Роман эскимосской девушки
Роман эскимосской девушки
I.
I.
Роман эскимосской девушки, Твен Марк, Год: 1893
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Марк Твен — Английская и американская литература на страницах томской дореволюционной периодики.
Томский государственный университет, Томск, 2010.
Перевод: А. Михайлович.
В оригинале: М. Twain ‘Esquimaux Maiden’s Romance’, 1893.
Перевод опубликован в ‘Прибавлении’ к ‘Сибирскому вестнику’. 1895 NoNo 77, 78, 80, 81.
Распознавание и проверка орфографии: Хемингуэй старик (Читайте нобелевскую повесть Эрнеста Хемингуэя ‘Старик и море’)
— Да! Я хочу вам рассказать, г. Твэн, кое-что из моей жизни такое, что доставит вам без сомнения настоящее удовольствие, — сказала она своим ласкающим голосом, остановив свои открытые, честные глаза на моем лице.
Говоря это, она рассеянно счищала костяным ножом китовый жир, который покрывал её щеки и лоснился на рукаве меховой одежды. В этот момент северное сияние осветило небо своими вспыхивающими лучами, заливая безграничную снежную пустыню и крутые ледяные утесы, переливавшиеся, как вершины причудливых замков, всеми роскошными цветами радуги. Вид был полон красоты и нестерпимого для глаз блеска.
Она стряхнула с себя обычную задумчивость и приготовилась рассказать мне свою скромную, маленькую историю, о которой я давно ее просил. Она постаралась поудобнее умоститься на ледяной глыбе, которая служила ей вместо софы, а я расположился слушать.
Это было чудное создание — само собой разумеется, с эскимосской точки зрения, другие же могут, пожалуй, увидеть в ней не более как обыкновенную толстенькую обезьянку. Ей было по всей вероятности лет двадцать, и в своем племени она считалась самой обворожительной девушкой. Но в эту минуту на открытом воздухе все изящество было скрыто меховыми одеждами. Я познакомился с ней в один из своих визитов в гостеприимный чум ее отца и не видал ни одной девушки, которая могла бы сравняться с моей знакомкой. В ней положительно не было ничего несимпатичного. Она обладала мягким, открытым характером и если даже сознавала свою красоту, то это сознание нисколько не отражалось на её манерах.
В последнее время мы не расставались целую неделю, и я чем более узнавал ее, тем более начинал любить. Воспитана она была старательно, почти утонченно в исключительной обстановке дляполярных стран, так как отец её, человек весьма уважаемый в своем племени, по истине стоял на самой высокой ступени эскимосской культуры. Я делал с Лаской — так было её имя — длинные путешествия по снежным равнинам на санях, запряженных собаками, и сознаюсь, что никогда не встречал лучшего общества и более деликатного обращения. Мы устраивали с ней рыбные ловли в её, нельзя сказать, чтобы безопасном челноке, хотя, признаться, я с большим удовольствием бродил бы по берегу, покрытому льдом, и любовался тем, как она замечательно метко бьет добычу своим гарпуном. Много раз я оставался с ней в то время, когда она вместе со своей семьей вынимала жир из пойманных китов. Однажды даже я сопровождал ее на охоту на медведя, но я не дождался конца охоты, так как не люблю этих зверей.
Между тем она, наконец, начала свою историю и вот что мне рассказала.
— Наше племя бродило по снежным равнинам, подобно всем другим племенам. Но вот уже два года отец бросил бродячий род жизни и построил из льдин громадный дом, который пред вашими глазами. Посмотрите! Он целых семи футов в высоту и раза в три или четыре больше в длину. С тех пор мы всегда в нем живем! Отец очень доволен своим домом, и на это он имеет причины, потому что если и вы хорошенько посмотрите на него, то без сомнения убедитесь, что это самый великолепный дом во всем крае. Если вы не успели еще сделать этого, то поспешите — и вы даже снаружи найдете его роскошным помещением. Вот, например, в этом конце дома то, что вы называете гостиной, а вот высокая платформа столовой как для гостей, так и для семьи, и все это в таких размерах, каких вы еще конечно не видали, не так ли?
— Да, ваша правда, Ласка, это громаднейший дом, какого я еще не видал. Мы не имеем ничего подобного даже в лучших домах Соединенных Штатов.
Мои слова заставили заблистать её глаза восторгом и гордостью. Я унизил себя и возвысил ее.
