Родительская суббота, Потехин Николай Антипович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

РОДИТЕЛЬСКАЯ СУББОТА.
(Нравоописательные очерки).

‘Суббота пятидесятницы. Поминовеніе усопшихъ родителей’.— Академическій мсяцесловъ.

‘Честь имю извстить почтеннйшую публику, что на ‘Васильевскомъ кладбищ устроены мною палатки, изъ которыхъ можно получать отмнные блины. Прошу не оставить своимъ посщеніемъ. Московскій купецъ… и т. д.

Изъ частныхъ объявленій Московскихъ Вдомостей.

— Ну и у купцовъ-то нын подаянье — одна слава. Цльный годъ, каковъ серебряный гривенникъ, гривенника не видала. Ровно, Христа ради, нищимъ медюками подаютъ. Скупущій — разскупущій сталъ народъ.

— Что и говорить, Никитишна! Нудные года пошли. По церквамъ то бгаешь, бгаешь въ воскресенье — рубля не выходишь.

— Какой теб рубль. И на поминкахъ-то у купцовъ теперича такая мода пошла, чтобъ только народу больше на дворъ созвать, другъ передъ дружкой этимъ хвастаютъ. А какой народъ, въ понятіе себ этого не берутъ. Извстно, на Москв чернеть собрать трудъ не великъ. Мднымъ грошомъ кликни, такъ налетятъ кусошники да комомошники ровно вороны на падаль. Нашей сестр отъ этой новой моды житья нтъ. Вонъ Севрюгина, Мушникова хозяйка, померла, такъ срамъ сказать, всхъ безъ разбору по трешнику одляли… Очень мн стало это обидно… Прикащикъ ихній одлялъ-то, я возьми, да съ параднаго крыльца и проберись къ самому. Ничего, допустилъ. Начала я ему, что такъ-де и такъ, бдная, благородная вдова, семеро дтей, малъ-мала меньше, отъ вашей хозяюшки благодяніями при жизни взысканы были,— не будетъ-ли милости чего на поминъ души, по нашему сиротству, пожаловать.— У меня, говоритъ, никому отказу нтъ, ступай во дворъ, тамъ прикащикъ одляетъ. Я ему сейчасъ: ваше-де степенство, не ошибайтесь, прошу васъ, потому, хоша я бдная, а все штабъ-капитанша, не ошмыга какая, чтобъ на ряду съ оборванцами-нищими на двор стоять. Какъ онъ, матка, на меня рыкнетъ.

— Рыкнуулъ?

— То есть, такъ рыкнулъ, во всю глотку, ровно нашъ квартальный. Обозлился, глаза выпучилъ, позеленлъ весь, какъ только ноги унесла, перепугалась,— не помню.

— Да ты, можетъ, Никитишна, не слезно просила?

— Какъ не слезно, полно-ка. Глаза-то шалевымъ платкомъ терла — терла, такъ больно стало. Да каждое слово все на выхлипъ говорила… Не первогодка, порядки-то эти, слава Богу, знаю… Вотъ ихъ подаянье какое, а тоже мильёнщиками зовутся.

— Ахъ, грхи, грхи!.. Ну, а Корчагины-то какъ, Никитишна?

— Про Корчагиныхъ грхъ сказать. Купцы уважительные, по человку глядя, подаянье подаютъ: въ салоп ты на паперти стоишь — теб одно подаянье, въ тулупишк какомъ дырявомъ — другое, поменьше. Да вдь Корчагиныхъ-то у насъ, первой-другой, да и обчелся. По ныншнимъ годамъ сказать надо такъ, что съ нашимъ дломъ лихорадки не наспишь…

— Такъ-то, кума, пойдемъ-ка скорй. Опоздали мы, матка, съ тобой, гляди что народу валитъ, въ воротахъ и теперь ужъ, чай, не проходная, базаръ-базаромъ…

— Побжимъ, побжимъ, опоздали мы съ тобой…

Замолкли говорливыя кумушки-салопницы и, прибавивъ шагу, продолжали пробираться по выбитымъ тротуаромъ грязной улицы. Ведетъ эта улица къ одному изъ московскихъ кладбищъ… Названія его мы не скажемъ, чтобъ не возбудить противъ этого очерка господъ, нетерпящихъ даже въ вымышленномъ разсказ собственныхъ именъ, лицъ и мстъ. А чтобъ еще боле отстранить отъ себя подозрніе въ желаніи обличенія, а слдовательно и въ неблагонамренности, мы готовы назвать нашъ очеркъ — фантастическимъ… Sic!..

Эта улица, ведущая къ одному московскому кладбищу, пустынна и печальна. Справами слва тянутся длинные досчатые заборы. Срые, ветхіе домишки съ перекосившимися углами и покоробленными крышами, глубоко осли въ землю. Разбитыя окна залеплены газетной бумагой, сквозь уцлвшія стекла во многихъ домахъ смотритъ на свтъ божій яркій бальзаминъ — цвтокъ, неизвстно за что, осужденный произростать въ разбитыхъ чайникахъ. Шелохнется въ иномъ окн подозрительно-опущенная занавска — и на улицу глянетъ подозрительной близны и свжести лицо московской двы-чародйки нисшаго разбора. Вмсто вывсокъ надъ створчатыми дверями лавочекъ висятъ сухіе внки и кресты изъ иммортелей. Чрезъ настежъ-отворенныя ворота виднются на дворахъ уродливые надгробные мавзолеи, саркофаги, урны съ плачущими надъ ними ангелами. Къ заборамъ прислонены деревянные, покрашенные зеленой и красной краской, могильные кресты. Глыбы подольскаго мрамора и финляндскаго гранита лежатъ на этихъ дворахъ цлыми кучами. Мало движенія въ этой улиц. Съ ранняго утра протащится по ней за заставу безконечно-длинный обозъ. Мрно покачиваютъ головами идущія гуськомъ возовыя лошади. Переругиваются изобразительно и крпко лежащіе на возахъ верхъ брюхомъ обозные мужики. Тявкаютъ безъ устали изъ подворотенъ мохнатыя, грязныя шавки, да хрюкаютъ самодовольно свиньи, забравшись по уши въ липкую, уличную грязь. Пройдетъ печально небогатая похоронная процессія. Выбгутъ уличныя кумушки къ воротамъ домовъ поглазть на чужое горе. Похаютъ или похвалятъ обивку гроба, замтятъ, что вдовецъ или вдова мало плачутъ, не причитаютъ. Съ ревностью ударять себя по бедрамъ и скроются за хлопнувшей калиткой. Изрдка проскрипитъ дверной блокъ, съ трескомъ и звонкимъ дребезжаньемъ хлопнетъ входная дверь единственной въ этой улиц ‘растеряши’ и на тротуаръ вывалить веселая компанія халатниковъ-мастеровыхъ. Красныя лица ихъ, посл распитія, рдютъ и блестятъ, точно лица дикихъ, вытертыхъ жиромъ. Не рдко обтираютъ они свои пышущія, потныя физіономіи полами халатовъ и съ стоическимъ хладнокровіемъ мсятъ уличную грязь, спша къ прерванной работ. Сюда не зазжаетъ ни коляска, ни пролетка, даже везд-сущіе московскіе ваньки-калиберы обгаютъ это захолустье. Безмолвіе царитъ на улиц, его нарушаютъ крики торговцевъ угольями, дровами, клюквой, грушей, да пронзительный свистъ и визгъ, несущійся съ дворовъ монументальныхъ мастеровъ. Этотъ визгъ пилы, когда она входитъ своими мелкими зубьями въ мягкую каменную плиту, раздражительно дйствуетъ даже на воловьи нервы: коровы отчаянно мычать, лошади фыркаютъ, а собаки валяются по земл и въ судорогахъ завываютъ. Такая слабонервность животныхъ не мало изумляетъ постоянныхъ обитателей этого уголка. Мирные обыватели сроднились съ этимъ свистомъ и не одна домовитая хозяйка съ упрекомъ посматриваетъ на сытую бурёнку, когда послдняя, вытянувши шею и выпуча стеклянные глаза, съ усердіемъ любой примадонны, выводитъ свою коровью высокую ноту. Съ первымъ вечернимъ сумракомъ засыпаетъ улица. Два масляные фонаря, какъ два слезящіеся глаза, печально мигаютъ въ темнот. Вс калитки, ворота и лавочки на запор. Очередной сторожъ тяжело опускаетъ свою дубину на тротуарные камни, и ночное эхо глухо вторитъ этимъ ударамъ. Собаки до того лаять цлый день, что успваютъ къ вечеру устать и во всю ночь не подаютъ голоса. Въ двухъ-трехъ окнахъ за подозрительными занавсками долго свтится огонекъ, тутъ бодрствуетъ любовь, засыпающая, какъ извстно, весьма поздно. По временамъ оттуда несутся звуки гармоники и, замирая въ безмолвномъ сумрак, длаютъ еще незамтне невозмутимое спокойствіе этого грязнаго, уединеннаго уголка.

Близость кладбища накладываетъ какой-то могильный колоритъ на физіономію этой улицы, чмъ-то гнетущимъ и унылымъ ветъ здсь отъ всего живого. Подобное чувство пробуждаетъ видъ деревень на заброшенномъ новгородскомъ шоссе. Совсмъ другую картину представляла эта улица, когда проходили по ней уже знакомыя намъ салопницы. Безпрерывно прозжали по ней всевозможнаго рода городскіе, московскіе экипажи. То простучитъ, хляская колесами по грязи, тряская, купеческая телжка, и мрно, на каждомъ выбо, прискакиваютъ на сидлк краснолицый, бородатый хозяинъ съ своей рыхлой сожительницей, то пронесется лихачъ отъ Печкина трактира, ухорски покрикивая на запаленнаго рысака. Грязь цлыми лепешками летитъ изъ-подъ копытъ лошади, бьетъ извощика по липу, залепляетъ ему глаза, лезетъ въ носъ и ротъ, что доставляетъ несказанное удовольствіе, какъ самому возниц, такъ и двумъ сдокамъ. Эти два молодыхъ купчика, краса и зависть всей Ножевой линіи, съ глупой миной самодовольства посматриваютъ на право и налво и въ полголоса даютъ общаніе на водку, чтобъ лихачъ взялъ ближе къ тротуару и окатилъ проходящихъ вонючей грязью. Вывертывая и выкидывая передними ногами, пара откормленныхъ, словно на убой, лошадей везетъ вычурно раскрашеннную коляску, нагруженную до невозможности. На большомъ сидньи ухитрились помститься четыре дамы, дв изъ нихъ съ цлыми страусовыми хвостами на шляпкахъ совсмъ придавили двухъ другихъ и, чуть не съ головой, закрыли ихъ своими бархатными, ярко-зеленаго цвта бурнусами. Прижатыя барахтались, и по временамъ изъ складокъ бархата выглядывала то одна, то другая старческая физіономія съ сдвинутымъ на-сторону шелковымъ головнымъ платкомъ. Спиной къ кучеру и лицомъ въ дамамъ, на скамеечк сидли трое мущинъ. По средин — почтенный сдовласый старикъ въ синемъ длиннополомъ сюртук и въ картуз, напоминающемъ формой своей уланскій киверъ. Онъ почему-то глубоко вздыхалъ и, позвывая, крестилъ большимъ крестомъ свой открытый ротъ. По бокамъ его помщались двое молодыхъ франтовъ съ легонькими бородками въ модныхъ пальто и круглыхъ черныхъ шляпахъ. Искоса посматривая на старика, они выразительно щурились на дамъ, которыя, съ своей стороны, закатывали глаза подъ лобъ и улыбались, обнаруживая два ряда черныхъ, какъ уголь, зубовъ. За этой росписной коляской дребезжалъ калиберъ, за нимъ аляповатыя пролетки, за пролетками опять коляска, телжки, лихачи, длинной верениц экипажей не было видно конца. На тротуарахъ толкались пшеходы, съ какимъ-то остервененіемъ обгоняя другъ друга. Мщанки высоко подымали свои юбки и платья, синія чуйки отпускали плоскія остроты на счетъ женскихъ дородныхъ икръ. Шумный говоръ, хихиканье, крики, открытый смхъ раздавались во всхъ мстахъ улицы. Все дущее и идущее несло и везло съ собой какіе-то узелки, мешочки и кулечки, не трудно было догадаться, что въ нихъ лежало съдобное, потому что дти съ умиленіемъ поглядывали то на эти узелки, то на своихъ родителей, а въ воздух попахивало скоромнымъ масломъ. Толпа, проходя улицу, направлялась къ кладбищу. Послдуемте за нею, читатель, авось не будемъ въ проигрыш, тмъ боле, что день стоитъ чудесный и, посл московскихъ благоуханій Охотнаго рынка, отрадно вздохнуть чистымъ и свжимъ, загороднымъ воздухомъ. Ясное осеннее солнце не высоко стоить надъ полемъ. Желтая трава, посл утренняго заморозка, блеститъ янтаремъ въ капляхъ растаявшаго инея. Въ воздух свжо, но не холодно. Мягкій втерокъ доноситъ сюда изъ ближней деревни слабый отголосокъ пастушьяго рожка. Вся вырзная, прозрачная, оголенная, березовая роща, словно отлитая изъ золота, блеститъ справа на горизонт. Слва сверкаетъ растопленнымъ оловомъ извилистая рчка, прячась за невысокіе холмы, которые, все дальше и дальше отбгая, мельчаютъ и едва замтной, волнистой линіей отдляются отъ блдно-голубаго неба. Прямо противъ улицы, въ конц поля, какъ на ладони, виднется кладбище. За блой каменной оградой, сквозь рдкую, побурвшую листву втвистыхъ березъ, зяблыхъ липъ и колючихъ елей, смотрлась желтая, кладбищенская церковь съ одутловатымъ, неуклюжимъ куполомъ. Острый, колоколенный шпицъ, обитый блой жестью, съ шестиконечнымъ золотымъ крестомъ на верхушк, высоко поднимался надъ деревьями. Невысокій, земляной валъ, поросшій частымъ кустарникомъ, обхватывалъ справа и слва широкое пространство земли. Около вала, въ безпорядк возвышалось нсколько не большихъ насыпей, поросшихъ бурьяномъ и широкимъ лопухомъ. Это были могилы самоубійцъ, которымъ церковь отказала въ послдней молитв, въ напутственномъ благословеніи въ загробную жизнь, и не удлила ихъ праху мстечка на общественномъ погост. Но за то, цлый день игралъ веселый, солнечный лучъ на этихъ заброшенныхъ могилахъ и, потухая, пробгалъ отъ времени до времени огненной полосой по темной могильной зелени. Передъ воротами кладбищенской ограды стояла цлая толпа нищихъ. На каждаго входящаго на кладбище она бросалась, какъ на крпость, окружала его, тснила и на равные голоса клянчила и молила милостыни. И какого только народу не было въ этой толп! Московскіе метеоры, откалывающіе колнца въ гостиномъ двор, прохаживаются трагической походкой. Попрошайки-салопницы гордо посматриваютъ на крестьянскихъ бабъ, которыя съ заботливостью настоящихъ матерей укутываютъ чужихъ, взятыхъ на прокатъ, грудныхъ дтей. Слпые гнусливо тянутъ Лазаря, усвшись кружкомъ въ сторонк. Монахини, съ благочестивыми минами на лицахъ и опустивши долу очи, чуть не въ самый носъ тычатъ прохожимъ свои кожанныя книжки и жестяныя кружки. Широко-бородые отцы-монахи широко осняютъ крестнымъ знаменіемъ желающихъ и охотно допускаютъ усердствующихъ облабызывать свою широкую десницу. Внушительно кланяются, съ посохами въ рукахъ и котомками за плечами, странники и странницы — эти простонародные, русскіе туристы. Убогіе на перерывъ стараются тронутъ сердце человческое, заявитъ свое право на милостыню,— и невольно содрогнешься при вид обнаженныхъ, гнойныхъ ранъ, окалеченныхъ рукъ и ногъ у этихъ несчастныхъ. Однимъ словомъ, сюда стекается съ цлой Москвы весь тотъ народъ, который въ обычные дни, разсыпавшись по улицамъ, переулкамъ, закоулкамъ сердобольной, первопрестольной столицы, надодливо проситъ ‘на погорлое’, ‘вышедши изъ больницы’, ‘на погребеніе сродственника’, ‘на сиротство круглое’, и проч. и проч. Стеченіе это здсь бываетъ въ дни кладбищескихъ гуляній и ‘родительскихъ субботъ’. Хотя поминальщяки съзжаются сюда по преимуществу только два раза въ годъ — въ Троицкую и Дмитровскую субботы, но нищіе никогда не уходятъ отсюда съ пустыми сумами, потому что Москвичи любятъ благодтельстовать грошами при всякомъ случа, какъ русскіе вообще любятъ выпить и съ радости, и съ горя. Ни въ одномъ город Италіи не встртишь такого количества всевозможныхъ попрошаекъ, какъ здсь и, по всей справедливости, Москва можетъ носить титулъ столицы нищихъ. Читатель, если вамъ дороги ваши бока, не рискуйте подавать здсь милостыни,— толпа окружить васъ, сдавить, десятки рукъ схватятъ васъ за полы платья, за руки и за ноги. Ни просьбы, ни строгое требованіе пропустить васъ здсь не уважится до тхъ поръ, пока вы не покажете нищимъ опуствшій кошелекъ. Наконецъ, вы миновали мытарства и входите на самое кладбище, мсто міра и тишины, ид же вс упокоеваются. Не пугайтесь того гула и стона, который обхватитъ ваше ухо при самомъ вход на кладбище. Если вы слабонервны, постарайтесь побороть себя — васъ ожидаютъ картины, достойныя пера Гоголя и кисти едотова… По всмъ дорожкамъ и тропинкамъ кладбища идетъ народъ, на дерновыхъ могилахъ, каменныхъ плитахъ, вокругъ крестовъ и памятниковъ разставлены тарелки съ кутьей, блинами, преженцами, шумящіе самовары обставлены потребнынъ количествомъ чашекъ и стакановъ, штофики съ разноцвтной жидкостъю занимаютъ самое почетное мсто на этихъ импровизованныхъ столахъ. Нсколько лицъ окружаютъ каждую могилу, въ которой лежитъ прахъ ихъ близкаго роднаго. Отслуживши предварительно панихиду, вс усаживаются, всякій съдаетъ по ложк кутьи и за тмъ начинается уже настоящее поминовеніе…

——

По главной кладбищенской дорожк шли отъ воротъ два гостинодворскіе пріятеля, прикатившіе на лихач. Они въ самыхъ, что ни на есть, модныхъ пальтахъ. На одномъ панталоны цвта насака съ коричневой клткой, на другомъ — коричневаго цвта съ насаковой клткой. У одного на голов шляпа аглицкаго фасона съ прямой тульей и полями, у другою — французской моды съ перехватцомъ по средин и загнутыми полями. Торгуютъ они оба галантереей и лавки ихъ рядышкомъ въ Ножовой линіи. Живутъ другъ съ другомъ, какъ говорится, душа въ душу, даже покупателя не перебиваютъ, одинъ безъ другаго пьянъ не напьется, а въ платьи соперничаютъ до того, что иногда ночи не спятъ, придумывая, какую бы желетку почуре сшить. Вели они между собой самый интересный разговоръ.

