Роль психической наследственности, Ткачев Петр Никитич, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 36 минут(ы)

Ткачев П. H. Сочинения. В 2-х т. Т. 2.

М., ‘Мысль’, 1976. (АН СССР. Ин-т философии. Филос. наследие).

РОЛЬ ПСИХИЧЕСКОЙ НАСЛЕДСТВЕННОСТИ
(‘The heredity, as the principle psychological, by J. Devies’. New York, 1878¹)

С легкой руки Дарвина вопрос о наследственности сделался, так сказать, вопросом дня, самой популярной темой для психологов, физиологов, криминалистов, психиатров и даже художников. На нем сосредоточили внимание не только специалисты, для которых он служит предметом обязательного исследования, но и дилетанты, которых он всего менее касается. Долгое время забытый и в числе многих других отживших тем сданный в архив исторических материалов, он вдруг опять выступает на сцену и приобретает капитальное значение в современной науке.

Вопросу о психической наследственности суждено было, как кажется, пройти те три фазы развития, которые, по мнению старых метафизиков, составляют неизбежные элементы всякого прогрессивного процесса. В доброе старое время, в зачаточный период цивилизации, принцип психической наследственности стоял, по-видимому, вне всяких сомнений: он был положен в основу социальной организации первобытных государств Востока, на него опирались их мораль и их право, его возводила в непреложный догмат их философия. В законах Ману² мы читаем:

‘Женщина всегда рождает сына с теми качествами, которыми обладает родитель’.

‘Но поступкам человека можно узнать, принадлежит ли он к низшему классу, рожден ли он презренной женщиной’.

‘Человек дурного происхождения наследует свои дурные качества или от отца, или от матери, или от обоих вместе, но он никогда не может скрыть своего рождения’.

По убеждению индусов, влияние отца всегда сильнее влияния матери, а потому связь женщины высшей касты с мужчиной низшей признавалась несравненно более преступной, чем связь мужчины высшей касты с женщиной низшей. Ребенок от браминки и чандала³ считался ‘самым презренным из людей’. Но так как все дети заимствовали кое-что и от матери, то индусское законодательство постановляло, что метисы (дети, происшедшие от смешения двух различных каст) должны посвящать себя занятиям, имеющим некоторую аналогию с занятиями не только отца, но и матери. Умственные занятия, как известно, составляли исключительную собственность браминов, а механические (ремесла, земледелие и т. п.) — ваисиев⁴, отсюда ребенок, рожденный от брамина и женщины ваисиев, должен был заниматься медициной — профессией, стоящей у индусов на границе между чисто умственными занятиями и мускульным трудом. Шута, сын кшатрия⁵и браминки, делался конюхом (занятие, в котором видели аналогию с воинской профессией кшатриев) и бардом (пение было одним из занятий браминов). Угра, происходивший от кшатрия и женщины из касты чандала, по аналогии с занятием отца должен был заниматься охотой, но только охотой за змеями и вообще гадами, потому что сын ‘презренной матери’ не мог годиться для охоты более благородной.

Вообще все экономические и юридические права и обязанности четырех каст и бесчисленного множества их подразделений выводились индийскими законодателями с необыкновенной последовательностью из одного принципа — принципа психической наследственности. Без преувеличения можно сказать, что этот принцип был краеугольным камнем всей общественной организации Индии. То же мы видим и в других государствах первобытной цивилизации — у ассириян, персон, египтян, в царстве инков и т. п. ‘История показывает нам,— справедливо замечает Рибо в своей книге ‘О наследственности’⁶,— что, чем древнее общество, тем устойчивее вера в наследственность, тем более выражается она в различных законах и учреждениях’. ‘В Китае, когда кого-либо обвиняют в уголовном преступлении, то государственный чиновник прежде всего обязан самым подробным образом исследовать как психическое состояние подсудимого, его предшествующие поступки, так и все, что относится до характера жизни и деятельности его родителей и всех вообще членов его семейства, в восходящей линии до отдаленных предков включительно (‘Gazette des Tribuneaux’, 31 dcembre, 1844⁷)’.

В случае государственного преступления закон предписывает, ‘чтобы виновный был растерзан на десять тысяч кусков, а его дети и внуки наказаны смертью’. По японским законам наказанию подвергаются не только сами виновные, но и их дети. По древнееврейскому моисееву закону ответственность за грехи (преступления) родителей падает и на детей, и на все нисходящее потомство, иногда ‘до десятого колена’. Тот же принцип наследственности проступков, а следовательно, и наказаний признавали и германские варвары. Древняя цивилизация устами Плутарха открыто заявляла, что ‘нет ничего противного разуму’ в том, ‘что божеская месть поражает целое государство или город через много времени после смерти виновных’. ‘Существа, произведенные целым рядом поколений,— говорит знаменитый историк в своем трактате о божественной справедливости⁸,— не имеют ничего общего с произведениями искусства. Рожденные происходят из субстанции родившего, они наследуют от последнего нечто, что может быть по всей справедливости наказываемо и награждаемо, потому что это нечто и есть сам родивший. Дети людей порочных и злых — продукт природы их отцов. То, что было в них самого существенного, что жило, питалось, думало и говорило,— это-то они и передают своим сыновьям. Поэтому весьма легко поверить — и нет ничего в этом странного,— что между лицами произведшими и лицами произведенными существует скрытое тождество, в силу которого последние должны быть ответственны за поступки первых’.

Перенесенный на почву западноевропейской цивилизации принцип наследственности впервые подвергается серьезным нападениям как со стороны практических требований жизни, так и со стороны господствующей метафизики.

На чем в самом деле он основывался?

На простом эмпирическом опыте, опыте, который обыкновенно делался кое-как, без всякого соблюдения каких бы то ни было научных требований, людьми невежественными, не имеющими никаких ясных представлений о человеческой природе. В него верили, потому что никому не приходило в голову подвергнуть его сомнению, хотя, по правде сказать, он находился в явном противоречии с господствовавшими в то время теориями супра-натуральной философии. Метафизическая психология не могла дать никакого разумного объяснения наследственной передачи душевных свойств отцов детям: для нее этот факт был совершенно непостижим. Ведь дети — продукт чисто физического акта, они рождаются от родителей лишь телесно, а между телесным и духовным — по мнению той же метафизики — ничего общего быть не может. Таким образом, приходилось вернуться к чисто материалистическим воззрениям древних, но эти воззрения весьма мало гармонировали с воззрениями средневековой метафизики.

Мало того, историческая жизнь западноевропейского общества, развивая лежащие в основе его экономические принципы, создала такие учреждения, породила такие нравы, которые исключали даже самую возможность применения практических последствий принципа наследственности. Новые условия производства были совершенно несовместимы с существованием восточных каст и родовой изолированности. Вместе с распадением родовых начал, с ослаблением семейных уз родовая месть совершенно вышла из употребления, ответственность потомков за грехи предков стала анахронизмом. Каждый для себя и каждый за себя — в этих словах выражалась вся мудрость нововозникавшей буржуазной философии. Монополии, привилегии, разные наследственные преимущества вроде майоратов, субститутов⁹, фамильных должностей и т. п. стесняли и ограничивали свободу движения капитала. Капитал должен был вступить с ними в борьбу, и под его меткими и хорошо рассчитанными ударами одна за другой исчезали старые формы социальной жизни, опиравшиеся на принцип наследственности. Таким образом, к концу XVII и началу XVIII в. этот принцип не находил себе достаточного основания ни в условиях данного общественного быта, ни в умозрениях господствующей метафизики и явно противоречил практическим требованиям экономического прогресса. Потому нет ничего удивительного, что по мере приближения развязки экономической борьбы движимого капитала с феодальными привилегиями капитала недвижимого сомнение в непреложную истинность принципа психологической наследственности должно было значительно поколебаться. Отвергая феодальные привилегии, новое общество не довольствовалось указанием на их вредоносность и несправедливость с точки зрения одних лишь общественных интересов, оно хотело доказать, что эти привилегии вредны и несправедливы со всевозможных точек зрения, а в том числе и с точки зрения психологической. Люди по своей природе, говорили они, равны, а потому должны пользоваться и равными правами. Однако они не могли не видеть, что это воображаемое равенство находилось в явном противоречии с действительностью. Нужно было уничтожить это противоречие, нужно было дать более или менее правдоподобное объяснение тому факту, что, несмотря на природное равенство людей, они на самом деле совсем не были равны. Объяснение было под рукой: всему виной воспитание. Воспитание делает человека или чересчур добродетельным, или чересчур порочным, или гением, или идиотом, оно создает искусственных людей, возвышает одних, унижает других и, следовательно, извращает их естественное, природное равенство. Снимите с них толстый слой привычек, убеждений, страстей, потребностей и т. п., развившихся под влиянием окружающих их общественных условий, под влиянием воспитания, господствующих нравов и обычаев, и вы найдете под этим наносным слоем одну и ту же природу, общую всем людям,— вы откроете естественного человека. ‘В естественном состоянии все люди равны’,— говорил Руссо, отсюда для того, чтобы осуществить на практике теорию человеческого равенства, нужно переделать искусственного человека в естественного. ‘Сделать это,— замечает Руссо,— очень легко, потому что для этого не нужно ничего делать’ {‘Pour former l’homme, qu’avons nous faire? Beaucoup, sans doute: c’est — empcher, que rien ne soit fait’ (Emile L., p. 11 ¹⁰).}. Предоставьте человека его природе и не мешайте ее делу: человек, воспитанный ею, будет совершенным человеком, воспитание, данное ему обществом, скорее способно его испортить, чем улучшить. Таковы были в общих чертах взгляды на человеческую природу, господствовавшие в половине XVIII в. Принцип наследственности был тут ни при чем — на первый план выдвигалось воспитание. ‘Вся разница, которую мы замечаем между умственными свойствами людей, происходит от их различного воспитания’ (Гельвеций. Sur l’homme, p. 63¹¹) {Ту же мысль высказал гораздо раньше и Локк: ‘Из ста человек но крайней мере девяносто делаются тем, что они есть: вредными или полезными членами общества благодаря тому воспитанию, которое они получили. От воспитания зависит вся разница между ними’ (‘Essai sur l’intend en ее’¹⁰).}. На реформе воспитания сосредоточилось все общественное внимание. Базедов видел в ней единственный рычаг всяких социальных улучшений. То общее сочувствие, с которым встречены были его реформационные попытки в области педагогики, служит наилучшим доказательством того, какое громадное значение придавалось в то время искусству воспитывать людей. От него ожидали неслыханных чудес, на нем основывали веру в осуществимость наилучшего порядка вещей в ближайшем будущем¹³. Эти ожидания и эта вера не были совсем чужды и нашему веку: в первой половине XIX столетия они были в большом ходу не только между педагогами, философами и моралистами, но даже практиковались и государственными людьми, когда дело шло о преобразовании общественных условий той или другой отсталой страны. Но так как всякое преувеличение воспитательных влияний равносильно умалению влияний наследственных, то само собою понятно, что принцип психической наследственности не мог играть особенно важной роли в философско-общественном миросозерцании ближайших к нам поколений. Одним казалось, что он не совсем-то ладится с установившимися догматами нашей морали (равенство людей, личная ответственность и т. п.), и потому они или обходили его молчанием, или открыто восставали против него во имя каких-то нравственных тенденций. Другие отвергали его во имя чисто научных требований, полагая, что он недостаточно доказан. ‘Часто приходится слышать о наследственных талантах, о наследственных пороках и добродетелях,— говорит Бокль в своей ‘Истории цивилизации’¹⁴,— но стоит только хорошенько проанализировать факты, чтобы убедиться, что существование этой наследственности решительно ничем не доказывается’.

