перелом’). Чемисаровъ хотя и состоялъ въ военной служб, но всегда больше походилъ на древняго римлянина, чмъ на офицера или генерала александровскихъ и николаевскихъ временъ, у него ‘спина безъ позвонковъ’, онъ отказывается отъ жалуемаго ордена, восклицая: ‘мн подарочковъ не нужно!’ Бросивъ службу, вслдствіе столкновенія съ ‘стратегикомъ’, присланнымъ изъ Петербурга, онъ поселяется въ деревн, строго, но справедливо управляетъ своими крестьянами, не здитъ на поклонъ къ губернатору и проповдуетъ, двадцатью или тридцатью годами раньше срока, новйшія теоріи о великомъ призваніи помстнаго дворянства. ‘Поглядите-ка на остзейскаго барона’,— восклицаетъ онъ, поучая богатаго, но легкомысленнаго сосда:— ‘какъ онъ крпко сидитъ на своемъ риттерсгут! Попробуйте ссадить его оттуда! Нтъ, онъ-то свою силу знаетъ. А у насъ? Гд она, сила-то ваша? Въ Петербург воду толчетъ, въ переднихъ случайныхъ людей чиновъ себ вымаливаетъ… Куда ни обернись, всюду чинъ, а гражданина нигд!’ Графу Завалевскому точно такъ же антипатичны чины и чиновничество, онъ вритъ, что ‘главенство надъ народомъ’ принадлежитъ высшимъ сословіямъ — принадлежитъ имъ не какъ право, а какъ обязанность, ‘какъ долгъ старшаго брата учить младшаго’. Онъ мечтаетъ о томъ, чтобы стать учителемъ учителей (народныхъ), чтобы воспитать, собственными силами, ‘доблестныхъ руководителей’ для массы. ‘Марина изъ Алаго Рога’ написана въ начал семидесятыхъ годовъ, т.-е. какъ разъ въ промежутокъ времени между паденіемъ ‘Всти’ и новымъ походомъ феодальной партіи (‘Чмъ намъ быть’, и т. п.), отсюда нкоторая мягкость въ образ мыслей графа Завалевскаго и князя Пужбольскаго, великодушно отказывающихся и отъ вотчинной полиціи, и отъ ‘права розогъ’, лишь бы только въ руки дворянства было отдано обученіе ‘меньшаго брата’. Совсмъ другое дло — Троекуровъ, выведенный на сцену въ начал восьмидесятыхъ годовъ и окончательно обрисованный уже посл торжества реакціи и ‘дворянскаго принципа’. Сословность является теперь уже не объектомъ сантиментальныхъ видоховъ, а боевымъ кличемъ. Общаго между Троекуровымъ и его предшественниками тмъ не мене очень много. Подобно Чемисарову, онъ переходитъ отъ военныхъ подвиговъ въ роли деревенскаго магната и благодтельнаго помщика, насколько эта послдняя роль возможна при измнившейся, вслдствіе паденія крпостного права, обстановк (‘многаго усплъ онъ достигнуть, еще боле посяннаго имъ осталось безплоднымъ, благодаря новымъ условіямъ быта нашей бдной родины’). Подобно Завалевскому, онъ — ярый врагъ бюрократіи, чиновничества, его чуть не тошнитъ при одной встрч съ гражданскими мундирами, онъ ‘невольно морщится отъ давно невиданной имъ петербургской казенщины’. Его бесды съ вліятельными администраторами, съ настоящими и будущими министрами — непрерывный рядъ тріумфовъ (конечно, не для министровъ), въ 1862 г. онъ такъ же высоко паритъ надъ Папановымъ, Ягинымъ, Анисьевымъ, какъ въ 1879 надъ Колонтаемъ и Бахратидовымъ. Ему вторить во всемъ его alter ego, предводитель дворянства Юшковъ, держащій, напримръ, такія рчи: ‘мы, отжившее свой вкъ, дворянство, мы тунеядцы и крамольники, да-съ, это вдь про насъ говорится во всхъ петербургскихъ канцеляріяхъ,— мы преданные анаем люди, отъ насъ надо охранять, какъ отъ чумы, новопроизведенные въ гражданскій рангъ зипунъ и лапоть, чтобы, не дай Богъ, не осквернили мы какъ-нибудь своимъ дыханіемъ благонадежный запахъ его дегтя и навоза’. Графъ Наташанцевъ, ‘человколюбивый и великодушный’, сохранявшій въ себ ‘послдній запахъ тонкаго стариннаго грансеніорства‘, съ самыхъ юныхъ лтъ искренно ‘желалъ свободы русскому народу’, готовь былъ принести, для достиженія этой цли, большія матеріальныя жертвы, но, подъ однимъ условіемъ — ‘que nous restions les seigneurs de nos paysans’. Онъ ‘не понималъ крестьянина безъ барина — безъ хорошаго, настоящаго барина, руководителя, воспитателя, судьи и сберегателя мужика отъ этой lpre odieuse da чиновничество, которое и такъ у насъ все захватило’ (замтимъ, въ скобкахъ, что этотъ врагъ чиновничества самъ занималъ ‘очень важную по іерархіи’ должность). Даже Коверзневъ, играющій второстепенную роль въ разсказ ‘Лсникъ’, примыкаетъ въ сонму благородныхъ враговъ чиновничества, ‘ненавидящихъ чисто англійскою ненавистью’ самое понятіе о служб. Съ этимъ понятіемъ въ мысли Коверзнева ‘соединялось неизбжно понятіе о ярм, о лжи и приниженіи человческаго достоинства, необходимыхъ послдствіяхъ подначалія’. Есть, правда, у Маркевича, одно дйствующее лице, не антипатичное автору, хотя и не возстающее противъ чиновничества: это — Гундуровъ, признающій бюрократію ‘меньшимъ изъ двухъ золъ’, сравнительно съ дворянствомъ. Но за то какъ же онъ и наказанъ за это признаніе, не смотря на вс оговорки, которыми онъ его обставляетъ! Изъ ‘перваго сюжета’, какимъ онъ былъ сначала (‘Четверть вка назадъ’), онъ низводится въ статисты, и Троекуровъ столь же легко побждаетъ его въ сердц княжны Киры, какъ и въ сред крестьянскихъ присутствій.
Зная господствующую симпатію Маркевича, мы лучше поймемъ ту центральную сцену ‘Бездны’, въ которой авторъ, устами Троекурова, высказываетъ свою profession de foi. Для Россіи — говоритъ Троекуровъ — ‘нужна сильная власть, только съ открытыми глазами’. Сильная власть не можетъ быть первымъ и послднимъ словомъ политической системы,— не можетъ быть имъ уже потому, что пользоваться властью можно для достиженія самыхъ различныхъ цлей. Въ бесд съ Колонтаемъ и Бахратидовымъ Троекуровъ намчаетъ средство, существенно необходимое для осуществленія его плана, это — только ‘увнчаніе зданія’, контуры котораго съ достаточною ясностью обрисовались уже гораздо раньше. Помстное дворянство, покорное центральной власти, но всмъ завдывающее, всмъ управляющее, по-своему воспитывающее народъ, по-своему регулирующее всю его жизнь — вотъ идеалъ автора ‘Перелома’ и ‘Бездны’. Опредлить внутреннее достоинство этого идеала — не дло литературной критики, но она вправ указать т данныя для его оцнки, которыя заключаются въ самыхъ произведеніяхъ Маркевича. Чтобы сообщить другимъ свою вру, нужно, прежде всего, врить самому — врить горячо и глубоко. Этого условія мы у Маркевича не находимъ. Уже графъ Наташанцевъ, сомнваясь въ возможности измнить направленіе, данное крестьянскому длу (рчь идетъ о той минут, когда предстояло избрать преемника Ростовцеву), мотивируетъ это сомнніе слдующими словами: ‘Государь не можетъ имть къ намъ доврія боле, чмъ мы сами имемъ его къ себ… А мы… soyons francs: никто изъ насъ въ себя не вритъ‘ (курсивъ въ подлинник)! Лтъ пятнадцать спустя, Троекуровъ произноситъ надъ своей партіей приговоръ еще боле рзкій. ‘Удивительное переживаемъ мы время! Сильныхъ бойцовъ оно даетъ лишь на гибель и преступленія, а въ противоположный лагерь подставляетъ {Авторъ, вроятно хотлъ сказать: поставляетъ. Это окна изъ многихъ неправильностей его языка.} однихъ какихъ-то… сладкопвцевъ сикстинской капеллы, чтобы выразиться прилично, негодныхъ ни на какую борьбу, безвластныхъ надъ самими собою’! Еще нсколькими годами позже, тотъ же Троекуровъ говоритъ о дворянств, какъ о чемъ-то принадлежащемъ прошедшему, констатируетъ ‘разрывъ традиціонной его связи съ народомъ’. Но, можетъ быть, мнніе автора не вполн совпадаетъ, во всхъ этихъ случаяхъ, съ словами его героевъ? На этотъ вопросъ пускай отвтитъ частное письмо, написанное въ 1882 г. и цитируемое г. Крестовскимъ (Всеволодомъ) въ послсловіи къ ‘Бездн’. ‘Вы меня спрашиваете,— говорить Маркевичъ въ интимной бесд съ ‘дорогимъ’ ему человкомъ,— неужели нельзя найти сюжета и лицъ, къ которымъ бы можно отнестись симпатично? Но кто же, скажите, кром тхъ же могикановъ дворянскаго прошлаго, quelques rares paves d’un pass vanoui jamais, кто симпатиченъ въ этой новой, созданной прошлымъ царствованіемъ, жизни?.. Вдь у насъ теперь кром мужика, да и то гд-то тамъ, въ глуби Россіи, куда желзныя дороги не внесли цивилизаціи, ничего здороваго и цлостнаго не осталось… L’idal est trouver, и кто знаетъ, когда и гд она (молодежь) его обрящетъ?’