— Ну, братъ, Саша, Николка Грибокъ ловко удралъ… Получасу отъ Печкина-то не хали, а смотри коли до кладбища-то здшняго верстъ семи не будетъ… Врныхъ семь будетъ, а?— спрашивала аглицкая шляпа.

— Какъ не быть — будетъ… Николка первый лихачъ изъ всхъ извощиковъ. А какъ онъ снаровился, разбойникъ, барыню эту грязью обрызгать, всю какъ есть окатилъ, синій-то шелковый салопъ рябой сталъ… Ха, ха, ха! А, поди, салопъ, чай, рублей двсти даденъ… Смотри, чтобъ не признали насъ,— чего не было бы?— Трусливо проговорила французская мода.

— Экаго золота не видали!.. Пусть признаютъ: знать не знаю, вдать не вдаю — вотъ и весь сказъ, здсь вдь столица, народъ-то не на перечет… Важное кушанье, что грязью обрызгали!.. Не ходи пшкомъ, коли грязи боишься. Не княгиня какая!.. Мужа-то закричала, а мужъ къ ней подошелъ въ чуйк… Какая теб барыня показалась со страху? Она въ полной форм — природная мщанка.

— Ну, воли мщанка, такъ сойдетъ съ рукъ, а я вдь думалъ, какая дама.

— А хоша бы и дама!. Мы объ масляной,— ты въ Питер тогда былъ,— съ Лукичемъ не такія колнца откалывали… У Грибка-то санки лаковые, высокіе, подрза острые, сидятъ крпко, хотъ нарочно вали на бокъ, не опрокинутся. Такъ издали запримтили ваньку,— Николка какъ ухнетъ, рысакъ на вылетъ, санки, знаешь, на поворот раскатятся, отводами ударятъ подъ самыя оглобли, извощичья аляченка шарахнетъ въ сторону, Грибокъ изо всей силы въ задокъ пихнетъ,— мигнуть не умешь, какъ ванька съ сдоками въ снгу вверхъ тормашками торчитъ… Смхота! Что барынь тогда повыкувыркивали… Иная, знаешь, запутается въ юбкахъ-то, лежать внизъ головой да ногами дрягаетъ — потха, братецъ! Подъ Новинскимъ народъ глядючи на это, въ голосъ хохоталъ.

— И не узнали, сошло съ рукъ? Любопытствовали коричневые панталоны.

— Еще какъ сошло-то… Полицмейстеръ въ догонку казака послалъ за нами. Мы на утекъ. Казакъ къ сдлу прилегъ, маршъ-маршемъ догоняетъ. Вижу, дло плохо, я сейчасъ вынулъ рублевую бумажку, обернулъ ею мдный пятакъ, какъ выхали въ переулокъ, гд не людно, сейчасъ и выбросилъ изъ саней черезъ голову на дорогу эту рублевку съ пятакомъ. Казакъ соскочилъ съ лошади, поднялъ, что я ему бросилъ, да и похалъ, не торопясь, на лво кругомъ, словно догнать не могъ. Вотъ какія дла бывали.

— Ловко статью обработали! Молодцы, ей Богу, молодцы! Да что нашихъ-то не видать, пора бы конпаніи собраться. Пойдемъ-ка къ палаткамъ, наврное, они тамъ около блиновъ прохаживаются.

— Пойдемъ.

Пріятели двинулись по направленію къ валу, у котораго стояло до десятка на скоро построенныхъ палатокъ, гд пеклись блины. Около этихъ палатокъ стояли кучки народа, ожидая заказанныхъ блиновъ, безъ которыхъ, какъ извстно, и поминанье не въ поминанье. Франты не успли сойти съ главной дорожки, какъ на нихъ накинулись три молодыхъ мщанскихъ двушки, въ ситцевыхъ пестрыхъ платьяхъ, съ блыми передниками и кокетливо повязанными головными платочками. Это блинницы. Съ наглыми ужимками и улыбками зазывали он къ себ купчиковъ-голубчиковъ.

— Купцы, купцы, ко мн зайдите въ палатку, возьмите у меня блинковъ-то,— голосила визгливо одна.

— Не берите у нея — вишь она какая пачканая… Ко мн пойдемъ-те. Перебивала другая.

— Ну, ты хороша… На рож-то ровно горохъ молотили, отгрызалась первая.

— Полно вамъ! Успокоивала третья.— Зайдите, господа, купцы, ко мн: у меня съ пылу, такъ и таютъ во рту… Манные…

— Слушай, двки! Что возьмете мою Феклу до сыта накормить? она вонъ у воротъ стоитъ,— спрашиваетъ аглицкая шляпа.

— Какая такая Фекла?.. Что за Фекла такая?— хоромъ допытываются блинницы.

— Ну, какая? Какія Феклы бываютъ… Сама ходитъ, сама стъ… Накормить до отвалу… Ну, сказывайте цну.

— Давай рубль серебромъ, до сыта накормлю. Отзывается быстроглазая двка съ размашистыми манерами.— Веди къ Фекл.

— Ладно, ходитъ… Тащи сотни три блиновъ за ограду, кликни Николку Грибка, извощика,— у него въ дрожкахъ запряжена срая кобыла, Феклой зовутъ… Что, на попятной?.. Ха, ха, ха! Оба франта заливались веселымъ смхомъ, отходя отъ зазывальщицъ.

— Эхъ вы, шарлатаны, а я еще съ ними, какъ съ путными, толкую, право шаматоны рядскіе! А еще въ штанахъ — петербургскіе мазурики! Злобно бранилась обиженная.

— Варька, Варька, брось ихъ!.. Что ругаешься, ровно переулочный квартальный. Смотри, вона новые идутъ,— отзывала ее другая товарка, боле опытная… Гляди, не пропускай покупателя… Ты это помимо ушей пускай… Что здсь, что въ Сокольникахъ ругателей много ходитъ… Привыкай!— Зазывальщицы устремили глава на ворота ограды.

— Я теб врно говорю, спроси, коли хочешь. Съ Серебряниковымъ на сто рублей побился, что Феклу до сыта не накормитъ блинами. Ударили по рукамъ. Онъ не зналъ, что за Фекла у меня такая. Вотъ вышли за ворота, я кричу Николк — подавай. Подъхалъ.— Какъ, говорю, кобылу зовутъ?— Феклой. Серебряниковъ даже плюнулъ, отдалъ мн сто рублей и со злости съ кладбища ухалъ безъ поминанья. Въ Троицкую субботу было… Грибокъ помнитъ — спроси. И молодые безобразники скрылись въ густой толп у палатокъ.

——

Купеческое семейство, пріхавшее на кладбище въ росписной коляск, размстилось около гробовой плиты, подъ которой скрывался прахъ родичей, точно въ такокъ-же порядк, въ какомъ сидло въ коляск. Въ головахъ могилы, разославши клетчатыя платки по земл, возсдали мужчины. Самъ былъ мраченъ и съ остервененіемъ, точно по принужденью, выпивалъ чашку за чашкой горячаго чая пополамъ съ соболевскимъ ромомъ. Два его женатые сына, въ глубокомъ молчаніи, набивали рты блинами, преженцами и яицами въ крутую. Нердко они бросали робкіе взгляды на гнвнаго родителя. Оба они сидли безъ шляпъ, не смотря на то, что глава дому былъ накрытъ уланскимъ картузомъ. Женщины вдохнутъ не сжли. Сама разливала чай, сестра ея раздувала самоваръ съ усердіемъ кузнечныхъ мховъ, об невстки, сложивши крпко на груди руки, играли большими пальцами и тупо, по телячьи, уставя глаза внизъ, разсматривали бархатъ своихъ бурнусовъ. Гроза проходила, соболевскій ромъ произвелъ надлежащее дйствіе, краснымъ макомъ разгорлось лицо отца семейства и гнвное выраженіе его глазъ мало по малу смягчалось. Протягивая десятую выпитую чашку чая, онъ ршилъ прекратить тягостное молчаніе.

— Наливай безъ рому! обратился онъ къ жен.— Чего молчите? Стрекотали, какъ сороки, а тутъ вдругъ и голосу нтъ,— прибавилъ онъ, окидывая взглядомъ всхъ сидящихъ.

— Чего говорить-то съ тобой!.. отвчала сама.

— А отъ чего бы со мной и не говорить?

— Что съ ругателемъ говорить — лучше молчатъ…

— А вотъ за эти самыя твои слова я тебя такъ ругну, какъ отродясь не ругивалъ… Слышишь?

— Всяко слыхали, всяко ругивалъ — не въ новинку.

— А я по новому придумаю… Мн не трудно.

— Какой трудъ — на томъ стоишь.

— Молчи, коли со мной обходиться не умешь.

— Да ну, Христосъ съ тобой!— Подаетъ ему чашку съ чаемъ.

— На вотъ пей… Кто тебя разберетъ, какъ съ тобой обходиться-то.

— А ты учись… Беретъ чашку, отвдываетъ чай и выплескиваетъ на землю:— свжаго наливай.

— Какого теб еще свжаго… Только сейчасъ заварила… Чмъ не понравился, жидокъ что-ли?

— Наливай. Передаетъ ей чашку.

— Крпокъ что ли? Ты скажи, чмъ по пусту доброе изводить.

— Теб сказано: наливай.— Насмшливо улыбается.

— Ну ужь прокуратилъ бы дома, а то срамота: кругомъ народъ, смотрятъ на насъ, ровно на чудо какое… Наливаетъ ему поспшно крпкаго чаю.

— Свинь на небо не глядть — теб меня не учить… Молчи.

— Ишь вдь какъ, а?.. Это по новому придумалъ, что-ли?

— Нтъ по старому… Ты мн вотъ что скажи: зачмъ ты эту манеру взяла, что какъ у меня сердце начнетъ отходить, ты сейчасъ своимъ разговоромъ мн въ пику… Долженъ я тебя отъ этого отучить?.. Ты мн скажи…

Жена молча поставила передъ своимъ сожителемъ чашку и нахмурилась.

— А-а, отвчать не хочетъ — ладно! Поспшно выливаетъ чашку.— Снова наливай,— я у тебя весь чай повылью, всю посуду перебью…

— Что ты, что ты, Парменъ Парменовичъ, Бога не боишься!

— Заговорила… Нтъ, ты подуйся, право подуйся,— я посмотрю, какъ ты сердишься… На вотъ, наливай… Да коли ты мн опятъ противное слово скажешь — конецъ! Чувствуй, гд сидишь.

— Да полно, Парменъ Парменовичъ!.. Что сегодня съ тобой?.. Сыновей доругалъ, невстокъ вдвое, теперь ко мн пристаешь… Чмъ теб досадили?

— Въ васъ ни въ комъ понятія нтъ, тмъ и досадили… Указываетъ на сыновей.— Вонъ какихъ двухъ жеребцовъ выводила, а того эти жеребцы не знаютъ, что когда кутью дятъ, шляпы снимаютъ да крестятся…

— Ну, грхъ случился, въ разсйк были… Погонялъ вдосталь, чего еще?

— Молчи, самъ я знаю, какъ надо… Смотритъ на сыновей и потомъ говорить полу-ласково.— Надвайте колпаки свои дурацкіе, нечего теперь съ голыми-то головами сидть, кутья съдена. И ужъ какъ я до васъ добръ, чувствовать вы этого не можете.

— Мы, тятенька, это завсегда чувствуемъ,— говоритъ одинъ изъ сыновей, надвая шляпу.

— Не можете вы этого чувствовать никто… Ну вы, невстушки, скажите вы мн по душ — цните ли вы мою доброту, а?

— Можемъ ли мы, тятенька, вашу доброту не цнить, коли… начинаетъ старшая невстка и обрывается.

— Намъ нельзя вашей доброты не цнить, потому мы безпрестанно ее видимъ, тятенька…— договариваетъ младшая.

— Ой, не видите, ай не цните! печально восклицаетъ Парменъ Парменовичъ.— Не бью я васъ, потому не можете вы моей доброты чувствовать… Другой отецъ какъ бы сегодня сыновей-то поучилъ, а я только поизунялъ, пальцемъ не тронулъ… Такъ-то. Обращается къ старшему сыну…— Началъ, бы я тебя бить, что ты долженъ тогда длать, а? Ну, говори, какъ я васъ училъ.

— Извстно, тятенька-съ, въ этомъ ваша власть, я долженъ молчать, потому противъ закону я идти не согласенъ, съ покорностью въ голос отвчаетъ старшій.

— Жена, налей ему пуншту! говоритъ Парменъ Парменовичъ.— Ну, а ты?

— Я супротивникомъ, тятенька-съ, не былъ… Наказанье съ благодарностью приму отъ родителя.

— Жена, подай и ему!.. Ну, а вы, невстушки, что скажите?

— Наше дло, тятенька, женское, мы завсегда должны подъ страхомъ ходить… Но слабости нашей намъ наука нужна.

— Жена, наливай всмъ пуншту. Вс должны пить, потому… Языкъ Пармена Парменовича запинается, глаза принимаютъ стеклянный блескъ, лицо рдетъ, какъ дозрлая черешня. Жена съ участіемъ и съ нкоторою боязнью посматриваетъ на своего сожителя, хорошо зная, что онъ во хмлю не спокоенъ. Съ минуту сожитель молча крутить головой и вздыхаетъ, потомъ со слезами на глазахъ встаетъ передъ могилой на колни и преклоняется головой къ земл.

— Какъ есть, я самъ теперь отецъ и у меня дти въ почтеніи моемъ… Нe могу я этого хладнокровно переносить… Родители! Бормоталъ онъ, растянувшись по земл,— люблю я васъ, какъ передъ Богомъ… Наставленія ваши, какъ и что должно быть… все, все чувствую… Жена моя не понимаетъ, потому она дура… я добрый… Чувствую и стараюсь заслужить, родители… Вы мн капиталъ предоставили, и я по торговл своей… я не мошенникъ какой… Сыновья у меня жеребцы, а я ихъ баловать не намренъ… Отъ меня вамъ всегда… Зычнымъ басомъ начинаетъ пть:— вчная па-а-мять, вчная па-а-мять, в—чная па-а-а-мятъ!

Жена подходитъ къ нему и начинаетъ уговаривать:

— Парменъ Парменовичъ, опомнись, постыдись на старости-то лтъ себя дурачить… Со стыда съ тобой сгоришь. Трясетъ его за рукавъ:— по-олно ахальствовать-то.