— Я была уверена, что наш дом вас удивит, — сказала она. — Кроме того, наш постельный прибор из шкур гораздо мягче, чем у других. В нем есть меха разных сортов: тюленя, выдры, темно-бурой лисицы, медведя, куницы, соболя — всех их полное изобилие. Они разостланы даже по скамьям для спанья, построенным из сплошных ледяных глыб и расположенным вдоль стен — вы их называете постелями. А содержатся ли в таком же порядке ваши столовые и постели?
— Нет, Ласка, они очень далеки от этого!
Мой ответ снова доставил ей удовольствие. Число шкур, которые её эстетик-отец хранил не ради их цены, а ради самого процесса хранения — вот все, что могла вмещать её головка. Я мог бы разъяснить ей, что эта масса драгоценных мехов действительно составляет, или, лучше сказать, составила бы в наших странах, огромное богатство, но она не поняла бы, конечно, меня! Я мог бы сказать ей, что одежды, которые носит она, и даже будничные одежды самой скромной эскимосской девушки, стоят 1200-1500 долларов, и что я не знал ни одной женщины в своей стране, которая, отправляясь на рыбную ловлю, надевала бы на себя, туалет в 1200 долларов. Но это было бы ей непонятно еще более, поэтому я не сказал ей ничего.
Она продолжала:
— А корыта для питья? Мы имеем два в гостиной и два в остальном доме. Это у нас редкость, когда имеют два корыта в гостиной. А в ваших гостиных также по два корыта?
— Видите ли, Ласка, мне стыдно, что я унижаю свою родину, и вы не должны допускать меня до этого, потому что я слишком откровенен. Но даю честное слово, что даже первый богач Нью- Йорка не имеет двух корыт для питья в своей гостиной.
В восторге она захлопала в ладоши и вскричала:
— Нет! Вы не можете, не имеете права утверждать этого!
— Правда! Я говорю серьезно, моя милая! Так даже у Вандсрблита. А Вандсрблит — богатейший человек в целом свете. Пусть я умру, если он имеет два корыта в своей гостиной. Даже гораздо более! Он не имеет и одного! Не сойти мне с места, если я сказал неправду!
Её прелестные глаза расширились от удивления и она тихо, даже с некоторой долей ужаса проговорила:
— Это странно! Невероятно! И положительно нельзя понять этого! Разве он так скуп?
— Нет! Этого сказать нельзя! не расходы озабочивают его, но, знаете ли… Это было бы с его стороны в некотором роде тщеславием. Да! Именно так! Вот истинный мотив. Он, человек совершенно простой в образе жизни и нежелающий чем-либо бросаться в глаза.
— Пусть будет так! Смирение — вещь хорошая, — сказала Ласка, — если оно не заходит слишком далеко. Но что же в таком случае представляет его дом?
— Ну, конечно, он кажется немножко пустым, не обставленным…
— А я, признаться, так и думала! Подобного же я никогда ничего не слыхала. Ну, а дом этот красив?
— Да, довольно красив! Думают даже, что он очень красив.
Девушка молчала, вся погрузившись в свои мысли и отгрызаяпонемногу от кончика сальной свечки. Она, видимо, старалась уяснить себе что-то.
Но вот она быстро тряхнула головой и смело заявила свое мнение.
— Хорошо, — сказала она, — но мне кажется, что в этом виде смирения есть уже частица тщеславия, если посмотреть в корень вещей. Возможно, что человек, обладая средствами настолько, чтобы иметь два корыта для питья в своем салоне, не имеет их на самом деле по своей скромности. Но сто раз чаще бывает заметно в подобных случаях желание броситься этим в глаза всем и каждому. По-моему мнению, ваш Вандерблит ни более, ни менее, как только человек, который умеет показать себя с выгодной стороны.
Я пытался смягчить этот приговор, хорошо сознавая, что случая с двойным числом корыт для питья совершенно недостаточно для произнесения заключения, хотя бы действительно все было именно так, а не иначе. Но девицу, забравшую в голову свое ideefixe, невозможно было убедить. Она продолжала:
— А что же богатые люди имеют у вас приличные скамьи для спанья, примерно как у нас, из красивых и широких льдин?
— Да, у них есть приличные, даже довольно приличные скамьи, но они не из льдин…
— Я желала бы знать, отчего же они не приготовляются из ледяных глыб?
Я объяснил ей все затруднения, какие это представляет, и дороговизну льда у нас.
— Боже мой! Неужели вы покупаете лед?
— Даже очень дорого, моя милая!
Она разразилась громким неудержимым хохотом.