Итакъ, мы наталкиваемся сразу на коренное противорчіе. ‘Симпатичные’ типы, отъ имени и во имя которыхъ насъ зовутъ назадъ, оказываются ‘послдними могиканами’ прошлаго, навсегда похороненнаго. Куда же идти, если единственная указываемая дорога ведетъ въ пустот, въ область призраковъ и тней? Положимъ, что впереди ‘бездна’ — но вдь и позади только могильная яма. Идеалъ, почерпнутый изъ Леты и склеенный изъ ‘обломковъ’ (paves), оказывается, очевидно, ‘картоннымъ мечемъ’ — и авторъ, неистово имъ махавшій, очень хорошо зная, что онъ картонный, что настоящій мечъ вовсе еще не найденъ. Но, можетъ быть, живительная сила заключается все-таки въ этою на-вки миновавшемъ прошломъ, въ этихъ могиканахъ, которые больше не повторяются и не повторятся? Можетъ быть, ‘дулъ отцовъ’, достойнымъ образомъ возсозданный и восптый, ‘воскреснетъ въ сынахъ’, обновившись и измнившись соотвтственно условіямъ новой эпохи? Можетъ быть, успокоеніе и счастье будутъ дарованы намъ не кмъ инымъ, какъ Завалевскими и Троекуровыми новйшей формаціи, облеченными надлежащею для сего властью? Безспорно, по ‘отцамъ’ можно, до извстной степени, судить о ‘сынахъ’, не лишены значенія, съ этой точки зрнія, и отцовскіе портреты. Что же мы видимъ въ портретахъ на quasi-портретахъ, написанныхъ Маркевичемъ? То, что въ нихъ есть симпатичнаго, не сходно съ дйствительностью, то, что въ нихъ сходно съ дйствительностью, ни мало несимпатично. Когда и гд у насъ были аристократы въ род Чемисаровыхъ и Завалевскихъ? На какой почв могла вырости у насъ ‘англійская’ {Врне было бы сказать: ‘старо-англійская’, такъ какъ въ послднее время кругъ дйствій бюрократіи и въ Англіи сталъ значительно шире.} ненависть въ служб, высокомрное и, вмст съ тмъ, враждебное отношеніе въ бюрократіи? Русское дворянство всегда было и продолжаетъ быть сословіемъ, по преимуществу, служилымъ, презрніе къ чиновничеству было бы для него равносильно презрнію къ самому себ. Ему столь же чуждо ‘грансеніорство’ какъ и ландлордизмъ, изъ его среды могли выйти лишь подражатели, но не продолжатели французскихъ вельможъ и англійскихъ сквайровъ. Исключенія только подтверждаютъ правило — но самыя исключенія носили и носятъ у насъ не тотъ характеръ, который напяливается, какъ чужое платье, на излюбленныхъ героевъ псевдо-аристократическаго романиста. Т немногіе представители нашей знати, которые посвятили себя наук, искусству, общественной дятельности, не имютъ ничего общаго съ Завалевскими, Пужбольскими, Троекуровыми, назовемъ, для примра, хотя бы гр. А. С. Уварова, гр. А. К. Толстого, кн. А. И. Васильчикова… Скажемъ боле: отвращеніе къ бюрократіи, вложенное, какъ необходимая принадлежность аристократизма, въ Чемисаровыхъ, Троекуровыхъ е tutti quanti, не только вымышлено — въ томъ сочетаніи условій, въ какомъ оно является у Маркевича, оно просто невозможно. Въ самомъ дл, девизъ разбираемыхъ нами романовъ — ‘сильная власть’, немыслимая безъ централизаціи, которая въ свою очередь немыслима безъ бюрократіи. Мы готовы допустить, что Троекуровы не любятъ бюрократію — но не любятъ ее только потому, что она не въ ихъ рукахъ и служитъ не ихъ цлямъ. Ихъ вражда въ чиновничеству можетъ быть выражена всего лучше извстной французской поговоркой: te-toi de l que je m’у mette (въ вольномъ перевод: пойди прочь, я хочу ссть на твое мсто).