Однако это игнорирование принципа наследственности, эти сомнения относительно его научности, его нравственности и т. и, встречаются в последнее время все реже и реже: точка зрения моралистов, педагогов и психологов-метафизиков XVIII и начала XIX в. теряет с каждым днем кредит, мы начинаем убеждаться, что грубый эмпирический опыт нас не обманывает и что первобытное человечество имело насчет наследственности несравненно более верные представления, чем наши отцы.

На эту перемену и наших воззрениях опять-таки влияли причины двоякого рода: с одной стороны, прогресс наших естественнонаучных знаний, с другой — условия нашей общественной жизни. О последних мы скажем здесь лишь несколько слов, так как подробное указание на отношения, существующие вообще между экономической практикой и господствующими в обществе теориями, завлекло бы нас слишком далеко.

Мы видели, что в XVIII в. (то же было и в средневековую эпоху) принцип наследственности был отодвинут на задний план, потому что того требовали интересы движимого капитала, вступившего в борьбу на жизнь и смерть с историческими привилегиями капитала недвижимого. Борьба эта теперь кончилась: движимый капитал победил, преграды, стеснявшие свободу его движения, уничтожились, изменились и интересы его: прежде ему выгодно было разрушать и уничтожать, теперь он хлопочет о сбережении и сохранении приобретенного, прежде он восставал против наследственных привилегий, потому что они ограничивали его силу, теперь, когда характер привилегий измелился, когда они не ограничивают, а оберегают его силу, он поддерживает их. Таким образом, если прежде его стремления имели в известном смысле реформационный характер, то теперь они стали чисто консервативными. Принцип наследственности есть тоже принцип по преимуществу консервативный. Значит, первые находятся теперь в полной гармонии с последним, иными словами, условия нашей (т. е. западноевропейской) экономической жизни благоприятствуют научному развитию теории о психической наследственности. Но еще более благоприятствует этому (в смысле лишь непосредственной причины) прогресс наших естественнонаучных знаний: старая метафизика, бесполезно ломавшая голову над разрешением неразрешимого для нее вопроса о психической наследственности, сдана теперь в архив. Психология благодаря соединенным трудам физиологов, врачей и умозрительных психологов (Джемс Милль, Бэн, Спенсер, Вундт) усвоила себе более или менее научные методы и навсегда отказалась от метафизического дуализма в исследовании психических явлений. Выделившись из круга так называемых чистых наук и сблизившись с науками естественными, опытными, она должна была сделаться участницей их прогресса, и, действительно, он не прошел для нее бесследно. В лице своих лучших представителей (Спенсера в особенности) она возвысилась теперь по крайней мере до понимания тех общих процессов развития природы, которыми до сих пор постоянно игнорировали, не сознавая всей их важности в деле изучения развития человеческого ума. Идеи Дарвина о постепенном происхождении и метаморфозироваиии видов, развитые и дополненные целой школой так называемых дарвинистов — исследования Секки, Фарадея, Гельмгольца и др. о неуничтожаемости силы¹⁶, наконец, новейшие исследования в области нервной физиологии,— все это пролило массу света на наиболее темные и запутанные вопросы психологии и, между прочим, на вопрос генезиса человеческого ума. Оставаясь на той точке зрения, на которой она волей-неволей должна стоять, чтобы сохранить за собою хоть какое-нибудь научное значение, психология вынуждена была признать, что психическая природа данного человека, подобно его природе физической, есть продукт медленного, постепенного развития целого ряда предшествовавших ему поколений. То, что мы называем теперь человеческим умом, человеческим чувством, не явилось вместе с человеком как нечто вполне законченное, готовое, его элементарные зародыши естествоиспытатель находит на самых низших, первичных стадиях органической жизни. Только проследив эти зачаточные формы умственной и аффективной жизни, только изучив историю их образования и развития, психолог может составить себе более или менее ясное и верное представление об ее высших формах, таких формах, в которых она обнаруживается в современном человеке. Если раз допущено (и современная психология уже сделала это допущение), что настоящее есть продукт прошедшего, то для того, чтобы знать первое, надо узнать последнее, иными словами, первое надо изучать с точки зрения развития второго. Но развитие в смысле постоянного осложнения, дифференцирования и интегрирования простых, несложных и конкретных элементов органической материи только и мыслимо под условием наследственности. Где нет наследственности, там, очевидно, не может быть и развития. Как бы условия жизни ни усовершенствовали индивида, но если всем этим усовершенствованиям суждено исчезнуть вместе с ним, то его потомки очутятся в том же самом положении, в каком он находился сам до начала своего усовершенствования. Следовательно, ни одно свойство, ни одна сторона животной жизни не могут развиться, если им придется в каждом новом индивиде начинать свое развитие сызнова, если, достигнув известного предела, они неизбежно должны возвращаться к своей исходной точке. Очевидно, что подобное движение не будет иметь ничего общего с нашими представлениями о прогрессивном движении: это будет движение маятника, вечные приливы и отливы человеческого существования. Только тогда, когда то или другое свойство постоянно передается от деда к отцу, а от отца к сыну и т. д., и притом так передается, что в отце его развитие начинается с той точки, на которой оно остановилось у деда, у детей — с той точки, на которой оно остановилось у отца, и т. д.,— только в этом случае и можно говорить о развитии, о прогрессе.

Отсюда само собою очевидно, почему современная психология, усвоив себе точку зрения дарвиновской теории развития и выдвинув на первый план вопросы генезиса, должна была возвратиться к забытому принципу наследственности и возвести его в непреложный закон {См. биологию и психологию Спенсера¹⁶, сочинения де Кап-доля и др. Популяризованная последователями Дарвина, теория наследственности перешла даже из области науки в область искусства и подчинила себе непосредственное безотчетное творчество художников (вроде Э. Золя¹⁷).}. Оно должно было это сделать a priori, чисто дедуктивным путем, так как закон наследственности логически вытекал из закона развития, как частное из общего.