— Ах, я ничего никогда не слыхала более комичного, — говорила она, продолжая хохотать. — Здесь его очень много и он не стоит ничего. Посмотрите, вы можете видеть сотни тысяч льдин и можете брать их сколько угодно. А я бы даже не дала за все это обыкновенной рыбьей косточки.
— Да, потому что вы не знаете цены этому, вы и все другие обитатели этих мест, и если бы вы имели все это в Нью-Йорке в середине лета, то вы могли бы приобрести в обмен за льдинку всех китов на целом базаре.
Она сомнительно посмотрела на меня и спросила:
— Вы говорите правду?
— Совершенную, я вам клянусь!
Она сначала задумалась, но потом, прищурив от удовольствия глазки, проговорила:
— Ах! Как я желала бы пожить там!
Я желал дать ей простой пример ценности, чтобы она могла понять, но мое намерение было безуспешно. Я сумел в ней только поселить убеждение, что в Нью-Йорке в изобилии водятся киты и очень хорошего улова. Чтобы ослабить этот неожиданный результат я сказал:
— Но если вы будете жить там, вы бы не знали что вам делать с китовым мясом! Никто его там не употребляет!
— Почему?
— Так, не обращают там на него внимания.
— Отчего же?
— Многого я не знаю! Мне кажется, что это предрассудок. Должно быть, в один прекрасный день кто-нибудь, кому нечего было делать, придумал предрассудок против китового мяса. А в таких вещах, знаете, стоит только начать, и не знаешь, до чего можно дойти.
— Это верно, совершенно верно! — ответила девушка после минутного раздумья. — Это все равно, как наше предубеждение против мыла. Вы знаете, в начале, наше племя имело предубеждение против мыла?
Я в изумлении смотрел на нее, желая узнать, серьезно ли она говорит. Но, по-видимому, не могло быть в этом никакого сомнения. Замявшись немного, я потом с осторожностью сказал ей:
— Извините, Ласка! Вы говорите, у вас был предрассудок против мыла? — Был? — прибавил я, ударяя на последнем слове.
— Да, но только в начале. Никто не желал его есть.
— Ах, да! Я понимаю! Я не мог сразу уловить вашей мысли.
Она отвечала:
— Это не был даже и предрассудок. А так, что-то… Когда в первый раз иностранцы привезли сюда мыло, никто не хотел его брать, но лишь только оно вошло в моду, все положительно влюбились в него и теперь все, кто имеет возможность, кушают его. А любите ли вы мыло?
— Да, очень! Я умер бы, если бы его не было, особенно в здешних краях. И вы также любите его?
— Ах! Я обожаю его! А вы любите сальные свечки?
— Я смотрю на них, как на свою существенную потребность! Вы их тоже любите?
— Ах! Не говорите! Сальные свечки! Мыло!
— А рыбьи кишки!
— А ворвань!
— А жир кашалота!
— А китовое сало!
— А гнилое мясо! Кислая капуста! Пчелиный воск! Смола! Скипидар! Патока!
— Нет! Ах, нет! Не говорите этого, я умираю!
— И потом, сложив вес это в кадку с ворванью, пригласить соседей…
Но такая картина пиршества была слишком сильна для её нервов. Она лишилась чувств, бедная девочка! Я принялся крепко тереть ей виски снегом, чтобы привести ее в чувство и, мало-помалу, припадок прошел. Я сумел осторожно снова перейти на её историю.
— Итак, мы начали жить в этом красивом доме, — начала она. Но я не была счастлива и вот почему: меня никто не любил, а я без любви не могла себе представить истинного счастья. Я желала быть любимой только ради меня самой. Я должна быть его кумиром точно так же, как и он был бы лучшим из моих кумиров. Только взаимная страстная любовь может удовлетворить мою горячую натуру. У меня было много вздыхателей, даже очень много! Но все они имели один непростительный недостаток, так что я всегда рано или поздно кончала с ними. Среди них не было ни одного искреннего. Каждый из них желал не меня, а моего богатства.
— Вашего богатства?
— Да! Мой отец самый богатый человек среди нашего племени и даже, пожалуй, среди всех племен страны.
Я спросил ее с изумлением, не зная, из чего могло состоять это особенное богатство её отца. Очевидно — не из дома, потому что всякий может построить себе такой же дом, а равно и не из мехов, так как они не знали им цены. Ни лодки, ни собаки, ни крючки или иголки из рыбьих костей, ни другие подобные вещи — все это также не составляло богатства. Тогда, что же это такое могло делать этого человека столь богатым и привлекать в его дом такое множество жадных претендентов? В конце концов, я решил, что самое лучшее средство разузнать все это — спросить самое ее. Так я и сделал. Девушка, казалось, была бесконечно счастлива от моего вопроса. Я видел, что она говорила лишь только для того, чтобы заставить меня спросить ее об этом. Она была так занята ответом, что я заранее предвидел его. Она села ближе ко мне и доверчиво сказала.
— А угадайте, какое у него богатство? Нет, вам не угадать!
Я сделал вид, что глубоко занят этим, между тем как она рассматривала мое старательно-напряженное лицо с радостным видом. И, наконец, когда я ответил, что собаки, я умолил Ласку положить конец моим мучениям и сказать мне, в чем же заключалось богатство этого полярного Вандерблита. Она приложила свои губы к самому моему уху и прошептала:
— Двадцать крючков! не костяных, но иностранных, настоящих стальных крючков!
Она мелодраматически откинулась назад, наблюдая, какой эффект произведет ее сообщение. Я употребил все усилия, чтобы не обмануть её ожидания. Я побледнел и вздохнул:
— Справедливое небо!
— Это верно! Также верно, как вот то, что я живу, господин Твэн!
— Ласка, вы меня обманываете! Вы не можете рассказать мне это…
Она страшно была этим обеспокоена и положительно тряслась.
— Господин Твэн, — вскричала она, — вес то, что я вам сказала — правда, каждое слово, каждый звук!.. Поверьте мне, прошу вас, поверьте! Ах, скажите же, что вы мне верите, скажите!
— Я… Пусть будет так! Да, я попробую вам верить. Но это так неожиданно, так поразительно! Вы не должны были делать это так скоро. Это… Ах, что же это, я себе противоречу. Если бы только я мог поверить! Нет, хорошо! Я более не хочу этого, потому что вы так молоды и неопытны, вы, конечно, не могли предвидеть всего эффекта.
— Да, господин Твэн, мой милый г-н Твэн, я, конечно, должна была знать более?! Но как?
— Вы понимаете, Ласка, если бы вы сказали сначала пять или шесть, а потом шли бы постепенно…
— Да, я понимаю! Если бы я прибавляла по одному, потом по два и так далее. Ах! Зачем не пришло это мне в голову раньше?
— Ничего, мое дитя. Все будет хорошо! Я в эту минуту чувствую себя уже лучше, а вперед этого более не повторится. Но сразу бросить в лицо человеку целых двадцать крючков, человеку, который этого не ожидал, и который уже не настолько бодр!
— Ах! Это моя вина! Но вы меня извините! Скажите, что вы меня простите, я вас прошу.
После многочисленных просьб, очаровательных ласк и убеждений, я прости ей, развеселившись, она снова вернулась к своей истории. Я понял, что в фамильной сокровищнице хранилось еще что-то и что она старалась подготовить меня к этому посредством всевозможных уловок и обходов, боясь, как бы я опять не лишился чувств. Но я хотел узнать, в чем дело, и убеждал ее посвятить меня в эту тайну. Она испугалась, я настаивал. Я сказал, что на этот раз одену грудь свою броней и удар не причинит мне никакого вреда. Она видимо не доверяла мне, но искушение похвастаться своим сокровищем и насладиться моим восторгом и удивлением было слишком велико.
Она призналась, что носит это на себе. Потом осведомилась, достаточно ли я подготовлен и т.д. Наконец, она сняла с груди и показала мне маленький четырехугольный кусочек кованого железа, все время не переставая зорко и с любопытством наблюдать за мной. Я сделал вид, что не могу усидеть на месте, и откинулся к ней на плечо. Это было разыграно так удачно, что её доброе, маленькое сердечко забилось от радости и испуга. Когда я пришел в себя и успокоился, она стала допытываться, что я думаю об этой игрушке.
— Что я думаю о ней? Я думаю, что это самая изящная вещица, какую я когда-либо видел.
— В самом деле, вы так думаете? Как это мило с вашей стороны! не правда ли это прелесть?
— Именно прелесть, я только что хотел это сказать. Я предпочел бы эту вещицу даже экватору.
— О! Я была совершенно уверена в том, что вы удивитесь, сказала она. Такая восхитительная вещь! Ведь другой подобной вещи нет ни у кого более, по крайней мере, в наших странах. К нам приходили любоваться сю с далеких берегов Полярного моря. А вы видали раньше что-нибудь подобное?
Я постарался уверить ее, что не видал ничего такого. Солгать, хотя и было благочестиво, но далеко не так легко: я видал тысячи подобных драгоценностей, так как эта драгоценность была не что иное, как багажная этикетка с линии нью-йоркской центральной железной дороги.