Если сбросить съ героевъ Маркевича мантію самостоятельности и независимости — изъ-подъ которой, какъ они ни закутываются въ нее, выглядываетъ все тотъ же вице-мундиръ,— то на первый планъ выступятъ свойства совершенно другого рода: самодурство у Чемисарова, вялость — у Завалевскаго, старческое сластолюбіе — у Наташинцева. Всего замтне перемна костюма отражается на Троекуров, этомъ любимомъ сын плодовитаго отца, постоянно выставляемомъ на-показъ и точно освщаемомъ бенгальскими огнями. Въ какой бы сред онъ ни являлся, онъ везд лучше и выше всхъ, онъ неустрашимъ на войн и среди волнующагося народа, непобдимъ въ драк, какъ и въ спор, неотразимъ въ дамскомъ обществ, какъ и въ бесд съ художниками и съ государственными людьми. Таково намреніе автора, въ исполненіи мы видимъ Троекурова не спокойнымъ обладателемъ предназначенной для него высоты, а усиленно и безплодно пытающимся взобраться на нее, съ величайшей натугой и напряженіемъ. Разв не натуга — вс эти ‘пренебрежительныя усмшки’, эта дланная брезгливость, это напускное, разсчитанное высокомріе, эти сдерживаемыя или несдерживаемыя вспышки гнва, съ ‘страннымъ спокойствіемъ’ или съ ‘безпощаднымъ блескомъ глазъ’ {T. VII, стр. 88, 64, 121, 142, 166, 196, 888, 424, т. VIII, стр. 216, 266, т. IX, стр. 137, 176, т. X, стр. 68, 199, 200. Мы не хотимъ удлинилъ статью мало интересными выписками, но не хотимъ и говоритъ бездоказательно, съ помощью длаемыхъ нами ссылокъ всякій можетъ провритъ основанія нашего мннія.}? Явная несоразмрность между настоящими свойствами Троекурова и мстомъ, отводимымъ ему въ пантеон идеальныхъ русскихъ дятелей, производитъ, помимо воли автора, глубоко комическое впечатлніе, на мысль читателей невольно приходитъ лягушка, желающая сравняться съ воломъ. Въ самою дл, кмъ насъ приглашаютъ любоваться, кому насъ хотли бы подчинить, какъ призванному вождю Россіи (припомнимъ слова Бахратидова Троекурову: ‘умница ты братъ, большая умница!— удивляюсь, что никто не думаетъ позвать тебя и поставить на настоящее мсто’)? Военно-учебное заведеніе, потомъ безпутные кутежи, ‘прожиганіе жизни’, ‘ухлопыванье’ состоянія, ‘парадёры’, ‘минерашки’ — вотъ rsum молодости Троекурова. Его отрезвляютъ нсколько Севастополь и Кавказъ, но когда онъ является передъ нами впервые, онъ уже носить на себ печать ‘какой-то будто утомленной энергіи, пресыщенія или горечи неудовлетворенной жизни’. Этотъ запоздалый Печоринъ сразу оказывается безвластнымъ надъ самимъ собою, любовь къ Сашеньк Лукояновой не мшаетъ ему пасть къ ногамъ Ольги Ранцевой — точно такъ же, какъ это паденіе не мшаетъ ему, три дня спустя, возвратиться подъ снь ‘чистаго, безкорыстнаго чувства’ Сашеньки. Эта прелюдія даетъ намъ ключъ къ послдующему эпизоду съ княжной Кирой, выставляющему въ полною блеск слабость мнимо-сильнаго человка. Не умя владть собою, Троекуровъ претендуетъ на владніе другими — съ какимъ успхомъ, это легко себ представить. Слишкомъ скучно и долго было бы слдить за подвигами реакціоннаго матамора, ограничимся одной чертой, какъ нельзя боле характеристичной. Въ одной петербургской газет появляется корреспонденція изъ узда, въ которомъ живетъ и властвуетъ Троекуровъ — корреспонденція, содержащая въ себ пошлую и глупую выдумку относительно семьи Троекурова. Вмсто презрнія, котораго она заслуживала, она возбуждаетъ въ Троекуров негодованіе, котораго онъ даже не уметъ сдержать и которое онъ изливаетъ, нсколько дней спустя, въ бшеной діатриб противъ прессы. ‘Вы сочинили,— восклицаетъ онъ, обращаясь къ одному изъ побиваемыхъ имъ по обыкновенію, ‘государственныхъ людей’,— ‘вы сочинили атеистическую, невжественную, злобную прессу, точащую ядъ каждою своею строкой, прессу — бичъ всего, еще остающагося неисковерканнымъ въ нашемъ кра (т.-е. Троекуровыхъ и К®), прессу, получающую прямо внушенія свои отъ революціоннаго подполья,— и предъ которою вы-же, вы, сочинившіе ее, дрожите, какъ неразумные и трусливые ребята’… Не слышится ли и этихъ словахъ, вмст съ непониманіемъ или извращеніемъ самыхъ простыхъ фактовъ, мелкая злоба мелкой натуры? Не довольно я одной такой цитаты, чтобы уронить Троекурова съ ходулей, на которыя вознесъ его авторъ?
Съ тенденціей Маркевича, какъ и съ ея носителями, мы познакомились достаточно, мы видли, что отсутствіе истины и глубины не восполняется въ ней даже горячей врой, что авторъ самъ сомнвается въ осуществимости своего идеала, въ наличности условій и силъ, необходимыхъ для проведенія его въ жизнь. Если наше заключеніе справедливо, то оцнка дятельности Маркевича, въ сущности, уже готова, это — дятельность тенденціозная въ томъ смысл, въ какомъ тенденція несовмстима съ искусствомъ. Къ тому же выводу можно прійти и другимъ путемъ: разсмотрніемъ пріемовъ, съ помощью которыхъ проводится тенденція. Авторъ ‘Перелома’ и ‘Бездны’ везд и всегда дйствуетъ froid, съ холоднымъ разсчетомъ, съ подчеркиваніемъ и выкрикиваньемъ своихъ намреній, разсказъ и мораль разсказа нигд не сливаются у него въ одно неразрывное цлое, тенденція безпрестанно аффишируетъ себя, принимаетъ видъ прописи или вывски, напоминая иногда знаменитое объясненіе неудавшагося рисунка: ‘се левъ, а не собака’. Пояснимъ нашу мысль примрами. Въ ‘Марин изъ Алаго Рога’ авторъ хотлъ показать обращеніе героини, подъ вліяніемъ Завалевскаго и Пужбольскаго, изъ дурно воспитанной нигилистки въ прекраснодушную, благонравную двицу. Не говоримъ уже о томъ, что это обращеніе совершается чрезвычайно быстро, почти безъ переходовъ и оттнковъ, по щучьему велнью, для насъ важенъ самый способъ его изображенія. Бесдуя сама съ собою, Марина разбираетъ по пунктамъ предубжденія свои противъ аристократизма — и констатируетъ паденіе каждаго изъ нихъ (т. III, стр. 93—96). Получается, такимъ образомъ, нчто въ род судебнаго ршенія, испещреннаго, для большей наглядности, курсивомъ, изложеніемъ обстоятельствъ дла служитъ обзоръ прежнихъ предразсудковъ Марины, а вмсто соображеній суда является перечень причинъ, заставляющихъ Марину отказаться отъ этихъ предразсудковъ. Въ ‘Перелом’ либеральный полковникъ Блиновъ устраиваетъ бгство агитатора, арестованнаго за возбужденіе волненій между крестьянами, а либеральный исправникъ Факирскій пассивно потворствуетъ этому бгству. Дло, кажется, говоритъ само за себя, и читатели могли бы понять его значеніе помимо комментаріевъ автора, но безъ объяснительной подписи онъ и здсь обойтись не можетъ — и она является передъ нами въ словахъ Факирскаго: ‘Вотъ оно, вотъ гд сила ихъ!— беззвучно лепетали его уста’. Этого ‘лепета’ автору еще мало, на слдующей страниц опятъ является та-же черта, дабы она отнюдь не ускользнула отъ чьего-либо вниманія. ‘Факирскій чувствовалъ себя скверно, и губы его какъ-бы механически повторяли: да, онъ, я, вс… вотъ въ чемъ и откуда сила ихъ!’ Теперь, по крайней мр, не пойметъ словъ Факирскаго только безнадежно-лнивый или разсянный читатель.