Многие, однако, не понимая априористического характера закона наследственности и воображая, будто психология дошла до него путем индуктивного обобщения частных и конкретных случаев наследственной передачи физических и душевных качеств от предков потомкам, упрекают ее в легкомыслии, в слишком поспешном и произвольном обобщении. Всякий хотя поверхностно знакомый с литературой занимающего нас вопроса знает, конечно, что в подтверждение теории наследственности собрано в настоящее время множество частных фактов {См. сочинение доктора Lucas. Trait philosophique et physiologique de l’hrdit naturelle dans les tats de saut et de maladie du syst&egrave,me nerveux. Moreau. La psychologie morbide dans son rapport avec la philosophie de l’histoire. Morel. La degeneration de l’esp&egrave,ce humaine. Despine. Psychologie naturelle. Ribot. L’hrdit. De Candolle. Histoire des sciences et des savants depuis deux si&egrave,cles. Galton. Hereditary genius¹⁸. См. также соч. Дарвина, Эскироля, Трелля, Гризингера и других.}. По будь этих фактов собрано в миллион рае больше, ими, как справедливо замечает Бокль, ничего нельзя доказать, ‘Недостаточно,— говорит он,— делать ссылки на те только случаи, где обнаруживается наследственность, нужно брать в расчет и те случаи, когда она не имеет места. Только сравнив число первых с числом последних, можно сделать какое-нибудь правильное индуктивное заключение’. До сих пор никто и не пытался этого делать, потому что индуктивные доказательства наследственности невозможны. Но мало того, что не исследованы факты отрицательные, говорящие против наследственности, и факты положительные, в особенности взятые из обыденного эмпирического опыта, в большинстве случаев весьма сомнительны. Обыкновенно сторонники закона наследственности встречаются с такими условиями, которым их теоретические соображения или резко противоречат, или не удовлетворяют им. ‘Сходство детей с родителями,— говорит де Кандоль (‘Hist, des seien, et des sav.’, p. 312, 313),— обнаруживается в особенности, а в некоторых случаях исключительно в известный, определенный возраст. Следовательно, человек, наблюдающий данного индивида, должен был знать его отца и мать в тот самый возраст, когда он его наблюдал, т. е. лет 25—30 тому назад. Ему нужно также знать и других его родственников по восходящей и боковой линиям, следовательно, наблюдатель должен быть лицо, уже достигшее зрелого возраста, и притом лицо, умеющее наблюдать и хорошо запоминать наблюдаемое’. В обыденной жизни лица, удовлетворяющие этим трем условиям, встречаются не часто. ‘Покажите, например,— говорит де Кандоль,— ребенка или его портрет членам его семейства — какие вы услышите разнообразные мнения! Одни найдут, что он похож на такого-то из своих родственников, другие — на другого, третьи не увидят в нем никакого фамильного сходства’ (ib., стр. 316). Еще более разногласия, еще более противоречия возникает, когда заходит речь о фамильном сходстве тех или других душевных качеств человека. И нужно много беспристрастия, много наблюдательности, много ‘знания людей’, чтобы не впасть при подобных оценках в самые грубые ошибки.

Таким образом, индуктивное доказательство закона наследственности почти не выдерживает критики. Примеры, приводимые в его пользу, по имеют никакого строго научного значения. Во-первых, эти примеры в большинстве случаев нуждаются еще в проверке, а во-вторых, может быть, существует в десять тысяч раз больше примеров, доказывающих совершенно противное. Но современная психология и не ищет индуктивных доказательств: она очень хорошо понимает (или по крайней мере должна понимать), что если бы ей пришлось их ждать, то она никогда бы их не дождалась. А ждать она не может: мы уже сказали, что без допущения принципа наследственности теория психического развития, генезис души совершенно немыслимы. Отказываясь же от этой теории, психология должна покинуть свою научную почву и снова вознестись в туманные сферы метафизики, она должна признать себя некомпетентной решать самые существенные психологические вопросы, разъяснять сколько-нибудь сложные проявления духовной жизни. Следовательно, с признанием закола наследственности связывалась для нее возможность дальнейшего научного прогресса.

Итак, с одной стороны, она необходимо должна была признать наследственность за общий психический закон, с другой — она не имела (да вероятно, никогда и не будет иметь) достаточно данных, из которых бы она могла вывести его индуктивным путем. Что же ей оставалось делать? Поискать среди наиболее общих законов органической природы такого, под который бы подходил закон психической наследственности, как часть входит в целое. Искать, конечно, не нужно было долго. Стоило только обратиться к общему закону ‘размножения видов’. На чем он основывался? ‘На стремлении каждого индивида,— говоря словами одного натуралиста,— повторять себя в своем потомстве’. Это стремление до такой степени обще всему живому, что во все времена оно признавалось одним из тех основных фактов, без признания которых невозможны естественные науки, они играют в них ту же роль, какую аксиомы в науках математических.

Невозможно даже себе представить, чтобы животные одного вида могли произвести потомство другого вида,— чтобы кошка могла ощениться собакой, собака — кошкой и т. п.: ‘каждый организм дает приплод тождественный себе’ {Или, как говорит Катрфаж, ‘производящий воспроизводится всецело в произведенном’.}. У низших животных этот закон тождества проявляется во всей силе. У двуполых сходство приплода с родителями отклоняется, по крайней мере, по-видимому, от полного тождества, у них приплод должен представлять собою тождество не с одним, а с двумя индивидуально-различными организмами, т. е. нечто среднее между полным тождеством с отцом и полным тождеством с матерью. Отсюда и по мере осложнения организма и условий, влияющих на акт рождения, наследование детьми родительских свойств подвергается самым разнообразным комбинациям. Но как ни разнообразны эти уклонения, они все-таки не исключают общего закона, они только осложняют его действие и через это как бы маскируют его практические последствия. Приплод не заключает в себе ничего такого, чего бы не имели раньше, в развитой или зачаточной форме, его родители или вообще его предки: родовые и видовые признаки передаются ему целиком от родителей, признаки индивидуальные — иногда от одних родителей, иногда от более отдаленных предков, но в том и другом случае они всегда составляют продукт наследственности — и ничего более. Предполагать противное, предполагать, что у приплода могут явиться те свойства, которые не были подготовлены предшествовавшими ему поколениями,— значит предполагать, что из ничего может произойти нечто. Следовательно, закон наследственности есть не что иное, как одна из форм закона причинности, т. е. одна из коренных и необходимейших категорий человеческого мышления.

Но если этот закон логически необходим, если вне его мы не можем даже и представить себе акта размножения и вообще развития органической природы, если затем, обращаясь к опыту, мы встречаемся с ним повсюду, видим, что ему безусловно подчинены не только низшие и элементарные проявления органической жизни, но и высшие, более сложные, то имеем ли мы хоть какое-нибудь право предполагать, будто в одном из видов животного царства существует некоторая небольшая группа признаков, не подлежащих действию этого всеобщего закона? Чтобы сделать подобное предположение, нужно доказать, во-первых, что эта группа признаков стоит вне всех естественных условий физической жизни и что, во-вторых, она обладает такими именно специфическими свойствами, которые не могут переходить по наследству от предков к потомкам. Но доказать это невозможно, потому что все, что стоит вне естественных условий, то недоступно нашему знанию. Притом же ум современного человека стремится понять природу как единое целое, подчиненное общим законам, не допускающим никаких скачков и исключений. Следовательно, доказывая, будто психические явления не могут подойти под общие законы наследственности, он впал бы в непримиримое противоречие сам с собою.

Независимо от этих, так сказать, психологических препятствий, делающих невозможным исключение психических явлений из-под действии законов органического мира, есть еще препятствия логические. Современная наука — в особенности некоторые ее отрасли, как, например, медицина, психиатрия,— представила такую массу фактов, самым несомненным образом доказывающих тесную связь, существующую между явлениями психическими и физическими, между телом и духом, что логика обязывает современного психолога видеть в этой связи не нечто случайное, преходящее, а нечто постоянное, необходимое. Но если А находится в постоянной и необходимой связи с B, то очевидно, что все, изменяющее А, будет изменять и B, условия, подчиняющие себе первое, будут подчинять и второе, закон наследственности, верный для A, будет верен и для B.

Таким образом, современная психология логически приводится к необходимости признать закон психической наследственности как одно из проявлений закона наследственности вообще, закона, составляющего в свою очередь лишь частный случай еще более общего закона — закона причинности.

III

Итак, психическая наследственность не может подлежать никакой проверке перед трибуналом эмпирического опыта: она выше его, она выводится дедуктивно из общих законов природы, из основных принципов человеческого мышления, она так же мало может подлежать сомнению, как не подлежит сомнению треугольник, круг, сфероид и т. п.

Однако, хотя никто из нас не сомневается в круге, треугольнике и сфероиде, мы никогда в действительности их не находим и не можем найти. Фигуры, которые мы называем этими именами, имеют весьма мало общего с нашими представлениями об этих геометрических фигурах. Не имеет ли того же характера и наше представление о психической наследственности? Истинному и несомненному в теории — ему, быть может, как и всем нашим геометрическим понятиям, никогда не суждено осуществиться на практике? На практике, быть может, оно имеет ровно столько же значения, сколько и те эмпирические правила дурной грамматики, под которые подходят 3 случая и которые имеют 33 исключения?

Рассуждая a priori, тут нет ничего невозможного. Чем сложнее, чем разнообразнее данное явление, чем чувствительнее оно к влияниям окружающих его условий, чем оно изменчивее и непостояннее, тем более вероятия предполагать, что то или другое его состояние не есть продукт одной какой-либо причины, а многих причин, действовавших единовременно или последовательно. Любое из наших психических чувств, в особенности из тех, которые принадлежат к категории так называемых интеллектуальных чувств, представляет собою явление в высокой степени сложное и нередко в высокой степени неустойчивое, непостоянное. Можно ли допустить, чтобы опо было произведено одной только причиной, а именно наследственностью, и чтобы все те разнообразные влияния, которым оно подвергалось помимо наследственности, прошли для него бесследно, не наложили на него своей печати? Допустить такое предположение значило бы поступить наперекор всякой очевидности. Но если мы не имели права допустить исключительного влияния наследственности на образование человеческого характера (понимая под этим словом совокупность психических признаков, определяющих человеческую индивидуальность), если мы, не впадая в абсурд, вынуждены признать, что на образование характера имеет влияние и воспитание (понимая под этим словом совокупность всех внешних условий — экономических, нравственных и политических, среди которых человек рождается, развивается и действует), то мы должны сознаться, что вопрос о наследственности с практической точки зрения может получить совершенно иное значение, чем с точки зрения дедуктивно-абстрактной, теоретической.