— Боже мой! И вы носите эту драгоценность с собой и даже выходите с ней, без защиты, без собаки! — сказал я, состроив удивленную физиономию.
— Тише! Не так громко! — прошептала она. — Никто не знает, что я унесла ее с собой! Они думают, что эта прелестная вещичка лежит себе спокойно в отцовской шкатулке, на своем обычном месте.
— А где же эта шкатулка?
Вопрос был довольно таки смел. Она остановилась, с минуту, посмотрела на меня с небольшой долей сомнения, но я тотчас же прибавил:
— Ах, пожалуйста, не бойтесь меня. В нашей стране — хотя мне этого и не следовало бы говорить — шестьдесят миллионов жителей и среди них не найдется ни одного, кто побоялся бы доверить мне крючки, о которых мы говорим.
Она окончательно успокоилась и открыла место, где лежат крючки в отцовском доме. А через минуту уже снова принялась хвастаться величиной прозрачных льдин в окнах отцовского дома и на сей раз даже не спросила, видал ли я что-либо подобное. Я уже сам и вполне искренно сознался, что я никогда не видал таких окон. Это привело ее в такой восторг, что она положительно лишилась способности выразить охватившие её чувства. Сознаться в незнании для меня было так легко, а для неё приятно так, что я даже рискнул сказать ей:
— Ах, Ласка, вы счастливая девушка. Великолепный дом, драгоценные вещи, богатая сокровищница, блестящие ледники, бесконечная даль, свобода, положение, глаза всех с восторгом останавливаются на вас, все готовы повергнуть к вашим ногам свое уважение и любовь. Вы молоды, богаты, красивы, любимы, пред вами преклоняются, вам завидуют, вы не знаете нужды, ни одно из ваших желаний не остается неудовлетворенным, да у вас и нет невозможных желаний. Ведь это бесконечное, безмерное счастье! Я видал тысячи молодых девушек, но не видал ни одной, кроме вас, о которой можно было, не задумываясь, сказать это! Да! И вы всего достойны, Ласка! Я чувствую это всем сердцем!
Она просияла при моих словах от восторга и радости. Бесконечное число раз она благодарила меня за мои слова, и её голос и глаза ясно говорили, до какой степени она была взволнована. Тем не менее, она возразила:
— Да, но не всегда сияет солнышко, бывают ведь и сумерки! Богатство — тяжелое бремя! Иногда я спрашиваю себя, не лучше ли уже быть бедной, или, во всяком случае, менее богатой! Я положительно несу наказание, когда вижу своих соседей, какими глазами они провожают меня, когда я прохожу мимо, и как они завистливо перешептываются потом между собой: ‘Вот! Вот, дочь богача!’ И тотчас же, обыкновенно, печально прибавляют: ‘Она утопает в крючках, а у нас нет ничего’. Это меня убивает. Когда я была еще ребенком и отец мой был беден, мы спали, если это нам нравилось, при открытых дверях, а теперь нам стал необходим ночной сторож. Тогда отец мой был любезен и вежлив со всеми, а теперь он суров и надменен и не любит чьей-либо фамильярности. Когда-то семья была единственным предметом его заботы, а ныне он целый день пересчитывает только свои крючки. Даже более! Теперь все льстят ему и раболепствуют пред ним ради его богатства. Бывало, никто не слушал его острот, которые всегда тяжелы, натянуты и плоски и не имеют ровно ничего, что давало бы им даже право на звание остроты, не имеют даже простого добродушие, теперь же все заливаются — хохочут над теми же самыми жалкими потугами к острословию, потому что если отец замечает, что кто-нибудь не смеется, он сильно обижается и всегда найдет случай показать это тому человеку. Прежде, бывало, с ним никто не советовался, потому что советы его все какие-то неудачные, а теперь, хотя он ничуть не сделался умнее, все спрашивают его мнения и восхищаются его мудростью. Сам же он никогда не пропустит случая, чтобы его похвалили, потому что совершенно лишен деликатности и такта. Он понизил общий уровень всего нашего племени. Когда-то это был народ сильный и искренний, а теперь больше всего у нас мерзких подхалюз, способных только на раболепство. Ох! От всей души я иногда ненавижу богатство. Раньше мы были людьми простыми, довольствовавшимися обыкновенными крючками из рыбьих костей, которыми пользовались и наши предки, а теперь нас заела приобретательность, и мы жертвуем своей честью и прямодушием, чтобы только владеть противными заграничными железными крючками. Однако надо стряхнуть с себя эту печаль. Как я вам уже говорила, заветной мечтой моей было — быть любимой не из-за денег. И вот, наконец, по-видимому, пришло время исполниться моей мечте. В один прекрасный день сюда пришел чужестранец, назвавший себя Калулой. Я сказала ему свое имя, а он признался, что меня любит. Сердце мое забилось сильно, сильно от радости — я полюбила его с первого взгляда. Мы объяснились. Он сжал меня в своих объятиях, уверяя, что он никогда не мог себе даже представить такого счастья, какое он испытывал. Мы далеко ушли по снежным равнинам, без конца болтая между собой и строя планы. Ах, каким прекрасным представлялось нам будущее! Когда мы почувствовали усталость, то уселись и поели — у него было с собой мыло и свечи, а у меня немного китового жира. Мы были голодны, и пища никогда нам не казалась более вкусной! Он принадлежал к племени, чумы которого были далеко от нас на севере. Я поняла, что он ничего не знает о моем отце! Я была ужасно рада этому. Хотя он и слыхал рассказы о каком то миллионере, но не знал его имени. Итак, вы, конечно, понимаете, он не знал, что я богатая наследница. Я не сказала ему также ничего. Наконец, то меня полюбили не из-за денег — и это меня вполне удовлетворило. Я была так счастлива! Ах! Более счастлива, чем вы можете вообразить!