‘Хитрая механика’ въ род той, образцы которой мы сейчасъ привели, не только анти-художественна — она несогласна съ исторической и жизненной правдой. Употребленіе ея приводитъ на каждомъ шагу къ преувеличеніямъ, въ неточностямъ — чтобы не сказать боле,— исключающимъ произведенія Маркевича изъ числа тхъ беллетристическихъ ‘документовъ’, которыми можетъ воспользоваться будущій историкъ нашей эпохи. Образъ дйствій Блинова и Факирскаго нельзя назвать безусловно невозможнымъ или невроятнымъ, но только до тхъ поръ, пока онъ является единичнымъ случаемъ, малйшая попытка выставить его чмъ-то типичнымъ вводитъ насъ на всхъ парусахъ въ область выдумки и фальши. Между администраторами начала шестидесятыхъ годовъ Факирскіе могли составлять разв рдкое, очень рдкое исключеніе, столь же рдкое, какъ Блиновы — между офицерами этого времени. Безмолвный, пассивный заговоръ всхъ и каждаго въ пользу политической агитаціи — дтская сказка, достойная фигурировать разв на страницахъ ‘Не любо — не слушай’. Между тмъ, такихъ сказокъ у Маркевича многое множество. Раскроемъ, напримръ, ‘Бездну’ и посмотримъ на товарища прокурора Тарахъ-Таращанскаго, явно потворствующаго политическимъ преступникамъ, кричащаго на жандармовъ и глумящагося надъ правительствомъ. Не споримъ, можетъ быть, гд-нибудь и мелькнулъ, въ вид метеора, такой странный представитель прокурорской власти, но Маркевичъ не только оставляетъ его нсколько лтъ сряду на одномъ и томъ же пост — онъ хочетъ, чтобы мы видли въ Тарахъ-Таращанскомъ нормальнаго прокурора второй половины семидесятыхъ годовъ! ‘Онъ, Тарахъ,— говорить одно изъ дйствующихъ лицъ ‘Бездны’,— баринъ очень легонькій — ужъ такая, должно быть, у всхъ у нихъ порода, у этихъ судейскихъ теперишнихъ‘. Вотъ она — надпись: ‘се левъ, а не собака’! Авторъ боится непонятливости читателей и прямо подсказываетъ имъ, что въ господин Тарахъ-Таращанскомъ они должны усмотрть олицетвореніе цлаго учрежденія. Но если читатели не всегда понятливы, то память, во всякомъ случа, у нихъ не совсмъ отшибло — по крайней мр, память недавнихъ событій. Конецъ семидесятыхъ годовъ отстоитъ отъ насъ еще слишкомъ близко, чтобы мы могли поврить плохо скомпонованной басн. Стоитъ только назвать хотя бы извстный процессъ ста девяноста трехъ, заимствовавшій свое имя отъ руководившаго имъ прокурора (‘Жихаревское’ дло), чтобы убдиться въ томъ, какъ мало общаго между прокуратурой реальной и прокуратурой, воплощенной авторомъ ‘Бездны’ въ лиц Тарахъ-Таращанскаго. Ошибка до такой степени груба, что объяснить ее можно только однимъ: нкоторымъ оптическимъ обманомъ. Въ 1884 г., когда написаны послднія главы ‘Бездны’, политическіе друзья писателя были поглощены борьбою съ судебнымъ вдомствомъ, не щадившею и прокуратуры. Привычка переносить въ романъ тенденціи извстной московской газеты побудила Маркевича напасть, заднимъ числомъ, на общаго врага, не слишкомъ заботясь о своевременности нападенія. Въ пользу нашей догадки говорятъ слдующія слова того-же Тарахъ-Таращанскаго: ‘отпусти я теперь этого неосторожнаго болтуна (Волка), такъ одна ужъ эта московская печать подыметъ такой гвалтъ… Вотъ гд она у насъ сидитъ, эта печать (проводитъ пальцемъ по горлу)!— Злая сила, дйствительно’, отвчаетъ губернаторъ (о которомъ мы еще будемъ имть случай упомянуть). Сочинительство заднимъ числомъ обнаруживается здсь во всей своей крас. Въ 1879 г. (къ этому времени относится все происходящее въ послднемъ том ‘Бездны’), ‘московская печать’ вовсе не была ‘силой’ и вовсе не поднимала ‘гвалта’ противъ судебнаго вдомства, гораздо правильне было бы утверждать, что прокуратура пользовалась въ то время сочувствіемъ ‘Московскихъ Вдомостей’.
Анахронизмы, вообще говоря — явленіе весьма обыкновенное въ романахъ Маркевича. Уже въ ‘Типахъ прошлаго’, дйствіе которыхъ отнесено къ сороковымъ годамъ, Кирилинъ говоритъ и дйствуетъ какъ истый ‘нигилистъ’ гораздо позднйшаго времени. Въ ‘Четверть вка назадъ’ Духонинъ отзывается о Блинскомъ въ выраженіяхъ, прямо почерпнутыхъ изъ консервативной критики семидесятыхъ годовъ, а Гундуровъ, предвосхищая извстное стихотвореніе Тютчева, восклицаетъ: ‘въ Россію надо врить‘! Въ ‘Перелом’ графъ Закревскій (до крайности идеализированный и пользующійся большимъ сочувствіемъ автора) предсказываетъ, еще до освобожденія крестьянъ, появленіе кулачества и говорить о дворянств языкомъ Троекурова, т.-е. нашихъ теперешнихъ реакціонныхъ газетъ. Въ ‘Бездн’ паденіе ‘казанскаго воеводы’ (г. Скарятина) передвигается изъ 1881-го въ 1879-ый годъ и объясняется, согласно съ premiers Moscou г. Каткова, нерасположеніемъ къ нему судебнаго вдомства. Вся сцена ‘Бездны’, которую мы назвали центральною (бесда Троекурова съ Колонтаемъ и Бахратидовымъ), представляется совершенно немыслимой въ 1879-мъ году, что въ ней не сочинено, то имло бы значеніе и смыслъ только при перенесеніи дйствія романа на одинъ годъ впередъ. Большой бды во всхъ указанныхъ нами несообразностяхъ еще не было бы, еслибы произведеніи Маркевича, въ его собственныхъ глазахъ и въ глазахъ его пріятелей, были просто занимательными разсказами, написанными и читаемыми дли препровожденія времени. Но нтъ, имъ придается значеніе несравненно большее, въ заголовк ихъ (начиная съ ‘Четверть вка назадъ’) горделиво пишется: правдивая исторія, они предназначаются для просвщенія и поученія современниковъ и потомства. Этого мало: къ вымышленнымъ ихъ героямъ присоединяется длинный рядъ государственныхъ людей и общественныхъ дятелей, живущихъ до сихъ поръ или сошедшихъ со сцены весьма недавно. Маски, которыми прикрыты эти лица, боле чемъ прозрачны: подъ псевдонимами Паванова, Ягина, Линютина, графа Вилина, Колонтая, Бахратидова всякій можетъ разобрать безъ труда настоящія, всмъ хорошо извстныя, имена — а гд возможно сомнніе, тамъ его любезно стараются устранить друзья писателя {Когда литературно-театральный комитетъ отказалъ въ постановк на сцену ‘Чада жизни’ Маркевича, ‘Московскія Вдомости’ объясняя этотъ отказъ, между прочимъ, мщеніемъ Д. В. Григоровича за нелестное изображеніе его въ одномъ изъ романовъ Маркевича.} . Не будемъ говорить о томъ, въ какой степени и при какихъ условіяхъ законенъ вообще подобный авторскій пріемъ, вн всякихъ сомнній стоитъ, во всякомъ случа, одно — что употребленіе его обязываетъ къ величайшей сдержанности. Припомнимъ, какимъ нападеніямъ подвергся Додэ, когда онъ изобразилъ въ ‘Набоб’ герцога Морни, а между тмъ, онъ не вышелъ при этомъ изъ предловъ порядочности и приличія, скоре скрасивъ, чмъ исказивъ образъ умершаго вождя бонапартистовъ. Если нкоторыя страницы ‘Бездны’ не вызвали у насъ общаго негодованія, то это объясняется отчасти меньшею воспріимчивостью нашей читающей публики, отчасти — и преимущественно — мстомъ появленія ‘Бездны’ и именемъ ея автора. Чего могутъ ожидать побжденные отъ Маркевича и отъ ‘Русскаго Встника’ — это всмъ заране было слишкомъ хорошо извстно. Какъ бы то ни было, нельзя не пожелать, чтобы забвеніе, ожидающее ‘Бездну’, не постигло тхъ мстъ ея, въ которыхъ выведенъ на сцену представитель ‘диктатуры сердца’ (le mot y est), Бахрандовъ, пускай они останутся въ нашей литератур памятникомъ того, до чего способна была дойти злоба партіи, отршившейся отъ всякихъ стсненій. Выписывать этихъ мстъ мы не хотимъ, это было бы слишкомъ непріятно, достаточно замтить, что авторъ не останавливается даже передъ отрицаніемъ… ветлянской чумы (т. IX, стр. 130), лишь бы только имть случай воскликнуть: ‘налетлъ орелъ, все въ порядокъ привелъ’.
Чтобы дать понятіе о томъ, въ какимъ результатахъ приводитъ излюбленная манера Маркевича — соединять служеніе своимъ симпатіямъ или антипатіямъ съ претензіей на воспроизведеніе историческихъ моментовъ и историческихъ лицъ,— посмотримъ поближе на одну сцену въ ‘Перелом’. Троекуровъ, лтомъ 1862 г., прізжаетъ въ Петербургъ и иметъ аудіенцію у ‘генерала’ Паванова, занимавшаго ‘большой постъ въ тогдашней администраціи’. Онъ встрчаетъ тамъ графа Анисьева,— по всмъ признакамъ, одного изъ главныхъ начальниковъ государственной полиціи — статсъ-секретаря Ягина, оффиціальное положеніе котораго достаточно ясно обрисовывается привезенною имъ запискою ‘о предполагаемой реформ всей нашей системы образованія на началахъ реальности и либерализма’. Эти три сановника соперничаютъ между собою (на страницахъ ‘Перелома’) не только въ ограниченности — предназначенной, очевидно, служить темнымъ фономъ для яснаго ума и высокой мудрости Троекурова,— но и въ выходкахъ, далеко оставляющихъ за собою границу вроятнаго или даже просто возможнаго. ‘Nous ne pouvons rien, le torrent nous emporte’, говоритъ Павановъ. ‘Вы требуете силы? Она у насъ самымъ ршительнымъ образомъ теперь отсутствуетъ… Russia is а great humbugh (Россія — большое надувательство), crivait lord Palmerston en 1835, tenons nous cela pour dit!’ Замтимъ, что эти слова влагаются въ уста вліятельнйшему — и вмст съ тмъ, до крайности самолюбивому — министру, который, констатируя ‘безсиліе’ Россіи, признаетъ, eo ipso, безсильнымъ и самого себя. Представитель третьяго отдленія разсчитываетъ всего больше на помощь, оказанную правительству только-что появившеюся (въ ‘Русскомъ Встник’) статьею противъ ‘Колокола’: ‘on se sent beauconp plus fort,— говорить онъ,— depuis qu’on а trouv un appui iuattendu dans la presse’ (здсь авторъ раскланивается, мимоходомъ, передъ своимъ главнымъ патрономъ). ‘Надолго ли же вы окрпли?’ спрашиваетъ его Троекуровъ. ‘Само собою, нтъ!— точно обрадовавшись, засмялся графъ Анисьевъ,— nous serons immanquablement repris par le courant’. Что касается до ‘статсъ-секретаря Ягина’, то онъ не только отказывается бороться противъ ‘теченія’ — онъ самъ готовъ способствовать его успху. Когда Папановъ замчаетъ, что нормальный студентъ ‘желаетъ теперь заниматься не науками, а политическими утопіями’, Ягинъ возражаетъ ему: ‘студентъ — будущій гражданинъ, онъ долженъ себя готовить къ этому — готовка свободою, которую ему слдуетъ предоставить’. И насъ хотятъ уврить, что такіе — или подобные — разговоры велись руководящими министрами лтомъ 1862 г., велись ими въ присутствіи перваго попавшагося прізжаго изъ провинціи! Насъ хотятъ уврить, что единственной опорой противъ ‘теченія’ была въ то время одна московская редакція, что внизу господствовалъ хаосъ, вверху — смятеніе, что, начиная съ исправниковъ, допускающихъ побгъ арестантовъ, до министровъ, провозглашающихъ Россію humbugh’омъ, вс были объяты апатіей или страхомъ, вс измняли, сознательно или безсознательно, своему долгу! И все это происходило посл петербургскихъ пожаровъ, посл закрытія университетовъ и воскресныхъ школъ, посл пріостановки ‘Современника’ и ‘Русскаго Слова’, посл множества арестовъ и административныхъ высылокъ, въ самый разгаръ первой серіи политическихъ процессовъ! Нтъ, легковріе публики не такъ велико, какъ думаютъ на Страстномъ бульвар, и изъ ста читателей ‘Перелома’ едва ли найдется хоть одинъ, который бы увидлъ въ приведенной нами сцен нчто иное, чмъ неудачную политическую каррикатуру.
Такой же водевиль съ переодваньемъ, какой разыгрывается и ‘Перелом’ по отношенію къ 1862-му, повторяется, въ ‘Бездн’, по отношенію къ 1879 г. Опять мы видимъ ту-же путаницу наверху и внизу, полиція въ Петербург ‘въ полномъ конфуз’, даже городовые робютъ, увщевая народъ (т. IX, стр. 128), прокуроры дйствуютъ — или бездйствуютъ — въ дух знакомаго намъ Тарахъ-Таращанскаго, губернаторы либеральничаютъ, протестуютъ противъ обысковъ во имя неприкосновенности домашняго очага, опасаются нареканій на произволъ администраціи (!) а строго порицаютъ служебное усердіе, когда оно, par extraordinaire, еще не угасло въ комъ-либо изъ ихъ подчиненныхъ (т. X, стр. 180, 181, 183, 203, 206), министры или члены государственнаго совта называютъ положеніе длъ ‘невообразимымъ ералашемъ’ Все это нужно автору какъ фундаментъ для общаго завода объ истекшей четверти вка, формулируемаго слдующею словами Троекурова: ‘Вс реформы (прошлаго царствованія), исключая крестьянскую, какая бы тамъ врная въ абсолютномъ значеніи слова и ‘великодушная’, если хочешь, идея ни легла въ основаніе ихъ, не вытекли изъ потребности русской жизни (читай: изъ потребности гг. Троекуровыхъ), а не что иное, какъ плодъ произвольнаго, въ кабинет задуманнаго, сочинительства по нахватаннымъ изчужа образцамъ, по избитымъ шаблонамъ, гнилымъ уже и такъ, откуда берутся они, и несущимъ съ собою смерть въ примненіи ихъ къ нашему быту’ (просимъ читателей обратить вниманіе, между прочимъ, на стилистическую прелесть этой фразы). Напрасно только гг. Троекуровы не доводятъ откровенность до конца, напрасно они длаютъ оговорку относительно крестьянской реформы, послужившей основаніемъ и исходной точкой для всхъ остальныхъ и вмст съ ними вполн заслуживающей троекуровскаго осужденія.
Около центральной тенденціи Маркевича ютится цлое гнздо крошечныхъ, мелочныхъ тенденцій, наводняющихъ страницы романа газетною полемикою самаго послдняго сорта. Здсь авторъ старается уколоть ‘гуманнйшее судилище отечественныхъ сенаторовъ’, позволившее себ сослать въ Сибирь, да и то ‘скрпи сердце’, только десять ‘избранныхъ’ изъ ста девяноста-трехъ ‘призванныхъ’, тамъ пускается стрла въ современный русскій репертуаръ, безнадежно заполоненный ‘протестующимъ хныканьемъ ‘Воспитанницъ’ и ‘Бдныхъ невстъ’, тутъ достается нкоему очень рьяному маленькому профессору за непочтительные отзывы о Карамзин. Самыхъ колоссальныхъ размровъ эта тенденціозность особаго рода достигаетъ въ ‘Марин изъ Алаго Рога’, панегирик аристократизма и… классическихъ гимназій. Пока Марина обртается въ пучин нигилизма и невжества, она смется надъ классицизмомъ, называетъ латинскій языкъ ‘пустымъ’ и не понимаетъ, какъ можно заниматься ‘лингвистическими окаменлостями’. Такими же врагами классическаго образованія оказываются, съ одной стороны, полу-идіотъ князь Солнцевъ, съ самоуслажденіемъ повторяющій газетную фразу о ‘систематической кретиниваціи несчастныхъ дтей’, съ другой стороны — грязный пошлякъ Левіаановъ, изгнанный изъ губернской ‘чехіи’ (т.-е. гимназіи) за отрицаніе, съ каедры, ‘высшаго отвлеченнаго начала’ и винящій во всемъ ‘дикій обскурантизмъ учебнаго начальства’. Параллельно съ этимъ косвеннымъ восхваленіемъ учебнаго вдомства и только-что созданной имъ учебной системы (гимназическій уставъ 1872 г. былъ обнародованъ за нсколько мсяцевъ до появленія въ свтъ ‘Марины изъ Алаго Рога’) идетъ косвенное порицаніе другого вдомства и другой системы, неугодныхъ автору или его патронамъ, ‘ду въ Петербургъ,— говоритъ тотъ же Левіаановъ,— въ военную гимназію желаю поступить, потому что тамъ начальство настоящее, либеральное, самая настоящая либеральная цивилизація теперь въ военномъ вдомств’. ‘Петербургъ, военная гимназія,— не пропадемъ!’ — еще разъ повторяетъ Левіаановъ, потерпвъ fiasco въ попытк устроиться около графа Завалевсваго. Мелкая тенденціозность доведена здсь до геркулесовыхъ столбовъ, романъ униженъ до служенія личнымъ антипатіямъ и частнымъ цлямъ, романистъ, мнящій быть художникомъ, низведенъ, собственной волей, въ благонамреннаго докладчика о неблагонамренныхъ учрежденіяхъ.
Фигура Левіаанова напоминаетъ намъ объ одной черт, которою мы и довершимъ характеристику ‘тенденціозности’ Маркевича. Насколько онъ идеализируетъ своихъ героевъ, настолько же онъ не щадитъ черныхъ красокъ для представителей антипатичныхъ ему направленій. Въ этомъ отношеніи, онъ напоминаетъ тхъ первобытныхъ художниковъ кисти и слова (только безъ ихъ наивности), у которыхъ злодй выходилъ непремнно рыжикъ уродомъ. Вотъ, напримръ, портретъ Левіаанова: ‘угреватой, чернозубый — печка во рту, какъ говорятъ французы, все выраженіе его лица сосредоточивалось въ узкихъ и длинныхъ губахъ, постоянно складывавшихся въ саркастическую, некрасивую усмшку’. ‘Скверная, влажная улыбка — безобразная, судорожна складка губъ — шипнье сквозь стиснутые зубы — обгладываніе ногтей’ — вотъ штрихи, постепенно дорисовывающіе наружный образъ Левіаанова. Что касается до нравственныхъ свойствъ его, то сначала надлежащимъ порядкомъ — въ сцен съ Мариной — отдлывается его злоба и пошлость, потомъ — въ сцен съ Завалевскимъ — его лицемріе и глупость. Замтимъ, что въ лиц Левіаанова Маркевичъ, очевидно, хотлъ изобразить цлый типъ — типъ ‘либеральнаго педагога’, къ его портрету, по знакомому уже намъ обычаю автора, имется и объяснительная надпись, (слова Марины: ‘И вотъ кто насъ воспитываетъ!’). Въ ‘Перелом’ мы встрчаемся съ типичнымъ (по мннію Маркевича) нигилистомъ шестидесятыхъ годовъ, Иринархомъ Овцынымъ. Это былъ ‘господинъ съ жидкими волосами, блымъ безкровнымъ лицомъ и нсколько подслповатыми глазами, съ замтной опухолью кругомъ вкъ. Судорожное выраженіе, казавшееся присущимъ его длиннымъ, узкимъ, то и дло подергивавшимся губамъ, давало общему характеру его наружности нчто какъ бы злое и ехидное’. Глядитъ онъ на княжну Киру ‘хищными, сверкающими и жадными какъ у волка глазами’. Само собою разумется, что его ramage соотвтствуетъ его plumage, онъ гадокъ съ начала до конца, гадокъ въ гостиной Лукояновыхъ, гадокъ въ комнат Вари, гадокъ и тогда, когда его бьетъ нагайкой Троекуровъ, и тогда, когда онъ исподтишка наноситъ увчье своему врагу. А вотъ портретъ Волка въ ‘Бездн’: ‘онъ былъ страшно, въ буквальномъ значеніи этого слова, дуренъ собою, съ какими-то шлепающими губами, грубо мясистымъ носомъ и зловще выглядывавшими изъ-подъ низко нависшихъ бровей узкими и хищными глазами. Цлая шапка мохнатыхъ, жесткихъ, какъ конскіе, и испуганныхъ волосъ спускалась ему почти на самые глаза’. Можетъ ли идти еще дальше однообразная топорность пріемовъ, анти-художественное аффинированіе намреній? Это лубочныя картинки, аляповатыя каррикатуры, не смотря на грубую утрировку — или, лучше сказать, именно вслдствіе этой утрировки — бьющія мимо цли.
Не всегда же, однако, Маркевичъ отдаетъ себя во власть тенденцій, съ содержаніемъ и формой которыхъ мы теперь достаточно знакомы, есть же у него лица, эпизоды, даже цлые повсти и романы, совершенно чуждые тенденціозности. Не здсь ли, быть можетъ, слдуетъ искать его права на прочную и почетную извстность, его главныя литературныя заслуги? Мы думаемъ, что поиски этого рода были бы напрасны. Безспорно, нетенденціозныя произведенія Маркевича лучше тенденціозныхъ, и за одного ‘Лсника’ можно было бы отдать и ‘Переломъ’, и ‘Бездну’, съ придачей ‘Марины изъ Алаго Рога’, но есть черта, за которую Маркевичъ никогда и нигд не переходитъ — это черта, отдляющая опытнаго, умлаго разсказчика отъ истиннаго художника или поэта. Во всхъ объемистыхъ томахъ, заключающихъ въ себ литературный багажъ Маркевича, не найдется ни одного живого, цльнаго, артистически законченнаго образа, который бы могъ занять мсто хотя въ боковыхъ кабинетахъ русской литературной портретной галлереи. Обыкновенный пріемъ автора — чисто шаблонный, онъ надляетъ дйствующее лицо какимъ-нибудь выдающимся свойствомъ, какою-нибудь бросающеюся въ глаза чертою — и съ этимъ свойствомъ, съ этою чертою оно постоянно вертится передъ нами. Князь Ларіонъ Шастуновъ (‘Четверть вка назадъ’) безпрерывно страдаетъ отъ безнадежной любви къ племянниц, княгиня Аглая Шастунова безпрерывно говоритъ глупости, скаредничаетъ и терзается напоминаніями о ея раскаталовскомъ происхожденіи, Ольга Эльпидифоровна безпрерывно кокетничаетъ и интригуетъ, интригуетъ и кокетничаетъ, Ашанинъ безпрерывно, на протяженіи цлыхъ трехъ романовъ, переходить отъ одного любовнаго похожденія къ другому. Къ каждому или почти каждому дйствующему лицу прившенъ ярлыкъ, не снимаемый уже боле до самаго конца и безсчетное число разъ мозолящій глаза читателей. Это точно какая-то ритурнель, повторяющаяся до утомленія и пресыщенія, при каждомъ выход даннаго героя — или даже даннаго фигуранта. Зяблинъ постоянно походить на ‘калабрскаго бригада’ и говоритъ голосомъ, ‘напоминающимъ о сдобномъ тст’, графа Анисьева мы видимъ не иначе, какъ съ ‘свисшими на грудь эполетами’, въ ‘лакированныхъ’ или ‘лоснящихся’ сапогахъ, продлывающимъ что-нибудь съ своими длинными усами, графъ Закревскій только и длаетъ, что ‘торжественно’ или неторжественно ‘поднимаетъ ладони’, Троекуровъ на вс лады ‘помаргиваетъ’ глазами, молодой князь Шастуновъ всегда говорить ‘нудно’, губернаторъ въ ‘Бездн’, говоря, точно ‘сосетъ карамельку’. Барышень, гостящихъ у Шастуновыхъ, авторъ какъ-то разъ прозвалъ ‘пулярками’ — и это прозвище такъ понравилось ему, что онъ никакъ разстаться съ нимъ не можетъ. Особенно важную роль играютъ глаза дйствующихъ лицъ, то ‘темные, съ приподнятыми, какъ у сфинкса, углами’ (графин Воротынцева, т. IV, стр. 328, 386, 466, т. V, стр. 6, 21), то ‘аквамариновые’ (Суздальцева), то ‘длинные, тихіе, цвта васильковъ’ (княжна Лина), то ‘золотисто-зеленые, пронзающіе и недосягаемые’ (княжна Кира). Гд только можно, является на сцену ‘загадочность’ — загадочные глаза, загадочные улыбки, загадочный тонъ. Въ этомъ, какъ и во многомъ другомъ, романы Маркевича напоминаетъ иногда то Марлинскаго, то ‘великосвтскія повсти’ тридцатыхъ годовъ. ‘Подъ нависшими вками князя Ларіона что-то мгновенно сверкнуло и погасло… Это стройное созданіе, блдное и прекрасное въ своей нмой печки, какъ мраморъ Ніобеи, съ тихимъ пламенемъ мысли въ васильковыхъ глазахъ… Забывать весь міръ, погружаясь украдкой въ эти глаза, глубокіе и лазурные, какъ глубь и лазурь того (итальянскаго) моря, того неба… Княжна! но какъ же жить тогда? Вдь плаха, вдь дыба, все легче этого… Розы цвли у нея на душ, посл успокоительныхъ увреній, пролившихъ сладостный елей въ ея взволнованную грудь… Безпощадныя зми немощной старческой ревности сосали сердце князя Ларіона… Онъ глотая каплю за каплей изъ этого отравленнаго кубка… Какимъ-то сверхъестественнымъ усиліемъ онъ заставилъ разомъ смолкнуть все, что рвалось, рзало и клокотало въ его груди… Передъ нею стоялъ Ашанивъ, сіяя страшнымъ огнемъ устремленыхъ на нее глазъ’… Эта небольшая коллекція извлечена нами вся одного только тома (четвертаго) — и далеко не исчерпываетъ всего представляемаго имъ, съ этой точки зрнія, матеріала. Вычурность и банальность — вотъ Сцилла и Харибда, между которыми не всегда счастливо лавируетъ Маркевичъ.
Въ не-тенденціозныхъ, какъ и въ тенденціозныхъ произведеніяхъ Маркевича всего мене удачны именно наиболе излюбленныя имъ лица. Трудно представить себ нчто боле дланное, натянутое, неестественное, чмъ фигура княжны Лины въ ‘Четверть вка назадъ’. Это одна изъ тхъ ‘неземныхъ двъ’, которыя наводняли нашу литературу лтъ за пятьдесятъ до написанія названнаго нами романа, разница между ними только та, что предшественницы княжны Лины были мене претенціозны. Он довольствовались ролью ‘небесныхъ созданій’, между тмъ какъ княжна Лина соединяетъ съ этой ролью немалую дозу славянофильствующаго резонерства. ‘Она чувствуетъ по-русски, а мыслитъ по-европейски’ — такъ опредляетъ ее авторъ, ‘тщательное воспитаніе, серьезное чтеніе, постоянное общеніе съ высокообразованными умами — все это сказывалось въ ней чмъ-то нелегко выражающимся словами, но проникавшимъ ее всю, какъ запахъ иныхъ отборныхъ духовъ, чмъ-то невыразимо тонкимъ, нжнымъ, идеальнымъ въ помыслахъ ея, въ рp3,чи, въ каждомъ ея движеніи‘. Выразить невыразимое — это все равно, что ‘обнять необъятное’, Маркевичъ забылъ мудрое правило Козьмы Пруткова — и впалъ въ манерность, по истин нестерпимую. ‘У нея были какіе-то лебединые, медленные повороты шеи… Она покачивала своею, осненною золотистыми косами, головкою… Княжна медленнымъ движеніемъ головы поклонилась Гундурову… Она поклонилась ему своимъ милымъ долгимъ поклономъ сверху внизъ (а разв кланяются снизу вверхъ?)… Она медленно повела точеною своей головкой внизъ… Она прихлебывала чай своими свжими губами’… Этотъ неизмнно сладкій акомпаниментъ могъ бы испортить даже хорошую арію — но арія, въ данномъ случа, не лучше аккомпанимента. Лина сразу объявляетъ Гундурову, что ‘любитъ свое отечество’, сразу выдаетъ сама себ аттестатъ высокой нравственной чистота. ‘У меня былъ учитель англійскаго языка, старикъ, онъ подарилъ мн всего Шекспира. Дурное къ вамъ не пристанетъ,— говорилъ онъ.— И въ самомъ дл, я всегда такъ думала, что дурное только къ дурнымъ пристаетъ’. Говоритъ она, точно начитавшись стиховъ Хомякова или передовыхъ статей И. С. Аксакова. ‘Россія можетъ ждать великаго будущаго только отъ тхъ, кто будетъ твердо врить въ нее… Здсь (въ Россіи) безбрежьемъ пахнетъ’… Сцена прізда графа Анисьева (предназначаемаго въ женихи княжн Лин) должна была, по намренію автора, выйти потрясающею, а вышла только смшною, какъ всякая неудавшаяся мелодрама (IV, 227—8). Въ послднихъ главахъ романа Лина становится проще и впечатлніе получается другое, лучшее — но мы уже не въ силахъ забыть вс напрасныя натуги перваго тома.
Образованіе характера, постепенный ростъ чувства или страсти, перемна міросозерцанія — однимъ словомъ, все, обусловливающее собою внутреннее движеніе въ роман, встрчается у Маркевича весьма рдко или изображается въ самыхъ общихъ чертахъ, совершается ex abrupto, въ мгновеніе ока. Дйствіе почти никогда не идетъ дальше поверхности, дальше вншнихъ событій, какимъ мы видимъ то или другое дйствующее лицо въ начал романа, такимъ оно, большею частью, и остается. Единственнымъ рзкимъ исключеніемъ изъ этого правила является княжна Кира — сперва полу-нигилистка, потомъ кандидатка въ нимфы Эгеріи либеральныхъ реформъ, потомъ поглощенная личнымъ чувствомъ къ Троекурову и, наконецъ, католическая монахиня. Вс эти переходы, въ особенности послдній, мотивированы довольно слабо, и княжна Кира никакъ не можетъ быть отнесена въ числу наиболе удавшихся созданій Маркевича. Лучше всего выходятъ у него интригантки въ род Ольги Ранцевой или Антонины Суздальцевой, интриганы въ род графа Анисьева, свтскія куклы въ род княгини Аглаи Шастуновой. И здсь, однако, краски кладутся слишкомъ густо и слишкомъ грубо, Ольга Эльпидифоровна, напримръ, уже черезъ-чуръ безцеремонна и съ самаго начала больше похожа на современную кокотку, чмъ на институтку и уздную барышню начала пятидесятыхъ годовъ. Вполн хороши только немногія отдльныя сцены, представляющія удобный поводъ и полный просторъ для любимой манеры Маркевича — для яркаго освщенія какой-нибудь одной черты, характеризующей собою данное дйствующее лице. Такова, напримръ, сцена у смертнаго одра Ольги Эльпидифоровны, выставляющая въ полномъ блеск и жадность, и тупость княгини Аглаи Шастуновой.
Насколько художественна форма произведеній Маркевичъ — объ этомъ можно судить по цитатамъ, нами уже приведенными. Смна — или смсь — банальности и напыщенности нигд не отражается такъ ярко, какъ въ описаніяхъ, единственнымъ достоинствомъ которыхъ у Маркевича слдуетъ признать… малочисленность ихъ и рдкость. ‘Ночь уже отрясала свои маки надъ безмолвствовавшею Москвою… Тамъ узкой полоской синло небо, бжали жемчужныя тучки, и по верхушкамъ березъ, золотимые полднемъ, дрожали нжные молодые листы… Слезинки росы сверкали алмазною пылью на стебелькахъ уже высокихъ травъ, жаворонки звенли въ голубомъ пространств неба… Съ вершинъ и по втвямъ молодой дубовой рощи спускался, словно занавсь литого золота, горячій свтъ восходящаго дня… Подъ втвями древесныхъ вершинъ, въ глубин аллей, словно чернильная волна катился и зіялъ мракъ настоящей ночи’… Иногда, въ самой средин такого описанія, внезапно раздается тривіальная нота. ‘За нихъ говорила вся эта молодая природа: широкая даль рчного разлива, сладкій шелестъ молодыхъ дубовъ, соловей, урчавшій въ куст дикой малины’. Многаго оставляетъ желать даже языкъ Маркевича, далеко не всегда правильный и точный. У него попадаются и такія фразы, какъ: ‘ты отъ него особыхъ жертвъ ожидать не полагаешь… Онъ подставилъ княжн ладонь, опершись на которую одною ногой, она другою, легко и быстро, вскочила на сдло‘ (можно подумать, что рчь идетъ о наздниц въ цирк, становящейся ногою на сдло), и такія выраженія, какъ ‘насилованная усмшка’, ‘прижмуренные вки’, ‘лицо его отучилось‘, ‘кухня здсь не ахти мн‘, ‘изводящая звздочка’ (въ смысл звзды, указывающей исходъ) ‘сумасбродица’, ‘неустой’, ‘измога’, ‘внутренняя кипнь‘, ‘одно изъ чудъ’, ‘самонадежное убжденіе’ (въ смысл самонадеяннаго), ‘сама Лина инд безсознательно усмхалась’. Великосвтская княжна говоритъ знакомой барышн: ‘кому ты здсь глазенапы пускаешь?.. Эта дура до сихъ поръ не съумла съ нимъ окрутиться‘… Высоко образованный графъ называетъ двушку, которую онъ втайн любятъ, не иначе какъ: молодая особа. До невозможныхъ размровъ доведена Маркевичемъ манера, осмянная въ одномъ изъ писемъ Тургенева — манера замнить слова: ‘сказалъ, возразилъ, отвчалъ’ и т. п., другими, вовсе не подходящими. ‘А теб скоро надо? подчеркнула она… И ты будешь просить ее, улыбнулась Софья Ивановна… До свиданія, кивнулъ ему тотъ… И не одн женщины, закачалъ головою графъ’. Такими фразами можно было бы исписать цлыя страницы. Далеко не свободенъ Маркевичъ и отъ подражаній, вольныхъ или невольныхъ, укажемъ, для примра, на ощущенія Гундурова въ дорог (IV, 13—14), весьма близкія къ дорожнымъ ощущеніямъ Лаврецкаго (‘Дворянское гнздо’, глаза XVIII), или на разсказъ Буйносова о пропаганд въ кабак (VIII, 49), точно сшитый изъ воспоминаній Нежданова и Маркелова (‘Новь’, главы ХХХИ и ХXXV). Выборъ образца для подражанія бываетъ иногда и мене удаченъ. Когда Ольга Ранцева, въ начал ‘Перелома’, доводить охладвшаго въ ней Троекурова до того, что онъ вновь бросается въ ея ногамъ, и затмъ она отталкиваетъ его, восклицая: ‘ужъ если разрывъ, такъ не отъ васъ, а отъ меня’ (VI, 39), то это является прямымъ снимкою съ одной сцены въ ‘Dalila’, Октава Филье.