Практическая точка зрения, не подвергая ни малейшему сомнению существование самого закона психической наследственности, старается лишь определить, как и насколько он проявляется в действительности, какая его роль в развитии тех индивидуальных особенностей, которые слагаются под влиянием других бесчисленных условий. Тут уже невозможны никакие априористические соображения, дедукция ни к чему не приведет. Поставленный вопрос может быть решен только при помощи индукции, при помощи опыта. Нечего и говорить, что у нас в настоящее время этот опыт не особенно велик и не особенно научен, но все же он дает некоторые понятия, некоторые данные — данные, по которым если и нельзя решить вопрос окончательно, то можно по крайней мере наметить в общих чертах его вероятное решение в будущем.

Такое вероятное решение не следует, конечно, возводить в эмпирический закон, как это, например, делает Рибо (см. его ‘L’hrdit’, p. 204),— оно будет и должно иметь характер лишь простой гипотезы. И только тогда, когда психология составит себе хоть сколько-нибудь правильную научную гипотезу, она получит возможность открыть действительные, не гипотетические, а достоверные проявления наследственности в практической жизни.

Еще Конт весьма справедливо заметил, что, пока человек возится с сырым материалом, не имея никакой теории, он не сделает из него никаких научных обобщений, он запутается в противоречиях, запутается в частностях и весь его опыт пропадет для науки почти даром. В настоящее время из всех групп общественных деятелей едва ли не одни только медики серьезно занимаются собиранием фактов, могущих служить научным материалом при практическом решении вопроса о наследственности. Ни горист, ни педагог, ни моралист, ни социолог не обращают на него должного внимания, несмотря на то что от того или другого его решения в значительной степени зависит больший или меньший успех их деятельности. Драгоценный материал, проходя через их руки, остается почти не замеченным и пропадает бесследно для психолога {Наиболее замечательные сочинения о психической наследственности, как сочинения Люкаса, Моро, Мореля, де Кандоля, принадлежат перу медиков.}. Однако это было бы еще ничего, если бы страдала одна только психология, но ведь страдает и их собственная специальность, страдает мораль, страдает педагогика, страдает социология, страдает правосудие. На каждом шагу они впадают в самые непростительные ошибки, и за последствие этих ошибок приходится отвечать уже не абстрактной науке, а живым людям. Не могло бы, конечно, этого случиться, если бы все эти господа, наивно воображающие себя великими знатоками человеческой природы, имели хоть какое-нибудь ясное, научное (хотя, разумеется, чисто гипотетическое) понимание истинных отношений, существующих между наследственностью и влияниями окружающей человека среды.

В настоящем очерке мы хотим попытаться, пользуясь теми научными данными, которые уже имеются налицо, выяснить некоторые из наиболее общих правил, которым, по-видимому, подчиняется принцип психической наследственности при своем практическом осуществлении в человеческом обществе. Совокупность этих правил, с одной стороны, поможет нам составить более или менее правильный взгляд на отношения наследственности и воспитания, с другой — прольет некоторый свет на многие темные и весьма запутанные вопросы психологии, нравственности, педагогики и социологии.

Мы сказали уже, что принцип наследственности вообще в наиболее ясной, простой и незапутанной форме проявляется лишь на низших стадиях органической жизни. С разделением полов он претерпевает первое и весьма важное изменение: приплод двуполых животных не всегда уже наследует качества своих родителей в том виде, в каком существует у последних, иногда у него развиваются такие способности, которых родители совсем не имели и которые произошли от смешения особенностей отца с особенностями матери. И чем разнообразнее жизненные условия обоих полов, чем резче проведена разделяющая их демаркационная черта, тем сложнее и мудренее становятся эти смешения, тем более приплод удаляется от того, чем по теории он должен быть,— от фотографической копии своих родителей.

Не все, однако, родительские особенности теряют при таком смешении в одинаковой мере свой индивидуальный характер. Некоторые образуют чисто химические соединения, в которых каждая из родительских особенностей сохраняет свою самостоятельность. Очевидно, что в первом случае закон наследственности гораздо более маскируется, чем во втором. Отсюда в тех видах животного царства, где родители обладают относительно большим количеством свойств, поддающихся химическому соединению, наследственность проявляется в формах несравненно более разнообразных, чем в тех видах, где особенности, не поддающиеся химическому соединению, преобладают над первыми. Особенности психические, как давно уже замечено, принадлежат по преимуществу к категории особенностей, дающих при смешении химическое соединение, особенности чисто физические обыкновенно (хотя, конечно, не всегда) дают при смешении механические соединения. Потому, чем выше психическая жизнь данных организмов, тем разнообразнее формы наследственности. Вот почему у высших млекопитающихся, и в особенности у человека, весьма трудно с точностью определить влияние родителей на образование характера приплода.

Итак, половые различия родителей составляют первую группу условий, видоизменяющих закон наследственности в его абстрактном значении.

Вторую группу образуют те внешние условия, в среду которых попадают потомки. Условия эти могут быть совершенно такими же, как и те, при которых жили предки, или такими, которые видоизменились лишь настолько, насколько потребовали этого изменения новые формы коллективной жизни. Человек в диком состоянии едва ли составляет исключение из этого общего правила {‘Ошибочно называть человека гораздо более одомашенным_%чем какое-либо другое животное, даже если обращать внимание только на те условия, которым он был подвержен. Некоторые дикие расы, например австралийцы, не подвержены более разнообразным условиям, чем многие виды, распространившиеся в широких пределах’ (Дарвин. Происхождение человека, т. I, стр. 122 ¹⁹).}. Но в так называемых цивилизованных обществах мы уже замечаем некоторое различие в жизненной обстановке отцов и детей, и чем выше цивилизация, тем это различие резче и постояннее. В современных обществах Западной Европы можно признать за общее правило, что условия жизни старого поколения никогда не бывают похожи на условия жизни нового.

Отсюда становится весьма вероятным, что под влиянием этой второй группы условий принцип наследственности в применении к цивилизованным обществам людей должен претерпеть не меньшие, если не гораздо большие, изменения, чем под влиянием условий первой группы, т. е. условий половых. Это очевидно a priori, но в чем же именно обнаруживаются эти изменения и какую долю участия в образовании их принимает та или другая группа? Этим вопросом мы теперь и займемся. Начнем с условий первой группы.

Исследуя ‘законы наследственности’ в животном царстве вообще, Дарвип вывел следующее общее правило: ‘Часто или даже постоянно признаки имеют наклонность развиваться в том же поле в те же возрасты и, наконец, периодически — в те же времена года, в которые они появились первоначально у родителей’ (‘Происх. чел.’, т. I, ч. II, стр. 338). Впрочем, наследственная передача признаков тому именно полу, в котором они появились с самого начала (т. е. наследование от отца к сыну, от матери к дочери),— далеко не общее правило. Сам Дарвин говорит, что ‘равномерная передача признаков обоим полам составляет наиболее обыкновенную форму наследования, по крайней мере у тех животных, которые не представляют резких межполовых различий’ (ib., стр. 322, 323). Замечание это, опирающееся на массу точных и разнообразных наблюдений, которыми Дарвин так подавляет читателя, должно иметь для нас огромное значение. На основании его мы можем с некоторой вероятностью предположить, что по мере развития межполовых признаков случаи передачи родительских особенностей детям, равно как и случаи наследования ребенком свойств и отца и матери, должны встречаться все реже и реже. У человека же эта форма наследственности должна представлять почти исключение из общего правила. Однако не нужно забывать, что до достижения особями половой зрелости половые различия между ними (во всех видах животного царства) не настолько определены, не настолько резки, насколько они становятся впоследствии. Потому те особенности, которые приобретены ими до половой зрелости, имеют обыкновенно тенденцию передаваться обоим полам, а особенности, относящиеся к более позднему периоду жизни, наследуются только тем полом, в котором они первоначально развились {Дарвин объясняет этот факт следующим образом: ‘Когда зрелость наступила и иолы ужо отличаются один от другого, зародыши (выражаясь словами пангенезиса), отрывающиеся от каждой изменяющейся части тела в дапном поле, гораздо скорее будут обладать нужным средством для соединения с тканями того же пола (чтобы и развиться этим путем), чем для соединения с тканями другого’ (Дарвин, Происх. чел., стр. 327).}.

Следовательно, на основании всех этих соображений мы имеем некоторое право заключить a priori, что у людей отец передает свои свойства сыну, мать — дочери, но при этом те особенности, которые развились у одного из родителей в более ранний период жизни, переходят по наследству и к сыну, и к дочери, так что вообще на эти особенности закон ‘наследственности, ограниченной полами’, не распространяется. Подтверждаются ли эти априористические заключения непосредственными наблюдениями не над наследственностью вообще, а над человеческой наследственностью в частности?