Тем временем подошел час ужина, и я проводила его домой. Увидав наш дом, он остановился, пораженный изумлением, и вскричал:
— Какое великолепие! Это дом вашего отца?
Мне было неприятно услышать эти слова и видеть тот огонек удивления, который блеснул в его глазах. Но это чувство быстро рассеялось — я так его любила. Он показался мне таким красивым и благородным. Вся моя семья, дяди, тетки, двоюродные братья — все были довольны им. Собрались некоторые из наших знакомых, плотно закупорили весь дом, зажгли лампы и, когда все согрелись и развеселились, весело отпраздновали нашу помолвку.
Все шло хорошо, но к концу празднества тщеславие отца моего не выдержало. Он не мог воздержаться от покушения похвастаться своим богатством и показать Калулс, с кем он имеет дело. Я, предчувствуя, что он намеревается потешить себя удивлением бедного юноши, хотела, было, помешать отцу, но это могло бы быть небезопасно, поэтому я, не сказав ничего, печально уселась на своем месте.
Отец на глазах всех подошел к тайнику, взял из него крючки и высыпал их на мою голову. Они в беспорядке скатились на пол и даже к ногам моего жениха.
Понятно, что от такого зрелища у бедного молодого человека захватило дух. Он окаменел от удивления, перепугался и никак не мог понять того, что один человек владеет таким невероятным богатством. Наконец, он уставил глаза свои на отца и вскричал:
— А! Так это вы тот знаменитый миллионер.
Отец и все присутствующие громко расхохотались. Но когда отец принялся небрежно собирать свое богатство, словно бы это были вещи, не имеющие ценности, и положил их на место, удивлению Калулы не было, по-видимому, конца:
— Возможно ли, сказал он, собирать подобные вещи без счета?
Отец залился надменным хохотом, подобным лошадиному ржанию.
— Да, — сказал он, — никто не подумает, что вы были богачом. Такие обыкновенные вещи, как крючок или два, играют в ваших глазах такую громадную роль!
Калула, совершенно сконфуженный, покачал головой и ответил:
— Совершенно верно, господин, я никогда не обладал ни одной ценной вещью. Я не видал даже такого богатого крючками человека, который бы не находил нужным считать их. Самый богатый человек, которого я знал до сих пор, имел только три крючка!
Отец был доволен так, как никогда — он положительно рычал от удовольствия и совершенно не думал разуверять присутствующих в том, что он не имеет обычая пересчитывать и строго наблюдать за своими крючками. Вы, конечно, поняли, что это было только тщеславие.не считает! Как бы не так! Да он пересчитывает их каждый день.
Я встретилась со своим женихом на заре. Три часа спустя после того, как я привела его к нам, наступили сумерки. Дни становились короткими. Время подходило к шестимесячной зимней ночи. Торжество затянулось довольно долго. Наконец, гости наши разошлись по домам. Мы разместились вдоль стен, на скамьях для спанья, и скоро вес, кроме меня, погрузились в глубокий сон. Я была слишком счастлива, слишком возбуждена для того, чтобы спать. Много прошло времени — я оставалась неподвижной, как вдруг передо мной промелькнула какая-то тень и исчезла в другом конце дома.