Мужъ, не обращая вниманія на нее, продолжаетъ пть еще громче… Народъ останавливается около могилки.

— Вотъ наказанье-то Божеское!.. Перестань-же ты безобразить, слышишь?.. Толкаетъ его сильно въ бокъ. Парменъ Парменовичъ не будучи въ состояніи подняться на ноги, встаетъ на колни и, упираясь въ землю ладонями, оборачивается головой къ жен.

— Уйди, дура… Ничего ты… ты безъ понятія, уйди!

— Нечего уйди… Ишь накатился какъ, тіатры что-ли вздумалъ на кладбищ-то приставлять… Вставай…

— А, непочтеніе!.. Ладно… Кричитъ во весь голосъ:— купецкой жен Аграфен за непочтеніе — анаема!

Толпа останавливается, раздается смхъ и возгласы:— ахъ, ты затйникъ! ишь что выдумалъ!.. Анаему поетъ, по церковному поетъ! Ха, ха, ха! А ты встань, на корачкахъ-то не сподручно… Чьихъ онъ?.. Вотъ бы, братцы, кого намъ въ дьячки-то! Глотка-то ровно у молодаго! Ха, ха! Купецкая жена Аграфена закрывала лицо концомъ палеваго платка и плакала, сестра ея убирала подальше отъ поющаго, на всякъ случай, посуду, невстки съ страусовыми хвостами на шляпкахъ отошли въ сторону, два сына стояли надъ родителемъ, не зная, какъ къ нему подступиться.

— Вася! говорила плачущая мать одному изъ сыновей,— поднимите вы его. Видишь, самъ-то грузенъ, не встанетъ… На меня теперь осерчалъ — подойти мн къ нему нельзя, не ровно еще при людяхъ-то треснетъ.

— Ладно-съ, мамонька,— отвчалъ Вася и мигнулъ брату. Оба подошли въ родителю, который хоть и кончилъ свое проклятіе, но не поднимался съ земли.

— Тятенька-съ! началъ робко Вася. Тятенька-съ?

— Что теб? не…поч…те…ніе. Заплетая языкомъ, промычалъ тятенька.

— Какъ возможно… Мы съ полнымъ нашимъ удовольствіемъ… Вамъ такъ не сподручно-съ, прикажите поднятъ… а-съ? Прикажите поднять-съ!.. Сядьте и чувства свои разсйте.

— Не учить меня… ни — кто, по-то-му я… Снова начинаетъ говорить громко:— купецкому… стой… не… такъ! Купцу Пармену Парменову мно-га-я л—та!

Толпа грохнула хохотомъ снова и снова посыпались замчанія и остроты.— Да тутъ, братъ, въ балаганъ не ходи — насмотришься дарма! Ахъ, ляхъ его побей!— жену проклялъ, а себ многая лта поетъ… Пьянъ-пьянъ, а себ вчную память не затянетъ!.. Ужъ очень занятно — онъ сейчасъ Исаію заведетъ… Ха, ха, ха! Видишь рукой-то махнулъ, новое видно начинать хочетъ… Подождемъ, братцы, комедіи! Ха, ха, ха!

Но любителямъ подобныхъ зрлищъ не удалось услышать ничего отъ Пармена Парменовича. Соболевъ побдилъ. Когда подняли сыновья съ подобающимъ уваженіемъ своего родителя, онъ находился уже въ объятіяхъ Морфея. По совту матери, они нашли самымъ разумнымъ положить родителя близь могилки и накрыть старенькимъ салопомъ тетки. На сторож около него осталась сама съ сестрою, а Вася съ братомъ подали руки женамъ и удалились въ сторону. Любопытная толпа все еще не двигалась, какъ вдругъ какой-то оборванный господинъ съ всклокоченными волосами, въ засаленномъ сертук изъ нанки, въ какіе облекаются обыкновенно семинаристы, выскочилъ со стороны и отставя правую ногу впередъ, а лвую руку вверхъ на отлетъ, произнесъ громогласно слдующее двустишіе:

Въ жизни сей все скоротечно,

Спи, Парменушко, безпечно!..

Смхъ толпы принялъ гомерическіе раамры и она повалила въ слдъ, удаляющемуся съ торжествомъ декламатору.

——

— Какая необразованность! замтила толстая вдова-чиновница своему кавалеру, который шелъ съ ней рядомъ, рисуясь новымъ форменнымъ пальто и кокардой на фуражк.

— Вы совершенно изволили замтить! Въ нашемъ купечеств никакой эманцыпацыи нтъ,— отвчалъ чиновникъ, посматривая на жирную шею вдовушки.

— Это что такое значитъ — эманцыпація? Я не знаю.

— Это, Варвара Михайловна, значитъ, что купечество приличій свтскихъ не знаетъ, какъ себя въ обществ держать.

— Какое-же это такое слово, на какомъ оно язык?

— Врно вамъ доложить этого не могу, а такъ полагаю, что оно непремнно съ англійскаго языка.

— Почему-же вы такъ думаете?

— А потому-съ, Варвара Михайловна, что у насъ въ палат есть столоначальникъ одинъ, онъ не то что бы семинаристъ былъ, а только учился тамъ съ годъ… Никакого этого виду семинарскаго на немъ не видать, даже англійскій проборъ черезъ всю голову, знаете, что черезъ затылокъ идетъ, носитъ, одтъ всегда по мод… Такъ какъ онъ очень умный, можно даже сказать геній, потому что даже самъ предсдатель въ трудныхъ длахъ совщаются съ нимъ, онъ мн пояснялъ, что это самое слово въ книжк этакой, въ Русскомъ Встник, часто поминается, а тамъ больше описывается про Англію хоть и на русскомъ язык… Вотъ по этому-то я и думаю такъ.

— А вдь это не хорошее слово, оно мн не нравится. Какъ можно французскія слова сравнять, напримръ: Же ву немъ… Какъ вамъ это нравится?— спрашиваетъ вдовушка, закатывая подъ лобъ срые глаза.

— Изъ вашихъ устъ, Варвара Михайловна, такое слово на всякихъ языкахъ пріятно слышать даже для самаго безчувственнаго человка. Произнося комплиментъ, чиновникъ присматривалъ и впивался взоромъ въ жирную шею.

— Ахъ, разв вы понимаете по французски?

— Всякій образованный человкъ, хотя бы онъ и не понималъ французскаго языка, но обязанъ знать этакія слова, потому въ нихъ заключаются вс наши желанія.

— Но вы, пожалуйста, не подумайте чего-нибудь такого…— замтила вдовушка, скромно потупляясь.

— Не имйте такого мннія обо мн, Варвара Михайловна, потому что я всякія понятія знаю, что чего касается.

Оба замолкли и шли нсколько времени — одинъ мечталъ: блаженство, какая шейка!.. вотъ бы жениться то, умирать не надо, другая разсуждала: если у него нтъ состоянія, за то… много надеждъ… но во всякомъ случа лучше выйдти за мужъ за бднаго молодого человка, чмъ вдовть и вздыхать…

— Дайте мн вашу руку,— ршилась начать вдовушка,— пойдемте смотрть надписи на памятникахъ, я ужасно какъ люблю читать поэзію.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ,— съ замираніемъ голоса и сердца произнесъ чиновникъ и протянулъ ей руку. Вдовушка чуть не локтемъ облокотилась на предложенную руку и такъ близко заставила кавалера идти около себя, что не изогнись онъ на подобіе буквы С, то пришлось бы плохо сверху шляпк вдовушки и носу чиновника, а съ низу одному платью, а можетъ быть, и кринолину. Поза была не легкая, особенно на ходу, но пылающій платонической любовью чиновникъ не только не чувствовалъ какой нибудь неловкости, напротивъ желалъ, чтобъ подобная прогулка длилась всю жизнь, цлую вчность. Подъ своей рукой онъ чувствовалъ біеніе вдовьяго сердца, около ногъ шелестило шелковое платье, въ глазахъ, отъ пристальнаго и близкаго созерцанія полной шейки, рябило, онъ вдыхалъ полной грудью ароматъ весны, хоть стояла осень. Этой иллюзіи много способствовала вдовушкина шляпка, на которой цвли въ изобиліи вс весенніе цвты, отъ подснжника до василька включительно.

— Ахъ, посмотрите! вскричала вдовушка, останавливая своего кавалера передъ памятникомъ, который изображалъ плачущаго генія съ опущеннымъ внизъ потухшимъ факеломъ надъ урной:— какая Винера представлена… Какъ это мило!

— Это, Варвара Михайловна, не Винера.

— Почему же не Винера, вы думаете?

— А потому, Варвара Михайловна, что эта самая Винера платья не носила.

— Ха, ха, ха… Какія глупости выдумали… Хи, хи, хи! Какъ же ей не было стыдно: ни за что не поврю… Какой вы насмшникъ! Варвара Михайловна заливалась веселымъ смхомъ и лукаво грозила пальчикомъ.

— Ей Богу, это врно-съ… Вы напрасно изволите смяться.

— Ха, ха, ха! Ужь вы не видали ли ее… Разскажите, пожалуйста, вы видли ее? Хи, хи, хи!

— Я видть ее не могъ, потому что она жила еще до потопа… А это я вамъ врно докладываю, что она безъ платья ходила… Потому нашъ архиваріусъ у итальянца себ Винеру купили и очень сомнвались, чтобъ ихъ жена не обидлась, что въ такомъ вид… не ловко. Однако же этотъ разнощикъ Христомъ-Богомъ уврялъ, что ни въ Петербург, ни за границей нтъ Винеръ въ плать, и что въ самыхъ первыхъ домахъ они такъ стоятъ… Это врно-съ!

— Что жъ у архиваріуса вашего она такъ и стоитъ?

— Нтъ-съ. Жена у него очень строгой нравственности: этого не допустили, хотли ее разбить, но какъ пожалли, потому что она два съ половиной цлковыхъ стоитъ, такъ сшили на нее изъ краснаго кумачу платье, оно, знаете, и прилично и красное-то отъ благо алибастра отбиваетъ… Очень хорошо… Въ гостиной и теперь у нихъ стоитъ.

— Какъ же это он такъ ходили? Ха, ха, ха! Врно не зябкія были?

— Ужъ этого я сказать вамъ не умю… Надобно думать, что въ такихъ странахъ жили, гд очень жарко. Вдь и теперь пишутъ, есть такіе народы, что ни… то есть, ничего не носятъ.

— Какъ, я думаю, имъ стыдно?

— Конечно, не безъ того. Что же тутъ длать, коли у нихъ эманцыпацыя такая.

— Я бы ни за что не согласилась, хоть озолоти…

— Кто же на это можетъ пойдти.

— Но знаете ли, тамъ, я думаю, къ этому привыкли?

— Конечно привыкли, все одно да одно присмотрится, никакого вниманія не обращаютъ.

— Но все-таки! Вдовушка закрыла глаза руками.— Ахъ, какъ старо, я вообразить даже себ не могу, какъ это должно быть стыдно… Скажите же, пожалуйста, если это ни Винера, такъ кто же такая?

— Это статуй-съ. Просто, такъ для красоты поставленъ.

— Ну — а ваза эта?

— Ваза-съ. Да не для чего другого, какъ для цвтовъ.

— Нтъ, не можетъ быть: тутъ и земли не куда насыпать, нельзя цвтка посадить. Посмотрите — видите… Да и за чмъ же она наклонилась надъ вазой, точно плачетъ?

— А это статуй плачетъ, что и цвточка нельзя посадить… Это вдь представляется умственно, надо по догадкамъ доходить, что оно означаетъ… Надпись, Варвара Михайловна, прикажете прочитать?

— Непремнно, непремнно прочитайте:

Чиновникъ прочелъ слдующее:

‘Подъ симъ камнемъ положилъ я тло дрожайшей супруги моей, рабы Божіей, калежской ассесорши и кавалерши, Софьи Захарьевны Крючковой, родившейся 27 августа 1829 года, умершей 15 октября 1849 года’.

Покойся милый другъ
До радостнаго утра’!

‘Ничего боле не желаетъ мужъ твой, калежскій асессоръ и кавалеръ Илья Крючковъ’…

— Какая молодая!.. Умереть въ такихъ годахъ ужасно! Въ двадцать лтъ разстаться съ жизнію… Мн, знаете, уже двадцать три года… Вдова лгала не красня, ей перевалило за тридцать…— Конечно, я была за мужемъ и испытала сладость жизни… но я не желала бы умереть.

— Помилуйте… Зачмъ же вамъ умирать въ такой молодости? Объ этомъ даже грхъ говорить, не только этого желать, потому… Вдова перебила чиновника.

— Разумется… Но иногда сидишь этакъ себ одна и раздумаешься, особливо весной эти думы приходятъ… Думаешь: какъ пріятно въ семейств жить, около тебя, напримръ, мужъ и ты его любишь, и онъ тебя любитъ. На службу мужъ уйдетъ, ты хлопочешь объ обд, чтобъ все было хорошо и понравилось ему, со службы вернется — вмст за столомъ сидишь, гулять вышла съ мужемъ, въ гости пришла съ мужемъ… а теперь все одна да одна,— даже чувствъ своихъ некому разсказать… Сдлается такъ тошно, такъ прискорбно, что даже иногда хочется помереть… И отъ чего это происходитъ, я не понимаю?

— Я, Варвара Махайловна, знаю, отчего это бываетъ… Это все отъ крови, смотря по человку, кто какой температуры. Теперь возьмите лто, жаръ: есть, такіе, что они жару вовсе не боятся, потому что у нихъ температура худощавая, а жирному да грузному лтомъ смерть, съ трудомъ даже дышетъ…

Вдова подозрительно взглядываетъ на своего кавалера, боясь найти въ его словахъ намекъ на собственную полноту, но видя, что чиновникъ говоритъ безъ всякой задней мысли, прерываетъ только его разговоръ, но не сердится.

— Ахъ, посмотрите, какая прелесть!.. Видите вы, вонъ тамъ, тамъ, на право, крестъ и на немъ внокъ изъ цвтовъ — пойдемъ те туда.

Снова почувствовалъ чиновникъ біеніе вдовьяго сердца и прижалъ покрпче своей рукой ея круглый и полный локоть. На пожатіе не отвчаютъ пожатіемъ, но и руки не отнимаютъ.

— Это хорошо, подумалъ чиновникъ, если она во второй разъ сама мн пожметъ руку, изъяснюсь въ любви, а то опростоволосишься… сдлаю шесть шаговъ, снова пожму.

— Что онъ какой странный, разсуждала молча вдова, кажется, я довольно прямо даю понять… Если онъ во второй разъ пожметъ мн локоть, я… Въ это самое время чиновникъ привелъ въ исполненіе свое намреніе и покраснлъ, какъ вареный ракъ,— ему отвчали… Объясняться было поздно, они стояли передъ крестомъ. Влюбленный, чтобъ скрыть волненіе, началъ громко сморкаться въ клтчатый синій платокъ, вдова закатила глаза и глубоко вздохнула. На мраморномъ, довольно искусно высченномъ крест вислъ пышный внокъ изъ разноцвтныхъ иммортелей. Слова надписи гласили слдующее:

‘Ликуйте ангелы небесны —

Къ вамъ присплъ еще земной!

Викторъ Фонъ-Ресгегь’.

Вдова оставила руку своего кавалера, оторвала отъ внка два блыхъ иммортеля, поцловала ихъ и спрятала подъ бурнусомъ.

— Знаете, обратилась она къ недоумвающему чиновнику, какъ мн вдругъ стало грустно и горько…

— Что же такъ, отчего же, Варвара Михайловна?

— Сядемъ-те вотъ здсь, на этотъ камн, поговоримъ. Вдова грузно опустилась на сосднюю могильную плиту, чиновникъ прислъ по близости на другой. Садитесь сюда, не церемоньтесь, мста много, садитесь поближе. Шелестъ шелковаго платья, шуршанье оправляемыхъ юбокъ подйствовали на палатскаго чиновника такъ же обаятельно, какъ дйствуетъ яркій огонекъ на ночнаго мотылька,— онъ помстился бокъ-о-бокъ съ Варварой Михайловной.

— Я, теперича, посмотрла на эту надпись и подумала: какъ, думаю, тяжело для родителевъ, когда умираетъ у нихъ дитя… Особливо для матери, сколько она мученій съ нимъ должна выдержать, это даже вообразить себ трудно! Отецъ совсмъ другое дло. Точно, ему жаль бываетъ, даже можно сказать, иные очень убиваются, но только въ точности у нихъ чувствъ, какъ у матери, быть не можетъ, потому что всю болзнь одна мать на себ переноситъ… Оттого вс мужщины такіе безчувственные и женской любви не понимаютъ… Вдовушка опустила глаза въ землю и замолчала.

— Это напрасно, Варвара Михайловна, вы такое понятіе имете обо всхъ мущинахъ… Если мужчина безъ втренности, онъ понимаетъ, что такое есть любовь.