‘Наследование по прямой линии,— говорит Рибо (стр. 240),— может представлять два случая: 1) или ребенок наследует в одинаковой мере и от отца, и от матери как физические, так и нравственные свойства — случай чрезвычайно редкий, представляющий собою полное осуществление принципа наследственности во всей его абстрактной чистоте, 2) или ребенок походит на одного из родителей, иногда на отца, иногда на мать,— это случаи самый обыкновенный, по мнению, кажется, всех писавших о наследственности’. Но наследует ли сын отцу, дочь матери или, наоборот, сын матери, дочь отцу — насчет этого вопроса взгляды расходятся. Большинство физиологов полагает, что чаще всего дочери наследуют свойства отцов, сыновья — матерей (hrdit croise²⁰). ‘Этим-то и объясняется,— говорит Римеран,— почему у стольких великих людей рождались весьма посредственные сыновья’. Рибо в своей книге о наследственности, основываясь, впрочем, кажется, на данных, приводимых Жиру {Girou. De la gnration, p. 276—284²¹.}, утверждает, будто ‘обыкновенно искривление позвоночного столба, хромота, английская болезнь, шестипалость, глухонемота и вообще все органические уродства и недостатки переходят от отцов к дочерям, от матерей — к сыновьям’ (р. 218). Галль приводит случай с двумя близнецами — мальчиком и девочкой, из которых первый был вылитая копия своей матери, ограниченной, почти тупоумной женщины, вторая походила на отца, человека очень умного и талантливого. По мнению Мишле, вся история служит наилучшим доказательством именно этой формы наследственности. Доктор Люкас (Lucas) хотя и не защищает открыто этой теории, однако приводит в своем физиолого-философском трактате несколько данных, говорящих в его пользу. Он указывает, между прочим, на детей Кромвеля. ‘От Элизы Бурсье (женщины ограниченной и весьма добродушной) у него было несколько мальчиков и девочек, мальчики вышли ‘аркадскими пастушками’, а из девочек развились мужественные и энергичные женщины, более фанатичные, чем он сам’. Д’Аламбер, Бюффон, братья Шенье, Гте, наконец, Мирабо — все эти знаменитости имели матерями весьма замечательных женщин и от них унаследовали наиболее выдающиеся черты своего характера {О Бюффоне Геро де Сешель говорит следующее: ‘Он был убежден, что дети наследуют чаще всего от матерей свои умственные и нравственные свойства. Прилагая эту теорию к себе, он расточал своей матери (Анна-Христина Марлин) восторженные похвалы, и, действительно, эта женщина обладала обширными познаниями и имела много ума’.

Д’Аламбер, как известно, был незаконным сыном знаменитой в свое время m-lle de Tencin²².

Мирабо-отец, постоянно враждовавший со своим сыном, имел обыкновение говорить о нем, что ‘он имеет все дурные качества своей матери’.

‘Мать Гте,— говорит Гальтон (‘Hereditary Genius’, p. 233),— представляет собою один из лучших женских типов немецкой литературы, и притом тип, одаренный несравненно большей живучестью, чем всякий другой. Дети приходили от нее в восторг, она была любимицей современных поэтов и владетельных князей. Принцесса Амалия переписывалась с нею и считала ее своим самым задушевным другом, каждое письмо ее было ‘маленький праздник для веймарского двора’. И Гте сам признает, что свои душевные качества, что свой поэтический дар он унаследовал от матери:

Vom Vater hab’ich die Statur,

Des Lebens ernstes Fhren,

Vom Mtterchen die Frohnatur

Und Lust zu fabulieren²³.

Гте, как известно, был женат на женщине крайне тупой и ограниченной, от нее он имел несколько детей (все они умерли очень молодыми), и в том числе одного сына. Этот сын по своей внешности очень походил на отца, но по своему уму он был вполне достоин своей матери. Виланд называл его даже ‘Sohn der Magd’²⁴.}. Тиберий, Нерон, Коммод, Гелиогабал были настолько же достойны своих матерей (Ливия, Агриппина, Фаустина, Соемия), насколько Олимпия и КорнеЛйй были достойны своих сыновей (Александр Македонский, Гракхи).

Немало также можно привести исторических примеров в польву наследственности от отца к дочери: знаменитая Гипатия, несчастная жертва сектаторского фанатизма, была дочерью Теона, прозванного Геометром за свои обширные математические познания, дочери (Корнелия и Тулия) Сципиона и Цицерона приобрели историческую известность, Лукреция Борджиа была достойной дочерью Александра VI, Христина шведская [(дочь Густава-Адольфа), Елизавета и Мария английская (дочери Генриха VIII), Анна де Боже (дочь Людовика XI), герцогиня Беррийская и ее сестры (дочери регента) и другие представляют поразительное сходство со своими отцами. Ив мира литературного и ученого можно указать на г-жу Сталь, дочь Неккера, на Люси Эйкен, писательницу, отец которой был известным в свое время физиком (автор ‘Evenings at home’²⁵ — весьма распространенного, популярно написанного сочинения), на Элеонору Галлам — дочь знаменитого автора ‘Истории Англии’ (‘Constitutional history of England’²⁶) и ‘Европейской литературы’ (‘Literature of Europe’), на Каролину Гершель, сестру Вильяма Гершеля — дочь Исаака Гершеля, не лишенного музыкального таланта, и т. п. {Последние примеры взяты мною у Гальтона (стр. 184, 112, 177 и 215).} Рибо в своей книге ‘О наследственности’ (стр. 221, 223) приводит 20 случаев, взятых из истории, наследования сыновьями материнских свойств и 18 случаев наследования дочерьми свойств отца.

Конечно, все эти факты могли бы иметь значение научного аргумента, если бы защитники противоположной теории, допускающей передачу родительских свойств лишь от отца к сыну, от матери к дочери, не приводили в подтверждение своего мнения еще большую массу фактов, и притом фактов гораздо более убедительных. Так, например, Беларже противопоставляет весьма слабым и далеко не научным доказательствам Жиру цифры, весьма точные и весьма красноречиво доказывающие, что умственные болезни гораздо чаще наследуются от соответствующего пола, чем от пола противоположного. Из 571 наблюдаемого им случая отцов сумасшедших было 225, у них сыновей, страдающих умственным расстройством, было 128, а дочерей — 97. Женщин умственно больных было 346, у них сумасшедших дочерей — 197, а сыновей — 149 (‘Recherches sur l’anatomie, la physiologie et la pathologie du syst&egrave,me nerveux’²⁷ {В подкрепление этих цифр Рибо приводит следующие данные относительно сумасшедших по Франции по отчету за 1860 г.: На 1000 сумасшедших мужчин:

128 лиц, наследовавших болезнь от отца

110 ‘ матери

26 ‘ обоих

На 1000 сумасшедших женщин:

130 наследовавших болезнь от матери

100 ‘ отца

26 ‘ обоих

(‘L’ hrdit’, p. 225).}).

Восемнадцати случаям, цитируемым Рибо в пользу наследственности от отца к дочери, можно противопоставить 33 случая, приводимые тем же автором и доказывающие как раз обратное, т. е. наследственность от отца к сыну (см. список знаменитых людей и их детей на стр. 227). Дочерям Неккера и Гершеля можно противопоставить сыновей г-жи Севиньи, Жорж Занд²⁸ и т. п.

Особенно много драгоценного материала как по этому, так и по многим другим вопросам, касающимся наследственности, собрано в известной нашим читателям книге Гальтона²⁹. Гальтон приводит краткие фамильные списки всех сколько-нибудь замечательных и имеющих хоть какой-нибудь интерес с точки зрения наследственности политиков, государственных людей, полководцев, литераторов, ученых, музыкантов, поэтов и живописцев. Так как его списки составлены без всякой предвзятой идеи относительно преобладания той или другой формы наследственности, то по ним мы можем лучше всего судить, которая из этих форм чаще всего встречается в действительной жизни. Полководцев, политиков и администраторов мы оставим в стороне: при данных общественных условиях женщина лишена почти всякой возможности прилагать на практике свои политические, администраторские и военные способности, если бы даже она и была ими одарена. Поэтому мы решительно не можем знать, наследуют ли они их от своих отцов или нет, следовательно, нам приходится ограничиться списком литераторов, ученых, поэтов и художников. В списке литераторов значится 44 человека, ученых — 50, поэтов — 21, живописцев — 21, музыкантов — 16, всего во всех списках 152 человека, или 152 случая наследственности, на эти 152 случая приходится только 16 случаев перекрестной наследственности (от матери к сыну, от отца к дочери). Чтобы нагляднее показать отношение, существующее между этой последней формой наследственности и наследственностью, ‘ограниченной по полам’ (от отца к сыну, от матери к дочери), мы приведем следующую табличку, составленную на основании материалов, собранных Галь-тоном:

На 100 случаев наследственности, ‘ограниченной по полам’, приходится случаев ‘перекрестной наследственности’: среди литераторов — 9, ученых — 8, музыкантов — 25, живописцев — 9,5, поэтов — 5.

Вообще же на 100 случаев наследственности, ‘ограниченной по полам’, встречается не более 10 случаев наследственности перекрестной — иными словами, вероятность дочери унаследовать качества своего отца или сыну — качества своей матери определяется отношением 1 : 10.

Этот вывод, опирающийся на целый ряд числовых данных, заслуживает, конечно, гораздо более вероятия, чем заключения гг. Жиру, Галлера, Бурдаха и т. п. заключений, опирающихся лишь на несколько единичных примеров, более или менее искусно выбранных из целой массы часто весьма сомнительных биографий. Но этого мало, факт решительного преобладания наследственности, ‘ограниченной по полам’, над наследствеппостью перекрестной независимо от статистических доказательств имеет за собою еще другие аргументы, хотя и чисто априористические, но тем не менее весьма существенные. Во-первых, он вполне согласуется с общей тенденцией наследственности воспроизводить в детях их родителей, или, как выражается Рибо, ‘подобное в подобном’. Во-вторых, он подходит под ту именно формулу наследственности, которая, по мнению Дарвина, наиболее распространена во всем животном царстве. Невозможно придумать никаких разумных оснований, почему бы один из частных видов наследственности — ‘психическая наследственность’ должна была составлять исключение из общего правила. Напрасно утверждает Рибо, будто эту ничем не объяснимую аномалию ‘весьма нетрудно понять’: если мы проследим наследственность в нескольких поколениях, тогда мы увидим, что особенности деда наследует его дочь и передает их своему сыну, а бабушке наследует ее сын, сыну — его дочь (стр. 247), следовательно, свойства родоначальника через одно поколение всегда воспроизводятся в потомках мужского пола. Но что же из этого? Разве это что-нибудь объясняет? За что человек в отличие от всех других живых существ обречен воспроизводить себя не в своем сыне, а в своем внуке? Это что-то уж очень таинственно. Да к тому же предположение Рибо и не оправдывается фактами: он говорит, что если мы проследим наследственность в нескольких поколениях, то увидим, что дед почти всегда воспроизводится во внуке, бабушка — во внучке. Это неправда. Следующая табличка, составленная по данным, собранным Гальтоном, доказывает, как увидит читатель, совершенно противное. На каждые 100 семей встречается:

Наследственность	У англ. судей	Госуд. людей	Полков.	Литер.	Учен.	Поэт.	Артист.	Духовн.
1) от отца к сыну	26	33	47	48	26	20	32	28
2) от деда к внуку или от деда к сыну и внуку	15	28	16	24	14	5	7	20

Средним числом, следовательно, замечательные люди на каждые 100 семей представляют более 30 индивидов, имеющих чем-нибудь знаменитых отцов, и только 17 происходят от сколько-нибудь известных дедов. Иными словами, дети почти вдвое чаще воспроизводят своих отцов, чем дедов.

Итак, мы можем с некоторой вероятностью предположить, что психическая наследственность по отношению к полам подчиняется тому же самому эмпирическому закону, которому, по теории Дарвина, подчиняется биологическая наследственность вообще. Однако несомненно также и то, что закон этот в применении к первой имеет несравненно более исключений, чем в применении к последней. Иначе и не могла бы возникнуть теория, возводящая эти исключения в общее правило и превращающая самый закон в исключение. Мы уже познакомились с фактами, на которых теория эта основывается, их нельзя ни отрицать, ни игнорировать. Они существуют, и замечательные люди нередко имеют гораздо более основания гордиться своими матерями, чем своими отцами. Притом же хотя и много есть доказательств в пользу того, что сыновья наследуют свои психические свойства от отцов, но нет никаких серьезных данных, дозволяющих предполагать, что то же самое справедливо и относительно дочерей, что и они также наследуют свои психические свойства от матери. Конечно, это отсутствие может быть отчасти объяснено тем обстоятельством, что, во-первых, о замечательных мужчинах мы знаем гораздо больше, чем о замечательных женщинах, во-вторых, исследователи, говоря о родственниках последних, останавливаются более на их предках мужского пола, чем на предках женского. Но, разумеется, это объяснение только [от]части объясняет дело, и мы должны согласиться, что не только замечательные мужчины, но и замечательные женщины нередко наследуют свои психические свойства от своих отцов {Кроме указанных выше примеров можно привести еще следующие: Маргарита Валуа, Генриетта английская’ Шарлотта Бронте (известная романистка, писавшая под псевдонимом Карер Бель, автор ‘Джени Эйр’³⁰) и ее две сестры (тоже писательницы: Ellis Bell и Acton Bell³¹), Севиньи, сестра Сиднея (графиня Пемброкская), г-жа Френсис Троллоп (мать Антони Троллопа, тоже романистка), дочь Байрона — Ада, графиня Ловелас (математик), дочь Кольриджа — Сарра (писательница), дочери музыкантов: Дюссека (Оливия) и Кейзера — тоже музыкантши, сестра композитора Мендельсона, сестра Моцарта — обе были одарены замечательными музыкальными способностями, Маргарита Ван Эйк (сестра Джона Ван Эйка) — живописец, Маргарита Робюсти (Тинторетта) пользовалась в свое время большой известностью как портретистка и т. д. и т. д.}. Ввиду всех этих многочисленных исключений некоторые физиологи и психологи полагают, что у людей наследственность не может быть подведена ни под форму наследственности, ‘ограниченной по полам’, ни под форму наследственности перекрестной, что она встречается обыкновенно под обеими формами вместе, т. е. что ребенок никогда не походит на одного отца или на одну мать, а на того и на другого вместе. Физиологи пытались даже определить некоторые общие правила этой смешанной наследственности. Одни (например, Бурдах, Гама де Машадо, Галль и вообще френологи³²), исходя из той точки зрения, что физическая организация человека резко связана с его психическими свойствами, утверждают, что ребенок, наследующий от отца или матери те или другие чисто физические признаки, должен наследовать и соответствующие признаки психические {Гама де Машадо (‘Thorie des ressemblances’³³) говорит, например’ что человек, наследуя от одного из родителей цвет кожи, наследует вместе с тем и характер. ‘В колониях,— рассказывает он,— метисы, известные под именем грифов или fusco (темные), происходящих от негритянки и мулата, гораздо темнее мулатов. Эта разница в цвете тоже сопровождается и различием в характере: метисы от мулата и негритянки отличаются большей кротостью характера сравнительно с метисом от негритянки и белого’.}.

Напротив, другие, как, например, Жиру, полагают, что ребенок, наследовавший от матери какие-нибудь физические свойства, всегда наследует от отца свойства психические. Жиру говорит, например, что в человеке есть два рода жизни: жизнь внешняя, обнимающая собою три психические деятельности человека — движение, волю и ум, и жизнь внутренняя, зависящая от деятельности пищеварительных органов, симпатического нерва и т. п., т. е. заключающая в себе наши чувства вообще и наше внутреннее чувство в частности. Каждая из этих жизней может воспроизводиться в том или другом потомке. Ребенок, наследуя от родителей органы внешней жизни, наследует и соответствующие этим органам психические проявления, ребенок, наследующий от другого родителя органы внешней жизни, наследует от него и их атрибуты: ум, волю и т. д. Моро на основании длинного ряда опытов пришел к заключению, что из 100 случаев наследственного сумасшествия в 72 случаях ребенок, наследовавший от отца физические свойства, наследует от матери своей — психические, и, наоборот, наследовавший от матери физические свойства наследует от отца — психические (‘Psychologie morbide’, p. 140, 141).

Которая же из этих двух теорий может быть признана за наиболее правдоподобную? Иначе говоря, дает ли современная наука какую-нибудь руководящую нить для разъяснения того, что мы называем психической жизнью, и ее отношений к физической жизни? Физиология и психиатрия несомненным образом доказали только одно: что наша психическая жизнь находится в самой тесной зависимости от нашей жизни материальной, от известного устройства нашей нервной системы, от известного состояния органов кровообращения, пищеварения и т. п. Психология в лице своих замечательнейших представителей (Бэна и Спенсера) признала эту зависимость за факт, не подлежащий спору. Следовательно, с точки зрения современной науки теории, подобные теориям Жиру, Моро и т. п., не выдерживают ни малейшей критики. Но, с другой стороны, мы не можем оставить без внимания многочисленных наблюдений психологов и психиатров, показывающих, что цитированный выше случай с Гте — не единственный в своем роде и что очень часто встречаются дети по наружности — копия матерей, по уму — полнейший продукт отцов, и наоборот. Очевидно, что подобные случаи нисколько не противоречат единству человеческой природы. Хотя наша психическая жизнь и зависит от нашей физической организации, однако всякий знает, что эта зависимость совсем не так исключительна, как ее хотят представить разные френологи, физиономисты, хироманты³⁴ и т. п. физиологи-метафизики и шарлатаны-эмпирики. Ничем не доказано, например, чтобы те или другие незначительные уклонения нашего скелета от средней идеальной нормы, то или другое расположение личных мускулов, цвет и густота волос, мягкость кожи и т. п. физические признаки, отличающие по наружности одного человека от другого, находились в какой-нибудь постоянной, неизменной связи с теми психическими свойствами, которые обыкновенно называются умом, волей, характером вообще. Следовательно, теория Бурдаха, Галля, Гама де Машадо и др. не может быть принята во всей ее полноте. К тому же она, как и противоположная ей теория (Жиру и др.), не дает никакого ответа на вопрос, почему в одном случае от отца или матери наследуются такие-то свойства, а в другом — другие. Почему Гте имел наружность отца, а ум матери, тогда как г-жа Сталь, наоборот, умом походила на отца, а по наружности на мать?

Как объяснить эти и множество подобных им фактов?

Обратимся опять к ‘законам’ Дарвина о наследственности вообще, один из которых, как мы выше заметили, вполне применим и к психической наследственности.

Дарвин говорит, что когда известная особенность (психическая или физическая) развивается в животном по достижении им половой зрелости, т. е. в тот возраст, когда межполовые различия вполне установились, то она имеет тенденцию передаваться по наследству лишь тому полу, в котором она первоначально образовалась. Человеческий ум, и вообще характер, достигает, как известно, своего полного³⁵ развития в период от 25, 30 до 40, 45 лет, однако есть некоторые психические свойства, которые обнаруживаются гораздо ранее полной зрелости. Большинство знаменитых ученых и литераторов, государственных практиков и политиков в молодости были самыми обыкновенными людьми, нередко их считали даже совершенно ни к чему не способными, отъявленными лентяями или бездарными тружениками. Но мало-помалу из этих лентяев и бездарных тружеников вырабатывались солидные ученые, талантливые писатели, замечательные общественные деятели. И не ранее как к 40 годам (и никогда почти раньше, как это доказали исследования Кетле) их ум или их характер достигают такой ступени развития, обнаруживаются вовне с такой полнотой, что их начинают выделять из окружающей их толпы посредственностей, что на них обращается внимание современников,— они становятся знаменитостями {Гальтон упоминает в своей книге о биографическом списке современных знаменитостей (‘Men of the time’), вмещающем в себе 2500 имен. ‘Перелистывая эту книгу,— говорит он,— я был удивлен, какое огромное число этих ‘Men of the time’ переступило уже за 40 лет. По-видимому, чтобы достигнуть сколько-нибудь значительной известности, человек должен прожить по крайней мере 50 лет — только тогда его оценят по достоинству’ (‘Hereditary Genius’, p. 8).}.