Я не могла различить, мужчина это или женщина. Та же тень или другая, похожая на нее, тотчас же пробежала передо мной в противоположную сторону. Я принялась раздумывать, что бы это могло быть, но мои размышления не привели ни к чему. Размышляя, я заснула.
Не знаю, долго ли я спала, но я быстро проснулась, услыхав страшный крик отца:
— Клянусь Великим Богом снегов, не хватает одного крючка! Какой-то голос подсказал, что это несет мне несчастье, и кровь застыла в моих жилах. Мое предчувствие быстро перешло в действительность. Я слышала, отец кричал:
— Вставайте все, обыщите чужестранца! тотчас же отовсюду послышался взрыв криков и сквернословия, неясные тени бродили в темноте. Я бросилась на помощь любимому человеку, но что я могла сделать более того, как стоять и ломать себе руки? Вот нас уже разделяет живая стена, ему связали руки и ноги. Мне не дают подойти к нему до тех пора, пока он не был связан окончательно. Я кинулась к моему бедному, оскорбленному и излила горе на его груди. Отец и вся наша семья издевались надо мной и осыпали его ругательствами и обидными прозвищами. Он переносил все с замечательным достоинством, так что я полюбила его еще более, чем когда-либо. Я радовалась и гордилась тем, что я страдаю с ним и из-за него. Наконец, я услышала, мой отец приказывал разыскать стариков, чтобы покончить жизнь моего бедного Калулы.
— Как? — вскричала я. — Даже не поискавши предварительно погибшего крючка?
— Искать погибший крючок? — послышался со всех сторон насмешливый вопрос. Отец, также глумясь, прибавил:
— Держитесь все подальше и будьте серьезны. Она будет искать погибший крючок. Ах! Она найдет его без всякого сомнения!
При этих словах все еще более расхохотались. Я не смутилась. У меня не было ни боязни, ни сомнения.
— Смейтесь, смейтесь, — сказала я. — Ваш черед! Но придет и наш! Подождите и увидите!
Я взяла лампу, полагая, что сейчас же найду этот несчастный крючок и принялась за поиски с такой уверенностью, что все вдруг стали серьезны, у всех вдруг зародилась мысль, что, может быть, они, действительно, слишком поторопились. Но, увы! Только одно горькое сознание было результатом моих поисков!
Сначала повсюду царствовало глубокое молчание. Но я чувствовала, что мое сердце слабеет. Насмешки скоро возобновились, с каждой минутой все более и более возрастая, и когда я возвратилась, они перешли в ругательства и злые издевательства.
Никто никогда не будет знать, сколько я выстрадала в эту минуту. Одна любовь была мне опорой и крепостью. Я воротилась на свое старое место рядом с Калулой, обвила руками его шею и прошептала ему на ухо:
— Ты невиновен, мой милый, я знаю! Но скажи ты мне это сам, чтобы уверить меня и я тогда могу перенести все бедствия, которые нам угрожают!
— Да, верно, — ответил он мне, — я не виновен. Я говорю это на краю моей могилы. Успокойся бедное, разбитое сердце! Успокойся, дыхание ноздрей моих, жизнь моей жизни!
— Тогда, пусть же идут старики! Сказать что-либо, — провозгласил председатель суда. — Если есть, то пусть он скажет теперь же, чтобы потом не нарушать тишины.
Отец поднялся.
— В эту ночь, — сказал он, — тень проскользнула на моих глазах к тайнику и возвратилась назад. Я уверен теперь, что это был чужестранец.
Я думала, что упаду в обморок. Мне казалось, что эта тайна принадлежит только мне, а из моего сердца ее не вырвала бы даже рука великого Бога льдов. Председатель суда строго обратился к моему бедному Калуле:
— Говорите!
Сначала Калула замялся, а потом спокойно ответил:
— Да это был я! Воспоминание об этих чудных крючках мешало мне спать. Я подошел к ним, поцеловал, погладил их, чтобы успокоить свою душу и насладиться этим безобидным удовольствием. Потом я снова положил их на место. Возможно, что один крючок я уронил, но воровать? Калула никогда не воровал!
Ах! Подобное признание в этот момент было роковым! Поднялся ужасный крик. Я поняла, что он сам добивался осуждения, чтобы скорей кончить все это. На лице стариков можно было прочесть следующие слова:
— Это исповедь, но исповедь только на половину, лживая и изворотливая.
И когда я говорила это, за чумом послышался хруст снега, и в дверь проскользнуло несколько согнутых фигур — это были старики.
Отец формально обвинил связанного и подробно рассказал происшествие этой ночи. Он говорил, что на дворе всю ночь ходил сторож, а в доме никого не было кроме семьи и этого чужестранца.