— Ну, а что такое любовь?

— Зачмъ-же, Варвара Михайловна, мн вамъ это объяснять? Конечно, еслибъ вы были двица, я долженъ вамъ въ томъ раз объ этомъ говорить, но вы были за мужемъ, и можете знать, въ чемъ состоитъ любовь.

— Конечно, я вдова, но дтей у меня не было… Варвара Михайловна взглянула на собесдника, который сидлъ, какъ на иголкахъ. Лвый глазъ его, устремленный на ея шейку, судорожно мигалъ. Я безпремнно возьму чужое дитя на свое воспитаніе вмсто сына.

— Зачмъ же вамъ брать чужого!.. брякнулъ было чиновникъ, но вмсто этого, подумавши, счелъ боле приличнымъ закашляться.

Вдова замтила неестественность этого кашля и продолжала: — Жить въ одиночеств я не могу больше… Я такая стала дурная и состарлась, что даже, можетъ, противна мущинамъ.

— Это вы напрасно на себя клеплите, Варвара Михайловна… Настоящему мужщин уже большое счастіе составляетъ только смотрть на васъ… Вы говорите совсмъ напротивъ… Чиновникъ проговорилъ это, глотая слова, красня и блдня. Настала минута молчанія.

Если бы не было старо и пошло, мы не преминули бы здсь сравнить эту парочку съ воркующими на древесной втк милыми горлинками. Краснорчивое молчаніе недолго длилось. Говорливая вдова вынула съ груди своей сорванные иммортели и, посмотрвши на нихъ, подала одинъ цвтокъ чиновнику.

— Я вамъ даю цвтокъ — потому, хочу, чтобъ вы помнили обо мн… Какъ деликатный кавалеръ, я уврена, что вы не забудете меня, если я даже и умру… Вмст съ цвткомъ Варвара Михайловна подарила его такимъ взглядомъ, отъ котораго растаялъ бы любой аскетъ.

— Варвара Михайловна… Варвара Михайловна… Конечно, на мн чинъ не большой, я коллежскій регистраторъ… Чувства, Варвара Михайловна… удержать ихъ… я больше не могу… Какъ вамъ угодно, я ршился!.. Любовь я понимаю… Не откажите… Варвара Михайловна… не сдлайте человка… несчастнымъ. Чиновникъ говорилъ, задыхаясь, не бралъ цвтка и крпко держалъ въ своихъ рукахъ вдовушкину руку. Вдова легонько отстраняла era отъ себя.

— Ахъ, что такое съ вами? Пустите мою руку… Какъ вы крпко жмете ее… Чего вы хотите отъ меня… позвольте.

— Не пущу-съ, Варвара Михайловна — Я… вы знаете, чего хочу-съ… Я два года въ васъ влюбленъ… Ршите мою судьбу-съ. Онъ началъ цловать ее ручку.

— Какъ это можно… Не цлуйте мою руку, мн стыдно, тихо говорила торжествующая Варвара Михайловна.

— Стыда въ этомъ нтъ-съ… Скажите, Варвара Михайловна: да или нтъ-съ?.. Меня начальство любитъ-съ… вы несомнвайтесь: вспомоществованіе мн на свадьбу дадуть-съ… Ей Богу, дадутъ… Только согласитесь за меня выдти… согласитесь… Я сейчасъ разршеніе у предсдателя выпрошу-съ, Варвара Михайловна. Снова поцлуи ручекъ. Вдова не отвчала словомъ, но запечатлла на горячей щек чиновника сочнымъ поцлуемъ свое согласіе. Это нмое выраженіе восторговъ вроятно продлилось бы долго, еслибъ изъ-за высокаго памятника не раздался грубый мужской голосъ:

— Пошолъ-те, пошолъ-те отсюда!.. Ишь еще что выдумали здсь длать… Мста вамъ нтъ, цловаться-то сюда на кладбище пришли.— Къ могил подошелъ кладбищенскій сторожъ.

— Ахъ! взвизгнула вдова и отскочила въ сторону отъ возлюбленнаго. Чиновникъ, хоть и испугался не меньше вдовы, но не двинулся съ мста. Онъ вытянулся передъ сторожемъ во фронтъ и, смотря на него какъ-то тупо, молча, поправлялъ съхавшую на бокъ фуражку и застегивалъ пальто.

— Нечего стоять-то да смотрть на меня, на мн ничего не написано… проваливай отсель!.. Страмники, а еще, видишь, чиновникъ,— кокарду выставилъ…— говорилъ внушительно-укоризненнымъ тономъ инвалидъ-сторожъ.

— Кто ты такой?.. Какъ ты смешь, мерзавецъ, такъ грубо говорить съ благороднымъ человкомъ, а?— вскричалъ, оправившись, чиновникъ.

— А коли ты благородный, такъ и держись по благородному, а здсь цловаться не дозволено, будь хоть графъ. Да-а!

— Что ты врешь! Кто цловался? ну, говори, каналья, кто?

— Да ты-же съ мадамой сей-часъ цаловался.

— Что-о? Наступаетъ на сторожа.— Я цловался, я-а? Кто видлъ, гд свидтели!.. Да какъ ты смешь! Чиновникъ приходитъ въ азартъ.— Да знаешь-ли ты, чмъ ты мн за это отвтишь, каналья? Теб сорвать что-ли съ меня захотлось, а?

— Ну, да ты не больно ругайся со мной, не испугался. Ступай пока по добру по здорову, а то казака кликну… Не посмотрять, что ты благородный, оттащатъ въ кварталъ за такія дла…

— Пойдемъ-те, пойдемъ-те отъ этаго грубіяна скорй,— сказала вдова, подавая руку разсвирпвшему чиновнику.

— Ну, ты помни-же!.. Я еще найду тебя, старая крыса,— злобно грозился чиновникъ, увлекаемый Варварой Михайловной.

— Ладно, ладно, ворчалъ сторожъ, — некогда мн съ тобой возиться только — вонъ батюшка идетъ панохиду служить, а то бы я теб показалъ, какъ здсь этакія дла заводить… Диви-бы простой какой человкъ, а то чиновникъ… У-у-у, пакостники, право пакостники!.. Какъ этакихъ въ службу-то принимаютъ, диво да и только.

— Это удивительно, какіе у насъ въ Россіи дерзкіе люди,— замтила вдова, вступая на извилистую тропинку, которая вела еще въ боле отдаленную часть погоста.

— Чего же можно отъ нихъ ожидать, Варвара Михайловна? Народы дикіе, нравы грубые, сердца жестокія,— отвтилъ чиновникъ и оба скрылись на поворот тропинки.

Къ могил, на которой сидла влюбленная чета, подошелъ священникъ въ сопровожденіи поминальщиковъ, и печальные, похоронные звуки панихиды раздались надъ тмъ самымъ мстомъ, гд еще такъ недавно сторожъ подслушалъ:

‘Шепотъ, робкое дыханье…

——

Подъ втвистой плакучей березой, передъ печальной, размытой осенними дождями могильной насыпью, припавши ничкомъ къ земл, лежала почти неподвижно женщина. По матерчатой душегрйк, шерстяному, разноцвтному чиновному платку и росписному ситцевому сарафану можно было догадаться, что лежавшая не принадлежала къ коренному московскому мщанству. Цивилизація, къ крайнему огорченію славянофиловъ, изгнала сарафанъ даже изъ гардероба мщанокъ. Его носятъ одни приписныя, т. е. жены крестьянъ, откупившихся на волю и причислившіеся къ мщанскому обществу. Но и он, лишь только успютъ осмотрться въ своемъ новомъ положеніи, перестаютъ быть хранятельницами народнаго костюма и, мняютъ всевозможныя кики, тлогри, душегри и сарафаны на шляпки, салопы и платья. Противъ нея сидли двое: довольно плотный, рыжій и бородатый мущина и рыхлая, какъ сырое калачное тсто, женщина. Мущина былъ одтъ въ синій длиннополый сюртукъ на распашку, изъ подъ зелено-красной жилетки рыжаго бархата спускалась на плисовыя шаровары выправленная александрійская рубашка, а шаровары въ свою очередь исчезали въ высокихъ подборахъ смазныхъ сапоговъ. Синяя чуйка въ накидку и круглая шляпа, надтая на бекрень, говорили, что это — франтъ не послдней руки. Маленькіе, срые глаза его смотрли хитро и самодовольно. Во взгляд его свтилось нчто такое, что высоко цнятъ гостиннодворскіе хозяева въ своихъ прикащикахъ, и на что ловится неопытный покупатель. Для такихъ господъ завернуть одну покупку вмсто другой, подсыпать въ муку для тяжести мелкаго песку, обсчитать сдачей покупателя, шмыгнуть аршиномъ мимо матеріи — плевое дло. Обманъ и подлогъ устраиваютъ ихъ карьеру: они обыкновенно начинаютъ ловкими прикащиками и оканчиваютъ несчастными банкротами. Женщина, въ голубомъ шелковомъ салоп и лиловомъ платк на голов, была наблена и нарумянена до невозможности. Маляръ, блящій казенное зданіе, накладываетъ гораздо тоньше слой млу на стны дома, чмъ слой блилъ, покрывавшій пухлыя щеки этой особы. Это сравненіе, право, не гипербола. Посл утренняго умыванья, самый ближайшій родственникъ, даже мужъ не узналъ бы лица ея. Рябины въ добрую горошину и красныя пятна скрывались подъ блой щекотуркой, а безцвтныя брови подщипывались и сурмились. Одни глаза не измняли своего тупаго, животнаго выраженія и ровно безсмысленно оттнялись какъ на рябомъ, такъ и на отбленномъ лиц. На могил стоялъ штофъ водки, тарелка съ блинами и другая съ кутьей…

— Мамонька-съ! началъ мущина, обращаясь къ лежащей,— пожалуй-те помянуть, ужъ довольно хорошо вы причитали, будетъ-съ, время помянуть-съ…

— О-охъ, постой-ка ты, постой… отвчала та, не поднимаясь съ земли..— Красное ты мое солнышко!— на распвъ заголосила она, легонько поварачиваясь съ боку на бокъ… На кого ты меня покинулъ, глупую, неразумную… Какъ мн безъ тебя, сердечнаго, вки вковать, жить поживать?.. Нту около меня промысловой твоей головушки, не поднимешь ты корабельныхъ своихъ ручекъ… Обднла я безъ тебя, обнищала. Охо-хо-хо! Сердечный другъ, прожили мы съ тобой тридцать годочковъ, ровно три денька, въ любви да въ согласіи… Осталась я, не разумная, безъ помоги твоей, одна одинёшенька, не смышлёхонька.

— Мамонька! Шлюшиха-то отошла, не смотритъ,— передохните маленько… Понапрасну теперича причитать станете,— никого изъ знакомыхъ то нтъ, разошлись.

Мамонька приподняла голову и осмотрлась кругомъ.

— А — и то ушло! сказала она, быстро вставая на ноги.— Ужъ и измаялась я, инда горло перехватило… Ну да ладно, не будетъ теперь Шлюшиха глаза колоть, что надъ мужниной могилой я не голосила, что будто причитать не умю.

— Пустая она баба, нестоющая вниманія, мутитъ да ссоритъ съ одной зависти… замтилъ мужчина и обратился къ сосдк въ голубомъ салоп. Давай-ко сюда, Агаша, ложку да тарелку съ кутьей… Мамонька, присядьте-съ, прошу покорно.

Агаша вынула изъ кармана серебрянную ложку, а изъ другого вызолоченную чарку и, вмст съ тарелкой кутьи, передала мущин. Мамонька, женщина лтъ пятидесяти, съ сморщеннымъ лицомъ, на которомъ ясно отпечатлвалось ханжество, лицемріе и крайняя недалекость, расправила душегрйку и услась рядомъ съ Агашей:

— Пожалуйте, мамонька, помянуть-съ, а посл чарочку-съ шпанской горечи выкушать, сказалъ сынъ, подвигая къ матери кутью…— А посл блинковъ, блины чудеснйшіе.

— Да ты самъ, Митя, прежде,— возразила мать.

— Нтъ ужъ, какъ показано, по старшинству. Пожалуйте! настаивалъ Митя. Мать взяла на ложку кутьи, перекрестилась большимъ крестомъ и, проговоря: ‘вчная память’, пронесла ложку въ ротъ.

— А теперь чарочку-съ… пожалуйте. Митя налилъ чарку водки и передалъ матери.

— Да ты жену-то потчуй, да и самъ-то пей.

— Поспемъ, пригубьте.

Мамонька пригубила, т. е. не поморщившись выпила, какъ говорится, ‘на лобъ’ объемистую чарку горькой водки.

— Закусить-то, вотъ блинками закусите,— просилъ Митя.

— Блинковъ-то можно! Снова мамонька оснила себя большимъ крестомъ и снова проговорила: ‘вчная память’, пронося въ ротъ масляный блинъ.

— Теперь и мы помянемъ! Митя съ такими же пріемами сълъ ложку кутьи, выпилъ рюмку горечи и закусилъ блиномъ.— Что-же ты? обратился онъ къ Агаш, видя, что та не налила себ водки.— Выпей, небось, никого нтъ, не осудятъ.

— Полно-ко, чтой-то ты, Митрей Митричъ, гд мн экой амегъ пить… Я съ чарки, пьяная упаду,— отвтила скороговоркой Агаша.

— Ну, не кобенься-же, пей, мамонька старый человкъ, да не отказывается, замтилъ не совсмъ мягко супругъ.

— Али ужъ выпить одну! нершительно и полувопросительно проторила Агаша, и вслдъ за тмъ быстро выхлебнула полную чарку.— У — у — у! зелье какое, ядъ!.. прибавила она больше для приличія и закрыла ротъ ладонью. Потомъ вс молча принялись въ запуски истреблять блины. Когда на тарелк остался одинъ блинъ, мать, не ршаясь взять себ этотъ стыдливый кусочекъ, сочла за лучшее нарушить молчаніе.

— Напрасно, Агаша, не повоешь надъ свекоромъ-то, смотри коли кто не осудитъ… Хоша онъ и свекоръ, теб, а попечалиться, матка, не мшаетъ.

— Для че бы и не повыть, да солопъ-то матерчатый боюсь, спортить,— отвчала Агаша.

— А ты, матка, чуйку мужнину да-ничку вывороти, разстели да и мотайся по ней, одежи не испортишь… А то вотъ этакая Шлюшиха слухъ пуститъ, какъ про меня, не хорошо. Этто на свадьб у Демикатоновыхъ, начала меня позорить она, что и такая я и сякая, и мужъ-то покойникъ походя — да зря меня билъ, что всхъ домашнихъ я подомъ зала, ну, знамое дло, на все это я ей отпла прекрасно, что даже со злости она позеленла вся… Такъ дерни ее нечистый, согршила я гршница, покорить меня, что памяти по муж какъ подобаетъ не справляю — на могилк мужниной въ родительскія субботы никогда не причитаю, а?.. Даже вс ахнули!.. а я вотъ какъ на огн сгорла, потому по слабости человческой точно закону этого я не исполняла и говоритъ противъ Шлюшихи мн ужъ было не возможно, какъ сама я была виновата. Вотъ сегодня за вс разы завыла, пусь не коритъ…

— Мамонька-съ! перебилъ ее Митя:— пожалуйте еще чарочку.

— Не много-ли, Митя, не захмлть бы?

— Ничего-съ, какой хмль — время осеннее… Теперь отъ водки одна теплота… откушайте-съ, и я за вами. Съ одной то хромать станешь, право-съ.

Маменька и сынокъ выпили.

— Что-же вы, блинкомъ закусите?

— Закусывай самъ… я и такъ…

— Какъ это возможно такъ… кушайте, наше дло привычное… Возьмите,— приступалъ Митя.

— Да разв пополамъ?

— И то можно-съ.

Стыдливый блинъ былъ раздленъ и съденъ пополамъ.

— Ну-ка, Митя, я теб не сказала, какой нынче со мной грхъ случился, ужъ не знаю, какъ это мн зачтется, право не знаю… Такое дло…

— Что такое-съ?