Напротив, если мы возьмем музыкантов, живописцев, поэтов, то мы увидим, что в большинстве случаев их таланты обнаруживаются очень рано: Гте начал писать стихи с 6 лет, Гейне стал знаменитостью, когда ему было 28 лет, Корнель не достиг еще полного совершеннолетия, когда уже обращал на себя внимание как драматический писатель, Шенье (оба брата) писали стихи на школьной скамье, ‘Часы досуга’ (‘Hours of idleness’) Байрона вышли в свет, когда их автору было 19 лет, 21 года он написал свои ‘English bards and Skotch reviewers’³⁶, которые приобрели ему громкую славу, Чаусеру было всего 18 лет, когда он написал свою знаменитую ‘Court of Love’³⁷, Драйден 17 лет сочинял уже прекрасные стихи, Гук в те же годы пользовался уже большой известностью, музыкальный гений Себастьяна Баха достиг своей полной зрелости, когда Баху было только 22 года, Бетховен 13 лет начал печатать свои замечательные композиции, Владислав Дюссек, знаменитый пианист, имея всего лишь 5 лет от роду, весьма порядочно играл на фортепиано, Мейерберу было 9 лет, когда он уже считался лучшим пианистом в Берлине, четырехлетний Моцарт своей игрой приводил в восторг слушателей, а когда ему было 6 лет, он уже сочинял весьма серьезные вещи, Алегри (Кореджио), Санцио (Рафаэль), Вечели (Тициан) обнаружили свой удивительный гений в такие ранние годы, когда детей только что начинают обучать грамоте,— они сделались знаменитостями прежде еще, чем у них стала пробиваться борода, Рюисдаль в 14 лет писал картины, обращавшие на себя всеобщее внимание, Фраическо Маццуоли³⁸, знаменитый колорист, о котором говорили, ‘что в него вселилась душа Рафаэля’, в 16 лет возбуждал своими картинами удивление современных ему художников, и т. д. Мы могли бы исписать подобными примерами целые страницы, по полагаем, что и указанных фактов вполне достаточно для подтверждения нашей мысли: таланты художника проявляются и развиваются в человеке гораздо раньше, чем таланты мыслителя и практического деятеля,— первые почти всегда предшествуют половой зрелости, тогда как вторым она предшествует.

Если приведенный выше закон Дарвина распространяется на психическую наследственность, то мы должны предполагать, что случаи ‘перекрестной наследственности’ гораздо чаще должны встречаться в среде поэтов, музыкантов, живописцев, в среде художников вообще, чем в среде мыслителей и государственных людей. Подтверждают ли факты подобное предположение?

Гальтон, как мы уже говорили, приводит в своей книге краткие родословные весьма значительного числа наиболее замечательных общественных деятелей. Разбирая эти родословные, мы находим следующее.

Поэтов перечислено 21, из них имели детей 10, из 10 случаев наследственности в 2 случаях отцам наследовали не сыновья (или по крайней мере не одни сыновья), а дочери. Музыкантов — 16, имели детей — 10, случаев наследственности от отца к дочери (и к сыну вместе) — 4. Живописцев — 19, имели детей — 8, случаев наследственности к дочери (и к сыну вместе) — 2. Следовательно, у поэтов, музыкантов и живописцев из 28 случаев наследственности в 8 случаях отцам наследуют не одни сыновья, но и дочери, иными словами, вероятность одному сыну наследовать отцовские качества относится к вероятности наследовать их одной дочери или дочери и сыну вместе, как 7 : 2.

Ученых и вообще литераторов (считая и романистов) упомянуто в родословных списках Гальтона 97, случаев наследственности в прямой нисходящей линии — 50, случаев наследственности перекрестной или смешанной — 10. Государственных людей — 54, случаев наследственности по прямой нисходящей линии — 27, наследственности перекрестной — 2. Следовательно, в среде ученых, литераторов и практических деятелей вероятность наследственности, ‘ограниченной по полам’, к вероятности перекрестной наследственности относится, как 6,4 1, т. е. вероятность перекрестной наследственности почти в два раза меньше, чем у живописцев, музыкантов и поэтов. В сфере духовных деятелей, ученых-теологов и ‘князей церкви’ в родословных списках 33 семей упоминается лишь об одном случае перекрестной наследственности из 13 случаев наследственности, ‘ограниченной по полам’. И с точки зрения дарвиновского закона это совершенно понятно: психические особенности, благодаря которым духовное лицо может выделяться из толпы своих собратий, вырабатываются обыкновенно в поздний период человеческой жизни, путем долгой практики, разнообразных житейских столкновений, кропотливой эрудиции и т. п. К тому же они всегда (или по крайней мере в большинстве случаев) предполагают такое душевное настроение, которое более свойственно старости, чем молодости. Независимо от всех этих данных в родословных списках Гальтона мы встречаемся еще с одним фактом, в высокой степени благоприятным для дарвиновской гипотезы. По этой гипотезе, признаки, приобретаемые в позднейшие периоды жизни, имеют тенденцию укореняться именно в том поле, в котором они первоначально возникли, они воспроизводятся не только в первом поколении (поколении детей), но и в последующих поколениях внуков и правнуков. Точно таким же свойством обладают и те психические особенности, которые развиваются в человеке в период полной зрелости: они имеют тенденцию воспроизводиться в потомстве того пола, в котором возникли первоначально. Напротив, особенности, обнаруживающиеся в ранние возрасты, если и имеют эту тенденцию, то в гораздо слабейшей степени, чем первые. В 100 семьях замечательных государственных людей насчитываются 8 прадедов и 28 дедов, в 100 семьях литераторов — прадедов 3, дедов 24, в 100 семьях ученых — прадедов 0, дедов 14, в 100 семьях поэтов — прадедов 0, дедов 5, в 100 семьях музыкантов и художников — прадедов О, дедов 7, в 100 семьях духовных особ — прадедов 4, дедов 20.

Напомним теперь читателям приведенные выше цифры Беларже. Они показывают, что умственные болезни переходят обыкновенно от отца к сыну, от матери к дочери, т. е. что на них распространяется общий закон наследственности, ограниченной по полам. По другим исследованиям известно, что умственное расстройство чаще всего появляется у женщин в период полового развития (нимфомания, мания самоубийств и т. п.), в период деторождения (послеродовое помешательство) и в так называемые критические годы. У мужчин точно так же болезни мозга обыкновенно обнаруживаются после достижении ими половой зрелости, и maximum их падает между 30 и 40 годами. Напротив, болезни, возникающие в большинстве случаев еще в детстве, как, например, золотуха, английская болезнь и разные физические уродства (несомненно влияющие на психическую жизнь человека), как-то: искривление позвоночного столба, хромоногость, шестипалость и т. п., почти всегда передаются от матери к сыну, от отца к дочери, т. е. следуют закону ‘перекрестной наследственности’ (Glrou. De la gnration, p. 276— 284).

Таким образом, наследственность умственных болезней и тех органических расстройств, которые влияют на психические способности человека, дает еще новое доказательство в пользу гипотезы Дарвина.

Ввиду всех этих доказательств едва ли будет опрометчиво с нашей стороны приложить ее к решению сложных и запутанных вопросов ‘смешанной’ и ‘перекрестной наследственности’ психических свойств человека. С точки зрения этой гипотезы вопросы эти решаются очень просто. Те психические наклонности, которые приобретаются или развиваются по достижении человеком половой зрелости, переходят обыкновенно по наследству от отца к сыну, от матери к дочери. Те же психические особенности, которые возникают или развиваются до сформирования половой зрелости, передаются детям без различия пола.

Но как передаются? Передаются ли они в соответствующие возрасты и времена года, как это имеет место относительно физических особенностей животных вообще, или же такого соответствия не существует? Передаются ли они из поколения в поколение в несколько измененном виде (переродившимися) или нет? Если они имеют тенденцию к перерождению, то как и в чем обнаруживается эта тенденция? Наконец, какое влияние оказывает наследственность на боковые линии родства?

Все эти вопросы в высшей степени интересны и ожидают своего научного решения, но с практической точки зрения несравненно интереснее и важнее другая категория — вопрос об отношении наследственности к воспитанию и о тех нравственных и общественных последствиях, которые вытекают из этих отношений³⁹.

¹ ‘Наследственность как психологический принцип, Д. Дэвиса’. Нью-Йорк, 1878. К сожалению, ни самой работы, ни каких-либо сведений о ее авторе обнаружить не удалось, не удалось найти упоминания о ней и в библиографических указателях и каталогах. К тому же во всей статье Ткачева нигде больше не говорится об этой книге, а весь фактический материал заимствован Ткачевым из книг Гальтона и Рибо (включая цитаты из сочинений других авторов). Остается предположить, что названная в заголовке статьи книга — либо вымысел, либо ее название и автор искажены, либо, наконец, если она действительно существует или существовала, то о ней Ткачев, возможно, собирался говорить в следующей статье, которая, однако, в его литературном наследии не сохранилась.