— Зачем семье воровать то, что составляет ей собственность? — и он остановился. Старики молчали несколько томительно долгих минут. Наконец, каждый из них по очереди сказал другому:
— Это дело чужестранца! Печальны были для меня эти слова! Отец успокоился. О, я несчастная! Несчастная! В этот момент я еще могла доказать невинность моего милого, но я не знала чем!
Вот председатель судей спросил: — Нет ли кого здесь желающего защитить обвиняемого?
Я поднялась и сказала:
— Зачем ему было красть один или несколько крючков, когда он сегодня или завтра наследовал бы все?
Я осталась стоя ожидать. Долго царило глубокое молчание. В воздухе стоял туман от дыхания. Наконец, все старики один за другим неоднократно покачали головой и проговорили:
— В словах девочки есть известная доля правды. Ах, какое утешение мне принесли эти слова. Правда, утешение было очень непрочно, но за то так отрадно! Я села.
— Нет ли еще кого-либо желающего?
Я села, вздыхая, ждать. Наконец, я услыхала торжественные слова, которые, я была уверена ранее, должны были сегодня прозвучать. Но, однако, каждое из них, как кинжал, терзали мое сердце.
По приговору суда он будет подвергнут казни водой.
О! Да падут все проклятия на голову того, кто занес к нам эту казнь водой! Обычай этот не наш — он заимствован у какого-то таинственного народа, живущего неизвестно где. Прежде, наши предки в подобных случаях пользовались советами авгуров и другими, неизвестными теперь способами, и, несомненно, не раз жизнь многих осужденных была этим сохранена. Казнь же водой не принадлежит к числу этих простых способов суда. Она приобретение людей более умных, чем мы бедные, невежественные дикари. В этой казни водой нет ни сомнений, ни вопросов — она прямо показывает невинных — невинными, потому что они тонут на воде. Виновные оказываются с полным вероятием виновными, так как они не тонут на воде. Сердце мое сильно билось в груди — я говорила себе:
— Он не виновен, он исчезнет под волнами и я никогда не увижу его.
После приговора я его уже не оставляла ни на минуту. Все это дорогое время я проплакала на его груди, и он ласкал меня со страстной любовью. Ах! Как я была несчастна и счастлива в одно и то же время, наконец, меня оторвали от его груди. Рыдая, я шла со всеми и видела, как его бросили в морс. Я закрыла лицо руками. Страдание! О! Как мне хорошо известен с тех пор весь глубокий смысле этого слова!
Минуту спустя в толпе раздался взрыв злобной радости. Я открыла лицо и посмотрела. О! Ужас! Он плавает! Сердце мое сразу превратилось в камень, оледенело.
Я сказала себе:
— Он был виновен, он мне лгал. Я с презрением отвернулась и ушла домой.
Его тотчас же отвезли далеко в морс и оставили на льдине, которая плыла к югу в открытый океан. После чего все наши домашние воротились, и отец сказал мне:
— Твой вор пред смертью просил тебе передать свое приветствие. ‘Скажите, — говорит, — ей, что я невинен, и каждый час, каждый день, каждую минуту — пока я буду умирать голодной смертью, сердце мое будет жить любовью к ней, я буду думать о ней, благословлять тот день, когда впервые судьба свела нас!’ не правда ли нежен? Даже немножко поэт!
— Это подлое существо, — отвечала я. — Пусть никто более не напоминает мне о нем!
И что если вдруг он был все-таки невинен! Прошло девять месяцев, девять печальных и безотрадных месяцев северной зимней ночи, наконец, наступил день ежегодного жертвоприношения, когда все наши молодые моют себе лицо и чешут волосы. При первом прикосновении гребнем к моей голове роковой крючок выпал из своего необычного тайника, в котором он оставался так долго. Я упала без чувств на руки отца, которого также мучило раскаяние. Ото, мне сказал с глубоким вздохом:
— Мы виновны в убийстве, и я более никогда не улыбнусь! И он сдержал свое слово. Я же каждый месяц с того дня расчесывала свои волосы. Но, увы, прошлого не воротишь.
Так кончилась история бедной девушки. Мы можем вывести из неё такое нравоучение для себя, что если 500 миллионов долларов в Нью-Йорке и 22 крючка на берегах Северного моря дают одинаковое положение человеку, то без сомнения будет дураком всякий, кто, не пользуясь жизненными благами, останется в Нью-Йорке, когда он может купить на пятак крючков и эмигрировать в благословенные северные страны — к эскимосам.