— Подала я поминанье, чтобъ просвирку за упокой мужа вынула. Народу въ церкви не протолкная и все съ поминаньями. Вотъ дотолкалась, подхожу за просвиркой своей,— дьячекъ раздавалъ,— выноситъ онъ просвиру и поминанье, приняла я отъ его и отошла къ сторонк. Гляжу я на поминанье, ровно бы не мое,— на моемъ-то два Митрія, Акулина да Степанида значились, а на этомъ ничто много именъ понаписано. Взяло меня сумлнье, подошла я къ одному духовному — семинаристу и прошу его это прочитать. Началъ онъ мн поминанье читать, такъ я нали испужалась, все имена-то мудреныя да словно бы не христіанскія, именъ десять. Дай Богъ память, какъ, оно… Да — да, Фортунатъ какой-то… Думала я, думала: какой такой Фортунатъ человкъ? Робость меня взяла. Помнилось мн, не дьявольское-ли это навожденіе… Пошла къ дьячку, а у самой колнки дрожатъ. Говорю ему: такъ и такъ, въ поминаньи у меня Митрій, Акулина да Степанида значится, а Фортуната никакого нтъ, ошибся де ты — чужую просвиру мн вынесъ, чужихъ поминать и не намрена. Обозвалъ онъ меня дурой да и ушелъ въ алтарь… Такъ я поминанье этого Фортуната и съла. Вотъ и не знаю, зачтется ли по моихъ сродственникамъ, али одному Фортунату пойдетъ… ла просвиру-то да все поминала: Митріевъ, Акулину да Степаниду, Митріевъ, Акулину да Степаниду, разъ съ десять помянула… Кажется, надо бы имъ зачесть, а не знаю, какъ будетъ…

— Страсти Господни! кто такія имена придумываетъ! воскликнула Агаша.

— Это еще что за мудреное имя!.. Когда мы за бариномъ состояли, такъ онъ самые что ни на есть чудныя имена новорожденнымъ прибиралъ. Ни отецъ, ни мать изъ дворни не смй окрестить ребенка, пока онъ имени не дастъ. Напишетъ имя на записочку, эту записку снесутъ вмст съ ребенкомъ попу и какое имя написано, такое и долженъ попъ при крещеньи дать. Во всей дворн у насъ необнаковенныя имена были: Форейтора звали Смарагдъ, поваришковъ одного — Дула, другаго — Осана, камердинера — Филологъ, а казачка — Философъ, горничнымъ двкамъ прибиралъ самыя, такъ сказать, зазорныя имена: одну окрестили Проскудіей, другую — Коздоей, третью — Макриной… Срамота послушать!.. а прибиралъ все по святцамъ, имена законныя. Вотъ какой озарникъ былъ!

— Заговорилась я съ вами, чуть было и не позабыла… перебила мать разсказъ Мити и быстро встала на ноги…— Налей-ко, батюшка, водочки чарку да подай тарелку съ кутьей. Митя исполнилъ желаніе родительницы.

— Вчная память, царство небесное!— съ умиленіемъ, вполголоса произнесла она и вылила рюмку водки на могилку мужа.— О-о-охъ! любилъ, покойникъ свтъ, въ хорошей конпаніи рюмку выпить. Вчная память, вчная память! твердила она, обсыпая кутьей всю могилу.— Ты, Митюшка, закажи, батюшка, бесдочку коло могилки-то, столикъ да скамейку, а то не гд у сожителя-то, и посидть… вмст съ памятниками и заказалъ-бы.

— Я, мамонька, заказалъ-съ,— по весн поставятъ въ лучшемъ вид.

— То-то… Не пристало родителю-то такъ лежать, словно безродку какому — не всть что про тебя станутъ говорить… Не хорошо!

— Чему хорошему бытъ, мы не нмцы, да и у тхъ, сказываютъ, на могилахъ-то кресты стоятъ, одначе мы русскіе и должны свой законъ соблюдать… У меня бесдка заказана отличная, въ розовую краску окрасить сговорилъ, скамейка просторная, хоть выспись… Откушайте-ка рюмочку горечи. Митя подалъ матери чарку.— Памятникъ такой поставимъ, что въ носъ бросится, первогильдейскому купцу подъ такимъ лежатъ не стыдно-съ.

— И со стишкомъ? спросила любопытно мать.

— Извстно, со стишкомъ-съ… У насъ дьячекъ въ пріход на счетъ стиховъ шустрый,— за полъ-штофъ какую хочешь рацею сошить.

— Ты, Митюшка, какъ заказывать-то стишокъ станешь, накажи, чтобъ помянулъ онъ въ немъ про смертную скиру. Надъ ддушкой то же крестъ стоитъ, крестъ-то, сказать, не заправскій только надпись-то ужь очень жалостна, ужъ забыла я теперь весь стишокъ, помню начинается: ‘Смертная скира съ жизнью разлучила’, а тамъ и пойдетъ, и трубный гласъ и райская обитель, про все, про все помянуто, больно занятно.

— Про все, мамонька, помянемъ-съ, будьте безъ сумленія въ этомъ.

— Разумникъ ты у меня, да! печально вздохнувъ сказала мать, мы-то вотъ здсь объ немъ печалимся, а онъ тамъ радуется, мы слезы льемъ, а онъ ангельской улыбкой улыбается да на насъ невидимо смотритъ… Повой ты матка, Агаша, ему тамъ это зачтется, сердечному, вдь имъ тамъ все зачитается, не полнись, матка, повой для его душеньки, а я послушаю.

— Съ моимъ великимъ удовольствіемъ, отвтила Агаша, сняла съ мужниныхъ плечъ чуйку и стала раскладывать ее по земл.

Въ это самое время къ сидящимъ подошелъ человкъ въ полумонашескомъ костюм. На голов у него была надта черная шапочка въ род скуфьи, отрощенные волосы лежали по плечамъ, темнобурый грубаго сукна халатъ былъ стянутъ въ таліи кожаннымъ широкимъ поясомъ. Опершись на палку, онъ остановился не вдалек отъ могилы и произнесъ нсколько въ носъ и на распвъ:— ‘Страннику, ко граду Іерусалиму грядущему, подайте, провославные христіане. Отъ юности моея возлюбихъ странствіе, удостоенъ былъ азъ многогршный узрть кіевскія пещеры, соловецкую обитель и иныя, многія достославныя вси, ид же труженицы многоспасительное житіе скончали и подвигами весь міръ преисполнили. Въ пустыняхъ и дебряхъ скитахся, отъ студенаго моря сюда пріидохъ, многія болзни, велій гладъ и мразъ претерпхъ и не убояхся. Восхотлъ бо, многогршный, свое скудельное естество, тломъ нарицаемое, погребсти во святой земл. Ревнуйте, православные, да уготоваю азъ, недостойный, пути своя! Воздаяніе сторицею не отъ рукъ получите’. Кончивъ заученное на зубъ вступленіе, странникъ отвсилъ глубокій поклонъ и зоркимъ взглядомъ осмотрлъ присутствующихь, желая безъ сомннія уяснить себ, какое впечатлніе произвела его рчь на слушателей. Слова странника пришлись всмъ по душ. Его длинная съ просдью борода, худое, помятое лицо, распущенные, темнорусые волосы, яркіе на выкатъ глаза, благоговйная мина и сучковатый посохъ уже обаятельно подйствовали на женщинъ. Дмитрій Дмитріевичъ сначала недоврчиво взглянулъ было на странника, но услыша, что онъ говоритъ по церковному, умилился, мать-же его и жена ршили, что это подвижникъ.

— Примите, батюшка, не взыщите… по достаткамъ нашимъ, что можемъ,— говорила мать, вручая страннику трехгривенный. Странникъ низко кланялся.

— Всякое даяніе благо, всякъ даръ, совершенъ… И вдовицына лепта…. началъ онъ говорить на распвъ.

— Разв ты батюшка, слышалъ отъ кого, что я овдовла?— перебила она странника и толкнула локтемъ невстку, проговоривъ ей скороговоркой на ухо: провидцъ, матка, провидцъ!

Странникъ тотчасъ же смекнулъ, съ кмъ иметъ дло, поднялъ глаза къ небу, съ минуту молча посмотрлъ упорно и пристально вверхъ, потомъ закрылъ глаза и покрутилъ головой. Вс трое смотрли на него, затая дыханіе.

— Сердце мужа чувственно, печаль души его: егда же веселится, не примтается досажденію… Мудрыя бо жены создаша домы, безумная же раскопа руками своими, прорекъ онъ торжественнымъ голосомъ.

— Это кто же будутъ мудрыя-то, а кто безумныя?— робко спросила мать… Странникъ молчалъ, опустя голову.

— Можетъ, батюшка, удостоите приссть, люблю я, гршница, разговоры эти, отъ божественнаго. Кажется, вотъ весь бы день такъ и слушала и объ д-то забудешь.

— Не о единомъ хлб человкъ сытъ бываетъ!— замтилъ странникъ, усаживаясь на землю и искоса посматривая на полуштофъ.

— Какъ васъ, батюшка, звать-то, имя-то ваше?

— Рабъ божій Алундій, госпожа честная.

— Можетъ, отче Алундій, не побрезгаете: блинковъ откушаете?

— Предлагаемое да дятъ, отвчалъ Алундій, не смотря никому въ лицо.

— Сбгай-ко, Митя, поскорй къ палаткамъ, возьми десяточекъ блинковъ… Митя схватилъ тарелку и быстро отправился за блинами… Ухъ — и боюсь… какъ бы не прогнвить васъ… можетъ, теперь водку пить воспрещено, отецъ Алундій.

— Разршеніе вина и елея! сказалъ странникъ и принялъ изъ ея рукъ чарку.— Вчная память усопшимъ! здравіе и долголтіе живущимъ! произнесъ онъ, съ наслажденіемъ медленно выпивая водку.

— Спасибо, честной отецъ, спасибо… А что, батюшко, прости ты меня глупую, что я тебя спрошу: трудно въ пустыняхъ-то жить?

— Житіе въ пустыняхъ, матушка, жестокое… вышеестественные подвиги пустынножители пріемлютъ…

— Такъ, такъ, о Господи помилуй! Что же тамъ въ этой пустын вы длаете?

— Плоть свою всми виды томимъ.

— Вотъ, батюшко!.. Чай съ непривычки-то куда какъ трудна бываетъ плоть-то свою томить?

— Веліи труды подъемлемъ… Врагъ рода человческаго — діаволъ все усердіе полагаетъ, дабы соблазнить единого изъ насъ…

— Какъ не соблазнять, на то онъ въ міръ посланъ… Охъ, Господи помилуй. Мясного-то, чай, въ пустыняхъ не вкушаете?

— Мясныхъ пищей не вкушаемъ, дабы не лишиться за то небесной пищи. Въ посты и рыбы не пріемлемъ, токмо, хлбъ съ солію и съ пепеломъ смшая, димъ.

— Вотъ какъ Агаша, съ пепломъ!.. вскричала мать и перекрестилась… Подвижники, вами міръ гршный держится,— прибавила она съ умиленіемъ.

— А какъ, отецъ Алундій, сказала Агаша,— толкуютъ, что зайца сть не положено, какъ по священному?

— Не положено, не положено! Не снсти, сказано, всякія мерзости: верблюда, и зайца, и хирогрулла, орла и грифа, не ясти иктина, и врана, и врабія, и выпелицы, и каторокта, и вдада, хородріона и теслоноса, и подобныхъ симъ.

Митя принесъ блины и поставилъ передъ Алундіемъ.

— Просимъ милости, откушай, батюшко, блинковъ,— просила съ поклонами мать. Да можетъ еще водочки?

— Можно, мрачно отвчалъ странникъ. Митя налилъ и подалъ ему съ низкимъ поклономъ. Алундій съ разстановкой, тонкой струей пропускалъ въ горло эту живительную влагу, какъ пьютъ завзятыя пьяницы, потомъ съ какимъ-то остервененіемъ сталъ рвать блины, набивая ими ротъ.

— Вотъ, Митрій Митричъ, отецъ Алундій говорятъ, что зайцевъ сть гршно,— обратилась Агаша къ мужу:— по книгамъ, ихнымъ это показано, а мы димъ.

— Не довлетъ, не довлетъ! проговорилъ странникъ, прожевывая блины.

— Ты, теперь, какъ хочешь, Митрій Митричъ,— зайца я готовитъ не стану, хоть ты его любишь… Окромя грха, всю посуду опоганишь, лучше и не покупай, горячилась Агаша.

— Зврь мерзостный! замтилъ странникъ.

— Не зачмъ и покупать, коли мерзостный… Митя, чай, въ закон православномъ живетъ, не арапъ какой безбожный. А ты насъ, Агаша, не перебивай! Дай вотъ отца Алундія послушать,— внушительно сказала мать…— Какими же способами, батюшка, вы плоть-то свою томите?

— Многообразно, матушка, многообразно: власяницу по нагу тлу носили, или поясъ, отъ желзъ устроенный.

— Вотъ какъ, батюшко!

— Молчаніемъ себя украшаемъ, продолжалъ Алундій.

— Не мы видно, гршные. Все-то суетное да мерзкое у насъ на ум, а вы все о горнемъ. Господи помилуй! все о горнемъ.

— А какъ, батюшко, насчетъ недоносковъ — выкидышей, есть въ этомъ грхъ какой? обратилась Агаша.— Сказываютъ, что души въ нихъ нтъ, одинъ паръ… Какое имъ мсто назначится, куда они пойдутъ на…

— Полно, полно, матка! Все ты о непутномъ спрашиваешь, перебила ее мать.— Не хорошо!

— Да что же, мамонька, это вдь не такое что, у нихъ чай по книгамъ это значится, какъ на счетъ выкидышей…

— Молчи! коротко и сурово замтилъ Митя. Агаша сжала губы въ копечку и надулась.

— Невстушка? Проговорилъ странникъ, осматривая любовно Агашу.

— Невстушка, отвчала мать,— бабеночка, знаешь, молодая, году еще за мужемъ не выжила, такъ любопытствуетъ по женскому своему любопытству… въ тягостяхъ… полушепотомъ прибавила она, наклонясь къ уху Алундія.— Больно мальчика хочется — сынка.

— И да будетъ по хотнію ея! таинственно отвтилъ странникъ, поднимая руки къ небу.

Мать передала слова его Агаш, и об перекрестились.

— Какъ у васъ тамъ, въ пустын-то избы что ли понадланы?

— Кельи изрядныя устроены.

— И братіи много?

— Достаточно, госпожа, достаточно.

— И все, чай, мужской полъ?.. Намъ, женскимъ дломъ, трудно себя въ такой жизни соблюсти… Женщинъ-то у васъ нтъ?

— Есть, какъ не быть…

— Ну, чай, въ спасеньи-то до мужчинъ имъ далеко?

— Нтъ, госпожа. Послдняя и немощнйшая чадъ женская показа ревность и древнихъ мужей пріимъ силу… изошедъ изъ міра, житіе жестокое въ пустын проходятъ.

— Вотъ какъ, батюшко! Хоть бы глазкомъ однимъ на ваши пустынные подвиги посмотрть… То-то, чай, умилительно?

— А какъ, отецъ Алундій, сказываютъ, что если паука убить, сорокъ грховъ снимается, а птицу въ Благовщеньевъ день на волю выпустить — сколько грховъ прощается? Пауковъ-то я почесь каждый день бью, въ гумн ихъ у насъ видимо-невидимо….

— Чтой-то, Агаша, словно ты малой ребенокъ!.. безпокоить ни всть чмъ отца Алундія. А-а-ахъ! молодо еще зелено! съ укоризной замчала мать…— Все въ васъ мірскіе помыслы.

— Да вдь, мамонька, на счетъ спасенья, тутъ мірского нтъ…

— Я теб сказалъ: молчи!… Что еще хочется?.. Есть кому постарше тебя говорить, ты должна слушать… Я твой мужъ и не глупе тебя, а молчу…— Не удостоите ли, отецъ Алундій, еще водочки? отнесся Митя къ страннику, желая прекратить непріятный разговоръ съ женой.— Пожалуйте-съ! Онъ налилъ чарку и подалъ Алундію. Странникъ выпилъ и поставилъ чарку близь себя,

— Цльный день вы въ молитвахъ пребываете? спросила мать.

— Не токмо день, но по вся нощи пратвило келейное исполняемъ съ великимъ умиленіемъ и съ слезами.

— Неушто и въ постелю не ложитесь, не почиваете?

— Постели отнюдь не имемъ, но на голой земл или на лавц малый сонъ пріемлемъ, на ребрахъ и почиваемъ!

— Ахъ подвижники, подвижники!

— Воды на голову и на ноги не полагаемъ во всю жизнь, а вшей у себ не имемъ.

— Чудеса!.. Ну, а женщины то какъ?

— Жены жалостнымъ, умиленнымъ гласомъ поютъ, инд плачутъ со гласомъ и скорбію, крестное знаменіе и поклоненіе бло и прилежно на лица полагаютъ.

— А одяніе-то какое носятъ?

— Втхое, многокропанное, многотынное одяніе на себ носятъ, и въ оныхъ же въ зимнія мразныя ночи на улиц молитвословіе творятъ. Жены благоприступны у насъ, госпоже, и милостивы….