² Законы Ману — древнеиндийский сборник предписаний, определяющих поведение человека в частной и общественной жизни (составлены предположительно около II в. до н. э.— в I в. н. э.). Ману — прародитель людей в индийской мифологии.

³ Кастовое (сословное) деление населения древней Индии весьма сложно. Кроме четырех основных групп каст (или варн) населения, исповедовавшего индуизм (брахманы, кшатрии, вайшии, шудры), в нем было и множество мелких каст как по географическому, религиозному, так и по другим признакам. Брахманы (у Ткачева — брамины) — самая высшая правящая группа каст (жрецы). Чандала — одна из самых низших (‘неприкасаемых’) каст смешанного происхождения (от отца — брахмана и матери — шудры), первоначально распространенная лишь в низовьях Ганга.

⁴ Ваисии (вайшии) — третья по значению группа каст рядовых, но полноправных соплеменников, членов общины. Вайшии занимались земледелием, ремеслом, мелкой торговлей и т. д.

⁵ Кшатрии — вторая по значению из правящих каст древнеиндийского общества, каста военно-племенной аристократии.

⁶ Имеется в виду сочинение Т. Рибо ‘L’hrdit’ (1873).

⁷ ‘Судебная хроника’, 31 декабря 1844 г. (газета, издаваемая в Париже с 1825 г.).

⁸ Имеется в виду трактат Плутарха ‘О позднем возмездии божества’.

⁹ Майорат (позднелат. majoratus, от лат. major — большой, старший) — наследование недвижимости по принципу первородства в семье или роде. Субститут (от лат. substitutes — подставленный) — лицо, замещающее по завещанию наследника, если он по каким-либо причинам не вступит в права наследства.

¹⁰ См. Жан-Жак Руссо. Эмиль или о воспитании. Изд. 2-е. Пер. с фр. П. Д. Первова. М., 1911, стр. 9.

¹¹ Гельвеций. О человеке, стр. 63 (см. К. А. Гельвеций. Соч. в двух томах, т. 2. М., 1974, стр. 68).

¹² Букв.: ‘Опыт (очерк) об управлении’. Однако это, по-видимому, французское название трактата Локка ‘О государственном правлении’ здесь ни при чем. Настоящая цитата, заимствованная Ткачевым, вероятно, у Гельвеция (см. там же, что и предыдущее прим., стр. 69), взята не из этой работы Локка, а из его ‘Мыслей о воспитании’ (Джон Локк. Мысли о воспитании, изд. 3-е. М.,1913, стр. 5).

¹³ Имеются в виду филантропины (интернаты) И. Б. Базедова, в которых он стремился осуществить свои реформационные планы в педагогике в духе молодой немецкой буржуазии XVIII в. (см. А. И. Пискунов. Очерки по истории прогрессивной немецкой педагогики конца XVIII — начала XIX в. М., 1960).

¹⁴ Т. е. в ‘Истории цивилизации в Англии’ (1857—1861) — основном труде Г. Т. Бокля (см. Г. Т. Бокль. История цивилизации в Англии. Пер. К. Н. Бестужева-Рюмина и Н. Тиблена, 2-е испр. изд. СПб., 1864, стр. 133).

¹⁶ Впервые сформулированное (1842) немецким врачом и физиком Ю. Р. Майером (1814—1878) и бытовавшее во времена Ткачева название закона сохранения энергии. Отнесение названных Ткачевым ученых к школе так называемых дарвинистов по меньшей мере условно и происходит, вероятно, от признания ими принципа эволюции в применении к различным явлениям природы, которые они изучали. Вообще терминам ‘дарвинист’, ‘дарвинизм’ в научных и идеологических спорах того времени часто придавался нарицательный смысл.

¹⁶ Имеются в виду ‘Основания биологии’ (1864) и ‘Основания психологии’ (1855), входящие как части в ‘Систему синтетической философии’ Г. Спенсера. Русскому переводу ‘Оснований биологии’ Спенсера Ткачев посвятил специальные статьи: ‘Механический закон органической природы’ и ‘Закон общественного самосохранения’,— помещенные в т. 1 наст. издания.

¹⁷ О творчестве Э. Золя Ткачев писал в статье ‘Салонное художество’, опубликованной в No 2 и 4 ‘Дела’ за 1878 г. под псевдонимами: П. Никитин (No 2) и П. H. (No 4). Ср. стр. 532 т. 1 наст. издания.

¹⁸ Люка [у Ткачева далее в тексте: Люкас]. Философский и физиологический трактат о естественной наследственности в нормальном и болезненном состоянии нервной системы [Париж, т. 1—2, 1847—1850]. Моро. Патологическая психология в ее отношении к философии истории [Париж, 1859]. Морель. Вырождение человеческого рода [полное название: ‘Trait des dgnrescences physiques, intellectuelles et morales de l’esp&egrave,ce humaine’ — ‘Трактат о физическом, интеллектуальном и моральном вырождении человеческого рода’. Париж, 1857]. Депин. Естественная психология. [Париж, 1868]. Рибо. Наследственность. Де Кандоль. История наук и ученых последних двух веков [полное название: ‘Histoire des sciences et des savants en Europe depuis deux si&egrave,cles’ — ‘История наук и ученых в Европе последних двух веков’. Женева, 1873]. Галътон. Наследственность таланта [полное название: ‘Hereditary genius, its laws and consequences’ — ‘Наследственность таланта, ее законы и последствия’, 1869].

¹⁰ Двухтомная работа Ч. Дарвина ‘Происхождение человека и подбор по отношению к полу’ вышла в 1871 г. и в том же году была издана в Петербурге в русском переводе И. М. Сеченова.

²⁰ Перекрестная наследственность (фр.).

²¹ Жиру. О потомстве. В журнале ‘Дело’ в этом месте и в дальнейшем ошибочно указано название этой работы Жиру (Жиру де Бюзарейпга) ‘De la degeneration’.

²³ Мадемуазель де Тансен.

²³ Цитата из ‘Кротких ксениев’ Гте (1827):

В отца пошел суровый мой

Уклад, телосложенье,

В мамашу — нрав всегда живой,

И к россказням влеченье.

(Гте. Собр. соч. в тринадцати томах. Юбилейное издание, т. I. М.— Л., 1932, стр. 518).

²⁴ ‘Сын служанки’ (нем.).

²⁵ ‘Вечера дома’ (1792—1796) — шеститомное произведение английского врача, историка и публициста Джона Эйкина (1747— 1822), написанное им вместе с сестрой-писательницей А. Барбольд (1743—1825). В журнале ‘Дело’ ошибочно напечатано: ‘Evenings of home’.

²⁶ Полное название этой работы английского историка Генри Галлама (1777—1859): ‘The constitutional history of England of Henry VII — George II’, v. 1—2. L., 1827 (‘Конституционная история Англии от Генриха VII до Георга II’, т. 1—2. Лондон, 1827). Полное название его ‘Европейской литературы’ (вышедшей в 1838—1839 гг.): ‘Introduction to the literature of Europe in the XV, XVI and XVII centuries’ (‘Краткое руководство по европейской литературе XV, XVI и XVII веков’).

²⁷ ‘Исследования по анатомии, физиологии и патологии нервной системы’ (вышла в Париже в 1847 г.).

²⁸ Сыновья упомянутых французских писательниц также отличались творческими способностями. Например, сын Жорж Санд — Мориц (1823—1889) известен как писатель, поэт и художник.

²⁹ Книга Ф. Гальтона ‘Наследственность таланта, ее законы и последствия’ была издана в переводе редакции журнала ‘Знание’ в Петербурге в 1875 г.

³⁰ Роман Шарлотты Бронте ‘Джен Эйр’ (т. 1—3) вышел в 1847 г.

^з1 Эллис Белл и Актон Белл — псевдонимы сестер Эмили и Анны Бронте.

³² Френология — лженаука, пытавшаяся доказать связь между психическими функциями и особенностями животных и человека и наружными формами их черепа.

³³ ‘Теория подобия’. Названная трехтомная работа Гама де (да) Машадо вышла в Париже в 1831—1844 гг.

³⁴ Физиономика и хиромантия — лженауки, пытающиеся устанавливать связи душевных качеств человека по внешним признакам: первая — по чертам и выражению лица (учение о лицевом угле и т. д.), вторая — по линиям и бугоркам ладони и т. п.

³⁵ В журнале ‘Дело’ явная опечатка: полового.

³⁶ ‘Английские барды и шотландские обозреватели’ — сатира Байрона (1809).

³⁷ Полное название: ‘The court of Love’ (‘Двор любви’) — произведение, приписывавшееся Дж. Чосеру (Чаусеру). Считается, что это анонимное произведение написано подражателями Чосера (см. ‘История английской литературы’, т. I, вып. 1. М.— Л., 1943, стр. 198). В журнале ‘Дело’ вместо ‘Love’ ошибочно напечатано: ‘Lore’.

³⁸ В ‘Деле’ опечатка: Маццони.

³⁹ Статья явно не окончена, однако продолжения ее в литературном наследии Ткачева обнаружить не удалось.

РОЛЬ ПСИХИЧЕСКОЙ НАСЛЕДСТВЕННОСТИ(‘The heredity, as the principle psychological, by J. Devies’. New York, 18781)

КОММЕНТАРИИ

Читайте также:

РОЛЬ ПСИХИЧЕСКОЙ НАСЛЕДСТВЕННОСТИ
(‘The heredity, as the principle psychological, by J. Devies’. New York, 1878¹)