Насъ могутъ упрекнуть въ пристрастіи, нашему мннію могутъ противопоставить приговоръ библіотекъ для чтенія — ‘даже либеральныхъ’,— въ которыхъ ‘зачитываются’ романы Маркевича. Чтобы отстоять своего любимаго писателя, консервативные критики не отступаютъ, какъ мы уже видли, передъ ссылкой на всеобщую подачу голосовъ. Они забываютъ, что каково бы ни было значеніе ‘большинства’ въ политик, въ литератур оно ршающей власти не иметъ и имть не можетъ. Еслибы оцнка писателя зависла отъ числа опросовъ на его книгу, предъявляемыхъ въ кабинетахъ для чтенія, то Дюкре-Дюмениля слдовало бы поставить, въ свое время, далеко выше Шатобріана, Поль-де-Кока — выше Альфреда Мюссе, Эжена Сю — выше Бальзака и Ж. Зада, Понсонъ-дю-Террайля и Габоріо — выше Флобера и Гонкуровъ, Бенедиктова — выше Пушкина и Марлинскаго — выше Гоголя. Мы ничуть не оспариваемъ того, что Маркевича, въ публичныхъ библіотекахъ, читаютъ много и охотно, но не думаемъ, чтобы по могло служить мриломъ его значенія и таланта. Въ умнь разсказывать, въ искусств поддерживать, вншними средствами, интересъ въ ходу дйствія — ему отказать никакъ нельзя, а больше ничего и не нужно да такого успха, какимъ гордятся друзья Маркевича. Въ данномъ случа, впрочемъ, успху способствовало и кое-что другое. Къ обыкновеннымъ средствамъ приманки читателей — мелодраматическимъ эффектамъ (страшный кузнецъ въ ‘Марин изъ Алаго Рога’, смерть княжны Лины и самоубійство князя Ларіона въ ‘Четверть вка назадъ’, сумасшествіе Кемскаго и исповдь Настеньки въ ‘Типахъ прошлаго’), обилію любовныхъ похожденій (одинъ Ашанинъ чего стоитъ!), множество ‘захватывающихъ’ перипетій, плодовитости вымысла, легкости изложенія — у Маркевича присоединяются еще два: включеніе и число дйствующихъ лицъ нкоторыхъ весьма извстныхъ государственныхъ дятелей и изображеніе разныхъ ‘запретныхъ’ фактовъ современной жизни (политическая агитація, обыски, аресты, побги, таинственныя личности въ род Мурзина или графа Тхоржинскаго). Многое изъ того, что отставляетъ на самомъ дл наиболе слабую сторону романовъ Маркевича, длаетъ — или по крайней мр длало — ихъ любопытными для массы публики. Исчезнутъ обстоятельства, вызвавшія это любопытство, появятся другіе писатели, умющіе приспособиться къ условіямъ минуты, выдвинутся на первый планъ темы столь же завлекательныя, но боле современныя и животрепещущія — и Маркевичу перестанетъ принадлежать выдающееся мсто между любимцами публичныхъ библіотекъ. Скоро ли это случится — предсказать не беремся, несомннно, въ нашихъ глазахъ, только одно — что сочиненія Маркевича не принадлежатъ къ числу ‘большихъ кораблей’ нашей литературы и что ‘большого плаванія’ имъ не предстоитъ. Произведеніе искусства, заслуживающее этого имени, должно быть чмъ-то несравненно большимъ, нежели матеріаломъ для ‘занятнаго’ чтенія.
А между тмъ, дарованіе у Маркевича несомннно было — не крупное, не блестящее, но достаточное для созданія чего-нибудь лучшаго, чмъ то, что онъ по себ оставилъ. Это видно по нкоторымъ его небольшимъ разсказамъ (‘Лсникъ’. ‘Свободная душа’), по единственному его большому роману (‘Забытый вопросъ’), свободному отъ его обычной тенденціозности, хотя и не свободному отъ дидактической тенденціи, принимающей въ конц, для вящшаго вразумленія читателей, прямо-проповдническую форму, это видно и по тмъ лицамъ и сценамъ, которыя отмчены нами выше, какъ сравнительно выходящія изъ ряду (прибавимъ къ нимъ еще ту часть ‘Четверть вка назадъ’, которая посвящена представленію ‘Гамлета’ на домашнемъ театр Шастуновыхъ). Если Маркевичъ не занялъ и не удержалъ за собою скромнаго, но почетнаго мста между нашими второстепенными, но хорошими беллетристами, то это объясняется двумя главными причинами. Первая изъ нихъ — безграничное самомнніе, заставлявшее его браться за слишкомъ трудныя тэмы, ставить себ слишкомъ широкія задачи, и внушившее ему, наконецъ, несчастную мысль написать, въ форм трилогіи, нчто въ род исторіи послднихъ трехъ десятилтій. Вторая причина — это систематическое (хотя едва ли фанатическое) служеніе мелкой, узкой, фальшивой тенденціи, смшанное съ значительной долей личнаго раздраженія и злобы. Говоря, нсколько лтъ тому назадъ, объ одномъ изъ нашихъ поэтовъ, обратившемся въ тенденціознаго писателя, мы имли случай замтить, что между выдающимися поэтами послднихъ двухъ столтій можно встртить индифферентовъ (Гёте, Мюссе), но едва ли найдется хоть одинъ реакціонеръ или закоренлый консерваторъ. Къ выдающимся романистамъ это замчаніе примнимо съ одной оговоркой: нкоторымъ изъ нихъ (весьма, впрочемъ, немногимъ) не было чуждо тяготніе въ прошедшему, но оно не мшало ихъ подъему и полету, потому что вовсе или почти вовсе не отражалось на ихъ творчеств и, во всякомъ случа, не касалось лучшихъ ихъ созданій. Чтобы пояснить нашу мысль, достаточно назвать Валеева, тенденціозные романы котораго (‘le Cur da village’, ‘le Mdcin de campagne’) стоятъ неизмримо ниже не-тенденціозныхъ. Тяжесть, влекущая внизъ даже такой громадный талантъ, оказывается совершенно непосильной для заурядныхъ дарованій.