Рчь Алундія прервалъ подошедшій къ могил господанъ. Это былъ высокій, плотный мущина, лтъ за пятдесять, съ красно-синимъ, немножко рябоватымъ лицомъ, съ сдыми, тщательно закрученными вверхъ усами и маленькими водяными глазами, которые онъ страшно таращилъ, желая придать своему взору строгую суровость и внушить къ себ уваженіе. Засаленный черный сюртукъ его былъ застегнутъ на вс пуговицы, грудь украшалась нсколькими грязными орденскими ленточками, панталоны, цвтъ которыхъ мы отказываемся опредлить, доходили только до икръ и спускались грязными отшмыганными фестонами на порыжелыя голенищи, которыя въ свою очередь искусно были вправлены въ гуттаперчевыя блестящія галоши. Старенькая фуражка съ краснымъ околышемъ и офицерской какардой покрывала его сдую голову. Солдатская казарма оставила неизгладимые слды на его вншности. Смло, гордо, фронтовой походкой онъ подошелъ къ бесдующимъ и, пргложивши къ кокард руку, небрежно кивнулъ имъ головой.

— Почтенные сограждане! началъ онъ громко и сиповато.— Позвольте утруждать васъ моею просьбою: предъ вами стоитъ воинъ, бывшій въ осьмнадцати сраженіяхъ, проливавшій свою кровь въ защиту родины и принесшій вс силы на алтарь любезнаго отечества.— Помогите капитану израненному и удрученному тяжкими болзнями. Васъ проситъ благородный кавалеръ,— онъ указалъ рукой на свои орденскія ленточки.

— Богъ подастъ, не взыщите,— отвчала съ поклономъ матъ. Дмитрій Дмитріевичъ нахмурился, Агаша боязливо и тупо посматривала на воина, а странникъ торопливо взялъ въ руки посохъ, чтобъ на всякій случай быть готову улизнуть,

— Я васъ не утруждаю большимъ, помогите благородному человку, чмъ можете… рубль… Воинъ пытливо посмотрлъ на всхъ…— Полтинникъ… Точно такой же взглядъ и внушительное молчаніе.— Наконецъ ничтожный четвертакъ, надюсь, не разоритъ васъ, сказалъ онъ съ пренебреженіемъ.

— Нту денегъ съ нами… не взыщите! отвчала мать.

— Нту денегъ! Странно, очень странно. Ну, двадцать копекъ?… пятіалтынный… гривенникъ… и того нтъ?

— Сказано, нтъ, чего еще надо!— нетерпливо замтилъ Митя.

— Сказано нтъ! повторилъ воинъ, передразнивая Митю.— На нтъ и суда нтъ… Въ такомъ раз позвольте мн, какъ благородному человку, рюмку водки… Что, и этого жаль? На вопросъ ему не отвчали. Подождавъ немного, онъ отставилъ лвую ногу впередъ, поднялъ на отлетъ правую руку и продекламировалъ торжественнымъ голосомъ:

О вы, что истины священной

Избраны присидть стопамъ,

И голосъ лиры восхищенной

Въ восторг обращаю къ вамъ!

Не отымите гладнымъ пищу,

Судите правдой сира, нищу,

Не презрите вдовицы слезъ,

Ни лучь сребра, ни хитры лести

Да вашихъ не затмятъ очесъ.

— Чтожь, позвольте мн, какъ благородному человку, рюмку водки, а? Дадите, или нтъ, а? Да чтожь, отвтите вы или нтъ?— Вс молчали… Проходящіе съ любопытсвомъ останавливались и смотрли на декламатора. Около этой группы собралась порядочная кучка зрителей.

— Да никакъ, братецъ, это нашъ рядскій капитанъ — сра?— говорила одна синяя чуйка другой.

— Онъ, онъ… Да чего онъ къ нимъ присталъ, потшаетъ, народъ, они по виду-то серьёзной, вишь и монахъ съ ними сидитъ, отвчала другая.

— Може, съ опытомъ подошелъ, пробуетъ, то есть, просто, сорвать подаянье хочетъ, даромъ приставать не станетъ… Подождемъ, что будетъ?

— Подождемъ,— ишь ты какъ онъ выступаетъ…

Воинъ трагической походкой подошелъ къ самому Дмитрію Дмитріевичу и, размахивая яростно руками, загорланилъ:

О зврь безчувственный,

Безъ разума и сердца!…

— Слушай ты! — вскричалъ Митя, вскакивая на ноги…— Проваливай, покесь длъ, слышишь?.. Проходи, теб говорятъ.

— Что-о? грозно скрестивъ руки на грудь, протяжно пробасилъ капитанъ.— Какъ ты мн смешь такъ говорить, а?— борода? Я моему государю капитанъ, а ты кто таковъ, а? Я кровь свою за вру проливалъ, я разныхъ орденовъ кавалеръ… А ты, алтынникъ, вершинникъ, смешь со мной тыкаться?

— Я теб въ послдній разъ говорю, уходи, не ругайся.

— А я не только не уйду, а вотъ еще здсь сяду… Здсь земля не откупная,— на вотъ, смотри. Капитанъ слъ рядомъ съ Агашей.

— Мн очень пріятно такую сосдку около себя имть. Я кавалеръ, сударыня, обходительный, съ малыхъ лтъ влеченіе къ женскому полу имю… ась?— обратился онъ къ ней.

— Митрій Митричъ!… Пристаетъ… что за напасть такая!— вскричала Агаша, отодвигаясь отъ капитана.

— Уйдешь ты или нтъ?… Чего теб еще хочется? наступая на капитана, озлобленно говорилъ Митя.

— Какъ васъ, сударушка, звать, по имени, отечеству величать? приставалъ воинъ къ Агаш, не слушая и не смотря на ея мужа.— А вы не отодвигайтесь, воздухъ прохладный, поближе-то сидть потепле. А вы салопчикъ-то застегивайте, не ровно простудитесь… Дайте-ко, я васъ закутаю.— Капитанъ нагнулся къ Агаш и протянулъ руки, чтобъ застегнуть салопъ.

— А, батюшки, Господи!.. что за нахальство такое!— вскричала она, откидываясь назадъ всмъ тломъ.

Митя потерялъ терпніе и изо всей силы толкнулъ капитана въ плечо. Тот только этого и ждалъ,— онъ упалъ лицомъ на землю, руками, схватился за длинныя полы Митина сюртука и заоралъ во все горло.

— Батюшки, караулъ!… Караулъ — убилъ!.. Батюшки, помогите… Помогите — караулъ! Онъ катался по земл, не отпуская сюртучныхъ полъ.

Толпа тсне и тсне сдвигалась. На крикъ со всхъ сторонъ сбгался народъ. Даже торговцы сайками, калачами, колбасами, грушами и квасомъ спшили на зовъ казенной псни.

— Бей, его бей!— на бгу надвая засаленную чуйку, кричалъ молодой парень, ремесленникъ, не понимая въ чемъ дло, и не видя никого, кром бгущей толпы. Странникъ пользуясь происшедшихъ смятеніемъ, счелъ, не лишнимъ положить въ карманъ серебряную чарку и юркнуть въ толпу.

— Батюшка, ваше высокоблагородіе, брось ты его, оставь… На, вотъ возьми двугривенничекъ… Прости его Христа рада! уговаривала капитана мать Мити.

— Нту, здсь не двугривеннымъ пахнетъ… Пусть ведутъ въ часть… Ой… караулъ! убилъ, убилъ! уцпившись за полы, стоилъ на колняхъ и кричалъ во все горло капитанъ.

— Эки грхи стряслись, Господи!.. Возьми полтинничекъ…

— Полноте, мамонька! поребилъ ее Митя, стараясь вырвать полы изъ рукъ воина.— Пусти, теб говорятъ, пусти!

— Нтъ, стой!.. Карау-улъ… кара-у-у-улъ! повиснувши на сюртук, не переставалъ отчаянно кричать оскорбленный капитанъ.

Началась борьба. Митя, стараясь высвободить сюртукъ, таскалъ изъ стороны въ сторону капитана.

— Какъ, братецъ мой, уцпился!— замтилъ одинъ изъ зрителей.

— Здоровый какой!.. Да ты его, парень, сапогомъ-то по голов, отцпитъ,^,—совтовалъ другой.

— И то, кокни каблукомъ-то,— подхватилъ третій.

— Кокни!. Драться, чай, не приказано… Чего не скажетъ: — кокни,— какъ кокнется… Возразилъ четвертый.

— Раздвинься, дай мсто, вишь имъ развернуться не гд! обращался къ публик пятый…— Пущай онъ ему кишки повымотаеть… Вона и бутори бгутъ.

— Что это такое, что это такое?… Посторонись, посторонись,— раздался сзади толпы чей-то повелительный басъ. Толпа раздвинулась. Переваливаясь съ боу на бокъ, подошелъ господинъ въ военной шинели, въ форменной фуражк и съ крестомъ на ше, который былъ выставленъ на показъ, для чего и шинель была открыта около шеи. Любой наполеоновскій саперъ позавидовалъ бы бакенбардамъ, усамъ, бровямъ и вообще растительности на лиц этого военнаго. Признаковъ тла нельзя было разглядть на его физіономіи, она представляла посдлый затылокъ негра, на которомъ какімь-то чудомъ смотрла пара блесоватыхъ, хлыхъ глазъ.

— Что это значитъ, а? Безпорядки, буянство… Полиціи нтъ, а? Гд полиція? Нтъ полиціи… Взять ихъ, взять… свести въ часть, наказать:— пробасилъ онъ отрывисто, рзко, повелительно, точно распекалъ толпу.— Что вы стоите? обратился онъ къ зрителямъ:— я говорю, взять ихъ, слышите:— взять. Толпа безмолствовала, передніе потснили заднихъ. Борющіеся остановились. Агаша заливалась слезами.

— Батюшко, ваше сіятельство, разбери ты, вотъ какое дло… робко подступая къ нему, начала мать.

— Молчать! Я говорю, взять! перебилъ ее сурово военный… Чтожь вы не исполняете приказанія, а? Вы негодяи… да, да… вс вы негодяи. Эй, будочники, полицейскіе!

Три будочника наконецъ пробрались черезъ толпу.

— Отъ чего васъ нтъ, а? Безпорядки… распущены вы, а? Убрать ихъ, убрать!.. Чтобъ у меня… то есть здсь было тихо, да!

— Слушаемъ, ваше в-ство! длая на лво кругомъ, отвчали полицейскіе стражи.

— Батюшка, дозволь выслушать,— снова обратилась къ нему мать Мити.

— Молчать!.. баба! Я приказалъ, я… Вы вольница, распущены вс… убрать ихъ… отъ моего имени отвести въ часть, сказать, что я приказалъ… Да, чтобъ наказать, да… слышите?

— Слушаемъ, ваше в-ство, скажемъ! отвчали стражи.

— То то… да… безпорядковъ не терплю, не терплю… У меня тихо, благочиніе… а вы чего смотрите? накинулся онъ на толпу. Маршъ по своимъ мстамъ!.. Да, да!.. Вы распущены, негодяи вс, васъ учить надо, смотрть за вами строго… Расходись, расходись!.. Чтобъ у меня того… чтобъ этого не было… Да, да, порядокъ… порядокъ! Негодяи… канальи! окончилъ онъ, величественно проходя чрезъ разступающуюся передъ нимъ толпу.

— Ну-ко, ну!.. ступайте за нами,— сказалъ старшій полицейскій, подходя въ Мит и капитану, который усплъ встать на ноги.

— Пойдемъ! отвчалъ капитанъ, поправляя фуражку.— Я моему государю капитанъ и за честь свою по закону долженъ стоять.

— На что идти… Теперича мы пріхали сюда родителя помянуть тихимъ манеромъ, а онъ, выжига, ни съ того, ни съ сего приставать сталъ:— протестовалъ Митя.

— Тамъ начальство разберетъ… ступайте! перебилъ полицейскій,— нечего тутъ говорить.

— Вотъ что кавалеръ, мы ужъ за тмъ не постоимъ и вамъ заплатимъ и ихъ высокоблагородію, только ослободите сынка-то… По частямъ-то да по кварталамъ его таскать станутъ… сквозь слезы просила мать,

— Я не согласенъ! принимая театральную позу, сказалъ капитанъ.— Веди обоихъ!.. Одинъ изъ полицейскихъ началъ что-то тихо говорить на ухо матери. Капитанъ это замтилъ.— Безъ совщаній, веди! да!.. Предъ закономъ я слово правды прореку! продекламировалъ онъ съ жестами, такъ что толпа расхохоталась

— Иди, иди, Митинька!.. собери, матка, Агаша, посуду-то, да гд отецъ Алундій, али ушелъ?.. Гд ему, подвижнику, на страмоту этакую смотрть!.. Идите, батюшка! просила мать, успокоенная разговоромъ съ полицейскимъ.

— Что-жь это такое?.. Вдь это, прости господи, разбой… Добрые люди, вы сами видли, кто тутъ виноватъ… за что я долженъ эдакой срамъ терпть?.. Разсудите хоть вы,— потеряннымъ голосомъ говорилъ Митя.

— Иди, батюшка, иди! тихо сказала ему на ухо мать:— кавалеръ за воротами общаетъ отпустить.

— Идите, идите… долго ль намъ ждать… хуже, силой поведемъ,— твердили будочники.

Митя быстро накинулъ на плечи поддевку. Капитанъ скомандовалъ: тихимъ учебнымъ шагомъ… ма-а-ршъ!

— Разбой, какъ есть денной разбой!— съ озлобленіемъ сказалъ Митя и двинулся отъ могилки.

Рядомъ съ нимъ выступалъ капитанъ, напвая:

Кончилъ, кончилъ дальній путь,

Вижу край родимый!

Большая часть зрителей съ хохотомъ кинулась провожать ихъ. Полицейскіе безуспшно уговаривали публику разойтись. Нсколько любопытныхъ осталось около могилы, гд собирала посуду Агаша, передавая ее тещ, чтобъ завернуть все въ одинъ узелъ.

— Ну, матушка, поскорй, поскорй собирай… надо ихъ догнать,— торопила мать.

— Да чтой-то это?.. Чарку не могу найдти… Нту вотъ, нту,— отвчала Агаша, осматривая кругомъ могилку.

— Можетъ, Митенька съ собой захватилъ.

— Нтъ, нтъ… Зачмъ Митрію Митричу ее съ собой брать, да и некогда. А, батюшки, да вдь это странникъ ее слизнулъ!.. Ей, ей! это его дло… Онъ ее около себя и поставилъ да, все на нее смотрлъ… Ахъ ты грхъ какой, на-ка! Чарка-то шесть целковыхъ дадена! Ну ужъ воръ! Вотъ такъ воръ. Разставивъ въ разныя стороны руки и изумленно глядя на тещу, твердила Агаша… И что мн ужо за эту чарку отъ его… Митрія Митрича будетъ… Что за денекъ сегодня выдался! голосила она сквозь слезы.— Хорошъ подвижникъ — воръ!

— Не гнви Бога, Агаша, можетъ еще совсмъ не его дло… уговаривала мать, осматривая могилу.

— Что мн ужо отъ самого будетъ… Чарка то его любимая! Экое наказанье… о-о-хъ!

— Ну, не реви, матка, на себя приму… Не что съ матерью-то подлаетъ… Нечего ждать-то… пойдемъ… Экой грхъ!

— Пойдемъ, мамонька! Ну ужъ богомолецъ — воръ, а тоже все отъ священнаго. И что мн будетъ, что мн будетъ ужо!

— Али что, касатки, обронили?— съ участіемъ спрашивалъ пожилой мщанинъ.

— Ну ужъ только бда!— съ отчаяніемъ проговорила Агаша и пошла вслдъ за матерью.

— Напились винищемъ-то да и ищутъ вчерашняго дня!— замтилъ проходящій кучеръ.

— Мщане — чего ждать! отвчала идущая съ нимъ подъ руку его сожительница въ порой шляпк — мускетерк.

— Еще не разошлись!.. не увели ихъ,— снова сзади толпы послышался повелительный голосъ военнаго,— а убрали? Убрали… говорилъ онъ, осматриваясь кругомъ.— А вы чего ждете? обратился онъ къ зрителямъ строго:— разойдись, маршъ! Я приказалъ… я… Избалованы, а? Страхъ потеряли… Дамъ я вамъ себя знать… мерзавцы, негодяи, канальи! Да, да, канальи… ослушники!… Погодите, погодите… Я васъ, я васъ! съ угрожающими жестами отошелъ онъ отъ изумленныхъ зрителей.

— Экой сердитый, знать набольшій въ полиціи!.. замтилъ глубокомысленно пожилыхъ лтъ купецъ своему спутнику тоже купцу помоложе.

— Нтъ-съ, Прокофій Макаровичъ, это генералъ изъ отставныхъ,— возразилъ молодой.

— Чего-же онъ хлопочетъ-то, изъ за чего горячится?

— По привычк-съ… Какъ они очень долгое время, въ прохожденіи своей службы военной, командой этой солдатской въ полкахъ занимались, къ строгости навыкъ получили, потому и теперь, хоть и въ отставк, а все-таки соблюдаютъ свои правила, чтобъ какъ и что слдуетъ… насчетъ благочинія-съ.

— Та-а-къ! Выходить, порядки наблюдаетъ.

— Такъ точно-съ… Они даже на гуляньяхъ, въ Сокольникахъ, въ Марьиной или теперь взять въ Парк, надъ простымъ народомъ командуютъ-съ. Ни одного гулянья не пропускаютъ… И завсегда такіе строгіе-съ.

— Это хорошо, значитъ, раченіе прилагаетъ, не забываетъ какой на себ носить чинъ.

— Именно-съ.

— Пойдемъ-ко къ палаткамъ… Ништо блинковъ захотлось,— сказалъ пожилой, выходя изъ кучки толпящагося народа.

— Съ нашимъ удовольствіемъ… Пойдемте-съ, отвчалъ молодой, и оба направились къ палаткамъ.

Толпа рдла и оставшіеся зрители начали расходиться въ разныя стороны, толкуя объ оканчившемся представленіи, какъ вдругъ раздалось нсколько голосовъ:— Идетъ, братцы, сюда!… Видишь, какимъ фофаномъ выступаетъ и сигара во рту, ахъ, ты ляхъ его побей! Рукой-то какъ размахиваетъ, да никакъ ассигнацію показываетъ?.. Побжимъ на встрчу,— кричала кучка мальчишекъ-халатниковъ, какъ извстно, страстныхъ поклонниковъ подобныхъ зрлищъ. Халатники пустились бгомъ. За ними двинулись кумушки, купеческіе сынки съ женами подъ ручку, ихъ маменьки и тятеньки, даже сдовласые старики плелись въ слдъ имъ. По главной дорожк, съ сигарой въ зубахъ, мрно маршировалъ капитанъ. Въ поднятой вверхъ правой рук онъ держалъ трехъ-рублевую ассигнацію. За нимъ и по бокамъ шелъ народъ, которому онъ величественно раскланивался, поднося лвую руку къ кокард. Проходящіе, недоумвая, въ чемъ дло, примыкали къ этому шествію. Видя бгущихъ отъ могилы, онъ остановился въ торжественной поз и, когда они подошли, проговорилъ съ необыкновенной жестикуляціей:— Пришелъ, увидлъ побдилъ!.. Вотъ она, вотъ!— указывая на ассигнацію, продолжалъ онъ. Не позволимъ оскорбить себя… Честь выше всего, а? Меня оскорбить, шалишь!..

Не всмъбыть можетъ безызвстно,

Что духъ его не укротимъ,

Что радъ и честно и безчестно

Вредить онъ недругамъ своимъ,

Что ни единой онъ обиды

Съ тхъ поръ, какъ живъ, не забывалъ….

— Чьи стихи вамъ читалъ? спросилъ онъ, обращаясь къ старух мщанк. Толпа хохотала. О,— чернь непросвщенна! Не знаешь — вотъ теб за это что! Съ этимъ словомъ онъ затянулся сигарой и пустилъ въ лицо старух цлое облако табачнаго дыма.

— Ахъ ты, проклятый! Вс глазоньки ослпилъ чертовымъ ладономъ!— вскричала старуха, протирая глаза.

— Ха, ха! Не любишь!.. Теперь вс по своимъ домамъ, ма-а-ршъ!.. А я пойду въ заведеніе.

Вспомнишь, какъ бывало

За двадцать годковъ

Ужъ враговъ пугало

Имя казаковъ!

Заплъ онъ, поворачиваясь на лво кругомъ и уходи къ воротамъ ограды. Публика не удовольствовалась этимъ и съ шумнымъ хохотомъ провожала его до выхода съ кладбища.

— Почтеннйшій, почтеннйшій!.. Позвольте на два слова, остановитесь, подождите,— тоненькой фистулой кричалъ тщедушный, облизанный чиновникъ, догоняя, почти бгомъ, отошедшаго отъ веселой толпы благообразнаго и умнаго по лицу купца. Купецъ обернулся. Чиновникъ снялъ фуражку, поклонялся и проговорилъ скороговоркой,

— Извините, что останавливаю васъ, извините пожалуйста.

— Ничего-съ, отвчалъ купецъ, раскланиваясь.

— Позвольте узнать, кто это такой, за кмъ вотъ толпа-то идетъ?.. Что это такое значитъ?.. Мн бы любопытно знать-съ, не можете ли вы мн объяснить? Извините, что утруждаю.

— Ничего съ… любопытнаго тутъ, батюшка, не.много, съ улыбкой началъ купецъ.— Одно безобразіе… Это, сударь, метеоръ гостинодворскій.

— Какъ метеоръ?

— А такъ, просто, метеоръ… Пропойца, онъ изъ военныхъ… Каждый Божій день по лавкамъ въ город шляется и купцы, значитъ, рядскіе такъ къ нему привыкли, что въ каждой лавк кто денежку, кто копейку ему подастъ, и прозванье они ему дали капитанъ — сра.

— Почему-же такое странное прозванье?

— А потому такое прозванье, что онъ мастеръ приставать, кто ему не подастъ, онъ и пристанетъ, какъ сра, ни проходу, ни отбою не будетъ этому купцу, на вс ряды его осметъ, опозорить.

— Странно, какъ же онъ сметъ это длать? Неужели купечество не можетъ отъ него избавиться?

— Какъ не мочь, отъ чего бы не избавиться, кабы захотли, въ томъ-то, сударь, и дло, что не хотятъ. Сами его еще къ этому безобразію поощряютъ, за его безобразіе ему деньги платятъ. Хоть бы къ примру взять, не ладитъ какой торговецъ съ своими, компаніи съ товарищами не водитъ, вотъ они сейчасъ сру и наустятъ. Сра сейчасъ и пристанетъ, начнетъ это разныя непристойныя слова говорить, да ругаться,— и выбираетъ этотъ пасквиль сдлать гд людне: въ Сокольникахъ, у Далекаго, однимъ словомъ сказать, чтобъ было на виду. А то коли видитъ этотъ капитанъ на гуляньи, кто порядковъ всхъ столичныхъ не знаетъ, иди тотъ человкъ смирный, онъ сейчасъ къ нему съ опытомъ подойдетъ.

— Какъ съ опытомъ?

— А такъ съ опытомъ. Вотъ онъ подошелъ съ этакимъ важнымъ видомъ къ вамъ милостыню просить, вы отказали, онъ сейчасъ вамъ дерзости говорить… Отвту вы ему не держите, пристать ему трудно, языкомъ, видитъ онъ, васъ донять нельзя, онъ либо плечомъ толкнетъ, либо на ногу наступитъ,— иной, который вспыльчивый, за это сдачи дастъ,— выжига грянется объ землю и кричитъ не даровымъ матомъ: караулъ, убили, держите. Собьется народъ, найдетъ полиція,— судъ да рядъ, какъ, что?.. Обоихъ заберутъ въ часть, срамота! Иной десять цлковыхъ не пожалетъ, только сдлай милость, не приставай, отойди. Онъ что съ рядскихъ этимъ манеромъ денегъ набралъ.

— Любопытно, любопытно!.. И въ лавкахъ его любятъ, а?

— Разсудительные, которые изъ купцовъ, даже очень стуютъ, да нельзя, потому прикащики его прикармливаютъ. Потому вы возьмите, нашъ прикащикъ читать не читаетъ, разговоръ у нихъ самый обыкновенный, пустой, стоять съ утра у лавокъ да покупателя зазываютъ, вдь одурь возметъ,— что чаемъ себя накачиваютъ, отъ этого легкости нтъ. Вотъ сра и явится, потшаетъ ихъ, стихи имъ читаетъ, изъ театральнаго представляетъ, всякія мерзости говоритъ, имъ то и на руку, народъ не оболваненный, ну и хохочутъ и пошло веселье… Вотъ какое это заведеніе у нихъ!

— Что же онъ здсь-то сдлалъ?.. За чмъ за нимъ толпа-то идетъ?— любопытно бы мн знать… Можетъ, происшествіе какое, а?

— Не видалъ, сударь. Ничего любопытнаго нтъ, одно вольнодумство… Отъ него никакихъ происшествіевъ быть не можетъ, чтобъ интересныхъ, потому пропойца, выжига.

— Нтъ, нтъ, любопытно… съ озабоченной миной говорилъ чиновникъ, такъ вы не видали?.. Жаль, жаль!.. Можетъ быть, какой интересный случай про него знаете, а?

— Нту, батюшка, и случая никакого не знаю.

— Досадно, досадно!.. А впрочемъ я его догоню. Такъ не знаете? Покорно васъ благодарю, покорнйше васъ благодарю. Тамъ можно кого нибудь пораспросить. Мое почтеніе, мое почтеніе,— извините, что обезпокоилъ, торопливо пожимая руку, говорилъ чиновникъ и бгомъ пустился догонять толпу, подходившую уже къ воротамъ.

— Съ чего онъ,— ровно сумасшедшій какой?— думалъ купецъ, изумленно посматривая ему вслдъ.

— Любопытная должно быть исторія… непремнно надо разузнать… Разскажу ее Петру Ивановичу, онъ интересныя исторіи любитъ, смилуется — дастъ впередъ жалованье на будущій мсяцъ… Разсуждалъ вслухъ чиновникъ, несясь на всхъ рысяхъ къ кладбищенской оград.

— И какого только необыкновеннаго народу нтъ!— промолвилъ купецъ, почему-то съ озлобленіемъ плюнулъ и пошелъ своей дорогой.

Смеркается. Оголенныя деревья и кустарники отбрасываютъ длинныя, узорчатыя тни на блыя могильныя плиты, косвенные лучи заходящаго солнца играютъ по верхушкамъ деревьевъ и, разсыпаясь но втвямъ, блдноватыми полосами и пятнами, достигаютъ земли. Срый туманъ встаетъ въ низменныхъ мстахъ кладбища и стелется по земл тонкой бловатой пеленой,— стрльчатыя церковная окна рдютъ и блестятъ, точно внутренность храма объята сильнымъ пламенемъ. Яркой звздочкой горитъ въ высот колоколенный крестъ. Небо темнетъ на восток и вечерній сумракъ едва примтно прокрадывается все дальше и дальше къ багровому западу. Въ воздух сиверко, рзкій втерокъ уныло завываетъ, пробгая по деревяннымъ крестамъ и каменнымъ памятникамъ. Съ печальнымъ шуршаньемъ падаетъ съ деревьевъ запоздалый бурый листъ. Цлыя стаи галокъ и воронъ тянутся отъ города и съ дикимъ карканьемъ кружатся надъ кладбищенскими деревьями, отыскивая знакомые сучья и втви, на которыхъ они проводятъ обыкновенно ночные часы. Кладбище пустетъ. Частъ поминальщиковъ окончила свой печальный визитъ родственникамъ и друзьямъ и возвратилась въ городъ. Иные, оросивши если не слезами, то водкой дорогія могилы, прогуливаются по погосту, читаютъ эпитафіи и глазютъ на затйливые памятники, Торгаши-латошники суетливо навязываютъ публик остатки гнилого черносливу, промзглой груши, одеревенлыхъ пряниковъ. Неизбжный мороженникъ хрипло приглашаетъ прохожихъ погрться мороженнымъ.

— Эй, квасъ!— кричитъ служивый, завидя мальчишку съ стекляннымъ кувшиномъ, въ которомъ плескается пріятная на видъ, красноватая жидкость. Продавецъ мелкой рысцой подходитъ къ позвавшему.

— Малиновый… первый сортъ… на сахар… Сколько стаканчиковъ прикажите, кавалеръ?— спрашиваетъ онъ, видя, что кавалеръ стоитъ самъ третей.

— Кумъ, выпьешь?— спрашиваетъ служивый, обращались къ другому солдату.— У меня Дарья Спиридоновна квасокъ долюбливаетъ,— прибавляетъ онъ, любовно посматривая на супругу въ соломенной шляпк и бличьемъ салоп.

— Пожалуй, кумъ… Только опосля водки кислымъ-то хмль сбаломутитъ… Завтра голова разболится.

— Чего сбаломутигь, кислота весь хмль състъ — для головы облегченье. Наливай три стакана.

— А, батюшка, кислота какая, инда глазъ деретъ,— замтила солдатка, выпивши стаканъ малиноваго подъ названіемъ, но клюквенно-малиноваго на самомъ дл квасу.

— У насъ квасъ забористый… первый сортъ,— лукаво проговорилъ продавецъ, посматривая съ улыбкой на гримасы солдатки.

— Кисло, кумъ! сказалъ ея супругъ, утирая обшлагомъ рукава рогъ и усы.

— Живетъ! крякнувши, отвтилъ кумъ… По зубамъ-то ровно кто натискомъ прохалъ. Ха, ха, ха!

— Завсегда ужъ, что ни на есть, да приберетъ куманекъ,— съ хихиканьемъ отозвалась солдатка… Охъ ужъ вы, одно слово гвардіёны!.. Отдавай-ко деньги, да пойдемъ на фатеру… Въ потемкахъ-то не больно весело по грязи къ городу-то шлепать, обратилась она къ мужу.

— Постой, погоди!.. Получи за три стакана — трёшникъ.

— Какой трёшникъ? Надо безъ денежки четыре копйки, возразилъ квасникъ.

— Давеча я самъ видлъ — по копйк продавалъ… Нашего брата не надуешь, бери деньги! Кавалеръ подалъ деньги.

— Еще, кавалеръ, надо копйку безъ денежки… Этакъ себ въ убытокъ торговать станешь… Четыре копйки бы надо,— клянчилъ мальчишка, принимая деньги

— Эхъ ты! замтилъ кумъ,— а знаешь: три, четыре — прицпили, пять, шесть — бьютъ шерсть, семь, восемь — деньги возятъ, девять, десять — деньги всятъ,— одинадцать, двнадцать — на улиц бранятся. Говоря эти слова, онъ крпко держалъ парнишку за носъ и качалъ его изъ стороны въ сторону, а покончивъ, быстро снялъ съ него шапку и закинулъ въ кусты. Дама хохотала, поджавши бока, супругъ ея одобрительно кивалъ головой, а мальчикъ, ошалвши, стоялъ нсколько мгновеній на одномъ мст и дико посматривалъ кругомъ себя.

— Что, братъ, очикурило? Впередъ бойся солдатъ надрать, въ другой разъ за волостное правленіе и въ сельскую расправу сводимъ. Съ нашимъ братомъ не шути,— внушительно говорилъ весельчакъ-солдатъ.

Квасникъ опамятовался и пошелъ за шапкой, бранясь самыми отборными словами, которыя такъ скоро выучиваются прізжающими въ Россію иностранцами.

— Вотъ что жена, зайдемъ мы съ кумомъ,— коли хочешь, и ты съ нами ступай,— на могилку Семенычу да къ кучеру Кривошеинскому Абраму, а тамъ и по фатерамъ. Ну, пойдемъ что-ли?— спрашивалъ кавалеръ.

— Да пойдемъ, только поскорй… Мн еще опару творить надо,— отвчала супруга.

— А какъ скоро, такъ и сейчасъ!… Еще поспетъ опара. Пойдемъ, взявши подъ руку жену, произнесъ кавалеръ.

— Скоро-то бываетъ не споро, кумушка!— замтилъ весельчакъ. Позвольте васъ подъ другую ручку взять.

— Да этакъ я буду ровно распятая,— жеманно возразила кума.

— Это по модному-съ, по петербургски, если теперича которой дам офицеры наши уваженіе особенное желаютъ оказать, подъ об руки водятъ,— поврьте.

— Ахъ очень мн хочется, чтобъ супруга въ Петербургъ на службу перевели… Для нашего полу, говорятъ, тамъ совсмъ другіе порядки? подавая руку, спросила дама.

— Порядки и заведеніе тамъ все другое. Солдатъ совсмъ на другой позиціи, даже простой мужикъ, и тотъ старается чему выше подражать. Хоть бы на счетъ псенъ,— здсь гд не послушаешь, все деревню видать, поетъ себ мужикъ эти напримръ, снжки или лучину, или прочее что грубое,— у насъ все нжное, про пріятности чувствъ и иное прочее. Вотъ напримръ есть псня:

Шелъ по Невскому прешпекту,

Тамъ съ перчаткой разсуждалъ…

— Ужъ конечно, гд-жь противъ него Москв быть… Петербургъ столица деликатная… перебила солдатка.

— Нельзя ей другой быть, какъ въ ней все высшее начальство живетъ… Теперича что однихъ генераловъ, возьмемъ дивизіонныхъ сколько, корпусныхъ и разныхъ этихъ министровъ,— видимо-не видимо, Дарья Спиридоновна. На Невскій теперь выдешь, даже душа радуется, потому кругомъ начальство смотритъ… Словно звзды небесныя-съ, словно звзды. Среди такихъ назидательныхъ разговоровъ они дошли до послдняго разряда, гд хоронится бдность и трудъ. Здсь не видать ни уродливыхъ саркофаговъ, ни мраморныхъ урнъ, ни чугунныхъ замысловатыхъ решетокъ, ни безмысленныхъ стихотворныхъ эпитафій, это тотъ разрядъ, гд истинное чувство, отмчаетъ трудовую, почти всегда зависимую, а потому и тяжело-прожитую жизнь, простымъ, часто некрашеннымъ, деревяннымъ крестомъ. Дворовые люди, чернорабочіе, солдаты, чиновники, писаря цлыми поколніями откупаютъ себ здсь мста для вчнаго покоя. Сотни, тысячи крестовъ, не рдко безымянныхъ, а слдовательно ничего не говорящихъ прохожему, скрываютъ столько горя, страданій, забитыхъ силъ, пролитыхъ слезъ, кроваваго пота, неправдъ, гоненій и изтязаній, что откликнись они разомъ міру — церковная завса разодралась бы на двое и солнце померкло… Прошедши гуськомъ среди могильныхъ возвышеній, вс трое остановились предъ деревяннымъ, окрашеннымъ въ зеленую краску крестомъ. Надпись блой краски гласила слдующее:

‘На сенъ мст погребено тло раба Божія

‘Абрамія, господъ Кривошеіныхъ.’

Супруги набожно перекрестились и поклонились до земли. Кумъ отдалъ поясной поклонъ.

— Ровно бы надъ Абрамушкой могилка-то осла?— вставая на ноги, спросила Дарья Спиридоновна своего супруга.

— Да поосла!… не хотя отвчалъ кавалеръ, задумчиво смотря на деревянный крестъ.

— Кто это такой, кумъ, упокойникъ-то, сроственникъ вамъ что-ли?

— Братъ двоюродный… Человкъ былъ рдкостный.

— Такъ… въ молодыхъ лтахъ померъ?

— Двадцати пяти лтъ.

— Отъ болзни что-ли какой?— Отвта на этотъ вопросъ не послдовало. Кумъ обратился съ тмъ-же вопросомъ къ кум. Эта только что хотла было пуститься въ длинное разглагольствованіе, какъ мужъ самъ спросилъ кума.

— Вотъ что, кумъ, скажи ты мн, что бы ты подлалъ, какъ бы у тебя отняли силкомъ жену, а?

— Да кто-жъ отнять можетъ?

— Да ужь кто бы тамъ ни отнялъ, да отнялъ, и съ ея стороны тутъ желанья не было, а?

— Наше дло, кумъ, военное… Отняли бы одну, завелъ бы другую, нахально ухмыляясь, отвчалъ гвардеецъ.

— А ты не ломайся!… Я теб говорю де къ смху… Вотъ отняли жену-то у Абрамушки, въ недлю себя скрутилъ да въ могилу уложилъ… Такъ-то… Прейдемъ-те къ Семенычу.

— Да ты постой, не сердись, кумъ… Это-жь у него отнять могъ?

— Баринъ, самъ Кривошеинъ,— старикъ въ чемъ душа держалась, а на такое дло пошелъ, жену съ мужемъ раалучилъ… Да.

— Какимъ манеромъ?

— Абрамъ въ кучерахъ у него былъ… Поженился на двушк красоты неописанной. Пришелъ посл свадьбы съ женой барину поклониться… Тутъ самъ дьяволъ въ барина и поселился,— понравилась ему бабенка. Сейчасъ онъ Абрама кучера — къ деревню, жену оставилъ при себ. Абрамъ изъ деревни сбжалъ въ Петербургъ обратно, сталь вытребовать у барина жену. Тотъ, не говоря дурного слова, по этапу его маршъ назадъ. Вновь Абрамъ сбжалъ. Пришелъ въ домъ… Ну, узнаетъ отъ дворовыхъ, что задобрилъ жену его баринъ, что живетъ она у него въ дом, рядомъ комнаты… Погрозился, покойникъ, людямъ и ушелъ. Барину это перевели… Сталъ онъ съ опаской большой жить… Даже полицейскаго при дом держалъ, а полиціи объявилъ, что сбжалъ у него человкъ, скрывается въ Петербург и стращаетъ его худомъ… Толковали дворовые, что раза съ два видали его,— шлялся по ночамъ около дома… А тутъ, кумъ, вдругъ словно канулъ въ воду… Черезъ недлю барина повстила полиція, что нашли Абрама на трохтуар безо всякихъ чувствій, ночью… А на утро позвалъ священника, какъ быть слдуетъ, долгъ исполнить — и душеньку Богу отдалъ… Вотъ она жена-то что… Отъ роду хмльнаго въ ротъ не бралъ, а тутъ вдругъ… Пойдемте къ Семенычу, тутъ недалечко. Вс еще разъ поклонились и пошли.

— Азартный былъ видно человкъ… разсуждалъ весельчакъ. Кте-жь ему этотъ крестъ поставилъ? спросилъ онъ.

— Я поставилъ.

— Надпись-то ровно бы не подходящая, замтила жена.

— Надпись какъ слдуетъ, по закону сдлана. У насъ два закона. Возьмемъ въ примръ: если теперь помщикъ, тамъ графъ, князь, офицеръ какой умираетъ, дьяконъ долженъ говорить: упокой Господи душу усопшаго раба твоего, тамъ балярина, али князи, али графа, кто въ какомъ чин, нашъ брать умретъ — поминаютъ воина, а простого человка — просто, раба… А почему? Потому, по церковному закону вс рабы, а по мірскому при каждомъ человк свой чинъ. По этому самому и означено на крест, что Абрамій рабъ Божій, господъ Кривошеиныхъ. Мн все это въ точности разсказалъ здшній дьячекъ.

— Это врно… Дло ихнее — имъ и знать… замтилъ гвардеецъ. Ну, а жена-то Абрамія тамъ и теперь при барин состоитъ?

— Гд при барин, году не прожилъ съ ней… Далъ, братъ, онъ ей вольную и безо всякой награды отъ себя отставилъ.

— Та-а-къ. А гд-жъ она теперь?

— А гд втеръ гуляетъ, тамъ и она… Пошла битка въ конъ… Гд-жь ей съ этакого житья да на простое положеніе встать… Извстно, избаловалась… Пошла по людямъ. Нестоющая стала, чтобъ объ ней и говоритъ-то, кумъ. А вотъ и Семеныча могилка.

Служивый, проговоря это, остановился передъ большимъ, блымъ деревяннымъ крестомъ съ лаконической надписью:

Служилъ врно! Умеръ послушно!

‘Рядовой NN полка Иванъ Семеновъ Котъ’.

— Вотъ тоже померъ-то!… въ одномъ полку служили… Какая кому кончина назначена, никто этого знать не можетъ, началъ посл земного поклона философствовать женатый солдатикъ…. Одни колдуны знать могутъ… Потому судьба…

— Вонъ тоже на Таганк юродивая Марфуша живетъ, каптенармусовой жен… знаешь чай, Лизавет Захарьевн… Знаешь что ли? тараторила супруга.

— Ну, знаю… недовольнымъ тономъ отвчалъ прерванный въ своемъ философствованіи супругъ.

— Ну… Ходила она къ Марфуш тоже на счетъ суки гадать… Торгуютъ это они собаками, у нихъ дорогія-предорогія… Меледянскія и што-ли какія, прахъ знаетъ названье-то!… Только щенками по двадцати цлковыхъ продаютъ… Такъ сука-то это самая меледянская щенна была… Вотъ снесла Лизавета Захарьевна Марфуш четвертакъ да полъ-штофа сладкой водки, меньше не принимаетъ… Любопытно ей узнать, сколько щенковъ сука ощенитъ. Принесла: такъ и такъ, говоритъ, матушка, откройте мн это… Марфуша ей только и говоритъ: семь семеоновъ родныхъ братьевъ, семь семеоновъ родныхъ братьевъ… Что-же вдь такъ и вышло: семь ощеннила кобельковъ одинъ къ одному, какъ вылитые… Вотъ она судьба-то какая.

— Постой, Дарья… Судьба эта другая… Тутъ насчетъ смерти толкуемъ… Хорошій человкъ былъ упокойникъ, то есть, сказать, солдатъ на рдкость. Зима, кумъ, стояла тотъ годъ лютая-разлютая. Вотъ пришлось ему стоять ночью на краул коло магазейновъ, почесть что въ пол. Холодъ стоялъ страсть какой — галки падали. Вотъ стоитъ онъ свои часы. Кельги попались дырявыя, тулупишко вытертой, холодетъ онъ, ждетъ смны,— черезъ три часа мнялись. Проходятъ три часа, проходятъ четыре — не смняютъ. Да обвахт-то, знаешь, обочлись постами, ефрейторъ въ т поры былъ въ разсйк что-ли, не знаю. Только ужъ вспомнили объ немъ на вторую смну, черезъ шесть часовъ. Вотъ мы смнятъся-то бгомъ побжали. Подбжали, глядимъ: Семенычъ-то спиной въ будк прижался, ноги-то у него подкосились, на корачкахъ, знаешь, сидитъ и правой рученькой ружье къ себ прижимаетъ, не хотлъ видно разстаться. Мы: Семенычъ, Семенычъ!— голосу не подаетъ. За плечо двигаемъ, думали — заснулъ, не просыпается. Толкнулъ его, знаешь — молодой у насъ солдатикъ былъ въ полку — посильнй въ плечо, онъ, словно каменный, навзничь и свалился и ножиньки не разнимаетъ, и ружья не выпускаетъ изъ рукъ. Мы вс оплакали тутъ. Полковой командиръ жен его своихъ пять цлковыхъ пожертвовалъ на крестъ, ‘стишокъ’ этотъ написалъ, чтобъ, говоритъ, всякій зналъ, что Котъ службу свою соблюдалъ врно и жизни лишился послушно… Только что проговорилъ послднія слова служивый, какъ не вдалек послышался женскій визгъ и черезъ тропинку пробжала молоденькая зазывальщица. Хохотъ и грубые возгласы раздались вдали.

— Пойдемъ-ко, Дарья Спиридоновна, по фатерамъ, пора!.. Видишь, закалякались, народу-то почесь никого на кладбищ не осталось. Пойдемъ, кумъ.

— Дойдемъ, кумъ… и то пора, солнышко совсмъ сло…

Вс трое повернули на главную дорожку.

— Иди, братцы, скорй! Воровата, шельма,— улизнула! прокричалъ кто-то сиповато. И вслдъ за этимъ на проселочную дорожку вышелъ молодой малый, носящій на всей своей вншности такіе признаки бурсы, что съ перваго взгляда никто не ошибся бы, назвавъ его семинаристомъ. Незастегнутый, длиннополый сюртукъ разввался по втру, фуражка съ заломомъ на бекрень, нанковые штаны, бархатный, открытый жилетъ, пестрая, ситцевая сорочка, чудовищной величины бантъ галстука, помятое, подержаное лицо, дерзкій до нахальства взглядъ, начосаные рыжіе, курчавые волосы и такіе же бакенбарды — говорили, что это одинъ изъ тхъ семинаристовъ, которые, не вступивъ еще въ богословіе, поршили со всми науками религіозными, во имя призванія въ свтской, гражданской дятельности. Поджидая товарищей, онъ затянулъ басомъ:

Э-э-охъ! Доставалась сударушка

Другому не мн—,—

Лакею свинь.

— Упустилъ, упустилъ, staltue sun ego, stultissimus! заговорилъ онъ, когда показалась его пріятели на дорожк. Двое изъ нихъ, знакомы уже читателю — это т купчики, которые обрызгивали грязью проходящихъ. Другіе двое были пониже разборомъ, но относились къ той же категоріи молодыхъ людей, считающихъ скандалъ и безобразіе спутниками молодости, широкою разгула, русскаго веселья. Безобразники-прикащики чувствовали нкоторую робость предъ безобразниками-хозяевами, хоть въ душ и сознавали, что не уступятъ въ размах милліонерамъ. Эти двое прикащиковъ были одты хоть и въ довольно длиннополыхъ сюртукахъ, но брюки носили поверхъ сапоговъ.

— Что, не сгробасталъ? спросила аглицкая шляпа.

— Запримтила и, яко лось легкая, прыгнула въ сторону…

— Пойдемъ къ палаткамъ… Теперь у нихъ торговля отошла… Можетъ, и дло сдадимъ,— перебилъ французскій фасонъ.

— Идемте-съ, замтили оба прикащика.

— Dixi! вскричалъ семинаристъ и компанія двинулась къ палаткамъ. Они прошли нсколько шаговъ, семинаристъ, шедшій во глав, быстро вскочилъ на одну изъ могилъ, и вынулъ изъ кармана кусокъ млу, пріятели подошли къ могил, на которой стоялъ массивный, деревянный крестъ.

— Читайте, провозгласилъ семинаристъ.

Одинъ изъ купчиковъ прочелъ надпись: ‘Подо симъ крестомъ лежитъ тло московскаго мщанина, раба Божія Иліи, скончавшагося холерой 15 Іюля 1848. Житіи его было на земл 21 годъ, 8 мсяца и 12 дней.’

— Теперь silentia, сирчь — молчаніе, сказалъ семинаристъ и началъ писать мломъ стихи. Когда онъ окончилъ, то громогласно произнесъ ихъ въ слухъ…

— Браво, молодецъ, ахъ ты, чортъ тебя подери! на разные голоса закричали пріятели. Семинаристъ прервалъ эти заявленія.

— Poёme — nascentur, orartores — sunt, въ перевод — поэтами родятся, ораторами — длаются. Продложаемъ шествіе. Съ хохотомъ и шумнымъ говоромъ шли они къ своей цли. На пути семинаристь усплъ еще разъ подобнымъ образомъ распотшить веселую компанію. На одномъ крест нашлась такая надпись: ‘Подъ симъ крестомъ лежитъ тло рабы Божіей, двицы Агриппины, 22 лтъ.’ Семинаристъ осторожно соскоблилъ слдующіе за тмъ слова и глубоко вырзалъ ножемъ въ дерев добавленіе, сколько остроумное до семинарски, столько же интересное для пріятелей — ‘матери пятерыхъ дтей’. Смху и одобреніямъ не было конца. Пока наши пріятели дошли къ палаткамъ, совершенно стемнло. Народу на кладбищ осталось очень не много… Только около палатокъ, или лучше сказать, около блинницъ стояли кучки запоздалыхъ поминальщиковъ. Блинницы суетливо собирали свои сковороды и ухваты, горшки, самовары, чашки. Салопницы кляли, на чемъ блый свтъ, благодтелей и благодтельницъ. Говоръ, изрдка веселый смхъ купчиковъ несся отъ палатокъ: въ другихъ мстахъ тишина и пустота была совершенно кладбищенская. Усиленно напрягая зрніе, можно было разглядть кое-гд въ отдаленныхъ, уединенныхъ мстахъ кладбища силуэты нсколькихъ движущихся паръ, но очертанія ихъ были такъ блдны, нерзки, что можно было счесть ихъ за привиднія, чмъ за живыхъ. Кто вритъ призракамъ, тотъ не усумнится, что это они разгуливали парами по кладбищу.

— А-а-а! Параша, Дуняша, Маша, Паша! Здраствуйте, лебедки! съ ужимками и колнцами проговорилъ одинъ изъ купчиковъ, съ розмаху набгая на кучку блинницъ.

— Ну-ко, ну… Проваливай!.. Знаешь пословицу: языкомъ болтай… Ты не больно,— здсь вдь кладбище,— на разные тоны заголосили они.

Купчикъ вынулъ изъ кармана горсть мелкаго серебра и, зажавши его въ ладоняхъ, зазвенлъ деньгами.

— Кто съ нами ласковъ, къ тмъ мы добры, говорилъ онъ, посматривая на двушекъ, которые облепили его кругомъ, какъ мухи медъ.

— Купецъ-молодецъ, а ты насъ обдли… Я себ сережки куплю… Купецъ, знакомая вдь — Даша-то Сокольницкая, помнишь?.. Хоть бы на орхи-то далъ! просили он, обступая его все тсне и тсне. Запоздалые поминальщики тоже подошли поближе.

Семинаристъ же съ остальной компаніей притаился за могилами и памятниками.

— Ну вотъ вамъ, красавицы,— ищите, произнесъ купчикъ и съ этимъ словомъ кинулъ горсть серебра къ тому мсту, гд его пріятели сидли въ засад.

Двы-чародйки кинулись со всхъ ногъ цлой гурьбой розыскивать разсыпавшуюся по земл мелочь. Раздался крикъ, визгъ, борьба, брань!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы отказываемся досказать развязку этой сцены. Безсмертный Тредьяковскій не даромъ сказалъ:

Молчаніе, тобою въ мір

Не оскорбится слуха взоръ.

С.-Петербургъ.

1863

Николай Потхинъ.

‘Русское Слово’, No 5, 1863

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: