Римская Галлия, Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени, Год: 1891

История
Время на прочтение: 347 минут(ы)
Скачать в PDF

Нюма Дени Фюстель де Куланж.
Римская Галлия

La Gaule romaine

Том первый многотомной монографии ‘История общественного строя древней Франции’.

Перевод под редакцией М. И. Гревса.

Предисловие к русскому переводу
(от редактора)

Знаменитое во Франции, хорошо известное на Западе вообще, a также y нас и само по себе замечательное сочинение Фюстеля де Куланжа (Fustel de Coulanges) — ‘Histoire des institutions politiques de Vancienne France’ — долго ждало русского перевода. В современной литературе всех образованных народов прочно утвердился обычай как бы переносить к себе великие произведения научного и художественного гения других наций, передавая их на родном языке. Так удается тесно вводить их в число непосредственных орудий просвещения, доступных для большинства членов культурной части общества и юных поколений. Практика переводов особенно широко развилась и продолжает развиваться y нас: самое положение нашей образованности среди других и наша сравнительная интеллектуальная юность побуждает нас черпать в глубоком и превосходном источнике западной науки и западной поэзии обильные и разнообразные элементы цивилизации и вдохновения. Нельзя, конечно, всегда одобрить выбор сочинений, появляющихся в русском переводе, иногда может даже показаться не вполне нормальным самый факт появления на русском языке такого множества нередко второстепенных и третьестепенных, часто даже прямо плохих иностранных книг. Но следует считать совершенно правильным стремление каждой национальной литературы как бы приобщать к своим духовным сокровищам чужие классические или просто крупные образцы, украшающие различные области знания и творчества.
Фюстель де Куланж, без всякого сомнения, принадлежит к числу таких первоклассных умов, работа которых могущественным образом двигает не только успехи избираемой ими отрасли науки, но и общее развитие идей и теоретического мышления. Один беспристрастный французский критик сравнивает влияние этого ученого на прогресс науки в области истории и общей методологии с тем, какое принадлежало деятельности Монтескьё в прошлом веке[1]. Наш замечательный историк, московский профессор П.Г. Виноградов, вообще довольно строго относящийся к ‘итогам и приемам’ работы высокодаровитого французского ученого, тем не менее прямо говорит следующее: ‘С тремя именами связано представительство Франции в современной исторической науке: ‘Жизнь Иисуса’ Ренана, ‘Происхождение современной Франции’ Тэна и ‘Гражданская община античного мира’ Фюстеля де Куланжа известны более или менее всем образованным людям. Успех последней книги, может быть, наиболее достоин замечания. Она стоит вдали от жгучих вопросов настоящего и, тем не менее, вызвала интерес среди обширной публики и существенно повлияла на ее взгляды. Тайна такого успеха не во внешних достоинствах только, изящество, ясность изложения, стройность аргументации сами по себе недостаточны для того, чтобы объяснить эту выходящую из ряда и весьма прочную популярность: преимущества формы тесно связаны в данном случае с богатством содержания'[2].
Общеевропейскую известность завоевало Фюстелю де Куланжу именно это первое его сочинение общего характера — ‘La cit antique‘ (вышедшее в 1864 г. и потом переведенное на все европейские языки)[3].
Второй капитальный труд Фюстеля де Куланжа, составлявший для него самую важную и дорогую задачу жизни — ‘История общественного строя древней Франции‘, — изучался за пределами родины историка гораздо меньше или, вернее, менее спокойно и доброжелательно, чем вышеназванная его работа по древней истории и, может быть, потому ценится там не так высоко, как должно. Между тем в нем и в многочисленных специальных ‘разысканиях’, располагающихся около него в качестве подготовительных к нему работ и дополняющих его этюдов, лежит самая главная сущность великой ученой, научной и идейной заслуги автора, как реально (по содержанию), так и формально (по методу), в нем заключаются самые капитальные по новизне и значению результаты его, можно сказать, реформаторской в науке деятельности. Здесь проявляется во всей полноте громадный талант и поразительная эрудиция автора, здесь познаются все созданные или самостоятельно поставленные им приемы исследования, здесь же рядом открываются те своеобразности его мировоззрения и способов работы, которые должны пробуждать в читателе критическую мысль.
Блестящие и могучие свойства исключительного ученого и писательского таланта Фюстеля де Куланжа не могли не производить яркого, глубокого и неотразимого впечатления на тех, в чьи руки прежде всего попадали его книги, то есть представителей ученого, a потом вообще образованного мира. Они действительно вызывали горячее увлечение или страстный протест, но вряд ли могли они оставить равнодушным сколько нибудь чуткого и заинтересованного наукой читателя, не говоря уже об историках по призванию. В силу этого деятельность его должна была породить большое возбуждение мысли и работы, и он сам сделался вдохновителем разнообразных научных начинаний. Широкая постановка задачи исследования, всегда освещавшаяся общеисторической точкой зрения, опиралась y Фюстеля де Куланжа на колоссальную массу знаний, которыми он располагал, как господин. Выдающиеся качества ученого дарования историка, соединенные с неуклонным стремлением его постоянно и систематически пользоваться своею замечательною эрудициею для твердого и полного обоснования своих взглядов и выводов, поддержанные сильно и глубоко выраженною природною склонностью строить новые гипотезы, вырабатывать новые методы, естественно ставят его в положение главы, если не новой исторической школы, то особой ярко и самостоятельно окрашенной группы искателей и истолкователей прошлого. Сила и прочность влияния его крупной индивидуальности во много раз увеличивалась тем, что он развивал свои идеи не только путем печати в превосходных сочинениях, но и с помощью живого и красноречивого слова с профессорской кафедры, продолжительным авторитетным преподаванием[4] и плодотворным научным руководительством. Но вместе с тем теории Фюстеля де Куланжа носят на себе печать такой острой личной оригинальности, и они настолько противоречат ходячим мнениям, он выражает кроме того свои взгляды настолько смело и резко, не опасаясь обвинения в односторонности, не избегая жестоких нападок на противников и не страшась жаркой полемики с ними, не щадя самолюбия несогласных, он настолько твердо верит в непоколебимую истину своих взглядов после того, как выковал их на огне долгого, упорного, проницательного исследования и как будто так властно требует принятия их, что деятельность его не могла привести лишь к образованию около него круга преданных учеников и убежденных адептов, которые привлекались силою его влияния к продолжению его трудов и разработке его идей. Он должен был также сплотить против себя представителей противоположных доктрин и приемов, направлений и вкусов для критики его сочинений, опровержения его теорий, борьбы против распространения его воззрений.
Указанными главными особенностями научной физиономии Фюстеля де Куланжа и его идейного темперамента предопределялось место, которое он должен был занять в новейшей европейской историографии. Всего непосредственнее и быстрее, сильнее и шире должен он был повлиять на содержание и ход развития французской исторической науки. Здесь он действительно является первоклассным двигателем, обновителем гипотез и методов, великим новатором, несомненным главою новейшей французской исторической школы строгого текстуального изучения прошлого человечества и генетического построения эволюции его культуры. Можно сказать, что в современном (уже стареющем) поколении французских историков большая часть видных талантов и замечательных исследователей являются либо прямыми учениками Фюстеля де Куланжа, либо так или иначе находятся в зависимости от его ученых воззрений. Даже те из них, которые особенно резко расходятся с ними и идут по несколько иным путям, чем указанные им, или которые подвергались с его стороны особенно суровым нападениям, — все с почтением отдают ему первое место среди новейших французских историков и признают, что сами многому научились y него[5]. Такая оценка заслуги Фюстель де Куланжа нашла уже после смерти великого историка торжественную санкцию в решении высшего ученого учреждения Франции, так называемого Инститyта, почтить ‘дело Фюстель де Куланжа’ большой премией[6].
Все причастные к исторической науке люди в ученом мире других культурных наций Европы, конечно, также знают работы Фюстеля де Куланжа по истории средневекового общественного строя. Их читали с интересом и вниманием, когда они появились впервые. Но были обстоятельства, которые помешали здесь вырасти тому увлечению научными построениями великого мастера, которым охвачена была значительная часть не только ученого, но и просто интеллигентного французского общества. Отчасти вина тут лежит на самом авторе. Исключительность некоторых его идей, которые ставятся притом слишком резко и проводятся слишком далеко, причем тем легче обнаруживается то, что в них есть по существу преувеличенного, одностороннего или даже ложного, a в обосновании их неправильного, искусственного, иногда насильственного, — именно эта исключительность возбуждала сомнение в верности его выводов, непримиримое отрицание теорий, казавшихся до него общепризнанными, и нередко горделивое отношение к их авторам или сторонникам вызывали недовольство и оскорбление.
Отмеченные здесь крайности были причиною известной реакции против идей и направления, которые хотел провести и основать Фюстель де Куланж. Они, таким образом, значительно сузили сферу его научного воздействия, они обусловили в других странах либо сдержанную оценку его роли в науке и скептическое отношение к его выводам и потому недостаточное пользование результатами его работы, либо даже враждебное отрицание серьезного значения за его трудами. Больше всего оценили положительные стороны приемов и итогов работы Фюстеля де Куланжа английские историки, особенно же определенную антипатию к деятельности его выказали представители немецкой историографии. Отношение это воплотилось, однако, не в систематическом опровержении гипотез автора и доказательстве ошибочности его метода, а в последовательном замалчивании его сочинений и выводов или почти голословном утверждении о ненаучности его работы. Такое неспокойное и вследствие этого несправедливое отношение к Фюстелю де Куланжy в Германии не может объясняться только научными мотивами, кроющимися в его собственных недостатках, здесь сильно и пристрастно действовали патриотические предубеждения. Фюстель де Куланж разрушал в своих теориях без всякого сожаления излюбленную немецкой школой идею о первенствующей роли германского начала в процессе создания культуры новоевропейских народов, он круто обходился со взглядами непререкаемых в Германии ученых авторитетов, слишком мало, казалось, ценя работу почтенных для них и всеми признанных ученых, это заставило немецкую школу закрыть глаза на всё, что было замечательного в таланте Фюстеля де Кyланжа нового, верного и крупного в добытых им результатах. Только немногие в Германии отдали ему должную честь и воспользовались тем, что он сделал[7].
Теперь время первого впечатления давно прошло, страсти могут успокоиться, обиженное чувство улечься, национальное пристрастие заметить свою несправедливость. Недостатки Фюстеля де Куланжа подмечены и определены, относясь к ним с критическою осторожностью, можно беспрепятственно пользоваться тем огромным материалом, который он дает, и тем превосходным построением, открывающим необъятные и светлые горизонты, которое создано его трудом и талантом. Обязанность всякого научного деятеля, который сам многому научился y Фюстеля де Куланжа, заботиться о сближении с ним всякого интересующегося историческою наукою. С радостью принимаясь за обработку русского перевода его главного сочинения — ‘История общественного строя древней Франции’, редактор этого перевода, по мере сил, стремится выполнить часть такого долга по отношению к автору и к русской читающей публике. Рекомендуя последней этот перевод, он не задается целью в настоящей краткой заметке характеризовать деятельность Фюстеля де Куланжа, хотя бы с некоторых сторон. Он только обращает внимание на великое значение этого труда, надеясь впоследствии представить специальный этюд, посвященный знаменитому французскому историку[8]. Теперь для общего знакомства с его личностью, идеями и работою лучше всего обращаться к небольшой книге одного из ближайших учеников его — Paul Guiraud, ‘Fustel de Coulanges’ (Paris, 1896): это самое полное обозрение его деятельности, написанное обстоятельно, дающее правильное понятие об авторе, проникнутое сочувствием и благоговением к учителю, но чуждое пристрастия и панегиризма[9].
Однако, чтобы хоть несколько ввести читателей в ознакомление с большим трудом Фюстеля де Куланжа, следует указать, по крайней мере в двух словах, ту идею, которая составляет его основной фон и главную двигательную силу. Известно, что еще в конце прошлого века возникла знаменитая ученая контроверза о том, из какого источника вышла древняя культура современных европейских народов — из римского или германского. Так образовались две большие школы — романистов и германистов, представители которых наперерыв доказывали преобладание и торжество того или другого расового влияния в процессе сложения социального строя и духовного развития Европы, и из этого преобладания и торжества делали вывод о преимуществе германского или романского ‘духа‘. Много было ненаучного в теориях старых германистов и романистов, но спор их тем не менее двигал науку плодотворно и успешно, ставя вопросы и постепенно выясняя их во взаимной борьбе двух школ. В европейской историографии попеременно одерживали верх то одно, то другое воззрение, причем строгость метода и научная ясность и ‘историчность’ теорий мало помалу прогрессировали, очищаясь от неопределенности, метафизической отвлеченности и патриотических предрассудков. В ту эпоху, когда выступал с своими исследованиями Фюстель де Кyлaнж, несомненное господство в ученой литературе принадлежало взглядам германистов, получившим большую научную твердость и серьезный авторитет в капитальных трудах Вайтца и Рота и солидных работах тех групп преимущественно немецких историков и юристов, которые к ним примыкали, — Фюстель де Куланж снова с громадною силою поставил на очередь идею о великой исторической роли римской традиции, как средство найти ответ на коренной вопрос о связи между ‘Древним’ и ‘Новым’ миром. Но этот ‘новый романизм’ рисуется в его замечательных трудах не как возрожденное учение о победе в истории культурных народов европейского Запада одного расового начала над другим, учение, которое само по себе более или менее сомнительно. То, что было ‘романизмом’ y предшественников Фюстеля де Куланжа, вырастает y него в широкую концепцию о непрерывности исторического развития европейских народов, в великую идею о живучести могучего культурного предания и о необходимости торжества его над варварством. Эта теория в таком переработанном виде впервые применена была знаменитым автором с полным и блистательным успехом к истолкованию общего хода и внутренней сущности одного из самых трудных кризисов в истории человечества. Он проводит с редкой силой и нередко с победоносной убедительностью решительный тезис о глубине и продолжительности влияния форм и институтов общественного строя, которые сложились в римском мире, на дальнейшую эволюцию европейских государств.
Таким образом, романизм Фюстеля де Куланжа является действительно признаком культурным, a нe расовым, и он гораздо лучше и глубже способствует достоверному и полному (‘историчному’) проведению и осуществлению принципов эволюционного изучения и понятию о генезисе, чем старая теория, которая носит это имя.
Именно поэтому его ‘романизм’ совсем не похож на ‘германизм’ его противников не только по содержанию самой гипотезы, но и по основным чертам, составляющим ее природу. Автор отчетливо заявляет, что не выводит средневекового строя из одних римских корней, но изображает его сложным результатом развития и перерождения древних начал в новой исторической среде, под новыми влияниями, возникшими и выросшими с течением времен[10]. Он только сравнительно мало видит в этих новых влияниях ‘специфически германских’ положительных элементов.
Сущность взглядов и метода Фюстеля де Куланжа лучше всего обнаружится из чтения и изучения именно его ‘Истории общественного строя древней Франции’. Самое великое здание будет говорить за себя, кроме того автор, создавая его, постоянно высказывает множество общих и частных замечаний принципиального характера, которые разъясняют его воззрения на историю и обязанность историка. Но, для того чтобы читатель составил себе предварительное суждение о том, как автор сам смотрел на план и задачу своего сочинения, полезно здесь напомнить то, что он говорил во введении, которое предпослал первому тому его при первом появлении в свете.
Фюстель де Куланж задается здесь целью сделать для истории французских учреждений то же, что сделал раньше для греко римских. Он находит, во первых, ту же основную черту, регулирующую развитие, какую отыскал и формулировал в последних. Если смотреть на них издали, они рисуются ненормальными, их движение — насильственным, но если изучать их вблизи, обнаружится, что в происхождении их нет ничего случайного, в их росте — ничего произвольного.
‘Учреждения, — говорит он, — никогда не являются делом воли одного человека, даже воли целого народа недостаточно для их образования. Факты человеческой жизни, которые их производят, не принадлежат к числу тех, которые могут быть изменены по капризу одного поколения. Народы управляются не так, как им нравится, а как того требует совокупность их интересов’.
Фюстель де Куланж предполагал, начиная изучение истории общественного строя древней Франции с эпохи возникновения франкского королевства на почве романизованной Галлии, довести ее до 1789 года, объединив, таким образом, в одно стройное целое все долгое прошлое Франции.
Он наблюдает в процессе эволюции общественного строя Франции от падения Римской империи до падения старого порядка две главные революции, из которых могут быть выведены или к которым приводятся все остальные.
‘Первая совершилась в начале Средневековья, она изменила порядок земельной собственности и установила систему патронатных отношений между личностями, — из нее вышел феодализм. Вторая, происшедшая в XIII и XIV веках, изменила организацию суда, из нее выросла монархия’. ‘Мы изучим, — сообщает тут же автор, — все периоды истории Франции, рассматривая все различные стороны жизни общества. Чтобы узнать, как управлялось каждое поколение, мы должны будем разобрать его социальный быт, интересы, нравы, умственное состояние, мы будем сопоставлять со всем этим организацию общественной власти, которая руководила политической жизнью народа и общества, формы, в каких отправлялось правосудие, повинности, какие общество несло в виде налогов или воинской службы. Проследив все это из века в век, мы должны будем показать, что между веками есть общего, преемственного, что различного, то есть возникшего вновь’.
Редко ставилась задача столь обширная, задача воспроизвести такую длинную филиацию исторических процессов, редко формулировалась она с такою определенностью в духе принципов генетического изучения. Автору не удалось довести грандиозной постройки до конца. Но то, что дано им, все же представляет целое, замечательное по законченности и единству общего плана. Это как бы строго завершенная нижняя часть здания: изображение происхождения и развития феодализма.
Предлагая русской читающей публике перевод основного труда Фюстеля де Куланжа, редактор его думает, что предпринимает тем дело, полезное для развития y нас исторических знаний. Он надеется, что всякий, кто истинно любит историю, согласится с ним и поддержит его. Благодаря такому переводу первоклассное произведение одного из замечательнейших научных умов Новейшего времени не только найдет доступ y нас в большом круге читателей, но оно именно как бы войдет и в нашу историческую литературу. Конечно, чтобы достигнуть последней цели, перевод должен действительно не только точно передать внешнюю сторону изложения, но и воплотить самую внутреннюю природу как языка, так и мысли автора, его логики и его вдохновения. Когда имеешь дело с таким глубоким ученым и таким замечательным писателем, как Фюстель де Кyлaнж, подобная задача переводчика не легка. Редактор не мечтал достигнуть на этом пути безукоризненного успеха и отлично чувствует, как далек его труд от совершенства, но он сделал все, что мог, для того чтобы приблизиться к достойному выполнению нравственного долга по отношению к историку, перед которым преклоняется как перед одним из лучших учителей науки. ‘Научно историческая библиотека’ на русском языке не может лучше начаться, как с обнародования такого первоклассного произведения новейшей европейской историографии.
Русский перевод ‘Histoire des institutions politiques de l’ancienne France‘ есть первый вообще перевод этого сочинения Фюстеля де Кyлaнжа на иностранный язык. Пусть будет благоприятна его судьба! Кроме всех вообще интересующихся историей и преподающих ее, он обращается специально к тому серьезно ищущему знания нашему юношеству обоего пола, учащемуся в высших учебных заведениях, которому обстоятельства не дали еще возможности сродниться с французским языком настолько, чтобы свободно читать знаменитый труд в подлиннике, но которому было бы вредно откладывать ознакомление с замечательным трудом Фюстеля де Куланжа. Из своей личной профессорской практики редактор убедился, насколько работа под руководством книг Фюстеля де Куланжа является для них плодотворной[11].

Ив. Гревс.
СПб., 1 января 1901 г.

I. Дело Фюстеля де Куланжа (из отзыва Французского Института)

Французский Институт (L’Institut de France) по представлению Французской Академии (Acadmie franГaise) присудил в 1891 г. свою большую двухгодичную премию (le grand prix biennal) ‘делy Фюстеля де Кyлaнжа’. Гизо, Низар, Тьер, все самые великие ученые писатели современной Франции получали каждый в свою очередь эту национальную награду. Институт, признав достойною ее и научно литературную деятельность Фюстеля де Куланжа, тем самым показал, какое высокое место он отводит ему, подтверждая таким образом оценку, уже давно произнесенную товарищами и учениками оплакиваемому собрату и наставнику.
Фюстель де Куланж принадлежит к славному роду истинных французских писателей, его сжатый и чистый стиль, его удивительный дар изложения, красота его синтеза свидетельствуют о нем как о несравненном мастере в искусстве слова и творчества. У него чистый и блестящий язык, которым отличались лучшие представители литературы, его современники — Абу, Мериме, Сент Бёв, но y него еще больше силы и смелости. В то же время широтою и мощностью своего исторического кругозора он равен Монтескьё: ни один из французских историков этого века не одарил науку столькими новыми истинами. Наконец, твердость его учености, строгость, с которою он читал и толковал тексты, добросовестность его эрудиции, делают из него наследника великих исследователей бенедиктинцев прошлых веков, Мабилльонов и Монфоконов.
Первым сочинением Фюстеля де Куланжа былa ‘Гражданская община древнего мира’ (La cit antique). Это только одна книга в 500 страниц, a между тем в ней воскресает античный мир в его целом, от таинственных зародышей семьи и общественного союза до того момента, когда законы Рима и религия Христа создали единое отечество из стольких враждебных государств и разрозненных верований. Историк задается здесь преимущественно целью показать, какое влияние принадлежит религии в образовании обществ прежних времен: она создала семью, она дала жизнь государству, и в конце книги мы снова находим религию в качестве завершителя объединения народов, которое предпринято было римским оружием. Влияние, обнаруженное ‘Гражданской общиной древнего мира’ на ученых исследователей нашего времени, даже за пределами Франции, неоспоримо: она открыла наконец для изучения древности настоящую дорогу, она показала, так сказать, какова душа античной жизни. Надо прибавить, что книга эта читается с увлечением, и мы знаем профессоров иностранных университетов, которые дают читать ее своим студентам, чтобы открыть перед ними одновременно дух древности и красоту французского языка.
Второй великий труд разбираемого автора — ‘История общественного строя древней Франции’ (Histoire des institutions politiques de l’ancienne France) — гораздо более обширен: он состоит из шести томов. Но, как и первый, он отличается законченностью и полнотою, представляя целое, изумительное по своему единству. Это также превосходный образец научного построения (‘un chef d’oeuvre de construction’). Фюстель де Куланж изучает здесь образование феодального и нового мира, как в ‘Гражданской общине’ он изучал происхождение древнего: поистине можно сказать, что оба произведения являются продолжением одно другого. Первый том этого второго труда изображает нам первобытную Галлию, раздробленную и варварскую, потом подчиненную, цивилизованную и объединенную Римом, второй том позволяет нам присутствовать при великом событии — вторжении германцев, которое стоит в начале истории новых народов, мы видим, в третьем — как переродились во франкской монархии политические учреждения Рима, в четвертом и пятом мы следим за образованием новых учреждений, чисто аристократических, которые развиваются помимо государства, наконец, в шестом томе эти последние являются перед нашими глазами в их могущественном росте при последних Меровингах, вытесняя мало помалу монархию и ее законы и наконец достигая при последних Каролингах полного господства над обществом и государством. Феодализм с тех пор стал в Европе на место монархического порядка, завещанного Римскою империей.
Фюстель де Куланж в данной работе своей больше всего интересуется Францией, тем не менее, читая ее том за томом, мы изучаем развитие целой Европы, ибо Рим, германское нашествие, варварская монархия, Феодализм — все это обозначает фазы, через которые прошли все великие европейские народы. Впрочем, если замечались различия между учреждениями этих последних, автор, рассматривая эпоху за эпохой, указывает на них. Обширные и тщательно составленные примечания обращают исследование Фюстеля де Кyлaнжa и в справочную книгу по истории, выдерживающую сравнение с лучшими подобными пособиями, которые появлялись в Германии.
В специальных исследованиях, собранных в трех еще дополнительных больших томах — ‘Разыскания’, ‘Новые разыскания о некоторых задачах истории’ (Recherches и Nouvelles recherches sur quelques problmes d’histoire) и еще ‘Исторические вопросы’ (Questions historiques) — Фюстель де Куланж сосредоточивается на подробной разработке нескольких учреждений, пунктов или фактов, которые ему пришлось лишь слегка затронуть или рассмотреть лишь в общем в своих больших трудах. Исследование происхождения собственности специально вызвало y него несколько отдельных работ, и они могут быть названы самыми замечательными из тех, которые появлялись по этому вопросу после трудов Сэмнер Мэна и Лавеле. Его труд о римском колонате по справедливости считается знаменитым. Его разыскания об афинских архонтах подали повод к долгим спорам, но открытие нового трактата Аристотеля дало торжественное подтверждение теориям, выставленным Фюстелем де Куланжем. Работы автора о друидах, о Хиосе, о Полибии являются каждая образцами исторического исследования, построения и изображения. Четырнадцать очерков, которые заключаются в означенных трех томах, все представляют собою обширные труды[12].

II. Предисловие К. Жюллиана (к 3 му изданию І тома)

Настоящая книга составляет первый том труда, который Фюстель де Куланж посвятил ‘Истории общественного строя древней Франции’ в том виде, в каком окончательно сложился у него план этого сочинения. В нем рассматривается состояние Галлии до римского завоевания и ее политическое устройство в первые три века императорского владычества. В первых двух изданиях этого первого тома (1875 и 1877 года) те же предметы были изложены лишь на двухстах страницах: очевидно, стало быть, что данное третье издание не есть простая перепечатка первых, но является полною переработкою первоначальной редакции[13].
Все главы, составляющие настоящую книгу, являются всецело трудом Фюстеля де Куланжа: в текст не внесено никаких изменений ни по содержанию, ни по изложению, не сделано никаких прибавок или сокращений. Таким образом, y нас в руках находится, так сказать, последняя мысль историка о независимой Галлии и о первом периоде Римской империи, притом в тех именно словах, в которых она воплощена была его собственным пером.
Пришлось присоединить к подлинному тексту автора только заключение. Я постарался резюмировать в нем так верно, как мог, идеи Фюстеля де Кyлaнжа, как он сам выражал их в конце отдельных глав.
Читатели предшествующих изданий заметят, что во второй части этого тома, посвященной Римской империи, не говорится ни о формах собственности, ни о правах личностей, ни о социальном строе Галлии. Во втором издании Фюстель де Куланж уделил рассмотрению этих вопросов последние главы второй книги. Нам казалось, что их не следует вносить в настоящий том и что они найдут свое настоящее место во втором, который озаглавлен ‘Германское вторжение и конец империи’. Действительно, составляя эти главы, автор ставил себя в последнюю эпоху империи, именно в момент появления варваров: это ясно при чтении, да и он это прямо заявляет[14]. Кроме того, Фюстель де Куланж, по-видимому, и сам предполагал установить такой план[15], предпочитая заниматься в первом томе лишь политическими порядками Галлии в первые века империи: прочтя наше заключение, можно убедиться, что такое новое расположение глав, изображенное самим автором, не только не лишает первый том единства, но, наоборот, гораздо лучше способствует выделению его основной мысли. Последняя глава, которую мы поместили в настоящем томе, ‘Судоустройство’, естественным образом заканчивает его: автор обобщил в заключительных словах ее свою главную идею о Римской империи. Прибавим, наконец, что, начиная с главы о праве собственности, Фюстель де Куланж уже не успел вполне тщательно переработать редакцию нового текста.
Щекотливый вопрос приходилось разрешать относительно подстрочных примечаний. Мы вставили довольно большое число новых, которые были готовы y автора, но найдены разрозненными на листках. Некоторые из них мы, напротив, устранили, потому что они показались нам не настолько точными, как могли представляться несколько лет тому назад, до появления новых сборников эпиграфических памятников Галлии (авторская редакция текста данного тома относится к 1887 году). Мы переделали некоторые цитаты и установили при упоминании надписей Нарбоннской Галлии ссылки на ХІІ том ‘Corpus Inscriptionum Latinarum‘, изданный Гиршфельдом, которого Фюстель де Куланж не успел изучить, как желал бы. Что касается других надписей, нам казалось излишним постоянно называть берлинский Corpus, так как автор предпочитал обращать читателей к более доступным собраниям Орелли — Генцена и Вильмaннсa [16].
Можно было бы с большою легкостью весьма расширить примечания, относящиеся к Римской Галлии. Последние издания текстов, особенно сборники Гиршфельда и Алльмера, доставляют огромное количество нового и драгоценного материала, например, об именах галльских богов, об именах личных, о племенах, колониях — обо всем этом можно было бы прибавить бесконечное число рассуждений. Очень возможно, что Фюстель де Куланж нашел бы нужным еще раз переработать свой первый том на основании этих новых публикаций. Но мы думаем, что нас не упрекнут за то, что мы не попытались произвести сами такой операции над его книгою, что мы дорожили неприкосновенностью редакции и примечаний, оставленных автором, хотя бы последняя могла показаться слишком краткою и несколько устарелою. Фюстель де Куланж сам писал, что смотрит на свой труд лишь как на временный [17]. В этом, впрочем, скромность его обманывала. Можно будет доставлять себе легкое удовольствие дополнять его статистические данные и его цитаты, но его теории и его критика не станут от этого ни слабее, ни сильнее, в настоящей же книге самая мысль составляет сущность и вечную заслугу историка.
Я считаю своим долгом откровенно заявить, что по многим пунктам не разделяю мнений автора, например, по вопросу о римских колониях, об исчезновении кельтского языка, о муниципальной организации, смешении рас, провинциальном судоустройстве и т. д. Но мне не показалось приличным высказывать даже в примечаниях какие бы то ни было возражения или ограничения. Принимая редакцию этого сочинения, я взял на себя обязанность обнародовать то, что составляло мысль Фюстель де Куланжа, и я должен выполнить дело в точности, то есть обнародовать ее в неподдельной полноте, со всею ее силою и могуществом.

К. Жюллиан.

Бордо, 1 июля 1890 г.

III. Предисловие автора (к 1 му изданию)

Мы не стремились, составляя эту книгу, ни восхвалять древнефранцузские учреждения, ни нападать на них, мы задавались единственною целью описать их и показать их сцепление.
Они до такой степени противоположны тем, которые мы видим кругом себя, что сначала не очень легко судить о них с совершенным беспристрастием. Трудно человеку нашего времени проникнуть в течение идей и фактов, которые породили эти учреждения. Если можно надеяться этого достигнуть, то только при помощи терпеливого, последовательного изучения литературных памятников и документов, которые каждый век оставил после себя. Не существует другого средства, которое позволило бы нашему уму отрешиться от тревожных интересов настоящего и таким образом избежать всякого рода предвзятых мнений, чтобы приобрести способность представить себе с некоторою точностью жизнь людей в отдаленные времена.
При первом взгляде, который мы бросаем на древнеевропейский общественный строй, учреждения его рисуются нам необычайными, нездоровыми, особенно же полными насилия и тирании. Потому что они не входят, так сказать, в рамки наших теперешних нравов и умственных навыков, мы склонны думать прежде всего, что они были чужды всякого права и всякой разумности, находились в стороне от того правильного пути, по которому должны были следовать народы, были противны, так сказать, обычным законам жизни человечества. Поэтому то легко слагается воззрение, что только грубая сила могла их установить и что для их происхождения необходим был огромный переворот.
Наблюдение памятников каждой эпохи этого далекого прошлого привело нас мало помалу к другому чувству и суждению. Нам показалось, что эти учреждения образовались медленно, постепенно, правильно, что они никаким образом не могли явиться плодом случайного происшествия или резко внезапного насильственного толчка. Нам почуялось также, что в них не было ничего противоречащего человеческой природе, ибо они вполне соответствовали нравам, гражданским законам, материальным потребностям, направлению мышления, вообще всему духовному типу тех поколений, которыми они управляли. Они даже родились именно из всего этого, и насилие очень мало содействовало их утверждению.
Государственный и общественный строй никогда не является продуктом воли человека, даже воли целого народа недостаточно для их создания. Факторы человеческого существования, которые производят их, не принадлежат к числу тех, которые могут быть изменены прихотью одного поколения. Народы управляются не так, как они того желают, a так, как того требует совокупность их интересов и основа их понятий. Без сомнения, в силу этого необходимо много человеческих веков, чтобы утвердился какой нибудь политический порядок, и много других веков, чтоб он разрушился.
Отсюда проистекает также необходимость для историка простирать свои исследования на обширное пространство времени. Тот, кто ограничил бы сферу своего изучения одною эпохою, подвергнул бы себя опасности впасть в серьезные ошибки даже в суждениях об этой самой эпохе. Век, в который какое нибудь учреждение появляется при большом свете, блестящим, могущественным, достигшим господства над миром, почти никогда не совпадает ни с тем, когда оно возникло, ни с тем, когда оно укрепилось. Причины, которым оно обязано своим происхождением, обстоятельства, из которых оно извлекало соки, нужные для роста его сил, принадлежат очень часто гораздо более ранним векам. Такое замечание особенно справедливо по отношению к феодализму, который, может быть, из всех политических порядков более всего коренится в самой глубине человеческой природы.
Исходною точкою нашего исследования будет завоевание Галлии римлянами. Это событие было первым из тех, которые, из века в век перерождали нашу страну и начертали направление ее судьбам. Мы изучим вслед за тем одну за другой каждую из дальнейших эпох истории, рассматривая их со всех сторон жизни общества, чтобы узнать, как управлялось каждое поколение людей, мы должны будем разбирать его социальное положение, интересы, нравы, всю его культуру, мы осветим также и поставим рядом с специальными порядками все элементы общественной власти, которая руководила обществом, формы, в каких отправлялось тогда правосудие, повинности, которые оно несло в виде налогов и воинской службы. Проходя таким образом век за веком, мы должны будем показать, какая замечается между ними преемственность и какие различия: преемственность — потому что учреждения живучи, вопреки всему, различия — потому что каждое новое явление, которое совершается в области материальной или духовной, незаметно видоизменяет их.
История — не легкая наука, предмет, который она изучает, бесконечно сложен, человеческое общество — такое тело, гармонию и единство которого можно уловить только под тем условием, если последовательно и чрезвычайно внимательно будут рассмотрены все органы, его составляющие и дающие ему жизнь. Долгое и тщательное наблюдение подробностей является, стало быть, единственным путем, который может привести к некоторым общим выводам. Целые годы анализа подготовляют один день синтеза (‘Pour un jour de synthse il faut des annes d’analyse’). В разысканиях, которые требуют одновременно столько терпения и столько усилия, столько осторожности и столько смелости, опасность впасть в ошибку повторяется бесчисленно часто, и никто не может льстить себя надеждою ее избегнуть. Что касается нас, если мы не остановились перед глубоким сознанием трудностей нашей задачи, то только благодаря убеждению, что искреннее искание истины всегда приносит пользу. Если нам удалось только бросить свет на несколько точек, до сих пор остававшихся в тени и пренебрежении, если мы достигли того, что обратили внимание на темные вопросы, которые необходимо разрешить, наш труд не пропал даром, и мы будем считать себя вправе сказать, что работали, насколько это в силах отдельного человека, для прогресса исторической науки и для познания человеческой природы.

Фюстель де Куланж

Книга первая.
Римское завоевание

Глава первая.
У галлов не было национального единства

Мы не хотим начертать здесь историю галлов или нарисовать картину их нравов. Мы ищем только, каковы были их государственные учреждения в ту эпоху, когда Рим подчинил страну своему господству.
Вопрос этот, даже ограниченный такими пределами, остается трудным для разрешения вследствие недостаточности документов. Памятники галльского происхождения отсутствуют совершенно, галлы того времени не оставили нам ни одной книги, ни одной надписи[18]. Главный, почти единственный источник наших сведений — это сочинение Цезаря. Полибий принадлежал к эпохе, более ранней, и знал одних галлов Италии и Малой Азии, a последние могли лишь очень отдаленным образом походить на тех, которые жили в Галлии за 50 лет до нашей эры. Диодор, Страбон и позже Дион Кассий прибавляют только немного к тому, что говорит Цезарь.
Сам Цезарь, однако, прямо не имел в виду познакомить своих читателей с государственными порядками галлов. Он рассказывал о своих походах в Галлии, как римский военачальник, a не как историк Галлии. Поэтому он не дал цельного описания ни одного из учреждений, которые мог наблюдать в полном расцвете y различных галльских народцев. У него можно найти всего четыре или пять страниц, посвященных изображению наиболее распространенных в стране обычаев. Гораздо более ценны для нас, нежели эта чересчур общая и потому неизбежно туманная характеристика, отдельные бытовые черточки, разбросанные y него здесь и там среди рассказа о событиях войны, тут перед нами появляются факты, действительно определенные и характерные. В указанных данных вместе с несколькими еще словами y Страбона заключается единственное прочное основание наших знаний о политическом состоянии Галлии в те времена.
Таким образом, нам следует прежде всего ясно понять, что мы можем добиться лишь весьма неполного представления о предмете, с которым желаем ознакомиться. Было бы большим заблуждением предполагать, что мы окажемся в состоянии хорошо изучить быт галльских племен. Мы не в силах даже восстановить политическое устройство хотя бы одного из них. Тем более надобно быть осторожным, когда говоришь об их нравах, религии или языке[19].
Мы удовольствуемся тем, что выделим несколько положений, которые, как нам кажется, обнаруживаются из имеющихся y нас текстов.
Первое, что можно установить, это то, что Галлия до римского завоевания не составляла единого национального тела. Обитатели ее не были все одинакового происхождения и не прибыли в страну одновременно[20]. Древние авторы утверждают, что не все они говорили на одном языке. У них не сложилось ни общих учреждений, ни общих законов[21]. Между ними не существовало полного расового единства. Нельзя также утверждать, чтобы их соединяла общность религии, так как друидическое жречество не правило над всей Галлией[22]. Можно быть уверенным и в том, что их не связывало политическое объединение.
Интересно было бы знать, существовали ли в Галлии народные собрания для обсуждения общих нужд страны. Цезарь не отмечает ни одного учреждения, которое было бы похоже на орган федеративного союза всех галльских племен. Мы видим, правда, что выборные нескольких народцев собирались иногда на какие то общие сходки для совещания о совместной подготовке какого нибудь коллективного предприятия, но чего мы никогда не встречаем, это правильных собраний, которые происходили бы в установленные сроки, обладали бы определенными и постоянными полномочиями, признавались как бы стоящими выше отдельных народцев и пользовались бы хоть некоторою властью над ними.
Слова ‘concilium Gallorum‘ попадаются, конечно, несколько раз в книге Цезаря, но важно разыскать их настоящий смысл, a так как историческая истина открывается только путем тщательного изучения текстов, то необходимо пересмотреть все те, в которых находится это выражение.
Цезарь сообщает в самом начале своих ‘Записок'[23], что, после его победы над гельветами, к нему явились в качестве посланцев почти от всей Галлии начальники племен, чтобы принести свои поздравления, они просили его ‘созвать общее собрание Галлии, оповещая при этом, что так хочет сам Цезарь’. С согласия римского военачальника ‘они назначили день для этого собрания’. Здесь, очевидно, не говорится о правильном, законном, периодическом вече, если бы такое учреждение существовало, разрешение Цезаря не было бы необходимо, так как он тогда еще не предпринимал завоевания страны, и ему отнюдь не принадлежало в ней господства. Галлы же, напротив, сами просили его в данном случае взять на себя инициативу созыва такого рода съезда, ‘uti id Caesaris voluntate facere liceret‘, причем продолжение рассказа обнаруживает достаточно ясно, каковы были их намерения.
В другом месте Цезарь упоминает о собраниях галлов, которые он сам созывал, он присутствовал при их совещаниях: ‘Principibus cuiusque сіvitatis ad se evocatis‘[24].
Несомненно, что это не были общенародные галльские веча. Здесь идет дело, наоборот, об обычае чисто римском. У римлян было общим правилом, чтобы провинциальный наместник собирал два раза в год ‘conventus‘ или ‘сопсіliит рrоviпсiаliит‘ — собрание жителей провинции[25], на нем он принимал жалобы, разбирал споры, распределял налоги, объявлял предписания республиканского правительства и свои собственные распоряжения. Этот то именно римский обычай Цезарь и перенес в провинцию Галлию. Два раза в год он созывал к себе начальников племен, в весеннем собрании он назначал количество людей, лошадей и провианта, которое каждый народец должен был доставлять для похода, в осеннем — распределял зимние стоянки своего войска и устанавливал долю каждого в тяжелой повинности содержания его легионов[26]. В таких собраниях принимали участие уполномоченные одних союзных или подчиненных Цезарю племен. Автор говорит это сам: в 53 году ‘он созвал, по своему обыкновению[27], собрание Галлии, все племена прибыли туда, исключая сенонов, карнутов и тревиров, отсутствие которых могло быть принято за начало возмущения'[28].
Мы должны непременно представлять себе римского полководца в роли руководителя этого собрания, созванного по его же приказу, он восседает на высоком помосте, возвещает свои требования — ‘ех suggestu pronuntiat‘, он переводит собрание, куда захочет, объявляет его открытым или закрытым, по своему произволу[29]. Иногда с высоты того же трибунала, в то время как галлы толпятся y его ног, Цезарь чинит суд и расправу и произносит смертные приговоры[30]. Подобные сборища ничем не походят на общенародные веча.
Есть примеры, что Цезарь сам иногда призывал представителей всех галльских государств, чтобы дать им общие указания на то, чего он ждет от них. Так, например, когда он раз готовился перейти Рейн и нуждался в содействии галльской конницы[31], или в другой раз, когда, являясь уже господином почти всей Галлии, хотел назначить зимние квартиры для своего войска, он собирал сопсіliит Gallorum в Амиэне (Samarobriva Атbiапоrит)[32]. Ho такие факты доказывают лишь повиновение галлов победителю, a не подтверждают того, чтобы собрания такого рода были их постоянным обычаем. Сходки вождей всех галльских народцев, которые устраивал Верцингеторикс, чтобы организовать сопротивление римлянам, также еще не обнаруживают, что союзный совет действительно был народным учреждением y галлов[33].
Не следует, впрочем, полагать, будто галльские государства никогда не обращались друг к другу с посольствами и не прибегали к общим совещаниям. Так, в 57 году до н. э. народы Бельгийской Галлии держали совет (concilium), чтобы сговориться, как противостоять Цезарю, но этот concilium вовсе не является правильным и обычным собранием всей земли: ремы, которые принадлежали к белгам, не принимали в нем участия и знали только понаслышке, что там происходило[34]. Другой раз[35] Амбиорикс говорит y Цезаря, что образовался союз и заговор — coniuratio, к которому примкнули почти все народцы, и что было постановлено в таком смысле общее решение — ‘esse Galliae commune concilium‘. Ho все эти собрания не носят характера постоянного и общепризнанного учреждения: ‘они происходили ночью, в уединенных местах, в глубине лесов'[36]. Собрание воинов, состоявшееся в 52 году до н. э. в стране карнутов, на котором участвующие приносили священную клятву над боевыми знаменами[37], равным образом не изображается Цезарем, как общенародное вече, никогда не видно, чтоб и Верцингеторикс действовал от имени какого нибудь собрания.
Словом, Цезарь совсем не упоминает о каком бы то ни было учреждении, которое являлось бы органом федеративной связи между галльскими племенами, и чувствуется, что, если бы такое учреждение действительно существовало, оно должно бы было проявить себя много раз в определенных действиях или, по крайней мере, протестах против врага во время завоевания.
Скажут, может быть, что сам Цезарь мешал ему функционировать? Но в том месте его сочинения, где он, как историк, описывает учреждения Галлии, он во всяком случае не мог не указать именно на то, которое в его глазах должно было бы представляться самым важным. Страбон и Диодор, наверно, также отметили бы его, оно обнаружило бы себя до подчинения Галлии римлянами, хотя бы, например, по случаю столкновения с гельветами. Между тем ни один писатель не говорит об общегалльском народном собрании, никакое событие не открывает нам его[38].
Народы Галлии воевали между собой или заключали союзы друг с другом и с чужестранцами, как самостоятельные государства. Нет примера, когда для осуществления какого нибудь предприятия им пришлось бы обращаться к санкции или поддержке общего собрания или получать от последнего инструкции. Никакая высшая власть не принимала на себя руководство войною и миром в их среде. Иногда друидическое жречество брало на себя роль посредника, как позже будет делать христианская церковь по отношению к государям Средних веков[39]. Но влияние его было, по видимому, малодействительно, так как войны почти не прекращались. Самым обычным результатом этих кровопролитий, ежегодно терзавших страну[40], было то, что более слабые народцы попадали в зависимость от более сильных[41]. Могло случиться иногда, что ряд удачных войн ставил один из этих народцев во главе всех остальных, но такого рода непрочная гегемония, которая являлась лишь следствием военных успехов и перемещалась вместе с ними, не могла никогда создать y галлов национального единства.

Глава вторая.
О государственном порядке у галлов

При описании общественного строя гальских народов должно быть прежде всего установлено, что Цезарь нигде не упоминает о коленах или кланах в Галлии. В его сочинении не встречаются эти два термина или какое нибудь другое слово, равнозначащее с ними по смыслу, нет также в его описаниях ничего, что бы напоминало клановую жизнь. Можно сделать подобное же замечание и по отношению к тому, что говорят о галлах Диодор и Страбон.
Настоящей формой политической группировки y них в эпоху, предшествовавшую римскому завоеванию, было то, что Цезарь определяет словом ‘сіvіtas‘. Это слово, которое повторяется более ста раз в его ‘Комментариях’, не обозначало непременно город. Оно, собственно, не вызывало представления о материальном пункте оседлости, a соответствовало понятию о коллективной (нравственной) личности. Идея, соединявшаяся с этим словом на языке Цезаря, вернее всего может быть передана на современный язык словом ‘государство’. Оно служило для наименования политического тела, организованного народа, и в этом именно смысле надобно его понимать, когда данный писатель применяет его к галлам[42]. Можно было тогда насчитать около 90 самостоятельных государственных единиц в стране, которая тянулась между Пиренеями и Рейном[43]. Каждое из этих государств или народов образовывало довольно многочисленную группу. Многие из них могли выставить по 10 000 воинов, другие — по 25 000, некоторые — даже по 50 000[44]. Белловаки были в состоянии вооружить до 100 000 человек вообще или выдвинуть до 60 000 отборных бойцов[45]. Можно предположить, что народонаселение каждого такого государства колебалось между 50 000 и 400 000 душ. Галльский народец обыкновенно являлся более крупным целым, чем какая нибудь городская община Древней Греции или Италии.
Civitas занимала обширную территорию. Последняя чаще всего распадалась на несколько округов, которым Цезарь дает латинское наименование pagi (волости)[46]. В ее пределах чаще всего находился один главный город[47], несколько малых городков[48] и довольно большое количество укрепленных пунктов[49]: уже издавна все народцы усвоили обычай ограждать себя не против чужестранного неприятеля, a против соседнего соплеменного народца[50]. На территории народца кроме того было разбросано множество деревень — vici[51] и уединенных дворов — aedificia[52].
Весьма важно в самом начале наших исследований обратить внимание на такое расчленение галльской почвы. Последующие века производили в нем только медленные и легкие изменения. Пожалуй, три четверти городов современной Франции выросли из древних галльских oppida. Даже более того — самые civitates сохраняли до эпохи, очень близкой к нам, свою древнюю конфигурацию. Pagi или pays живы еще теперь, воспоминания и чувства деревенского люда до сих пор остаются упрямо привязанными к старым местам оседлости и давним делениям страны на округа. Ни римляне, ни германцы, ни феодализм не уничтожили этих живучих территориальных единиц, самые имена которых дошли до нас, пройдя через долгие века.
Государственный строй не везде в Галлии сложился в одинаковых формах[53]. Каждый народец, будучи независим, вырабатывал такие учреждения, какие соответствовали его склонностям. Эти учреждения не только различались по местностям, они довольно заметно изменялись во времени: Галлия пережила уже в своем прошлом не одну революцию и в эпоху Цезаря находилась в состоянии неустойчивого равновесия.
Монархическое управление было в ней небезызвестно. Цезарь отмечает присутствие царей y суэссионов и атребатов[54], y эбуронов[55], карнутов, сенонов, нитиоброгов[56], арвернов. Впрочем, он не определяет с точностью характера этой царской власти и не указывает, какова была широта ее компетенции. Между тем весьма различные типы правления могут носить название монархии. Цари, о которых автор говорит, были, как кажется, выборными. Во всяком случае они получали власть только с одобрения большинства всего племени. Эта власть, по видимому, не могла быть также названа неограниченною. Может быть, галльская монархия была лишь особою формою демократии. Один из царьков сказал как то Цезарю, что ‘масса столь же могущественна над ним, как он над массою'[57]. Вообще царская власть не обнаруживается y галлов как традиционное учреждение, которое покоилось бы на обычаях старины или на понятиях публичного права, она скорее является воплощением насильственного переворота, силою чрезвычайною, которая возникает среди народных волнений, которую выдвигает одна из борющихся групп, чтобы победить другую[58]. Так Верцингеторикс в начале своей карьеры, изгнанный из своего государства ‘знатью’, снова сумел привлечь к себе толпу ‘народа’, при его поддержке возвратился и был провозглашен царем[59].
У большинства народов утвердились, однако, республиканская форма правления и с нею вместе могущество аристократии[60]. Руководство делами принадлежало совету, который Цезарь называет сенатом[61]. К сожалению, он только не сообщает нам, каков был его состав. Мы не знаем, пополнялся ли он новыми лицами по праву рождения, по народному выбору, через кооптацию самих его членов или каким нибудь иным способом[62].
Правительственная власть там, где не было царей, поручалась начальникам, избираемым на год. Цезарь называет их римским словом magistratus [63]. Правила или способы выбора их, впрочем, недостаточно известны, для того чтобы можно было решить, народное ли полномочие или доверие знати являлось источником могущества такой магистратуры. Во многих государствах, как кажется, существовал лишь один высший начальник (вергобрет)[64], который обладал, можно думать, неограниченною властью, вооруженною даже правом распоряжения жизнью и смертью подвластных[65]. Нет сомнения, хотя Цезарь и не говорит об этом, что такому высшему магистрату должны были быть подчинены еще несколько низших должностных лиц[66].
Интересно определить, были ли уже закреплены изображенные только что государственные учреждения древней Галлии писаными сводами, или они охранялись только устным обычаем. Определенно известно, что галлы пользовались письменами специально ‘в актах государственных'[67]. У них велись какие то официальные регистры. Они умели производить народную перепись, составлять поименные списки населения и воинства[68]. Стало быть, возможно предположить существование y них также и писаных законов[69]. Мы не знаем, заставлял ли Цезарь прочитывать себе такие законы и знакомился ли он с такими обычаями. Две три черты, сообщаемые им мимоходом, побуждают думать, что государственные учреждения, о которых здесь идет речь, были выработаны даже в мелких подробностях, как приличествует народам, уже значительно подвинутым в их политическом развитии. Например, в конституции эдуев был тщательно определен способ, место и день выбора верховного начальника[70], она устанавливала, что при церемонии должны были присутствовать жрецы[71], председательство в выборном собрании принадлежало тому, кто в данное время отправлял обязанности высшего магистрата, он же провозглашал имя избранного[72], Цезарь подчеркивает здесь еще одну черту, которая его поразила: закон не допускал двух братьев быть магистратами одновременно, он не разрешал им даже заседать вместе в сенате[73]. Эти предписания, по видимому, обнаруживают взаимную зависть между знатными семьями, которые как будто зорко следили за тем, чтобы ни одна из них не взяла верх над другою.
Достойно внимания еще одно правило, заключавшееся в том, что y многих народцев, например y эдуев, тщательно отделена была высшая гражданская магистратура от военачальнической власти[74]. Наконец Цезарь приводит еще одну особенность, которая представляется нам очень выразительной. ‘В тех из государств, которые наилучшим образом устроили свое управление, предписывается законами, чтобы всякий, кто научится от иностранцев чему нибудь, существенно важному для общего блага, заявлял об этом начальнику, но больше никому не открывал того, что видел. Начальники же либо утаивают то, что узнали, либо сообщают народу, смотря по тому, как они находят полезным, Об общественных делах разрешается говорить только на собрании'[75].
Чтение сочинения Цезаря показывает достаточно ясно, что все эти правила, как будто точно определенные и хорошо составленные, очень плохо соблюдались на деле. Но мы должны были их привести для выяснения того, что галлы, даже в области государственного быта, уже не находились на первоначальной ступени развития. Далее укажем, что галлы практиковали также систему государственного обложения. Цезарь не определяет, однако, в каких формах она сложилась. Он только сообщает, что общественные сборы бывали y них двух родов. Существовали прежде всего прямые налоги, автор их называет tributa и дает понять, что они достигали уже чрезмерной высоты[76], все свободные люди были им подчинены, за исключением жрецов друидов[77]. Рядом с этим Цезарь упоминает о косвенных налогах, он называет их portoria и vectigalia [78], понимая, несомненно, под этими словами таможенные и транзитные пошлины. Эти сборы отдавались на откуп частным лицам, последние под условием внесения вперед установленной суммы, которую они уплачивали государству, собирали их в свою пользу и тем обогащались[79]. Откупная система, которая удержалась во Франции при всех сменявшихся порядках вплоть до 1789 г., уже имела место в древней Галлии.
Воинская служба государству была обязанностью всех свободных галлов. По Цезарю, одни друиды были от нее избавлены[80]. В тот день, когда высший сановник созывал всех под оружие, то есть объявлял ‘общее военное собрание'[81], люди, по возрасту своему способные сражаться, должны были явиться все в назначенный пункт. Прибывший на место последним подвергался казни или по крайней мере мог быть приговорен к смерти[82].
Обладало ли государство в древней Галлии правом суда над своими членами? Некоторые исследователи сомневались в этом. С одной стороны, нельзя отрицать, что государство имело право наказывать за преступления, которые направлялись против него самого. Так, когда Оргеторикс сделал попытку произвести переворот с целью захватить царскую власть в свои руки, мы видим, что правительство гельветов образовало из себя судилище и готовилось покарать виновного смертью посредством сожжения[83]. В другой раз точно так же начальник тревиров произнес приговор о конфискации имущества над одним лицом, которое вступило в союз с римлянами[84]. Но в обоих приведенных случаях дело, очевидно, касалось именно преступлений против государства: тут оно действительно преследует и карает. Самое трудное в данном вопросе — определить, являлось ли государство y галлов, как это происходит в современных обществах, судьею преступлений, совершавшихся над частными лицами, либо при гражданских тяжбах, которые последние вели между собою.
Эту задачу действительно мудрено решить. Цезарь сообщает, правда, в том месте, где говорит о жрецах друидах, что они разбирали тяжбы и даже судили за преступления, совершавшиеся между частными лицами[85]. Отсюда делали заключение об отсутствии в древней Галлии других судов, кроме суда друидов. Но если ближе рассмотреть указанный отрывок Цезаря, то обнаружатся две вещи. Во первых, y Цезаря стоит слово ‘почти’ — fere, которое нельзя пропускать без внимания: ‘Они судят, — говорит он, — почти все дела’, во вторых, он не утверждает, чтобы такая юрисдикция друидов была обязательною, и самый способ его выражения заставляет думать, что большинство людей добровольно обращалось к их судейскому авторитету[86]. Любопытно обратить внимание на подробность, недостаточно замеченную, именно: что друиды не обладали принудительною властью и не имели права вызывать людей к своему трибуналу, сами тяжущиеся шли к ним за судом и расправою[87]. Цезарь отмечает даже как специальное доказательство большого уважения народа к друидам тот факт, что ‘все повиновались их приговорам'[88]. Об общеобязательной юрисдикции обыкновенно говорят не таким тоном. Прибавим, наконец, что если кто когда нибудь противился их решению, они не имели права схватить его и насильно подвергнуть наказанию, они могли только запретить ему участие в религиозном культе[89].
Есть, впрочем, в той же главе Цезаря одно место, в которое следует вдуматься: ‘Если человек, явившись к трибуналу друидов, не повинуется затем их решению, они налагают на него отлучение, и с тех пор, когда этот человек ищет правосудия, ему отказывают в таковом'[90]. В последних словах сообщается важное сведение: автор не хочет, конечно, сказать, что человек вновь являлся перед судом тех же друидов, раз он уже не подчинился их приговору, здесь, очевидно, идет речь о другом судилище, к которому он обращался, не удовлетворившись правосудием жрецов, но ‘сила религиозного запрещения, — поясняет он, — так велика, что и всякий другой суд оказывается для него закрытым'[91]. Цезарь, стало быть, здесь по крайней мере намекает на другую юрисдикцию, кроме друидической, как намекал уже и в раньше приведенных словах: ‘Они разбирают почти все процессы’.
Итак утверждать вслед за некоторыми учеными[92], что y галлов не существовало никакой государственной организации суда для ведения процессов и наказания преступлений, значило бы идти слишком далеко. Необходимо ограничиться констатированием того, что природа их судебного устройства и формы судопроизводства остаются нам неизвестны, ибо Цезарю не было повода специально о них говорить. Можно только прибавить к этому, что галлы обыкновенно предпочитали правосудие друидов государственной юстиции. Очевидно, что последняя была плохо организована, осуществляясь в жестоких формах или проникнутая лицеприятием, она допускала утеснение слабого сильным, ‘плебея — магнатом'[93] и вселялa поэтому мало доверия. Это обстоятельство объясняет сразу и могущество друидов, и развитие патроната и клиентелы, о которых придется говорить ниже.

Глава третья.
О различных классах галльского общества

Общество галльское было сильно отмечено аристократизмом, и в нем образовались очень значительные неравенства.
Прежде всего в самом низу социальной лестницы находились рабы[94]. Цезарь и Диодор несколько раз упоминают о них. Цезарь обозначает их тем же названием, каким ои именует римских рабов — servi, и он не замечает, чтобы существовало какое нибудь различие между рабским состоянием в Галлии и в Италии[95]. Он указывает, впрочем, на один оригинальный племенной обычай, однако, как кажется, не очень древний: когда умирал господин, на его погребальном костре сожигали нескольких из его рабов[96]. В Галлии, как и в Риме, раб был предметом собственности, господин мог его продать. Италийские купцы находили выгодным покупать таких галльских рабов, и, если верить Диодору, число их было так велико в Галлии, и они ценились там так низко, что господа охотно отчуждали раба за ведро вина[97].
Цезарь указывает еще один класс людей, которых он называет ‘задолженными'[98]. Мы недостаточно знакомы с галльским правом, чтобы уяснить себе, каковы были y них долговые законы. Оба намека, которые встречаются по этому поводу y Цезаря, побуждают думать, что долги вели в Галлии почти неизбежно к рабству или по крайней мере ставили человека в очень зависимое положение[99]. Галльские богачи часто представляются окруженными толпами ‘должников’, которые повиновались им, ‘как повинуются господину'[100]. У галлов применялся также обычай отпуска на волю[101] (и, стало быть, существовал класс вольноотпущенников).
Что касается свободных людей, то возможно, что по праву или в теории они были все равны между собою. Но на деле между ними выросли глубокие различия. Цезарь неоднократно говорит о людях, чрезвычайно богатых. Он называет нам, например, одного гельвета, которому принадлежало более десяти тысяч слуг рабов[102], затем одного эдуя, который был достаточно богат, чтобы вооружить на свой счет многочисленный отряд конницы[103]. Особенно же часто указывает он на родовую знать[104]. Почти никогда не представляет Цезарь нам галла, не определив, какое место он занимал в иерархии знатности. Одно замечание его особенно поражает нас: известно, что в римском обществе во времена Цезаря члены привилегированных классов обозначались тремя эпитетами, которые были все три почетными, но не в одинаковой степени: это были прозвания — honestus, illustris и nobilis. Цезарь применяет эти три титула и к галлам[105]. Он, стало быть, видел или предполагал в галльском обществе ступени знатности, аналогичные тем, которые находил в своей стране.
Каково было первоначальное происхождение знати y галлов? Автор не высказывает об этом никакого собственного мнения. Мы можем догадываться, что оно связывалось с древнейшим (и уже исчезнувшим) клановым строем. Во всяком случае, еще во времена Цезаря она составляла наследственную касту. Цезарь обозначает ее еще двумя именами, которые были одинаково употребительны в Риме, — nobilitas [106] и equitatus [107] — нобилитет и всадничество. Может быть, эти два слова, когда прилагаются к галлам, не всегда являются y Цезаря синонимами, мы склонны думать, что они должны были характеризовать две неравные степени знатности внутри высшего класса[108].
Весь этот класс, если судить по примерам, представляемым Цезарем, был одновременно и аристократией богатства, и воинской знатью. Ясно, что он черпал свою силу сразу и в блеске рождения, и во власти над землей, и в обладании оружием[109]. Поэтому он пользовался большим могуществом в государстве[110]. Он составлял значительное большинство в составе сената каждого народца, и весьма вероятно, что все гражданские магистратуры так же, как предводительство на войне, принадлежали его членам[111].
Рядом с военною знатью в галльском обществе стояло жреческое сословие. Друиды производили сильное впечатление на воображение древних. Авторы приписывают им таинственное учение о бессмертии и переселении душ, которое отличалось будто бы большою возвышенностью и духовностью[112]. Историческая критика по некоторым соображениям подвергает сомнению факт существования подобного рода высокой доктрины y друидов. Можно считать достоверным и доказанным только то, что друиды сложились в крепко сплоченное жречество. Нужно сказать, что учреждение такого характера достойно серьезного внимания историка, так как другого аналогичного примера не встречается более y древних народов Европы.
Это жречество не было, однако, наследственной кастой, какие встречались в Индии. Оно не являлось также простой совокупностью отдельных жрецов, как было в Греции, или не зависимых друг от друга коллегий, как в Риме. Галльские друиды составляли настоящую единую корпорацию. Они выработали свои догматы, которые были формулированы в нескольких тысячах стихов[113], но передавались лишь устно, именно в силу того факта, что они не были записаны, изречения друидов приобретали особую святость в глазах толпы[114]. Сословие друидов пополнялось новыми членами при помощи долгого послушничества, так что никто не вступал в состав жречества иначе как после продолжительного искуса, в течение которого душа испытуемого дрессировалась по воле старших[115]. У друидов установлена была твердая внутренняя дисциплина и стройная иерархия[116]. Во главе их, наконец, стоял единый начальник, который не назначался государством, a избирался ими самими[117]. Это жречество стояло совершенно независимо от всякой гражданской власти. Оно помещалось, так сказать, вне галльских племен и как бы даже возвышалось над ними.
Такая крепкая организация придавала друидизму большое значение в мнении жителей Галлии. Проникнув в страну, возможно, с Британских островов[118], оно, по видимому, подавило довольно скоро все местные жреческие коллегии, по крайней мере мы не находим в памятниках, которые оставлены нам древними[119], никаких следов существования последних. Оно захватило себе монополию всех религиозных функций, и римлянина сильно поражал тот факт, что никакое священное действие ни в семье, ни в государстве не могло быть совершено без присутствия друида[120]. Нельзя, как кажется, предполагать, чтобы вся галльская религия была создана друидизмом, но нужно думать, что друидизм в известную эпоху наложил на нее свою властную руку[121].
Друиды присвоили себе даже высшее право отлучения человека от культа, У древних греков и римлян также практиковались подобного рода отлучения, Оно составляло сущность того, что y них называлось или infamia [122]. Но в классическом мире только одно государство могло произносить такую кару. В Галлии же друиды, если были недовольны каким-нибудь лицом или даже целым народом, сами запрещали ему присутствовать и участвовать во всяких религиозных обрядах[123]. Это оружие в их руках было страшно благодаря той вере, которую питало к ним население. ‘Люди, которым запрещен культ, причисляются к нечестивцам и преступникам, их сторонятся, избегают их приближения, боятся даже слушать их слова, опасаются быть оскверненными их прикосновением, для них нет более правосудия, и никакая гражданская должность им не доступна'[124].
Обладая таким великим могуществом и благодаря главным образом строгой дисциплине, которая их крепко сплачивала среди недисциплированных племен, друидическое жречество приобретало громадную власть над гражданским обществом. Оно организовалось в монархических формах среди всеобщего разъединения и потому стало высшею силою в стране. ‘Весь народ был подчинен друидам'[125]. Тексты не устанавливают в точности, что подобная власть жрецов была утверждена племенными законами или что она являлась составным элементом государственного устройства. Все, что мы знаем о друидах, это то, что они пользовались ‘большим почетом'[126].
Поэтому они присвоили себе ценные фактические привилегии. Повсюду они были освобождены от налогов на имущество и избавлены от личной воинской службы[127]. Может быть, они входили в состав местных сенатов, как утверждают все новейшие историки[128], но ни Цезарь, ни какой другой древний писатель этого не говорят. Им, вероятно, не нужно было вступать в сенат или отправлять магистратуры, чтобы быть всемогущими[129].
Как было указано выше, друиды чинили суд и расправу. Хотя Цезарь и не говорит, чтобы закон давал им право судить, но он представляет их юрисдикцию как общераспространенное явление. ‘Они рассматривают почти все тяжбы как между народами, так и между частными лицами, совершено ли преступление, как например, убийство, поднимается ли спор о наследстве или о границах собственности, — во всех этих случаях они произносят решение, они назначают вознаграждения и пени[130]. В определенное время в стране карнутов они открывают свои судилища в месте, освященном религией, туда сбегаются со всех концов те, y кого происходили какие нибудь споры, и, когда друиды рассмотрят дело и постановят решение, все повинуются ему'[131]. Таким образом, судящиеся сами обращались к друидам. Правосудие само шло к ним. Цезарь восхищается, не без изумления, этими жрецами, которые, не обладая ни тем, что римляне называли imperium, ни тем, что разумелось под именем ius gladii, тем не менее умели заставить уважать свои приговоры. Он объясняет это так: хотя судившийся, который являлся перед ними, и мог отвергнуть их решение[132] и удалиться свободным, но он уносил с собою тогда произнесенное друидами над ним отлучение, и жизнь с тех пор становилась для него невыносимой. Их юрисдикцию можно было назвать безапелляционной, потому что недовольный, как отлученный от религии, не находил другого суда, который согласился бы пересмотреть его дело[133].
Таково было могущество друидического жречества, по крайней мере если следовать тому, что сообщает Цезарь в двух посвященных вопросу главах его сочинения. Надо, впрочем, сознаться, что убедительность этих двух глав сильно ослабляется остальными частями ‘Записок о Галльской войне’. Не следует упускать из вида того обстоятельства, что Цезарь нигде ничего больше не говорит о друидах. В истории тех восьми лет, когда ставились на карту все интересы Галлии, когда всякого рода силы и все различные общественные элементы страны должны были так или иначе проявить себя, друиды не обнаруживаются ни разу. Цезарь упоминает о многочисленных раздорах между галлами, друиды никогда не являются ни активными участниками в них, ни примирителями борющихся сторон. Цезарь отмечает равным образом несколько судебных разбирательств, и ни в одном из них друиды не выполняют функции правосудия. Когда два эдуя оспаривают раз один y другого высшую магистратуру, они обращаются к посредничеству не друидов, a Цезаря[134]. В нескольких государствах иногда сталкиваются две партии, не видно, чтобы друиды поддерживали ту или другую или хотя бы старались восстановить мир[135]. Когда становится на очередь еще более важный вопрос о независимости или подчинении Галлии, нет возможности узнать, стоят ли они за независимость или за подчинение. Цезарь никогда не ведет с ними переговоров. Они не с ним, но и не с Верцингеториксом. В том большом собрании, на котором представители галльских городов подготовили общее восстание и произнесли клятву на военных знаменах, друиды не присутствовали[136]. Мы их не видим ни в Герговии, ни в Алезии.
Есть, стало быть, основания отнестись с некоторою сдержанностью к показаниям Цезаря о друидах и особенно предостеречь себя против преувеличений, которые современные историки построили на одном этом свидетельстве. Сказать, что ‘друидам принадлежала огромная доля в управлении Галлиею'[137], это значит пойти слишком далеко. Следует ограничиться предположением, что они, как жрецы, пользовались большим авторитетом, что многие лица обращались к ним со своими тяжбами, что их правосудие предпочиталось даже юстиции государства. В политической области они владели такими фактическими привилегиями, которые оказывались могущественнее даже, чем законом установленная власть. Мы убеждены, что они были свободны от общественных повинностей, но не уверены, являлись ли они обладателями государственной власти. Их независимость по отношению к гражданским правительствам гораздо лучше доказывается текстами, чем их господство над государством.
Рядом со знатью, повсюду могущественной, и этой друидической корпорацией, чрезвычайно сильной в ее обособленности, свободные простолюдины составляли лишь слабую и темную массу — plebs [138]. Цезарь изображает ее классом презираемым и утесненным. ‘Плебеи не принимаются в расчет, — говорит он[139], — они не смеют делать ничего сами по себе, их не допускают ни в какой совет, с ними обращаются почти как с рабами'[140].
У галлов существовали, однако же, промышленность и торговля, т. е. на жизнь их влияли именно такие факторы, которые могли мало помалу создать и возвысить богатого разночинца рядом с военной знатью. У них выделывались сукна, полотна, оружие, глиняная посуда, колесницы, драгоценные предметы, украшения. Но возникал ли около такого производства особый ремесленный класс? Мы не можем этого утверждать, так как древние даже не говорят нам, осуществлялось ли оно трудом рабских или свободных рук. Цезарь упоминает также о торговых людях в Галлии. Но нам невозможно сказать, были ли они многочисленны и состоятельны, занимали ли они сколько нибудь видное место в обществе и получили ли некоторое значение в государстве. Мы обречены на незнание очень многого в древнегалльских отношениях.
В Галлии, как кажется, не образовалось ко времени Цезаря отдельного городского класса, по крайней мере такого, который имел бы некоторый вес и численность. В нем было немало городов, но, за исключением четырех или пяти, все были незначительны. Они не являлись крупными и важными центрами населения. Мы замечаем, что когда магистраты хотят собрать большое количество народа, они должны искать его среди полей[141]. Если Цезарь неожиданно появляется перед каким нибудь городом, он обыкновенно находит на его стенах лишь очень мало защитников[142]. Города могут сопротивляться только при том условии, если они наполнятся сельским населением.
С другой стороны, класс крестьян собственников также, по видимому, не был очень многочислен. Цезарь констатирует в сельских местностях ограниченные количества людей, ничего не имеющих, которых он называет ‘нищими и потерянными’, egentes et perditi [143]. Пролетариат уже являлся, таким образом, бичом Галлии и подготовлял в ней удобную почву для всевозможных волнений. Богатые собственники — те, которых Цезарь переименовывает, принадлежали все к знати — занимали обыкновенно на берегу речного потока или в глубине леса род обширной господской усадьбы, в которой они селились, окруженные многочисленными домочадцами[144].
Ha основании рассмотренных подробностей мы можем составить себе общее понятие о галльском обществе: многочисленное сельское население и ничтожный городской класс, множество людей, привязанных к земле, но очень мало собственников, много слуг и мало господ, простонародье, которое ни во что не ставится, очень почитаемое жречество, чрезвычайно могущественная военная аристократия — таковы существенные признаки внутреннего строя этого общества.
Можно указать одну черту в галльских нравах, которая выясняет, как резко были y них обозначены классы и как глубоко разделение между ними. ‘У галлов во время пиров, — говорит один древний писатель, — почетнейшее место находилось посередине, его занимает тот, кто выше всех по достоинству, рождению или богатству, остальные рассаживаются более или менее близко от него, смотря по их положению, позади каждого помещается оруженосец, телохранители садятся напротив своих господ, рабы служат в круговую'[145].

Глава четвертая.
О клиентеле у галлов

Характерная особенность общественных отношений Галлии в эпоху до римского завоевания проявляется в том обстоятельстве, что около учреждений, правильных и узаконенных, развивался другой ряд учреждений, которые совершенно отличались от первых и даже были враждебны им.
Описание Цезаря обнаруживает совершенно ясно, что обычная конституция галльских государств шла вразрез с интересами низших классов. Он в особенности отмечает, что государство мало заботилось о защите безопасности слабых членов общества. Человек, который не был ни друидом, ни всадником, был ничем в государстве и не мог совсем рассчитывать на защиту последнего. Законы плохо оберегали его, общественные власти за него не вступались. Если он оставался одиноким, предоставленным собственным силам, для него исчезала всякая гарантия, которая обеспечивала бы свободу его личности и давала бы ему спокойно пользоваться своим добром.
Такая слабость государственных учреждений породила обычай, который сильно поразил внимание Цезаря, и автор старательно отметил его. Люди бедные и немощные искали покровительства y человека могущественного и богатого, чтобы приобрести возможность жить в мире и получить охрану от насилий[146]. Они вступали в подчинение к нему в обмен на оказываемое им покровительство. Они как бы отдавали ему себя и с тех пор принадлежали ему безраздельно. Хотя они по закону не обращались в рабство, но покровитель имел столько же прав над их личностью, как если бы они были настоящими рабами[147]. Он был их господином, они — его слугами. Язык галлов обозначал их термином aмбактов [148], Цезарь называет их клиентaми, a это слово на латинском языке выражало понятие очень тесной зависимости[149].
Автор выставляет описываемый им особый вид ассоциации как очень распространенный по всей Галлии. Он говорит, что цель, которой данное учреждение служило, заключалась в том, ‘чтобы простой народ всегда находил для себя опору'[150]. Здесь не идет, однако, речь о таком сообществе, в котором люди равные взаимно поддерживают один другого. Мы встречаемся тут с союзом слабых и сильного. Слабый обрекает себя на покорность, сильный повелевает столько же, сколько охраняет. Власть покровителя почти безгранична: ‘он решает все и обо всем произносит свой приговор'[151]. Такие вожди патроны не избирались, по видимому, всеми клиентами сразу в один и тот же день, как коллективною группою. Каждый в отдельности сам по себе отдавался под руку такому начальнику. Понятно, что подобное индивидуальное и добровольное закабаление слабого люда естественно совершалось в пользу того лица, которому удавалось приобрести в стране наибольшее значение, за которым рождение, состояние или военная доблесть обеспечивали одно из первых мест в племени. Так как слабые заботились единственно о том, чтоб получить покровителя, они обращались к тому, кого считали наиболее способным их охранять, то есть именно к самому богатому и могущественному человеку в округе. В вознаграждение за такой патронат они вступали к нему в подчинение. Опекаемые становились клиентами, то есть подданными. Так между слабыми и сильным заключалось нечто вроде договора. Они постольку обязаны были ему повиноваться, поскольку тот их оберегал. Они отказывали ему в покорности, лишь только убеждались, что он не умеет их защитить[152].
Рядом с добровольной кабалой слабого y сильного существовал в галльском обществе еще другой вид также, впрочем, добровольного подчинения воина кому нибудь из вождей. Всякий знатный и богатый человек мог собирать вокруг себя дружину вооруженных мужей[153]. Эти группы не входили в состав государственного или племенного ополчения, члены их были как бы частными воинами своего начальника. Они сражались не за родину, a за него. Они получали приказания только от него. Они поддерживали его во всех предприятиях и против всех врагов. Они жили с ним, делили удачи и неудачи вождя. Связь, которая соединяла их с ним, укреплялась священною клятвою, обладавшею необычайной силою: они ‘посвящали ему себя'[154]. Поэтому им никогда не дозволялось покидать его. Чтобы спасти его жизнь, они жертвовали своею. Если он погибал, клятва их запрещала им переживать его[155]. Они должны были умереть около его трупа, или, как рабы его, предать себя сожжению на его костре[156].
Сила галльского вождя измерялась количеством людей, которые были таким образом привязаны к его особе. ‘Тот могущественнее всех между ними, — говорит Полибий, — кто насчитывает в своей свите наибольшее число слуг и воинов'[157]. ‘Они постоянно воюют между собою, — говорит Цезарь о галльских начальниках, — и каждый из них окружает себя толпою амбактов и клиентов, число которых растет вместе с его богатством, они не знают другого способа достижения могущества'[158]. ‘Знатные употребляют свои богатства для вербования людей, они содержат и кормят около себя многочисленные отряды конных воинов'[159].
Многие из таких личностей появляются в сочинении Цезаря. Таков прежде всего богатый и знатный гельвет Оргеторикс, собравший раз в одно место отовсюду до 10 000 слуг, которые составляли его частный дом (familia), не считая бесчисленного количества клиентов[160]. Таков далее эдуй Думнорикс, также чрезвычайно богатый, который содержал на свои средства целый отряд всадников[161]. Таков еще аквитанец Адиатун, который насчитывал около себя не меньше 600 ‘предавшихся’ ему людей[162]. Таков и Луктерий, y которого целый город находился ‘в клиентной зависимости'[163]. Таков, наконец, Верцингеторикс, который уже в самом начале своей деятельности мог составить из одних своих клиентов настоящее войско[164].
Легко понять, насколько этот институт клиентелы противоречил нормальным учреждениям государства и как много смуты вносили клиентские отношения в их правильное функционирование. Люди, обладавшие таким громадным могуществом, редко являлись покорными гражданами. Они могли, как Оргеторикс, восстать против общественной власти и поставить себя выше законов, или, как Верцингеторикс, силою изгнать целый сенат и забрать в руки правление[165]. Законы и избранные должностные лица были менее сильны, чем эти могущественные магнаты, за которыми следовали с безграничною преданностью тысячи слуг и воинов. Каждый из них являл из себя подобие монарха внутри республики. Эдуи признались раз Цезарю, что власть их сената и магистратов парализована волею одного Думнорикса[166]. Если появлялись y одного и того же народа два подобных вождя с одинаково многочисленной клиентелой, то неизбежно возгорались междоусобные распри[167]. Если же поднимался только один, то в его власти было низвергнуть республику и установить монархию[168].

Глaвa пятая.
О демократических элементах в галльском обществе

Когда внимательно вглядываешься в картину, которую дает Цезарь о быте галлов, наталкиваешься на некоторое противоречие в ней. В главе, где автор дает описание общей системы государственных учреждений галльских народов, он утверждает, что форма правления была y них повсюду аристократическая, что друиды и всадники одни имели активное значение в государстве, простой же народ, находившийся почти в рабском состоянии, не принимал никакого участия в делах общественных. Но в главах, где римский историк просто повествует о событиях, он наводит на мысль, что и народу принадлежало некоторое значение, так как честолюбивые люди часто стремились приобрести его расположение[169]. Несколько раз Цезарь рассказывает, как народ предписывал правительству свою волю или препятствовал осуществлению воли магистратов[170]. Он нередко волновался[171], вмешивался в течение политических дел и влиял на разрешение самых важных вопросов[172]. Всегда оказывался он достаточно сильным, чтобы вызвать смуты в государстве, иногда — даже чтобы захватить в нем господство[173].
Каким образом зародился и сложился этот класс галльского ‘плебса’ в виде политической силы? Как он вырос? Римский историк не дает нам ответов на такие вопросы. Возможно, что друиды, находясь в соперничестве со светскою знатью, содействовали развитию его могущества. Можно также думать, что взаимные раздоры влиятельных родов благоприятствовали усилению народной массы.
Совсем нет никаких сведений, которые указывали бы нам, какова была обыкновенно природа желаний и требований народа. Добивался ли он завоевания политических прав или только гражданских, которыми до тех пор еще не пользовался? Стремился ли он принимать участие в управлении или разделить со знатью богатство и обладание землей? Цезарь ничего не сообщает обо всем этом. Впрочем, можно сделать одно замечание на основании его изложения. С одной стороны наш писатель никогда не приписывает галльскому народу проведение сознательного принципа или определенной политической теории, он никогда не изображает его также соединенным в общее собрание. С другой стороны, он рисует его почти всегда следующим за каким нибудь могущественным вождем, получающим от него указания, повинующимся его воле, действующим как бы только для него и от его имени и наконец охотно провозглашающим последнего своим верховным властителем.
Таким образом, между инстинктивным влечением этого простонародья и честолюбивыми замыслами тех, кто добивался высшей власти, замечалась какая то тесная связь. Луерн сделался царем арвернов, завоевав расположение толпы раздачами денег[174]. Думнорикс, который метил на царство y эдуев, также являлся дорогим массе народной[175]. Верцингеторикс, прежде чем стать царем, изгнал сенат из государства с помощью войска, ‘которое он набрал из пролетариев и потерянных людей'[176]. Народная масса была особенно влиятельна y тревиров и эбуронов, первый из этих народов управлялся царями, во главе второго стоял сановник, похожий на диктатора, которому не хватало лишь имени царской власти[177]. Цезарь хорошо определяет характер этих маленьких демократических монархий, влагая в уста одного из таких царьков следующие слова: ‘Моя власть такова, что масса имеет столько же прав надо мною, сколько я над нею'[178]. Нельзя найти тут ни свободных форм государственного устройства в настоящем смысле слова, ни истинной монархии, здесь идет речь о таком порядке, при котором низший класс, как верховный властелин, передает все свое могущество единому лицу по собственному выбору, причем он всегда может низвергнуть и сломить такого монарха по первому желанию, как только почувствует, что тот уклоняется от служения его интересам.
Галльское общество в те времена, когда его знал Цезарь, было обществом чрезвычайно неспокойным. В нем установилось, правда, узаконенное и правильное государственное устройство, принимавшее в большинстве случаев форму аристократической республики, которая находилась под руководством класса, привыкшего к управлению. Но сквозь такой легальный порядок пробивались, с одной стороны, патронат и клиентела, которые способствовали утверждению в каждом государстве нескольких частных владык, более могущественных, чем само государство, с другой стороны, позади него поднималась народная масса, и последняя, примыкая к тем из магнатов, которые ей льстили, работала для основания монархии или демократической диктатуры[179].
В постоянной борьбе этих враждебных элементов, групповых интересов или личных честолюбий никакое учреждение не оставалось прочным, никакое управление не могло устоять. Если будем всматриваться в подробности событий, которые рассказывает Цезарь, и попробуем разобраться в мыслях людей, принимавших участие в них, то заметим, что вопрос, который всего более волновал Галлию в ту пору, был именно вопрос о народном правлении. Главное внимание населения было обращено в эту сторону. Кажется вообще, что труд, религия, экономический и духовный прогресс, даже величие отечества и его независимость — все это были предметы, мало захватывавшие умы живших тогда поколений. Главные желания, усилия, чувствования были направлены к достижению торжества той или другой из боровшихся партий. Политические распри наполняли существование людей и повергали общество в смуту.

Глава шестая.
Как Галлия была завоевана Цезарем? [180]

‘Из всех войн, предпринимавшихся римлянами, ни одна не была так кратковременна, как та, которая велась против галлов’. Таково замечание Тацита[181]. В самом деле Италия и Испания боролись с Римом в продолжение жизни нескольких поколений, чтобы подчинить Карфаген и даже Грецию, римлянам оказалось необходимым проявить чудеса энергии или искусства. Галлия же была завоевана в пять походов[182].
Сильно ошибся бы тот, кто представил бы себе, что Рим принужден был привести в напряжение все свои силы, чтобы осуществить это завоевание. По правде говоря, правительство римское даже не прилагало к этому делу никакой заботы. В тот день, когда сенат вручил Цезарю то, что называлось тогда ‘провинцией Ближней и Дальней Галлий’, то есть передал ему управление Цизальпинской и Нарбоннской областями, никто, даже сам Цезарь, не думал о такой войне. В провинциях расположено было четыре легиона, которые признавались достаточными для ее обороны[183]. Сенат не прибавил к этому составу войска ни одного лишнего вооруженного человека для завоевания Галлии. Римское правительство ни разу не выслало Цезарю ни одного добавочного легиона, никогда не снабжало его никакой суммой денег[184]. Цезарь начал войну по своей собственной инициативе, вел ее на свой счет, опираясь исключительно на те средства, которые были предоставлены ему как провинциальному наместнику.
Каковы же были его военные силы? В самом начале, в тот день, когда он оказался лицом к лицу с 200 000 гельветов, он еще настолько мало думал о войне, что мог располагать только одним легионом[185]. Он вызвал ускоренным движением три легиона, находившиеся в Цизальпинской провинции, быстро набрал два новых[186]. С этими шестью легионами он остановил гельветов и победил Ариовиста. В следующий год он составил еще два легиона, четыре года спустя — еще три[187]. Но никогда не было y него в распоряжении одновременно более десяти легионов[188]. Цезарь нигде не сообщает, какова была их численность. Если мы предположим, что состав их был полный и что к ним примыкали вспомогательные отряды также в полном составе, то y него должно было быть 120 000 воинов. Если же думать, что они не были еще окончательно укомплектованы, если принять в расчет умирающих, больных, не годных к бою людей, употреблявшихся на службу при обозах или в гарнизонах, можно считать, что численность войска Цезаря никогда не превышала 80 000 человек, готовых к сражению.
Несмотря на это, завоевание Галлии от Пиренеев до Рейна не может быть, разумеется, приписано одним военным дарованиям Цезаря. Превосходство римской цивилизации и дисциплины, конечно, обусловили этот крупный успех более сильно, чем гений одного человека. Но и последнее недостаточно объясняет великий результат. Самое внутреннее состояние Галлии было главной причиной ее падения.
Не будем судить о давних событиях с наших современных точек зрения. Перенесемся в средину той страны и той эпохи. Присмотримся прежде всего, как галлы взглянули на завоевание, в каком виде представлялось оно в их уме, каковы были их чувства и мысли по отношению к завоевателю.
Сначала они не почувствовали в римлянах врагов: легионы вступили в Галлию, как союзные войска. Спокойствию края угрожало в то время перемещение гельветов. Сознавая опасность, жители просили поддержки y римского проконсула, который управлял соседнею провинцией[189]. Гельветы были разбиты, и представители почти всей Галлии прибыли приветствовать Цезаря с победою: ‘Мы хорошо понимаем, — говорили они ему, — что ты действовал столько же на пользу Галлии, сколько и ко благу Рима'[190]. Избавившись от гельветов, галлы удержали еще некоторое время y себя Цезаря и его легионы. Послы различных народцев, ‘бросаясь к его ногам и со слезами на глазах’, умоляли его не покидать их[191]. Они то и сообщили ему тогда сведения о раздорах и внутренних затруднениях их несчастной страны. ‘Несколько лет перед тем, — рассказывали они, — два союза племен вели войну друг с другом, и именно одна из этих групп призвала на помощь германцев'[192]. Свевы Ариовиста перешли Рейн по зову и настоянию одной из воюющих сторон[193]. Варварам ‘понравилась плодородная почва и богатство галлов'[194]. Проникая в страну со дня на день все более многочисленными толпами, они одинаково грабили противников и союзников. Ариовист распоряжался, как хозяин, в бассейне Сены, a галлы были слишком раздроблены, чтобы отбросить его. ‘Если Цезарь не освободит их от его невыносимого владычества, им не останется ничего больше, — говорили они, — как покинуть самим Галлию и искать вдали от германцев другого отечества и других земель'[195].
Цезарь исполнил то, о чем его просили: он победил Ариовиста, оттеснил германские дружины за Рейн и освободил галлов от чужеземного господина[196]. Но могла ли после этого Галлия возвратить себе раз уже утраченную независимость? Естественно, что вслед за господством Ариовиста утвердилась власть Цезаря. По видимому, такое положение вещей первоначально не вызвало сопротивления. Из рассказа Цезаря даже вытекает, что в этот первый момент Галлия уже повиновалась ему и без завоевания.
Таким образом, галлы не видели в римлянах врагов своего племени. Сознание расового различия являлось тогда лишь очень неопределенным чувством, которое не возбуждало в сердцах людей ни любви, ни ненависти. Посмотрим, каков был состав Цезаревой армии, и поищем, если возможно, какая кровь текла в жилах его воинов: мы найдем среди них гораздо меньше римлян, чем галлов. Шесть легионов, которые он навербовал в силу своей проконсульской власти, могли быть набраны им только в его провинции, то есть в Цизальпинской и Нарбоннской Галлиях[197]. Все вспомогательные когорты, которые удваивали численность его легионов, вышли из тех же областей. Он сам сохранил память о двух вождях аллоброгов, ‘которые оказали ему весьма важные услуги во время войны в Галлии'[198]. Легат Цезаря Гиртий открыто признает, что он выдержал трудности войны благодаря содействию вспомогательных отрядов, которые доставляла ему его провинция[199]. Даже собственная Галлия, то есть страна, которую он завоевал, поставляла ему много вооруженных людей, особенно всадников. Мы видим в его войске группы тревиров, атребатов, сенонов, эдуев[200]. Он воевал против германцев с галльской конницей, во время экспедиции в Британию он взял с собою 4000 галльских всадников[201]. Пиктоны и сантоны снабдили его кораблями[202]. Один раз эдуи отдали ему даже всю свою конницу и еще 1000 пехотинцев[203].
С другой стороны, сами галлы не составляли цельного народа: национальное единство также отсутствовало y них, как и политическое. Они не обладали системою таких учреждений, не выработали в себе такого общественного настроения, которым была бы присуща сила сплотить их в крепкое тело. Их было около шестидесяти племен, которых не связывали вместе ни федеративный союз, ни общая верховная власть, ни даже ясно сознанное понятие об общей родине. Единственная форма патриотизма, которая была им доступна, выражалась в привязанности лица к маленькому государству, часть которого оно составляло. A такой местный патриотизм, являвшийся в то же время ненавистью к соседу, мог иногда наталкивать на сближение с чужеземцем. Около одного века эдуи были союзниками римлян, между тем как арверны и секваны призывали на помощь себе германцев[204].
Даже внутри каждого отдельного народца замечалось разделение умов. С одной стороны, выдвигалась в их среде группа, составлявшаяся из членов высших классов, которая обнаруживала предпочтение к республиканским порядкам и силилась их охранять. С другой стороны, простой народ обыкновенно действовал заодно с могущественными главарями клиентских союзов и своими силами оказывал поддержку их попыткам захватить единовластие в свою пользу. Такие раздоры занимали большое место в существовании всего населения[205], интересы, стремления, честолюбия, верность — все это подчинялось видам лица или партии, a не служило отечеству. Нет сомнения, что каждый рассматривал вмешательство иноземцев в дела страны лишь с точки зрения пользы или вреда, которые оно могло причинить его сторонникам. Так всегда бывает во всяком обществе, страдающем от внутренних междоусобий.
Действительно, из самых рассказов Цезаря видно, что римский военачальник с первого же дня стал находить себе союзников в Галлии. И далее он никогда не чувствовал в них недостатка. Несколько народцев неизменно оставались преданными ему: таковы были, например, ремы, лингоны и, если выключить один очень короткий промежуток времени, эдуи[206].
Даже среди тех племен, которые особенно жестоко боролись с Цезарем, всегда отыскивалось несколько лиц, остававшихся упорно привязанными к нему. Можно назвать в подтверждение Эпаснакта из арвернов, Дурация из пиктонов, Вертика из нервиев, Цингеторикса из тревиров[207]. Другие, начав с союзных отношений к римлянам, присоединялись к врагам Цезаря лишь после того, как долго действовали в качестве его друзей[208]. Римский историк никогда не говорит, что его галльские союзники были продавшиеся люди. Цезарю незачем было их подкупать: их рвение проявлялось добровольно. И он вовсе не относится к ним с презрением, напротив, все, что он о них сообщает, вызывает представление о честных людях, пользовавшихся уважением и почетом даже y их соплеменников. Должны ли мы думать, что эти люди были изменниками? Может быть, они заслуживали такого наименования по идеям нашего века, но они не были предателями по взглядам их современников. Во всяком случае здесь не открывается сознательной измены родине. Те, кто сражался с римлянами, и те, кто им служил, одинаково считали себя, может быть, патриотами, они только в противоположном смысле понимали интересы Галлии.
Отдельные личности в Галлии стояли за или против Рима, смотря по тому, в пользу какого рода государственных порядков склонялись их симпатии. Цезарь довольно ясно указывает, каковы его друзья и каковы противники. Он видит всегда враждебными себе людей, которые, ‘будучи достаточно могуществены, чтобы набрать на свои средства войско, склонны к захвату монархической власти и хорошо знают, что представитель римского правительства помешает им достигнуть этой цели'[209]. Гельвет Оргеторикс, эдуй Думнорикс[210], эбурон Амбиорикс, тревир Индутиомар, арверн Верцингеторикс — словом, все вожди крупных клиентских групп и все те вообще, которые домогались единовластия, всегда стоят против Рима. То же самое повторяется по отношению к тому классу общества внутри галльских народцев, которых Цезарь называет ‘толпою’, ‘плебеями’, ‘большинством’: следует ли простой народ мановению начальников, действует ли он самостоятельно, он всегда выказывает себя противником римлян.
Обратно, лица, которых Цезарь называет главарями племен, благородными людьми, те, которые почти везде наполняли сенат и заведовали республиканским правительством, как бы естественно привлекались к союзу с римлянами. В этом нет ничего удивительного: Рим являлся в глазах этих людей образцом самого лучшего, по их мнению, общественного порядка, который они сами стремились прочно утвердить в Галлии. Рим в те времена был еще республиканским государством, которым правил сенат и где высшие классы пользовались несомненным преобладанием. Город, который y себя скоро должен был утерять республиканское и аристократическое устройство, тем не менее работал, как увидим ниже, для установления и упрочения его надолго во всех провинциях и специально в Галлии. Таким образом, люди, которые желали торжества муниципального строя и республиканских учреждений в их стране и надеялись достигнуть цели, отдаваясь верховной гегемонии Рима, не вполне обманывались в своих расчетах.
Таково было положение, в котором находилась Галлия по отношению к Риму: с одной стороны, в ее обществе существовали группы и честолюбивые личности, которые хорошо знали, что им нечего ждать от него, с другой — в нем укреплялись партия или класс, который ожидал полной своей победы от поддержки римлян.
Несколько примеров, которые мы извлечем из ознакомления с подробностями хода событий, с очевидностью обнаружат эту истину. С самого начала государство эдуев управлялось знатью в республиканских формах. Знать призывает Цезаря на помощь. Последний, однако, в известный момент замечает, что эдуи плохо держат данные обещания, он наводит справки, и ему сообщают[211], что именно в это время в государстве волнуются толпы простонародья под руководством честолюбивого вождя, они парализуют действия законного правительства и дышат ненавистью против Рима. Тревиры также распадаются на две части: одна, которая составлена из ‘главарей государства’, то есть из знатных, ищет римской дружбы, другая, заключающая в себе ‘плебеев’ с могущественным начальником Индутиомаром, враждебно настроена к Риму. Индутиомар одерживает верх и в то же время заставляет племенную сходку[212] приговорить к изгнанию вождя противной стороны и решить войну против римлян. Члены высшего класса принуждены тогда покинуть страну, простой народ и Индутиомар остаются господами[213]. Победа, одержанная Цезарем, изменяет положение, знать возвращается, вновь захватывает власть в свои руки и возобновляет союз с римлянами[214]. В другой части Галлии, y лексовиев, сенат хочет поддерживать дружеские отношения с римлянами, народ же поднимает восстание, умерщвляет сенаторов и тотчас же начинает с римлянами войну[215].
Каждый раз, как какой нибудь народец терпит поражение, мы видим, что ‘первенствующие лица в племени’ являются перед Цезарем, уверяют его, что они сражались против воли и слагают ответственность за войну на ‘толпу’. Такие утверждения повторялись слишком часто, чтобы можно было отрицать в них основу правды, и Цезарь действительно придавал им веру[216].
В ‘Записках о Галльской войне’ часто встречается еще одно замечание: ‘галлы постоянно меняют настроение, они легкомысленны и подвижны, они любят перевороты'[217]. Цезарь действительно сделал наблюдение, что объявлению войны римлянам каким нибудь народцем обыкновенно предшествовало: внутреннее волнение. Власть беспрестанно перемещалась, и дружба либо ненависть того или иного галльского государства зависела от партии, которая в нем правила в данный момент.
Можно отметить еще, с каким презрением отзывается Цезарь об ополчениях галлов, выступавших против него. Он изображает их почти всегда как толпу ‘бродяг, людей без рода и племени, воров и грабителей, предпочитавших войну и разбой мирному труду'[218]. Между тем вовсе не в интересах римского военачальника было унижать тех, кого он победил. Он описывает вещи так, как их видел. Племенные ополчения Галлии показались ему пестрою массою без организации, без дисциплины, которая сама повелевала своим военачальникам чаще, чем повиновалась им[219].
В то время как одна часть общества в галльских государствах открыто и искренно стремилась к союзу с римлянами, другая не скрывала своего предпочтения к германцам. Можно действительно заметить, что каждый раз, когда какой нибудь народ готовится к войне с Цезарем, он предварительно отправляет посольство за Рейн с приглашением германцам вторгнуться в Галлию[220].
Таким образом, всякий в Галлии оказывался в свою очередь союзником чужеземцев, каждый галл выбирал между двумя народами, которые добивались завоевания страны. Нельзя утверждать, что в глубине души y них не существовало любви к независимости, но она была слабее, чем сословные или групповые страсти и ненависть. Весьма вероятно, что и среди галльской знати, и среди простого народа одинаково придавали значение привязанности к родине, но истинный и чистый патриотизм есть привилегия спокойных и хорошо сплоченных общественных союзов.
Только в седьмой год своего проконсулата Цезарь увидел, что против него ополчилась почти вся Галлия. До тех пор арверны оставались в союзе с ним. Это был один из самых могущественных народцев Галлии, в предыдущем веке они управлялись монархически и воевали с римлянами[221], потерпев поражение, они однако не были покорены, римляне только отняли y них царя и заменили его аристократическим советом. С того времени они твердо хранили союзную верность римлянам, Цезарь никогда не встречал их в числе своих врагов, наиболее видные граждане, сенаторы, сам Верцингеторикс[222] искали его дружбы.
Верцингеторикс принадлежал к одному из тех семейств, которые были безмерно сильны многочисленностью зависевших от них кабальных людей. Отец его Кельтилл уже хотел сделаться царем, но сенат Герговии разрушил его планы и наказал его смертью[223]. Сам он также помышлял об единовластии. В конце концов Верцингеторикс решился поднять и вооружить всех своих клиентов, сенат его племени приговорил его к изгнанию[224]. Его удалось удалить из города Герговии, но тем самым он особенно укрепился среди сельского населения. Он собрал кругом себя толпу людей, которых Цезарь пренебрежительно называет бездомными проходимцами: мы должны подразумевать под ними просто людей из низшего класса общества. Став во главе ополчения, составленного таким способом, Верцингеторикс силою вступил в столицу, прогнал оттуда в свою очередь знатных сенаторов и заставил провозгласить себя царем[225].
Подобное изменение формы правления и война против римлян были y галлов двумя явлениями, тесно связанными друг с другом и нераздельно следовавшими одно за другим. Прежний друг Цезаря обратился поэтому в его врага. Он стал искать союзников и нашел их почти повсюду, момент был благоприятен для всеобщего возмущения.
Нельзя в самом деле сомневаться, что галлам свойственна была очень глубокая привязанность к родине и независимости, но в продолжение шести лет пребывания Цезаря в Галлии эта привязанность оказывалась менее глубокою, чем их раздоры. Ничто так сильно не содействует прекращению внутренних междоусобий, как порабощение, приходящее извне. Как только галлы почувствовали себя покоренными, замолкли соперничества между ними и разрозненные стремления сблизились между собою. При соприкосновении с чужеземцами, которые сажали гарнизоны по городам, налагали дани, начинали эксплуатировать край на римский лад, забирали уже в руки торговлю[226], сожаление, раскаяние, стыд, ненависть овладели душами. Галлы оставались до конца разъединенными, в то время как приходилось сопротивляться римлянам, теперь после завоевания они сомкнулись почти воедино для восстания против их господства[227].
Цезарь с некоторой неожиданностью заметил среди галлов ‘удивительное согласие усилий для возвращения независимости’. Верцингеторикс, уже бывший царем арвернов, заставил почти все племена Галлии признать себя общим диктатором[228]. Самым важным делом было организовать объединение страны. Галлия как будто стала великою монархиею, для того чтобы бороться против чужеземного ига. Верцингеторикс, как абсолютный государь, назначал численность вооруженных отрядов, которые должны были выставляться отдельными государствами, и налагал на них поборы на военные нужды. Никакая другая власть не ограничивала и не контролировала его распоряжений. Являясь в одно время верховным судьею, как и главою правительства, он владел правом жизни и смерти надо всеми. Он был безусловным господином Галлии[229].
Национальная независимость получила мужественных защитников. Цезарь справедливо оценивает смелость галлов и выдающиеся военные качества их предводителя, но он дает понять, что им было почти невозможно достигнуть успеха. По нескольким чертам его рассказа можно заключить, что Галлия не была на деле такой единодушной, какой казалась. Несколько народцев, как например, ремы и лингоны, оставались верными союзу с римлянами. Ни тревиры, ни белловаки не захотели присоединиться к Верцингеториксу, ни один из народцев Аквитании не участвовал в его войске. Эдуи сначала послали свои вооруженные силы Цезарю, и даже когда им пришлось переменить политику, ‘они лишь неохотно повиновались приказаниям вождя арвернов'[230]. Отдельные племена не забывали своей зависти к другим.
Сквозь кажущееся единство просвечивала еще одна причина разъединения. Демократическая монархия Верцингеторикса вызывала неудовольствие и ненависть во многих галльских душах. Этот человек так мало рассчитывал на добровольное повиновение, что находил необходимым требовать от всех галльских государств выдачи ему заложников[231]. Он царствовал, лишь заставляя бояться себя. Он не останавливался перед суровыми мерами. Ослушание его приказов каралось смертью, холодность и колебания в общем деле считались важными преступлениями, повсюду воздвигались костры и орудия пытки, система террора висела над Галлиею[232].
Подобные факты ясно показывают, что единение сердец не было совершенным. Многие одинаково страшились победы Верцингеторикса, как и его поражения. Национальная независимость не являлась единственным предметом забот, не хотели признать римского завоевания, но чувствовалось, что существовала опасность и помимо этого завоевания. Установление единовластия внутри страны ощущалось некоторыми, как порядок не менее ненавистный, чем иноземное господство, и умы глубоко волновались от беспокойства, что станется с Галлией на другой день после освобождения. Кружки и группы прервали междоусобия, чтобы бороться против внешнего врага, но под таким замирением продолжали жить разногласия, бушевали желания и опасения, горели страсти и злоба.
Верцингеторикс, царь и диктатор, был опутан всевозможными трудностями, которые обыкновенно осаждают монархов, возведенных во власть демократиею. С одной стороны, ему приходилось обуздывать казнями противников, с другой — он должен был противодействовать чрезмерным притязаниям сторонников. Подозрительный сам по отношению к соперникам, он вызывал подозрения в собственных адептах. Ta толпа, которая сделала его царем, при первой же неудаче обвинила в измене: ‘Его разбили, — так говорилось в толпе, — потому что он вступил в соглашение с Цезарем, он стремился только к царской власти и, конечно, предпочитает владеть ею по воле Цезаря, чем по желанию своих единоплеменников'[233]. Подобные речи показывают, до какой степени продолжительные раздоры галлов помутили сознание в их умах. При таком общем настроении невозможно было одержать победу. Верцингеториксу не хватало того, что составляет необходимое условие торжества в великих войнах: он не стоял во главе нации, свободной от внутреннего разделения. Несогласия и разобщение, которые существуют в обществе, всегда так или иначе отражаются и в войске. В душе каждого воина они воплощаются в виде нерешительности, непокорности, сомнений, недоверия, a все это парализует мужество или делает его бесполезным. Верцингеторикс оказался, правда, в силах собрать многочисленное ополчение, но каковы бы ни были его энергия, искусство, личные качества, ему, по видимому, не удалось придать своему войску порядок и сплоченность, какие были необходимы для действий против римских легионов. В то время как римская армия повиновалась Цезарю всегда без ропота и никогда не сомневалась в нем, в то время как его солдаты, не ограничиваясь стойкостью в бою, умели выполнять громадные военные работы и переносить голод, причем ‘никогда не раздавалось из их уст ни одного слова, которое было бы недостойно величия римского народа'[234], — правитель Галлии принужден был постоянно ободрять своих воинов речами, он должен был отдавать им отчет в своих действиях и с трудом доказывать им, что он их не предает врагу[235]. Легионы Цезаря обнаружили в продолжение своих восьмилетних походов в Галлии, ‘чего могла достигнуть дисциплина Римского государства'[236], большие же галльские ополчения показали, как мало значат самые блестящие качества вождя и отдельных воинов для спасения страны, в которой утеряна социальная и военная дисциплина. Если бы количество людей и их боевая храбрость определяли победу, Верцингеторикс восторжествовал бы над римлянами. Побежденный, он пал, как сильный духом человек[237].
С его гибелью Галлия утратила то немногое единение, какое он был в силах в нее вдохнуть, по местам продержалось еще один год частное сопротивление, потом весь край приведен был к покорности[238].
Несколько месяцев спустя завоеватель покинул Галлию, уводя с собою свою армию[239]. Галлия не двинулась для своего освобождения[240]. Она вооружала людей, но для пополнения армии Цезаря. Она служила в рядах войск ее победителя в Гражданской войне. В начале последней Цицерон писал: ‘Цезарь очень силен галльскими вспомогательными отрядами, галлы обещают ему 10 000 пехотинцев и 6000 всадников, которых будут содержать на свой счет в продолжение десяти лет'[241]. Цезарь сам, перечисляя своих римских воинов, прибавляет, что ‘у него было столько же галлов, он навербовал их, выбирая лучшую часть вооруженного населения каждого народца'[242]. Когда он был в Испании, к нему опять прибыло подкрепление из 6000 галлов[243]. Он составил целый легион исключительно из галлов: последний получил название alauda (жаворонок) и был обучен римскому военному строю[244]. Цезарь насчитывал в своем войске до 10 000 галльских всадников[245].

Глава седьмая.
О первых последствиях римского завоевания

Римляне не обратили побежденных в рабство, и галлы сохранили гражданскую свободу[246]. Римляне не отобрали y них также земель. Были произведены, без всякого сомнения, частичные конфискации, Цезарь не пропустил, конечно, случая обогатиться сам и обогатить тех, кто ему служил, на счет завоеванных[247], но не было совершено общей сполиации.
Не будем представлять себе Галлию раздавленною победителем. Исторические документы не показывают нам ничего подобного. ‘Цезарь, — говорит его сотрудник Гиртий, — стремился лишь удержать галльские государства в дружбе с Римом и не давать им никакого повода к возмущению, обращение его с ними было почетно, именитые граждане осыпались благодеяниями, он не наложил на Галлию ни одного нового побора, он даже заботился о том, чтобы поднять страну, которая была истощена столькими войнами. Таким образом, заставляя галлов чувствовать все выгоды покорности, он без труда поддерживал мир'[248].
Светоний отчетливо изображает участь Галлии после римского завоевания. ‘Она была обращена в провинцию, впрочем, многие племена, — говорит он, — были признаны союзными или дружественными общинами'[249]. В списке таких народцев, сохранивших некоторым образом полунезависимость, мы находим тревиров, нервиев, реймов, суэссионов, эдуев, лингонов, битуригов, карнутов, арвернов, сантонов, сегузиавов и несколько других племен, a это составляло треть Галлии[250]. Остальная часть стала ‘провинцией’ в прямом смысле, то есть страной, поставленной в подданство римского народа и подчиненной империуму его наместника. Однако произвольная власть не всегда и не по необходимости выражается в утеснении. Несомненно одно, что Галлия должна была платить Риму подати и нести в его пользу воинскую повинность. По словам Светония сумма податей, наложенных на страну, была определена Цезарем цифрою 40 миллионов сестерциев, которые соответствовали по весу восьми миллионам франков[251]: сумма эта очень низкая, и она, вероятнее всего, не выражала собою всех повинностей покоренного края. Относительно величины воинских отрядов, которые должна была поставлять Галлия, y нас нет никаких числовых данных. Скоро мы увидим, что некоторые галлы будут жаловаться на тяжесть налогов, но они жаловались на то же и во времена независимости[252]. Они будут иногда тяготиться римскими воинскими наборами (dilectus) [253], однако размеры последних никогда даже отдаленным образом не доходили до того, чем были всеобщие ополчения прежних времен свободной племенной жизни.
Нельзя, следовательно, представлять себе Галлию утесняемой, порабощенной, потрясенной завоеванием. Будем судить об этих событиях, если возможно, не по идеям современного ума, но по понятиям тех поколений, которые их пережили. Невероятно, чтобы жители Галлии того времени чересчур живо оплакивали потерянную независимость, потому что они никогда и раньше не составляли единой нации. Они даже не знали никакой иной формы политического союза, кроме своих мелких государств или народцев, и для развития патриотизма y большинства из них не существовало более широкого и возвышенного объекта. Так ограничен был кругозор их мысли, их обязанностей, любви к отечеству, гражданских добродетелей. Душа их была бы поражена только в том случае, если бы сложившиеся политические тельца оказались разбиты завоевателем. Однако Рим не только не разрушил их, но оставил, за редкими исключениями, нетронутым организм последних и всю их внутреннюю жизнь. Почти ни одно из галльских государств не исчезло. В каждом из них продолжали жить старые привычки, традиции, даже вольности. Большинство населения, мысли и взоры которого никогда не заходят за пределы очень тесного круга, не заметило даже, чтобы произошла значительная перемена в их существовании.
Правда, каждое из галльских государств было с тех пор подчинено чужеземному могуществу. Некоторые высокие души должны были скорбеть об этом, но большинство охотно приспособилось к новому положению. Они сравнивали настоящее с прошлым и особенно поражались при этом тем обстоятельством, что прошлое было полно смут и страданий, настоящее же оказалось спокойным и мирным. Не было более места для междоусобий из за соперничества государств друг с другом. Нигде уже не раздирали люди один другого за интересы аристократии или за народное дело. Независимость выражалась в беспрерывных войнах, римское владычество стало миром.
У римских писателей того времени часто попадается одно выражение, которое, по видимому, постоянно употреблялось и в обыденной речи. Чтобы обозначить совокупность земель, подчиненных верховной власти Рима, говорили: римский мир (pax romana)[254].
Находясь на далеком расстоянии от этой эпохи и рассуждая о ней чересчур отвлеченно, мы склонны прежде всего полагать, что в Галлии порядок независимости сменился порядком порабощения. Но галлы сами хорошо знали, что, даже до того времени, когда их покорил Цезарь, независимость реже осуществлялась y них на деле, чем подчинение и что искони самые слабые между ними должны были гнуть шею перед более сильными. Кто сосчитал и сравнил, сколько было в Галлии племен, которые на самом деле пользовались свободою, и сколько таких, которые были в подчинении y других?[255] Племена клиенты, о которых много раз упоминает Цезарь, были народами, потерявшими независимость. Прежде чем попасть под господство Рима, они уже находились под властью эдуев, секванов, нервиев или арвернов. Они платили им дани и поставляли им вооруженных людей, a именно этого в свою очередь стал требовать от них Рим[256]. После побед Цезаря все племена должны были подчиниться Риму, как раньше половина их зависела от других галльских племен. A такова уж природа людей, что последние испытали, может быть, больше радости при освобождении от обязанности повиноваться соседям, чем горя от необходимости быть покорными чужеземцам. Римское верховенство смягчалось таким образом исчезновением местных неравенств. Покоренные, с одной стороны, галлы чувствовали себя освобожденными — с другой[257].
Надо представить себе этих людей в рамке их действительной жизни и с теми мыслями, которые занимали их ум. Рим являлся для них далеким величием, стоявшим превыше их ссор и страстей. Господство местных властителей, соседское могущество гораздо сильнее вызывало в них недоброжелательство, зависть и опасения, чем власть Рима. Ненавидели в Галлии того человека, который хотел захватить царскую власть в государстве или которого в том подозревали, затем — также того, кто в округе или селении пользовался утесняющим патронатом, того, кто силою принуждал народ опасаться его власти или переносить его покровительство[258], потом — богатого заимодавца, который заставлял должников отдаваться к нему в кабалу, наконец, сильного главаря группы клиентов, который доставлял бедняку пропитание только под условием службы, давал ему защиту лишь ценою подчинения. Таковы были силы, которых галлы действительно страшились. Вот что рисовалось в глазах жителей древней Галлии настоящей неволею, рабством изо дня в день, проникающим в глубину внутренней жизни человека. Рим уже потому, что он распростирал свое главенство над всеми, тем самым препятствовал возникновению таких мелких тираний. Покоряясь Риму, можно было надеяться сохранить свободу от подчинения местному владыке, который был хорошо известен и возбуждал жестокую злобу.
Главным результатом римского завоевания было уничтожение частных клиентских союзов. Теперь уже не могло случиться, чтобы ‘большинство, удрученное долгами, чрезмерными повинностями или насилиями магнатов, обязано было идти в неволю'[259]. Теперь уже не могло повториться, чтобы могущественные личности держали вокруг себя сотни клиентов — ‘амбактов’, ‘отдавшихся в кабалу’, присуждая одних к службе их особе, других — к отдаче своей жизни для поддержания усобиц, которые такие люди вели между собой, к смерти из за их честолюбия. Теперь уже и y друидов отнята была власть чинить суд и расправу, наказывать за преступления, утверждать в правах наследства и располагать собственностью, запрещать участие в культе всякому, кто противится их постановлениям, отрешать отчужденного от общения с другими, отказывать ему даже доступ к суду и поддержку правосудия. Вот каковы были великие изменения, которые пережили в своем существовании те далекие поколения галлов, через них должны они были оценивать характер римского господства. Рим не предстал перед ними как утеснитель, но как хранитель мира, гарантировавший свободу в повседневном быту.

Глава восьмая.
Пыталась ли Галлия освободиться?

Не следует прилагать к Галлии, подчиненной власти римлян, того суждения, какое подходило бы к положению каких нибудь современных народов, находящихся под чужеземным игом. Не следует сравнивать ее с Польшею, покоренною Россиею, или с Ирландиею, находящеюся под суровым управлением Англии. Всякое сравнение подобного рода будет неточным. Мы не должны представлять себе завоеванную Галлию содрогающеюся в неволе и всегда готовящеюся сбросить с себя оковы. Факты и памятники дают нам совершенно иное понятие о положении вещей.
Около века после завоевания император Клавдий в речи, обращенной к сенату, произнес следующие слова: ‘Верность Галлии никогда не колебалась в продолжение ста лет, даже в критические моменты, через которые проходила наша империя, ни разу не пошатнулась ее преданность'[260].
Насчитывают, правда, несколько попыток восстания, но надобно изучить их вблизи, чтобы убедиться, действительно ли они доказывают, что Галлия, рассматриваемая в ее целом, желала в самом деле избавиться от римского владычества.
Первое движение такого рода было так называемое восстание тревира Юлия Флора и эдуя Юлия Сакровира. Оба эти галла носили римские имена и прежде всего добивались и достигли прав римского гражданства[261]. Подняв восстание, они, правда, стремились вновь оживить кругом воспоминания о старой независимости, но больше всего волновали они людей, нападая на тяжесть налогов и злоупотребления при их взыскании[262]. В то время в Галлии не было римского войска, кроме одной когорты в Лионе (Лугудуне), небрежность императора Тиберия или затруднения, которые он встречал при распределении военной силы по различным областям империи, дали галлам время и простор, для того чтобы произвести восстание. Они имели полную возможность ‘вести мятежные речи в собраниях и на сходках'[263], ковать оружие[264], посылать повсюду эмиссаров. Между тем ни один народец, ни одна из 64 правильно устроенных общин Галлии не объявила себя против Рима. Галльские воины, служившие империи, остались почти все верны ей[265]. За Флором и Сакровиром пошли только ‘самые буйные люди и еще те, для кого вследствие отсутствия средств к жизни или страха наказаний, заслуженных их преступлениями, беспорядки оказывались единственным спасением'[266]. Мало было племен, в среде которых не были ‘посеяны зерна возмущения’, но нужно думать, что число восставших было не очень значительно, ибо ‘для приведения к покорности андекавов и туронов (населения будущей французской области Анжу) оказалась достаточною единственная когорта, прибывшая из Лугудуна’, несколько отрядов, посланных из легионов, расквартированных в Германии, ‘наказали туронов'[267], ‘несколько взводов конницы справились с секванами'[268]. Начальник тревиров оказался в состоянии сгруппировать около себя в собственной своей же стране только ‘сброд людей, которые были его должниками и клиентами'[269]. Крыло конницы под предводительством другого тревира — Юлия Инда — рассеяло без труда ‘эту сбродную толпу'[270]. Сакровир был несколько счастливее: ему удалось овладеть городом Августодуном[271], он оказался в силах собрать до 40 000 галлов, но три четверти последних были вооружены лишь кольями и ножами, лучшими в их числе были, как кажется, гладиаторы, одетые в железо, подобные тем, которых называли в Риме круппеллариями. Два легиона легко раздавили эту массу, которая даже не вступила в бой, одни гладиаторы продержались несколько времени под защитою своих железных лат[272]. Нам представляется невозможным усмотреть в приведенных чертах истинные признаки народного восстания. Если бы Галлия в самом деле прониклась желанием вновь сделаться независимой, обстоятельства, без сомнения, сложились бы иначе. Тацит обращает даже внимание на то, что императорское правительство мало придало значения бессильным вспышкам, картина которых, быть может, ‘была раздута молвою'[273].
Гай Юлий Виндекс, который произвел возмущение в конце царствования Нерона, также не помышлял о независимости галлов. Этот человек, родом из Аквитании, потомок знатной туземной семьи, был римским сенатором и наместником провинции[274]. Ему не было повода желать ниспровержения римского господства, он стремился только возвести на престол нового императора. Пользуясь недовольством галлов на администрацию Нерона, он возбудил их к восстанию. Древние историки с полнейшею ясностью изображают истинную природу этого движения. Виндекс созвал вступивших в заговор и прежде всего ‘заставил их поклясться, что они все сделают во имя сената и народа римского'[275]. Он обратился к ним с речью, не говоря ни слова о независимости галлов, вождь перечислил своим сторонникам все злодеяния Нерона: он остановился особенно на описании частной жизни этого чудовища, ‘которое позорило, по его словам, священное звание императора’, он заклинал их наконец ‘отомстить за народ римский, освободив от Нерона мир'[276]. Вслед за тем Виндекс провозгласил императором Сульпиция Гальбу. Жители Центральной Галлии признали нового государя, но население Северной предпочло ему Вителлия и взялось за оружие, чтобы поддержать последнего[277]. Не было речи и здесь о национальной свободе.
Следует ли считать восстанием всей Галлии бунт, поднятый бойем Мариком? Следует ли его рассматривать как усилие народа или друидов вернуть стране независимость? Лучше будет и в данном случае точно держаться смысла рассказа Тацита, единственного известия об этом событии, которое находится в наших руках. ‘Некий Марик, происходивший из самого низшего класса бойского народа, ложно выставляя себя вдохновленным богами, осмелился сделать вызов римскому оружию. Он объявлял себя освободителем Галлии, он объявлял себя богом'[278]. Из приведенных первых слов историка можно заключить, что Марик воодушевлялся чувством национальной свободы и, по видимому, предан был также национальной религии. Впрочем, Тацит не упоминает здесь ни разу имени друидов, и дальнейшее его изложение обнаруживает, насколько это движение было ограничено и неглубоко. ‘Он собрал восемь тысяч сторонников и увлек за собою несколько волостей эдуев, но община последних, всегда отличавшаяся благоразумною сдержанностью, вооружила отборнейшую часть своего юношества и с помощью нескольких Вителлиевых когорт рассеяла эту толпу, объединенную суеверием. Марик был взят, глупая масса считала его неуязвимым, тем не менее он был предан смерти…'[279]
Крупное большинство галльских племен оставалось чуждым всех таких волнений, происходивших внутри страны, и, как кажется, не помышляло об освобождении. Между тем нельзя сказать, чтобы такая покорность поддерживалась силою. У Рима не было специальной армии для обуздания галлов. Несколько легионов защищали границы страны против нападений германцев, но внутри ее не существовало военных гарнизонов. Даже полицейские отряды составлялись из галлов, содержались на счет местных жителей и находились под командою муниципальных властей. Если бы Галлия действительно скорбела об утрате независимости, ей бы легко было подняться всей до того времени, когда римские легионы подоспели бы для подавления восстания. Она оставалась верна Риму, потому, что сама того хотела. Один историк той эпохи говорит о ней: ‘Целая Галлия, хотя она и не изнежена, хотя не выродилась ее храбрость, добровольно повинуется тысяче двумстам римских воинов'[280].
Восстание Цивилиса, разразившееся среди смут между Вителлием и Веспасианом, отличалось — следует признать это — некоторою серьезностью. Но Цивилис был батав, то есть германец[281]. Германцы же наполняли его войско: оно было составлено из батавов, фризов, канинефатов, хаттов, тонгров, бруктеров, тенктеров, хавков, трибоков[282]. Таким образом, здесь вся передовая линия Германии ‘шла на разграбление Галлии'[283]. Велледа тоже была германкою, и она предсказывала победу германцам[284]. Они переправились через Рейн, все сожигая и разрушая на пути. Они овладели Кельном (Colonia Agrippinensis), городом, незадолго перед тем основанным римлянами для ограждения Галлии от их набегов и потому особенно возбуждавшим их ненависть[285].
Все это никаким образом не указывает на попытку освободить Галлию, эти германцы не были избавителями их от неволи. Они даже были более опасны самой Галлии, чем империи. Однако Цивилис рассчитывал добиться присоединения галлов к его предприятию. Это был, по суждению Тацита, честолюбец, мечтавший сделаться царем галлов так же, как и германцев[286]. Чтобы привлечь к себе галлов, он при них говорил о независимости, старался прельстить их надеждою на уничтожение налогов и воинской повинности, напоминал им старую свободу и сулил ее возвращение[287].
Галлы не сразу попали в такую грубую ловушку. Их вооруженные отряды прежде всего присоединились к римской армии как вспомогательные войска, и они с большим рвением бились за империю[288]. Но то было время, когда Италия являлась добычею междоусобия, сражение при Кремоне уже произошло, но в Галлии еще ничего не знали об этом, и страна, находясь в неведении о гибели Вителлия, оставалась ему верна[289]. Скоро распространилась, однако, весть, что империя получила нового господина — Веспасиана, который не был знаком Галлии даже по имени, приходилось, стало быть, в третий раз в продолжение одного года возобновлять присягу. Вместе с тем нельзя было не заметить, что Цивилис и германцы одерживали успехи, они уничтожили несколько римских легионов[290]. Наступил момент, когда многочисленные галлы стали склоняться к восстанию, отказались от уплаты римлянам подати к несения военной службы[291] и ‘взялись за оружие с надеждою освободиться или из жажды повелевать'[292]. Порыв независимого духа и племенной гордости как бы пронесся тогда над Галлией. При известии о пожаре Капитолия поверили, что боги покидают Рим и что власть над миром должна перейти в руки заальпинских народов: таковы были предсказания друидов[293]. Тем не менее из рассказов Тацита собственно не видно, чтобы поднялась вся Галлия, но в римской армии были галльские когорты, которые до тех пор пребывали в верности и покорности, теперь же вдруг возмутились. Три галльских вождя — Юлий Классик, Юлий Сабин и Юлий Тутор — находились на службе империи[294]. Чувствуя себя среди легионов, ослабленных недавними поражениями, они вошли в соглашение с Цивилисом, умертвили своего главного начальника и заставили остатки легионов примкнуть, как они сами, к возмущению. Это был военный бунт, a не народное восстание[295].
Люди эти взывали к свободе, они обещали друг другу восстановить старую независимость и даже основать великую галльскую державу[296]. Они приказывали солдатам, присягавшим обыкновенно императорам, произносить клятву в верности ‘самостоятельной Галлии'[297]. Однако один из них — Классик — облекся в знаки римского военачальнического достоинства, другой — Сабин — ‘повелел приветствовать его, как Цезаря'[298]. Эти два факта, засвидетельствованные Тацитом, сильно уменьшают значение клятвы, принесенной в честь галльской державы. Историк не говорит равным образом, чтобы на призыв трех названных вождей откликнулось большинство населения. Автор ясно показывает, что в продолжение нескольких недель в Галлии не было ни одного римского солдата, стало быть, страна могла возвратить себе независимость, если бы того хотела, она была госпожою своих судеб, но он нигде не сообщает, чтобы в ней поднялось восстание. Тацит изображает настроение Галлии колеблющимся, можно догадываться, что целая партия была там склонна к возмущению и что кое кто поодиночке взялся за оружие, но из 80 общин он называет только две — лингонов и тревиров, которые решились восстать.
Это движение было первоначально подавлено не римским войском, a самими галлами. Секваны, оставшиеся верными Риму, вооружились, чтобы постоять за него, и привели в расстройство Сабина и лингонов[299].
Что касается Цивилиса и его батавов, они отказались присягнуть ‘Галлии’. Они предпочли, говорит Тацит, довериться германцам. Они объявляли даже, что вступят в борьбу с галлами, громко провозглашая, что Галлия годна лишь на то, чтобы послужить им добычей[300].
Верность секванов и их победа, а, быть может, также страх перед германцами вернули Галлию на сторону Рима[301]. Ремы, которые не совершали отпадения, созвали представителей от всех галльских общин ‘для совместного обсуждения, что следует предпочесть: свободу или мир'[302].
Тогда то и произошло одно из характернейших происшествий во всем изучаемом событии. Послы различных галльских народцев сошлись в городе, который ныне называется Реймсом (Durocortorum Remorum), и образовали нечто вроде Национального собрания. На нем рассуждали без всякого стеснения о выборе между римским владычеством и независимостью. Никогда более высокий вопрос не ставился перед нацией и не рассматривался с большим спокойствием. Были ораторы, которые говорили в пользу свободы, другие высказывались за сохранение покорности чужеземному господству. Но мы совсем не усматриваем никаких указаний на то, чтобы последних обвиняли в измене даже их противники, и, по видимому, они вовсе не были меньше тех привязаны к родине. Спорили очень много, взывали к великому имени независимости и напоминали о старой славе, немало сердец было растрогано этими девизами. Но люди, обладавшие более холодными темпераментами, обращали внимание на рискованность предприятия: шесть римских легионов уже находились на пути в Галлию. Затем возникал вопрос: как распорядится Галлия своей независимостью, если ей в самом деле удастся освободиться? Какое управление создаст она себе, где будет ее столица, ее центр, на чем будет держаться ее единство? Выставлялось на вид, что немедленно же возродятся смуты, притязания и ненависть, соперничество между племенами и групповая вражда[303]. Благоразумные предсказывали, что галльское общество будет подвержено жестоким колебаниям и постоянным изменениям судьбы или положения, Особенно много думали о германцах, которые вот уже два века тянут руки к Галлии, которых толкают против нее всякого рода вожделения[304], которые только и ждут восстания галлов против Рима, чтобы наводнить страну и предать ее разграблению. Стали наряду с этим взвешивать все выгоды мира и римского господства. Сравнивали настоящее с тем, чем станет будущее, и рассудили, что настоящее лучше такого будущего[305]. Результатом всех этих долгих разговоров был тот факт, что собрание торжественно объявило от лица всей Галлии, что она остается связанною с Римом. Оно предложило тревирам, которые одни оставались в восстании, сложить оружие и возвратиться к повиновению[306]. Затем большое количество галлов добровольно вооружилось для защиты империи[307]. Цивилис, уже один раз побежденный, набрал себе новое ополчение в Германии[308]. Его разбили вторично, и германцы были изгнаны за Рейн, служивший границею между ними и Галлиею. Страна была избавлена от нашествия и осталась римской.
Тацит влагает в уста одного римского полководца слова, которые справедливо выражают мысль, волновавшую в те времена большинство населения края. ‘Когда наши войска, — говорил он, обращаясь к галлам, — вступили впервые в вашу страну, это произошло по просьбе ваших предков, собственные раздоры утомляли и истощали их, и германцы уже возлагали на их головы иго рабства. С тех пор мы держим стражу на вашей окраине, чтобы помешать новому Ариовисту прийти царствовать над Галлией. Мы не налагаем на вас никаких иных податей, кроме тех, которые дают возможность доставить вам прочный мир. Платимые вами налоги содержат армии, которые вас же защищают. Если бы исчезла римская империя, что увидели бы мы на земле, кроме всеобщей войны? И при этом какой народ был бы тогда в большей опасности, нежели вы, которые наиболее доступны врагам, которые владеете золотом и богатством, привлекающим хищника?'[309]
С первого взгляда кажется странным, чтобы Галлия нуждалась в империи для собственной защиты против Германии. Нельзя сказать, чтобы галлам недоставало мужества и военных способностей. Писатели того времени вовсе не изображают их изнеженною расою, ‘Все они — превосходные воины, — говорит Страбон, — и именно из их среды римляне добывают лучшую свою конницу'[310]. Цезарь не пренебрегал также галльскими пехотинцами, он вербовал значительное число их для своей армии. Они не переставали во все пять веков существования империи поставлять многочисленных солдат и офицеров в римские легионы, которые в эту эпоху не пополнялись больше населением Италии. Тех рук, которые галлы отдавали на службу империи, для них было бы совершенно достаточно, чтобы защищать себя. Но без империи в Галлии немедленно возродилось бы разъединение. В больших войнах и для борьбы с нашествиями личная храбрость почти не оказывает услуги. Защиту народам дают сила их общественных учреждений и их социальная дисциплина. Там, где политическая связь слишком слаба, первым последствием неприятельского вторжения является расстройство государственного тела, погружение умов в смуту, расслабление характеров, среди беспорядка, произведенного нападением, враги неминуемо оказываются победителями. Это именно и случилось с Галлией во времена нашествия кимвров, a позже Ариовиста. То же бы повторилось и дальше, если бы римское господство не обратило Галлию в сплоченный и крепкий организм. Это господство сделалось для галлов связью, цементом, силой сопротивления[311].

Глава девятая.
Галлы сделались римскими гражданами

В древности покорение какого нибудь народа другим не сопровождалось непременно, как естественным последствием, присоединением побежденных к победителям после завоевания. Галлия сделалась тем, что обозначалось на латинском языке того времени словом provincia, то есть зависимою страною [312]. Она не составила собственно части Римского государства (не была in civitate Romana), a была лишь поставлена под его власть (находилась in imperio Romano).
Среди галльских народцев одни были объявлены союзниками Рима (foederati), другие — свободными общинами (liberi), третьи — подданными народа победителя (dedititii)[313]. Все они, однако, походили друг на друга по положению в том смысле, что были поставлены вне римского гражданства. По отношению к римлянам они были иностранцами — peregrini [314]. Это и означало, что они не вошли в состав римского народа, не обладали ни политическими, ни гражданскими правами последнего, не пользовались покровительством римских законов. Им нельзя было ни получить наследство от римлянина, ни самим завещать римлянину свое имущество[315]. Они лишены были commercium’a, то есть права приобретать в полную собственность недвижимость на римской земле[316]. Галлам не разрешались также браки с римлянками, то есть союз между римлянином и женщиной галльского происхождения не признавался законным[317]. Сын, родившийся от такого брака, как при всяком незаконном сожительстве, приобретал социальное положение матери, следовательно, становился галлом, то есть перегрином [318]. Перегрин не имел права получить или принять римское имя[319]. Правила эти не возникли специально в Риме, они вытекали из приципов, присущих всем древним государствам вообще. В сознании людей того времени глубоко коренилась идея, что два народа или два государства должны всегда оставаться разделенными крепкой правовой и нравственной стеной.
Не будем говорить здесь о политике ассимиляции. В современных обществах можно наблюдать, что победители стремятся приложить все свое искусство к тому, чтобы объединить с собою побежденных, с своей стороны последние стараются, насколько могут, долго сохранить свою особость. Между тем в древности господствовало обратное течение. Те, кто предполагает, что y римлян ясно сложилась задача вводить в свою среду подчиненные народы, приписывают им чересчур современную идею, которая собственно была им чужда. Несколько возвышенных умов, может быть, действительно формулировали ее теоретически, но было бы по меньшей мере очень большим преувеличением утверждать, что Рим постоянно придерживался такого направления в своей политике. Скорее наоборот — покоренные народы работали для того, чтобы войти в римское гражданство. Рим делал лишь постепенные и даже медленные уступки желанию народов. Активное усилие исходило при этом от покоренных, a не от Рима. Не Рим ставил целью своей политики слить галлов с собою, галлы сами стремились к этому и всеми силами добивались объединения со своими победителями.
Следует даже заметить, что не одни галлы ‘дедитиции’ чувствовали, что выгодно сделаться римскими гражданами. Те, которые были ‘союзниками’ (foederati) или ‘свободными’ (liberi), то есть те, которые продолжали жить по своим национальным обычаям, обнаруживали особенную настойчивость в таком стремлении слиться с завоевателями. Рим позволил им оставаться галлами, но они во что бы то ни стало хотели обратиться в римлян.
Римское государство в данную эпоху его истории (то есть вскоре после завоевания Галлии) перестало быть свободною (демократическою) республикою. Звание гражданина не предоставляло больше человеку, как раньше, права избирать магистратов и участвовать в законодательстве. Источники, однако, показывают, что оно не потеряло цены в глазах людей и что его искали с неменьшим рвением, чем в предшествующую эпоху[320]. Сила заключалась тут в том, что звание гражданина обеспечивало покровительство римских законов. Оно же гарантировало собственность, гражданин мог завещать и наследовать имущество, заключать контракты и продавать, пользуясь при этом торжественными и прочными формами процесса и сделок, он приобретал все преимущества, связанные с супружеским авторитетом и отеческою властью. Таким образом, звание гражданина не только льстило тщеславию, но и поднимало правовое значение личности, потому то оно стало целью честолюбия перегринов. В продолжение семи или восьми поколений после завоевания Галлии предметом самых лучших желаний обитателей этой страны было не освободиться от римского владычества, а приобрести право римского гражданства.
Говоря ‘право римского гражданства’, мы должны стараться хорошо уразуметь это понятие, каким оно сложилось в умах древних. Отметим прежде всего слова, которыми римляне пользовались для его обозначения. Они не говорили — ius civitatis, как мы — ‘право гражданства’, a просто civitas [321]. Обычными выражениями были следующие: dare civitatem, donare civitate, adimere или amittere civitatem. Ясно, что в этих выражениях civitas означает качество или состояние civis, так же как peregrinitas воплощает состояние peregrinus. Можно было бы перевести это словом ‘гражданственность’ (по французски — ‘citoyennet‘). Заметим, что отмеченное наблюдение не лишено важности: оно выясняет смысл, придававшийся тогда слову и самому понятию, о котором идет речь. В нем видели нечто гораздо более значительное, чем простое право, присоединяющееся к личности. С ним связывали представление об особом состоянии самой личности, о новом типе человеческого существа. Перейти из ‘перегринства’ в ‘римскую гражданственность’ значило не только приобрести лишнее право, a переродиться целиком: это значило перестать быть галлом и стать римлянином. То, что называли тогда ‘дарованием римского гражданства’, было тем, что теперь назвали бы ‘натурализацией’ в римлянина.
Изучим сперва, как произошло фактически это изменение в Галлии. Прежде всего надобно установить, что оно не было результатом всеобщего и коллективного усилия галльского народа. Не будем рисовать себе, чтобы вся Галлия требовала римской гражданственности во имя принципа уравнения, особенно же удержимся от представления, что она добивалась ее путем восстаний. Ничего подобного не происходило ни в Галлии, ни в какой бы то ни было другой провинции. Притязания и домогательства оставались индивидуальными. Римское правительство награждало людей столь желанною почестью лишь за заслуги и за личные достоинства.
Впрочем, дарование гражданских прав не было очень редким фактом, достигавшимся только с большим трудом. В эту самую эпоху в Риме правление всех сменялось властью одного. Стало быть, право гражданства давалось не ‘народом’, в интересах которого было ограничивать число своих членов, a императором, который находил выгодным создавать себе других полноправных подданных кроме населения города Рима.
Цезарь сделал римскими гражданами многих галлов, которые хорошо служили ему[322]. По окончании междоусобной войны (bellum civile) ‘он даровал гражданство’ сразу всем 4000 или 5000 галлов, которые составляли легион ‘Жаворонок’ (Alauda)[323].
Август установил в этом вопросе систему давать права римского гражданства ‘всей знатной, лучшей и богатейшей части жителей провинций'[324]. Таким образом римская civitas оставалась всегда драгоценною и всегда завидною привилегиею. Достаточное число галлов удостоилось ее, даже имена многих из них дошли до нас[325]. Но ‘великое благородство происхождения’ и оказанные услуги всегда являлись необходимыми условиями достижения такой награды[326].
Несколько позже для этого достаточно было обладать богатством. Звание римского гражданина тогда можно было купить, как в другие позднейшие эпохи будут покупаться дворянские титулы. Дион Кaссий утверждает, что многие получили его за деньги от императора Клавдия или от его вольноотпущенников[327].
Другие добились римского гражданства легальным путем. По крайней мере четырнадцати галльским общинам было присвоено то, что римское публичное право называло ‘latinitas’ [328]. Для члена их требовалось только пройти муниципальную магистратуру, чтобы в силу этого при выходе из должности сделаться по праву римским гражданином[329].
Наконец, возможно было приобрести ‘гражданство’ (civitas), прослужив Риму в качестве воина в продолжение двадцати лет[330]. Всякий галл, как перегрин, мог вступить в когорту пехотинцев или отряд конницы (ala), и по истечении срока службы он выходил в отставку со званием римского гражданина[331], получая право передать его и детям.
Таким путем мало помалу преобразилось галльское население. Перерождение началось с наиболее видных семейств, с личностей, пользовавшихся наибольшим почетом в их собственных государствах или общинах, с людей, наиболее богатых или смелых. Тацит удостоверяет, что уже во времена Клавдия во всей Галлии именитые люди различных городов обладали гражданскими правами[332]. Многие другие получили их от Гальбы или купили их y этого императора, особенно нуждавшегося в поддержке Галлии[333]. Пусть попробуют параллельно с этим вычислить, сколько галлов вступали в ряды римских войск и какая часть их возвратились на родину уже римскими гражданами, пусть прибавят к этому, что каждый новый римский гражданин являлся сам родоначальником новой фамилии римлян, не только сам вступая в брак и производя детей, но и отпуская на волю своих рабов: действительно все рабы, которых он освобождал легальным способом, становились в то же время римскими гражданами. На основании таких вычислений можно будет заключить, что по прошествии двух с половиной веков большая часть свободных жителей завоеванной Цезарем страны перестала быть галлами, превратившись в римлян.
Тогда последовал указ Каракаллы, которым объявлялось, что все свободные обыватели империи, еще не обладавшие гражданскими правами, становились гражданами. Категории перегринов, подданных, союзников тем самым исчезали. В Римской империи с тех пор можно было найти только римлян[334].
Первое время звание римского гражданина не соединялось само по себе с правом занятия государственных магистратур и вступления в римский сенат. В 48 г. нашей эры именитые жители Галлии домогались этого права[335]. Император Клавдий принял их дело под свое покровительство[336] и сам взял на себя защиту их просьбы в сенате. Он выставлял на вид их безупречную верность и непоколебимую преданность Риму, он прибавлял к этому, что по складу ума, по нравам, образованности они уже сделались римлянами, он убеждал сенаторов, что своим богатством и дарованиями они сделают честь высокому собранию, получив возможность вступать в его состав[337]. За речью императора последовал сенатусконсульт, согласный с выраженным им мнением. Галлы, начиная с эдуев, получили доступ к магистратурам в Риме и приобрели право вступления в римский сенат[338].
Таким образом галлы без большого труда перешли из состояния подданства Риму в положение граждан империи. По мере того как они вступали в обширное тело римского гражданства, они вместе с правами граждан воспринимали всю их гордость и все честолюбие. Они занимали места, смотря по своему богатству или по милости императора, в рядах всадников[339] или между сенаторами. Высшие слои римского общества открывались для них, всевозможные должности, связанные с почетом и властью, становились им доступны. Галлы охотно делались чиновниками императора, прокураторами, членами его администрации. Их можно было встретить на самых высоких ступенях военной иерархии[340]. Случалось, что они управляли провинциями. Римлянин без преувеличения мог сказать о галлах: ‘Вы делите с нами власть, очень часто начальствуете вы над нашими легионами, вы стоите во главе провинции, между вами и нами нет никакого расстояния или преграды'[341].
Начиная с этого момента жители Галлии перестали именоваться галлами и приобрели имя римлян. Слово ‘Галлия’ сохранилось лишь как географическое понятие, название галла продолжало еще употребляться для обозначения обитателей этой страны, в отличие от населения других частей империи, подобно тому, как мы пользуемся наименованиями нормандцев, бургундцев или провансальцев, истинным же национальным именем для всех сделалось слово ‘римляне'[342].
В источниках V века н. э. поражает прежде всего именно следующая вещь. Сальвиан называет именем римлян своих галльских соотечественников[343]. Одна даже позднейшая хроника обозначает тем же термином, говоря о V веке, жителей бассейна Сены[344]. Во времена Хлодвига мы видим одного человека — Сиагрия, родившегося в Галлии и управлявшего только галлами, который дает себе титул вождя римлян[345]. Дело в том, что это название официально принадлежало и уже давно всему населению Галлии[346], равно как и всех остальных провинций империи. Оно продолжало носить имя римлян даже после того, как исчезла самая империя[347]. Звание римского гражданина еще встречается в качестве почетного титула в подлинных актах V века[348], и самый язык, господствовавший в стране, долго именовался романским[349].
В продолжение пяти веков сущностью патриотизма галлов была любовь к Риму. Уже во время Тацита замечалось, что они были привязаны к городу так же, как могли быть привязаны коренные римляне[350].
Это чувство лишь укреплялось с течением лет в их сердцах. Они были преданы Римской империи, как люди бывают преданы родине. Интересы Галлии и Рима сливались в одно в их сознании. Один из поэтов Римской Галлии позднейшей эпохи восклицает, обращаясь к Риму: ‘Ты — единое отечество всех народов!'[351]
Говорят, что Галлия несколько раз пыталась освободиться от Рима. Но ни один хорошо установленный факт, ни один подлинный текст не удостоверяют, чтобы население Галлии действительно помышляло об этом. Несколько узурпаций со стороны военачальников, несколько проявлений ропота против гнета налогов, несколько нападок христианского духовенства против власти, еще остававшейся языческою, нисколько не доказывают, что Галлия питала ненависть к Риму[352]. Нет никакого сомнения, что не по воле галлов порвана была связь между Римом и их страною, это было делом германцев. Кроме того, из дальнейших глав настоящего исследования будет видно, что даже и после такого разрыва население Галлии сохранило все, что могло, из римского наследия, и что страна упорно стремилась оставаться римскою так долго, как была в силах.

Глава десятая.
Переустройство Галлии под римским владычеством

1. Вошло ли в Галлию значительное число колонистов латинского происхождения?

Когда Галлия сделалась частью Римской империи, она, очевидно, отказалась от своей исконной религии, от своих обычаев, языка, права, даже от национальных имен, чтобы усвоить язык, имена, религию, право и привычки римлян.
Тем не менее расовый состав населения страны изменению не подвергся. Не совершилось ни выселения галлов, ни значительного переселения италийцев. Интересно было бы измерить, сколько влилось в провинцию латинской крови. С одной стороны, удостоверено, что в ней были учреждены девять римских колоний: Нарбо, Арелате (позднейший Арль), Бетерры (Безье), Араузио (Оранж), Форум Юлия (Фрежюс), Виенна, Лугудун (Лион), Валенция, Новиодун (Нион) и на Рейне Colonia Agrippinensis (Кельн)[353]. Как видно, число этих городов не велико. К тому же надо обратить внимание, что они не были первоначально основаны и заселены новыми колонистами. Они существовали уже раньше и даже являлись важными центрами оседлости во времена независимости Галлии[354]. Новоприбывшие, кроме того, не вытеснили прежних обитателей, a утвердились в названных городах рядом с ними. У нас нет никаких данных для суждения о числе переселенцев, но можно предполагать, что они не были многочисленны[355]. Таким образом, даже в городах колониях выходцы из Италии оказывались только прибавочным, a не основным населением. Необходимо еще заметить, что такие колонисты — ‘римские граждане’ — не были в большинстве случаев чистыми римлянами по происхождению. Почти все они были старыми ветеранами Цезаря, a мы уже видели, что последний набирал своих солдат в Цизальпинской и Нарбоннской Галлии[356].
Таким образом, колонии или то, что обозначалось этим словом, ввели лишь немного латинской крови в Галлию. Что касается чиновников империи, которые появлялись в провинции друг за другом в течение пяти веков, то они только как бы проходили через страну, но не утверждались в ней. Римские военные гарнизоны также не устраивались в ее пределах надолго. Восемь легионов, которые находились обыкновенно в Галлии, были расквартированы вдоль Рейна, и не следует думать, что они вполне составлены были из италийцев.
Из всех указанных данных вытекает один законный вывод: Галлия была перерождена отнюдь не введением в ее организм латинской крови. Явилась ли воля римлян такою перерождающею силою? Была ли y римлян настойчивая и определенная мысль преобразовать Галлию? Нет ни одного текста или факта, который действительно мог бы служить признаком подобного намерения с их стороны. Новые ученые, приписывающие Риму такую политику, переносят наши современные идеи в древние времена и не видят, что понятия людей тогда резко отличались от настоящих. Несомненно, конечно, что первоначальная исключительность древних государств ослабела к изучаемому времени, Рим не стремился сохранить в неприкосновенности перегородки, отделявшие тогда друг от друга отдельные народы, и в этом его великая честь, но не следует идти дальше и навязывать ему сознательное стремление ассимилировать себе Галлию. Было бы противоречием всем умственным привычкам древних, если бы победитель стал требовать от побежденных переродиться по его образу и подобию. Ни сенат, ни императоры не преследовали политического плана романизовать провинциалов и не возлагали на своих наместников подобной задачи. Если Галлия действительно переродилась, то это произошло не по воле римлян, a по ее собственному желанию.

2. Галлы отказались от своих национальных имен

На первый взгляд, вызывает изумление следующий факт: с того момента, когда Галлия была завоевана, все почти имена ее жителей, которые нам известны, оказываются латинскими именами.
У Тацита мы находим аквитанца, который зовется Юлием Виндексом, эдуя, именующегося Юлием Сакровиром, тревиров Юлия Флора, Юлия Классика, Юлия Инда, Юлия Тутора, Юлия Валентина, лингона Юлия Сабина, рема Юлия Ауспекса, сантона Юлия Африкана, батавов Юлия Цивилиса, Юлия Максима, Клавдия Виктора и Юлия Павла[357].
В галльских надписях мы встречаем сотнями чисто римские имена. В Вьеннской области мы видим Секста Валерия Мансуэта, Луция Валерия Приска, Марка Юлия Цертона, Секста Валерия Фирмина[358]. В местности около нынешнего Гренобля повторяются имена Марка Тиция Грата, Секста Виниция Юлиана, Квинта Скрибония Лукулла, попадаются тут же женские имена: Юлия Гратилла, Виниция Вера, Помпея Севера[359], еще одна женщина, принадлежащая к племени аллоброгов, называет себя Помпеей Луциллой[360]. В Нарбоннской Галлии находим Марка Ливия, Корнелия Метелла, Аппия Клавдия, Гая Манлия, Гая Корнелия Цельза и много других подобных имен, и никак нельзя думать, чтобы такое большое их количество относилось только к тому незначительному числу италийских колонистов, которые прибыли в страну[361]. В земле битуригов вивисков (нынешней Бордосской области) большая часть имен — также латинские: это Публий Гемин, Тит Юлий Секунд, Гай Юлий Флор, Гай Октавий Виталис, Юлий Авит, Луций Юлий Солемний, Юлий Луп, Гай Юлий Север[362], y некоего Авла Ливия Виндициана был сын Ливий Лукавн и внучка Паммия Сулла[363]. Мы знаем по их эпитафиям двух секванов, которых звали Луцием Юлием Мутаком и Квинтом Игнием Секстом[364], и другого секвана — Квинта Юлия Северина[365]. Затем известны представители трех поколений одной семьи, жившей в нынешнем Перигоре: отец носил имя Гая Помпея Санкта, сын — Марка Помпея Либона, внук — также Гая Помпея Санкта[366]. Далее надписи вскрывают имя бедного жителя нынешнего Лимузена — Квинта Лициния Taврика и его сына Квинта Лициния Венатора[367]. Одного обитателя Пуату звали Луцием Лентулом Цензорином, a одного арверна — Гаем Сервилием Марцианом[368], одного белловака — Меркатором, одного веромандуя — Латином, одного суэссиона — Луцием Кассием Мелиором[369], двоих жителей страны амбианов — Луцием Аммием Сильвином и Сабинеем Цензором[370]. В Гельветии встречаем имена Марка Кальпурния Квадрата, Антония Севера, Квинта Сильвия Перенния, Латиния, Публия Корнелия Амфиона, Марка Силана Сабина и много других подобных[371]. На самом севере Галлии читается на надписи имя одного Менапия — Помпей Юлий[372], затем еще одного тревира — Леон и жены его — Домиция[373], другие тревиры носят имена Домиция, Марка Аврелия Матерна, Секстиния Секундина, a жены их прозываются Александрией Пруденцией, Примулией Сатурной[374]. На территории Кельна, Юлиха, Кобленца найдены камни с именами Луция Викариния Лупа, Гая Секундина Адвента, Аппия Севера, Верекундина Квиета, Петронии Юстины, Гая Веспериана Виталиса, Луция Кассия Верекунда, Тита Юлия Приска, Цензорины Фаустины[375]. Мы приводим в виде примеров лишь малую часть этих имен.
Рядом с указанными весьма многочисленными латинскими собственными именами мы встречаем лишь небольшое количество галльских. Тацит упоминает одно — Марика, в надписях встречаются Эпостеровид, Отуанеун[376], Койнаг, Смертулитан[377], Тогирикс[378], Дивикста[379], Дурнак, Комартиорикс, Солимар, Иворикс, Адбуциет, Атиокст[380], Бекк, Дубнак[381], Геремар, Эпадатексторикс[382] и несколько других[383].
Имена латинского происхождения не только гораздо более многочисленны, но надобно отметить, что галльские наименования принадлежат лишь к первым ста пятидесяти годам римского владычества. Чем более мы подвигаемся вперед хронологически, тем более латинизируются личные имена[384]. Если сохраняются еще галльские корни, то они принимают по крайней мере латинские формы окончаний. Не следует предполагать, что люди, которые носят латинские имена, и те, которые носят галльские, являются представителями двух противоположных направлений или, так сказать, двух партий в населении страны. Мы видим, что имена, взятые из обоих языков, чередуются в одних и тех же семьях. Из двух братьев один, например, именуется Публием Дивикстом, другой — Публием Секундом[385]. Другой раз отца зовут Атепомаром, a сына — Гаем Корнелием Магном[386], или в другом месте отец прозывается по римски — Гемеллом, сын же по галльски — Дивикстом[387]. Очень часто даже одно и то же лицо носит одновременно и галльское, и римское имя, может быть, и не сознавая такого различия их происхождения, так, мы встречаем одного Юлия Дивикста, одного Вестина Онатедона, одну Юлию Нерту, одну Юлию Битудаку, одну Публицию Карасую, одного Луция Солимария Секундина, одного Гая Меддигнация Севера[388]. Особенно достойно замечания то обстоятельство, что, вместо того чтобы носить только одно имя, как древние галлы, жители римской Галлии начинают обозначать себя тремя, как римляне. При этом не важно, что среди таких трех имен иногда попадается галльский корень, способ наименования тем не менее остается по существу римским.
Итак, за редкими исключениями вполне удостоверяется, что галльское племя отказалось от своих национальных имен, чтобы принять имена своих победителей. Тем, кто приписывал это раболепию или легкомыслию галлов, следовало бы обратить внимание на то, что подобного же рода наблюдение может быть повторено относительно Испании, Африки, Азии, отчасти Греции и что можно отыскать аналогичные примеры даже среди германцев[389] и жителей Великобритании. Необходимо, стало быть, найти для объяснения этого факта более серьезную причину.
Главным основанием такой перемены является совершавшееся распространение прав римского гражданства между галлами. Если они не обладали последними, особый закон воспрещал им принимать римские фамильные имена[390]. Становясь римскими гражданами, напротив, они получали и разрешение именоваться по римски, последнее делалось даже в некотором роде обязательным. Установился обычай, чтобы каждый новый гражданин присваивал фамильное — nomen gentilicium — и даже личное имя того, кто ему даровал права[391].
Как раб, вступая в общество свободных, принимал фамильное прозвище того, кто отпустил его на волю, так и иноземец, входя в состав римского гражданства, приобретал имя того, кто сделал его римлянином[392]. Это было нечто вроде рождения человека к новому существованию, и тот, кто давал такую жизнь, рассматривался действительно как отец и родитель.
У нас есть превосходный пример, убеждающий, что подобный обычай практиковался в Галлии уже раньше Цезаря. Один уроженец Нарбоннской провинции, по имени Кабур, получил в дар римское гражданство от проконсула Гая Валерия Флакка[393]. С тех пор он стал прозываться Гаем Валерием Кабурием, сохраняя свое старое племенное имя лишь в виде cognomen. Сын его отбросил и это галльское cognomen, которое не было наследственным, и именовал себя уже чисто по римски — Гаем Валерием Проциллом[394].
Вот еще другой пример, взятый из эпохи, несколько более поздней. Одна надпись дает нам указание на четыре последовательные поколения одной и той же семьи, происходившей из области сантонов. Представитель старшего из них (прадед), живший, может быть, еще в эпоху независимости или в очень близкое к ней время, носит галльское имя: его зовут Эпостеровидом. Сын его был обязан, по видимому, Цезарю или Августу званием гражданина и потому принял имя Гая Юлия, но сохранил cognomen, как кажется, галльского происхождения — Гедемон. Внука зовут Гаем Юлием Отуанеуном. Так имя Юлия окончательно сделалось родовым (gentilicium) в данной семье, галльским остается лишь прозвище (cognomen). Наконец, правнук отбрасывает и последнее: мы видим, что он называет себя Гаем Юлием Руфом[395].
Так как очень большое число галлов получили права римского гражданства от Цезаря (С. Iulius Caesar) или Августа (С. Iulius Caesar Octavianus), a также от Тиберия (Tiberius Claudius Nero) или Клавдия (Tib. Claudius Nero) или, наконец, от Гальбы (Serv. Sulpicius Galba), то весьма естественно произошло, что бесчисленное количество галлов приняли фамильные имена этих государей и стали прозываться Юлиями, Клавдиями либо Сульпициями.
Присвоение себе римского имени вовсе не было признаком раболепства: это было прямое и почти необходимое условие вступления в состав римского гражданства. Переходя из рядов галльского народа в ряды римского, человек принимал римское имя.
Его заносили в списки одной из тридцати пяти римских триб[396]. Когда он умирал, на его могильном камне начертывали надпись, подобную следующей: ‘С. Craxsius Voltinia Hilarus’ или ‘С. Pompeius Quirina Sanctus’ [397]. Эти люди гордились при жизни тем, что носили три римских имени и, очевидно, также считали за честь принадлежать к tribus Voltinia или Quirina.
Другим источником такой массы римских имен в Галлии был отпуск на волю. Когда раб получал свободу, он принимал с этого дня фамильное и личное имя господина, даровавшего ему независимость, и также сохранял свое прежнее рабское собственное имя в виде прозвища. Так, например, один раб, прозывавшийся Мистиком и освобожденный господином своим Титом Кассием, именуется после этого Титом Кассием Мистиком. Это римское правило с безусловною точностью применялось в Галлии. Поэтому то мы находим там людей, которых зовут Публием Кассием Гермутионом, Публием Корнелием Амфионом, Секстом Аттием Карпофором, Титом Спурием Виталисом, Гаем Альбутием Филогеном, Секстом Юлием Филаргиром[398]. Сыновья вольноотпущенников уничтожали cognomen, напоминавший о их рабском прошлом, и удерживали фамильное имя. Многие из тех галлов, которых мы знаем под именами Корнелиев, Помпеев, Юлиев, Кассиев, происходили от освобожденных рабов. Так как императоры владели во всех провинциях многочисленным персоналом рабов, обитавших в их обширных поместьях, то и они широко пополняли класс вольноотпущенников. Отпущенники Нерона именовались Клавдиями, отпущенники Веспасиана — Флавиями, Адриана — Элиями, Марка Аврелия — Аврелиями. Все эти имена часто встречаются в Галлии. Таким то образом мы видим, что самые великие римские имена присвоены были тысячам галлов. Это не было узурпациею — напротив, все эти люди повиновались установленному правилу. Надо, кроме того, отметить, что рабы, которые, как обнаруживается из текстов, получали освобождение в Галлии, далеко не все сами были галлами, многие из них могли родиться в Испании, Греции, Африке, но все без различия получали имена своих господ, a так как последние были римлянами, то римские имена распространялись в изобилии.
В ту эпоху имена обозначали не только естественное, кровное происхождение, но также и социальное. Тот, кто сделал гражданина из иностранца или свободного человека из раба, являлся как бы приемным отцом и давал свое имя. Поэтому имена отнюдь не могут служить ясным признаком расы, мы не должны упускать из вида, что национальный вопрос не занимал никакого места в умах людей того времени, и мы почти можем утверждать, что они были совершенно чужды интереса к нему.
Мы узнаем еще из истории Галлии изучаемого времени, что города переименовывались там на римский лад. Этот факт сближался с тем, о котором только что говорилось, и между ними находили сходство, между тем немного внимания показывает, что они существенно различны между собою. Прежде всего, самое число городов, принявших римские названия, сравнительно невелико. Больше всего встречается подобных примеров в Центральной и Северной Галлии[399]. Далее надо заметить, что тут в большинстве случаев лишь прибавлялись новые эпитеты к старым галльским именам. Так, главный город суэссионов стал называться Augusta Suessionum, столица тревиров — Augusta Trevirorum, белловаков — Caesaromagus Bellovacorum. Все эти имена рассматривались как почетные титулы, и галлы, конечно, считали для своих городов большою честью приобретение права на их присвоение[400].
Однако рядом с несколькими подобными эпитетами и несколькими вновь введенными именами мы не должны упускать одного факта, гораздо более важного, потому что он имеет общий характер и не сопровождается исключениями, именно: что все имена племен продолжают существовать во времена римского господства. Между тем об их то уничтожении и должен был заботиться Рим, если бы он задавался на самом деле целью разрушить воспоминания о старой Галлии. На деле же он не коснулся их.
Действительно, эти имена продолжали жить не только в народном языке, как утверждали некоторые, но также в официальном. Последнее хорошо обнаружится, если мы перелистаем надписи. Они довольно точно отражают на себе официальную терминологию, так как одни из них, хотя и происходят из частного источника, являются произведениями людей из высших классов и даже государственных чиновников, другие даже начертаны по приказанию правительственных или общественных властей. Везде в них вы находите древние имена галльских народцев в том же виде, как они употреблялись до Цезаря. Возьмем в виде примера эдуев: они действительно дали своему главному городу завидное тогда для всех прозвище — Augustodunum, но они сохранили сами свое племенное имя эдуев, и оно одно встречается в надписях для их обозначения, оставаясь настоящим, официально признанным наименованием. Позже Notitia dignitatum, которая является памятником языка канцелярий императорского центрального правительства ІV и V веков н. э., совсем не знает имен Augustodunum и Caesaromagus, но свободно пользуется именами эдуев, суэссионов и арвернов.
Итак, Рим не преследовал задачи искоренения древних национальных имен в Галлии. Жители этой страны брали римские имена, потому что все они понемногу сами становились римлянами. Народцы сохранили свои старые названия, потому что ни для них, ни для римлян не было надобности их менять[401].

3. Друидизм исчез в Галлии при римском господстве

Легкость, с которою удалось ниспровергнуть друидизм, вызывает изумление историка. Когда представляешь себе, насколько бывают живучи в душе людей религии, невольно ставишь вопрос: как могло произойти, что Галлия так скоро отказалась от своей старой веры, не успели смениться два или три поколения после завоевания, как страна уже покрылась храмами и алтарями, посвященными римским богам.
Современный мыслитель, исходя из идеи, какую он создает теперь относительно религий вообще, прежде всего склонен предполагать, что Галлия должна была изменить своей только вследствие жестокого гонения против нее со стороны победителей. Отыскивая аргументы для такого предвзятого толкования, новые ученые вообразили себе, что основа галльских верований была опасна для Рима, что их национальная религия являлась подходящим ферментом для мятежного брожения, что она должна была вызывать галлов к сопротивлению римскому могуществу и что потому именно Рим был принужден почувствовать необходимость ее искоренения[402]. Все приведенные рассуждения отражают на себе понятия чисто современного происхождения, и чересчур смело было бы судить в свете их о взглядах древних людей. Гораздо лучше будет изучить и рассмотреть вблизи факты, извлекаемые из источников.
Во первых, следует выдвинуть здесь одно соображение, которое обыкновенно недостаточно оценивается, именно: что нельзя вполне отожествлять всю галльскую религию с друидизмом. Цезарь сам не смешивал первую со вторым[403]. В сознании галлов жила религия, божества которой были бесчисленны, отличаясь одни общим, другие — чисто местным характером, и обряды каждой заключались в различного рода ‘публичных и частных жертвоприношениях'[404]. Это была религия народцев государств, семейств, всего населения и каждой личности отдельно[405]. Что касается друидизма, то он собственно был только жречеством. Он не обладал большою древностью, не существовал во всяком случае в эпоху первоначального заселения страны галлами, являясь учреждением, гораздо более юным, чем самая глубокая основа галльских верований, если верить Цезарю, друидизм даже не был созданием этой религии: он зародился за пределами Галлии, был внесен в нее извне[406]. Правда, он обнаружил большое могущество, поставив всю религию в зависимость от себя и не допуская, чтобы какой бы то ни было акт культа совершался помимо участия одного из членов корпорации[407]. Но параллельно с этим друиды вырабатывали особые, свои собственные верования, которые не разделялись всеми галлами, они держали даже свое учение втайне от народа[408], раскрывая его лишь осторожно избранным лицам в специальных школах, из которых главная находилась на острове Британия. Друиды управлялись своею иерархиею, стоявшею самостоятельно и отдельно от галльских государств, и подчинялись единому начальнику, власть которого распространялась на друидов всей Галлии. Друидизму свойственны были совершенно особые священнодействия, это были колдовство и ведовство, это было врачевание при помощи чар, это были человеческие жертвы для привлечения милости богов[409]. Одним словом, друидизм не сливался с религиею галлов, a лишь сосуществовал с нею.
Проследим шаг за шагом, что произошло после римского завоевания сначала с друидизмом[410], потом — с галльскою религиею вообще.
После Цезаря мы не видим ни одного раза, чтобы друиды избирали общего главу своей корпорации, ни даже чтобы происходило общее собрание друидов. Мы можем думать, что эти выборы и собрания исчезли, но нам нельзя установить, совершилось ли это само по себе в силу смут либо изменения обычаев, или порядки эти были уничтожены посредством формального запрещения римского правительства. Во всяком случае результатом этого было распадение единства самой корпорации. Может быть, даже следует предполагать, что друидизм как целое вообще перестал существовать по крайней мере в Галлии.
В то же время исчезли специально друидические обряды, то есть колдовство, ведовство, врачевание чарами, и особенно человеческие жертвоприношения. В последнем случае мы знаем уже с достоверностью, что все это было запрещено римскими властями: Тиберий воспротивился колдовству и гаданиям, Клавдий прекратил человеческие жертвы[411].
Мы нигде не видим также, чтобы друиды сохранили свои школы. Если продолжали существовать немногие из них, затерянные среди лесов, несомненно, по крайней мере нельзя уже было видеть, чтобы стекалось в эти школы большою толпою юношество знатных семейств[412]. Что же сталось с учением друидов? Некоторые исследователи находят, как им кажется, обломки его в Уэльсе и Ирландии, но в Галлии, без всякого сомнения, не отыскивается ни малейшего его следа.
Значит ли это, что друиды подвергались преследованиям? Такое предположение, которое высказывалось учеными, не покоится ни на каком документальном свидетельстве. Нет указаний на то, чтобы Рим прибегал к насильственным средствам, чтобы он обагрил Галлию кровью в религиозном гонении[413]. Нельзя даже себе представить, как бы возможно было применять такие суровые мероприятия в стране, где римляне не держали ни войска, ни палачей. Нельзя объяснить, как бы удалось привести такую жестокую политику к успешному концу, раз Галлия мало мальски хотела бы постоять за своих жрецов. Правда заключается в том, что императорское правительство никогда не воспрещало человеку ни быть друидом, ни сохранять в своем сердце веру в друидические догматы. Друиды продолжали еще существовать три века, и они не скрывали себя[414]. Но в их составе оставались только люди из низшего слоя общества, о них говорят лишь как о гадальщиках, к которым народ обращался, но которых в то же время презирал.
Падение друидизма является, стало быть, фактом несомненным, хотя мы и не можем сказать с уверенностью, было ли оно следствием римской политики или результатом изменившегося настроения галльского общества, или факт этот надобно объяснять элементами разложения, которые друидизм носил в самом себе[415].
Судьбы галльской народной религии были несколько иные. До римского завоевания она представляла собою, как и все первобытные религии, довольно беспорядочную смесь мало сознательных верований во всякого рода богов и различных обрядовых действий, направленных к умилостивлению или привлечению благосклонности каждого из этих божеств. Национальная религия галлов не отличалась существенным образом от того, чем она была в свое время y римлян. Имена богов были другие, но под ними Цезарь узнавал Меркурия, Юпитера, Марса, Аполлона и Минерву римской древней религии[416]. Автор находил существенные свойства и даже атрибуты галльских богов одинаковыми с указанными только что римскими: ‘галлы думают о богах почти то же, что и мы'[417].
Подробное и систематическое изучение религии не составляет нашей задачи и не входит в рамки настоящей книги, нам не приходится расследовать, были ли в глубине старой веры галлов черты, специально свойственные их расе. Мы должны установить здесь только одно: римляне не заметили в ней подобных племенных особенностей, и, стало быть, y них не было никакого основания с нею бороться. Единственное изменение, которое в ней произошло после завоевания, выражалось в том, что она ускользнула из под верховного руководства корпорации друидов. Присутствие жреца перестало считаться необходимым для совершения жертвы. Потому то мы более не замечаем в Галлии в следующие века существования жречества, которое выделялось бы из состава светского населения и принуждало бы последнее повиноваться своей власти. Но мы не решились бы сказать, были ли воля римлян или желание самих галлов причиною такого освобождения. Если надо уже высказывать по этому пункту какое нибудь предположение, то можно, пожалуй, допустить, что галлы сами стремились избавиться от гнета, очень тяжело отзывавшегося на них. Мрачное и строгое могущество друидов не могло долго держать под обаянием воображение галлов.
Начиная с этого момента каждое галльское государство и каждое отдельное лицо стали поклоняться богам на свой лад. На основании изучения посвятительных надписей мы можем определить, какие именно боги почитались в продолжение четырех веков.
Мы встречаем с одной стороны божества с галльскими именами. Если ограничимся перечислением только тех, которые попадаются в надписях Сен Жерменского музея, мы должны назвать следующие: Белен, Борво, Эзус, Тейтат, Таранис, Гранн, Абеллио, Цернунн, Эрге, Илино, Сегомо, Винций, затем богинь — Ационна, Бормона, Белизама, Эпона, Ура, Розмерта и еще двадцать других божеств[418]. Галлы особенно остались верны местным божествам, таким как Arduenna — богиня Арденского леса, Sequana — богиня реки Сены, Matrona — богиня реки Марны, Icauna — богиня реки Ионны, Divona — богиня известного источника около Бордо[419].
С другой стороны, мы находим в Галлии совершенно римские божества — Юпитера (Iupiter Optimus Maximus), Юнону (Iuno Regina), Минерву, Великую Матерь, Венеру, Аполлона, Сатурна, Диану, Эскулапа, Викторию[420].
Откуда это происходит? Воздержимся от предположения, что эти римские имена служат признаком большого изменения в состоянии сознания или существенного религиозного переворота. Ни галльская, ни римская религии не воспрещали принятие и присоединение новых богов. Было вполне естественно, чтобы галл почувствовал глубокую веру в римского бога, и никто не нашел бы странным, если бы он принес дар этому богу, чтобы привлечь к себе его благосклонность. Галльские и римские боги объединились в религиозном сознании каждого. Иногда случалось, что люди, стремясь сделать понятным имя какого нибудь галльского бога, переводили его на камне именем римского, который казался соответствующим. Таким то образом одно старое божество, пользовавшееся большим уважением в стране арвернов, приняло наименование Меркурия Арвернского[421]. С именами богов повторялось стало быть то же, что с фамильными прозваниями. По мере того как галлы обращались в римских граждан, они переименовывали по римски себя и своих богов, усваивая постепенно латинский язык. Все это совершалось спокойно, без революции, без всякого разрыва традиции, почти бессознательно.
Это настолько верно, что мы видим очень часто римское и галльское наименования соединенными вместе для обозначения одного и того же божества. Так перед нами обнаруживаются: Марс Кумул, Аполлон Тутиорикс, Юпитер Багинат, Меркурий Вассокалет[422]. Сознание галлов находило, как видно, совершенно естественным отожествлять своих богов с богами Рима и не чувствовало, что от этого изменялась их вера.
Надобно еще отметить, что Галлия принимала в свою религию не одних римских богов, то же самое происходило и с божествами других народов. Она присваивала себе поклонение греческим, сирийским, египетским божествам. Встречаются галлы — почитатели Изиды или Митры[423]. Римская империя была эпохою самой широкой свободы верований, из области которой исключалось иногда только христианство, но по совершенно особым причинам, вытекавшим из его внутренней сущности. Все боги признавались государством, и религиозное чувство открывалось перед всеми. Все культы были допущены, и они сталкивались, переплетались, сливались друг с другом без всяких препятствий со стороны общественной власти, без всяких задержек со стороны религиозного сознания людей. В особенности никогда не ставился вопрос, принадлежал ли данный культ такой то расе более, чем иной, являлся ли такой то бог национальным или иноземным. Расовые или национальные предубеждения в религиозной области были совершенно чужды людям того времени.
Когда в Галлию проникло христианство, оно не встретило там стоящих друг против друга римскую и галльскую религии, оно нашло одну — галло римскую, то есть очень сложный, но и очень смешанный политеизм, в котором не замечалось ничего исключительно галльского.

4. Исчезновение галльского права

Древнее право Галлии просуществовало не долее их религии. Но здесь историки наталкиваются на большую трудность при исследовании вопроса: мы знаем об этом древнем праве только то, что сообщает о нем Цезарь. Я со своей стороны не принадлежу к той школе смелых ученых, которые полагают возможным отыскивать право старой Галлии в так называемых сводах ирландских и уэльских обычаев, известных нам лишь по рукописям XII века, самая достоверность которых как кодексов очень сомнительна и относительно которых надо было бы прежде всего спросить себя, заключаются ли в них правовые нормы, предшествующие христианской эре. Мы могли бы многое возразить против чрезвычайной неосторожности такого исторического метода. Для основательного ознакомления с правом древней Галлии необходимо было бы, либо чтобы сами галлы передали нам некоторые сведения о нем, либо по крайней мере чтобы римские писатели хорошо изучили и поняли и подробно описали его. Между тем до нас дошло по этому предмету лишь несколько строк Цезаря, и мы должны найти в себе решимость сказать, что не знаем древнегалльского права[424].
То, что говорит Цезарь, ограничивается следующими пунктами: 1) что касается гражданского права, y галлов признавалась hereditas, то есть выработана была уже система законного наследования имущества, однако римский историк не сообщает, в чем заключалась эта система[425], 2) y них практиковался обычай определения границ или меж (fines), то есть выработалась уже какая то форма владения землею, но Цезарь не указывает ни природу, ни правила этого владения[426], 3) отец семейства обладал безграничною властью над детьми и даже над женою, но такой порядок царствовал, как кажется, y всех народов арийской расы в их первобытном праве[427], 4) муж получал за женою приданое, но рядом с этим обыкновенно и он присоединял к нему равную долю ценностей, a после смерти одного из супругов обе части с наросшими доходами присваивались остающемуся в живых, 5) в области уголовного права Цезарь разъясняет нам, что смертная казнь принимала y галлов форму принесения жертвы богам — это было подобие древнеримского supplicium, что смертные приговоры произносились жрецами, что они были довольно часты и карали так же за воровство, как и за убийство[428].
Этих данных недостаточно, для того чтобы мы могли утверждать, что древнегалльское право походило на таковое же других народов арийской расы или что оно пережило тот же ряд эволюционных фаз, как и право этих народов, начиная от безграничной отеческой власти и родовой собственности с естественным наследованием без завещания внутри рода, направляясь затем к разделению семейств, образованию личной собственности и наследованию по завещаниям. Всего этого мало также и для того, чтобы доказывать, что галлы обладали совершенно особенным правом, свойственным только их племени.
Раз мы согласимся с только что высказанным положением, мы увидим, что нельзя установить, очень ли был труден переход от галльского права к римскому, подало ли введение или распространение последнего в стране повод к национальному сопротивлению, явилось ли это обстоятельство в свою очередь переворотом, выработавшимся в порядке обеспечения частных интересов. Остается сделать лишь несколько отдельных замечаний, которые могут быть выведены из текстов или из известных нам фактов.
В самом начале требуется выставить на вид, что если мы сосредоточим наблюдения на эпохе, непосредственно следующей за завоеванием, мы убедимся, что галлам предоставлено было сохранять свое право. Это было формально признано по отношению к так называемым свободным и союзным общинам. То же самое подразумевалось о народцах, отдавшихся на милость римского народа (populi dediticii). Рим, не распространяя на них своего права, не отнимал y них их собственного и, не признавая его официально как настоящее право, он, конечно, допускал фактическое его применение. Надобно, таким образом, полагать, что в продолжение жизни нескольких поколений тяжбы и преступления судились между галлами по правилам и обычаям древнего племенного права.
Однако немедленно же произошло одно изменение, очень богатое последствиями. Если сохранено было старое право, то органы его приложения стали другие. Надо вспомнить, что до Цезаря друиды захватили в свои руки почти всю юрисдикцию. Теперь они ее утеряли: мы не находим за все время продолжения римского господства ни одного указания на процесс, который велся бы ими. Очевидно, они уже не могли больше карать преступлений, сожигать обвиняемых. Они больше не разрешали частных тяжб, не утверждали в наследствах и правах владения. Мы увидим в дальнейших частях настоящего исследования, что каждая община в Галлии получила своих должностных лиц, избираемых ею самою ‘для отправления правосудия’ (iuri dicundo). Это были настоящие судьи, a выше их стояли с такими же функциями римские наместники. Юстиция, таким образом, даже там, где она осталась местною, галльскою, перестала быть жреческою, сделалась светскою.
Не произвело ли такое изменение судебных органов изменений и в праве? Это очень вероятно, тем более что древнее право, должно быть, не было записано. Установилось новое судопроизводство, и незаметно стало перерабатываться право даже руками самих галлов. Множество старых обычаев, разумеется, сохранилось: это были именно те, которые согласовались с новым положением общества, но можно смело предполагать, что те порядки, которые противоречили новым нравам или слишком пропитаны были друидизмом, должны были исчезнуть. Что касается уголовного права, то преобразование его делается заметным тотчас же: казнь огнем была уничтожена, может быть, по настоянию римского правительства, вся система наказаний вообще смягчилась. По отношению к гражданскому праву надо указать, что manus мужа над женою потеряло прежнюю суровость, отеческая власть была ослаблена так же, как y римлян, землевладение равным образом, как увидим в другом месте, приняло несколько иную форму.
Затем возникло еще другое течение. Мы видели выше, что галлы мало помалу приобрели права римского гражданства, сначала их получили самые знатные из них, потом самые богатые, в конце концов все. Между тем к тому времени утвердился неоспоримый принцип, что всякий человек, который становился римлянином, каково бы ни было его племенное происхождение, приобретал вместе с тем право пользования римскими законами. Подчиняться им было в одно и то же время и его привилегиею, и его обязанностью. Для галла, ставшего римлянином, уже не могло быть речи о галльском праве.
В течение двух веков, предшествовавших царствованию Каракаллы, Рим никого не принуждал делаться гражданином. Если большая часть галлов приняла римское гражданство, ясно, что таково было их собственное желание. Добивались же они римского гражданства не в видах получения политических прав, которых уже ни для кого не существовало в империи: они стремились к гражданским преимуществам (ius civile), которые обеспечивались римским законодательством лучше, чем всяким другим. Итак, галлы добровольно перешли чрез приобретение римского гражданства от галльского к римскому праву.
Когда римское гражданство было даровано Каракаллою всем тем, которые не достигли его еще раньше, исчезли последние люди, среди которых могли практиковаться еще некоторые нормы галльского права. Это изменение было, правда, мало замечено, так как оно уже давно подготовлялось, но во всяком случае с тех пор как в населении Галлии все стали ‘римлянами’ (cives Romani), без сомнения, в ней имело место и одно только право, то есть римское право[429].
Некоторые местные обычаи могли еще сохраняться, особенно в формальностях судопроизводства, но и тут требовалось, чтобы они не противоречили ни одному из положений писанного права. В области собственности, наследства и завещания, обязательств, определения прав личностей следовали одному римскому праву. Возьмите все документы этих пяти веков — вы не найдете в них ни одного упоминания о галльском праве. В них не обозначается ни одного принципа, ни одной формы, которые были бы галльского происхождения. Термин ‘галльское право’ и даже ‘галльский обычай’ не встречаются нигде. Позже, когда прекратилось римское владычество, мы также не обнаружим подъема и пробуждения галльского права. Население, не усвоив германского права, не почувствовало потребности возродить и старое право предков, оно пожелало сохранить римский закон.

5. Исчезновение национального языка y галлов

Мы приходим к постановке еще другого вопроса: сохранился ли язык галлов во времена римского господства? Надобно прежде всего точно определить задачу. Дело идет не о том, чтобы выяснить, пережили ли римское завоевание некоторые галльские слова и речения и сохраняются ли они еще в нашем современном языке. Мы ищем, говорило ли население Галлии в эпоху Римской империи на органически цельном национальном наречии. Аргументам a priori здесь нельзя придавать никакого значения: необходимо основывать решение вопроса лишь на текстах и документах.
Мы обладаем многочисленными надписями, которые были начертаны в Галлии и для галлов в I, II и ІІІ веках н. э. Они все писаны на латинском языке[430]. Одни из них представляют посвящения богам, и последние, как кажется, были понятны толпе. Другие являются эпитафиями, и они, конечно, обозначают, на каком языке говорили в стране. Третьи, наконец, еще более характеристичны: это декреты, изданные галльскими городскими общинами, они показывают, каков был официальный язык этих общин. И они также все начертаны по латыни, причем некоторые из них составлены уже в I веке н. э. Рядом с латинским текстом не находится никогда никакого перевода — стало быть, он был доступен почти для всех.
Вот каким образом выясняется первый пункт: высший класс общества в Галлии, тот, который воздвигал памятники, члены которого заседали в общинных собраниях, говорил по латыни. Остается расследовать, сохранился ли галльский язык как простонародный говор и до какой эпохи.
Два текста обнаруживают, что употребление галльского языка продолжалось еще в первой половине III века. Один из них принадлежит Ульпиану, который утверждает, что фидеикомисс имеет законную силу, даже если он составлен на пуническом или галльском языке[431]. Другой находится y Лампридия и относится к 235 году. Император Александр Север, рассказывает историк, прибыв в Галлию, собирался в поход, в котором ему суждено было погибнуть, на дороге ему встретилась друидесса, которая крикнула ему вслед на галльском языке: ‘Иди, но не надейся победить и остерегайся своих солдат'[432]. Стало быть, в 235 году еще держалась галльская речь, на которой говорили по крайней мере простонародные классы.
Более позднего документа, в котором встречалось бы упоминание о сохранении галльского языка, сколько мне известно, не существует. Некоторые ученые, правда, ссылались на три текста, принадлежащие к IV и V векам. Но простая проверка их показывает, что им придано неверное значение.
Приводили следующую строку из одного диалога Сульпиция Севера: ‘Celtice aut si mavis gallice loquere’ (‘говори по кельтски или, если предпочитаешь, по галльски’)[433]. Надо всегда относиться с недоверием к подобным местам из источников, вырванным из контекста, цитируемым изолированно и в таком виде передаваемым из книги в книгу как доказательство какого нибудь положения без ближайшего анализа. Следует и в данном случае сперва прочесть весь отрывок. Постум, человек родом из Аквитании, беседует здесь с одним юношей, именуемым Галлом и происходящим из центральной части этой провинции. Аквитания славилась красивою речью ее жителей, рядом с которою латинский язык Центральной Галлии казался простым и тяжелым. Галл, приглашенный рассказать что нибудь, прежде всего извиняется: ‘Я охотно буду говорить, — отвечает он, — но, выступая в присутствии двух аквитанцев, я — галл из центра, страшусь, как бы мой слишком грубый язык не оскорбил такие нежные уши'[434]. Ясно, что здесь пока нет речи о кельтском языке. Собеседник этого человека, который желает, чтобы он рассказал о жизни св. Мартина, шутливо возражает ему: ‘Говори хоть по кельтски, если хочешь, лишь бы ты говорил о Мартине'[435]. Было бы ребячеством понимать эти слова буквально. Постум не знал по кельтски, сомнительно, чтобы и Галлу был известен этот язык. Последний действительно начинает повествование, но ведет его по латыни. Он даже говорит прекраснs, очевидно, он извинялся в простоте своей речи лишь для того, чтобы особенно оценили ее изящество. Такая ораторская предусмотрительность, по всей вероятности, стала тогда обычным приемом красноречия, так как вы постоянно встречаете подобные выражения скромности y всех или почти всех агиографов от ІV до ІХ века. Автор, без сомнения, не думает о старом кельтском языке. Он хотел только сказать, что галлы из центра говорили на менее чистом латинском языке, чем галлы с юга. И он дает действительно несколько ниже пример оттенков, которыми различались говоры двух этих соседних областей: Галл упоминает о седалищах или стульях, которые ‘мы, грубые галлы, называем tripetiae, вы же аквитанцы tripodes‘. Ясно, что, говоря слово tripetiae, они произносили отнюдь не древнекельтское, a вполне латинское слово[436]. Итак, строка Сульпиция Севера, на которую ссылались по данному поводу, никаким образом не доказывает, что в Галлии еще раздавалась кельтская речь.
Опирались еще, во вторых, на фразу св. Иеронимa, который будто бы писал, как известно в начале V века, что азиатские галаты говорили почти тем же языком, что тревиры[437]. Если бы даже эти два племени и сохранили каким нибудь чудом свой старый язык, то они не могли говорить на одном и том же, так как тревиры были германцами[438].
Цитируют, наконец, одно место из Сидония Аполлинария, в котором будто говорится, что в его время, то есть около 450 года, арвернская знать отказалась от кельтского языка. И здесь еще ученые впали в ошибку именно потому, что, сосредоточив внимание на нескольких словах, упустили из вида контекст. Сидоний, который сам принадлежал к аристократии названной местности, никогда не говорил на древнегалльском наречии: он пишет здесь своему другу Экдицию и хвалит его за то, что тот отдал юность свою ‘учению’, ввел в свою страну ‘ораторский слог и поэтическую красоту речи’ и тем подал благой пример ‘отречения от грубости кельтического говора'[439]. Кто же не увидит, что здесь слова ‘кельтский язык’ не заключают в себе противоположности латинскому, a обозначают провинциальную простоту, в отличие от ‘ораторского и поэтического стиля’? Автор нисколько не думал утверждать, что арвернская знать, совершенно и уже давно романизованная, удержала больше, чем он сам, галльский говор. Сидоний не был филологом, но только литературным пуристом.
В общем выводе, таким образом, можно по правде утверждать, что не находится ни одного текста, более позднего, чем слова Лампридия, относящиеся к 235 г., из которого бы обнаруживалось сохранение кельтского языка даже y простого народа. Стало быть, все, что мы будем говорить об этом предмете, может быть высказываемо только как чистое предположение.
Наоборот, многочисленные данные подтверждают факт распространения латинского языка даже в массах. Когда в Галлию стало проникать христианство, оно приносилось людьми, которым знакомы были только латинский или греческий языки, между тем св. Пофин, св. Ириней, св. Дионисий, св. Елевферий проповедовали и обращали в новую веру преимущественно в народной среде. Св. Мартин также не был галлом по происхождению, родившись в Паннонии, он вырос в Италии, и нет указаний, чтобы ему известен был галльский язык, тем не менее он был избран в епископы всем народом города Тура и в своих проповедях свободно обращался ко всей пастве.
Сохранение нескольких галльских терминов в современном французском языке вовсе не доказывает непрерывного существования кельтской речи. Следовало бы в самом деле заметить, что подобные термины, как например aripennis или leuga, были прежде всего латинизованы. Они вошли в латынь данной области, потому что обозначали предметы, для которых в классическом языке римлян не находилось подходящих выражений. Латинский язык того времени брал отовсюду новые слова — из греческого, из галльского, из германского языков, и через такую латынь термины эти дошли до нас. В Галлии внедрилась не только литературная, ученая, правовая или официальная латинская речь. Возьмите самые обыденные слова, которыми народ должен был пользоваться повседневно, обозначения родства, ласкательные выражения, вспомогательные глаголы, постоянно раздающиеся в устах, как например быть, иметь, сделать, или еще названия животных, земледельческих или ремесленных орудий — почти все они во французском происходят от латинского языка. Нельзя же думать, чтобы эти слова утвердились в народном говоре после нашествия варваров, они уже жили в нем до появления германцев. Если бы на кельтском языке действительно еще говорили в V веке, нельзя было бы объяснить, почему он не продолжал существовать и позже. Когда прекратилось римское господство и высший класс утерял свою власть, как раз настал удобный момент для нового оживления старого языка. У германцев не было никакого побуждения отдать предпочтение латинскому языку перед кельтским. Если кельтский язык не восторжествовал и не укрепился вновь в ту эпоху, то произошло это оттого, что его уже больше не существовало[440].
Виновно ли хоть сколько нибудь в таком исчезновении галльского языка римское правительство? Никогда Рим не предпринимал войны против языков побежденных народов. Он не боролся ни с иберийскою, ни с пуническою, ни с фригийскою речью, однако же и эти говоры погибли. Никакой закон не воспрещал людям пользоваться наречием отцов. Один только раз видим мы, что император Клавдий отнимает звание римского гражданина y человека за незнание латинского языка, но мы не имеем права строить на единичном факте общее заключение: самое большее, если мы можем из этого вывести, что, как только человек получал гражданские права, известный decorum принуждал его научиться языку народа, в состав которого он вступал, Рим никогда не преследовал задачи основывать целую систему правительственных латинских сельских школ для отучения галлов от их языка. Нужно, однако, представлять себе, что наместники, которые посылались в провинции, говорили только по латыни, что только на этом языке обращались они к местным общинам и только на нем вели процессы. Прошения к сенату, к императорским советникам, к самому императору должны были писаться также на латинском языке. Каждый сколько нибудь энергичный в общественной карьере галл, даже если он ограничивал свое честолюбие одними муниципальными должностями, обязан был знать по латыни.
Впрочем, и сами галлы не ощущали сильных побуждений цепко держаться за свою старую речь. В последней недоставало слов, которые делались необходимыми по мере распространения цивилизованной жизни. На ней нельзя было выразить новые понятия, и она не поддавалась вкусам новых поколений. Она не могла служить ни литературе, ни суду, ни изящному разговору. Латинский язык в силу необходимости стал языком высшего класса и всего, что к нему приближалось, всего, что было культурным или хотело казаться таковым[441]. Воля Рима была ни при чем в такой перемене, галлы переняли язык римлян, потому что чувствовали потребность, выгоду, удовольствие от его усвоения. Перемена языка не являлась прямым последствием завоевания. Прибавим еще раз, что латинский язык был языком новой религии: сначала — римского политеизма, потом — христианства. Только по латыни можно было делать посвящения богам и теням умерших, только по латыни можно было молиться.
От высших классов латинский язык спустился в низшие и распространился даже по деревням. Дело в том, что в те времена не существовало между городом и деревней той противоположности, которую предполагают теперь по аналогии с современностью. Город и деревня, как увидим из дальнейшего изложения, сливались в одну общину. Знать, являвшаяся классом домовладельцев в городе, владела также землями, часто обширными, в окружавшей его сельской территории. Она делила свое время между городом и деревнею, держала и там и здесь особый состав слуг, которые все были заинтересованы в том, чтобы понимать язык господина и говорить на нем.
Ученые ХІХ века построили теорию о живучести языков, будто являющейся признаком стойкости рас. В нашу задачу не входит поддерживать или опровергать эту теорию. Мы предупреждаем только, что она никогда не была вполне доказана. История, наоборот, свидетельствует более чем одним примером о чрезвычайной легкости, с которою народ переменяет свой язык. Правда, что последнего нельзя добиться насилием, но результат естественно достигается через действие практического интереса. Когда встречаются друг с другом два народа, не всегда более малочисленный отступает от своего языка — это бывает скорее с тем, который больше нуждается в другом. Вот почему галлы научились языку римлян, и они так хорошо усвоили его, что обратили в свою повседневную речь, в свой единственный национальный говор, и отвыкли от того, на котором объяснялись в предшествующие века.

6. Изменение обычаев и образованности

Галлы с чрезвычайною легкостью отказались от воинственных навыков и склонностей своей старины. Едва прошло тридцать лет со времени завоевания, как Страбон уже писал, что они больше не думали о войне, что все заботы их были направлены к земледелию и вообще к мирным занятиям[442]. Такое быстрое перерождение заставляет предполагать, что страсть к войнам не была более присуща галлам, чем какой нибудь другой расе. Галльское. племя оставалось воинственным до тех пор, пока отсутствие прочных государственных учреждений как бы присуждало его к непрерывным войнам. Но оно привязалось к миру, как только получило устойчивое управление. Любовь к войне и любовь к миру одинаково заложены в основу человеческой природы, одна пересиливает другую, смотря по тому, какое направление дает сознанию народа общественный порядок, среди которого он живет.
Галлия усвоила обычаи, образ жизни и даже вкусы римлян[443]. Города ее приняли внешний вид городов Италии и Греции. В них воздвиглись храмы, базилики, форумы, театры, цирки, термы, водопроводы. Все эти памятники были построены не людьми римского происхождения, a самими галлами, на их счет, по постановлениям их общин, по их собственному почину. Страна, в которой уже и до завоевания пролегали дороги, покрылась новою сетью мощеных путей, хотя и называвшихся римскими, но проведенных и устроенных галлами. Жилища изменили характер: вместо прежних обширных, но грубых усадеб, скрытых среди лесов, в которых любили ютиться богатые галлы времен независимости[444], они стали возводить для себя виллы (villae) с великолепными портиками, стенами, расписанными живописью, библиотеками, залами для купанья, садами[445]. Они построили себе и в городах роскошные дома и украсили их богатою обстановкою. Привычки частной жизни изменились так же, как и общественные порядки.
Изменился характер воспитания юношества. На месте старых друидических школ, откуда изгонялось даже письмо, появились светские учебные заведения, где преподавались поэзия, риторика, математика, вообще все то гармоническое образовательное целое, которое древние называли humanitas. И между тем не римляне основали эти школы — по крайней мере, до нас не дошло ни одного указа центральной власти, который предписывал бы городам их устраивать. Они учреждены были самими галлами совершенно добровольно. Городские общины и богатые местные семейства доставили все нужные для этого средства[446].
Культурная эволюция Галлии пошла с тех пор по новому пути. Появилась потребность учения, и, так как не было книг, написанных на галльском языке, набросились на латинские и греческие. Возбудился интерес к драматическому искусству, и начали представлять комедии Плавта. Распространилась охота к писательству, и стали подражать римской литературе. Потребовалось судебное красноречие, и галльские адвокаты заговорили по латыни, насытившись речами Цицерона и наставлениями Квинтилиана. Создалось в стране понятие об искусстве, вызвано было в людях стремление к прекрасному или по крайней мере изящному. Пристрастились к постройкам и, так как не существовало национальных образцов — y друидов не было ни храмов, ни статуй, — то естественным образом повторяли архитектурные типы Греции и Рима. Галлия породила, таким образом, писателей, адвокатов, поэтов, архитекторов и скульпторов, но, однако, не выработалось ни галльской архитектуры, ни галльского искусства — и то и другое в Галлии осталось римским.
Таким образом население Галлии сделалось римским, не по крови, но по учреждениям, обычаям, языку, искусствам, верованиям, по всему складу образованности. Такое превращение не было последствием ни требовательности победителя, ни раболепства побежденного. У галлов хватило разума понять, что цивилизация лучше варварства. Рим покорил их себе не столько силою, сколько образованностью. Быть римлянином не значило, по взглядам галлов, подчиняться чужеземному игу, это значило разделять нравы, искусства, науки, ремесла и развлечения с тою частью человечества, которую они узнали как самую культурную и самую благородную.
Не надо говорить: римляне цивилизовали Галлию, отдали ее почву под обработку, расчистили леса, осушили болота, проложили дороги, воздвигли храмы и школы. Следует представлять себе обстоятельства так: под римским господством, благодаря установлению мира и безопасности, галлы сделались земледельцами, провели дороги, стали работать и при помощи труда познали богатство и роскошь. Под руководством римского гения и в силу похвального подражания всему лучшему они воздвигли храмы и построили школы.
Во времена независимости они обладали учреждениями и религиею, которые обусловливали в одно и то же время чрезвычайную подвижность форм правления и чрезвычайную неподвижность умственного развития. С одной стороны, общественная жизнь, волнуемая групповыми разногласиями и личными честолюбиями, не знала отдыха и покоя, без которых немыслимы труд и благосостояние. С другой, умственная жизнь, руководимая жречеством, которое отличалось узкими идеями и проповедовало таинственное учение, не знала ни свободы, ни прогресса. Можно спросить себя, что сталось бы с населением Галлии, если бы оно было предоставлено самому себе. Судьба, которая постигла кельтское племя в Ирландии и Уэльсе, не позволяет предположить, чтобы оно могло и в Галлии достигнуть великого будущего. Некоторые утверждали, что оно способно было создать оригинальную цивилизацию, но ведь это ни на чем не основанная гипотеза. Не надо забывать, что галлы принадлежали к той же самой великой расе, ветвями которой являлись греки и римляне. У них были те же склонности и те же дарования, что y этих народов. Римская цивилизация не была для них вполне чужою: это была образованность, созданная людьми их же расы, она была единственною формою культуры, которая к ним подходила и к которой они должны были направлять силы своего ума. Они бессознательно шли к ней в продолжение веков. Результат, которого сами галлы достигли бы только после долгих усилий и огромной работы, был быстро дан в их распоряжение вследствие римского завоевания. Они жадно схватились за дарованное благо, как счастливые дети, наследующие плоды родительских трудов, они наложили руки на превосходный продукт, произведенный работою двадцати поколений греков и римлян.
Мы, впрочем, уже видели, что для галлов не существовало даже возможности сохранить независимость и что истинная альтернатива представлялась для них между римским и германским завоеванием. Поэтому надо спрашивать себя не о том, чем бы сделалась свободная Галлия, но что сталось бы с нею, если бы она покорилась германцам вместо римлян, то есть если бы не явился Цезарь и Ариовист остался господином страны, a с ним вместе утвердилось германское иго. Надо вообразить себе картину, которую тогда представляла бы Галлия: это было бы полное отсутствие всяких промыслов и искусств, памятников, городов, дорог, всей той созидательной работы, всего того благосостояния, всего того умственного развития, следы которых еще теперь заметны на французской почве и еще лучше отражаются в умах населяющего ее народа. Нашествие германцев осуществилось лишь пять веков позднее, то есть совершилось в эпоху, когда цивилизация уже так глубоко пустила в землю свои корни, что варвары оказались не в состоянии ее вырвать, a, напротив, сами были захвачены ею. Если бы оно произошло при Ариовисте, последствия были бы совершенно иными. Галлия в таком случае, может быть, никогда не обладала бы цивилизациею и не была бы в состоянии передать ее германцам.

Книга вторая.
Римская империя (от царствования Августа до конца ІV века)[447]

Введение.
Обзор источников

Документы, при помощи которых мы можем восстановить социально политический строй Галлии во времена Римской империи, распадаются на три категории: y нас находятся в распоряжении, во первых, литературные произведения той эпохи, во вторых, законодательные тексты и юридические сочинения, в третьих, надписи и вещественные памятники.
Из всех историков, живших в изучаемую эпоху или писавших о ней, ни один не оставил нам полной общей картины учреждений империи. Ни один писатель, который вышел бы сам из галльского народа, не изобразил в частности государственных порядков, утвердившихся в это время в его стране. Но Тацит, Светоний, Дион Кассий, Спартиан, Лампридий, Вописк, Зосим сообщают факты или высказывают суждения, которые являются как бы внешними признаками, обнаруживающими жизнь этих учреждений, царствовавших в империи. Если они не чертят цельной схемы установившегося государственного устройства, то по крайней мере иногда обозначают перемены и нововведения, которые в нем происходили. Что же касается писателей неисториков, каковы оба Плиния, Марциал, Авзоний, панегиристы, Рутилий, Сальвиан, Сидоний Аполлинарий, Симмaх, то они рисуют нам в своих стихотворениях, речах и письмах обычаи, нравы, a часто самые идеи этого общества[448].
Для изучения учреждений юридические и законодательные тексты еще более ценны, чем нередко слишком субъективные сочинения историков. В их числе надобно различать три группы: 1) законы в тесном смысле и сенатусконсульты немалое количество их было обнародовано и во времена империи, но лишь немногие сохранились до нас либо в цельном виде в эпиграфических памятниках (lex Regia, lex Iulia municipalis, lex Malacitana и др.[449], либо отрывками в Дигестах, 2) трактаты юрисконсультов: Гая, от которого до нас дошло одно сочинение почти целиком, Пaвлa, которого ‘Sententiae’ переданы нам составителями так называемой Lex Romana Wisigothorum, Ульпиана, от которого остались ‘Regulae’, впрочем, только в плохом списке Х века, наконец, беcчисленные отрывки или извлечения из тридцати девяти юрисконсультов, которые были собраны во время Юстиниaнa и вошли в Дигесты, 3) Конституции — эдикты или рескрипты — императоров. Кроме тех из них, которые приведены в Дигестах, y нас имеется два специальные обширные, хотя все таки очень неполные, сборника этих императорских актов, именно: Кодекс Феодосия (438 г.), заключающий в себе указы только христианских императоров и дошедший до нас не в цельном виде, и Кодекс Юстиниана (528—534 гг.), в состав которого вошли и более ранние тексты, хотя подвергшиеся значительной переработке. К названным сборникам необходимо присоединить для запада новеллы Вaлентиниана III, Майориана и Анфимия. Рядом со всеми указанными документами следует еще упомянуть о любопытном источнике почти официального происхождения, очень важном для изучения истории администрации, именно o ‘Notitia dignitatum‘, составленной около 400 года н. э.[450]
Эпиграфия, не будучи самостоятельною наукою, является, однако, очень полезным орудием исторического знания. Происходит это не только оттого, что камень, сохраняясь лучше, чем папирус, доставляет нам тексты, более достоверные и подлинные, это главным образом объясняется тем, что надписи передают и ставят y нас перед глазами группы таких фактов и обычаев, которые упущены авторами. Муниципальное устройство, порядок чинов в административной иерархии, организация жреческих коллегий и многое другое познается почти исключительно из надписей. В них же одних, кроме того, обнаруживаются особенности повседневного быта, имена и вместе с тем гражданское положение различных людей — их титулы, должности, служебная карьера, расчленение общества на классы и взаимные отношения последних практические последствия законодательства, даже мысли и чувства населения.
Существует несколько специальных сборников латинских надписей, найденных в Галлии: Бyacье издал те из них, которые относятся к Лиону, Герцог собрал эпиграфические тексты Нарбоннской Галлии, Штейнер и Брамбах — Прирейнского края, Aльмер — города Виенны, Жюллиaн — бордосские, Лебег — также нарбоннские[451].
Таким образом, уже теперь получается собрание из нескольких тысяч надписей, к которым надобно присоединить еще много сотен, содержащихся в общих сборниках Oрелли — Генценa, затем особенно в ‘Corpus inscriptionum latinarum’ [452], или разбросанных в многочисленных местных специальных ученых журналах[453]. Перечисленные издания, однако, не исчерпывают всего богатства эпиграфических памятников галльской старины, так как полного и систематического сборника всех надписей Галлии, подобного тем, которые уже существуют для Испании, Италии и других частей Римской империи, еще не появилось. Только эпиграфические памятники, найденные в Нарбоннской Галлии, окончательно изданы О. Гиршфельдом в 1888 г.[454], те же тома берлинского ‘Corpus’, которые будут посвящены остальным областям провинции, до сих пор еще печатаются. Вследствие этого настоящая работа может дать лишь временное построение. Другой историк через несколько лет сделает его полнее и лучше, чем я теперь.
Указанные три отдела источников, так сильно различающиеся между собою по природе и содержащие каждый такое изобилие текстов и памятников, позволяют изучать пятивековую историю Римской империи как бы на очень близком расстоянии. Нам можно будет настаивать на несомненной достоверности длинного ряда фактов, особенно если они будут одновременно засвидетельствованы в источниках всех трех родов или по крайней мере двух из них. Тем не менее не следует думать, что эти многочисленные тома сочинений авторов, современников Римской империи, эти огромные сборники законов, эти тысячи надписей дают нам все сведения об учреждениях той эпохи, которыми мы хотели бы обладать. Представлять себе дело так значило бы создавать себе большую иллюзию. Каждый историк, который умеет правильно ставить научные задачи и не способен проходить мимо их, ничего не замечая, очень скоро увидит пробелы наших документов и недостаточность наших текстов. Перечислив то, что y нас есть, наметим теперь, чего не хватает. Ничего не осталось от тех громадных архивов, которые должны были накопиться в продолжение пяти веков в различных канцеляриях имперского центрального управления: a именно из них можно было бы обнаружить все тайны администрации. Нет y нас также под руками никаких материалов, относящихся к земельному кадастру, производившемуся в империи повсеместно, нет списков подати, не сохранилось никаких следов от архивов провинциальных городских общин. Все эти и подобные очень важные документы погибли, исчезли также бесчисленные частные акты и грамоты: до нас не дошло ни одного образца из той массы завещаний или купчих крепостей, которые совершались повседневно во всех частях империи и которые разъяснили бы нам положение личностей и земель[455]. Ничего не дошло до нашего времени из миллионов судебных актов, которые, без сомнения, велись тогда письменно и без которых нам невозможно точно воспроизвести формы процесса, практиковавшегося в римской Галлии. Ничего из того, что находится в наших руках, не может заменит недостающее. Итак, несмотря на кажущееся изобилие памятников, нам придется показать, что по нескольким пунктам из числа тех, которые особенно важно было бы хорошо знать, y нас нет решительно или почти никаких сведений.

Глава первая.
Характер монархии императоров

Население Галлии, перенявшее от римлян их религию и законы, их искусства и язык, усвоило также их политические понятия, их взгляды на управление. Рим совершил политическое воспитание страны, которая должна была сделаться Франциею. Под его влиянием в Галлии утвердились мнения, привычки, учреждения, которые должны были надолго пережить самую Римскую империю и передаться через Галлию Германии и Англии. Весьма важно, стало быть, в самом начале обозрения истории общественного строя древней Франции рассмотреть, как гений римского народа постигал сущность и задачу государственного управления.
Ни один народ не умел лучше римского и повиноваться, и повелевать. Он превосходил остальные народы не умом, не храбростью, a именно дисциплиною. Невольно восхищаешься социальною дисциплиною римлян, когда наблюдаешь удивительный порядок, царивший y них в народных собраниях, когда изучаешь устройство их сената, организацию магистратуры. Изумляешься силе военной дисциплины того же великого народа, когда рассматриваешь, как совершались y него сборы войска, произносилась воинская клятва, осуществлялись передвижения армий, строились лагери, происходили сражения. Такая военная дисциплина является, впрочем, только одною из сторон общей социальной дисциплины, о которой говорилось сейчас. Уметь повиноваться и повелевать — это были две главные добродетели, которые сделали римский народ несравненным и помогли ему стать господином других народов.
Основным принципом всего публичного права Древнего Рима являлось безусловное самодержавие государства. Государство или ‘общее дело’ (respublica)[456] не было y римлян каким нибудь неопределенным понятием или же отвлеченным идеалом, оно было действительным и живым существом, которое, хотя и состояло из совокупности всех граждан, обладало однако же самостоятельным бытием, пребывая как бы выше последних. Римляне сознавали государство постоянно и вечно живущим началом, внутри которого проходили одно за другим поколения человеческих личностей[457], потому то respublica являлась в их глазах высшей властью, верховным могуществом, которому отдельные личности обязаны были безгранично повиноваться. Современный разум, полный идеями, которые были совершенно чужды древним, склонен прежде всего думать, что республиканский порядок был установлен для обеспечения свободы. Охотно предполагают, что учреждения, подобные народному собранию или выбору должностных лиц на один год, были изобретены для того, чтобы гарантировать права граждан. Но это значит приписывать римлянам намерения, которые на самом деле занимали очень мало места в их уме. Когда рассматриваем вблизи их учреждения, мы видим, что они все были созданы в интересах государства: они направлены были гораздо больше к обеспечению покорности людей, чем их свободы. Республика или гражданская община была подобием монарха, неуловимого и невидимого, но тем не менее всесильного и неограниченного. Правило, что ‘благо государства — высший закон’, правило, которое может иногда сделаться очень вредным и несправедливым, было формулировано античною древностью[458]. Все находилось тогда под наблюдением государства — даже религия, даже частная жизнь. Все было ему подчинено, даже нравственность. Отдельная личность не обладала никакой гарантией ее индивидуальных прав перед государством.
Такое понятие o respublica не изменилось во времена империи. Императоры, как кажется, не помышляли об искоренении его из сознания народов. Они сами признавали существование республики в своих речах и официальных актах. Мы видим, например, что Траян приглашает сенат назначить после его смерти ‘республике государя'[459]. Адриан объявляет, что ‘будет управлять республикой так, чтобы все знали, что она — дело народное, a не его собственное'[460]. Септимий Север пишет сенату: ‘Я вел несколько войн за республику'[461]. Валериан провозглашает что он хочет вознаградить ‘тех, кто хорошо служил республике'[462], и, обращаясь к одному военачальнику, который твердо исполнял свою обязанность, он говорит: ‘Республика приносит тебе благодарность'[463]. Подданные императоров прямо называли в лицо последним имя республики, так, например, один трибун легиона заявляет Валериану: ‘Я не щадил ни себя, ни своих воинов, с тем чтобы республика и моя собственная совесть воздала мне честь за заслуги'[464]. Император Констанций, ободряя солдат, называет их ‘храбрыми защитниками республики'[465]. В законодательных текстах слово ‘республика’ повторяется очень часто[466], и всегда в том смысле, что именно ей должны повиноваться все и что для нее работают сами императоры[467].
Здесь указывается очень важная особенность, на которую следует хорошо обратить внимание тому, кто хочет составить себе точное понятие о государственном устройстве империи. Последнее никогда не воплощалось в форме личной власти. В нем не было ничего подобного деспотиям народов Древнего Востока или европейским абсолютным монархиям ХVII века. Римский император не стоял превыше всего, над ним парила идея государства. Граждане и во время империи служат не государю, a государству. Государь должен царствовать не для себя, a для общего блага[468]. Истинным монархом в теории и в общественном мнении людей является не государь, a государство или республика[469]. Государственной печатью по прежнему остаются знаки S.P.Q.R., то есть senatus populusque romanus [470], и Римское государство по прежнему именуется ‘республикой'[471]. Таким образом, в продолжение двенадцати веков исторической жизни Римского государства принцип политического устройства оставался одним и тем же, хотя форма его несколько раз менялась. Одна и та же концепция природы и происхождения власти царила неизменно в умах. Римская империя не уничтожила идеи ‘общественного дела’ (respublica). Эта идея исчезла в сознании людей лишь несколько веков после падения монархии цезарей.
Чтобы верховная власть государства могла проявляться в действительности, государство должно было вручать ее одному или нескольким лицам. Так возникла система делегации власти (народного полномочия), которая и применялась в Риме при самых различных государственных порядках. Мы встречаем ее во время царей, консулов и императоров: постоянное преемство идеи такой делегации объясняет нам смену всех этих порядков, гораздо менее различавшихся между собою, чем представляет себе наш современный ум.
Римские цари никогда не царствовали в силу личного или наследственного права. Они обладали властью лишь по делегации, совершенной в пользу каждого из них гражданскою общиною. Официальный акт такой делегации составлялся в начале каждого царствования под видом особого закона, называвшегося lex curiata de imperiо [472].
Переворот 509 года до н. э., которым, по нашему современному словоупотреблению, была установлена республика на месте монархии, на самом деле не изменил природы общественной власти. Консулы управляли в силу того же начала, что и цари. Поэтому приходилось ежегодно повторять по отношению к ним акт передачи власти (delegatio), и он по прежнему назывался lex curiata de imperio. Возобновляясь в честь каждого консула, он прошел через много веков и дожил до эпохи цезарей[473].
Императоры правили также на основании подобной делегации. Юрисконсульты императорской эпохи провозглашают следующую аксиому публичного права их времени: ‘Если император может все сделать, то это происходит оттого, что народ передает ему и полагает в нем всю свою власть'[474]. Таким образом, правосознание даже по истечении двух веков империи сохраняет еще идею, что истинным носителем верховной власти является народ, a император обладает ею лишь по полномочию последнего.
Не будем думать, что такая делегация власти была лишь пустою фикциею, лживою внешностью или произвольным объяснением юриста: она оставалась очень действительным фактом. В истории власти первого императора можно видеть, как различные элементы самодержавия были формально вручены ему целым рядом народных и сенатских постановлений, изданных по установленным правилам[475]. Но и подобные акты не утвердили монархию раз навсегда: необходимо было, чтобы полномочия возобновлялись в пользу каждого нового государя. Делегация производилась тогда сенатом, который оффициально представлял Римскую республику[476]. Акт такой передачи власти по существу был тожествен с тем, который совершался некогда в пользу каждого царя и каждого консула, потому то его и продолжали называть тем же именем — lex regia de imperio [477].
Императорское достоинство не рассматривалось как наследственное по крайней мере в первые три века[478]. Каждый государь признавал, что он обязан был властью полномочию, полученному чрез сенат. Такой правовой принцип никем не оспаривался.
Хоть и полученная путем полномочия от народа, императорская власть являлась тем не менее очень могущественною. Замечательною особенностью государственного устройства римлян всегда было то, что общественная власть, раз она вручалась единому лицу, каково бы оно ни было, оказывалась в его руках абсолютною, полною, почти безграничною. Для римлян магистратура рисовалась не только простой должностью, но именно властью: она и определялась выразительным термином — imperium [479]. Тот, кто был ею облечен, хотя бы лишь на один год, был господином, вождем народа — magister populi [480].
Такая форма понимания авторитета главы государства, как делегации верховной власти гражданской общины (республики), сохраняется во все периоды истории Рима — при царях, при консульском управлении и во времена императоров.
Как представители государства, консулы по закону были неограниченными господами. Тит Ливий и Цицерон не видят никакой разницы между их могуществом и властью царей[481]. Они объединяли в своих руках все права гражданской общины. Они были в одно и то же время руководителями гражданского управления и военачальниками. Они председательствовали в сенате и народном собрании, и никто не мог говорить ни в первом, ни во втором иначе как с их разрешения и о вопросе, ими поставленном. Они производили ценз: это значило, что они определяли место каждого гражданина на социальной лестнице и его политические права, они решали по своей воле, кто будет сенатором, кто — всадником, кто — простым гражданином, кто, наконец, останется за пределами общины. Все это постановлялось ими бесповоротно. Они же чинили суд: право изрекалось их устами, они были как бы живым законом — ius dicebant [482]. В их особе жила даже в некотором роде и законодательная власть: слова, которые они произносили (edictum), имели силу закона, по крайней мере до окончания срока их должности, и всякий гражданин был обязан склоняться перед таким простым словесным приказанием. Римский гений не понимал, как бы могла отдельная личность вступить в борьбу с волею человека, который представляет в себе государство. Римляне никогда не думали устанавливать определенные границы могуществу магистрата.
Позже, когда плебеи стали требовать себе места в гражданской общине, римлянам не пришло также на мысль определить права личностей и ограничить власть должностного лица, они предпочли создать новых вождей для плебеев, и народные трибуны были вооружены также безграничною и неуязвимою властью. Еще позже римляне учредили новых магистратов, и каждый из них опять оказался в своей области всемогущим господином. Единственным придуманным ими способом обеспечить себя от полного порабощения подобным государям на годичный срок было умножение их числа. Так произошло, что один из них мог защитить и оберечь гражданина, которому другой наносил удар: никогда право личности не находило в Риме для себя лучшей гарантии[483]. Консулы, трибуны, цензоры, преторы — все они были государями в Риме точно так же, как проконсулы в провинциях.
Переворот, создавший империю, заключался лишь в том, что различные функции власти, которые были розданы по разным рукам, сосредоточились после того в руках одного человека: imperium, разделенное между несколькими магистратами, теперь принадлежало одному лицу. Это была все та же верховная власть, происходившая из того же источника, сохранявшая ту же природу, она только воплощалась теперь в одном человеке. Единый вождь стал на месте нескольких вождей, помимо этого публичное право оставалось без изменения[484].
Никогда не было в Европе монархии более всевластной, чем та, которая явилась наследницей всемогущества Римской республики. Фактической власти императора не было определено больше границ, чем теоретическому самодержавию народа[485]. Излишне было даже выставлять на вид людям божественное право как санкцию новой власти. Понятие о народном праве, доведенное до крайних последствий авторитарным гением Рима, оказалось достаточным для учреждения абсолютной монархии.
Вот каковы были атрибуты нового государя.
В качестве военного вождя империи он начальствовал над всеми армиями и производил в них назначения по всем чинам. Солдаты произносили клятву в верности его имени и перед его изображением. Он производил воинский набор в тех размерах, какие считал нужными. Он обладал правом войны и мира[486].
Вооруженный трибунскими полномочиями, он владел законодательной инициативой, а также пользовался ius referendi и вместе с тем правом veto относительно всякого предложения или акта, исходившего из какого нибудь другого источника[487]. Личность его была священна и неприкосновенна (sacrosanctus), и всякий, кто посягал на нее хотя бы только словом, мог быть умерщвлен без суда, как нечестивец, таков был старый закон о трибунской власти[488]. Эта власть, которая давала ее носителю право карать, сообщала также императору право покровительствовать (ius intercedendi) и позволяла ему брать на себя функцию защитника слабых, которая всегда занимает важное место в составе полномочий монарха[489].
Он собирал подати, назначая по произволу их цифру и высоту и предписывая своим чиновникам составлять списки ее распределения. Он распоряжался собранными суммами без всякого контроля[490].
Он же мог конфисковать частные земли с целями общественной пользы или для предоставления их колониям, которые он основывал[491].
Как глава половины провинций, он отправлял в них неограниченные полномочия прежних проконсулов[492]. Он управлял ими через посредство своих наместников (legati), которые были ответственны в своих действиях только перед ним. Сенат сохранил в продолжение нескольких веков право назначать правителей в остальные провинции[493], но император наблюдал и за ними, посылал им предписания, так что власть его в ceнатских провинциях оказывалась не меньшею, чем в его собственных[494]. У нас есть доказательства этого факта по отношению к самой Галлии. Видно из авторов и из надписей, что император был настолько же свободным распорядителем в Нарбоннской провинции, которая была сенатскою, насколько в Лионской или Бельгийской, которые были императорскими.
Замещая собою прежних цензоров республики, он наблюдал за нравами и частной жизнью. Отсюда же проистекало и другое, более для него существенное право: он составлял списки сенаторов и всадников, он даровал права гражданства, кому хотел. Всякий получал таким образом в обществе то звание и положение, какое желал дать ему государь[495]. Как верховный жрец (pontifex maximus), он держал в своей руке религиозную жизнь общества, царил над верованиями и над обрядами культа и обладал правом надзора над всеми жреческими коллегиями[496].
Он был верховным и безапелляционным судьей во всей империи. В Риме он самолично отправлял правосудие, конкурируя с сенатом и с трибуналом центумвиров[497]. В провинциях он передавал свои судебные функции легатам, и юстиция там применялась от его имени.
Император обладал даже, как выше замечено, законодательной властью. Если ему нельзя было издавать настоящие законы (leges) иначе как при содействии сената, он мог по крайней мере, как и магистраты старой республики, обнародовать эдикты, которым население должно было повиноваться так же, как и законам. Простое письмо государя, написанное в ответ должностному лицу или частному человеку по какому нибудь правовому вопросу, делалось законодательным актом и находило место в сводах римского права[498].
Ko всем этим могущественным правам, которые являлись ничем иным, как полномочиями старых вождей республики, присоединился новый титул. Первый император получил от сената прозвание augustus [499]. Это слово не было собственным именем, и мы не видим, чтобы какой нибудь человек носил его до Гая Юлия Цезаря Октавиана. Термин augustus принадлежал к религиозному языку римлян: им обозначалось понятие — почитаемый, священный, божественный, он прилагался к божествам или предметам, с ними связанным[500]. После первого императора указанный титул передавался всем последующим: они стали все августами вслед за ним[501]. Это означало, что лицо, управлявшее империей, было существом выше остального человечества, особой священной. Титул императора обозначал его могущество, титул же августа — его святость[502]. Люди обязаны были ему таким же почитанием, как богам[503].
Такое присвоение религиозного наименования простому смертному может вызвать изумление в людях нашего времени, которые склонны видеть в нем доказательство низкого раболепства. Следовало бы однако отметить, что ни Тацит, ни Светоний, ни Ювенал, ни Дион Кассий не обнаруживают никакими намеками, чтобы дарование этого титула удивило современников цезарей, ни тем более чтобы это возмутило их. Сотни надписей, совершенно свободно начертанных частными людьми, свидетельствуют о том, что римляне и провинциалы немедленно признали и усвоили его. Чтобы понять это обстоятельство, надо возвратиться к идеям древних. Для них государство или община всегда были чем то святым, являясь даже предметом поклонения. Государство имело собственных богов, но и само было своего рода богом. Такая очень древняя концепция тогда еще не вышла из сознаний. Она продолжала царствовать в них, как и вообще все старые предания, перед которыми клонится душа людей, хорошо не зная, откуда они в нее входят. Современники Цезаря Октавиана нашли естественным перенести на императора священный характер, которым обладало во все эпохи государство. Последнее, возлагая на него все свое самодержавие и все свои права, передало ему и свою святость. Таким образом, император сделался элементом национальной религии, между ним и гражданской общиной образовалось религиозное сообщество. Уже задолго до того времени в честь Римского государства воздвигались храмы, как божеству — Romae deae [504]. К этому божеству со времени утверждения принципата был присоединен царствующий император в качестве Augustus [505]. Так составилось посвящение — ‘Риму и Августу’ (Romae et Augusto), в котором как бы выражалась мысль, что ‘раз божественно государство, священною является и особа того, кто его представляет’.
Итак, не оставалось ни одного элемента суверенитета, который не сделался бы принадлежностью императора (принцепса). В руках его были войска и финансы, он воплощал в себе одном администрацию, юстицию, законодательство, даже религию. Трудно представить себе большую полноту монархической власти. Сенат на деле являлся лишь родом государственного совета или полезным орудием, которое могло удобно придавать императорским актам легальную форму по старинному праву. Всякая политическая инициатива беспредельно и бесконтрольно исходила от особы государя[506].
Он обладал правом жизни и смерти над всеми людьми. Это грозное право, которое ныне уже не входит в состав компетенции верховной власти, было неотъемлемо связано с ней y древних. Государство или народ всегда рассматривались как распорядители жизнью граждан, даже помимо всякой юстиции. Это право формально и ясно было даровано и императорам[507]. Когда мы видим, что какой нибудь Нерон или Коммод произносят смертные приговоры, нам прежде всего приходит на ум, что это были беззакония и преступления, между тем, наоборот, это были легальные акты, согласные с государственным правом. Веспасиан, Адриан, Марк Аврелий — все обладали в данной области одинаковой компетенцией. Самое государственное устройство полагало жизнь людей в распоряжение государя.
Римский император воплощал в своей особе то, что старый республиканский язык называл ‘величеством’ (maiestas), это слово первоначально обозначало всемогущество гражданской общины[508]. Римское право всегда признавало, что человек, который каким нибудь образом посягал против этого величества государства, совершал преступление нечестия по отношению к народу и подлежал наказанию смертной казнью[509]. Вооруженный этим беспощадным законом, предназначенным для защиты республики, император мог поражать всех, которые вступали с ним в оппозицию, всех, кто казался ему подозрительным, всех, чья жизнь была для него ненавистна или на чьи богатства он устремлял алчные очи. Что здесь всего замечательнее, это легальность подобного рода убийств. Лучшие императоры заявляли притязания на это право, хотя бы и отказываясь его применять. Никогда закон об оскорблении величества принципиально не оспаривался. Никто, даже Тацит, не подвергал сомнению положения, что человек, оказывающийся врагом правительственной власти, по справедливости карается смертью. Те, кто особенно решительно порицал насилия Нерона и Домициана, все же принимали как неоспоримое начало публичного права, что всякое искушение, совершаемое против верховной власти, было преступлением, влекущим за собою смерть виновного. Один историк IV века так выражает мысль, наверно, разделявшуюся всеми людьми его эпохи: ‘С существованием государя связывается идея покровительства, безопасности для добрых людей, спокойствия для всех, и усилия всех должны быть направлены к тому, чтобы образовать вокруг его особы неприступную ограду, именно по этой причине Корнелиевы законы не признают никакого исключения или снисхождения в случае оскорбления величества'[510].
Никогда в истории не встречалось деспотизма, так систематически устроенного. Можно убедиться из изучения подлинных памятников, знакомящих нас с жизнью августа, что решительно все перечисленные власти были переданы ему в силу специального и правильно изданного закона. Позже, при каждой смене царствования, сенат возобновлял такую делегацию верховных прерогатив. При этом не довольствовались неопределенною формулою: длинный, ясный, точный документ перечислял в подробностях все права императора, все старинные атрибуты государства, которые оно же ему передавало. Эта lex Regia являлась как бы хартиею новой абсолютной монархии. Сенат, который ее составлял, не всегда был вполне чужд независимости. На пространстве трех первых веков империи неоднократно повторялись междуцарствия, и он довольно часто был в силах сделать то, что хотел: между тем он ни разу не попытался уменьшить императорскую власть. С каждым новым поколением монархов сенат возобновлял акт, установивший деспотизм. Все это убеждает воочию, что императорский порядок не был ни случайным происшествием в истории, ни результатом одного насильственного переворота.
Необходимо сделать еще одно замечание: монархическая власть оставалась одинаково абсолютною при хороших и при дурных императорах. Траян и Марк Аврелий были такими же самодержцами, как Нерон и Домициан. Нельзя указать ни одной прерогативы монархии, от которой они бы отказались. Со времени Антонинов законодательная власть перешла даже всецело в руки императора[511]. Правило, которое дает силу закона простому письму государя, было обнародовано при Марке Аврелии. Антонины допускали, чтобы их называли ‘господами'[512], и граждане при них были только подданными. Ясно, что монархический порядок достиг в Риме своей полной силы в эпоху, которая славится как одна из самых благоденственных в истории человечества, и во время правления государей, которые оцениваются, как самые добродетельные.

Глава вторая.
Как был принят императорский порядок населением римского мира?

Римская империя не походит ни на один из государственных порядков, которые сменялись во Франции до наших дней. Не следует ни писать на него сатиры, ни делать его апологии. Надобно судить о нем по идеям тех времен, a не по взглядам нынешних. Историку незачем говорить, что он лично думает об этом порядке, он скорее должен рассказывать, что о нем думали люди, жившие при его господстве. Он должен разыскать при помощи памятников, как эта монархия была оценена теми поколениями, которые ей повиновались и которых она делала счастливыми или несчастными.
Производя такое изыскание, мы не полагаем предаваться пустым рассуждениям. История не есть искусство строить по поводу фактов отвлеченные диссертации: она должна быть наукою, которая ставит себе задачею находить самые факты и хорошо их видеть. Надо только понимать, что факты материальные, осязательные — не единственные, которые она изучает. Какая нибудь идея, которая царила в умах людей известной эпохи, — это, несомненно, исторический факт. Форма, в которой организуется власть, есть также факт, не менее того форма, в какой сознают и признают эту власть ее современники. Историк должен изучать и то и другое, и из того и другого исследования обязан устранять всякое личное или предвзятое мнение.
От пяти веков существования империи сохранилось большое количество письменных документов. Между ними находим произведения поэтов, сочинения историков, трактаты юрисконсультов. Имеются также интимные письма, панегирики и сатиры. У нас, кроме книг, есть еще и другие источники для познания мнений людей того времени: это медали, надписи, всякого рода здания и памятники, воздвигнутые городами или частными лицами. Даже надгробные монументы и эпитафии, на них начертанные, открывают задушевные мысли и настроения тех поколений. Вот свидетели всякого рода, идущие от всех наций, происходящие из всевозможных социальных слоев.
Во всем этом материале не находится ни одного указания, которое обнаруживало бы, что население относилось враждебно к империи. Оппозиция некоторой части членов римского сената принадлежала к разряду тех недовольств, которые может встретить всякое правительство в самом преданном государственном совете. Благородная гордость нескольких личностей, подобных Тразее или Корбулону, не была собственно ненавистью к императорскому порядку, которому они служили, она являлась только выражением презрения к человеку, который в данный момент управлял империею. Тацит сильными чертами изобразил пороки нескольких государей и многих из их подданных, но он никогда не нападал на государственное устройство, при котором сам являлся одним из высоких должностных лиц[513], несколько раз он даже воздает хвалу императорскому порядку[514]. Ювенал осмеивал в своих сатирах отдельных людей, но никогда не затрагивал учреждений. Было бы так же неверно изображать Тацита или Ювенала противниками империи, как представлять себе Сен Симона врагом королевской власти. Оба Плиния, Плутарх и Филон Александрийский, Светоний, Дион Каcсий, Спартиан и Аммиан Марцеллин преследовали память худых императоров, но они хвалили империю и служили ей. Все писатели, как римского, так и провинциального происхождения, открыто выражают по отношению к этому монархическому порядку почтение, которое мы принуждены признать искренним. Надписи Галлии точно так же, как Испании, Греции, Иллирии и Дакии, свидетельствуют о всеобщей привязанности различных классов общества к императорскому правлению и не обнаруживают никакого признака антипатии к лицу.
Никогда население не восставало против императорской власти. Мы встречаем на этом долгом протяжении пяти веков много гражданских войн, они имели целью заменить одного императора другим, но никогда не направлялись к разрушению империи. Галлия иногда жаловалась на тяжесть налогов и алчность чиновников, но никогда не жаловалась она на монархию. Несколько раз могла она распорядиться своими судьбами и ни разу не пыталась установить y себя республику.
В средине ІІІ века н. э. она увидела себя отделенною от Италии и свободною избрать для себя желанную форму государственного устройства: она выбрала себе императора[515].
Было бы беспримерным фактом в истории человечества, чтобы ненавистный населению порядок продержался пять веков. Противно человеческой природе, чтобы миллионы людей могли быть принуждены к повиновению одному лицу посредством насилия. Действительно очень ошибочно думать, что императорское правительство опиралось специально на войско. За исключением преторианских когорт, которые, самое большее, могли сдерживать столицу, y императоров нигде не было настоящих гарнизонов. Все легионы расположены были по границам лицом к лицу с внешними врагами государства.
В истории Римской империи не встречается ничего, похожего на антагонизм между гражданским населением, которое было бы враждебно правительству, и военною силою, которая бы ее защищала[516]. При этом нельзя объяснять покорность граждан тем, что они были безоружны. Они имели в руках оружие и хорошо умели им владеть, и правительство никогда не считало нужным обезоруживать население[517].
Зная это, трудно было бы объяснить себе, как могли тридцать легионов, из которых составлялась армия империи, принуждать к послушанию сто миллионов душ ее населения.
Надобно кроме того отметить, что войско было именно наименее послушною частью подданных императоров: почти все восстания, которые происходили внутри империи, поднимались легионами, таким образом, правило повиновения исходило не от армии.
Римским императорам приписывали очень ловкую политику именно в деле установления чрезвычайно искусной администрации. Но когда рассматриваешь этот вопрос вблизи, приходится, наоборот, удивляться тому, как мало им стоило усилий утверждение государственной власти, самой абсолютной и в то же время самой прочной из всех, какие видела Европа во все периоды ее истории. Количество имперских чиновников в первые века было в высшей степени незначительно, даже в последние оно далеко не приближалось к той громадной массе должностного персонала, какую современные государства считают необходимою для своей охраны. Императорская власть не посылала своего представителя во всякое селение. Она не назначала множества судей и сборщиков податей и оставила вне круга своей деятельности бесконечное множество функций. Она даже не брала на себя все заботы полицейской охраны. Еще менее считала она нужным для управления обществом руководить воспитанием юношества. Она не назначала членов различных жреческих коллегий в провинциях. Все средства, к которым прибегают современные государства, чтобы поддерживать авторитет правительства, были незнакомы Римской империи, и они оказывались для нее излишними.
Следует, стало быть, принять как историческую истину, что люди того времени любили монархию. Если мы будем пытаться отдать себе отчет в природе этого чувства, мы заметим прежде всего, что оно не проистекало из какого нибудь теоретического основания или рационального принципа. Эти люди не имели никакого понятия о догмате божественного права государей. Языческая религия никогда не учила, что боги предпочитают монархический порядок республиканскому, христианство также этого не проповедовало, оно предписывало повиновение императорам лишь как акт покорности вообще и рекомендовало по отношению к ним скорее равнодушие, чем преданность. Стало быть, подчинение людей обусловливалось тут не идеею высшего долга. Они любили империю потому, что чувствовали в том пользу и выгоду, они не спрашивали себя, являлся ли этот порядок хорошим или худым в нравственном отношении, соответствовал ли он или нет требованиям разума, им было достаточно того, что он удовлетворял совокупности их интересов.
Тaцит в начале своих ‘Анналов’ перечисляет различные мотивы, побудившие все классы римского общества, в том числе и аристократию, признать императорский переворот[518], затем он прибавляет: ‘Что касается провинций, то им далеко не было неприятно утверждение нового порядка вещей, они хорошо знали тяжесть правления сената и народа, проистекавшую от соперничества между знатными и корыстолюбия наместников, законы республики никогда не оберегали их, ибо они были слабы против насилия, интриги и золота'[519]. Такова была настоящая причина привязанности населения к империи. Оно рассудило, что власть одного лица будет менее тягостна, чем господство нескольких, и что личные права будут лучше обеспечиваться монархией, чем они охранялись республиканским правительством. Много фактов и рассказов подтверждают, что народы рассматривали императора как защитника и опору, что они обращались к нему с своими желаниями, считали себя обязанными ему своим благополучием или по крайней мере уменьшением своих бедствий.
Кто вчитается в надписи, тот увидит, что чувство, которое они обнаруживают, всегда оказывается благодарностью за удовлетворенные потребности. Император именуется в них ‘всеобщим миротворцем’, ‘хранителем человеческого рода’, ‘оберегателем безопасности всех’. Он — ‘покровитель и отец народов’, ‘их надежда и спасение’. Его просят об исцелении несчастий человечества. К нему обращаются с признательностью за все блага, которыми пользуются. В истории человечества мы находим немного примеров государственного порядка, который просуществовал бы пять веков, как Римская империя, мы встречаем очень немного таких, которые так мало, как она, оспаривались и так редко возбуждали против себя борьбу, мы совсем не знаем ни одного, который так долго и безраздельно получал бы одобрение со стороны народов, которыми он управлял[520].
Мнения людей по политическим вопросам очень изменчивы. Бывают эпохи, когда народ увлекается общим стремлением самостоятельно управлять своими судьбами, но бывают и другие, когда единственное его желание — быть управляемым. И то и другое состояние умов может вызывать одинаково сильное одушевление. В большинстве случаев народ любит новое пропорционально тому, насколько сильна его ненависть к прошлому. В ту эпоху, которая нас занимает, прошлым, тем, что можно назвать ‘старым порядком’ в римском мире, было республиканское управление. В Италии и Греции, в Галлии и Испании люди жили под этими учреждениями в продолжение нескольких веков. В конце концов они пришли к тому, что стали их ненавидеть: их интересы, мнения, чувства отделились от республики, и они захотели от нее освободиться. Они упрекали республику в том, что она содействовала образованию и усилению аристократии утеснителей, что она под лживою личиною политической свободы давила свободу индивидуальную, порождала всюду раздоры и междоусобия, наполняла людское существование распрями и страстями. Все были охвачены отвращением к этим порядкам, все хотели нового, который даровал бы больше безопасности, свободы, возможности труда и счастья[521]. Так как еще не знали, что и y монархии есть свои пороки, что и она угрожает особыми опасностями, то все стремились к ней с инстинктивною поспешностью, ей отдались сердца и воли людей, все прониклись к ней благодарностью за то, что она утвердилась над миром, все привязались к ней горячею и страстною любовью.
Не будем думать, что даже первые императоры силою подчинили себе население: ‘С общего согласия сената и толпы неограниченная власть вручена была Калигуле, и общественная радость была такова, что в продолжение трех месяцев, следовавших за этим днем, римляне заклали в честь его более 160 000 жертвенных животных'[522]. Когда он выезжал из Рима, всякий обещал богам или воздвигнуть алтарь, или сделать какое нибудь приношение в день, когда император благополучно возвратится[523]. Если его поражало нездоровье, все проводили ночь перед дворцом, и не было недостатка в людях, которые предлагали богам свою собственную жизнь, чтобы спасти императора от смерти[524]. Заметим, что такого рода обеты не были тогда пустыми словами. Когда Калигула раз поправился от опасной болезни, несколько человек должны были, умереть, чтобы выполнить обязательство, которое они взяли на себя перед божеством[525].
С тех пор сделалось довольно распространенным обычаем ‘посвящать себя’ императорам[526]. Масса надписей обнаруживает перед нами простых частных лиц, которые посвящали себя ‘божественности и величеству’ Калигулы, Домициана, Траяна, Марка Аврелия, Септимия Севера[527]. Это не значило, что данные люди привязывались к императору, чтобы получить от него какую нибудь милость, многие из них были провинциалами, никогда его не видевшими, Но они отдавали себя богам, чтобы те даровали государю здоровье, исцеление, победу. Целые города принимали на себя такого рода обеты[528].
Одна из сакральных формул, употреблявшихся в таких случаях, сохранилась до нашего времени. Вот ее текст: ‘Клятва жителей Арития. По моей собственной доброй воле. Я буду врагом всех тех, которых буду знать за врагов Гая Цезаря. Если кто подвергнет опасности его благополучие, я буду преследовать того оружием беспрерывно, на земле и на море. Ни я сам, ни дети мои не будут мне более дороги, чем благополучие императора. Если я нарушу мою клятву, пусть Юпитер и божественный Август и все бессмертные боги лишат меня отечества, имущества, здоровья, и пусть детей моих постигнет такой же удар'[529].
Мы можем судить о чувствах людей лишь по свидетельствам, которые они нам оставили. A эти свидетельства, такие многочисленные, такие разнообразные, исходящие от всех классов общества, показывают нам, что они отдали империи не только то вынужденное повиновение, которое приходится оказывать силе, но добровольное и активное, полное пожертвование души, безграничную преданность, настоящую благочестивую верность[530].
Такое чувство, как всегда бывает с эмоциями, которые господствуют над массою, приняло форму религии. Мы касаемся здесь фактов, противоположных всем современным понятиям, которые с первого взгляда кажутся необъяснимыми людям наших дней, тем не менее они несомненно удостоверены. В ту эпоху в душах людей, обитавших с одного конца империи до другого, возникла новая религия, для которой сами императоры служили божествами. Всеми историками, начиная от Тацита и Диона Кассия и кончая писателями так называемой ‘historia augusta’, засвидетельствовано, что императорская власть и самая личность императоров пользовались поклонением в продолжение трех веков[531]. Справедливость этого указания подтверждается бесчисленным количеством надписей, которые были начертаны далеко от Рима и от императоров частными лицами, корпорациями и городскими общинами[532]. Все провинции, Галлия так же, как другие, покрылись храмами и алтарями, посвященными всем императорам, одному за другим[533].
Существует надпись города Нарбонны, составленная в первые годы нашей эры, она гласит следующее: ‘Город Нарбонна связывает себя вечным обетом с божеством Августа. Благо и счастье да будет императору Цезарю Августу, отцу отечества и великому жрецу, его супруге, детям, сенату, народу римскому и жителям Нарбонны, которые дали обет вечного поклонения его божественности. Народ нарбоннский воздвигнул этот алтарь на площади родного города и постановил, что на этом алтаре каждый год в восьмой день после октябрьских календ, в годовщину дня, когда счастливая судьба нашего века дала его миру, чтобы управлять им, в честь его будут закалываться шесть жертвенных животных, будут возноситься к божеству его молитвенные слова и предлагаться в дар вино и фимиам'[534].
Несколько лет до христианской эры вся Галлия[535] воздвигла сообща храм близ города Лиона, при слиянии Роны и Соны, этот храм был посвящен Риму и Августу[536]. Он был построен по единодушному желанию галльских общин[537]. В специальной надписи перечислялись названия тех шестидесяти из них, которые его соорудили, a вокруг алтаря шестьдесят статуй изображали каждый из этих народцев[538]. Особый жрец был избран галлами, чтобы руководить службами установленного культа, и учреждено было ежегодное празднество[539].
Храм этот находился, собственно говоря, не в Лионе: Лион был римскою колониею, a не галльскою общиною, стало быть, ему не было никакого основания воздвигать такой храм, ни даже иметь его на своей территории. Он расположен был вне города Лиона, при слиянии двух рек, на земле, которая была общею собственностью трех провинций и шестидесяти галльских общин[540].
Новая религия не была волной, определявшей настроение одного дня. Дион Кассий пишет, что алтарь и праздник существовали еще в его время[541]. Ряд надписей показывает также, что нарбоннский храм и храм при слиянии Роны и Соны существовали несколько веков и что жертвоприношения совершались там с полною правильностью[542]. Можно составить целый список имен галлов, которые сменяли друг друга в качестве главных жрецов культа Рима и Августа. Это, во первых, эдуй Гай Юлий Веркундаридуб[543]. Позже мы находим карнутов Гая Юлия и Публия Веттия Перенния, секвана Квинта Адгенния Мартина, кадурка Марка Луктерия, Нервия Лосидия, арверна Сервилия Мартиана, сегузиава Улаттия и многих других[544].
Все эти жрецы, избранные съездом галльских общин, были первыми лицами в их стране[545]. Точно так же Нарбоннская провинция имела свой храм Рима и Августа, главный жрец, избранный всею провинциею, ежегодно руководил церемониями этого культа[546],
Каждая из галльских общин строила кроме того внутри собственных стен храм в честь императора, служитель этого культа, который носил титул flamen Augusti [547], избирался гражданством из среды лучших людей города[548].
Храмы, подобные нарбоннскому и тому, который стоял при слиянии Роны с Соной, воздвигались во всех частях империи, и жречества такого же характера были установлены населением повсюду[549]. Достойно замечания, что построение таких храмов совершалось вовсе не по предписанию императорской власти, ни один факт, ни один текст не уполномочивают нас сомневаться, что это были акты доброй воли населения[550]. Провинциальные или муниципальные жрецы также не назначались императорами, a избирались народами. Этих должностей искали, как высших достоинств. Их добивались самые знатные и значительные из местных людей. Чтобы быть избранным в провинциальные жрецы храма Рима и Августа или чтобы стать муниципальным фламином императора, надо было раньше пройти все гражданские магистратуры родной общины. Это была самая высокая цель личного честолюбия, увенчание самых блестящих карьер[551].
Однако нельзя думать, что культ императоров практиковался только среди самых знатных и богатых слоев общества. Бедные и смиренные люди также чувствовали влечение устраивать для себя поклонение цезарям. В каждом городе, почти в каждом поселении простой народ и даже вольноотпущенники стали возводить алтари в честь ‘Августа’, образовалась особая религиозная корпорация, которую назвали августалами, и устроена была специальная коллегия жрецов по шести членов, которая получила наименование ‘севиров августалов’. Это было годичное жречество, которого очень добивались в свою очередь маленькие люди. В дни жертвоприношений их можно было видеть одетыми в ‘претексту’, и ликторы шли перед ними. После их смерти никогда не забывали начертать на их могиле титул, который их прославил при жизни[552].
В изображаемом культе не все являлось публичным или показным. Много людей в тайне своего жилища, далеко от взоров толпы и без всякого помышления об императорских чиновниках, поклонялись божественной особе императора, причисляя ее к своим домашним богам — пенатам. Можно видеть в Луврском музее две бронзовые статуэтки, которые изображают Августа и Ливию, они некогда помещались, конечно, в качестве предметов поклонения в интимном святилище какой нибудь галльской семьи. Несколько поколений молились им так, что никто и не знал об этом. Мы можем легко представлять себе, что эта семья просила их в своих ежедневных молитвах о мире, счастье, довольстве, здоровье и что при всякой испытываемой радости она считала своим долгом воздавать этим божествам благодарения. Статуи императоров сделались настоящими идолами, которым приносили ладан и жертвы, к которым обращались с прошениями[553].
Немыслимо приписывать все это раболепию. Целые народы не бывают раболепны или во всяком случае не сохраняют раболепия в продолжение трех веков. Не будем предполагать, что описанный культ был лишь внешним церемониалом, своеобразным правилом этикета, дворец самих императоров был почти единственным местом во всем римском мире, где он не совершался. Не придворные поклонялись государю, a город Рим, и не один город Рим, но также Галлия, Испания, Греция и Азия. Если исключить христиан, которые тогда жили еще скрытыми во мраке, род человеческий как бы общим хором поклонялся особе мирового монарха[554].
Некоторые историки высказывали предположение, что культ императоров был поздним плодом восторжествовавшего в римском мире деспотизма и что он утвердился лишь около времени Диоклетиана. На деле, наоборот, именно с эпохи Диоклетиана он исчезает. Тогда он действительно обратился в пустой церемониал или форму этикета, от него остались лишь внешность и одни слова в том виде, в каком их еще находят в кодексах христианских императоров. Истинная его сущность, искренний культ, свободный, горячий, зародился с самого начала империи и просуществовал три века. В продолжение всей этой эпохи личность всех императоров являлась предметом обоготворения: в честь каждого воздвигались храмы, устраивались священные празднества, избирались специальные жрецы. Не был ли в самом деле каждый из них августом, то есть более чем человеком? Обращаясь к государю, его называли ‘святейший император'[555]. Даже титул ‘бога’, на который он не имел права в языке официальном, охотно давался ему в просторечии. Уже со времен Калигулы императорам говорили, что они — боги[556]. Этот способ наименования сделался даже обычным при Флавиях[557], Их называли: ‘Твоя божественность’, ‘Твоя вечность'[558]. Перед Адрианом, Антонином, Марком Аврелием носили священный огонь[559]. Клялись императорами, как клялись самыми могущественными богами, и этот вид клятвы считался особенно священным[560]. Нам известна надпись, начертанная одним галлом из окрестностей Лиона, который объявляет себя поклонником бога — Марка Аврелия[561]. Лучшие императоры, как и худшие, самые мудрые и самые безумные, должны были принимать божественные титулы и такие странные выражения почитания. Они могли, конечно, отвергнуть подобное поклонение от лиц, их непосредственно окружавших, и удалить фимиам от своей особы[562], но им невозможно было помешать, чтобы вдали от них он курился в их честь. Наиболее философски настроенный из Цезарей — Марк Аврелий — даже и не думал уничтожать эту причудливую религию, которая, впрочем, обращалась меньше к нему как таковому, чем к императорской власти, которою он был облечен. Он сам основал культ в честь своего умершего соправителя[563]. Он воздвигнул храм имени своей супруги Фаустины и учредил для служения ей особое жречество[564]. Он сам при жизни и еще долго после смерти пользовался поклонением, как божество[565]. Его историк Юлий Капитолин говорит, что еще в его время во многих частных домах можно было видеть статую Марка Аврелия, помещенную среди пенатов, он — бог, y него свои жрецы и священнослужители[566]. Итак, того самого человека, которого в наше время представляют как лучшее олицетворение типа философа, поколения его современников почитали как бога[567]. Каракалла также получил свой храм и специальное жречество для отправления обязанностей культа[568]. Так было со всеми императорами.
Странный культ, о котором говорится на предшествующих страницах, становится понятным, и мы научаемся чувствовать всю его искренность и силу, если вдумаемся в душевное состояние поколений, которые его создали. Люди были тогда очень суеверны. В обществе Римской империи благочестивые обряды распространялись широко и повсеместно, самые высшие культурные классы предавались им с не меньшей горячностью, чем самые невежественные. Акты поклонения и жертвоприношения богам занимали больше всего места в духовном существовании людей того времени. У всякого человека был свой lararium, бедные на всякой улице какого нибудь города устраивали себе молельню, ставили своего идола. Жречества постоянно умножались, так как каждый хотел быть служителем какого нибудь бога. Религиозные товарищества возникали повсюду. Колдовство и гадания были в большом ходу, потому что все сильно увлекались сверхъестественным. Юлий Цезарь верил в необычайные явления, Тиберий занимался астрологией, Веспасиан творил чудеса[569], Марк Аврелий совещался с волхвами[570]. То же повторялось во всех слоях общества: знатные и богатые держали своих собственных гадателей в домах, толпа бегала к уличным предсказателям[571]. У многих, как y Септимия Севера, была книга, в которой они изо дня в день отмечали всякие знамения и предсказания, их лично касавшиеся. Только и говорили, что о сновидениях, об оракулах, о вызывании умерших. Не было ни одного человека, который не носил бы на себе какого нибудь талисмана, халдейского камня, друидического яйца. Робкий человеческий разум везде искал божество. Потребность его поклоняться прилагалась естественно к тому, что он видел особенно могущественного среди человеческих отношений. к власти императоров.
Мы не должны, впрочем, смешивать воззрения того времени с доктриною божественного права царской власти, которая возникла лишь в другую, более позднюю эпоху[572]. В них не предполагалось силы, установленной божественною волею, самое могущество императоров было божественным. Оно не только опиралось на религию, оно само было религией. Император не был представителем бога, он сам был богом. Прибавим даже, что если он становился богом, то это происходило не вследствие того бессознательного энтузиазма, который питают некоторые поколения к великим людям. Император мог быть весьма посредственным человеком и даже быть известным за такового, он мог не возбуждать ни в ком иллюзии величия и тем не менее признаваться за божественное существо. Вовсе не было необходимо, чтобы он поражал воображение современников блестящими победами или трогал сердца великими благодеяниями. Он не был богом в силу своего личного достоинства, он был богом, потому что был императором. Являлся ли он хорошим или худым, великим или малым человеком, все равно в его личности обоготворялась общественная власть. Эта религия в самом деле была ничем иным, как своеобразною концепциею государства. Верховная власть рисовалась в умах, как род Божественного провидения[573]. Она связывалась в мысли людей с представлением о мире, которым они стали пользоваться после столь долгих веков постоянных смут, с благосостоянием и богатством, которые все увеличивались, с промышленностью, искусствами и цивилизациею, которые повсюду распространялись. Человеческое сознание усилием мысли и чувства, которое было для него тогда естественно и совершалось инстинктивно, обоготворило эту власть. Точно так же, как в первобытные века человеческой жизни поклонялись облаку, которое, изливаясь дождем, заставляло расти будущую жатву, и солнцу, которое помогало ей созревать, теперь признали божеством верховную власть, которая являла себя народам как охрана мира и источник всякого блага.
Поколения людей, живших в первые века после Р.Х., не переносили монархию поневоле, a сами хотели ее. Чувство, которое они по отношению к ней выказывали, не было ни покорностью, ни страхом, это было благоговение. Они охвачены были фанатическою привязанностью к власти одного, как другие поколения раньше страстно увлекались республиканскими учреждениями. Для человека естественно создавать религию из всякой идеи, которая наполняет его душу. В известные эпохи он воздает поклонение свободе, в другия времена боготворит принцип авторитета.

Глава третья.
Римское провинциальное управление и административная централизация

Галлия вошла в состав Римской империи в качестве provincia [574]. Слово это в те времена не употреблялось еще в смысле географического термина, оно обозначало собственно понятие подчинения Римскому государству[575]. Из него вытекало, что Галлия была, в теории и по праву, страною, находящеюся в подданстве y Рима[576]. На деле такое положение выражалось в том, что Галлия должна была управляться не собственными законами, a также не законами, определявшими государственное устройство самого города властелина, но неограниченною и единичною властью наместника, посылаемого из Рима[577]. Таково происхождение римской административной системы.
Август разделил Галлию на четыре провинции — Нарбоннскую, Аквитанскую, Лугдунскую и Бельгийскую[578]. Такое деление близко соответствовало областям, на которые искони распадалась страна. В нем даже сохраняют существование два из прежних их имен[579].
При другом разделе всего провинциального мира, произведенном тем же императором между им самим и сенатом, он включил Нарбоннскую Галлию в состав сенатских провинций и оставил за собою Аквитанию, Лугдунскую и Бельгийскую области. Таким образом, в теории первая была ‘провинциею римского народа’, a три последние — ‘провинциями цезаря’. Фактически единственная разница в администрации этих провинций заключалась в том, что Нарбоннская управлялась проконсулом, назначаемым формально сенатом и действовавшим как бы от имени римского народа[580], между тем как в трех остальных проконсулом был сам император, представителем которого являлись в каждой особые наместники — legati Augusti [581].
Пересчитаем должностных лиц, составлявших персонал, занятый в администрации названных галльских провинций. В Нарбоннской, кроме проконсула, рядом с ним, стоял квестор, которому вверено было собирание налогов и других государственных доходов в области[582]. В каждой из трех остальных провинций находился легат с преторской властью (legatus pro praetore) и около него императорский прокуратор, занимавший место квестора[583]. Кроме того, двум особым прокураторам было поручено собирание некоторых специальных налогов, именно налога на наследство, и таможенных пошлин[584]. Всего навсего, следовательно, во всей Галлии было десять должностных лиц, представлявших центральную власть, причем только четверо из них отправляли чисто административные функции. Каждый из них, конечно, был окружен довольно многочисленным персоналом подчиненных чиновников. У проконсула был помощник, которому он мог передавать часть своих прав[585]. Около него находилась еще группа ‘друзей’, которых называли также comites или contubernales, это были молодые люди, обучавшиеся правительственной службе[586]. У него находилось в распоряжении, кроме того, несколько секретарей или писцов, пять или шесть ликторов[587] и достаточное количество apparitores или слуг с различным назначением. Но как бы многочислен ни был общий состав служащих, все таки только четыре лица во всей стране обладали настоящей правительственной властью, четыре человека управляли всей Галлией[588].
Провинциальный наместник, как бы его ни называли — проконсулом или императорским легатом[589], был облечен тем, что римский правовой язык обозначал словом imperium. Под этим термином подразумевалось нечто совсем иное, чем современное понятие административной власти. Он держал в руках все полномочия государства[590]. Он командовал военными силами, если таковые находились в провинции. Он предписывал воинский набор и руководил им. Хотя он не сам собирал налоги и не он лично распоряжался государственными средствами, однако высшее руководство финансами принадлежало также ему. Затем он заведовал так называемою добровольною юрисдикциею: освобождение рабов, эманципация сыновей от отеческой власти и усыновление производились при нем и им утверждались[591]. Он же был носителем и высшего государственного суда. Он обязан был карать за уголовные преступления[592], имел право задерживать виновных, подвергать их телесному наказанию и даже смертной казни[593]. Он же разрешал гражданские тяжбы[594], все могли обращаться к нему со своими процессами. это формально устанавливается императорскими конституциями, судил сам проконсул, или он назначал лиц, которым делегировал свои юрисдикционные права[595]. Правда, мы увидим, что рядом с такой проконсульской юстицией существовали в провинциях еще другие суды, но только его трибуналы были легальными в настоящем смысле слова, и все остальные судилища склонялись пред его властью, так как ему одному принадлежал ius gladii [596]. Ha него возложены были и политические функции. Его должность обязывала его ‘очищать провинцию от злодеев'[597]. Заботы его должны были простираться дальше поддержания внешнего порядка. Он обязан был ‘оказывать препятствие всякому запрещенному побору, всякому хищению, совершаемому под видом принудительной продажи или фиктивного залога'[598]. Его долг был следить, чтобы никто как нибудь через него ‘не получил несправедливой выгоды или не потерпел незаслуженного убытка'[599], чтобы ‘сильные не утесняли слабых'[600]. Хороший правитель наблюдал за тем, чтобы ‘в его провинции все шло мирно и покойно’, он разыскивал лихих людей, наказывал оскорбителей святыни, разбойников, воров и их укрывателей[601]. Ему не было дозволено покидать провинцию, ‘потому что необходимо было, чтобы всегда находился налицо тот, кто должен был блюсти интересы ее жителей'[602]. Он должен был объезжать область, идти навстречу ищущим суда и всякого рода просителям. Он посещал города, осматривал места заключения[603] и общественные здания, заботился о их поддержании и своевременном исправлении[604], мог даже требовать обновления частных домов, если они грозили разрушением[605]. Одним словом, власть его распространялась на все стороны жизни вверенного ему края.
Из всего сказанного видно, что эта власть была в одно и то же время и абсолютною, и покровительствующею. Жители провинции не имели никаких прав по отношению к своему правителю или по крайней мере никакого права, гарантированного формальным законом. То, что официальный язык называл lex provinciae или provinciae formula, не являлось никоим образом хартией, обеспечивавшей права населения. Для последнего римский наместник был полным и всемогущим господином. Империя не уничтожила этого принципа, выработанного республикой.
Тем не менее между наместниками республиканской и императорской эпохи образовалась большая разница. Проконсул, которого посылала в завоеванные земли Римская республика, легально не был подчинен никому. Он не обязан был давать отчета в своих действиях ни провинциалам, ни даже республике. Он управлял под своею собственною ответственностью, он являлся настоящим монархом, власть которого не знала ни пределов, ни правильного контроля[606].
Во времена империи положение его не осталось таким же. Произошло это не потому, чтобы в эту эпоху выработались более мягкие приемы управления в духе идеи свободы и разумного права, продолжение данного исследования покажет, насколько мало влияют идеи и теории во всякие времена на улучшение человеческого существования. Силою, которая заставила исчезнуть деспотизм проконсулов, являлся деспотизм императоров.
Когда римский сенат организовал империю, к 27 году до нашей эры, он вручил августу проконсульскую власть над половиною провинций и право верховного наблюдения за наместниками всех остальных. В этом нововведении, в котором некоторые мыслители усматривали, может быть, лишь посягательство на свободу, заключалось зерно новой административной системы. В силу указанного акта оказалось действительно, что начальники провинций из государей, управлявших от собственного имени, обратились в агентов или заместителей нового монарха. Этот факт, по видимому, такой простой и ничтожный, был источником происхождения административной централизации в Европе.
Нельзя сомневаться, что народы почувствовали эту централизацию как великое благодеяние. Находиться под управлением человека, обладающего самостоятельною неограниченною властью, или лица, являющегося органом и представителем другой высшей, но далекой власти, — это две вещи весьма различные. Оба указанные способа администрации обладают каждый своими достоинствами и недостатками, но хорошие стороны второго настолько преобладают, что народы предпочитали его почти во все эпохи истории. Люди инстинктивно любят централизацию, им приятно знать, что тот, кому они подчинены, сам в свою очередь обязан повиноваться другому. Подвергаясь возможности утеснения со стороны того, кто ими непосредственно управляет, они дорожат тем, что существует высшая сила, которая может оказать им покровительство. Против агентов императорской власти галлы находили защиту в самом императоре. Верховная власть последнего стала гарантиею против мелких пристрастий чиновника, против его высокомерия, злобы и хищности.
Провинциальные наместники уже не могли больше смотреть на себя, как на царей. Они сделались только органами высшей власти. Отправляясь на места назначения, они получали от императора писаные инструкции[607]. Они посылали ему отчеты во всех своих действиях. В письмах Плиния Младшего к Траяну[608] находим пример почти ежедневной переписки, которую каждый наместник должен был вести с императором. Из них ясно обнаруживается, как велико было различие между начальниками провинций во времена империи и проконсулами республики. Из них видно, насколько сильно жители провинций зависели от государя, но нельзя из них же не заметить, как мало они должны были страшиться злоупотреблений властью со стороны их ближайших правителей.
При порядке, господствовавшем в римском мире до утверждения империи, правительство, правда, пыталось также оградить подданных римского народа от чрезмерного произвола и ненасытной алчности проконсулов, для этой цели учреждались многоразличные судные комиссии, которые на первый взгляд кажутся очень строгими трибуналами, но на деле эти мероприятия оказались мало действительными[609], потому что очень редко случалось, чтобы судьи не были связаны общими интересами с подсудимыми. Императорское правительство, наоборот, достигло такой цели при помощи гораздо более простого средства, именно через подчинение областных правителей центральной власти.
Действительно, с того дня, как все элементы самодержавия вручены были цезарям, их жилище, которое стало с тех пор называться palatium, сделалось средоточием всей имперской администрации. В нем сгруппировался многочисленный служебный персонал и очень быстро организованы были различные канцелярии. Все это было настолько ново, что ни сенаторам, ни всадникам, ни гражданам, ни простым свободным людям не пришло в голову вступить в ряды служащих в возникших таким образом учреждениях, или, может быть, сами императоры нашли неудобным пользоваться здесь их услугами. Но точно так же, как в каждом большом доме какого нибудь члена римской аристократии находились особые секретари и писцы, набиравшиеся из рабов и вольноотпущенников господина, так и ‘императорский дом’ нашел среди рабов и вольноотпущенников цезарей очень многочисленный контингент канцелярских чиновников, приказчиков, архивариусов[610]. Так устраивалось делопроизводство по центральному управлению государством в первые сто лет империи. Впоследствии свободные граждане и даже всадники стали допускаться к занятию высших должностей в императорских канцеляриях[611].
Все эти канцелярии, устроенные при императорском palatium’е, носили общее название officia [612]. Их было пять отделений, которые специально назывались a libellis, ab epistolis, a rationibus, a memoria, a cognitionibus [613]. Bo главе каждого из них стоял особый начальник или заведующий, который получал титул princeps или magister officii, y него был помощник — adiutor, затем канцелярия составлялась из первого чиновника — proximus и группы младших — простых scriniarii или tabularii.
Канцелярия a libellis принимала всякие письма, направлявшиеся к императору со всех концов империи либо от должностных, либо от частных лиц[614].
Эти письма предварительно рассматривались там, a после этого начальствующий данным отделением императорского центрального управления представлял их самому императору с своим собственным докладом[615]. Далее отделение аb epistolis редактировало ответы государя[616]. У нас нет точных сведений о функциях отделения a memoria, и можно только высказать предположение, что оно было подобием архива, в котором сохранялись исполненные дела на случай необходимости справок[617]. Отделение a rationibus принимало, рассматривало и проверяло все финансовые отчеты, доставлявшиеся как из города Рима, так и из провинций [618]. Отделение a cognitionibus принимало к рассмотрению многочисленные прошения о правосудии, обращавшиеся к императору, оно же производило предварительное следствие по каждому из подобных дел [619].
Учреждение всех этих отделений, составивших императорскую канцелярию по центральному управлению государством, было действительно совершенною новостью, подобия которой никогда еще до сих пор не видели ни Рим, ни Европа, и это нововведение могло сильно поразить людей. Особенно вызывало изумление то обстоятельство, что акты или отчеты провинциального наместника, который пользовался сенаторским званием и принадлежал, по большей части, к знатной семье, рассматривались в глубине какой нибудь канцелярии смиренным вольноотпущенником. Отсюда происходит раздражение и презрительный тон Тaцита, когда он говорит о чиновниках, служивших в упомянутых учреждениях[620]. Но Плиний Младший уже отзывается о них с почтением[621], и поэт Стaций, который на самом деле не был сенатором, отдает полную справедливость их деятельности: он сам знавал нескольких начальников различных отделений императорской канцелярии, например Абасканта аb epistolis, Клавдия Этруска a rationibus, и изображает их как людей честных и трудолюбивых[622]. В следующие поколения мы видим, что в описанных канцеляриях заседают и служат даже такие люди, как Папиниан и Ульпиан[623].
Доклады и денежные отчеты различных должностных лиц контролировались в отделениях императорской канцелярии почти изо дня в день[624]. Всякое сколько нибудь значительное дело непременно рассматривалось там. Областные наместники испрашивали высочайшего мнения императора во всех сомнительных случаях[625]. Города и провинции сносились с государем также через посредство канцелярий. Когда, например, жители какой нибудь области чувствовали себя не в меру обремененными податями[626], они писали императору, уверенные если не прямо в том, что получат скидку, то по крайней мере в том, что желание их будет обсуждено помимо их ближайшего правителя, другими лицами, чем он. Когда какой нибудь частный человек считал себя обойденным правосудием, он также обращался к цезарю, зная, что в отделениях его центральной канцелярии работали в тени неизвестности знатоки права, которые изучат его дело и, может быть, покажут государю необходимость его пересмотра[627]. Таким образом, канцелярия императорского палация (palatium) сделалась всемогущею, но провинциальные наместники оказались стесненными в своем произволе.
Все исторические памятники согласно свидетельствуют, что установившаяся централизация была благоприятна для провинций. ‘Тиберий следил за тем, — сообщает Тацит, — чтобы новые поборы не возлагались на население и чтобы тяжесть прежних не увеличивалась алчностью и жестокостью должностных лиц'[628]. Историки воздают ту же справедливость почти всем императорам. ‘Домициан, — говорит Светоний, — особенно заботился о том, чтобы удерживать в пределах их обязанностей провинциальных наместников, и принуждал их быть бескорыстными и правосудными'[629]. ‘Адриан, — рассказывает его биограф, — объехал сам всю империю, и, когда он встречал наместников, виновных в злоупотреблениях, он карал их суровыми наказаниями, даже присуждал к смерти'[630]. Такая строгость по отношению к должностным лицам осталась традиционным правилом административной политики империи, выражение ее можно найти почти на каждой странице императорских кодексов. Конечно, эта строгость не искоренила беззаконий и несправедливостей, но она привела к тому, что подобные акты сделались исключениями. Надписи по этому пункту подтверждают показания историков, они показывают, что провинции вообще были довольны тем, как ими управляли, и чувствовали по отношению к императорам благодарность[631]. Их процветание в продолжение трех первых веков империи несомненно, a последнее было бы несовместимо с худою администрациею.
Римская империя никогда не отказывалась от соблюдения нескольких основных начал в своей административной системе. Первое заключалось в том, чтобы никогда не допускать продажи должностей: обычай продавать или давать на откуп государственные должности и общественные службы, следы которого мы откроем, когда будем рассматривать другие эпохи истории, всегда встречал противодействие в политике римских императоров. Один из них совершенно правильно объявил: ‘Я никогда не потерплю, чтобы должности покупались, во первых, потому, что тот, кто купит которую нибудь из них, будет стремиться перепродать ее, во вторых, потому, что мне уже нельзя будет наказывать чиновника, который заплатил за свою должность'[632]. Второе правило административной политики императоров требовало, чтобы все должности были временными: каждому провинциальному наместнику было известно, что он получал назначение лишь на небольшое число лет[633], он не мог рассчитывать, что навеки сохранит свое звание и тем самым обратит свою область в маленькое царство. Отсюда произошло, что императорское правительство всегда встречало в своих должностных лицах повиновение и что ему не приходилось поддерживать против них того вида борьбы, на которой в другие времена в других странах истощились силы нескольких королевских династий. Третьим принципом имперской системы управления было назначать провинциальным наместникам определенное жалование и содержание натурою, тоже установленное законом[634]. Им не было дозволено извлекать из должности личный доход, и можно видеть из кодексов, какие мелочные предосторожности принимала верховная власть, чтобы гарантировать население против хищности наместников, и особенно подчиненных им низших чиновников[635]. Областной начальник не имел права ни вступать в какое нибудь коммерческое предприятие, ни покупать в своей провинции недвижимое имение, ему было воспрещено принимать подарки. Он собирал подать, но не он устанавливал ее цифру, и всякая неправильно взысканная им сумма должна была возвращаться им вчетверо. Вымогательства низших чиновников наказывались самыми строгими карами. Наместник по истечении срока своей службы обязан был оставаться в продолжение пятидесяти дней в своей провинции, чтобы отвечать на все заявления или требования, которые могли быть ему сделаны населением управлявшейся им области.
Трудно сказать, конечно, насколько соблюдение трех разобранных правил утверждало справедливость администрации, но мы увидим из дальнейшего изложения, что применение их прекратилось вместе с гибелью Римской империи, и тогда можно будет убедиться, в какие беспорядки повергло общество такое исчезновение правильного управления. Можно будет исчислить, сколько тогда появилось несправедливости и угнетения, и по степени зла, которое принесено было уничтожением описанной системы, можно будет составить себе понятие о благе, которое она порождала.
То же самое надо повторить о централизации. Предположим, что памятники времен империи в самом деле доказывают с полною очевидностью, что народы ее полюбили, зато памятники последних веков докажут уже несомненно, что они не переставали сожалеть о ней после ее утраты.

Глава четвертая.
О некоторых провинциальных вольностях во времена Римской империи, собрания и посольства

Провинции не были, безусловно, лишены средств защиты против злоупотребления властью со стороны наместников. От начала до конца империи просуществовала совокупность обычаев и учреждений, которые жили обеспечением интересов и прав населения. Не следует, конечно, ожидать, что тогда уже выработалось то, что люди наших дней называют представительным устройством, древние никогда не знали его, и императоры не прилагали определенных усилий для его утверждения, однако же именно во времена империи впервые появились в Европе учреждения, которые были зародышем подобных порядков.
Историки времен империи часто упоминают о посольствах, которые отправлялись в Рим городскими общинами и провинциями, и что замечательно, эти посольства избирались не тайно, но совершенно открыто на глазах y власти. В многочисленных рассказах писателей, в которых идет речь о них, мы ни разу не встречаем замечания о том, что такие действия населения были неправильны. Выбор послов оказывается актом законным и нормальным[636].
Правда, провинциальные послы представляются в Риме лишь в качестве просителей, но все таки они имели право отстаивать интересы провинции, ее желания и нужды. Они принимались либо сенатом, либо императором[637].
Посольства эти пользовались известными правами по отношению к провинциальным наместникам. Иногда они уполномочивались выразить похвалу управлению последних, и такое право оказывалось для провинций довольно полезною привилегиею. В силу этого одни из проконсулов заботились править так, чтобы заслужить подобную похвалу, другие по крайней мере искусно добивались того, чтобы ее получить[638]. Но еще более реального значения получило право, предоставленное провинциалам, вчинять обвинительные процессы против наместника чрез свое посольство. У нас есть многочисленные примеры таких жалоб или исков, поддерживавшихся тою или иною провинциею перед сенатом или императором[639], авторы приводят также много случаев, когда наместники подвергались обвинительным приговорам и наказаниям[640].
Итак, справедливо будет сказать, что провинции обладали представительством, хотя бы и действовавшим с перерывами, представительство это, правда, не имело права творить закон и устанавливать подати, но зато могло служить органом передачи желаний и неудовольствий населения и добивалось на этом пути нередко удовлетворения.
Надписи сообщают по этому предмету еще более отчетливые данные, чем историки. Они с ясностью обнаруживают перед нашими глазами очень важную особенность общественной жизни той эпохи. Они уже показали нам, что с первых же лет империи установилась особенная политическая религия, верховным божеством которой был сам император. Они покажут нам еще, что эта же религия, которую с первого взгляда можно признать годною лишь для рабов, сделалась, напротив, принципом свободы.
Мы уже знаем, что в каждой провинции был свой храм Августа. Существование таких храмов подтверждается в Галатии, Вифинии, Греции, Африке, Испании. В Нарбоннской Галлии храм этот возвышался в главном городе Нарбонне. Три большие провинции, которые именовались Аквитанскою, Лугдунскою, Бельгийскою соединились вместе для отправления этого культа и воздвигли великолепный храм на небольшом куске территории около Лиона, составлявшем их общую собственность. Там и совершались обряды культа императоров и священные празднества ‘Трех Галлий'[641].
В каждом из этих храмов, на востоке так же, как и на западе, служил особый верховный жрец. Греческие надписи называют его , надписи латинские именуют его sacerdos или flamen, оба термина обозначали на языке того времени религиозную должность высокого сана[642].
Если мы представим себе важность этого культа среди народных верований эпохи, мы должны понять, что лицо, которое им руководило, само пользовалось высоким уважением. Действительно, звание великого жреца провинциального храма Рима и Августа предоставлялось лишь наиболее заслуженным людям провинции, чтобы достигнуть его, надобно было раньше пройти через самые высокие должности, выполнить первые муниципальные магистратуры[643]. Вообразим себе в самом деле обычаи и понятия той эпохи: представим себе этого великого жреца выступающим в блестящем облачении, одетым в мантию из пурпура, вышитую золотом, с золотым венцом на голове[644], среди большого собрания, безмолвного и сосредоточенного, постараемся увидеть его совершающим торжественную жертву ‘о благополучии императора и страны’, нет сомнения, что такое лицо должно было занимать очень высокое место в почитании людей и что в такие торжественные дни оно должно было стоять почти наравне с императорским наместником. В руках последнего — право карать мечом, первый же обладает правом произнесения молитв и привлечения благосклонности божества. Наместник — представитель государя, жрец — духовная глава провинции. Действительно, он не зависел от верховной власти и не назначался императором, его избирала ежегодно сама Галлия через посредство уполномоченных от шестидесяти ее городских общин. Он, стало быть, являлся избранным вождем страны, который становился рядом с имперским сановником, назначенным центральною властью.
При отправлении обязанностей своего жречества он был окружен представителями различных городов, составлявших провинцию, и действовал в сослужении с ними. Такая группа особ, облеченных священным саном и избранных всеми местностями области, довольно походит на то, что было известно в Древней Греции под именем амфиктионий и что называлось в Древней Италии feriae latinae. Провинция обращалась в род союза религиозного и политического в одно и то же время. Она выражала одновременно и свое единство, и свое подчинение империи учреждением культа. Необходимо было поэтому, чтобы в церемониях этого культа были представлены все члены федерации, они вместе совершали жертвоприношение и поделяли между собою мясо жертвенного животного в священном пире.
Все это не представляло одну пустую обрядность: когда мы знаем, насколько жившие тогда поколения людей были суеверны и как сильна была тогда власть религии над их душами, мы не можем сомневаться, что ежегодное празднество храма Августа было действительно одним из самых важных событий в жизни обитателей империи в те времена. В нем смешивались интересы религии и политики. Для населения это был главный годовой праздник, это был день самых горячих молитв и вместе с тем самых живых развлечений, день пиршеств и зрелищ. Для императорского наместника это был также самый торжественный день из всех, когда население показывало свою преданность и тем самым как бы утверждало империю. Он должен был посылать в Рим отчет о том, как проходил этот день в его провинции. И для него было очень важно, если он мог каждый год писать императору то, что Плиний, наместник Вифинии, писал Траяну: ‘Моя провинция питает к тебе чувства покорности и привязанности, мы исполнили ежегодные молитвы о твоем благополучии и о благоденствии государства, обратившись сначала к богам с просьбою, чтобы они сохранили тебя для человеческого рода, которому ты обеспечиваешь покой, вся провинция в благочестивом рвении возобновила клятву в верности империи'[645].
Эта молитва и эта клятва, о которых говорит Плиний, произносились, конечно, великим жрецом провинциального храма Рима и Августа и депутатами общин, которые были избраны самими жителями. Предположим, что провинция была недовольна правительством и что в ней царствовал оппозиционный дух, в таком случае y администрации не было материальных средств заставить жителей избрать людей, которые добровольно пошли бы на исполнение этих формальностей. Как ни бывает сильна власть, ей нелегко вырывать от враждебно настроенного населения ежегодное одобрение, притом в продолжение трех веков. Значение описанного торжественного празднества было так велико, что, без сомнения, если бы хоть один город провинции являлся здесь врагом правительства и обнаружил бы свою оппозицию отказом послать на торжество своего представителя, это составило бы очень важное событие, к которому императорское правительство отнеслось бы с большою чувствительностью. Только становясь как бы среди верований людей той эпохи, можно хорошо заметить, что y них в руках были способы действия, довольно могущественные для ограничения произвола их правителей. Есть основания думать, что взоры наместника целый год мысленно направлялись на тот великий религиозный праздник, в день которого провинция должна была высказать, чувствует ли она себя счастливой и довольной. Все его искусство должно было клониться к тому, чтобы этот дружный хор признательности и преданности не был по его вине расстроен никаким диссонансом. Не он назначал жрецов, и их выборы были в его глазах неизбежно самым важным делом каждого года. Они имели то же значение, какое связано в наши дни с выборами депутатов в различных местностях и генеральных советников в департаментах[646]. Надо, впрочем, заметить, что эти ежегодно избираемые жрецы культа императоров не были только тем, чем являются y нас служители алтаря, то есть людьми, посвящающими себя исключительно религии и поставленными вне политической жизни. Надписи показывают, напротив, что города избирали в жрецы людей, которые раньше того отправляли муниципальные магистратуры. Они являлись, стало быть, как говорят в наши дни, общественными деятелями. Они долгое время управляли делами родного города, они хорошо знали интересы, нужды, желания последнего, предметы, вызывавшие его недовольство, они были его настоящими представителями.
Устремим на минуту взгляд на храм, воздвигнутый тремя провинциями Галлии близ Лиона. Празднество в нем совершалось ежегодно в августовские календы. Торжество начиналось с жертвоприношения, избранные жрецы закалывали посвященных животных, курили фимиам, произносили молитвы и гимны. Затем устраивался религиозный пир из поделенного между участвующими жертвенного мяса. Наконец, совершались игры и зрелища, которые, по верованиям той эпохи, не являлись простым развлечением, a составляли, напротив, одну из существенных частей культа. Шестьдесят представителей шестидесяти общин Трех Галлий присутствовали на этих играх, восседая на почетных местах и одетые в облачение религиозных церемоний.
Когда оканчивались жертвы и зрелища, представители общин не разъезжались немедленно. Они оставались вместе еще несколько дней, образуя особое учреждение, которое сам официальный язык называл ‘собранием галльских провинций — concilium Galliarum. Это было действительно нечто вроде национального собрания страны, которое происходило регулярно каждый год[647].
Надписи дают нам сведения о вопросах, которыми этому собранию приходилось заниматься. Первые заседания посвящались, нужно думать, обсуждению расходов, произведенных на устройство только что совершившегося празднества, и составлению отчетов о них. Собрание располагало для этой цели особою казною (arca), которая питалась взносами отдельных городов. Оно выбирало ежегодно общего сборщика (allector arcae)[648], затем судью, обязанного разбирать всякого рода жалобы, связанные с этим делом (iudex arcae Galliarum)[649], и особого распределителя или контролера сборов для содержания храма и праздника в честь Августа (inquisitor Galliarum)[650]. Так слагалось нечто вроде особого провинциального самоуправления, не зависимого от центрального имперского правительства.
Атрибуты собрания не ограничивались указанными. Оно рассматривало финансовое состояние провинций и проверяло акты предшествовавшего года, наконец, оно обсуждало вопрос о том, следует ли воздать хвалу или выразить порицание наместникам и другим имперским должностным лицам.
Одна надпись, найденная в Нормандии, особенно поучительна для уяснения разбираемого пункта. Начертанная в 238 году нашей эры, она заключает в себе письмо, посланное когда то одним наместником Галлии к одному из его преемников. Это письмо стоит привести целиком: ‘В то время, когда я был императорским легатом в Лугдунской провинции, я знаком был с несколькими видными местными жителями, к числу которых принадлежал Сенний Солемний из городской общины видукассов[651], он был послом от своего города при храме Рима и Августа. Я любил этого человека уже за его благочестивый характер, его серьезность, честность его нрава, но еще другое обстоятельство укрепило за ним мою дружбу. Когда провинциею управлял мой предшественник Клавдий Павлин, случилось, что в собрании Галлий несколько членов, которые были им недовольны, подняли вопрос об обвинении его от имени провинции. Тут то Солемний вооружился против такого предложения и объявил, что его сограждане, избрав его послом, не только не уполномочили его жаловаться на правителя, но, напротив того, поручили ему добиваться выражения хвалы последнему. Благодаря этому собрание, рассмотрев дело, единогласно постановило, что Клавдий Павлин не будет обвинен'[652].
Мы видим из этого памятника, что собрание представителей, избранных Галлией, состоявшееся в главном городе области, исполнив требовавшиеся обряды культа, обсуждало действия и управление императорского наместника. Оно могло прийти к решению начать против него обвинительный процесс, оно разбирало этот вопрос с полною свободой, если обвинение не было осуществлено, то это произошло только потому, что само собрание в конце концов высказалось против него.
Такие собрания не были индивидуальною особенностью общественной жизни Галлии, они являлись общеимперским учреждением. Вокруг храма Августа, возвышавшегося в каждой провинции, группировался областной или национальный совет. О нем часто упоминают греческие надписи, они показывают, что в нем избирался на годичный срок председатель, что он даже обнародовал особые постановления. Надписи Испании свидетельствуют о существовании в Бэтике и в Таррагонской провинции подобных же советов, собиравшихся ежегодно в определенный срок в главных городах обеих провинций[653]. Одним словом, везде находим мы следы подобных собраний[654].
Одна глава Тaцитa подтверждает и разъясняет данные, извлекаемые из цитированных памятников. В царствование Нерона римский сенат горько жаловался, что провинции, вместо того чтобы трепетать перед своими правителями, напротив того, как бы предписывали им закон. ‘Посмотрите на наших проконсулов, — говорил один из сенаторов, — они находятся как бы в положении кандидатов на избирательную должность и принуждены домогаться толосов управляемого им населения, они боятся их обвинений, выманивают их похвалы'[655]. По этому поводу приводились горделивые слова одного провинциального жителя, который будто бы сказал, что ‘от него зависит, получит ли наместник или нет выражение признательности’. Сенат был сильно затронут в своем честолюбии, он искал средств снова возвысить свой авторитет. Он спросил себя, не отнять ли y провинций право обвинять их правителей, однако не решилcя пойти на это. Но он хотел во что бы то ни стало лишить их по крайней мере тесно связанного с этим обратного права официально высказывать наместникам похвалы или устраивать им публичные чествования. Тогда то состоялось в сенате постановление, что провинциальные собрания сохранят на будущее время право отправлять в Рим посольства для обвинения, но не для одобрения своих правителей[656].
Таким образом, уже начиная с царствования Нерона легальное существование провинциальных собраний признавалось правительством, в Риме жаловались на их чрезмерное влияние, но осмелились отменить лишь один из присвоенных им атрибутов, который к тому же был скоро им вновь возвращен. В другую эпоху историк Аммиан Марцеллин сообщает о существовании ежегодного собрания в одной провинции и изображает его избирающим послов для принесения императору просьбы о местных нуждах[657].
Несомненность того факта, что описываемые собрания должны быть признаны правильным и легально установленным учреждением, подтверждается еще тем, что в Дигестах сохранено несколько императорских рескриптов, адресованных Адрианом и Антонином собраниям Бэтики, Фракии и Фессалии[658]. До нас дошли законы Веспасиана, Адриана, Александра Севера, которые относятся к провинциальным посольствам[659]. Мы увидим ниже, что и более деспотический порядок, установленный Диоклетианом, не уничтожил провинциальных собраний[660].
Члены этих посольств выбирались представителями различных муниципальных общин провинции, соединенными в общее собрание. Установлено было правило, что собрание прежде всего формулировало свои желания и просьбы, затем оно избирало одного или нескольких послов, им и передавались письмо или наказ, в котором были изложены те и другие. Депутаты должны были представить врученную им бумагу императору и поддерживать перед ним словесно прошение страны, они не могли уклоняться от полномочия, данного им согражданами. Иногда все поручение ограничивалось лишь передачею государю благодарности области. Но в других случаях послам приходилось быть выразителями определенных жалоб и ходатайств провинциалов. Кроме того, нередко послы обязаны были доложить императору о бедствиях, которые поражали провинцию, испросить уменьшения налогов или вспомоществования для устройства водопровода, школы или театра. Посол мог быть избран даже и против его воли: он не имел права отклонять от себя полномочия. Путевые расходы депутатов в Рим оплачивались бюджетом провинции[661].
Мы бы составили себе, без сомнения, ложное понятие о провинциальных собраниях и посольствах в Римской империи, если бы стали сближать эти учреждения с палатами представителей современных европейских наций. Утверждать, что парламентский строй зародился в Римской империи, было бы настолько же неверно, как доказывать, что ‘он найден был в лесах Германии’. Собрания в Лионе и Нарбонне никогда не издавали законов и не голосовали налогов. Им не предоставлено было даже права возражать против законов, обнародуемых другой властью, или приостанавливать сбор назначенных ею налогов. Они никаким образом не принимали участия в высшем управлении, и они не сделались также центрами оппозиции. Совсем не заметно, чтобы они поднимались рядом с верховной властью императоров, как сила, противоположная ей, потому то императорское правительство никогда не видело в них врагов.
Римская империя, без всякого сомнения, не знала той формы представительного правления, при которой народы сами управляют собою только под именем монархического устройства. Но ей известен был по крайней мере другой вид политического порядка, при котором население, никогда не управляя, обладает, однако, правильными и законными способами высказывать свои желания и жалобы.
Если мы рассмотрим вблизи это учреждение, просуществовавшее пять веков, мы заметим, что оно ни разу не явилось поводом для беспорядков, что оно не породило ни одного столкновения. Кажется, наоборот, что оно служило опорою императорского правительства. Оно могло бы сделаться могучим орудием оппозиции, если бы дух последней жил в обществе. Но при господствовавшем в ту эпоху общественном настроении провинциальные собрания служили скорее лишним средством имперской администрации. Через них население находилось в постоянном общении с властью. Не будем же воображать себе общество Римской империи безмолвным и придавленным, источники рисуют нам его в совершенно иных красках. Иногда оно благодарит и даже не чуждается лести, но порою оно обвиняет и жалуется, оно всегда говорит, и притом свободно, оно находится как бы в постоянной беседе с своим правительством, которое поэтому никогда не может оставаться в неведении о его мнениях и нуждах. Описанное учреждение не было не совместимо с прочным повиновением населения власти, с бессознательной верностью, даже с известными привычками к раболепству. Но утеснение, которое превосходило бы известный предел, вряд ли было возможно при его существовании. Было бы противно человеческой природе, чтобы народы, с таким оружием в руках, стали подчиняться и служить в продолжение пяти веков порядку, который был бы враждебен их интересам. Лесть никогда не доведет людей до того, чтобы они допустили гибель своего благосостояния.

Глава пятая.
Муниципальный строй в Галлии во время Римской империи

До римского завоевания в Галлии насчитывалось около 80 народцев, то же приблизительно число подразделений страны сохранилось и после подчинения ее римскому владычеству[662]. Если мы сравним карты Галлии во времена независимости и во времена господства Рима, то заметим между ними некоторые различия, но последние относятся, по преимуществу, к южной части ее, то есть к Нарбоннской провинции. Племя аллоброгов обратилось в общину Вьенны. Племя вольсков, тектосагов образовало общины Тулузы, Нарбонны, Каркассоны и Безье. Племя вольсков арекомиков стало Римской общиной. Большая часть этих общин носила звание римских колоний[663]. Одни из них получили небольшое число италийских колонистов, которые очень быстро распустились в массе туземцев, другие, в которые не было послано ни одного переселенца из римских граждан, приобрели наименование колоний в качестве почетного титула или обозначения тех муниципальных прав, какие были им предоставлены.
В то же самое время в долине Рейна было основано несколько новых городов: Augusta Rauracorum (Аугст около Базеля), Breucomagus Tribocorum (Брумат), Nemetes (Шпейер), Mogontiacum (Майнц), Iuliacum (Юлих), Colonia Claudia Agrippina (Кельн), Colonia Ulpia Traiana (Ксантен), Confluentes (Кобленц) и еще несколько других.
Но если мы оставим в стороне Нарбоннскую Галлию и берега Рейна, если мы возьмем три провинции Галлии, то есть Аквитанскую, Лугдунскую и Бельгийскую, которые составляют четыре пятых всей страны, мы не заметим в них никакой существенной перемены. Страбон насчитывает в них 60 народцев, a эта цифра соответствует приблизительно той, которая относится ко времени до завоевания[664]. Несколько позже Тaцит ставит число 64, по всей вероятности, потому, что он прибавляет к страбоновской цифре несколько общин, вновь образованных в рейнском краю[665]. Еще один век после этого географ Птолемей перечисляет в Галлии также 64 народца[666].
Особенно достойно замечания то обстоятельство, что это те же племена, которые нам известны из времен независимости Галлии. Все те, которые перечислялись Цезарем, как населяющие Бельгийскую Галлию, — тревиры, нервии, атребаты, амбианы, тонгры, веромандуи, ремы, белловаки, медиоматрики, лингоны, секваны — находятся и в римской провинции того же имени[667]. Те, которых он называл в кельтической, — эдуи, сегузиавы, сеноны, паризии, карнуты, туроны, эбуровики, калеты, ценоманы, намнеты, венеты, лексовии, вновь встречаются в Лугдунской провинции. Пиктоны, сантоны, бордосские битуриги, буржские битуриги, петрокории, лемовики, арверны, кадурки, габалы, ауски, рутены, которые то враждовали с Цезарем, то вступали в союз с ним, существуют еще и в римское время и образуют Аквитанию[668]. Мы открываем те же имена в списках Плиния и Птолемея, a также в надписях[669].
Из сказанного ясно, что Рим не разбил социальные организмы, которые он нашел сложившимися в Галлии. Он оставил каждому из них его прежнее имя[670], сохранил за ними неприкосновенность территории и границ. Он даже не нашел необходимым разрезать надвое наиболее сильные из народцев государств, те, которые, подобно арвернам, долго держали его войска под опасностью.
Муниципальные общины римской Галлии были, таким образом, не что иное, как ее прежние народы. То, что тогда называлось общиною (civitas), было нечто гораздо более значительное, чем город и его округ. Географически это была территория, внутри которой находился главный город, несколько волостей (pagi), несколько маленьких городов, известное число деревень (uісі) и неисчислимое количество сельских поместий, политически это было организованное целое, сохранявшее память о том, что оно прежде было самостоятельною государственною единицею. Уже из одного этого видно, что муниципальный порядок, о котором мы сейчас будем говорить, очень отличался от того, что теперь обозначается этим именем.
Чтобы изучить этот муниципальный строй с некоторою точностью и обстоятельностью, надобно сперва установить одно различение. Надо соединить в одну группу общины, именовавшиеся римскими колониями, и те, которые назывались общинами латинского права[671], и противопоставить им те, которым не было присвоено таких обозначений.
Отличительной особенностью общин колоний являлось не столько то обстоятельство, что они получили нескольких поселенцев латинской крови, сколько то, что они принимали от Рима свое устройство. Надписи сохранили нам муниципальные грамоты нескольких городов Италии и Испании[672]. Эти хартии были законами, изданными центральною властью для определения внутренней организации городов. Впрочем, общим признаком всех этих грамот было то, что они устраивали городские общины по образу старой Римской республики[673]. Население общины, разделенное на трибы и курии, собиралось в комиции и ежегодно выбирало своих магистратов[674]. Высшие из последних составляли, по большей части, коллегию из двух лиц, как консулы в Риме, их называли дуумвирами. Как y древних консулов, в их руках находилась административная, судебная и военная власть[675]. Через каждые пять лет эти же магистраты принимали титул duumviri quinquennales и исполняли обязанности римских цензоров. Ниже их стояли эдилы, которым поручалось наблюдение за общественными дорогами и рынками, заботы о празднествах и о культе. Особые квестoры ведали финансовые дела, как откупа, аренды, общественные торги. Cенaт, как в старой республике, руководил всей общественной жизнью и подготовлял все дела, которые подлежали решению народа. Его обыкновенно называли кyрией, a членов его — декурионами. Сенат этот, так же как в Риме, составлялся из тех лиц, которые раньше отправляли магистратуры, он пополнялся еще теми, кого квинквенналы специально записывали в album [676]. Любопытно, что императорское правительство дало городам устройство, которое далеко не соответствовало устройству империи, a оставалось вполне республиканским.
Хотя до нас не дошло ни одной из муниципальных хартий галльских городов, пользовавшихся званием колоний, мы можем думать, что они в основе походили на те, которые сохранились в Испании и Италии. Такое предположение всецело подтверждается тем, что существенные элементы этих хартий отыскиваются в надписях, относящихся к римским колониям в Галлии. В Нарбонне, например, мы видим, что народ издает законы [677].. В Лионе находим сенат — curia, ordo [678]. Декурионы появляются перед нами в целом ряде надписей, найденных в Ниме, Нарбонне, Арле, Кельне и многих других городах[679]. Мы открываем кроме того дуумвиров в Нарбонне, Вьенне, Лионе, Кельне, кватуорвиров (quattuorviri) в Ниме[680], эдилов в Кельне, Лионе, Вьенне, Ниме, Эксе [681], квесторов в Нарбонне и Арле [682]: мы цитируем здесь лишь в виде примеров самые значительные из колоний.
Но не следует терять из вида, что городские общины, которые мы только что перечислили, занимали лишь незначительную часть поверхности Галлии. Все остальные образовались на месте старых галльских племен. Между тем ни одно из этих племен, в момент присоединения к империи, не получило муниципального устройства от императорского правительства.
Одни из них были названы свободными и союзными, что означало, по меньшей мере, что они не приняли от Рима никакого закона. Другие сделались dediticii, и это означало, что законы их не были официально признаны Римом. И в том и в другом случаях ясно, что центральному имперскому правительству не приходилось организовывать эти племена. Поэтому источника происхождения муниципального строя в Галлии, по крайней мере в значительнейшей части страны, надобно искать, всего вероятнее, в обычаях и социальной традиции древней Галлии, видоизмененных, как кажется, примером римских колоний.
Мы убедились в самом деле, что в Галлии до римского завоевания господствовал политический порядок, в котором каждый народец являлся самостоятельным государством, обладавшим независимостью и отдельным управлением. Ничего из этого не было разрушено завоеванием. Рим всегда остерегался отнимать y народов, которых подчинил, ту организацию, какую они себе сами выработали. Он не лишал их также вполне свободы. Полтора века после завоевания Галлии в ней еще оставалось четыре народца, именовавшихся не подданными, a союзниками Рима: это были ремы, лингоны эдуи и карнуты[683]. Другие, числом десять, были еще ‘свободными’: нервии, суэссионы, ульманеты, левки, тревиры, мельды, сегузиавы, сантоны, битуриги и туроны[684]. Надписи показывают, что эти общины дорожили своим званием союзных и свободных[685]. С другой стороны, до нас дошло письмо, написанное римским сенатом курии Трира в III веке, и оно начинается так: ‘Вы были прежде всегда и теперь остаетесь свободным народом'[686].
Не следует ни преувеличивать, ни ослаблять значения этих титулов. Конечно, они не могли определять независимости указанных народцев от Рима и императора, но они обнаруживают, что каждый из них сохранял собственные законы, свою юрисдикцию и магистратуры. Им необходимо было, правда, повиноваться приказаниям императора, представленного его легатом, они должны были платить налоги, поставлять военную силу, но, раз эти обязанности были выполнены, народец, который награжден был именем свободного или союзного, уже более не чувствовал власти центрального правительства: акты его внутренней жизни оставались свободны[687].
До нас сохранились некоторые следы муниципальной жизни городских общин Галлии в первые два века. Здесь можно констатировать прежде всего следующее: историки никогда не указывают, чтобы в их стенах расположены были римские гарнизоны. Тацит изображает, как общинные власти эдуев сами производили набор войска и сами же заботились о подавлении мятежа сельского населения[688]. В другом месте он же рассказывает, как община ремов рассылала послов по другим галльским народцам и созывала в свои стены съезд представителей Галлии[689]. Историк не прибавляет, что такое важное действие превышало права муниципальной общины. Факты подобного рода предполагают сохранение в них довольно самостоятельной политической организации и некоторую привычку к практике свободы.
Что касается остальных народцев Галлии, которые не обладали ни привилегиею свободы, ни правами союзности, то никто из историков не дает нам сведений об условиях их социального быта. Однако невозможно не заметить двух черт. Во первых, Тацит, говоря об общинах Галлии, никогда не разделяет их на две категории, во вторых, надписи, исходящие от тех из них, которые не считались свободными, во всех отношениях походят на те, которые принадлежат городам, носившим этот титул, как и в этих последних, в них обнаруживаются местные магистратуры и муниципальные декреты. Кроме того, послы от шестидесяти общин Галлии фигурировали все на совершенно равных правах в празднестве при храме Августа и в собраниях, которые за ним следовали. Ничто, стало быть, не дает основания думать, что племена, которым недоставало звания союзных и свободных, подверглись значительно более суровой участи, чем те, которым дарованы были эти звания.
Внутренний строй этих последних галльских городских общин знаком нам гораздо менее, чем организация основанных там римских колоний, о которых мы сейчас говорили. Надписи здесь менее обильны, и показания последних менее определенны. Так как мы не находим ни одного признака того, чтобы Рим дал им муниципальное устройство, мы можем допустить, что они сначала сохранили ту форму управления, какая у них сложилась до завоевания. В ней произошли лишь некоторые естественно необходимые изменения. Ввиду того, что демократические группы в галльских народцах всегда оказывались враждебны римлянам, весьма вероятно, что демократические учреждения, поскольку таковые раньше существовали, должны были исчезнуть. Повсюду власть попала в руки сенатов, то есть аристократических корпораций. Затем, по мере того как галлы сами отделились от друидизма и усвоили веру в римских богов, друиды исчезли из общинных советов и были замены понтифексами и фламинами новой религии.
Еще другое изменение раскрывается из надписей. Ни одна из них не дает нам полных наименований всех магистратур в муниципальных общинах так называемых Трех Галлий. Но достаточное число их заключает в себе формулу, что то или иное лицо ‘выполнило все должности в своем городе'[690]. Стало быть, и в этих общинах существовала целая иерархия магистратур, которые надобно было проходить одну за другою. Так как та же формула употреблялась в колониях Южной Галлии[691] в том очевидном смысле, что лицо, к которому она применялась, постепенно достигало квестуры, эдилитета и дуумвирата, то мы склонны думать, что те же или аналогичные магистратуры утвердились в муниципальных общинах трех провинций. Есть, значит, признаки, что число должностных лиц в них увеличилось сравнительно с прежними временами и что y эдуев, например, вместо единственного вергобрета появились двое годичных дуумвиров, как в римских колониях.
Мы можем, стало быть, ожидая, пока новые документы подтвердят или изменят наше мнение, с большею или меньшею вероятностью представлять себе устройство муниципальной общины в римской Галлии следующим образом.
Первая особенность этого устройства заключается в том, что центральное правительство не содержало в ней никакого собственного агента. Существовал praeses для всей области, то есть, например, для всего Лугдунского края, который занимал третью часть Галлии, но не было никакого имперского чиновника в общине эдуев или арвернов, которые были, однако же, обширнее, чем современный французский департамент.
Каждый из этих народцев по прежнему составлял отдельный социальный организм. Официальный язык называл его civitas или respublica [692]. Между тем оба эти термина вызывали в уме людей того времени нечто большее, чем представление о простых территориальных делениях, они выражали понятие о настоящем политическом теле. И мы действительно будем читать такие выражения в декретах, изданных этими маленькими государствами с полною независимостью.
Территория муниципальной общины, как уже было замечено выше, распадалась на несколько округов, которые назывались pagi. Такие подразделения, которые уже существовали в независимой Галлии [693], были настолько общераспространены и оказались так живучи, что мы их найдем целыми во всех частях Галлии и после падения Римской империи. Упоминания о пагах появляются уже в надписях времен этой империи[694]. Над ними стояли особые начальники, которых называли magistri, но мы хорошо не знаем, избирали ли их сами жители пагов, или они давались пагам общиною, на территории которой последние были расположены. Нельзя с твердостью установить, каковы были отношения между pagus и civitas. По праву первый зависел от последней и являлся лишь ее частью[695], но неизвестно, ни каким способом, ни в какой степени такое главенство осуществлялось практически. Новейшие ученые развивали идею, что город господствовал над деревнею, утверждая, что в таком подчинении последней первому заключался основной принцип римского муниципального строя. Теория эта не опирается ни на единый факт. Она вытекает из смещения между понятиями ‘город’ и ‘община’ — urbs и civitas. Община, без всякого сомнения, имела главной центр — urbs, но в понятие ее входила вся территория. Pagi не были подчинены civitas, но составляли ее часть. У жителей главного города не было больше прав, не было иных прав, чем y владетелей сельских поместий. Именно богатые землевладельцы территории общины обыкновенно исправляли муниципальные магистратуры, и компетенция их распространялась на пределы всей civitas, без различия. Существеннейшею чертою римского муниципального строя было объединение города и села.
Документы, известные нам до сего дня, не обнаруживают перед нами народных собраний в галльских общинах[696]. Можно допустить, что они существовали и там, особенно в первые два века империи, но трудно установить какое нибудь суждение о их составе. Представлять себе собрание состоявшим из всех свободных людей общины, которые подавали бы голоса все на равных правах, было бы слишком смело.
Гораздо яснее обнаруживается из источников, что в каждой общине действительно находился совет, руководивший ее делами, который назывался сенатом, сословием декурионов, курией[697]. Надписи часто придают этому совету эпитет ‘великого, священнейшего сословия или учреждения’: splendidissimus, sanctissimus ordo [698]. Список декурионов составлялся каждые пять лет квинквенналом, который должен был вносить в него всех отбывших должность магистратов общины, и члены курии располагались в этом списке по порядку достоинства, которое сообщали им отправлявшиеся ими должности[699]. Этот то совет ведал все дела, касающиеся интересов маленького государства[700]. Он рассматривал финансовые отчеты. Часто он обращался в судилище, чтобы принимать жалобы на решения магистратов. Он издавал указы, которые имели силу законов для всех членов общины. До нас дошло много надписей с обозначением ‘ex decreto decurionum'[701].
В муниципальной общине существовали, мы уже знаем, магистратуры, которые язык эпохи называл honores. Эти ‘почетные должности’ составляли цельную иерархию, отдельные ступени которой служащие городу должны были проходить в установленной последовательности. Достигнув высшего предела этой карьеры, какое нибудь лицо могло сказать про себя, что оно выполнило в своей общине все муниципальные должности — omnibus honoribus functus [702]. Начиналась служба с квестуры, затем следовал эдилитет, потом человек получал дуумвират и, наконец, делался муниципальным жрецом.
В руках y дуумвиров было то, что современная терминология называет исполнительною властью, они являлись как бы административными главами местной республики[703]. Они созывали курию и председательствовали на ее заседаниях. Они предлагали проекты декретов, подвергали их голосованию, a затем приводили в исполнение. Они обладали также юрисдикцией с принудительною властью над всеми членами общины[704]. Они также заведовали финансами, отдавали в аренду общинные земли, разрешали подряды на постройку общественных зданий. Контракты и дарственные записи, усыновления и освобождения производились в их присутствии и от них получали силу твердых и правильных сделок[705]. Один раз в пять лет эти дуумвиры, так же, как, мы видели, в колониях, прибавляли к своему обычному титулу эпитет квинквенналов и выполняли тогда важные функции, которые принадлежали некогда в Риме цензорам: они производили перепись, оценивали имущества, распределяли подати, обозначали каждому гражданину его место в общине и составляли списки декурионов или сенаторов[706]. Ниже дуумвиров и в простых муниципальных общинах стояли два эдила, в руках которых находилась полиция рынков и улиц, и один квестор, исполнявший в общине казначейские обязанности[707]. За ними шли должности низшего разряда — curatores annonae, curatores viarum, scriba [708], наконец, многочисленный служебный персонал общинных вольноотпущенников и рабов — liberti, servi publici. Обратим, впрочем, хорошенько внимание на то, что порядок и названия должностей не были одинаковы во всех общинах: в муниципальном строе Римской империи никогда не царствовало повсеместного единообразия.
Как бы ни были велики сомнения, какие можно высказывать по вопросу о природе и атрибутах перечисленных магистратур, так же как о точных способах назначения лиц в эти должности, одно по крайней мере кажется несомненным: в течение двух первых веков по Р.Х. муниципальная община Галлии — большая община, как арвернская, как община эдуев или секванов — обладала корпорациею магистратов или начальников, которые не присылались ей центральным правительством, a избирались ею самою[709]. Ей одной также они отдавали отчет в своих действиях по истечении срока их службы. Перед нею, a не перед центральной властью, отвечали они за свои акты.
Эта община не только не должна была принимать к себе римский гарнизон, но обладала даже собственною милициею, маленькою армиею для охраны местного порядка[710], и муниципальные города были защищены собственными укреплениями[711].
Каждая община была собственницей особых имуществ, состоявших из зданий, земель[712], движимостей, прав на доходы. Она могла получать дары и наследства[713]. Она сама управляла своим состоянием[714]. Она отдавала в аренду свои земли и пускала в рост свои денежные капиталы[715]. Она могла назначать в свою пользу сборы, как например, пошлины, рыночные, мостовые и дорожные налоги[716].
Общине приходились также производить на свой счет особые расходы. Ей приходилось содержать свои укрепления, улицы, форум, базилики, храмы, термы, театры, дороги и мосты[717]. Она устраивала школы и оплачивала их учителей[718] так же, как держала своих врачей[719].
Муниципальная община назначала также своих жрецов — фламинов и понтифексов[720]. У нее даже были ее собственные боги. Мы уже видели, что обоготворенная монархическая власть являлась предметом поклонения провинций, существовали и муниципальные культы. Каждая община имела гения покровителя, которому служили ее жители[721]. В городе воздвигались алтари, на них совершались специальные обряды, кругом них устраивались празднества. В жизни каждой муниципальной общины важное место занимали зрелища, это происходило оттого, что последние считались делом священным, с ними связывалась еще, как и в древности, религиозная идея. На них присутствовало все население, каждый занимал место по своему достоинству, магистраты и декурионы — на почетных седалищах[722], и община смотрела, в одно время сосредоточенная и радостная, на эти игры, предлагавшиеся ее богам[723].
В общем выводе, муниципальная община в Римской империи на ее обширной территории была устроена как настоящее государство. Мы не хотим сказать этими словами, что она была независима. Представлять себе ее в виде свободной республики под простым верховным сюзеренитетом империи было бы неточностью и преувеличением. Она должна были повиноваться всем приказаниям императорского правительства. Она открывала свои ворота проконсулу всякий раз, как тот выражал желание ее посетить[724], и мы увидим ниже, что фактически почти все ее акты скоро оказались подчиненными утверждению провинциального наместника. Но мы должны отметить здесь, во первых, то, что y центрального правительства не было своего представителя, постоянно пребывающего в общине, во вторых, что она обладала законченным социальным организмом и самостоятельною жизнью. У нее были свой руководящий сенат, своя корпорация магистратов, своя юрисдикция, полиция, казна, свои имущества, движимые и недвижимые, то есть свои общественные средства, затем также школы, культ и высшее жречество. Ни один из перечисленных элементов общественной организации она не получала извне, она находила внутри себя магистратов, учителей, жрецов. Она, конечно, не была свободным государством, но государством ее все таки можно назвать.

Глава шестая.
Некоторые отличительные особенности этого муниципального строя

Благодаря развитию описанного в предшествующей главе муниципального устройства города Галлии выросли и украсились, a население их благоденствовало в продолжение трех веков. Полезно изучить, каковы же были правила и принципы, которые обеспечивали твердое и нормальное функционирование этих учреждений на таком долгом пространстве времени.
С первого взгляда может показаться, что организация римской муниципальной общины была демократическою. Империя не уничтожила нигде, если не считать самого Рима, народных собраний. Надписи Испании, так же как Италии, Греции и Африки, показывают нам, что эти собрания непрерывно и довольно долго продолжали свое существование, они позволяют нам представить себе жителей какой нибудь общины собравшимися вместе для подачи голосов при избрании своих дуумвиров или квесторов, иногда они даже обнаруживают перед нашими глазами происходившую на таких собраниях агитацию кандидатов и волнения избирателей[725].
Однако следует остерегаться, как бы не преувеличить значение этих комиций, особенно не следует рассматривать их как собрания в полном смысле народные. Немногие сведения о них, которые до нас дошли, показывают, что члены их были распределены по известным группам, которые называются куриями или трибами[726], что голоса считались при этом не поголовно, a именно по этим группам, и что таким образом маленькие люди тут так же, как в Древнем Риме, оказывались стесненными лишь в небольшом числе таких отделов, так что они никогда не могли составить большинства. Есть даже данные, которые заставляют думать, что пролетарии совсем не заносились там в списки граждан. Во всяком случае, что касается обитателей больших муниципиев, как общины эдуев или лингонов в Галлии, которые занимали обширную территорию и обладали весьма многочисленным населением, нет никаких положительных свидетельств в источниках о том, чтобы такие крупные массы народа сходились когда нибудь на собрания.
Две другие особенности муниципального устройства городов общин Римской империи лучше известны, и они, конечно, имели больше влияния на жизнь, чем упомянутые комиции с их демократическою внешностью. Это, во первых, состав муниципальных сенатов и, во вторых, ответственность магистратов. При помощи внимательного анализа этих двух пунктов можно составить себе точное представление о муниципальном строе Римской империи.
Сенат муниципальной общины — ordo decurionum или senatus, — конечно, не назначался имперским правительством, было бы совершенно противно приемам императорской политики производить подобного рода назначения. Но члены его не избирались также толпою, римский гений никогда не допускал, даже во времена расцвета республики, чтобы руководящий правительственный совет, первыми качествами членов которого должны быть опытность и независимость, мог сделаться выразителем изменчивых желаний массы. Так и муниципальный сенат, по образцу древнеримского, пополнялся из списка, составленного магистратом, — duumvir quinquennalis, который таким образом отправлял обязанности древнего цензора[727].
Легко понять, что этот магистрат, так же как и римский цензор, не мог составлять этого списка по произволу. Он должен был вносить в него имена лишь тех людей, которые принадлежали к категориям, предназначенным для того либо формальными законами, либо обычаями, почитавшимися как закон. Первым условием, требовавшимся для внесения в такой список, было обладание собственностью, которая достигала бы определенных размеров. Тот, кто не владел имуществом по крайней мере в 100 000 сестерциев, записанных в ценз, не мог сделаться декурионом[728]. За отправление обязанностей декуриона не только не полагалось никакого денежного вознаграждения, но, кроме того, был довольно широко распространен обычай, чтобы всякий новый член, входивший в корпорацию, сам уплачивал сумму в 1000 или 2000 серебряных монет[729]. Надобно было, следовательно, владеть некоторым состоянием, чтобы быть декурионом. Совокупность всех известных фактов позволяет думать, что, раз человек был богат, он естественно вступал в курию родного города. Наконец, хотя список ее членов возобновлялся каждые пять лет, видно, что звание декуриона рассматривалось как пожизненное. Мы не должны поэтому представлять себе муниципальный сенат как выбранный совет, в нем скорее группировались все самые богатые люди, самые крупные собственники края[730].
Позднейший римский законодатель[731] отчетливо объясняет принцип, который был душою описываемой организации с самого начала: ‘Устроители нашего государства, — говорит он, — нашли необходимым объединить в одно целое в каждой муниципальной общине всех видных людей и образовать из них сенат или курию, которая бы твердо управляла общественными делами'[732].
Это и значило организовать муниципальную аристократию. Сословие декурионов стояло действительно в городе гораздо выше массы населения, которая именовалась плебеями[733]. Членам его предназначались почетные места во время священных пиршеств и игр[734]. Но там нет настоящей аристократии, где обязанности не пропорциональны привилегиям. В римском муниципальном строе проявляется стремление осуществить такой именно порядок. Если декурионы действительно обладали преимуществом управлять общинами, они и обратно несли на себе все тяжести этой администрации. Они руководили общественными финансами на свой риск и под своею ответственностью. Они должны были поддерживать порядок в народе, нести полицейскую службу, отдавать много времени отправлению судебных обязанностей. На них лежала забота о доставлении неимущим классам хлеба по дешевым ценам, им вменялась обязанность содержать для бедных даровые общественные бани, устраивать праздники и развлечения[735]. Кo всем этим обязательствам позже еще был присоединен сбор податей под личною и круговою ответственностью за тех, которые их не уплачивали[736].
Что касается муниципальных магистратур, то их безвозмездность являлась безусловным правилом, они даже требовали больших расходов со стороны отправляющего их лица. Человек, избранный в должность, обязан был прежде всего внести honorarium в пользу общины. Если эта повинность и не была установлена как абсолютное обязательство, тем не менее она являлась достаточно часто повторяющимся обычаем, и потому упоминания о ней мы находим в надписях[737]. Далее он должен был, во время года своей службы, не только пожертвовать для общины своим временем и трудом, но еще отдать ей часть своего состояния. Принято было, чтобы он оказывал благодеяния народу, устраивал игры и целый ряд религиозных церемоний и священных пиров, в значительной доле на свой счет[738]. Он часто вовлекался обстоятельствами в строительную деятельность — возводил новые общественные здания или принужден был исправлять на свои средства старые — театры, храмы, рынки[739]. Потом, по истечении годичного срока своей службы, он обязан был дать отчет о своих действиях. Муниципальный магистрат был ответствен за то, как он охранял общинные интересы. Он мог подвергнуться преследованию не только за недобросовестность, но и за неосторожность и небрежность своего управления[740]. Он совершал все акты на свой риск и страх: если он утвердил подряд на сооружении какого нибудь здания, он отвечал за достоинство выполнения работы[741]. Если он сдал в аренду общинные имения, он отвечал за своевременное и полное внесение съемщиками установленной платы[742]. Если он поместил в какое нибудь дело общинные капиталы, он отвечал в случае несостоятельности тех, которые получили от города ссуды[743]. Поэтому то всегда требовалось, чтобы магистрат, вступая в должность, представлял поручителей и давал в обеспечение под залог свое имущество[744]. Личное его состояние служило гарантией удовлетворительного управления им муниципальных финансов.
Можно понять из всего указанного, что бедный человек никогда не хотел и не мог добиваться магистратуры. Да и община сама с своей стороны не могла желать избирать в должностные лица людей без состояния[745]. Первым условием для того, чтобы сделаться квестором, эдилом, дуумвиром, было, повторяю, обладание земельной собственностью, которая могла бы служить залогом. Одни богатые способны были, стало быть, занимать магистратуры, и они иногда, отправляя их, расстраивали свое богатство. Существует закон, устанавливающий пенсию на прокормление тем, которые разорялись на службе в муниципальной общине[746].
Среди таких правил или обычаев что должно было произойти с народными собраниями? Их избирательные права были фактически очень стеснены, их свобода, как бы она ни являлась широка по букве закона, на самом деле оказывалась ничтожною. Если мы даже предположим, что они пытались выставлять иногда те или иные демократические требования, то должны заметить, что сословие декурионов было хорошо вооружено против них: курия проверяла списки избранных и, в случае избрания недостойных, могла кассировать выбор, если же собрание отказывалось выбирать кандидатов по желанию декурионов, последние собственною властью назначали префектов вместо дуумвиров[747]. Впрочем, при господстве только что описанных муниципальных нравов, какой интерес был простому народу направлять своих представителей к магистратурам или вообще вмешиваться в управление общинными делами?[748]
Мы не находим в истории Римской империи никакого закона, которым бы устранялись народные собрания в муниципиях. Нужно думать, что они исчезли сами собой. Они перестали собираться или сходились только для вида, чтобы утверждать результаты выборов, для них безразличные, или декреты, в составлении которых они не участвовали.
С конца ІІІ века низшие классы, по видимому, совершенно вытеснены из муниципального управления. Сословие декурионов несет его одно на своих плечах. Термин ‘куриалы’, который в предшествующую эпоху применялся ко всем вообще гражданам муниципиев, с тех пор обозначает лишь декурионов, то есть членов местных сенатов[749].
С той же эпохи звание куриала или декуриона становится безусловно наследственным и неразрывно связывается с владением землей[750]. Человек делается куриалом, потому что является земельным собственником. С тех же пор, наконец, все не только богатые, но просто обеспеченные люди обязаны отправлять магистратуры. Не остается даже признака комиций. Устанавливается порядок, что каждый действующий магистрат сам называет своего преемника, и такое представление только утверждается вслед за тем курией[751].
Когда мы читаем римские законодательные сборники, мы прежде всего изумляемся, что звание декуриона или магистрата в муниципиях рисуется в них скорее как тягость, чем как выгодная служба[752]. Законы заставляют землевладельца делаться декурионом против его воли, они как бы приговаривают людей к эдилитету или дуумвирату. Если назначенный пробует бежать из курии, закон возвращает его туда насильно, приковывает его к ней[753]. Не надо думать, что такие законы являются плодом упадка государства или делом слепой тирании: они обнародовались такими императорами, как Антонины[754]. Именно эти императоры были истинными организаторами муниципального строя, отличительные особенности которого мы только что описали. Учреждая такую местную знать, они обозначили ее обязанности в то же время, как и права, и они так тесно связали вместе первые с последними, что в наши дни ученые, исследовавшие вопрос, стали спрашивать себя, не была ли судьба этого декуриона или магистрата более достойна сожаления, чем зависти, и не оказывалась ли эта муниципальная свобода скорее особою формою утеснения.
Правда, что порядки и взгляды того времени кажутся странными человеку нашего века, но это происходит, вероятно, оттого, что наши понятия об управлении совсем не те, какие господствовали в ту эпоху. В глазах современных поколений всякие привилегии составляют почесть, между тем как почти во все века истории человечества они являлись обязательствами. Мы склонны думать, что привилегированные группы общества захватили свои преимущества силою или хитростью, между тем как чаще всего им приходилось, наоборот, принимать их сверху и даже с трудом переносить их. Мы легко предполагаем, что эти привилегированные граждане муниципиев должны были цепко держаться за осуществление своих прав и сохранение преимуществ, между тем как почти всегда оказывалось необходимым принуждать их не отказываться от привилегий, и, коль скоро им предоставлялась свобода, куриалы спешили от них отделаться.
Наш век весьма отличается от эпохи, которую мы изучаем, еще тем, как он понимает свободу. Он видит самый существенный признак ее в участии, хотя бы косвенном и кажущемся, в управлении страною или в администрации городов, между тем в другие века люди находили свободу где угодно, но не в отправлении политических обязанностей. Когда римские законодатели устанавливали муниципальный порядок, они, очевидно, не думали работать в освободительном направлении, и население, как кажется, не требовало этого от них. Общим желанием и власти, и населения тогда было видеть муниципальное управление в удовлетворительном состоянии и чувствовать свои интересы обеспеченными. Устроители администрации для достижения такой цели не нашли лучшего способа, как сгруппировать в одно целое землевладельцев, то есть лиц, обладавших наиболее крупными и существенными материальными интересами местности, и поручить им вести под своей ответственностью все земские дела[755]. Но можно ли было при этом предоставить каждому из членов этой группы свободу принимать возлагаемую на них функцию или отказываться от ее исполнения? Надо было слишком уж плохо знать человеческую природу, чтобы полагать, что много людей будет добровольно и охотно добиваться такой опасной чести. Предвидя уклонения, законодатель нашел необходимым установить, что богатство явится источником не только права, но еще и обязанности. Землевладельцы объявлены были членами муниципальных курий волею неволею. Им запрещено было выселяться, продавать землю, вступать в военную службу или в ряды духовенства, перед ними оказались закрыты все выходы, через которые они могли бы избежать возложенных на них обязательств[756]. Курии вскоре опустели бы, если бы законы не охраняли их от неизбежного ухода членов.
Список курии (album сиriae), мы видим, составляется каждые пять лет не имперским чиновником, который был бы чужд общине, но самими куриалами или избранным ими магистратом. Они были естественно заинтересованы в том, чтобы не пропускать при этом ни одного имени, кажется даже, что они стремились заносить в эти списки больше имен, чем было необходимо, с тою целью, чтобы приобрести большое число людей, которые бы разделяли их общественные повинности[757]. Отсюда возникали две серии противоположных ходатайств, которыми непрестанно осаждались императоры в продолжение трех веков. С одной стороны, очень много людей жаловались на то, что они неправильно были внесены в список декурионов: они ссылались обыкновенно на свой возраст или свою бедность. С другой стороны, курии протестовали, заявляя, что многим из граждан их общин удавалось ускользнуть от их требований и что бремя муниципальной службы становилось слишком тяжелым для тех, кто оставался. На эти двоякого рода жалобы правительство отвечало двумя сериями постановлений, которые очень ясно прослеживаются при внимательном чтении Дигест и Кодексов. С одной стороны, оно запрещало вносить в album тех, кому было менее 18 лет от роду и кто владел менее чем 25 югерами земли, с другой, оно возвращало в курии тех, кто пытался уклониться от муниципальных повинностей. Первый ряд мероприятий имеет в виду интересы отдельных личностей, второй — интересы курий. Можно легко объяснить себе эти различные узаконения, издававшиеся властью, если представляешь хорошо в своей мысли различные просьбы и требования, исходившие от населения[758].
Не может быть сомнения, что эдилитет, квестура и дуумвират были очень высокие должности. Человек, являвшийся в продолжение целого года вождем одной из этих больших общин, территория которых пространством равнялась нынешнему французскому департаменту, должен был быть чрезвычайно важной особой. Надписи наглядно свидетельствуют о почтении, которыми окружены были муниципальные магистраты, нередко случалось, что для вознаграждения их за искусное управление или за понесенные материальные жертвы община воздвигала на основании особого декрета статуи в их честь. Но, тем не менее, очень немногие лица, нужно думать, домогались такого блестящего величия. Если мы сочтем, сколько оно должно было стоить, нам трудно будет даже предполагать, что каждый год являлось к избранию на должности достаточное количество кандидатов для пополнения их всех. Поэтому приходилось выбирать или назначать таких людей, которые сами ничего не добивались, даже ничего не желали или даже горячо желали не быть избранными. Против подобного рода избраний очень нередко подымались протесты, последние исходили именно от избранных, a не от тех кандидатов, которые оказались отстраненными[759]. Так приходилось быть магистратом поневоле. Напрасно люди стремились уйти от такой принудительной службы[760], напрасно скрывались они, закон гласил: ‘Если человек, назначенный к исполнению муниципальной магистратуры, бежит, его надобно разыскивать, если он не будет найден, пусть y него отнимется имущество и будет отдано тем, кто сделан будет дуумвиром вместо него, если же он будет разыскан, его наказание будет заключаться в том, что он будет обязан целых два года нести тягости дуумвирата'[761].
Подобные законы казались необъяснимыми людям нашего времени, между тем они соответствуют природе вещей. Управление какого нибудь общества или города есть совокупность повинностей, чтобы аристократический класс нес на себе: такое бремя, нужно или побудить его к этому большими вознаграждениями, или принудить к тому силой. Римская империя доставила муниципальной аристократии вознаграждения, лишь недостаточные, поэтому, чтобы заставить ее действительно руководить земским управлением, необходимо было применить по отношению к ней всю строгость законов.

Глава седьмая.
О надзоре центрального правительства за муниципиями

Рядом с фактами, которые изображают нам муниципальные общины как довольно самостоятельные единицы, существуют другие, которые сейчас обнаружат нам вмешательство в их дела императорской власти. Нужно только сказать, что слишком недостаточное количество памятников, которые находятся в нашем распоряжении относительно Галлии, принуждает нас искать соответствующих данных в документах других провинций,
Плиний Мл. рассказывает в своих письмах, что один из его друзей получил от императора Траяна правительственное поручение в Ахайе и что это поручение заключалось в том, что он должен был ‘привести в порядок внутреннее устройство городских общин'[762]. Сам Плиний, в качестве наместника Вифинии, по видимому, получил от императора однородные инструкции, так как Траян в одном письме напоминает ему, что ‘первой его заботой должно быть рассмотрение общинных финансовых отчетов'[763]. Действительно, как только Плиний вступил в провинцию, он приказал представить ему отчеты Грузии, он рассмотрел ‘расходы, доходы и ссуды’ этой общины[764] и убедился, что такая проверка непременно должна быть сделана’. Так же точно поступал он в Апамее, Никомедии, Нинсе, везде[765].
После него одна надпись показывает нам в той же провинции чиновника, который был послан императором Адрианом для рассмотрения тех же отчетов[766]. Другому предписано было тем же императором ‘проверить счеты муниципальных общин’ в Сирии[767]. И биограф Адриана сообщает, что этот правитель с большой бдительностью наблюдал за финансами провинциальных городов[768].
Дело было в том, что эти финансы находились к печальном состоянии. Траян прямо говорит это в одном из писем к Плинию и прибавляет, что требовалось многое еще исправить в общинной администрации[769]. С одной стороны, обширные строительные работы, предпринимавшиеся в продолжение целого века для придания городам благоустройства, часто подрывали муниципальную казну. С другой стороны, недостаток высшего надзора нередко приводил к злоупотреблениям и даже хищению общинных средств. Плиний сообщает, например, что города часто подвергались обманам со стороны подрядчиков различных работ, потому то он прежде всего и обрушился на последних, заставляя их возвращать городам большие суммы[770]. Ежегодно сменявшиеся магистраты также иногда своеобразно заботились об интересах города. Так, например, одни начинали сооружение водопровода, преемники их приказывали строить другой, и оба, бывало, оставались неоконченными после того, как истрачено было на них несколько миллионов сестерциев[771]. В другом месте, при постройке театра, настолько плохо закладывали фундамент, что потом и не знали, возможно ли закончить здание, Плиний высказывает опасение, ‘хорошо ли муниципальные общины помещают свои средства'[772]. Эти маленькие правительства чувствовали себя слишком слабыми по отношению к собственным должникам и не могли добиться от них возвращения ссуд и уплаты должного[773]. Слабые также перед влиянием некоторых местных сильных людей, они давали вовлекать себя в неблагоразумные издержки, a иногда даже делали необъяснимые дары[774].
Факты, которые мы здесь приводим, относятся, правда, только к Вифинии, провинции, очень отдаленной от Галлии. К сожалению, из громадной официальной переписки, которую наместники вели с императорами или их канцелярией, до нас дошли только письма одного правителя Вифинии к Траяну. Но мы должны представлять себе, что галльские муниципии в ту же эпоху производили также большие общественные работы. В этом веке они соорудили дороги, мосты, водопроводы, особенно же воздвигли много храмов, школ, терм, базилик. Надо было устраивать все, все и было сделано очень быстро, с большою поспешностью и при полной неопытности. Мы легко можем допустить, что и здесь, так же как в Вифинии, проявлялось много беспорядка и ошибок, с одной стороны, много обмана и расточительности, с другой. Поэтому не будет слишком смело думать, что картина, которую Плиний рисует для Вифинии, точно подходила бы к описанию положения муниципальных общин Галлии. В другие времена подобного рода финансовые затруднения ‘ликвидировались бы’ займами, уплата которых была бы возложена на следующие поколения. Но тогда не существовало еще подобного обычая. Финансы многих общин оставались расстроенными, и это обстоятельство угрожало безопасности всего муниципального строя.
Империя пришла на помощь городским общинам. Ее могущественные чиновники, которых не пугали никакие местные влияния, проверяли ведомости местных отчетов, заставляли общинных должников расплачиваться по обязательствам, отбирали и возвращали общинной казне средства, растраченные на незаконные подарки, подвергали ревизии производившиеся работы. Были ли общины недовольны таким вмешательством центральной власти? Мы этого не знаем. Плиний упоминает только об одном случае возражения на это, и то очень слабого: одна община заявила ему, что она вправе не представлять провинциальному наместнику своих средств, но что она единогласно желает, чтобы он их рассмотрел[775].
Так совершенно естественным образом началось вмешательство центральной власти во внутренние дела местных общин. Оно установилось как нечто нормальное во времена Траяна, Адриана, Антонинов, то есть при государях, которые вовсе не были деспотами. Трудно сказать, придуманы ли были ими такие мероприятия для усиления власти, или они были вызваны прямой необходимостью и представлялись императорам как обязанность.
С этих пор мы видим постепенное установление некоторых новых правил: наместнику провинции вменяется в обязанность контролировать предпринимавшиеся городом общественные работы, он заботится о принуждении должников общины к расплате[776], он разыскивает муниципальные имущества, незаконно захваченные частными людьми, и заставляет возвращать их городу[777], вскоре муниципальным властям уже нельзя будет начинать постройки зданий, театров, общественных бань, не испросив предварительно разрешения правителя провинции или даже самого императора[778]: это формулируется юрисконсультами как обязательное правило[779]. Обратно также сам наместник получит право требовать исправления или перестройки общественных зданий, если он, посещая город, заметит, что некоторые из них находятся в плохом состоянии[780].
Ta же самая необходимость надзора за муниципальными финансами, которою было вызвано вмешательство государства и его органов в местное самоуправление, породила особую магистратуру специального характера. Лицо, которому она вручалась, носило титул ‘куратора общины’ или ‘куратора республики'[781]. Она появляется в первый раз при Домициане[782], но укрепляется преимущественно в царствования Траяна, Адриана и Марка Аврелия. Историки только вскользь упоминают об этой новой должности, но она достаточно выясняется нам из нескольких отрывков Дигест и из многочисленных надписей. Мы сначала представим факты, выделяющиеся из эпиграфических текстов с наибольшей определенностью.
Прежде всего надобно отметить, что куратор, за весьма редкими исключениями, никогда ‘не принадлежал к числу граждан общины, интересы которой должны были находиться под его наблюдением[783]. Этим самым он уже отличался от настоящих муниципальных магистратов. Кажется даже, что его постоянное местопребывание не находилось в том городе, где он отправлял должность, так как случалось, что одно лицо исполняло обязанность куратора одновременно в нескольких городах, достаточно отдаленных друг от друга[784]. Следует еще отметить на основании всех или почти всех этих надписей, что кураторы не подчинялись тому, что можно назвать карьерой муниципальных магистратур, должность их принадлежала не карьере имперской службы. Большая часть из них начинали деятельность с места куратора и заканчивали проконсулатом, притом в самых лучших провинциях[785]. Некоторые из них были римскими сенаторами, другие — членами всаднического сословия. Почти все кураторы, имена которых известны нам из надписей, проходили службу в качестве имперских сановников.
Если мы спросим себя, каковы были атрибуты кураторов, то ответ на это найдем в нескольких надписях, подобных следующей: ‘Л. Габинию… патрону колонии тридентинцев, куратору муниципия привернатов и интерамнатов, последние воздвигают эту статую за то, что он положил всю заботу на сохранение и умножение зданий общины, и особенно за то, что он восстановил водопровод, давно заброшенный вследствие недостатка средств y города'[786]. Таким образом, куратор был лицом, которому поручалось наблюдение за сохранностью общественных зданий и, если была надобность, за возведением новых. Однако общественные сооружения были только частью муниципального имущества, куратор же, очевидно, наблюдал за всею их совокупностью. Поэтому он следил за возвращением общине узурпированных земель[787]. Финансовый характер полномочий куратора обнаруживается из того, что по гречески его называли [788], он был, следовательно, контролером финансовых отчетов муниципальной общины.
Надписи показывают еще, что куратор назначался императором. Многие утверждают это даже совершенно прямо. Мы читаем, например, что П. Клодий Сура был куратором, данным общине Бергамо императором Траяном и общине Комо императором Адрианом'[789]. Другое лицо обозначается куратором Эзернии, ‘данным (городу) императором Антонином Благочестивым'[790]. Затем еще можем упомянуть несколько лиц: одного куратора Треи, ‘данного императором Антонином’, другого, куратора Плестина, ‘данного императорами Марком Аврелием и Коммодом’, третьего, куратора в Тиферне, ‘данного императором Септимием Севером'[791]. Наконец, есть еще один, бывший ‘куратором республики венетов, назначенный императорами Септимием Севером и Каракаллой'[792]. Правда, что приведенные надписи — более или менее единственные из сотни с лишком, относящихся к кураторам, в которых заключается эта точная формула, но так как почти все кураторы ясно обозначаются как чиновники имперской службы, то можно думать, что император вообще назначал их на должности кураторов, как и на другие места проходившейся ими карьеры. Это подтверждается словами биографа Марка Аврелия, который говорит, что этот император ‘часто давал городам кураторов, назначавшихся из людей сенаторского достоинства'[793].
Обратим все таки внимание на то, что куратор не должен причисляться к настоящим государственным чиновникам. Он стоит не ниже и не выше провинциального наместника. У него нет определенного места в так точно выработанной иерархии должностей. В нем отсутствуют все признаки чиновника. Важно было бы знать одно: отдавал ли он отчет в своих действиях императору, но тексты не разъясняют этого пункта решительно никаким указанием. Мы не знаем также, во всех ли общинах назначались кураторы. Нам неизвестно еще, была ли должность куратора годичною, постоянною или временною. Наконец, среди всех этих неясностей приходит на ум вопрос, не являлась ли вообще должность кураторов скорее часто повторяющимся фактом, чем правильным и общим учреждением.
Лучше всего можно подметить, что куратор обладал большой властью над финансовыми отчетами муниципальной общины, но не имел никакой над общиной самой по себе. Он даже, как было упомянуто, не жил внутри нее. Учреждая кураторов, императорское правительство, следовательно, не стремилось посадить собственного агента в каждой общине. Куратору не вменялось в обязанность, как всякому имперскому чиновнику, приводить в исполнение приказания государя и утверждать население в повиновении им. Императорская власть осуществлялась через проконсулов и легатов, a не чрез кураторов.
Мы не знаем точным образом, каковы были отношения куратора к верховной власти, но нам известны его отношения к муниципию. Он проверял счеты приходов и расходов последнего, он разрешал или даже предписывал общественные работы, наблюдал за общинными имуществами, воспрещал общинным властям производить отчуждения и заботился о возвращении общине неправильно захваченной y нее собственности. Нельзя удержаться от указания на сходство между этим блюстителем (curator) муниципальных прав и блюстителем частных. Последний был в некотором роде опекуном, который назначался неспособным, больным, отсутствующим с обязательством защищать не их личность, но их имущество[794]. Таков совершенно определенно характер деятельности так называемого curator civitatis [795].
Следует также сблизить это учреждение с патронатом. Известно, что было почти всеобще распространенным обычаем, чтобы городская община приобретала себе патрона, одного, a иногда даже нескольких, либо чтобы оказывать ей поддержку в ее ходатайствах в Риме, либо чтобы охранять ее интересы и наблюдать за всей ее внутренней жизнью[796]. Либо патрона избирала сама община, но вне своего гражданства и почти всегда из среды римских имперских магнатов. Нам дает право на такое сближение кураторов муниципиев с их патронами то обстоятельство, что такое сближение делается в многочисленных надписях. Многие лица именуются одновременно и кураторами, и патронами какой нибудь муниципальной общины[797]. Куратором являлся в общем правиле иностранец, так же как и патрон, насколько было возможно, в этой роли уделялся крупный человек — сенатор или всадник, как в прежние времена. Истинное различие между ним и древним патроном заключалось в том, что он (то есть куратор) назначался, учреждался и ‘давался’ самим императором.
В общинах Галлии существовали кураторы, так же как в Италии и в других провинциях. Мы находим их в Нарбонне, Лионе, Оранже, Авиньоне[798], затем еще y суэссионов, карнутов, венетов, битуригов бордосских и, наконец, в Кельне[799]. Но здесь необходимо отметить одну особенность. Если мы исключим Нарбонну, Лион и Кельн, которые были римскими колониями, то мы заметим, что в галльских общинах кураторами были также галлы по происхождению. В Бордо куратором является уроженец Пуату[800], в Суассоне в этой должности оказывается один раз житель области веромандуев, в Ванне — сенонец, другой сенонец — в Орлеане[801]. Эти галлы раньше чем стали кураторами соответствующей общины, прошли в своей собственной всю муниципальную службу. В Галлии при назначении кураторов, как кажется, просто повиновались принципу выбирать для этой цели наиболее опытного и достойного доверия человека из соседней общины.
Я не могу разделить мнения нескольких новейших историков, которые рассматривают институт кураторов как род оружия борьбы, которую империя будто бы предприняла для подавления муниципального порядка. По объяснению этих ученых, империя возымела желание подчинить себе все, на все наложить свою руку, устранить всякую иную инициативу, всякое иное самостоятельное действие, кроме своего собственного. Такая политика не усматривается мною в известных нам фактах. Очень важно устранить из науки те гипотезы, которые легко вводятся в историю субъективным методом. Не будем же говорить, что учреждение кураторов было ‘орудием чрезмерного усиления централизации'[802] и что ‘им наносился первый удар муниципальной независимости'[803]. Правда, здесь ограничивается тем, что муниципальные общины, чтобы обеспечить их от слишком очевидных злоупотреблений, получили опекунов, уполномоченных проверять их финансы и охранять их имущества. Это был скорее орган бдительного контроля, чем орудие деспотизма. Кураторы не были учреждены с целью захватить города в руки верховной власти, но с весьма естественною мыслью оказать покровительство их благосостоянию. В наших надписях мы видим, что общины воздают благодарность своим кураторам и охотно называют их именем своих патронов[804]. Население не подозревало, чтобы тут ставился вопрос о свободе или авторитете: оно видело здесь лишь вопрос о своих материальных интересах.
Исторические памятники изучаемых трех веков не заключают в себе никаких признаков серьезного столкновения между муниципальным строем и центральною властью. Мы бы впали в большое заблуждение, если бы стали представлять себе в те времена, с одной стороны, население, с завистью оберегающее свои вольности и страстно стоящее за их сохранение, с другой стороны — правительство, враждебное этим вольностям и упорно стремящееся их уничтожить. Если бы мы предположили, что в данную эпоху происходил долгий антагонизм между местным самоуправлением и императорским абсолютизмом, мы приписали бы этим поколениям мысли и настроения, которые были им совершенно чужды.
Надо прибавить еще, что кураторы, которые в первое время давались городам центральною властью, довольно скоро стали избираться самыми городами. Неизвестно, как совершилось это изменение, но, без сомнения, не происходило ничего, подобного общему восстанию их, для завоевания этого права. Власть сама мало помалу предоставила им его. В IV веке куратор повсюду обратился в муниципального магистрата, избираемого общиною[805].

Глава восьмая.
Повинности населения: налоги

История налогов, которые жители Галлии обязаны были платить Римскому государству, должна быть разделена на три периода: первый, когда они платили налог в качестве подданных, второй, когда они вносили его как члены империи, третий, когда фискальная система преобразована была по новому императорами ІV века[806].
Галлия, завоеванная и обращенная в ‘провинцию’, выплачивала Риму сначала подать или дань подданства, которая именовалась stipendium [807]. Мы не знаем, как был распределен этот древнейший налог, установленный Цезарем, некоторые из народцев Галлии были от него освобождены, но только те, которые показали себя его союзниками и ‘верно служили ему во время войны'[808]. Двадцать четыре года после того Галлия была реорганизована. Августом вместе с тем изменено было и податное устройство ее. На этот раз не видно, чтобы которая нибудь из общин была избавлена от налога. Одно слово Тацита обнаруживает, что даже эдуи платили его[809]. Другое место из того же писателя ясно показывает, что тревиры и лингоны были также подчинены ему[810]. Различие между народцами, подлежавшими stipendium и освобожденными от него, которое пытаются установить некоторые новые ученые, есть только гипотеза, не подтверждаемая фактами[811].
Налог этот ложился на землю. Чтобы распределить его с возможной правильностью, Август произвел перепись земель в Галлии, как и во всей империи[812]. Та же работа была вновь предпринята и переделана при Тиберии[813]. Мы можем, стало быть, допустить, что всякая земля подчинялась подати, пропорционально ее величине и достоинству. Италия была освобождена от подати, и по ее образцу — несколько провинциальных общин, награжденных ‘италийским правом’. Таким образом, земельный налог вносился лишь провинциями[814].
Нам невозможно определить сколько нибудь правильно тяжесть этого налога. Если верить Светонию, общая сумма его не поднималась во времена Цезаря выше 40 миллионов сестерциев, то есть менее 10 миллионов франков[815]. Впрочем, высота ее, как кажется, скоро увеличилась. Веллей дает заметить, что Галлия платила несколько больше, чем Египет[816], a вообще полагают, что последняя страна уплачивала 12 500 талантов[817]. Поэтому можно исчислить сумму подати, возложенной на Галлию, в 75 миллионов французских франков. Нужно, впрочем, сказать, что во всем этом много гадательного.
Мы не можем сказать, чувствовало ли себя население чрезмерно обремененным: Тацит говорит только, что два человека, толкавшие Галлию к возмущению, напирали на ‘постоянный рост налогов'[818].
С другой стороны, мы видим, что один военачальник Веспасиана, обращаясь к галлам, говорил им, что они платят лишь столько налогов, сколько необходимо для содержания рейнских армий, которые их же оберегают от варварского вторжения: таким образом, эти налоги являлись только ценою мира и безопасности страны[819].
Собранные суммы подати в Нарбоннской области, которая была сенатской провинцией, вносились в государственную казну (aerarium), в Трех же Галлиях они пополняли императорскую (fiscus), в первой они собирались провинциальным квестором, в последних — цезаревыми прокураторами.
Впоследствии, по мере того как галлы обращались в римских граждан, они обязывались нести налоги, которым подчинялись римляне.
На первом месте здесь должен быть назван налог на наследство — vicesima hereditatium. Он был установлен Августом с согласия сената правильным законом[820]. Им облагались наследства римских граждан как в Италии, так и в остальных частях империи. Он составлял 5 % стоимости наследств или завещанных имуществ[821], но наследники по прямой линии избавлялись от него[822]. Траян распространил последнюю льготу на братьев и сестер[823]. То же освобождение применялось к мелким наследствам: налог взыскивался лишь с передаваемых имуществ известной ценности[824]. Каждый богатый галл, раз он делался римским гражданином, должен был платить эту подать[825].
То же самое надо сказать о налоге на освобождения (также учрежденном Августом), которому подчинены были римские граждане. Господин должен уплачивать государству за всякого освобождаемого им раба 5 % ценности этого раба[826]. Надписи свидетельствуют, что жители Галлии вносили эту vicesima libertatis [827].
К указанной же группе налогов, введенных Августом, присоединялось еще право государства взыскивать однопроцентный сбор с продаж, который потом вырос до 2,5 %[828]. Калигула отменил его[829], но потом он был восстановлен, так как мы находим следы его в Дигестaх[830]. Продажа рабов подлежала специальному четырехпроцентному налогу[831].
Таможенные сборы, то есть провозные пошлины по хлюстам, дорогам и рекам, существовали уже в независимой Галлии[832]. Мы их снова находим в Римской Галлии, как и вообще во всей империи[833]. Из надписей узнаем, что существовала таможенная линия между Галлией и Италией[834], она шла вдоль Альп, затем направлялась к Цюриху и оттуда к Метцу, так что провинция, называвшаяся Германией, находилась позади нее[835]. Другие еще таможенные станции установлены были в Лионе, центре, куда сходились галльские дороги, a также в Ниме и Арле. Подобные же таможенные посты существовали при выходе из Пиренейских проходов[836] и еще другие — по берегам Ла Манша[837]. При переезде через эти таможенные границы за товары, отправлявшиеся в Галлию из Италии, Германии, Испании и Британии и возвращавшиеся из нее в эти же страны, облагались пошлиною размером (‘ad valorem’) в 2,5 %[838].
Тяжесть названных налогов увеличивалась оттого, что они не взимались прямо государством. Они сдавались на откуп обществам публиканов. Надписи обнаруживают перед нами откупщиков налогов за наследства[839], за освобождение[840] и ‘таможенных пошлин'[841]. Каждое из таких обществ откупщиков[842] действовало при помощи многочисленного персонала приказчиков, агентов, рабов[843]. Впрочем, в качестве заведующего сбором каждой из упомянутых крупных податей всегда стоял правительственный чиновник, именуемый прокуратором[844].
К перечисленным налогам надо присоединить ряд натуральных сборов. Когда император находился в путешествии или когда ехал куда нибудь чиновник по его приказанию, население должно было доставлять им жилище и пропитание[845]. Надо было также давать постой, провиант и фураж вооруженному отряду, который их сопровождал[846]. Те же повинности выполнялись населением по отношению к императорской почте (cursus publicus), для которой оно должно было поставлять лошадей (veredi)[847]. Существовала еще целая система обязательных работ по содержанию дорог и подводных повинностей, которыми также были обложены жители различных местностей в пользу государства (angariae)[848].
Все эти налоги взимались в пользу государственной казны, y муниципальных общин было свое особое, так сказать, земское обложение.
Вся описанная система косвенных налогов не устранила земельного, прямого. После того как галлы уже платили его в качестве подданных римского народа, они продолжали нести его и как римские граждане. Во втором веке уже перестали смотреть на поземельную подать как на признак подчинения: сама италийская почва была обложена ею, она стала рассматриваться как часть имущества, которую каждый собственник обязан был отдавать в пользу государства на организацию необходимых для всех учреждений или работ[849].
Императорское правительство положило много специальной заботы и труда на то, чтобы достигнуть справедливого распределения земельной подати. Кадастр недвижимостей, начатый при Августе, пополнялся текущими переписями, возобновляясь, так сказать, при каждом новом поколении. Один из юрисконсультов оставил нам образец того способа, каким записывались и группировались данные кадастра. ‘Вот как, — говорит Ульпиан, — должны быть заносимы поместья в ведомости ценза. Записывается сначала название всякого имения с обозначением того, в какой общине и в каком округе оно находится, потом сообщаются подробности о нем: указывается — 1) пахотная земля и количество югеров ее, какое засевалось в последние десять лет, 2) виноградник и количество корней лоз, которые в нем находятся, 3) число югеров, отданных под оливковую плантацию, и число самых деревьев в последней, 4) пространство луга в югерах с указанием среднего количества сена, собиравшегося с него в последние десять лет, 5) величина пастбищной пустоши с обозначением того, сколько вырубается дров из лесной ее части’. В приведенном любопытном тексте замечается стремление правительства распределять налог не только на основании площади земли, занятой поместьем, и ее приблизительной стоимости, но по истинной его ценности, определяемой более или менее точно доходностью его. Сведения для оценки давались самим владельцем. Впрочем, оценщик (censitor) имел полную возможность контролировать сообщаемые данные.
Подобного рода кадастры составлялись во всех частях империи. Те, которые производились в Галлии, продолжали вестись даже дольше, чем удержалось римское господство. Мы их снова найдем в монархии Меровингов[850].
Так как земельный налог должен был являться лишь частью реального продукта (валового дохода), получавшегося с именья, то существовало правило, что плательщик мог пользоваться скидкою положенной подати, в случае если, например, его виноградник или плодовые деревья погибали[851].
Какова была цифра этого налога, в какой пропорции находилась она к доходу земли, об этом никакой памятник не дает нам разъяснения. Мы не находим данных, которые позволяли бы нам сказать, что налог был чрезмерно высок, но также и утверждать, что он был легок. Мы должны поэтому воздержаться от всякой оценки его с этой стороны.
Одно несомненно, что Галлия хорошо переносила все эти налоги и даже, по крайней мере в первые три века, благоденствовала и богатела, что, конечно, было бы невозможно, если бы требовательность государства в этих областях была чрезмерна.
Ниже в надлежащем месте мы укажем, что может быть извлечено из источников по вопросу о податях в два последние века империи[852].

Глава девятая.
Повинности населения: воинская служба

Древние общества не представляли себе армий, отдельных от гражданского населения. Каждый свободный человек и гражданин был в то же время воином. Он был воином до тех пор, пока тело его было сильно, и так часто, как требовало государство для своей защиты или для нападения на врагов. Римлянин от семнадцати до сорокалетнего возраста призывался каждый год к магистрату, который мог в случае нужды завербовать его в легионы. Так же стояло дело в Афинах и во всех вообще античных республиках. Воинская служба была всеобщей обязанностью равным образом и y древних галлов[853].
В Римской империи порядки изменились. Некоторые полагали, что Август отделил войско от гражданства, чтобы утеснять последнее с помощью первого. Ничто не доказывает, что y него был такой расчет: никто из современных императору римских историков не приписывает ему такого намерения, a подробности его жизни показывают, наоборот, что он больше доверял именно гражданской, чем военной части населения. Отделение военного устройства от гражданского было произведено в силу совершенно иных побуждений. Когда мы изучаем эту эпоху римской истории, углубляясь преимущественно в наблюдение чувствований, которые тогда господствовали в душе людей, мы замечаем, что воинственность почти исчезла в обществе. Доведенный до крайней степени напряжения в предшествовавшие два века, военный дух как бы истощился. Особенно высшие классы, но также и средние удалялись, насколько это было возможно, от воинской службы. В Италии люди охотно делались зависимыми съемщиками чужой земли, даже отдавали себя в рабство, лишь бы избавиться от нее. По естественной как бы противоположности для уравновешения положения, в то время как все богатые элементы общества бежали от армии, подонки населения, которые прежде не допускались в нее законом, теперь стремились ее наполнить. Быть солдатом становилось любимым ремеслом для тех, y кого ничего не было и кто жаждал добычи или земли.
Император Август дал удовлетворение такой двоякой потребности, выдвинутой временем в различных слоях общества. Высшие и средние классы не хотели больше обязательной военной службы: он устранил ее, насколько оказалось возможным[854]. Неимущие классы желали доступа к воинской профессии, которая была бы выгодна: он создал ее. Так исчезло древнее учреждение вооруженной гражданской общины, с тех пор появилось войско, отдельное от гражданского населения. Известная часть его вступала в ряды армии и оставалась под оружием 16, 20 или 25 лет, и ценою такой ее службы большинство могло всю жизнь предаваться мирному труду.
Такая мысль императорского правительства нашла свое выражение y историков того времени. ‘Освободить большинство людей от воинской службы, вербовать в нее по общему правилу лишь тех, которые нуждались в ней как в средстве жизни, выбирая между ними самых здоровых’, — таков был, по мнению Диона Кассия, принцип, которому следовала империя[855]. Геродиан точно так же утверждает, что со времени царствования Августа италийцы больше не знали оружия и войны. ‘Август, — говорит он, — избавил их от службы и, сделав для них излишним умение владеть оружием, он употреблял на военное дело лишь оплачиваемых солдат'[856]. Это была система постоянных вознаграждаемых армий, поставленная на место системы вооруженной нации. Применение ее обеспечило для ста двадцати миллионов душ, населявших империю, покой и труд, которых никогда до того не знали древние народы.
Армии Римской империи состояли приблизительно из тридцати легионов[857], заключавших в себе каждый от 5000 до 6000 солдат. Если присоединить к ним вспомогательные войска и еще преторианские и городские когорты, то можно считать, что общая численность военной силы империи доходила приблизительно до 400 000 человек. Такое войско оказывалось достаточным для государства, в десять раз более обширного, чем современная Франция: приходилось по одному вооруженному человеку на триста мирных жителей.
Эти армии пополнялись, большей частью, добровольцами. Одно письмо Траяна к Плинию упоминает о категории солдат, которые сами предлагают себя в военную службу[858]. Надписи также свидетельствуют о распространенности такого обычая[859]. Тацит обращает внимание, что волонтерство служило средством жизни для бедняков и бездомовных людей[860]. Один юрисконсульт II века прямо говорит, что большая часть служащих в армии — добровольцы[861].
Приманка в самом деле была велика, солдат получал кроме продовольствия ежегодное жалование в 225 динариев, увеличенное Домицианом до 300, по окончании же службы он награждался еще либо известною суммою денег, либо участком земли с усадьбою и несколькими рабами для его возделывания. Особенно же ценно было то, что если он не был еще римским гражданином, отпускное свидетельство наделяло его этим завидным титулом, к нему присоединяли даже connubium, то есть право законного брака, следствием которого было то, что дети его являлись римскими гражданами, как и он[862]. Итак, родившийся в положении дедитиция и в бедности становился благодаря военной службе гражданином, собственником, главою семьи. Императоры прибавили ко всему этому еще особую почетную привилегию: они постановили, что ветераны и их сыновья будут равны по достоинству декурионам[863]. Воинская служба обращалась таким образом в средство возвышения даже для простого солдата.
Хотя императоры могли сильно рассчитывать на пополнение войска добровольцами, они не решились совсем отказаться от принудительных призывов. Иногда приходилось немедленно противостоять угрожающей и неожиданной опасности, в другой раз волонтеры не представлялись в необходимом количестве или не отличались удовлетворительными качествами[864]. Надобно было пополнять недостающее посредством набора[865].
У нас нет определенных данных в документах о способе, каким производились такие наборы. Очень может быть, что по этому пункту вообще не было выработано постоянных правил, никакой закон не устанавливал возраста призыва, ни числа человек, которое должна была выставлять каждая область. Набор не назначался правильно каждый год, иная провинция могла несколько лет подряд оставаться свободной от него. Когда правительство нуждалось в солдатах, оно объявляло очередь в той или иной провинции и посылало туда комиссаров, которые именовались delectatores [866]. При этом жребия никто не тянул: население все собиралось перед ними, и они по произволу брали людей, казавшихся им наиболее подходящими. Отсюда проистекали большие злоупотребления[867]. Одним из коренных пороков администрации Римской империи и вместе одним из самых больших ее несчастий было именно то, что она не сумела установить для военного набора правильной и постоянной системы.
Оттого то население ненавидело наборы, как оно вообще ненавидит все исключительное и произвольное. Историк Веллей говорит, что они всегда являлись причинами больших беспорядков[868]. Август должен был несколько раз прибегать к мерам строгости по отношению к гражданам, отказывавшимся от службы[869]. Отцы, как рассказывают авторы, отрезали пальцы у сыновей, чтобы доставить им возможность избежать воинской повинности[870], и Светоний приводит случай добровольного закабаления в рабство людей из страха, что их заберут в солдаты[871]. Нельзя думать, что это происходило вследствие чрезмерного количества призываемых под оружие молодых людей. Легко вычислить, что для пополнения армии из 400 000 человек, остававшихся на службе средним числом двадцать лет, достаточно было вербовать ежегодно около 30 000 рекрутов во всей империи. Между тем добровольные поступления давали уже по меньшей мере половину этой цифры. Но обязанность служить в войске двадцать лет была предметом ужаса для тех немногих, которых постигала такая судьба[872].
Из этого легко понять противодействие, которое встречало правительство в данной области, и огромную трудность для него заставлять людей служить против воли! Благодаря этому оно неминуемо было приведено к необходимости разрешать заместительство. Действительно, из одного письма Плиния к Траяну явствует, что человек, призванный к воинской повинности, имел право поставить вместо себя другого[873].
Трудность принуждать граждан силой к военной службе заставила императорское правительство искать другого способа пополнения армии. Перед ним стоял древний закон, освященный нравами, которые запрещали ему давать оружие в руки рабам и вольноотпущенникам. Но уже республика подала ему пример пользоваться и последними категориями людей как воинами в моменты неминуемо грозящей опасности[874]. Август поступил так же в двух случаях, когда ему необходимо было произвести набор более крупный, чем обыкновенно. Он обратился к богатым землевладельцам, у которых было много рабов и вольноотпущенников, и потребовал от каждого из них известное число людей, пропорциональное их состоянию[875]. Несколько позже мы видели раз, что Нерон, серьезно нуждаясь в военной. силе, приказал прежде всего вызвать желающих в трибах, то есть среди свободного гражданского населения, но когда никто добровольно не ответил на такой свободный призыв, он решил заменить его принудительным набором рабов и предписал каждому владельцу выставить определенное количество их и выбрал, из них самых сильных[876]. Так же поступил Вителлий[877]. Еще позже Марк Аврелий был вынужден вербовать рабов в войско[878]. Совершенно понятно, что эти рабы, вступая в армию, получали освобождение, так что это обстоятельство могло казаться им выгодным[879].
Есть основание думать, что такой прием стал применяться все чаще и чаще. Если мы пересмотрим те главы (tituli) в кодексах, которые относятся к воинскому устройству, мы будем поражены, когда убедимся, что больше места занято в них перечислением поводов исключения, чем освобождения от службы. Дело в том, что особенно важно было воспрепятствовать гражданам поставку в заместители людей, не годных для исполнения воинских обязанностей. Весьма серьезное значение для должностных лиц, производивших набор, имела так называемая probatio, которая заключалась в осмотре каждого рекрута для допущения только людей, способных служить. Необходимо было бороться против стремления собственников, которые, по выражению Вегеция, ‘отдавали в солдаты тех, которых не желали держать как рабов'[880].
Правда, закон, запрещавший рабу вступать в армию, не был отменен, напротив, его постоянно возобновляли[881]. Но никакой закон больше не запрещал освобождать раба и в тот же день делать из него рекрута. Правительство само много подавало частным собственникам такой пример[882]. Впрочем, в Римской империи существовало еще несколько категорий слуг, которые не считались рабами, но тем не менее зависели от господина: это были вольноотпущенники, колоны, клиенты (libertini, inquilini, coloni, clientes)[883]. По мере того как мы подвигаемся вперед из века в век, изучая историю империи, мы видим, что рекрутские наборы падают все больше и больше именно на людей из таких классов. В ІV веке, если мы всмотримся в Кодекс Фeодocия, воинская служба уже не является перед нами обязательной повинностью гражданина. Она обращается в некоторый род подати, лежащей на земельной собственности, и подать эта выплачивается зависимыми людьми. Каждый землевладелец обязан не сам нести военную службу, но выставлять рекрутов из людей, которые ему подчинены, в количестве, пропорциональном величине и достоинству его земель[884].
Один крупный собственник должен был выставлять нескольких солдат, несколько мелких соединялись вместе, чтобы выставить одного[885]. Не он сам обязывался, стало быть, служить, это даже было ему запрещено, особенно если он обладал званием декуриона, но на его плечах лежало пополнение армии своими слугами. Для удовлетворения требования он иногда покупал людей вне пределов империи, чтобы отдать их правительству в качестве солдат[886]. Иногда он брал в своем доме или на своих землях несколько вольноотпущенников, колонов, даже рабов, которых, впрочем, он тут же освобождал, и обращал их в рекрутов[887].
Слуга, которого господин отдавал таким образом в войско, тем самым переставал от него зависеть. Он освобождался безусловно от всякой связи и всякого подчинения по отношению к старому хозяину, и в тот день, когда покидал армию, не возвращался в прежнюю кабалу. Воинская служба отнимала y него двадцать лет жизни, но зато делалa его свободным гражданином. Что касается господина, то он терял одного из своих слуг, но зато сам оставался свободным от обязанности носить оружие.
Установившийся способ пополнения войска естественно привел императорское правительство к сознанию возможности и удобства заменить военный налог людьми в денежный сбор. Действительно, на месте поставки рекрут (tironum praebitio) мало помалу утвердилась ‘рекрутская деньга’ (aurum tironicum). Когда государство больше нуждалось в людях, чем в деньгах, оно сохраняло за собою право требовать от земледельцев небольшое количество солдат: это называлось ‘exhibere tironum corpora’. Когда оно больше нуждалось в деньгах, чем в людях, оно позволяло и даже иногда предписывало, чтобы они уплачивали определенную правительством сумму денег вместо каждого человека. Устанавливавшаяся в таком случае цена обыкновенно равнялась 25 золотым монетам (solidi) за человека, не считая расходов на экипировку и на продовольствие[888].
Чтобы доставлять себе хоть немногих хороших воинов в такую эпоху, когда люди неохотно шли на войну, империя создала нечто вроде наследственной армии. Ветеранам давались земли с условием, что сыновья их посвящали себя, как они, военному делу. Последние сохраняли за собою землю лишь в том случае, если они соглашались продолжать нести бремя воинской службы[889].
Особенно же часто империя обращалась за солдатами к внешнему миру. На службу рекрутировались чужеземцы, варвары, преимущественно германцы. Уже Август допускал таких воинов в своей армии[890].
Все позднейшие императоры держали также варваров в качестве наемников, число их значительно возросло при Марке Аврелии и его преемниках[891], мало помалу они составили большую половину всего римского войска.
По всем приведенным фактам можно убедиться, что воинская повинность гражданского населения была сильно облегчена во времена империи. Армия из приблизительно 400 000 человек, составленная в значительной части из добровольцев, сыновей ветеранов или из чужеземцев, при почти полном превращении рекрутских наборов в денежный налог, освобождала огромное большинство граждан от военной службы, которая в древности отнимала y них лучшее время и лучшие силы и которая в Средние века должна была вновь захватить их существование. Нет сомнения, что подданные императоров ощущали такое облегчение как великое благодеяние. Постоянные армии меньше всяких других стоят народу крови, времени и средств. Однако с ними связывается двоякая опасность: во первых, эти армии часто становятся очень требовательными и при недовольстве могут даже подняться против правительства, которое их кормит, во вторых, гражданское население, слишком исключительно предающееся мирному труду, чувствует себя беспомощным и беззащитным против вооруженных врагов, которые угрожают всякому мирному обществу[892].

Глава десятая.
Римское законодательство

Нам нет надобности объяснять и оценивать римское законодательство, но мы должны спросить себя, как оно было встречено и принято жителями Галлии и под каким видом оно предстало перед их глазами, когда они сравнивали его с законами, которые управляли ими раньше.
Первобытным обществам известны были лишь двоякого рода законы: те, которые происходили от ‘обычаев предков’, и те, которые проистекали от религии. Им даже не приходило на мысль, что закон может быть результатом добровольного соглашения, они не представляли себе, чтобы он должен был вдохновляться принципом разума и основываться на интересах людей. Закон уважался первобытным человеком только потому, что он шел от предков или от богов[893].
Историческая наука не создает себе больше иллюзий о древнем праве предков. Она не верит больше в искреннее равенство всех людей, в полюбовный раздел земель, в независимость и во все вообще добродетели, которые когда то приписывались естественному состоянию. Право предков в древних обществах — не что иное, как патриархальное право, то есть такой строй, в котором большинство членов общественного союза подчинены домашней власти, всегда присутствующей и сто раз более абсолютной, чем может быть власть какого бы то ни было государства, потому что она давит на все интересы, на мельчайшие акты жизни. Это право, приводящее к тому, что жена и дети находятся в безусловной зависимости от вождя господина и что младшие повинуются старшему. По этому праву земельная собственность навеки связана с семьею, следовательно, приобретение ее почти невозможно, и источник богатства остается недостижимым для бедного. В этом праве, наконец, долги по необходимости влекут за собою рабство, число рабов все растет, и они абсолютно находятся во власти господина, так как некому им оказывать покровительство и защиту.
Что касается права, исходящего от богов, оно оказывается еще более суровым. Здесь человек порабощен тем, кто управляет его совестью, или кто представляет, по его мнению, божество, частная жизнь находится под наблюдением такого божественного закона всецело и получает от него правила во всех своих проявлениях, гражданский закон диктуется религиозной потребностью, уголовный формулируется так, чтобы наказывать не только те акты, которые поражают общество, но и те, которые наносят ущерб культу, отступления от религии караются, как преступления.
Дошедшие до нас сведения о древнем галльском праве не очень многочисленны[894]. Но из них по меньшей мере выводится то заключение, что галлы не обладали законодательством, которое было бы произведением государства и истекало бы от общественной власти. Единственными элементами права были патриархальный обычай, происходивший от старого кланового быта, и религиозные предписания, бывшие делом мысли друидов[895].
Естественно поэтому, что y них не было писаных законов. Их правовые формулы поддерживались памятью, и надо хорошо понимать, что органом такой памяти являлись уста вождей и жрецов, так как y галлов не было других судей, кроме людей этих двух категорий. Семья была строго подчинена своему главе, который обладал правом жизни и смерти над женою, детьми и слугами[896]. Раб являлся до такой степени собственностью господина, что его убивали на могиле последнего. Займы вгоняли человека в рабство. Уголовное право отличалось неслыханною строгостью: кража и малейшие проступки наказывались отнятием жизни[897]. Смертные приговоры считались делом, любезным богам, они произносились друидами, a эти последние верили, говорит нам один древний писатель, что большое число смертных приговоров предвещало обильный урожай в стране[898].
Общественные союзы Древней Греции и Италии также имели некогда такое право, но это было в чрезвычайно отдаленные времена. За несколько веков до встречи римлян с галлами y них выработалась система законодательства совершенно иного рода. Государство в форме гражданской общины утверждалось y них уже тогда с замечательною силою. Поэтому то и произошло, что право патриархальное и религиозное, право рода (gens) и патрициата, незаметно уступило место праву гражданскому, которое было продуктом работы самой общины и уже одушевлялось естественною справедливостью и общим интересом. Таков путь, на который вступило развитие римского права со времен децемвиров и по которому оно подвигалось вперед, не останавливаясь, медленным, но верным шагом. Основным принципом этого права было положение, что общественная власть, представляющая общину людей, вступивших в государственный союз, есть единственная сила, творящая закон, и что ее воля, выраженная с соблюдением известных правил и формальностей, должна быть единственным ее источником[899].
Господство этого то принципа римское владычество утвердило в Галлии. С тех пор право стало там пониматься как произведение общественной власти, действующей в интересе всех. Право перестало быть религией или обычаем, оно сделалось светским и получило способность к движению и развитию.
Надобно выдвинуть еще одну особенность. Римское право, которое получила Галлия, не было тем гражданским правом (ius civile), которое являлось настоящим законом Римского государства. Это было ius honorarium, право, постепенно вырабатывавшееся последовательными эдиктами магистратов, действовавших в качестве представителей общественной власти[900]. В течение первого века, следовавшего за завоеванием, провинциальный наместник в силу своего imperium обнародовал свой эдикт, то есть ряд правил, по которым он намеревался чинить суд и расправу. Именно в этой форме галлы столкнулись впервые с римским правом. Позже все эти отдельные, временные, индивидуальные эдикты были заменены одним общим и постоянным, который назывался Edictum perpetuum. Составленный Сальвием Юлианом, он был утвержден и опубликован в царствование Адриана. Так образовалось нечто подобное своду, над постепенным составлением которого работали десять поколений магистратов и юрисконсультов.
Это право постоянно развивалось, переживая изменения, принимая дополнения. С одной стороны, Римское государство продолжало законодательствовать, причем органом его являлось уже не народное собрание, а сенат. Последнее учреждение в продолжение пяти веков императорской эпохи не переставало работать для законодательного дела. Сенатусконсульты имели все силу закона в течение всей эпохи империи, как бы заменяя прежние народные leges [901].
С другой стороны, император, как и все магистраты старой республики[902], обладал правом издавать эдикты. Эдикт консула или претора был действителен лишь до тех пор, пока оставался в должности обнародовавший его магистрат, так же точно эдикт принцепса применялся, сохраняя силу до конца его царствования. Закон, исходивший от сената, сохранял силу для всего будущего, эдикт, исходивший от императора, терял ее в теории со смертью его автора. Но на практике обыкновенно происходило так, что после смерти каждого императора собирался сенат, оценивая достоинство царствования, которое только что окончилось, и обсуждал вопрос, следует ли уничтожить навсегда совершенные умершим государем акты или, наоборот, утвердить и укрепить их и на будущие времена[903]. Такая ‘ратификация’, дело чрезвычайно важное и серьезное, которое осуществлялась в форме ‘апофеозы’ императора, только что окончившего жизнь, обращала все эдикты умершего в столько же законов, освященных раз навсегда. Так как в такой ‘consecratio memoriae’ отказано было лишь очень немногим императорам, то произошло, что их эдикты, декреты, рескрипты мало помалу приравнялись к законам, и можно без преувеличения сказать, что императоры приобрели законодательную власть.
Юрисконсульты получили возможность проповедовать аксиому: ‘что постановил государь, то имеет силу, равную закону’. Они указали также мотив и дали объяснение формулированной доктрины. ‘Потому что, — говорят они, — гражданство передало ему и воплотило в его личности все свое. самодержавие и все свои права'[904].
Когда мы представим себе весь длинный ряд императоров, среди которых можно насчитать лишь немного таких, которые по таланту или характеру стояли выше среднего уровня человечества, a некоторые были даже гораздо ниже него, мы прежде всего склонны думать, что они способны были творить лишь плохие законы. Но на деле оказывается нечто противоположное. Законодательство их сохранилось, и оно по заслугам прошло через столько веков. Надо даже особенно заметить, что всеобщее удивление, которое высказывали новые государства по отношению к римскому праву, вызвано было специально законодательными трудами императоров и их юрисконсультов. Когда говорили, что римское право есть писаный разум, имели в виду специальное право императорской эпохи[905].
Причину, почему законодательство римских императоров достигло такой высоты, надо искать в том, что они удержали развитие права на том же пути, на какой его поставили предшествующие века. Право оставалось по прежнему выражением воли государства или общественной власти. Хотя теперь закон издавался одним лицом, a раньше — народным собранием, но существенные свойства его оставались теми же. Он являлся выражением общего интереса, сочетавшегося с принципами естественной справедливости. Чтобы понять и верно оценить это римское право, надобно сравнить его с тем, что существовало в мире до и после него: до него господствовало право религиозное, после него — феодальное.
По мере того как галлы принимали римское законодательство, они не могли не ставить его рядом со своими старыми национальными законами, которые остались y них как наследие клановых традиций или могущества друидов. Они убедились из такого сопоставления, что новый закон укреплял индивидуальную собственность, уравнивал между собою права всех детей одних родителей, объявлял жену свободною от супружеского права жизни и смерти, которое над нею тяготело, что сын получал известные права даже по отношению к отцу, что разрешалась свобода завещания… Они усмотрели еще в римском законе, что он открывал простор для независимых деловых контрактов, что им уничтожалась кабала за долги, смягчалось самое рабство. Одна вещь должна была особенно поразить внимание: оказывалось, что общественная власть по римскому праву должна была давать защиту и покровительство людям всех классов, что всякий мог найти в верховной власти государства опору, что слабые встречали в ней охрану против сильных и что поэтому они не были больше принуждены, как во времена национальной независимости, прибегать к частному патронату магнатов и вступать к ним в подчинение.
Правда, что уголовное право оставалась суровым: всякое преступление, посягавшее на безопасность общества или нарушавшее покорность правительству, которое как бы представляло в себе первое, подвергалось беспощадной каре, смертная казнь в самых страшных ее формах, конфискация имущества и тюрьма поражали виновного за сравнительно легкие проступки. Если гражданское право, несомненно, было проникнуто уважением к интересам и достоинству человеческой личности, уголовное подчинялось главным образом идее государственной пользы и, может быть, даже преувеличивало дань, должную общему интересу. Однако современники как будто не замечали этой суровости именно потому, что судили при помощи сравнения: они скорее думали, что новое право менее строго, чем то, которому они до тех пор повиновались. Наказания, которые назначал римский закон, конечно, не были более жестоки, чем казни, налагавшиеся некогда друидами.
Особенно ценилось то преимущество, которое получалось от исчезновения в уголовном законе категории преступлений чисто нравственного или религиозного характера. Это действительно заслуга законодательства, вырабатывавшегося от Августа до Константина, которую необходимо отметить. Мы видим, что в нем уничтожаются те мелочные и тиранические предписания и запрещения, которыми первобытные законы и обычаи всех вообще народов опутывают частную жизнь и совесть людей. Древнее право Галлии, совершенно так же, как первобытный закон Индии, Греции, да и самого Рима в первоначальную эпоху, представляло собою неразделимую связку гражданских, религиозных и нравственных формул. Оно порабощало одинаково тело и душу, не оставляя в человеческом существе ничего свободного[906]. Великим благодеянием, оказанным Римом, было отделение права от религии: вот чем влияние его было освободительно. Его законодательство занималось нормировкою и защитою лишь индивидуальных и социальных интересов, оно преследовало только деяния, которыми затрагивалось общественное благо. Совесть, нравы, частная жизнь оказались освобожденными.
Надписи, в которых раскрываются формы и явления повседневной жизни, показывают нам, что галлы усвоили римское право. Мы видим, что y них стало практиковаться наследование имуществ по тем же началам, как и в Риме, то есть по принципу равного раздела между всеми детьми. В этих памятниках обнаруживается освобождение рабов, совершаемое римским способом и приводящее к тем же последствиям, как и в Риме[907]. Наконец постоянно встречаем применение римской системы передачи наследств по завещаниям[908]. На одной из таких надписей начертано завещание одного уроженца Лангрского края: в нем сейчас узнается и дух и форма римского завещания[909]. Вполне вероятно, что параллельно с этим не прекращали существования и некоторые галльские обычаи, но ни надписи, ни авторы не указывают ни на один из них.
Пятнадцать поколений жителей. Галлии повиновались римскому праву, и во множестве оставшихся документов всякого рода, которые открывают нам их мысли и чувства, нет ни одного признака жалоб или недовольства их этим законодательством. Позже поколения, которые присутствовали при падении империи, делали единодушные усилия, чтобы сохранить эти законы. Еще позже те, которые застали уже римское право отмененным, непрестанно сожалели об этом и работали из века в век для его возрождения.

Глава одиннадцатая.
Устройство суда

1. Кому принадлежало право судить?

Галльский народ в период независимости подчинялся преимущественно суду друидов. Жрецы тогда обладали, кроме права отлучения, еще правом произносить смертные приговоры. Как представителям общества им принадлежала функция преследования и наказания преступлений, они же разбирали споры, возникавшие даже между частными лицами, так, например, ими разрешались тяжбы, относившиеся к ‘межам полей и к наследованиям имущества'[910]. Галльские племена считали, что лучшей юрисдикцией являлась та, которая исходила от богов и выполнялась их служителями[911].
Римляне смотрели на дело иначе. Они придерживались воззрения, что право судить и наказывать не может принадлежать никому другому, кроме государства. Только общественной власти, думали они, присуще налагать наказание отдельным личностям и даже разрешать споры между частными людьми. У них юстиция, вместо того чтобы входить в религию, являлась элементом государственного правления. Римское владычество распространило в Галлии господство именно этого принципа.
В Риме всякое лицо, которому вручено было imperium, то есть в котором воплощалась часть верховной власти государства (гражданской общины), мог и должен был судить. Консулы, преторы, даже трибуны обладали судебною компетенциею[912]. Всякий магистрат пользовался принудительною властью над личностью граждан (ius coercendi)[913], всякий магистрат являлся органом права (dicebat ius). Проконсулам и императорским легатам в провинциях принадлежали те же самые атрибуты[914].
То, что в новые времена стало называться разделением властей, было не совместимо с политическими понятиями римлян. Наместники императора и провинциальные проконсулы соединяли в своих руках, как и сам император, все элементы власти. Они были в одно время администраторами, военачальниками и судьями[915].
Провинциальный правитель, говорят юрисконcульты, обладает imperium‘ом над всем населением своей области. Между тем imperium ‘включает в себе право меча, то есть полномочие наказывать преступников, a также гражданскую юрисдикцию, которая выражается в способности утверждать в правах владения имуществами'[916].
Стало быть, с одной стороны, он облечен был уголовною юрисдикциею: ‘Он обязан очищать провинции от лихих людей, разыскивать виновных в кощунстве, разбойников, похитителей людей, вообще всех воров и наказывать каждого, смотря по его преступлению'[917]. Он мог применять всю лестницу наказаний: смерть, каторжные работы в рудниках, заключение, штрафы[918]. Он должен был подавлять всякое насилие, всякое нарушение собственности, уничтожать все незаконные сделки[919].
С другой стороны, он стоял во главе, как мы говорим, гражданского судопроизводства, которое римляне специально обозначали термином iurisdictio. Всякие тяжбы о собственности, наследовании, завещании, о правах личностей, то есть о свободе, вольноотпущенничестве или рабстве, предъявлялись ему. Он же утверждал такие акты, как усыновления, отпуски на волю, эманципации от отеческой власти, он же назначал опекунов[920].
Таким образом, наместник являлся единственным судьею в провинции, как по уголовным, так и но гражданским делам. Он наказывал преступления, он же устанавливал право в кругу определения гражданских интересов. Все судебные функции, которые в Риме разделялись между несколькими магистратами, соединялись в провинциях в руках наместника[921].
Избранные вожди городских общин являлись также магистратами, они должны были поэтому обладать юрисдикцией. Действительно их официальный титул был duumviri iuri dicundo. Ho в их компетенции этот основной принцип проведен был менее отчетливо и решительно, чем в кругу деятельности, предоставленном правителям провинций. Если мы пересмотрим тексты юрисконсультов в Дигестах, мы не найдем в них ясной формулировки судебных прав муниципальных магистратов. Напротив, мы встречаем в них указания, что они не могли произносить приговоры даже над рабом, из чего вытекает, что они тем более были лишены уголовной юрисдикции над людьми свободными[922]. Далее мы находим утверждения, что дуумвиры не могли налагать наказаний[923]. Еще позже закон воспретил муниципальным начальникам присуждать к штрафам и в уголовной области возложил на них лишь обязанность арестовывать виновных и доставлять их в суд[924]. Даже в гражданской области, узнаем мы из одного отрывка Ульпиaна, жалобы представлялись провинциальному наместнику, который только поручал предварительное следствие муниципальным магистратам[925]. Итак, по многим признакам кажется, что последние принимали лишь очень мало самостоятельного участия в судопроизводстве[926].
Если мы обратимся к другим писателям, не юридическим, то власть муниципальных магистратов в области суда нарисуется более значительною. Светоний изображает нам одного муниципального эдила, творящим суд с высоты трибунала[927]. Сикул Флакк обозначает как общее правило, что ‘муниципальные магистраты обладают властью брать и судить'[928].
Бедность документов, можно даже сказать, их полное отсутствие по данному вопросу, по крайней мере поскольку дело касается Галлии, оставляет вопрос о муниципальной юрисдикции в большой темноте. Вот что мы считаем здесь вероятным: 1. Отношение между муниципальной юстицией и судебными правами провинциального наместника никогда не было определено точным образом, откуда произошло, что последний мог делать в этой области все, что хотел. 2. По праву муниципальная юстиция (за исключением римских колоний) формально не признавалась, так как магистраты городов не обладали imperium’ом, юрисконсульт не мог видеть в них настоящих судей. 3. На практике многие дела ими разрешались окончательно, другие рассматривались ими, но с обязанностью подвергать решения утверждению провинциального наместника. 4. В уголовной области часто происходило, что муниципальные магистраты производили преследования, руководили следствием, судили, но в случае обвинения представляли свои приговоры к утверждению наместника, который один мог произносить смертные приговоры[929]. В общем выводе, муниципальные суды существовали фактически, но обладали лишь узкою, низшею и как бы временною компетенциею. Без сомнения, судебная власть в настоящем смысле слова, полная и сильная, принадлежала лишь представителю центрального правительства. ‘Нет ни одного судебного дела в провинции, — говорит Ульпиан, — которого бы он не разрешал'[930].
Провинциальный наместник судил часто чрез уполномоченных им лиц. Он не в силах был, конечно, лично решать все дела, возникавшие на таких обширных территориях, как Нарбоннская или Бельгийская Галлии, поэтому он передавал, если хотел, свои права лицам, которые судили от его имени. У него были прежде всего всегда один или два помощника (legati proconsulis), которые судили как его заместители в гражданском и уголовном порядке, представляя его и его полномочия[931]. Затем он мог по желанию назначать судей низшей категории (iudices pedanei). Их атрибуты нам малоизвестны, но ясно одно, что они назначались именно правителем провинции[932], так что они не были собственно государственными чиновниками, но агентами или уполномоченными наместника. Очень вероятно, что они не являлись судьями, назначенными в определенные округи, чтобы ведать в них всякие судебные дела, но что им поручалось ведение какой нибудь специальной категории дел[933]. Закон воспрещал им рассматривать дела большой важности, например процессы о свободном происхождении (ingenuitas)[934]. Наконец, провинциальный губернатор имел право давать судью сторонам в каждом отдельном процессе[935]. Такой прием, очень часто употреблявшийся, даже сделавшийся обычным в Древнем Риме, распространился и в провинциальном мире. Стороны являлись к правителю, представляли предмет тяжбы, он поручал судье, назначенному им самим, приступить к расследованию данных и сообщал последнему наперед формулу, которая как бы заранее диктовала ему, смотря по тому, какие факты обнаружатся, решение, которое он должен произнести. Иногда сравнивали эту процедуру с новейшим судом присяжных, но она ни в чем на него не похожа. Этот iudex исполнял только специальное поручение своего начальника. Последний мог всегда, если хотел, судить самолично, он ‘давал особого судью’ сторонам по такому то отдельному делу лишь тогда, когда желал уменьшить себе работу[936].
В результате право суда не принадлежало в римской Галлии ни особому сословию судей, которые назначались бы пожизненно, как в современных обществах, ни коллегиям присяжных, ни народным собраниям, оно всецело и исключительно входило в компетенцию человека, который легально один был в провинции магистратом, то есть обладателем imperium’а, областным начальником, проконсулом или императорским легатом.

2. Consilium

Этот всемогущий магистрат, который один был облечен судебною властью, фактически не мог никогда оставаться одиноким при отправлении своей функции. Мы сейчас увидим здесь, что римляне, очень абсолютные в теории, не всегда оставались такими же на практике. В судебном устройстве, как и во всем другом, они придумывали ограничения и обходы, которые, не ослабляя власти, смягчали ее проявление.
Сам император, когда творил суд, был окружен Советом[937]. Конечно, никто не обязывал его действовать совместно с этим Советом: он сам кроме того назначал его членов, но он не мог выбирать их, иначе как среди классов, наиболее высокопоставленных и наиболее образованных. В роли таких членов являлись сенаторы и всадники — с одной стороны, юрисконсульты — с другой[938]. К ним присоединялись еще высшие чины различных отделений императорской (дворцовой) канцелярии[939]. Эти люди, соединенные около государя и заседающие в одном с ним трибунале, не оставались без влияния на ход делопроизводства в императорском суде. Они слушали свидетельские показания и прения, затем, по окончании разбора дела, прежде чем произносить приговор, император спрашивал их мнения[940]. Иногда он предлагал им высказываться при помощи тайного голосования[941], другой раз опрашивал их устно, одного за другим, и они обязаны были громко заявлять свое суждение[942]. Император был свободен оставлять их советы без внимания, по праву он решал один, фактически же он невольно должен был подчиняться большинству голосов[943]. Иногда Совет судил даже в отсутствие императора, от его имени, как будто он сам произносил приговор[944].
Провинциальный наместник, когда отправлял правосудие, также был окружен советом. Члены, его составлявшие, именовались consiliarii или assessores [945]. Наместник выбирал их сам: они не назначались помимо него центральною властью и не посылались населением его области. Пополнялся такой совет обыкновенно из трех элементов. Во первых, в него входили несколько так называемых друзей или товарищей правителя (amici, comites), прибывших в страну вместе с ним из Рима, к ним присоединялись также, во вторых, несколько знатоков права[946], наконец, он звал в свой совет видных представителей местного общества. Все они присутствовали при судоговорении, по некоторым признакам можно даже предполагать, что они могли принимать в нем более активное участие, ставить свои вопросы. Магистрат, прежде чем произнести приговор, спрашивал их мнения. Всякому решению предшествовало краткое совещание между ним и его советом. Весьма вероятно, что он считал голоса, но опять же закон не принуждал его сообразоваться с воззрением большинства. Он мог всегда решить дело вопреки мнению совета, но было необходимо, чтобы последний был опрошен и выслушан[947].
Когда магистрат ‘давал судью’, то есть отказывался сам от расследования обстоятельств дела, то этот новый судья мог также призвать к себе асессоров[948].
Надобно хорошо помнить, что совет, сопутствовавший магистрату при отправлении им судебных функций, не походил ни в чем на современных присяжных. У него не было никакой самостоятельной власти. Он существовал только чрез магистрата или при нем и имел только совещательное значение. Он не разделял судебных прав магистрата: последний сосредоточивал их во всей полноте в своей личности.
Существует, однако, одно законодательное постановление, обнаруживающее важность совета. В нем сказано, что ‘если совершен будет неправильный суд по невежеству или небрежности советника, то он, а не магистрат будет подлежать за это ответственности'[949].

3. Conventus

Проконсул или императорский легат, уполномоченный отправлять правосудие на пространстве одной из четырех провинций, на которые разделена была Галлия, не ожидал нуждающихся в его юстиции в Лионе, Трире или Нарбонне. Он должен был объезжать свою область, посещать ее города. Вместе с ним меняло место и правосудие, он являлся таким образом каким то странствующим носителем права: это не значит, что он мог судить, так сказать, проездом, на дороге, но он передвигал свой трибунал из одного центра в другой, заранее обозначенный. В каждом установленном пункте он открывал как бы временную сессию суда (forum agebat), которая на языке того времени называлась conventus [950].
Conventus — это было собственно собрание населения. Оно сходилось по приказанию провинциального наместника, в назначенный им день, в его присутствии и, конечно, под его руководством. Не будем думать, что дело идет тут обо всем населении. Очевидно, не совершалось всеобщего передвижения.
Губернатор может завести речь на подобном сходе о вопросах политики или администрации, но ни в каком случае само собрание не обсуждает их, и если оно высказывает какие нибудь просьбы, то не выставляет никаких требований, оно и собирается не в качестве самостоятельной власти рядом с властью наместника, оно подчинено ему и должно быть покорно, наместник обращается к нему с высоты трибунала, он передает ему свои приказания, таким способом может он, например, оповестить население о сумме подати, которую оно должно будет внести, объявить ему цифру рекрутов, которых оно обязано будет выставить, он может здесь еще сообщить народу какой нибудь специальный приказ императора, нет ничего невозможного в том, что edicta ad provinciales, edicta ad Gallos читались именно на сходках такого рода.
В области судебной именно на conventus разбираются тяжбы и наказываются преступления. Раньше чем приступать к различного рода судебным процессам, правитель собирает около себя местных жителей, которые должны будут ему помогать судить, назначает тех, которые будут его асессорами или фактически поведут следствие в каждом деле. Для провинциалов это большая честь — быть призванными к такой роли, но подобная функция является вместе с тем для них обязанностью, которую необходимо выполнять. После того как окончена эта первая организационная работа, начинаются судебные разбирательства. Могут случиться несогласия между муниципальными общинами: наместник разрешает их самолично. Оказываются совершенными преступления, которые надо покарать: каждая община приводит к суду правителя схваченных виновников, указывает их деяния, сообщает результаты произведенных предварительных следствий и передает ему произнесение окончательного приговора. Происходят тяжбы между частными лицами: стороны являются перед магистратом, объясняют дело в кратких словах, последний препоручает рассмотрение его специальному iudex, если же оно представляет особую важность, решает его сам.
Все это совершается публично при многочисленном стечении народа, но совершенно ясно, что, хотя здесь наблюдается большое соединение людей, совершенно нет народного собрания, идет ли дело о политике, администрации или суде, толпа остается пассивной y ног магистрата, который приказывает и решает всегда один[951].
Тем не менее, если настоящая судебная власть принадлежит действительно одному человеку, и притом на пространстве целой провинции, все таки очень много людей принимали участие в отправлении правосудия. Можно допустить, что многочисленные галлы приглашались в качестве советников, исполняли обязанности назначенных наместником судей для данного процесса или ‘iudices pedanei’, что другие присутствовали при работах ‘conventus’ и по полномочию судили преступления и процессы. В теории и по праву жители Галлии подлежали юрисдикции присланного из Рима представителя центральной власти, фактически они часто сами судили друг друга.

4. Апелляция

К изучаемому времени в организации юстиции произошло счастливое нововведение: это было установление права апелляции. Оно было почти совсем неизвестно в древности. Нет также никаких признаков, чтобы галлы в эпоху независимости могли апеллировать на решения друидов, произнесенные от имени богов. В Афинах не существовало никакой защиты от приговоров, часто совершенно слепо провозглашавшихся народными судами присяжных. Римской республике, собственно говоря, также было неизвестно право обжалования решения низшего суда перед высшим. Provocatio ad populum, appellatio от одного магистрата к его товарищу или к трибуну — все это не было апелляцией в настоящем смысле слова.
Последняя правильно установилась только во времена Римской империи, и притом совершенно естественным путем. Так как судебная власть осуществлялась лишь с помощью целой цепи делегаций, показалось справедливым и сделалось необходимым допустить апелляцию от судьи, произнесшего приговор, к тому, кто дал ему судебное полномочие.
Таким же образом установились апелляции от низшего судьи (iudex pedaneus) к провинциальному наместнику (praeses), от iudex datus к тому, кто назначил его[952], от legatus proconsulis к самому проконсулу[953], от муниципальных магистратов, юрисдикция которых лишь терпелась, к praeses, который обладал настоящею судебною властью.
Благодаря установившейся административной централизации провинциальный губернатор был ответствен сам за свои приговоры. Могущественные сановники, которые управляли Лугдунскою, Бельгийскою, Аквитанскою провинциями, являлись все таки только послами Цезарей, то есть уполномоченными лицами. Император, истинный всеобщий проконсул, поручал им управлять и судить в известной области от своего имени, так что в сомнительных случаях они должны были сами обращаться за справками к императору, который присылал им из Рима свои решения. Естественно, что и от этих уполномоченных должна была установиться апелляция к верховной власти, дававшей полномочие. Правило это распространилось, в силу подражания, на провинции сенатские. В этих провинциях апелляция направлялась к сенату, в провинциях императорских стали апеллировать к императору. Впрочем, такое разделение было скорее теоретическим, чем реальным. В Дигестах сохранилось несколько императорских рескриптов, которые устанавливают, что проконсулы — частные люди в сенатских провинциях — также должны обращаться к императору с вопросами и просьбами. Позже в Кодексах различение исчезло совершенно, и все уже прямо стало направляться к государю. Трибунал императора в конце концов сделался верховным судилищем для всего государства[954].
Историки часто изображают нам императоров самолично отправляющими правосудие. Восседая на возвышенном судейском седалище, публично, они выслушивают защитников, обвинителей и истцов, они наказывают преступления и разрешают тяжбы. Когда они не руководят войнами, большая часть их дней отдается именно этой судейской работе. Из всех судей империи больше всех занят, без сомнения, сам император[955].
Право апелляции явилось таким образом последствием централизации. Не может быть сомнения, что это новое право было встречено с большою радостью населением. Историки, законы, надписи — все источники свидетельствуют, что императоры получали огромное количество жалоб изо всех провинций. Тогда то произошло нечто аналогичное тому, что должно было замечаться во Франции ХІV века, когда все прониклись желанием судиться непременно y короля. Люди тем более питают доверия к судье, чем более он от них далек и чем сильнее его могущество, и история не показывает, чтобы вообще монархическая юстиция вызывала ненависть в народах.
Описанная судебная организация Римской империи вызывает сначала в уме идею деспотизма. Человек ХІХ века естественно склонен думать, что она придумана была только в интересах государей. Но весьма вероятно, что современники иначе оценивали ее. Они сравнивали римскую юстицию с различными формами судоустройства, которые известны были их предкам, и все заставляет нас думать, что они предпочитали ее последним.
Нельзя сказать, чтобы населению никогда не приходилось страдать от установленного императором суда. Чиновники, представители общественной власти, подвержены были, конечно, всякого рода человеческого страстям и порокам: они могли быть корыстолюбивы, и тогда происходило то, что Аммиан Марцеллин рассказывает про одного судью ІV века: ‘В его провинции каждый подсудимый, которому нечего было дать, терпел неминуемо обвинительный приговор, всякий же богатый оправдывался за деньги'[956]. Подобные факты, хотя они и являлись исключениями, все же случались, по видимому, не безусловно редко, и надзор центральной власти над областными начальниками не всегда парализовывал возможность повторения таких злоупотреблений. Могло еще происходить, что сам наместник был человек честный, но подчиненные его недобросовестны, писцы, секретари, канцелярские чиновники обладали тысячью способов избавить от наказания виновного и засудить невинного, против таких то людей выражался так строго сам римский законодатель: ‘Пусть удержат свои хищные руки слуги и чиновники магистратов, или меч закона поразит их, мы не потерпим, чтобы они продавали за деньги доступ к юстиции, вход в трибунал, ухо судьи, они ничего не должны получать от прибегающих к правосудию'[957].
Самым важным и серьезным недостатком этой юстиции, которая на всех ее ступенях была в руках государственных чиновников, являлось то, что в очень многих делах государство оказывалось одновременна судьею и одною из сторон. Шел ли, например, спор о собственности на какую нибудь землю между государством и частным человеком, первое решало вопрос[958]. Разбирался ли случай так называемого оскорбления величества, то есть преступления, совершенного против безопасности государства или особы государя, его судили также представители государства и агенты государя. Обвиняемый мог апеллировать только от одного чиновника к другому, против решения императора уже нельзя было обращаться ни к какому другому суду. Против действий общественных властей не существовало никакой гарантии, жизнь и состояние людей зависели от них безусловно. Надо еще прибавить, что часто практиковавшиеся в виде наказания конфискации приводили к тому, что государству всегда были выгодны обвинительные приговоры[959].
Тем не менее рядом с такими крупными пороками население находило в юстиции, утвердившейся в Римской империи, одно неоценимое достоинство, которое примиряло их с нею. Это не был суд, совершаемый жреческой кастой над низшей массой народа, ни знатью над порабощенными классами, ни патроном над клиентами, ни сеньором над вассалами: это был все таки государственный суд. Он не был устроен так, чтобы им могла завладеть какая нибудь каста или присвоить его какой нибудь класс, он был равен для всех. Можно было верить, что, если не считать охраны интересов государства, этот суд не имел других забот, кроме защиты прав каждого. Если он нисколько не обеспечивал личность от притязаний государства, взамен этого он открывал ей верное покровительство против всякой другой силы, за исключением государства[960]. Положим, что он держал людей в подчинении монархии, но, когда последняя исчезла, люди, потеряв покровительство ее органов, оказались скоро подчиненными феодализму.

Заключение[961]

В настоящей книге изучено состояние Галлии в эпоху завоевания ее римлянами, рассмотрено, как она была подчинена ими и какие изменения пришлось ей пережить во время управления ею императорами. Затем сделана попытка определить характер римского императорского государственного устройства и администрации, природу власти императора и его уполномоченных, автор стремился разыскать принципы провинциальной и муниципальной организации империи, настойчиво отмечая ту долю самоуправления, какая предоставлена была галлам в их стране и ее городах. Последние страницы посвящены были выяснению финансовых и военных повинностей населения, наконец исследование заканчивается рассмотрением утвердившегося в римской Галлии судоустройства, так как юстиция являлась у римлян сущностью верховной власти. Теперь остается еще спросить себя, каково было социальное состояние Галлии во время Римской империи, какой порядок собственности господствовал в ней, каковы были права личности и характер общества. Такова будет задача первой части следующего тома предпринятого обширного труда. За исходную точку будет взята эпоха распадения империи.
Произведенное исследование позволяет нам утверждать, что в Галлии, под влиянием римского закона, выработалась политическая организация, коренным образом противоположная той, в которой она жила в эпоху независимости. Отличительной особенностью государственной культуры Галлии, в то время как Цезарь предпринял ее завоевание, была слабость общественной власти. Внутри каждого из народцев, которые населяли обширную территорию Галлии, авторитет правительства, как кажется, был чрезвычайно непрочен, и могущество частных лиц весьма сильно. Рядом с государственными учреждениями, вырабатывавшимися весьма медленно, успешно развивались клиентела и патронат, рядом с сенатами и магистратами появлялись частные союзы, которые постоянно угрожали правам вождей народца государства. Самые слабые личности становились под опеку самых богатых и могущественных. Знать, владевшая землею, окруженная тысячами слуг и воинов, была сильнее законов и носителей власти.
С другой стороны, между Рейном и Пиренеями не было ни политического, ни национального, ни, без сомнения, религиозного единства. Галлия не связана была в одно целое какими нибудь общими для всей страны учреждениями. Трудно даже предполагать, чтобы в сознании этих многочисленных народов существовало сколько нибудь ясное понятие общего отечества. Война галлов против Цезаря не может рассматриваться единственно как национальная борьба. Очень важные племена были союзниками римского военачальника, среди многих других он также почти всегда находил себе сторонников. Человек, который стоял во главе национальной обороны, Верцингеторикс, сам сначала был в дружбе с Цезарем, и ему не удалось, даже на короткое время, достигнуть единения всех галльских племен, возбудив в сердцах их любовь к независимости общей родины.
На месте такого общественного порядка, основанного на решительном преобладании знати, на месте такого чрезвычайного раздробления политических и нравственных сил населения страны римское завоевание поставило монархический строй со всею его строгостью, с самою глубокою централизациею, какую видел до тех пор мир. Власть государства сделалась столько же неоспоримою, сколько подавляющим являлось раньше могущество знати, между тем население Галлии пользовалось под опекою этого порядка высшею степенью свободы и справедливости, которая вообще была возможна в древних обществах. Вместе с тем Рим ознакомил побежденных с новым правом, языком, религиею, образом жизни, не навязывая их, однако, силою, не распространяя их искусственно ускоренным смешением крови, в страну галлов мало было введено латинского населения, не устраивалось принудительных смешанных браков, вообще не производилось насилия над чувством и волею, тем не менее в стране родилась совершенно новая культура.
Перерождение оказалось особенно полным в области государственного быта.
1. Рим дал Галлии прежде всего политическое и религиозное единство, из ее отдельных племен, из ее враждовавших друг с другом мелких государственных союзов образовалось под его влиянием единое сплоченное национальное тело. У галлов, сгруппировавшихся около лионского и нарбоннского храмов, было, несомненно, гораздо больше если не патриотизма, то единодушия и сознания национальности, чем y тех, которые окружали Верцингеторикса. Империя создала около храмов Рима и Августа общие собрания, которых не знала независимая Галлия. Эти собрания выработали мало помалу единство молитв, желаний и мыслей, которое оказалось, может быть, самым лучшим средством спасения галльского единства во время смут варварского нашествия.
2. Выше этих собраний расположилась власть императора. Правление цезарей было монархией, самой абсолютной из всех, которые когда нибудь до того появлялись в Галлии. Император сосредоточивал в своих руках все элементы самодержавия, как высший уполномоченный народа самодержца. Он — вождь армии и господин граждан, он собирает налоги и судит людей, творит закон и управляет провинциями. Он не только политический глава государства: это личность божественная, неприкосновенная и святая, ему повинуются и поклоняются. Сущность его власти такова, что, как бы ни был плох государь, императорское могущество остается божественным. Подданные могли ненавидеть отдельного господина, но y них всегда оставалась непоколебимою религия власти. Монархическая идея слагалась как самое прочное наследие, завещанное Римом будущим поколениям.
3. Императорская власть применялась в Галлии должностными лицами, которые являлись там уполномоченными цезарей. Эти чиновники, как и сам государь, который их назначал, обладали всеми элементами административного могущества. Они являлись носителями управления, суда, военного командования. Но они зависели от монарха, который их посылал. Против их действий галлы могут испрашивать покровительство императора, апеллировать к нему против их приговоров. Если люди и чувствуют близко от себя представителя власти, то они вместе с тем могут всегда обращаться вдаль к тому, кто назначил последнего. Все в конце концов делается от имени одного: административная централизация была основным началом римской монархии. Прибавим, что это правило, безусловно, противоположно всем старым обычаям Галлии, и оно с особенным трудом сохранится среди той разнообразной борьбы и столкновений, в которые погрузится страна в эпоху упадка империи.
4. Тем не менее имперский порядок оказался более благоприятным развитию равенства и известных вольностей в Галлии, чем национальная независимость. Появились общие советы, которые контролируют деятельность проконсулов и легатов. Если местные общины и должны подчиняться провинциальному наместнику, то внутреннее управление их в довольно широких рамках предоставлено им самим: y них есть сенаты, они выбирают магистратов, они владеют и распоряжаются самостоятельно имуществами и доходами. Они живут правильною жизнью: частные союзы уже не стесняют в этих муниципальных мирах авторитета общественных властей, и представители центральной власти вмешиваются в дела общин, только чтобы оказывать им покровительство. С другой стороны, тогда же установилось больше справедливости в распределении повинностей, отправлении правосудия, характере законодательства. Косвенные налоги и земельная подать ложились более или менее равномерно на всех людей и на все недвижимости. В принципе военная служба была обязательна для всех, но на деле чаще всего она предоставлялась доброй воле охотников, и призыв чужеземных наемников уничтожил последние остатки того, что могло быть тяжелого для населения в воинской службе. Никто не избегал юрисдикции императора. Государственная власть возвышалась над всеми классами общества. Слабым больше незачем было отдаваться в клиентелу к сильным, и государство, которое всем повелевало, вместе с тем охраняло всех.
Итак, нельзя найти большей противоположности между двумя государственными порядками, как та, которая существовала между порядком, господствовавшим в Галлии до завоевания, и тем, который утвердился в ней под влиянием Рима. Значит ли это, что общественный строй был преобразован во всех отношениях и что в стране не осталось ничего от древних обычаев? Мы этого не думаем. Аристократия была сокращена и стеснена империею и подчинена государству, но она не исчезла. Когда мы будем изучать в следующем томе, социальное положение Галлии, мы убедимся, что знать сохранила преобладание в обществе, мы увидим даже, что ее могущество будет возрастать в последние годы империи параллельно с постепенным ослаблением силы государства.

Иллюстрации

0x01 graphic

Галлия в I в. до н э.

0x01 graphic

Галльские монеты IV—I вв. до н. э.

0x01 graphic

Галльские монеты IV—I вв. до н. э.

0x01 graphic

Галльские монеты IV—I вв. до н. э.

0x01 graphic

Галльские воины

0x01 graphic

Сражение римлян с галлами. Рельеф саркофага

0x01 graphic

Прижизненный портрет Юлия Цезаря. I в. до н. э.

0x01 graphic

Походы Юлия Цезаря в Галлию и Британию. 58—51 гг. до н. э.

0x01 graphic

Вождь галлов Верцингеторикс сдается Цезарю.
Художник Лионель Руайе. 1899 г.

0x01 graphic

Римские монеты с изображением галльских пленников

0x01 graphic

Римские монеты с изображением галльских пленников

0x01 graphic

Плененный гал. Римская бронзовая скульптура. II в.

0x01 graphic

Капитель колонны с изображением бога Цернунна. I в.

0x01 graphic

Статуэтка Секваны — богини реки Сены. II—III вв.

0x01 graphic

Богиня Эпона. I—II вв.

0x01 graphic

Бог Эзус, режущий омелу. 14—37 гг.

0x01 graphic

Галльское божество с кабаном

0x01 graphic

Колизей в Арелате (совр. Арль)

0x01 graphic

Амфитеатр в Арелате (совр. Арль)

0x01 graphic

Галло римский воин из Вишера (Франция). I в.

0x01 graphic

Изображение нотариуса на погребальных стелах

0x01 graphic

Изображение виноторговца на погребальных стелах

0x01 graphic

Изображение рыболовного судна на погребальных стелах

0x01 graphic

Римский Лугдунум (совр. Лион). Реконструкция

0x01 graphic

Античный театр в Лугдунуме (совр. Лион)

0x01 graphic

Путти, играющие в латронкули (камушки)

0x01 graphic

Игральные фишки и кости. Вторая пол. I в. до н. э.

0x01 graphic

Пон дю Гар — древнеримский акведук, воздвигнутый для снабжения водой города Немаузуса (совр. Ним). XIX в. до н. э.

0x01 graphic

Храм Дианы в Немаузусе (совр. Ним). I в.

0x01 graphic

Галло римская вилла в Меринге (реконструкция)

0x01 graphic

Напольная мозаика галло римской виллы в Дроме

0x01 graphic

Скульптурные изображения граждан Римской Галлии

0x01 graphic

Галло римский христианский саркофаг. IV в.

Примечания

[1] См. некролог Фюстеля де Куланжа в ‘Revue Historique’, 1889, nov. dc.
[2] ‘Русская мысль’, 1890, январь.
[3] Специально в России книга эта вызвала три перевода.
[4] Фюстель де Куланж начал свою преподавательскую деятельность в Страсбурге еще до отобрания этого города y Франции в 1871 г., потом был профессором средневековой истории в Сорбонне и директором парижской Ecоlе Normale Suprieurе.
[5] См., например, беспристрастную и благородную заметку о трудах Фюстеля де Куланжа, написанную после его смерти Габриэлем Моно (Monod), которого он резко и, надо сказать, несправедливо обвинял в непонимании истинно научного метода истории в Rev. Hist 1889, nov. dc.
[6] Ниже приложен перевод мотивированного постановления Института об этом.
[7] Так, например, резко отрицательно высказались не только по отношению к результатам работы Фюстеля де Куланжа, но и по отношению к научности ее приемов такие выдающиеся вожди немецкой исторической школы, как Георг Вайтц (Gesammelte Abhandlungen, p. 597) и Г. Бруннер (Deutsche Rechtsgeschichte, II, 2).
[8] См. краткое указание на значение Фюстеля де Куланжа и его заслугу в изучении социальной истории римского мира в книге И.М. Гревса ‘Очерки из истории римского землевладения’, т. I, с. XVI, 22—28, 604—607. (СПб., 1899). — Оттуда взят отрывок и для настоящего предисловия.
[9] Эта хорошая книга вполне доступна y нас благодаря тому, что переведена на русский язык (в Москве в 1898 г. изд. тов. ‘Книжное Дело’).
[10] Вот почему автор оскорблялся, когда противники называли его романистом (см. Guiraud, Fustel de Coulanges, pp. 138, 143), что они, однако, продолжали делать очень упорно (cм., например, Вrunner, Deutsche Rechtsgeschichte, II, 2).
[11] Ниже помещаются тут же: 1) Отчет о присуждении делу Фюстеля де Куланжа высшей академической награды, 2) Предисловие К. Жюллиана к третьему изданию первого тома ‘Истории общественного строя древней Франции’, и 3) Предисловие Фюстеля де Куланжа к первому изданию І тома. Замеченные опечатки исправлены на отдельном листке. Редактор не может не извиниться перед читателями за типографские погрешности в нескольких средних листах, происшедшие по обстоятельствам, непредвиденным ни им, ни издателями. Новая типография, которая доканчивала работу по напечатанию настоящего тома (с 19 го листа) и которой поручено печатание следующих томов издания, можно твердо надеяться, не допустит таких недостатков.
[12] Записка Института о заслуге Ф. де Куланжа заканчивается следующими словами, посвященными редактору посмертных изданий его сочинений.
‘Нельзя не упомянуть здесь об участии, которое принято было в обнародовании трудов Ф. де Куланжа учеником его, г. Камиллом Жюллианом, профессором Бордоского историко филологического факультета. В момент кончины Ф. де Куланжа были напечатаны в окончательном виде только два тома его ‘Истории общественного строя древней Франции’ — третий (‘Франкская монархия’) и четвертый (‘Аллод’). Переработанная редакция старого издания первого тома, разросшаяся в два тома, и последние два тома тогда еще не выходили: частью текст их был совершенно подготовлен к печати, частью же существовал лишь в черновой рукописи. Г. Жюллиан издал весь труд с благоговейною точностью, с самым высоким уважением к мысли автора в том виде, в каком он его нашел, ограничившись самой тщательной проверкой всех ссылок, дополнением рукописи по заметкам самого историка, прибавкою от себя нескольких фраз, параграфов или глав, которые оказались неизбежно необходимыми, и старательно отделяя от текста автора то, что он счел самым нужным вставить в его изложение, для того чтобы придать последнему законченность. Так же точно поступал он при издании ‘Рaзыскaний’ и ‘Вопросов’. Таким образом, мы ему обязаны тем, что имеем в руках дело Ф. де Куланжа в его целом и в его единстве. Поэтому необходимо выразить г. Жюллиaнy глубокую признательность за то, что он прервал свои личные работы и отдался в продолжение нескольких лет подготовке к обнародованию трудов того, кто был для него учителем и другом!’
[13] Сам автор в предварительном наброске предисловия к третьему изданию так объясняет причины, побудившие его к такому развитию текста:
‘Необходимо разъяснить существенное изменение этого издания сравнительно с предыдущим, которое может поразить читателей. Последнее сильно разрослось по следующим двум причинам.
Первая заключается в том, что, перечитывая мою книгу, я нашел, что некоторые пункты изложены в ней недостаточно ясно: я должен был поэтому выразить свои мысли подробнее, чтобы сделать их более ясными.
Но была y меня и другая причина, которую мне несколько труднее растолковать. Я принадлежу к поколению, уже не молодому, в котором научные работники ставили себе всегда два правила: во первых, изучать вопрос по подлинным источникам, исследованным прямо и вблизи, во вторых, представлять читателю лишь результат своих разысканий. Мы освобождали последнего от ученого аппарата, находя, что он нужен лишь автору, a не читателю, внизу страниц делались лишь немногие ссылки, достаточные для читателя, который захотел бы произвести проверку. В последние двадцать лет обычные приемы переменились: теперь установилось обратное стремление представлять читателю скорее ученый аппарат, чем выводы, как будто больше ценят леса, чем постройку, Таким образом, ученая работа получила другую форму и придерживается иных правил: она не стала от этого более глубокою, точность не изобретена в эти последние годы, но теперь исследователи прежде всего стараются блеснуть эрудицией. Некоторые даже предпочитают казаться учеными, чем быть ими. Прежде охотно жертвовали внешностью для сущности, теперь часто делают наоборот. Собственно говоря, оба метода хороши, если пользоваться ими добросовестно. Один господствовал двадцать пять лет тому назад, когда я писал свои первые сочинения, второй получил преобладание в настоящее время. Вот я и применяюсь к нынешним вкусам, как те старики, которые не настаивают во что бы то ни стало на сохранении всех привычек старого времени. Мои исследования изменяются, стало быть, лишь по форме, a не по существу, или еще вернее, сделаю это признание, они изменяются лишь кажущимся образом, и вот почему: когда я писал свои первые работы, то первоначальная редакция их именно была вроде настоящей последней — распространенная, вся усаженная текстами, полная полемики и рассуждений, я только тогда сохранил ее для себя и отдал целые шесть месяцев, чтобы сжать и сократить ее для читателя. Теперь я представлю ему именно эту первоначальную редакцию’.
[14] Он говорит: ‘Поставим себя мысленно в средине ІV века христианской эры, между царствованиями Константина и Феодосия’ (‘См. Hist. des instit, 2 d. p. 224).
[15] ‘Все это было бы уместнее во втором томе’, — заметил он на полях собственного исправленного экземпляра второго издания по поводу главы о вольноотпущенниках.
[16] Редактор (К. Жюллиан) тщательно обозначил скобками все им прибавленное. Эти обозначения, как очень незначительные в первом томе, опущены в русском издании во избежание пестроты (Прим. nepeв.).
[17] См. с. 178 настоящего тома.
[18] Я, признаюсь, не чувствую в себе смелости тех, которые пользуются средневековыми законами кельтов Ирландии, чтобы от них делать обратные заключения о том, чем должны были быть галлы Цезаря в I веке до н. э.
[19] Что касается новейших трудов о Древней Галлии, то, после сочинений Амедея Тиерри (Histoire des Gaulois avant la conquЙte romaine, Paris, 1873, 2 vol.) и Анри Мартэна (Histoire de France, tome I, 4 d. Paris, 1859, Etudes d’archologie celtique, Paris, 1870) можно обращаться к: Laferrire (Histoire du droit franГais. Paris, 1847, t. II), Chambellan (Etudes sur l’histoire du droit franГais. Paris, 1848), de Valroger (La Gaule celtique. Paris, 1879), Ernest Desjardins (Gographie de la Gaule romaine. Paris, 1875—1885), E. Glasson (Histoire du droit et des institutions de la France, tome I, Paris, 1887), P. Viollet (Institutions politiques de la France, t. I, Paris, 1890), наконец, следует указать работы d’Arbois de Jubainville, печатавшиеся в ‘Revue celtique’ и ‘Revue archologique’ (и впоследствии собранные в отдельные книги).
[20] Cм. Alex. Bertrand, Archologie celtique et gauloise (P. 1876), также статью его же: ‘De la valeur des expressions et в ‘Revue archologique’ за 1876 год, кроме того, книги ‘Celtes, Gaulois et Francs’ (P. 1873) и ‘La Gaule avant les Gaulois’ (P. 1884, 2 изд. 1891): cp. d’Arbois de Jubainville, Les premiers habitants de l’Europe (2 d. P. 2 v. 1889).
[21] Caesar, Bell. gall. I, 1: ‘Lingua, institutis, legibus inter se differunt’. — Strabo, IX, 1: ‘??NoЁ’нддNoеб Noм ю?Ґд?б’. — Ammian. Marcellin. XV, 11: ‘Lingua, institutis, legibusque discrepantes’.
[22] Э. Дежарден сделал попытку определить территориальное распространение друидизма, он, с большою вероятностью, исключает из его сферы Аквитанию, Нарбоннскую Галлию и страны, соседние с Рейном (‘Gographie de la Gaule romaine’, t. II, p. 519). Впрочем, и повсеместность друидического жречества (Caesar, VI, 13) не могла бы служить доказательством религиозного единства Галлии, так как в галльской религии не все сводилось к друидизму. Д’Aрбуаде Жюбенвилль, как кажется, думает, что в Лугудуне (Лионе) отправлялся культ богу Лугу, торжественные обряды которого являлись будто бы общим праздником для всей Галлии. Однако такая гипотеза не подтверждается, по видимому, ни одним текстом, скорее даже опровергается совокупностью известных фактов. (К этому вопросу придется еще вернуться ниже.)
[23] De bello gallico, I, 30.
[24] De bell. gall. V, 54. Он это делал для того, чтобы расположить в свою пользу галлов во время одного похода на германцев.
[25] Ср. в конце этого тома, в книге второй, главы о concilium и conventus.
[26] Bell. gall. V, 27, etc.
[27] ‘Primo vere, ut instituerat’ (VI, 3).
[28] Ibid.
[29] VI, 3, 4.
[30] VI, 44.
[31] IV, 6.
[32] V, 24.
[33] VII, 1: ‘Indictis inter se principes Galliae conciliis silvestribus ac remotis locis’. Cp. VII, 63. Bo время несогласий между Верцингеториксом и эдуями ‘totius Galliae concilium Bibracte indicitur, eodem conveniunt undique frequentes, multitudinis suffragiis res permittitur’. Cp. еще VII, 75. Bo время осады Алезии: ‘Galli, concilio principum indicto’ и т. д.
[34] II, 1—4
[35] V, 27.
[36] VII, 1.
[37] См. Caes. VII, 2.
[38] Д’Арбyа де Жюбенвилль верит, что существовал общий религиозный праздник для всей Галлии, праздник бога Луга (см. ‘Le cycle mythologique irlandais’. P. 1884, p. 5, 138—139 и ‘Nouv. revue historique de droit’, 1881, p. 195). Глассон полагает (Hist. du droit, I, 293), что ‘общие собрания народов Галлии пользовались большим уважением, как нам сообщает Цезарь’. Однако последний не говорит ни слова об этом.
[39] Strabo, IV, 4, 4 (edit. Didot, p. 164).
[40] Caesar, VI, 15: ‘Ante Caesaris adventum, aliquod bellum fere quotannis accidere solebat’.
[41] Отсюда появлялись клиентные отношения одних народцев к другим. См. Caesar, I, 31: ‘Aeduos eorumque clientes’, IV, 6: ‘Condrusi, qui sunt Treverorum clientes’, V, 39: ‘Eburones, Nervii, Aduatuci atque horum clientes’, VII, 75: ‘Eleuteti, Cadurci, Gabali, Vellavi, qui sub imperio Arvemorum esse consuerunt’, V, 39: ‘Centrones, Grudios, Levacos, Pleumoxios, Geidumnos, qui omnes sub Nerviorum imperio erant’.
[42] Примеры, подтверждающие, что термин civitas должен пониматься именно так, многочисленны y самого Цезаря. См. между прочим, V, 54: ‘Senones, quae est civitas magnae auctoritatis’, V, 3: ‘Civitas (Treverorum)… equitatu valet’, VII, 4: ‘(Celtillus) ab civitate erat interfectus’, I, 4: ‘Cum civitas… armis ius suum exsequi conaretur’, I, 19: ‘Iniussu… civitatis’, V, 27: ‘Non voluntate sua, sed coactu civitatis’, VI, 3: ‘(Parisii) confines erant Senonibus civitatemque patrum memoria coniunxerant’, V, 53: ‘Omnes… civitates de bello consultabant’, VI, 20: ‘Quae civitates commodius suam rempublicam administrare existimantur, habent legibus sanctum, si…’, VII, 13: ‘(Avarico) recepto, civitatem Biturigum se in potestatem redacturum confНdebat’, IV, 12: ‘In civitate sua regnum obtinuerat’. Разница между urbs и civitas хорошо обнаруживается в следующем тексте (VII, 15): ‘(Avaricum) pulcherrimam prope totius Galliae urbem, quae praesidio et ornamento sit civitati (Biturigum)’.
[43] Трудно достоверно установить точное число народов в Галлии до Цезаря. Этот писатель не стремился сам дать полного их списка. Сумма могла меняться, даже смотря по тому, свободным или подчиненным рассматривался тот или другой народец в момент подсчета. Обыкновенно указывают 30 народцев в той части Галлии, которая была завоевана между 125 и 121 годами до н. э. и образовала первоначальную Provincia. В части же страны, остававшейся еще свободною, в которую входили Аквитания, Кельтическая и Бельгийская Галлии, можно назвать около 60 народцев, или civitates. Это были именно следующие (мы оставляем, конечно, в стороне все вопросы, касающиеся правописания их имен, для разъяснения которых отсылаем к специальным монографиям, мы не претендуем также сообщить полную и окончательную номенклатуру): 1) в Aквитaнии: Convenae, Bigerrionenses, Benarnenses, Ituronenses, Tarbelli, Aturenses, Elusates, Ausci, Lactoratenses, Bituriges, Vivisci, Vasates, Nitiobroges, Cadurci, Ruteni, Gabali, Helvii, Vellavi, Arverni, Lemovices, Petrocorii, Santones, Pictones, Bituriges Cubi, 2) в Кельтической Галлии: Turones, Andecavi, Namnetes, Veneti, Osismi, Curiosolitae, Redones, Ambivariti (или Abrincatui), Uxelli, Viducasses, Lexovii, Aulerci Eburovices, Aulerci Cenomani, Aulerci DНablintes, Carnutes, Parisii, Senones, Aedui, Lingones, Sequani, Segusiavi, Helvetii, 3) в Белгике: Caletes, Veliocasses, Ambiani, Bellovaci, Atrebates, Morini, Menapii, Nervii, Viromandui, Suessiones, Remi, Eburones, Treveri, Leuci, Mediomatrici. — Мы не вносим в этот перечень имена некоторых подчиненных народцев, как напр. Meldi, которые были привязаны к паризиям, или Mandubii, которых некоторые присоединяют к эдyям.
[44] Caesar, II, 4. Из этого места видно, что суэссионы обещали выставить 50 000 воинов, нервии — то же количество, амбианы — 30 000, морины — 25 000, адуатуки — 19 000.
[45] Caesar, II, 4: ‘Hos posse conficere armata milia centum, pollicitos ex eo numro electa sexaginta’. В другом месте (VII, 75) Цезарь дает другие цифры, но надо обратить внимание, что последние относятся к вторичному набору. Эдуи выставили еще 35 000 человек, арверны — тоже число, битуриги — 12 000.
[46] Caesar, I, 12: ‘Pagus Tigurinus… pars civitatis Helvetiae..: Onmis civitas Helvetia in quattuor pagos divisa est’, IV, 22: ‘Pagi Morinorum’, VI, 11: ‘Іn omnibus civitatibus atque in omnibus pagis partibusque’, VII, 64: ‘Pagos Arvernorum’.
[47] Caesar, VII, 15: ‘Avaricum pulcherrimam urbem’. Иногда Цезарь обозначает такие столицы словом oppidum: Bibracte, Gergovia названы y него oppida (I, 23, VII, 4, 34).
[48] Caesar, VII, 15: ‘Viginti urbes Biturigum’, VII, 23: ‘Ad defensionem urbium’.
[49] Caesar, I, II: ‘Oppida Aeduorum expugnari’, I, 28: ‘Oppida Helvetiorum’, II, 4: ‘Suessionum oppida duodecim’, II, 29: ‘Cunctis oppidis Aduatucorum’, II, 6: ‘Oppidum Remorum, nomine Bibrax’, III, 12: ‘Oppida Venetorum’, VI, 4: ‘Iubet in oppida multitudinem convenire’, III, 14: ‘Compluribus expugnatis oppidis’.
Глассон (‘Hist. des institutions’, 1, 95) представляет эти oppida ‘простыми укрепленными местами, которые служили убежищами во время войны, но оставались необитаемы во время мира’. Цезарь, однако, не так изображает галльские oppida. В его рассказе oppidum является населенным пунктом, часто это небольшое местечко, иногда значительный город. Можно привести примеры: ‘Vesuntio, oppidum maximum Sequanorum’ (I, 38), ‘Noviodunum, oppidum Aeduorum ad ripas Ligeris’ (VII, 55), ‘Lutetia, oppidum Parisiorum’ (VII, 57), ‘Bibracte, quod est oppidum apud Aeduos maximae auctoritatis’ (VII, 55), ‘Alesia, oppidum Mandubiorum’ (VII, 68), ‘Vellaunodunum, oppidum Senonum’ (VII, 11). Следует заметить, что Цезарь называет Герговию не только oppidum, но и urbs (Ср. VII, 4 и VII, 36), так же точно Алезия названа раз oppidum, другой раз — urbs в одной и той же главе (VII, 68), Aвaрик, который в одном месте был назван oppidum (VII, 13), характеризуется в другом как ‘urbs pulcherrima‘ (VII, 15). Население oppida состояло из торговцев, так oppidum Genabum (VIII, 5) был коммерческим центром (VII, 3), в oppidum Саbillonum находилось много людей, обитавших там negotiandi causa (VII, 42), тот же факт сообщается и о других городах, ‘mercatores in oppidis vulgus circumsistit’ (IV, 5). Цезарь несколько раз упоминает о специальном городском населении, которое он именует oppidani (II, 33, VII, 13, VII, 58, VIII, 27, VIII, 32).
[50] О стенах и валах этих oppida см. Caesar, II, 12, II, 32, и особенно VII, 23. Цезарь указывает несколько раз на castella. См. например, ‘cunctis oppidis castellisque’ (II, 29), ‘castellis compluribus’ (III, 1). Он называет город Aduatuca словом castellum (II, 32).
[51] Упоминания о vici несколько раз встречаются y Цезаря. См. I, 5, I, 11, I, 28, VI, 43, VII, 17, VIII, 5. — Он их не описывает. Это, вероятно, были крестьянские поселения. См. VII, 17: ‘Pecore ex vicis adacto’. Vicus Octodurus был, по видимому, большим местечком, так как он мог дать приют восьми когортам римского войска (III, I).
[52] Цезарь обозначает сельские жилища словом: aedificia: ‘vісі atque aedificia’ (III, 29, VI, 6, VI, 43, VII, 14), это были легкие постройки, о которых Цезарь говорит лишь тогда, когда приходилось предавать их огню. Иногда, впрочем, aedificium оказывается просторным обиталищем какого нибудь вождя: ‘(Ambiorix) aedificio circumdato silva, ut sunt fere domicilia Gallorum, qui vitandi aestus causa plerumque silvarum atque fluminum petunt propinquitates’ (VI, 30).
[53] Caesar, I, 1: ‘Ні omnes… institutis… inter se differunt’.
[54] Caesar, II, 4, IV, 21.
[55] Caesar, V, 24: ‘Eburones, qui sub imperio Ambiorigis et Catuvolci erant’, V, 38: ‘Ambiorix… in Aduatucos, qui erant eius regno fОnitimi, proficiscitur’, VI, 1: ‘Catuvolcus, rex dimidiae partis Eburonum’.
[56] Caesar, V, 25, V, 54, VII, 31.
[57] Caesar, V, 27: ‘Аmbiоrіх (locutus est… non) voluntate sua fecisse, sed coactu civitatis, suaque esse eius modi imperia, ut non minus haberet iuris in se multitudo quam ipse in multitudinem’.
[58] Так, после смерти Индутиомара — ‘Cingetorigi… principatus atque imperium est traditum’ (VI, 8).
[59] Caesar, VII, 4: ‘Vercingetorix… prohibetur a principibus.. expellitur ex oppido Gergovia… Coacta manu… egentium ac perditorum… rex ab suis appellatur’.
[60] Strabo, IV, 4, 3: ‘ ‘.
[61] Caesar, VII, 55: ‘Magnam partem senatus’ (y эдуев), I. 31: ‘Omnem nobilitatem, omnera senatum, omnem equitatum amisisse’ (o том же народе), II, 5: ‘Omnem senatum adseconvenire principumque liberos ad se adduci iussit’ (y ремов). Автор указывает в других местах на сенат y сенонов (V 54), венетов (III, 16), эбуровиков и лексовиев (III, 17), нервиев (II, 28), белловаков (VIII, 21) и т. д.
[62] Некоторые выражения автора заставляют предполагать, что он отожествляет сенат со знатью. Так, например, когда он говорит (I, 31) ‘omnem nobiliatem, omnem senatum Aeduos amisisse’, надо думать, что оба термина употреблены им как синонимы.
[63] Caesar, VI, 20: ‘Ad magistratum’, VII, 55: ‘Convictolitavim magistratum’.
[64] Caesar, VII, 32: ‘Cum singuli magistratus antiquitus creari consuessent’, I, 16: ‘Liscus, qui summo magistratui praeerat’.
[65] Caesar, I, 16: ‘Magistratui… quem vergobretum appellant Aedui, qui creatur annuus et vitae necisque in suos habet potestatem’, VII, 32: ‘Cum singuli magistratus regiam potestatem annuam obtinere consuessent’. — Отметим все таки, что эта особенность, которую Цезарь приписывает эдуям, не повторялась, может быть, y других народов и во всяком случае y всех.
[66] Это явствует из слов ‘qui summo magistratui praeerat’ (I, 16), a также из множественного числа ‘intermissis magistratibus’ в другом месте (VII, 33).
[67] Caesar, VI, 14: ‘Іn publicis rationibus, graecis litteris utuntur’. В этом месте римский писатель сообщает, что друиды не прибегали к письму при обучении юношества, то есть учили только устно, но он тут же прибавляет, что вообще галлы умели писать. Они употребляли письмо также и в актах частного характера ‘in privatis rationibus’ (Ibidem). Страбон еще указывает, что y галлов заключались писаные гражданские договоры (IV, I, 5, edit. Didot, p. 150): ‘mцд? д? це??л’??? »ЇҐ?цд? ЁЯ?ф??Ґ’. Неясно, однако, хочет ли выразить Страбон под словом »ЇҐ?цд?, что они писали по гречески или только что они пользовались греческим алфавитом?
[68] Caesar, I, 29: ‘Іn castris Helvetiorum tabulae repertae sunt litteris graecis confectae, quibus in tabulis nominatim ratio confecta erat, qui numerus domo exisset eorum, qui arma ferre possent, et item separatim pueri, senes mulieresque’.
[69] Цезарь намекает на это в следующем отрывке (VI, 20): ‘Civitates… habent legibus sanctum, si quis…’ Слово leges обыкновенно обозначало писаный законодательный текст. Автор пользуется тем же термином и в других местах, говоря о конституции эдуев (VII, 33), атребатов (VII, 76), a также суэссионов (II, 3).
[70] Caesar, VII, 33. Автор отмечает как нарушение закона избрание Кота ‘alio loco, alio tempore atque oportuerit’.
[71] Caesar, VII, 33: ‘Quiper sacerdotes more civitatis esset creatus’. Заметим, однако же, что это место может быть истолковано двояко в зависимости от того, как будут поняты в тексте два слова — ‘intermissis magistratibus’. Возможно, что здесь имеются в виду выборы, произведенные под руководством жрецов за отсутствием магистратов.
[72] Это вытекает из слов: ‘Fratrem a fratre renuntiatum’ (Ibidem). В самом деле Кот был братом Валетиака, вергобрета предшествующего года (VII, 32).
[73] Caesar, VII, 33: ‘Cum leges duo ex una familia, vivo utroque, non solum magistratus creari vetarent, sed etiam in senatu esse prohiberent’.
[74] Это правило, нам кажется, обнаруживается из следующих слов Цезаря (VII, 33): ‘Quod legibus Aeduorum, iis qui summum magistratum obtinerent, excedere ex finibus non liceret’. Поэтому то мы замечаем несколько дальше (в главе 37), что Конвиктолитавий, в то время как занимает должность вергобрета, не командует войском: ‘Placuit, ut Litavicus… exercitui praefОceretur’. Cтрабон, (IV, 4, 3) подтверждает свидетельство Цезаря. Он прибавляет еще ту подробность, что военачальник был избираем всем народом.
[75] Caesar, VI, 20: ‘Quae civitates commodius suam rempublicam administrare existimantur, habent legibus sanctum, si quis quid de republica a finitimis rumore aut fama acceperit, uti ad magistratum deferat, neve cum quo alio communicet… Magistratus, quae visa sunt, occultant, quaeque esse ex usu iudicaverunt, multitudini produnt. De republica nisi per concilium loqui non conceditur’.
[76] Caesar, VI, 13: ‘Plerique magnitudine tributorum premuntur’.
[77] Caesar, VI, 14: ‘Druides… neque tributa una cum reliquis pendunt’. Глассон (I, 103) думает, что благородные были освобождены от податей, но ни один текст не подтверждает этого. Из того, что Цезарь говорит о тяжести налогов для простого народа (VI, 13), еще не следует, чтобы знатные не платили ничего.
[78] Caesar, I, 18: ‘Роrtoriа reliquaque Aeduorum vctigalia’. Под именем portoria y римлян чаще всего разумелись провозные тарифы, взимавшиеся при переправе через реки, при проезде по мостам, даже при пользовании дорогами. Слово vесtigalia могло употребляться в более широком смысле и прилагалось в Риме, например, к обозначению доходов от государственных земель либо от земель подвластных народов, a также к налогам, платившимся этими последними. Другое место Цезаря, относящееся к венетам (III, 8), позволяет думать, что y галлов взимались таможенные сборы при входе в гавани.
[79] Caesar, I, 18: ‘Dumnorigem, complures annos, portoria reliquaque omnia Aeduorum vectigalia parvo pretio redempta habere’. Слово redimere употреблялось в латинском языке как специальный термин для обозначения откупа подати или вообще какого нибудь государственного дохода (Cicero, Brutus, 22, Dig. XIX, 2, 29, L, 5, 8, 1).
[80] Caesar, VII, 14: ‘Druides a bello abesse consaerunt… militiae vacationem habent’. Военная повинность лежала, главным образом, на так называемых всадниках, то есть на знатных (VI, 15): ‘Omnes in bello versantur’. Простой народ, очевидно, также был ей подчинен, но, может быть, только в случаях всеобщего ополчения — соnсіlіum аrmanum, о котором будет упомянуто сейчас ниже.
[81] Caesar, V, 56: ‘(Indutiomarus) armatum concilium indicit, hос more Gallorum, est initium belli, quo, lege communi, omnes puberes armati convenire consuerunt’.
[82] Ibid.: ‘Qui ex iis novissimus convenit, in conspectu multitudinis omnibus cruciatibus affeГtus necatur’. Ничто не обнаруживает, чтобы concilia armata были собраниями, в которых обсуждались вопросы войны и мира: concilium здесь имеет лишь значение именно ‘общего сбора’. Когда Страбон описывает некоторые собрания, на которых запрещалось прерывать говорящего под страхом того, что одежда виновного будет распорота надвое мечом блюстителя общественного порядка, он говорит не об этих военных собраниях, но об особых ц奴ЄЯ?? (Strabo, IV, 4, 3).
[83] Caesar, I, 4: ‘Orgetorigem ex vinclis causam dicere coegerunt. Damnatum poenam sequi oportebat, ut igni cremaretur. Die constituta, Orgetorix ad iudicium omnem suam familiam… coegit…’ Ошибочно было бы представлять себе этот суд как народный, из того, что автор говорит здесь Helvetii, a дальше civitas, не вытекает, что такое iudicium составлялось из всего гельветического народа. Доказательством противного служит тот факт, что достаточно было Оргеториксу явиться перед судом с своим родом, домочадцами и рабами (familia), чтобы получить возможность избегнуть опасности. Последнее не оказалось бы исполнимо, если бы коллективным судьею был действительно народ. Только после его бегства мы видим, что правительство гельветов через своих magistratus поспешно собирает для решения дела большое множество народа, которое пришлось вызывать из деревенских поселений (ex agris).
[84] Caesar, V, 56: ‘Cingetongem, Саеsaris secutum fidem, hostem iudicat, bonaque eius publicat’.
[85] Caesar, VI, 13: ‘(Druides) magno sunt apud eos honore. Nam fere de omnibus controverses publicis privatisque constituunt et, si quod est admissum facinus, si caedes facta, si de hereditate, de finibus controversia est, iidem decernunt, praemia poenasque constituunt’. Страбон повторяет то же, что говорит Цезарь (IV, 4, 3).
[86] Надо действительно отдать себе отчет в истинном смысле предыдущей фразы: ‘Magno hi sunt apud eos honore’. Цезарь сообщает, что друиды рассматривали почти все судебные процессы y галлов, именно после того, как он указал на большое почтение, которым y них пользовались жрецы. Такая ассоциация идей еще очевиднее y Стрaбонa: ‘Друиды считаются очень справедливыми, a вследствие этого им доверяют разрешение всякого рода частных тяжб и общественных споров’. По той же причине им поручалось преследование виновных в убийстве. См. Strabo, IV, 4, 4.
[87] Caesar, VI, 13: ‘(Druides) considunt in loco consecrato. Huc omnes undique qui controvesias habent conveniunt’.
[88] Ibid.: ‘Eorumque iudiciis parent’.
[89] Ibid.: ‘Sacrificiis interdicunt’. Глассон полагает, что друиды были уполномочены назначать наказания, например изгнание, изувечение, смерть (‘Hist. du droit’, I, 126), автор ссылается в подтверждение своих слов на Цезаря (V, 53, 54 и 56), но если обратимся к означенным текстам, то увидим, что в указанных местах говорится о судебных приговорах, произносимых магистратами или вообще правительствами, a не друидами. Что же касается наказаний, производившихся ими над людьми, которые, оказывались ‘in furto aut latrocinio comprehensi’ (см. Caesar, VI, 16), то из текста видно только, что такие преступники посвящались как бы в жертву богам, и друидам предоставлялось совершение казни над ними, но нельзя выводить отсюда, что они сами при этом вели процесс и произносили приговор.
[90] Caesar, VI, 13: ‘Quibus ita est interdictum… his omnes decedunt, aditum sermonemque defugiunt, neque his petentibus ius redditur neque honos ullus communicatur’.
[91] Связь мыслей Цезаря в этой фразе, очевидно, заключается в том, что никто не хотел иметь соприкосновения с таким человеком, a потому общественное судилище было ему недоступно так же, как частные жилища, так же, как самые народные собрания.
[92] См. например, D’Arbois de Jubainville, Des attributions judiciaires de l’autorit publique chez les Celtes, в ‘Revue celtique’, VII (tirage Ю part, 2—5).
[93] Caesar, VI, 13: ‘Іniuria potentiorum premuntur’.
[94] Chambellan отрицает это. См. ‘Etudes sur l’hist. du droit franГais’ (1848), p. 220—223.
[95] Цезарь три раза говорит о servi. См. V, 4S, VI, 19, VIII, 30.
[96] Caesar, VI, 19: ‘Servi… quos ab iis dilectos esse constabat, iustis funeribus confectis, una cremabantur’. Он прибавляет, что это обыкновение возникло за некоторое время до его эпохи (‘paulo supra hanc memoriam’).
[97] Diodor. V, 26.
[98] Caesar, I, 4: ‘Orgetorix… omnes… obaeratos suos, quorum magnum numerum habebat…’
[99] Ibid. VI, 13: ‘Plerique, cum aere alieno premuntur… sese in servitutem dicant nobilibus’.
[100] Ibid. ‘In hos eadem sunt iura, quae dominis in servos’. Возможно, что здесь идет речь лишь о временной кабале сроком до возвращения долга. Быть может, что такой вид рабства исключал право продажи за пределы страны. Но, за неимением данных, тут приходится ограничиваться одними догадками.
[101] Цезaрь (или Гиртий) два раза упоминает о нем. Cм. V, 48: ‘Ніс (дело идет об одном человеке из племени нервиев) servo spe libertatis persuadet, ut litteras ad Caesarem deferat’. Cp. VIII, 30: ‘Drappetem Senonem, servis ad libertatem vocatis’. Автор не описывает, впрочем, ни способов, ни правовых последствий освобождения.
[102] Caesar, I, 4: ‘Orgetorix omnem suam familiam, ad hominum milia decem, undique coegit’. Известно, что по латыни слово familia обозначает всю совокупность рабов данного лица, со включением иногда и других зависимых слуг, близких к рабству.
[103] Ibid. I, 18: ‘Dumnorigem… suam rem familiarem auxisse et facultates magnas comparasse, magnum numerum equitatus suo sumptu semper alere…’
[104] Ibid. VII, 32: ‘Cotum, antiquissima familia natum, atque ipsum hominem summae potentiae et magnae cognationis’.
[105] Caesar, V, 45: ‘Nervius nomine Vertico, loco natus honesto’, VII, 32: ‘Convictolitavem, illustrem adolescentem’, VI, 19, ‘Illustri loco natus’, VI, 13: ‘Nobilibus’, I, 2: ‘Nobilissimus Orgetorix’, I, 31: ‘Nobilissimi cuiusque liberos’, I, 18: ‘Homini nobilissimo ac potentissimo’, I, 7: ‘Nobilissimos civitatis (y Гeльвeтoв)’, I, 31: ‘Nobilissimos civitatis’ (y секванов), I, 31: ‘Omnem nobilitatem’ (y эдуев), II, 6: ‘Iccius summa nobilitate’ (y ремов), VII, 67: ‘Tres nobilissimi Aedui’.
[106] Ibid. I, 31: ‘Omnem nobilitatem’, V, 6: ‘Ut Gallia omni nobilitate spoliaretur’, VII, 12: ‘Omni nobilitate Aeduorum interfecta’. Понятие nobilitas противополагается понятию plebs. См. V, 3: ‘Ne omnis nobilitatis discesssu plebs propter imprudentiam laberetur’.
[107] Ibid. I, 31: ‘Omnem equitatum’, VII, 38: ‘Omnis equitatus’, VI, 13: ‘Genus equitum’, VI, 15: ‘Alterum genus est equitum’. Нет надобности, разумеется, предупреждать, что Цезарь употребляет попеременно слово equitatus то в смысле всаднического сословия, то в смысле конницы, в последнем даже гораздо чаще при рассказе о битвах.
[108] Такое различие, на наш взгляд, достаточно ясно обозначается в текстах, подобных следующим: ‘Aeduos omnem nobilitatem, omnem equitatum amisisse’ (I, 31), ‘omnis noster equitatus, omnis nobilitas interiit’ (VII, 38).
[109] Caesar, VI, 15: ‘Hi… omnes in bello versantur, atque eorum ut quisque est genere copiisque amplissimus, ita plurimos circum se ambactos clientesque habet’. В данном отрывке сближены все три элемента знатности — оружие (bellum), родовитость (genus), богатство (copiae). Кроме того, можно вспомнить в виде примеров Думнорикса, Кота, Индутиомара, Амбиорикса и самого Верпингеторикса.
[110] Все личности, которых Цезaрь изображает как могущественных вождей, принадлежат к этому классу, даже те из них, которые, как например, Думнорикс, опирались на простой народ. Цезарь очень часто сближает понятия могущества и знатности: ‘Homini nobilissimo ас potentissimo’ (I, 18), ‘antiquissima familia natum, hominem summae potentiae’ (VII, 32). Он противополагает potentes и plebs (VI, II, 13), точно так же, как последнее понятие и nobilitas (V, 3). Он говорит еще, что галлы не знали другого могущества, кроме власти всадника, достаточно богатого, чтобы создать вокруг себя многочисленную свиту: ‘Hanc unam potentiam noverunt’ (VI, 15). Ясно, впрочем, что надо сделать ограничение в пользу друидов, a также в пользу народных групп, о которых речь будет впереди.
[111] Это вытекает с полной очевидностью из того, что Цезарь говорит о галльском простом народе. См. VI, 13.
[112] Caesar, VI, 14: ‘Volunt persuadere non interire animas, sed ab aliis post mortem transire ad alios’. Diodor. V, 28, 31, этот писатель называет их ‘ф?’лцNoфNo? П?? я?л’NoЁNo?’. Ср. Strabo, IV, 4, 4 (ed. Didot, p. 164), Timagen. (ap. Amm. Marc. XV, 9), Pompon. Mela, III, 1.
[113] Систему этих догматов Цезарь обозначает словом disciplina, т. е. ‘наука’, ‘изучаемое’. См. VI, 14: ‘Magnum ibi numerum versuum ediscere dicuntur’.
[114] Caesar, VI, 14: ‘Neque fas esse existimant ea litteris mandare… quod neque in vulgum disciplinam efferi velint’.
[115] Ibid. VI, 14: ‘Multi in disciplinam conveniunt et a parentibus propinquisque mittuntur. Magnum numerum versuum ediscere dicuntur. Itaque annos nonnulli vicenos in disciplina permanent’.
[116] Страбон (IV, 4) различает между ними три категории: бaрдов, которые воспевают гимны, vates, которые совершают обряды культа, и друидов, в собственном смысле, которые являются руководителями и учителями всей корпорации.
[117] Caesar, VI, 13: ‘Omnibus druidibus praecst unus, qui summam inter cos habet auctoritatem. Hoc mortuo, aut, si quis ex reliquis excellit dignitate, succedit, aut, si sunt plures pares, suffragio druidum, nonnunquam etiam armis de principatu contendunt’.
[118] Такое предположение, по крайней мере, высказывается Цезарем (VI, 13): ‘Disciplina in Britannia reperta’. Впрочем, утверждать это он не берется (‘existimatur’).
[119] Цезaрь во всем сочинении о Галльской войне упоминает о ‘sacerdotes’ только один раз, именно в том месте (VII, 33), где рассказывает, что какой то магистрат был ‘сrеаtus per sacerdotes more civitatis’. Впрочем, и здесь трудно быть уверенным, что жрецы, о которых идет речь, не те же друиды.
[120] Caesar, VI, 13: ‘Illi (druides) rbus divinis inter sunt, sacrificia publica ac privata procurant, religiones (обряды культа) interpretantur’, VI, 16: ‘Administris ad ea sacrificia druidibus utuntur’. Диодор (V, 31) также сообщает, что никто не имеет права совершить жертвоприношение в отсутствие друида.
[121] Таково выражение Цезaря: ‘Rebus divinis praesunt’. Отмечая отличие германских религиозных обычаев от галльских, он говорит: ‘Neque druides habent, qui rebus divinis praesint’ (VI, 21). Нам кажется невозможным установить, в какую эпоху образовалось друидическое жречество, обыкновенно принимают, впрочем, что возникновение его не относится к очень глубокой древности. Невозможно также определить, которые из галльских богов созданы были друидизмом. Напомним еще, что влияние его, по всей вероятности, не распространилось на Аквитанию, Нарбоннскую Галлию и Прирейнский край.
[122] Мы показали это в труде нашем ‘La cit antique’. См. кн. III, гл. 12—13.
[123] Caesar, VI, 13: ‘Qui aut privatus aut populus eorum decreto non stetit, sacrificiis interdicunt’.
[124] Ibid.: ‘Haec poena apud eos est gravissima. Quibus ita est interdictum, hi numro impiorum ac sceleratorum habentur, his omnes decedunt, aditum sermonemque defugiunt, ne quid ex con tagione incommodi accipiant, neque his petentibus ius redditur neque honos ullus communicatur’.
[125] Diodor. V, 31.
[126] Caesar, VI, 13: ‘Magno hi (druides) sunt apud eos (Galios) honore’. Strabo, IV, 4, 4. Diodor. V, 31.
[127] Caesar, VI, 14: ‘Druides a bello abesse consuerunt, neque tributa cum reliquis pendunt, militiae vacationem omniumque rerum habent immunitatem’.
[128] Если цитировать только самых последних из них, можно упомянуть, что таково мнение Desjardins (‘Gogr. de la Gaule’, II, 529, 538) и Glasson (‘Hist. du droit franГais’, I, 98): ‘Сенат каждого народца составлялся из знатных и жрецов’.
[129] Цезарь, который называет многих лиц, пользовавшихся влиянием в государстве, и многих магистратов, ни разу не говорит, чтобы кто нибудь из них был друидом. Новые историки склонны думать, что эдуй Дивитиак был друидом, но сам Цезарь, который находился с ним в постоянных сношениях, нигде не указывает на такое его звание.
[130] Caesar, Ibid.: ‘Ні certo anni tempore, in finibus Carnutum considunt in loco consecrato. Huc omnes undique qui controversias habent conveniunt, eorumque decretis iudiciisque parent’.
[131] Caesar, VI, 13: ‘Fere de omnibus controversiis publiacis privatisque constituunt, et si quod est admissum facinus, si caedes facta, si de finibus controversia est, iidem decernunt, praemia poenasque constituunt’. Strabo, VI, 4, 4.
[132] Caesar, VI, 13: ‘Si qui s corum decreto non stetit’. Слова Цезаря хорошо показывают, что человек, которого они осудили, может по доброй воле уйти, не подчинившись их приговору.
[133] Ibid.: ‘Neque his petentibus ius redditur’.
[134] Caesar, VII, 32: ‘Legati ad Caesarem principes Aeduorum veniunt oratum, ut civitati subveniat… quod duo magistratum gerant et se uterque eorum legibus creatum esse dicat’.
[135] Desjardins (Gographie de la Gaule romaine, II, 529) представляет ‘знать и жречество объединенными в один союз’. Утверждение это не опирается ни на один текст. Цезарь говорит только (VI, 13), что в галльском обществе есть два влиятельных класса — всадники и друиды, но он не прибавляет, что они находились в тесной солидарности друг с другом’. Об этом мы ничего не знаем.
[136] Caesar, VII, 1, 2: ‘Principes Galliae indictis inter se conciliis, silvestribus ac remotis locis… Profitentur Carnutes se nullum periculum communis salutis causa recusare… et quoniam inpraesentia obsidibus cavere inter se non possint, ne res efferatur, ut iureiurando ac fide sanciatur, petunt, collatis militaribus signis, quo more corum gravissima саеrіmоniа continetur…’ Предвзятые идеи так могущественно действуют на некоторые умы, что и в приведенном тут тексте, в котором нет даже упоминания о друидах, находили доказательство их влияния. Вот как толкует его Мишле (‘Histoire de France’, I, 63, изд. 1835 года): ‘Друиды и клановые начальники пришли первый раз к соглашению. Сигнал был дан из друидической земли карнутов, то есть из Генаба’. В указанных двух главах Цезаря нет ничего подобного. Он даже не говорит, что это тайное сборище ‘в глубине лесной’ имело место на территории карнутов. Даже если предположить, что оно происходило именно там, дело не изменится, так как ниоткуда не видно, чтобы карнуты были подчинены власти друидов более, чем другие племена. Цезарь часто говорит о карнаутах и их внутреннем строе, но никогда не придает друидам никакой специальной роли y них. Если друиды и держали свои судебные собрания в каком нибудь пункте страны карнутов, это также ничего не доказывает. Во всяком случае, Цезарь даже не говорит, что упомянутая знаменитая мятежная сходка действительно собиралась в их земле. Клятва на военных знаменах сама по себе не представляет ничего друидического так как друиды ‘а bello abesse consuerunt’ (LVІ, 14).
[137] Desjasdins. Gographie de la Gaule, II, 529.
[138] Цезарь называет plebs y эдуев (I, 3, 17, VII, 42), y тревиров (V, 3), битуригов (VII, 13), белловаков (VIII, 7, 21). Наконец (VI, II, 13), он говорит о плебсе как об общественном слое, который существует во всей Галлии (‘іn omni Gallia’).
[139] Caesar, VI, 13: ‘Еоrum hominum, qui aliquo sunt numero, genera sunt duo… alterum druidum, alterum equitum’.
[140] Ibid.: ‘Nam plebs paene servorum habetur loco, quae nihil audet per se, nullo adhibetur consilio’.
[141] Caesar, I, 4: ‘Quum multitudinem homiuum ex agris magistratus cogerent’.
[142] Cм., например, o Новиодуне, столице суэссионов — Caesar, II, 12: ‘Id ex itinere oppugnare conatus, quod vacuum ab defensoribus esse audiebat… paucis dfendentibus, expugnare non potuit’.
[143] Caesar, III, 17: ‘Multitudo perditorum hominum latronumque quos spes praedandi ab agricultura et quotidiano labore revocabat’, VII, 4: ‘In agris habet delectum egentium aeperditorum’, VIII, 30: ‘Collectis undique perditis hominibus’.
[144] Caesar, VI, 30: ‘Aedificio circumdato silva, ut sunt fere domicilia Gallorum, qui, vitandi aestus causa, plerumque silvarum atque fluminum petunt propinquitates’. В aedificium подобного рода обитал Амбиорикс, окруженный своими comites и familiares, число которых было достаточно внушительно, чтобы оказаться в состоянии задерживать некоторое время конницу Цезаря.
[145] Posidonius (ар. Athenaeum). IV, 36.
[146] Caesar, VI, 13: ‘Plerique, quum aut aere alieno aut magnitudine tributorum aut iniuria potentiorum premuntur, sese in servitutem dicant nobilibus’.
[147] Caesar, VI, 13: ‘In hos eadem omnia sunt iura quae dominis in servos’. Впрочем, не следует понимать слова Цезаря слишком буквально. Мы легко представим себе, что таких добровольных слуг не мог продать третьим лицам господин, которому они свободно отдались. Затем еще остается неразъясненным вопрос, не сохраняли ли они права покинуть данного господина, либо чтобы подчиниться другому, либо чтобы возвратиться к свободе.
[148] Ibid., VI, 15: ‘Ambactos clientesque’. Термин ambactus, по видимому, кельтского происхождения. Один древний текст, впрочем, сомнительной подлинности (Cм. Festus, ed. Muller, p. 4), заставляет думать, что его уже знал Энний, но именно как кельтское слово: ‘Ambactus apud Ennium lingua gallica servus appellatur’. Новые немецкие ученые обращают его в германское речение, так как в нем заметно некоторое сходство со словом Amt (cм. Grimm, Geschichte der deutschen Sprache, с. 31—34, Mommsen, RЖm. Gesch. III, 220). Как бы то ни было, но специальное положение амбактов ясно обрисовывается следующей фразой Цезаря (VI, 15): ‘Equites in bello versantur, atque eorum ut quisque est genere copiisque amplissimus, ita plurimos circum se ambactos clientesque habet’. Отсюда видно: 1) что надо было быть богатым, чтобы владеть амбактами, и это наводит на мысль, что их приходилось оплачивать или вообще как нибудь вознаграждать, 2) что именно военачальники держали амбактов и что, следовательно, служба этих последних должна была заключаться в охране и поддержке вождя на войне. Эго не настоящие рабы, a воины, прикрепленные к личности предводителя.
[149] Idem, I, 4: ‘Omnes clientes obaeratosque suos conduxit’, VI, 15: ‘Ambactos clientesque’, VI, 19: ‘Servi et clientes’, VII, 4: ‘Convocatis suis clientibus’, VII, 40: ‘Litavicus cum suis clientibus’. Мы склонны предполагать, что галльское клиентство есть учреждение более древнее, чем считает Цезарь, и что источник его более отдаленный. Корни его кроются, может быть, в исконном клановом строе. Но это догадка, которая при настоящем состоянии наших сведений о галльской древности не может быть доказана. Поэтому мы считаем более благоразумным держаться объяснения Цезаря.
[150] Caesar, VI, II: ‘Ne quis ex plebe auxilii egeret’.
[151] Ibid.: ‘Earum factionum principes sunt, quorum ad arbitrium iudiciumque summa omnium rerum consiliorumque redeat’. Известно, что слово factio в латинском языке того времени обозначало ассоциацию вообще, без оттенка одобрения или осуждения ее цели или характера.
[152] Это вытекает из следующей фразы Цезаря (VI, 11): ‘Suos quisque opprimi et circumveniri non patitur, neque, aliter si faciat, ullam inter suos habet `auctoritatem’.
[153] Diodor. V, 29.
[154] Caesar, III, 22: ‘Cum devotis quos illi soldurios appellant, quorum haec est conditio, uti omnibus in vita commodis una cum iis fruantur, quorum se amicitiae dediderint’, Valer. Max. II, 6: ‘Pro cuius salute spiritum devoverant’.
[155] Caesar, III, 22: ‘Eumdem casum una ferant, aut sibi mortem consciscant… Neque adhuc repertus est quisquam, qui, eo interfecto, cuius se amicitiae devovisset, mori recusaret’, Valer. Max., II, 6: ‘Nefas esse ducebaiit proelio superesse, quum is occidisset’.
[156] Caesar, VI, 19: ‘Clientes, funeribus corifectis, una (cum patrono) cremabantur’. Однако этот обычай уже не существовал во времена Цезаря.
[157] Polyb. II, 17.
[158] Caesar, VI, 15: ‘Еоrum ut quisque est genere copiisque amplissinius, ita plurimos circum se ambactos clientesque habet, hanc unam gratiam potentiamque noverunt’.
[159] Idem, II, 1: ‘Potentiores atque ii, qui ad conducendos homines facilitates habebant’, I, 18: ‘Magnum numerum equitatus suo sumptu semper alere et circum se habere’.
[160] Idem, I, 4: ‘Omnem suam familiam, ad hominum milia decem, undique coegit, et omnes clientes obaeratosque suos, quorum magnum numerum habebat, eodem conduxit’.
[161] Idem, I, 18.
[162] Caesar, III, 22.
[163] Idem, VIII, 32: ‘Oppidum Uxellodunum, quod in clientele fuerat eius’.
[164] Idem, VII, 4: ‘Vercingetorix summae potentiae adulescens, convocatis suis clientibus… ad arma concurritur’.
[165] Idem, I, 4, VII, 4.
[166] Idem, I, 17: ‘Privatim plus possunt, quam ipsi magistratus’.
[167] Так, например, народ эдуев был разделен одно время между Котом и Конвиктолитавием (VII, 32): ‘Divisum populum, suas cuiusque eorum clientelas… Quod si diutius alatur controversia, fore, ut pars cum parte civitatis confligat’.
[168] Примеры: Оргеторикс (Caesar, I, 3), Думнорикс (I, 18), Верцингеторикс (VII, 4).
[169] Caesar I, 3: ‘Dumnorix maxime plebi acceptus erat’, I, 18: ‘Dumnorigem magna apud plebem propter liberalitatem gratia, cupidum rerum novarum’, VIII, 21: ‘Correus, concitator multitudinis’.
[170] Caesar, I, 17: ‘Esse nonnullos, quorum auctoritas apud plebem plurimum valeat, qui privatim plus possint, quam magistratus, hos multitudinem deterrere, ne frumentum confrant’.
[171] Idem, VII, 13: ‘Plebem concitatam’, VII, 42: ‘Plebem ad furorem impellit’.
[172] Idem, V, 3: ‘Ne nobilitatis discessu plebs propter imprudentiam laberetur’, VII, 28: ‘Ne qua in castris misericordia vulgi seditio oriretur’, VII, 43: ‘Propter inscientiam levitatemque vulgi’. Мы видим, что y белловаков, пока жил Коррей, ‘соncitator multitudinis, nunquam snatus tantum potuit, quantum imperita plebs’ (VIII, 21).
[173] Цeзapь изображает, как Eburovices и Lexovii перебили членов своего сената (III, 17).
[174] Posidmius (ар. Athen.), IV, 37.
[175] Большая популярность и сильное честолюбие Думнорикса одинаково отмечаются Цезарем. См. I, 17, 18: ‘Dumnorigem magna apud plebem gratia, cupidum rerum novarum… facilitБtes ad largiendum magnas comparasse’, I, 3: ‘Dumnorigi persuadet, ut idem conaretur (id est, ut’ regnum occuparet)… regno occupato’, V, 5, 6: ‘Hunc (Dumnorigem) cupidum rerum novarum, cupidum imperii cognoverat… Dumnorix dixerat sibi a Caesare regnum civitatis deferri’.
[176] Caesar, VII, 4: ‘A Gobannitione reliquisque principibus expellitur ex oppido Gergovia… In agris habet delectum egentium ac perditorum… Adversarios suos, a quibus paulo ante erat eiectus, expellit ex civitate. Rex ab suis appellatur’.
[177] Idem, V, 3, V, 24—27.
[178] Caesar, V, 27.
[179] Idem, VI, 11: ‘Omnes civitates in partes divisae sunt duas’.
[180] Мы не будем рассказывать хода первых римских завоеваний в Галлии, то есть тех, которые были совершены от 125 до 122 года до н. э. и имели результатом образование провинции, называвшейся с тех пор Нарбоннской. Для тех, кто пожелал бы самостоятельно изучить вопрос, указываем следующие источники: 1) Epitome Тита Ливия (кн. 61), 2) Acta triumphЮlia capitolina, в которых сообщается о триумфах Секстия Кальвина над лигурами, воконциями и саллиями, Квинта Фабия над аллоброгами и арвернами, Домиция Агенобарба над арвернами, cм. Corpus Inscriptionum Latinarum, т. I, с. 460, 3) Страбона кн. IV, гл. 1—2, 4) Флора кн. I, гл. 37. Аммиан Марцеллин (XV, 12) так резюмирует факты: ‘Наe regiones paulatim lеvі sudore sub imperium venere romanum, primo tentatae per Fulviun, deinde proeliis parvis quassatae per Sextium ad ultimum per Fabium Maximum domitae’. Флор так объясняет легкость этого завоевания: против саллиев Рим был поддержан Массилией, против арвернов и аллоброгов он получал помощь от эдуев. Напомним, что римляне основали Aquae Sextiae в 122 г. (Liv. Epit. 61, Strabo, IV, 1) Narbo Martius в 118 (Vell. I, 15, Сiс. Pro Font. 4, Pro Cluent. 51).
[181] Tac. Ann. XI, 24: ‘Si cimeta bella recenseas, nullum breviore spatio quam adversus Gallios confectum’. Тацит влагает эти слова в уста императора Клавдия, но сам Клавдий, подлинный текст речи которого y нас сохранился, выразился иначе: ‘Gallia Comata, in qua, si quis intuetur, quod bello per decem annos exercuerunt divum Iulium, idem opponat centum annorum immobilem fidem’.
[182] Обыкновенно насчитывают восемь походов, и действительно верно, что Цезарь оставался в Галлии восемь лет. Но, очевидно, следует вычесть из этого числа первый год (58 до P.X.), в течение которого он лишь оттеснил переселение гельветов и освободил Галлию от Германиев Ариовиста. Конечно, нельзя вводить этого года в счет походов против галлов. Можно также исключить четвертый и пятый годы, когда он сражался с германцами и с жителями острова Великобритании. Действительными походами, направленными прямо против галлов, были следующие: поход 57 года, когда он воевал преимущественно против белгов, поход 56 года, в котором он подчинил венетов и аквитанцев, поход 53 года, когда он победил тревиров и эбуронов, поход 52 года, в течение которого ему пришлось иметь дело с Верцингеториксом, наконец, поход 52 года, когда он раздавил белловаков, трезиров и кадурков.
[183] Appian. Bell. сіv. II, 13, Dio, ХХХVIII, 8. Из этих четырех легионов один находился в Нарбоннской Галлии, три в Цизальпинской, последние расквартированы были на зиму возле берегов Адриатического моря (Caes. I, 10) Э. Дежарден (Gographie, II, 355) говорит, будто сенат дал Цезарю семь легионов, предпочитая показаниям Аппиана и Диона текст Орозия (VI, 7). Впрочем, если сблизить вместе главы 8 и 10 первой книги Цезаря, будет ясно видно, что сенат дал ему только четыре легиона, так как, после того как он сам набрал два новых, y него образовалось всего шесть.
[184] Dio, XLIV, 42.
[185] Caes. I, 7: ‘Erat omnino in Gallia ulteriore (т.e. в Hapбоннской) legio una’, I, 8: ‘Interea ea legione quam secum habebat’.
[186] Caes. I, 10: ‘Ipse in Italiam (т.e. в Цизальпинскую Галлию) magnis itineribus contendit, duasque ibi legiones conscribit, et tres, quae circum Aquileiam hiemabant, ex hibernis educit’.
[187] Caes. II, 2, VI, 1, VI, 32.
[188] В походе 58 года участвовало шесть легионов (I, 10, 49), восемь — в походах 57—54 годов (II, 8, 19, V, 8), десять — в походах 53 и 52 годов (VI, 44, VII, 34, 90). Перечисление самых названий легионов, номера которых Цезарь указывает в различных местах своей книги, со включением тех двух, которые ему уступил Помпей, образует сумму одиннадцать, но нужно думать, что один из них либо был скоро распущен, либо оставался в Провинции. Никогда не видим мы Цезаря, стоящим во главе более десяти легионов зараз.
[189] Caes. I, 11: ‘Aedui legatos ad Caesarem mittunt rogatuni auxilium (contra Helvetios)’. По Диону Кассию (XXXVIII, 32) секваны присоединились к просьбе эдуев. Цезарь находился тогда в Нарбоннской провинции, и он, как кажется, до той поры вовсе не замышлял ничего другого, как воспрепятствовать вторжению гельветов в пределы римской территории.
[190] Caes. I, 30: ‘Веllо Helvetiorum confecto, totius fere Galliae legati ad Ciesarem convenerunt: intelligere. sese (dicebant) eam rem non minus ex usu terrae Galliae, quam populi Romani accidisse’.
[191] Idem, I, 31: ‘Eo concilio dimisso, principes civitatum ad Caesarem reverterunt, petieruntque uti de sua omniumque salute cum eo agere liceret. Sese omnes fientes Caesari ad pedes proiecerunt’, I, 32: ‘Magno fletu auxilium a Caesare petere ceperunt’.
[192] Idem, I, 31: ‘Galliae totius factiones esse duas… factum esse, uti ab Arvernis Sequanisque Germani mercede arcesserentur’.
[193] Idem, I, 44: ‘Ariovistum transisse Rhenum, non sua sponte, sed arcessitum a Gallis… Non nisi rogatus venit’.
[194] Idem, I, 31: ‘Quum agros et cultum et copias Gallorum homines feri ac barbari adamassent’.
[195] Idem. Ibid. ‘Nisi si quid in Caesare populoque romano sit auxilii… domo emigrent, aliud domicilium, alias sedes, remotas a Germanis, petant’.
[196] Нет сомнения, что Ариовист считал себя хозяином занятых земель: ‘Іn sua Gallia’ (Caes. I, 34), ‘provinciam suam hanc esse Galliam’ (I, 44).
[197] Цезарь говорит это сам (I, 10): ‘Ipse in Italiam contendit, duasque ibi legiones conscribit’. Здесь под словом in Italiam должно подразумевать только Цизальпинскую Галлию (как и в других местах, именно II, 35, V, 1, VII, 44), так как он не имел права выходить за пределы своей провинции, и мы знаем, что он действительно этого не делал. Впрочем, несколько ниже он прямо говорит о тех же легионах (I, 24): ‘Duas legiones, quas in Gallia citeriore proxime conscripserat’. Два других, которые он набрал в следующем году, были также составлены из цизальпинских галлов (II, 2): ‘Duas legiones in Gallia citeriore no vas conscripsit’. Точно так же в 54 году: ‘Unam legionem, quam proxime trans Padum conscripserat’ (V, 24) Заметьте также, что оба легиона, которые уступил ему Помпей в 53 году, были набраны из цизальпинцев: ‘Quos ex Cisalpina Gallia sacramento rogavisset’ (VI, 1). Равным образом в 52 году Цезарь производит набор в ‘своей провинции’ (VII, 1: ‘delectum tota provincia habuit’. Cfr. VIII, 54: ‘Legionem confectam ex delectu provinciae Caesaris’). Нарбоннская Галлия снабдила его многочисленными воинами: ‘Militibus qui ex Provincia convenerant’ (I, 8), ‘Multis viris fortibus Tolosa et Narbone… his regionibus nominatim evocatis’ (III, 20), ‘Delectum tota Provincia habere instituit’ (VII, 1), ‘Praesidia cohortium duo et viginti ex ipsa coacta provincia’ (VII, 15). Провинция же доставила ему моряков для борьбы с венетами (III, 9).
[198] Caesar, De bell. сіv. III, 59: ‘Allobroges duo fratres, quorum opera Caesar omnibus Gallicis bellis optima fortissimaque erat usus’.
[199] Caesar (Hirtius), VIII, 47: ‘(Bellum) sustinuit fidelitate atque auxiliis provinciae illius’.
[200] Caesаr, II, 24: ‘Treveri qui auxilii causa ab civitate ad Caesarem missi venerant’. To же можно сказать o сенонах (VI, 5) и атребатах (VI, 6). В другом месте мы видим, что Цезарь устанавливает контингент всадников, который должен быть выставлен ему галльскими государствами (VI, 4: ‘Equites imperat civitatibus’).
[201] Caes. IV, 6, V, 5.
[202] III, 1.
[203] VII, 34, 3740, cfr. II, 5,10, VIII, 5.
[204] Strabo, VI, 3, 2.
[205] Caes. VI, 11: ‘Раеnе in singulis domibus factiones sunt’.
[206] См. o ремах Caes. VII, 63 и VIII, 6—12, o лингонах — VII, 63 и VIII, 11, эдуи оставались верны до того момента, когда вергобрет Конвиктолитавий, подкупленный Верцингеториксом, покинул Цезаря (VII, 37: ‘Sollicitatus ab Arvernis pecunia’), их отпадение длилось лишь несколько недель.
[207] Caes. VIII, 44, V, 45, VI, 8, VIII, 26: ‘Duratius, qui perpetuo in amicitia manserat Romanorum’. Cfr. VIII, 44: ‘Epasnactus Arvernus, amicissimus populo Romano’.
[208] Об Амбиориксе cм. Dio, XL, 6, о Коммии — Caes. IV, 21, об Эпоредориксе — Caes. VII, 39, 55, о Верцингеториксе — Diо, XL, 41.
[209] Caes. II, 1: ‘А potentioribus atque iis, qui ad conducendos hommes facultates habebant, vulgo regna occupabantur, qui minus facile eam rem imperio nostro consequi poterant’. Несколько частных случаев, когда Цезарь сам способствовал утверждению царьков y некоторых племен, не должны рассматриваться как противоречия такой общей системе политики Цезаря.
[210] Caes. I, 18: ‘Dumnorix, magna apud plebem gratia, cupidus rerum novarum…imperio populi Romani, de regno desperare’. Cfr. Ibid. V, 6, 7.
[211] Caes. I, 17, 18.
[212] Caes. V, 56, ‘Іn eo concilie. (Indutiomarus) Cingetorigem hostem indicat bonaque eius publicat’. Здесь идет речь o concilium armatum, то есть o собрании всех воинов племени, это нечто, очень отличающееся от тех собраний, которые Цезарь называет comitia, populus и которые, как кажется, были гораздо более аристократическими по составу.
[213] В главе 3, книги V y Цезаря партия, благоприятная Риму, обозначается словами nobilitas и principes, противоположная — словом plebs.
[214] Caes. VI, 8.
[215] Caes. III, 17: ‘Aulerci Lexoviique, senatu suo interfecto, quod auctores belli esse nolebant, portas clauserunt seque cum Viridovice coniunxerunt’.
[216] Idem, II, 13, 14, V, 27, VI, 13, VII, 43.
[217] Idem, III, 10: ‘Omnes Gallos novis rebus studere’, IV, 5. ‘In consiliis capiendis mobiles, novis plerumque rebus student’, V, 54: ‘Тantam voluntatum commutationem’.
[218] Caes. III, 17: ‘Multitudo undique ex Gallia perditorum hominum latronumque, quos spes praedandi studiumque bellandi ab agricultura et quotidiano labore revocabat’, V, 55: ‘Indutiomarus copias cogere, exsules damnatosque tota Gallia allicere’, VII, 4: ‘Habet delectum egentium ac perditorum’, Hirtius, De bell. gall. VIII, 30: ‘Collectis perditis hominibus, servis ad libertatem vocatis, exsulibus omnium civitatum accitis, receptis latrociniis’.
[219] Caes. III, 18, VII, 20. В сочинении его же De bello сіvili (I, 51) находим отрывок об обычном отсутствии дисциплины в галльских войсках. Автор говорит здесь о подкреплениях, которые он вызвал из Галлии: ‘Venerant ео sagittarii ex Rutenis, equites ex Gallia cum multis carris magnisque impedimentis, ut fert gallica consuetudo, erant praeterea cuiusque generis hominum milia circiter sex cum servis liberisque, sed nullus ordo, nullum imperium certum, quum suo quisque consilio uteretur’.
[220] Caes. De bell. gall, III, n: ‘Germani a Belgis afcessiti’, IV, 6: ‘Missas legationes a nonnulis civitatibus ad Germanos invitatosque eos, uti ab Rheno discederent omniaque, quae postulassent, ab se fore parata’, V, 2: ‘Germanos transrhenanos sollicitare’, V, 27: ‘Magnam manum Germanorum conductam Rhenum transisse’, 55: ‘Treveri et Indutiomarus nullum tempus intermiserunt, qwn trans Rhenum legatos mittrent, ciyitates sollicitarent, pecunias pollicerentur’, VI, 2: ‘Germanos sollicitant’, VI, 8, 9: ‘Germani, qui auxilio veniebant’, Cfr. Dio Cass. XL, 31. Ошибочно было бы, впрочем, думать, что эти германцы были одушевлены определенною ненавистью к Риму, их притягивали в Галлию обещания, награды и надежды на добычу, ‘Germani mercede arcessebantur’ (I, 31), ‘conductam manum’ (V, 27), ‘pecuniam polliceri’ (VI, 2). Они без всякого стыда грабили самих галлов. Раз, когда Цезарем было объявлено, что он дает на разграбление территорию эбуронов, громадная толпа германцев появилась, чтобы принять участие в травле. В войске Верцингеторикса не было германцев: Цезарь тогда бдительно охранял линию Рейна, но за то он сам держал y себя германских наемников (VII. 13, 60, 67).
[221] Strabo, IV, 2, 3, Appian. Bell. gall. 12, Liv. Epit. 61, Caes. I, 45, Corp. inscr. lat. I, p. 460.
[222] Dio, XL, 41.
[223] Caes. VII, 4: ‘Quod regnum appetebat, ab civitate erat interfectus’.
[224] Caes. VII, 4: ‘Vercingetorix, summae potentiae aduНescens… convocatis suis clientibus, facile incendit. Cognito eius consilio, ad arma concurritur, prohibetur a Gobannitione reliquisque principibus… expellitur ex oppido Gergovia’.
[225] Caes. VII, 4: ‘Іn agris habnt delectum egentium ac perditorum, magnisque coactis copiis adversarios suos a quibus erat eiectus, expellit ex civitate. Rex ab suis appellatur’. Плутарх дает также Верцингеториксу наименование ??ц?’?мб (Vita Caes. 27).
[226] Caes. VII, 3, 42.
[227] Некоторые предполагали, что друиды проповедовали тогда священную войну. Это возможно, однако ни Цезарь, ни другие писатели ничего об этом не упоминают. Цезарь нигде не сообщает, чтобы друиды были ему особенно враждебны. То обстоятельство, что призыв к восстанию раздался из страны карнутов, еще не доказывает, что он был пущен именно друидами. Клятва, произнесенная на воинских знаменах, согласно обычаю, общему очень многим древним народам, не заставляет непременно предполагать участие жрецов.
[228] Caes. VII, 4: ‘Omnium consensu ad eumdefertur imperium’. Позднее диктатура была еще раз возобновлена в его пользу решением довольно бурного собрания. Цезарь рассказывает, как Верцингеторикс неожиданно и искусно выдвинул в этом собрании участие толпы простого народа. Очевидно, существовала аристократическая партия, которая желала другого вождя (VII, 63).
[229] Caes. VII, 4.
[230] Цезaрь, описывая общее собрание в Бибракте, прибавляет: ‘Ab hoc concilio Remi, Lingones, Treveri abfuerunt, illi quod amicitiam Romanorum sequebantur, Treveri quod aberant longius’ (VII, 63). Что касается белловаков, то они хотели воевать с Цезарем, но одни и сами по себе — ‘se suo nomine atque arbitrio cum Romanis bellum gesturos dicebant neque cuiusquam imperio obtemperaturos’ (VII, 75). Ни одно из аквитанских племен не поименовано в списке союзников (VII, 75). Относительно эдуев можно указать на их колебания и интриги (VI, 37—35) до тех пор, пока они ‘inviti Vercingetorigi parent’ (VII, 63).
[231] Caes. VII, 4: ‘Omnibus civitatibus obsides imperat’.
[232] Caes. VII, 4, 5: ‘Summae diligentiae summam imperii severitatem addit, magnitudine supplicii dubitantes cogit, maiore comisso delicto, igni atque omnibus tormentis necat, leviore de causa, auribus desectis aut singulis efОossis oculis, domum remittit, ut magnitudine poenae perterreant alios. His suppliciis coacto exercitti…’
[233] Caes. VII, 20: ‘Vercingetorix, quum ad suos redisset, proditionis insimulatus, quod castra propius Romanos movisset… regnum Galliae malle Caesaris concessu, quam ipsorum habere beneficio… accusatus…’
[234] Caes. VII, 17.
[235] Caes. VII, 20.
[236] Idem, VI, 1: ‘Docuit, quid populi romani disciplina posset’.
[237] Впрочем, не следует придавать полную силу часто повторяемым в книгах преувеличенным риторическим рассказам о величии души, которую он будто бы выказал при сдаче Цезарю. Пересмотрим различные свидетельства об этом эпизоде у Цезаря, Флора, Плутарха и Дионa Кaссия и постараемся выделить из них правду. Цезaрь говорит (VII, 89), что, когда y галлов истощились все средства для борьбы, Верцингеторикс посоветовал им ‘преклониться перед судьбою и выдать его самого, живым или мертвым, Цезарю’, тогда отправлено было посольство к римскому полководцу, последний поставил свои условия: галлы должны были выдать оружие и вождей. ‘Тогда привели к нему начальников, доставлен был и Верцингеторикс, a вооружение в кучу свалено было к его ногам’. Флор (III, 10) прибавляет две черточки: во первых, что Верцингеторикс ‘явился к победителю с мольбою’, во вторых, что он произнес следующие слова: ‘fortem virum, vir fortissime, vicisti’. Плутарх (Vita Caes. 27) рисует Верцингеторикса подъехавшим (прискакавшим) к Цезарю верхом на лучшем из своих коней, украшенным лучшим оружием, слагающим наконец перед ним это оружие и ‘безмолвно садящимся y его ног’. Самый же любопытный текст принадлежит Диону Кассию (XL, 41): ‘Он бросился к ногам Цезаря и сжал ему руки, не произнося ни слова, все присутствующие были тронуты жалостью, но Цезарь поставил ему в упрек то самое, на что галлы рассчитывали для его спасения, то есть старую дружбу, которая некогда связывала обоих вождей, он дал ему почувствовать, насколько после такой дружбы постыдно было его отпадение, и он оставил его y себя в качестве пленника’.
[238] Аквитания была окончательно покорена лишь несколько лет позже. Cм. Appian. Bell. gall. V, 92, Dio, XLVIII, 49, LIV, 32.
[239] Что Цезарь вывел из Галлии свою армию, это вытекает из его слов — в сочинении De bello сіv. (I, 8): ‘Legiones ex hibernis evocat’, если их сравнить с рассказом о том же в De bello gallico (VIII, 54). Кроме того, известно, что в конце Галльской войны Цезарь, который тогда возвратил уже два легиона Помпею, сохранял лишь восемь y себя в Галлии: это были 7 й, 8 й, 9 й, 10 й, 11 й, 12 й, 13 й и 14 й легионы, между тем известно, что все эти легионы, кроме, может быть, одиннадцатого, упоминаются с точным указанием их номеров как участвовавшие в междоусобной войне, то есть находившиеся в Италии (cм. Caes. De bell. сіv. 1, 7, 15, 18, 46, III, 45, 46, 63, 89, De bell. afr. 34, 60, 62, 81, 89).
[240] Одни белловаки сделали попытку возмущения, которое было подавлено Децимом Брутом (Liv. Epit. 114).
[241] Сіс. Ad Att. IX, 13.
[242] Caes. De bell. civ. I, 38: ‘Parem ex Gallia numerum, quem ipse paraverat, nominatim ex omnibus civitatibus nobilissimo quoque evocato’.
[243] Idem, I, 51.
[244] Suet. Caes. 24, Plin. XI, H. n. XI, 37.
[245] Appian. Bell. civ. II, 49. Многие упрекали меня за эту главу, как и вообще обвиняли меня в том, что я не говорил о Верцингеториксе с надлежащим энтузиазмом. Я отвечаю, что здесь затрагивается вопрос метода исследования. Те, кто думает, что история есть искусство, состоящее в соответственном толковании специально подобранных фактов в видах подтверждения излюбленных религиозных, политических или национальных мнений, могут свободно предполагать и утверждать, что галлы ‘должны были’ долго бороться и постоянно восставать против иноземного владычества. Доказать это они не в состоянии, но их патриотизм требует, чтобы дело происходило именно так, a их историческое чувство обманывается тем же патриотизмом. Те же, которые думают, что история — чистая наука, стремятся только узнать истину, какова бы она ни была. Патриотизм — великое чувство, но незачем вмешивать его в изучение прошлого: не надо влагать его туда, где его не было. Наука не должна заботиться о чем либо другом, кроме отыскания правды. Мы осуждаем немецких историков, которые исказили прошлое, чтобы создать легендарного Арминия и идеальную первобытную Германию, и не хотели бы сами впасть в подобного же рода ошибку.
[246] Мы не хотим утверждать, что при этом не попало в рабство много народа. Таков был обычай древности. Враги, взятые в плен с оружием в руках, делались собственностью победителя. Так, после взятия Алезии каждый римский воин получил на свою долю по одному рабу в виде добычи (Caes. VII, 89). Да и тут Цезарь отпустил на свободу пленных арвернов и эдуев.
[247] Автор сам приводит пример. Он наградил двоих галлов, которые верно служили ему, отдав им земли, отнятые y других их единоплеменников (cм. De bello сіv. III, 59). Можно еще напомнить тут следующее место Светония (Vit. Caes. 54). ‘Іn Gallia fana temp laque deum donis referta expilavit, urbes diruit, saepius ob praedam quam ob delictum’. Мы не сомневаемся, что семь походов Цезаря были очень разорительны для страны.
[248] Caes. (Hist.), VIII, 49: ‘Unum illud propositum habebat continere in amicitia civitates, nulli spem aut causam dare armorum… Honorifice civitates appellando, principes maximis praemiis afficiendo, nulla onera iniungendo, defessam tot adversis proeliis Galliam conditione parendi meliore facile in pace continuit’.
[249] Suet. Caes. 25: ‘Omnem Galliam, praeter sodas ac bene meritas civitates, in provincia formam redegit’.
[250] Список таких populi liberi или foederati см. y Плиния, Hist. nat. IV, 105—109, специально для Нарбоннской Галлии. Ibid. III, 31—37. Дежарден думает, что Плиний составил этот список по официальным сведениям, относящимся ко времени Августа. См. ‘Gogr. de la Gaule’, II, 128.
[251] Suet. Caes. 25: ‘Еі quadringenties in singulos annos stipendii nomine imposuit’. O значении слов quadringenties sestertium (буквально 400 раз 100 000 сестерциев) см. Cic. Philipp. II, 37.
[252] O тяжести налогов в эпоху независимости Галлии в сочинении Цезаря сообщаются два характерные факта. В одном месте он говорит (VI, 13): ‘Plerique magnifudine tributorum premuntur’. В другом он рассказывает, что Думнорикс сильно обогатился чрез взимание portoria и vectigalia y эдуев (I, 18). Относительно времен Римской империи см. Tac. Ann. III, 40: ‘Disserebant de continuatione tributorum’.
[253] Tac. Hist. IV, 26: ‘Dilectum tributaque Galliae aspernantes’. Следует заметить, что выражения Тацита не должны пониматься слово в слово. Историк говорит здесь о панике, распространявшейся в рассказываемом случае между римскими солдатами, о слухах, которые приводили их в ужас, один из последних и заключался в том, будто вся Галлия отказывалась платить подати и служить в армии. Истина, которая выделяется из рассказа, рассматриваемого во всей его полноте, гласит, что Галлия даже в тот момент продолжала поставлять Риму воинов.
[254] Plin. Hist. nat. XXVII, I, 3: ‘Immensa Romanae pacis maiestate’, Senec. De provid. 4: ‘Omnes considera gentes, in quibus Roraana pax desinit’, Tac. Ann. XII, 33: ‘Additis, qui pacem nostram metuebant’ (речь идет здесь o нескольких бретонских народцах), Spartian. Hadr. 5: ‘Hadrianus tenendae per orbem Romanum paci operam intendit’. Плутарх (De fort. Rom.) называет Рим ‘неподвижным якорем, который укрепил человеческие дела, долго подвергавшиеся ударам бурь’.
[255] То, что y галлов называлось по Цезарю ‘клиентскими отношениями’ между государствами, было настоящей зависимостью одних от других. Это вытекает из двух мест Цезаря, в которых слова clientela и imperium употребляются как равнозначащие понятия, служащие только для наименования различных сторон одного и того же отношения. Cм. VII, 75: ‘Clientes Aeduorum… sub imperio Arvernorum’, VI, 12: ‘Novis clientibus comparatis, quod hi aequiore imperio se uti videbant’. Цезарь не перечисляет всех племен клиентов, он только называет некоторые из них. См., например, IV, 6: ‘Condrusi, qui sunt Treverorum clientes’, V, 39: ‘Centroncs, Grudios, Levacos, Pleumoxios, Geidumnos, qui omnes sub imperio Nerviorum erant’, VII, 75: ‘Segusiavi, Ambivareti, Aulerci, clientes Aeduorum, Eleuteti, Cadurci, Gaballi, Vellavi, sub imperio Arvemorum’, VI, 4: ‘Carnutes in clientela Remorum’, VI, 12: ‘Magnae Aeduorum clientelae’. Был еще один народец бойев, находившийся в зависимости от эдуев (VII, 9).
[256] Обычай внесения stipendium‘a племенем клиентом племени господину упоминается Цезарем в двух местах — I, 30 и V, 27 — галлы уплачивали дань и Ариовисту (I, 36, 44, 45). Обязанность выставлять воинов не столь ясно обнаружена им, но она, кажется мне, может быть выведена из VII, 75.
[257] Несколько малых галльских народцев, которые некогда были насильственно присоединены другими, вновь получили автономию под властью римлян. Страбон, например, говорит, что виллеи, которые раньше принадлежали арвернам, во время римского господства получили собственное управление (IV, 2, 2, edit. Didot, p. 158). Точно так же, несколько позже, Антиполис был освобожден от Массилии (Ibid. IV, 1, 9, р. 153).
[258] Caes. VI, 13: ‘Aut aere alieno aut iniurla potentiorum premuntur, sese in servitutem dicant nobilibus’.
[259] Caes. VI, 13.
[260] См. текст речи Клавдия, найденный в Лионе: ‘Centum annorum immobilem fidem obsequiumque multis trepidis rebus nostris plus quam expertum’. Cp. Tacit. Ann. XI, 24: ‘Continua et fida pax’. Amm. Marc. XV, 12: ‘Gallias Caesar societati nostrae ioederibus iunxit aeternis’.
[261] Tac. Ann. III, 40: ‘Ambobus Romana civitas olim data’.
[262] Ibid. ‘Disserebant de continuatione tributorum, gravitate fenoris, saevitia ac superbiapraesidentium’.
[263] Ibid. ‘Per concilia et coetus sedНtiosa disserebant’.
[264] Ibid. III, 43.
[265] Tac. Ann. III, 42: ‘Раuci… corrupti, plures in officio mansere’. Люди, o которых здесь говорит Тацит, были набраны y тревиров. Он указывает и в других местах на галльские отряды, находившиеся на службе y римлян (Ann. II, 17, Hist. I, 70).
[266] Ibid. III, 40: ‘Ferocissimo quoque assumpto, aut quibus ob egestatem ac metum ex flagitiis ruaxima peccandi necessitudo’.
[267] Tac. Ann, lII, 41, III, 46: ‘Una cohors rebellera Turonum (profligavit)’.
[268] Ibid. III, 46, ‘Раuсае turmae profligavere Sequanos’.
[269] III, 42, ‘Vulgus obaeratorura aut clientium’.
[270] III, 42, ‘Iulius Indus e civitate eadem, discors Floro et ob id navandae operae avidior, inconditam multitudinem disiecit’.
[271] Неточно утверждать, что Сакровир навербовал ‘учащееся юношество’, как делали некоторые историки (см. Henri Martin, Hist. de France, I, 224). Тацит сообщает только, что ‘он держал этих молодых людей в качестве заложников’ (см. Ann. III, 43).
[272] Рассказ об этом необычайном сражении находим y Тацита (cм. Ann. III, 45—46). Сакровир выдвинул вперед и поставил в центре своих гладиаторов, по крылам разместил хорошо вооруженные когорты. Силий повел атаку с фронта, фланги галлов, т. е. именно хорошо вооруженные когорты, не продержались даже короткое время (‘пес cunctatum apud latera’), одни гладиаторы замедлили несколько натиск римского войска (paulum morae attulere ferrati’), эти крупелларии, которые были совершенно закрыты железным панцирем (Ann. III, 43), не могли ни наносить удары, ни обратиться в бегство, меч легионера не мог также сразить их: пришлось сваливать их топорами, либо при помощи кольев или же сбрасывать их на землю, ‘где они и оставались лежать, как неподвижные массы, не будучи в состоянии подняться’. Что касается следующих, задних рядов галльского войска, то Тацит ничего даже не упоминает о них.
[273] Tac. Ann. III, 44: ‘Cuncta, ut mos famae, in maius crdita’. Историк прибавляет, что Тиберий выказывал при этом большое спокойствие ‘или по твердости духа или потому, что он понимал ничтожность движения’. Слова Веллея об этом событии — ‘quantae molis bellum’ (II, 129) — мало заключают в себе исторической цены. Достойно замечания, что ни Светоний, ни Дион Кассий не сочли даже нужным упомянуть о факте восстания Флора и Сакровира.
[274] Dio Cassius, LXIII, 22, Suet. Ner. 40: ‘Galliam provinciam pro praetore obtinebat’.
[275] Zonar. VI, 13. Известно, что Зoнара жил и писал много времени позже данного события, но известно также, что он пользовался Дионом Кассием, подлинный текст которого, относящийся к эпохе восстания, до нас на дошел.
[276] Cм. y Диона Кассия (в сокр. Ксифилина) LXIII, 22—23. Тацит не дает нам полного рассказа об этом возмущении, но намеки, которые он на него делает (Hist. I, 51), подтверждают рассказ Диона Кассия. То же можно сказать о Светонии (Galba, 9) и Плинии Старшем (XX, 57, 160). Во всем этом нет ни одной черты, которая позволяла бы усматривать в Виндексе защитника независимости страны от Рима.
[277] Tac. Hist. I, 51: ‘Pars Galliarum, quae Rhenum accolit, secuta easdem partes (то есть последовавшая за Вителлием), ac tum acerrima instigatrix adversus Galbianos, hoc enim nonien, fastidito Vindice, indiderant’.
[278] Tac. Hist. II, 61: ‘Mariccus quidam, e plebe Boiorum… provocare arma romana simulatione numinum ausus est. Iamque assertor Galliarum et deus, nam id sibi indiderat…’
[279] Ibid. ‘Concitis octo milibus hominum proximos Aeduorum pagos trahebat, cum gravissima civitas electa iuventute, adiectis a Vitellio cohortibus, fanaticam multitudinem disiecit…’
[280] Ioseph. Flav. De bell. iud. II, 16.
[281] Tac. Hist IV, 12—13. Этот германец был, впрочем, на службе Рима и получил командование когорты (Ibid. c. 16, 32).
[282] Ibid. VI, 16, 21, 37, 61, 70, 79.
[283] Ibid. IV, 21: ‘Excita ad praedam famamque Germania’, Ibid. 28: ‘Civillem immensis auctibus universa Germania extollebat’.
[284] Ibid. IV, 61: ‘Veleda, virgo nationis Bructerae, late imperitabat, vetere apud Germanos more, quo plerasque feminarum fatidicas arbitrantur… Veleda prospras res Germanis praedixerat’, Tac. Germ. 8: ‘Veledam, diu apud plerosque numinis loco habitam’. Нам совершенно непонятно, откуда произошла удивительная легенда, обратившая Велледу в галльскую жрицу.
[285] Ibid. IV, 65: ‘Transrhenanis gentibus invisa civitas opulentia auctuque, neque alium finem belli rebantur quam si promiscua ea sedes omnibus Germanis foret’.
[286] Tac. Hist. IV, 18: ‘In Gallias Germaniasque infestus, validissimarum nationum regno imminebat…’
[287] Ibid. c. 17, 32.
[288] Ibid. IV, 25: ‘Affluentibus auxiliis Gallorum, qui primo rem romanam enixe iuvabant’. Ниже (гл. 37) Тацит изображает тревиров мужественно борющимися с германцами.
[289] Ibid. с. 37.
[290] Ibid. 25: ‘Мох valescentibus Germanis’.
[291] Ibid. 26: ‘Delectum tributaque aspernantes’.
[292] Tacit. Hist. IV, 25: ‘Pleraeque civitates adversus nos armatae, spe libertatis et cupidine imperitandi’.
Ibid. 54: ‘Galli sustulerant animos’.
[293] Ibid.: ‘Fatali igne signum coelestis irae datum et possessionem rerum humanarum transalpinis gentibus portendi druidae canebant’.
[294] Ibid. 55.
[295] Cм. особенно рассказ Тацита в главах 55—62.
[296] Ibid. c. 55, 58.
[297] Ibid. 59, 60: ‘Іuravere qui aderant pro imperio Galliarum… In verbЮ Galliarum iuravere’. Тацит говорит здесь только o солдатах, входивших в состав либо римских легионов, либо галльских вспомогательных когорт. Он не указывает, чтобы клятва подобного рода была принесена населением Галлии.
[298] Ibid. 59: ‘Classicus sumptis romani imperii insignibus in castra venit’, c. 67: ‘Sabinus Caesarem se salutari iubet’.
[299] Tac. Hist. IV, 67: ‘Sequanos civitatem nobis fidam… Fusi Lingones’.
[300] Ibid. 61: ‘Civilis neque se neque quemquam Batavum in verba Galliarum adigit, fisus Germanorum opibus… certandum adversus Gallos de possessione rerum…’, с. 76: ‘Gallos quid aliud, quam praedam victoribus…’
[301] Ibid. 67: ‘Sequanorum prospra acie belli impetus stetit, resipiscere civitates, fasque et foedera respicere’.
[302] Ibid.: ‘Remi per Gallias edixere, ut missis legatis in commune consultaent, libertas an pax placeret’.
[303] Ibid. IV, 69: ‘Deterruit plerosque provinciarum aemulatio… Quam, si cuncta procederent, sedem imperio legerent? nondum victoria, iam discordia erat’.
[304] Ibid. IV, 73: ‘Libido atque avaritia’.
[305] Ibid. 69: ‘Pacis bona dissertans… Taedio futurorum praesentia placuere’.
[306] Ibid. ‘Scribuntur ad Treveros epistolae nomine Galliarum, ut abstinerent armis’.
[307] Ibid. 79: ‘Multitudinem sponte commotam ut pro Romanis, arma capesseret’.
[308] Ibid. V, 13: ‘Reparato per Germaniam exercitu’.
[309] Tac. Hist. IV, 72—74 (речь Цериалиса).
[310] Strabo, IV, 4, 3. Aппиaн сообщает (Bell. сіv. II, 9), что в войске Цезаря было 10 000 галльских всадников.
[311] П. Виолле изобрел особую теорию для объяснения галльских восстаний. Прежде всего он исходил из той предвзятой мысли, что Галлия должна была восставать часто, энергично, единодушно. Чтобы оправдать эти восстания, он сделал предположение, что Рим обязался по отношению к союзным общинам Галлии не облагать их поборами и что, нарушая договор, он постоянно взыскивал весьма значительные налоги. Все это — чистейшая фантазия. Конечно, существовало несколько галльских государств, которые были поставлены в положение civitates foederatae, но нам совершенно не известно, каковы были условия заключенных с ним сделок: памятники не говорят о них ни слова. Ввиду названия, которое они носили, можно предположить, что их связывал с Римом какой то foedus, но и это, может быть, неверно, и противоположное предположение, что не было заключено договора, a дан лишь один титул, настолько же допустимо при отсутствии определенных документов. Во всяком случае, даже если принять, что Цезарь заключил foedus с каждым из упомянутых государств, не находится основания для смелого утверждения г. Виолле, что в договор входило освобождение от налогов, и он один знает, что Рим нарушал этот договор. Автор впадает тут еще в одно заблуждение. Он видит, например, что некий тревир произвел возмущение, этого ему достаточно для того, чтобы доказывать, что все племя тревиров отложилось от Рима. Он забывает, что этот человек служил в римских легионах, что он был римским гражданином и стал почти чужим человеком для своего прежнего государства. Принять одного человека за целое государство, особенно когда речь идет о государстве галльском, — это очень большая ошибка. См. доклад г. П. Виолле в отчетах Acadmie des inscriptions (Sance du 15 Juillet 1887).
Моммзен также очень преувеличил значение того же восстания. Он представляет ‘кельтскую знать, составляющую обширный заговор для ниспровержения римского владычества, наиболее крупные племена присоединяются к мятежникам: тревиры бросаются в Арденны, эдуи и секваны поднимаются на голос Юлия Сакровира’. Наконец, это возмущение (по словам автора) свидетельствует о живой еще ненависти галлов и особенно их знати к чужеземным господам. Cм. RЖm. Gesch. V, 73. Ни одной из приведенных черт или подробностей не сообщают документы. В них говорится только о тяжести налогов. Речь идет в них не о всей кельтской знати, a только о четырех личностях, и оказывается, что эти четыре лица, родившиеся в Галлии, были римскими гражданами.
[312] Слово provincia довольно поздно стало пониматься как географический термин, первоначально оно служило наименованием правительственного поручения, военно административного поста, специально же оно прилагалось к обозначению управления побежденными народами, и поэтому с ним соединилось понятие подчинения. Нам еще придется ниже вернуться к этому предмету.
[313] Plin. Hist. nat. III, 31—37, IV, 105—109.
[314] Понятие peregrinus противополагается понятию civis (так же, как peregrinitas и civitas). См. Сіс. II In Verr. VI, 35: ‘Neminem neque civem neque peregrinum’, Dig. I, 2, 2: ‘Praetor, qui Romae inter peregrinos ius dicebat’. Peregrinitas подразумевало различие от civitas не no месту оседлости, a по праву. Можно было обитать в Риме даже из рода в род и все таки оставаться там перегрином, наоборот можно было жить в Лионе или Трире и являться там в качестве civis romanus. См. Сіс. Pro Balbo, 23, De off. III, 11, Gai. Instit. I, 67—70, 79. Очень хорошо характеризуется понятие peregrinitas тем фактом, что римлянин, приговоренный к изгнанию, тем самым немедленно обращался в перегрина: ‘Peregrinus fit is, cui aqua et igni interdictum est’ (Ulpian. XI).
[315] Gai. Instit. II, 218: ‘Cui nullo modo legari possit, velut peregrino, cum quo testamenti factio non sit’, Idem, II, 110, III, 132, 133.
[316] Ulpian. XIX, 4. Отсутствие commercium‘а исключает возможность mancipatio, dominium ex iure Quiritium и даже применения некоторых торжественных форм обязательств.
[317] См. обо всем этом y Ульпиана (Regul. V, 4). Ср. Gai. I, 56, 67, 78, 92. Иногда перегрину разрешалось connubium в виде особой единичной привилегии.
[318] Один специальный закон (lех Minicia) даже усилил строгость последнего правила: если перегрин вступал в брачные отношения с римлянкою (civis romana), то дети, происходившие от них, оставались перегринами. Cм. Ulpian. V, 8.
[319] Suet. Claud. 25: ‘Peregrinae conditionis vetuit usurpare romana nomina, duntaxat gentilicia’. Вероятнее всего, Клавдий только подтвердил тут старое правило.
[320] Дион Кассий говорит (LX, 17): ‘Так как граждане во всех отношениях более почитались, чем перегрины, то очень многие люди добивались прав гражданства’.
[321] По крайней мере, это речение встречается редко, и в тех двух трех примерах, где оно находится, нельзя быть уверенным, что оно выражает точно ту же идею, что слово civitas.
[322] Suet. Caes. 76: ‘Civitate donatos et quosdam ex semibarbaris Gallorum recepit in curiam’, Cfr. c. 80: ‘Illa vulgo canebantur: Galli braccas deposuerunt, latum clavum sumpserunt’, Cic. Ad fam. IX, 15: ‘In urbem nostram est infusa peregrinatas, nunc vero etiam braccatis et transalpinis nationibus’. Idem, Philipp. 1, 10: ‘Сіvіtas data provinciis universis a mortuo’. Ясно, впрочем, что Цицepoн здесь представляет дело в преувеличенном виде.
[323] Suet. Caes. 24: ‘Legionem ex transalpinis transcriptam, vocabulo quoque gallico, Alauda enim appellabatur, quam disciplina cultuque romano institutani et ornatam, postea universam civitate donavit’.
[324] Такая политика хорошо формулирована в знаменитой речи Мецената, вставленной Дионом Кассием в его историю. Речь эта — подлинная или подложная — всеми рассматривается как настоящая программа нового порядка (принципата) (Dio, LII, 19). Cp. Suet. Aug. 40: ‘Civitatem romanam parcissime dedit’.
[325] Так мы знаем, что отец Юлия Виндекса, аквитанец родом, был римским гражданином и даже сенатором (Dio, LXIII, 22). Тревир Юлий Флор, эдуй Сакровир, батавы Юлий Цивилис и Юлий Павел были римскими гражданами уже во время Августа (Tac. Ann. III, 40, Hist. I, 59, IV, 13).
[326] Tac. Ann. III, 40: ‘Nobilitas ambosus et maiorum bona facta eoque romana civitas data’. Юлий Павел и Юлий Цивилис были также ‘ex trgia stripe’ (Hist. IV, 13).
[327] Dio Cass. LX, 17.
[328] Четырнадцать oppida latina перечисляются y Плиния (H.n. III, 5), между ними Ним, Вэзон, Каркассона, Тулуза. Cp. предисловия к различным частям ХІІ тома Corp. inscr. lat.
[329] Тексты, в которых специально говорится о латинском праве, главным образом следующие: Appian. Bell. civ. II, 26, Strab. IV, 1, 12 (ed. Didot, p. 155), Gai. Instit. I, 95—96. Cp. Ascon. Ad Cicer. Pisonianam.
[330] Собственно говоря, не было установлено такого общего правила, но подобная награда обыкновенно давалась солдату, лишь только он приобретал почетную отставку (honesta missio). Ha это именно ссылается Гaй, когда он говорит (Instit. I, 37): ‘Veteranis quibusdam concedi solet principalibus constitutionibus connubium cum latinis peregrinisve, quas primas post missionem uxores duxerint, et qui ex eo matrimonio nascuntur cives romani riunt’.
[331] Это вытекает из дошедших до нас военных дипломов.
[332] Tac. Ann. XI, 23: ‘Primores Galliae, quae Comata appellatur, civitatem romanam pridem assecuti’.
[333] Tac. Hist. IV, 8: ‘Galliae obligatae recenti dono romanae civitatis’. He надо понимать этих слов в том смысле, что Гальба даровал гражданство всей Галлии коллективно. Он награждал им многочисленных галлов. Плутарх (Galba, 18) даем понятие, что он продавал звание римского гражданина за деньги.
[334] Ulpian. в Dіg. I, 5, 17: ‘Іn orbe romano qui sunt, ex constitutione imperatoris Antonini, cives romani effecti sunt’, Dio, LXXVII, 9. Nov. Iustin. LXXVIII, 5 (ed. Zach. 97), Sancti Augustini, Civ. Dei, V, 17: ‘Factum est, ut omnes ad imperium romanum pertinentes societatem acciperent romanam et romani cives essent’. Государь, который был виновником этого указа, носил прозвание Каракаллы, настоящими именами его были, как видно из надписей — Marcus Aurelius Antoninus Lucii Septimi Severi filius (cм. Orelli, 452, 951, etc. Cp. Spartian. Sept. Sev. 10). Дион. Кассий иначе не называет его, как Антонином. До нас не дошел текст самого декрета, и мы не можем восстановить точный его смысл, равно как и мотивы его обнародования. Возможно, как думает Дион Кассий, что Каракалла помышлял лишь о привлечении помощью его всех жителей империи к платежу некоторых налогов на освобождение и на наследства, которые должны были уплачивать одни граждане. Но каково бы ни было побуждение законодателя — гуманность, политический расчет или только фискальная алчность, — результат указа остается тем же: им закончен был процесс распространения прав римского гражданства среди провинциалов.
[335] Tac. Ann. XI, 23: ‘Quum de supplendo senatu agitaretur primoresque Galliae ius adipiscendorum in urbe honorum expeterent…’
[336] Клавдий родился в Лионе (Lugudunum), несколько новых историков подчеркивают этот факт, выставляя Клавдия почти за галла по происхождению. Однако Клавдий, хоть и родившийся в Лионе, тем не менее был римлянином, так как социальный status человека вовсе не зависел от места рождения, к тому же и Лион не был галльским городом, a являлся колонией, основанной римлянами в Галлии (colonia сіvium romanorum).
[337] Tac. Ann. XI, 25: ‘Continua ас fida рах, iam moribus, artibus, affinitatibus nostris mixti, aurum et opes suas infrant potius quam separati habeant’. Найден, как известно, эпиграфический памятник, сохраняющий часть подлинного текста речи Клавдия, которая изложена y Тацита в сокращенном виде и в литературной переработке. Он напечатан, например, y Дежардена — ‘Gogr. de la Gaule’, t. III, p. 280 ss.
[338] Tac. Ibid. ‘Orationem principis secuto patrum consulto, primi Aedui senatorum in Urbe ius adepti sunt’. Следует ли думать, как Дежарден, что сенат ограничил привилегию одними эдуями? Я не вполне в этом уверен. Тaцит не говорит — ‘soli Aedui’. Слова его можно понять в том смысле, что, после того как сенатусконсульт разрешил галлам вступление в курию, случилось так, что первые, воспользовавшиеся новым правом, были эдуями, если оставить в стороне жителей Нарбоннской Галлии, ибо последняя провинция уже и раньше поставляла Риму сенаторов.
[339] Orelli, Inscr. No0 313, 2489, 3840 (С. I. L. XII, р. 918), Boissieu (Inscriptions de Lyon, p. 260) упоминает некоего Veromanduus, который был eques romanus. Другие надписи называют галлов, которые были ‘allecti in amplissinium ordinem inter quaestorios’ или ‘inter praetorios’ (см. Herzog, Gallia Narbonnensis, appendix, 17, 512, C. I. L. XII, 4354, 1783).
[340] Валерий Азиатик, который был два раза консулом, Виндекс, который состоял областным наместником, происходили родом из Галлии. Другие галлы — Классик, Тутор, Сабин — также занимали важные военные посты. Тацит рассказывает (Hist. IV, 60) о людях, бывших центурионами и трибунами легионов, которые родились в Галлии.
[341] См. речь Цериалиса к галлам y Тацита (Hist. IV, 74): ‘Ipsi plerumque legionibus nostris praesidetis, ipsi has aliasque provincias regitis, nihil separatum clausumve’.
[342] Так y Аммиана Марцеллина (XIX, 6) одни и те же солдаты именуются то галлами, то римлянами: первое наименование употребляется для указания отличия их от других частей войск, второе — в противоположность врагам.
[343] Salvian. De gubern. Dei, V: ‘Unum illic Romanorum omnium votum est’.
[344] См. Григорий Турский, Hist. Franc. II, 9: ‘In his partibus usque ad Ligerim fluvium habitant Romani, ultra Ligerim Gothi’. Автор жития св. Сигизмунда (Dom Bouquet, t. III, p. 402) называет туземное население страны ‘Romani Galliarum habitatores’.
[345] »0Ё?Є?Noб &#65533,ҐtЯ ? ‘?’?д襒, говорит историк Приск (Dom Bouquet, t. I, p. 608), ‘Aegidius ex Romanis’, читаем мы у Григория Турского (II, 11), оба выражения были синонимами. См. Greg. Turon. II, 27: ‘Syagrius, Aegidii filius, Romanorum rex’. В последнем отрывке слово Romanorum обозначает население, которым правил некоторое время Сиагрий, то есть обитателей местности между Луарой и Соммой.
[346] Бургундская и Вестготская Правды всегда обозначают туземное население Галлии словом Romani.
[347] Фредегарий, который писал в VІІ веке, продолжает обозначать то же население тем же словом (Romani).
[348] Достаточное число примеров находится в сбoрниках деловых формул, употреблявшихся во франкском королевстве. См. например: ‘Intromissus in ordine civium romanorum ingenuum se esse cognoscat’ (E. de Rozire. Recueil des formules, No 96. Cp. Ibid. No0 64, 66, 76, 83).
[349] Вспомним известное выражение linguа romana y Нитгарда (III, 3). Надобно обратить внимание, что этот термин, который часто попадается в средневековых источниках, никогда не применяется к языку латинскому. В поэме Гарена читаем, что ‘многие лучше понимают романский язык, чем латинский’, a в одной хронике XII в. говорится: ‘De latino vertit in romanum’. Стало быть, римский язык был обычным говором Галлии. Впрочем, испанцы, которые настолько же были романизованы, как и галлы, также называли свой язык романским, и даже язык греков Константинополя именовался еще Еи??р?Ї.
[350] Tac. Ann. XI, 24: ‘Nec amore in hanc patriam nobis concedunt’.
[351] Butil Namat. Itiner. I, 62: ‘Fecisti patriam diversis gentibus unam’. Сидоний Аполлинарий (Epist. 1, 6) называет Рим ‘unica totius mundi civitas’, он прибавляет еще: ‘Domicilium legum, gymnasium litterarum, curiam dignitatum, verticem mundi, patriam libertatis, in qua unica totius orbis civitate soli barbari et servi peregrinantur’.
[352] Пункт этот будет разобран ниже.
[353] Нет возможности, на наш взгляд, восстановить с безусловной точностью полный список колоний, выведенных римлянами в Галлию. Мы перечислили лишь несомненные имена. Несколько других городов — Аквы Секстийские (Aix), Толоза, Немауз (Nimes), Каркассона, Авенио (Авиньон), Апта и др. — иногда называются колониями, но, кажется, они не были собственно coloniae deductae, то есть не образовались из переселенцев, действительно пришедших из Италии. Есть основания думать, что для последних городов наименование colonia являлось простым почетным титулом, так что существовали ‘фиктивные колонии’ подобно ‘фиктивным латинам’ или ‘фиктивной италийской земле’. См. слова О. Гиршфельда во введении к Corpus Inscriptionum Latinarum, XII, p. XII, и там же — в главах, относящихся к отдельным городам.
[354] Так, например, Нарбонна уже упоминается как значительное городское поселение у Гекатея Милетского (Fragmenta, ed. Didot, I, p. 2), особенно много говорит о ней Полибий раньше самых первых завоевательных попыток римлян в Галлии, и автор сообщает, что это был один из трех важнейших городских центров страны (Polyb. XXXIV, 6, 10, ed. Didot, II, p. 111, 116). Группа римских колонистов была послана туда в 118 г. до нашей эры с Лицинием Крассом во главе (Сіс. Brut. 43). Новая колония была выведена туда же около 46 г. по приказанию и под именем Цезаря (См. Suet. Tib. 4). Город получил тогда название Colonia Iulia Paterna Narbo Martius Decumanorum. Другой город — Aрль (по римски Arelate), раньше именовавшийся Theline, был старым галльским торговым городом, куда выведена была колония римских граждан также во времена Цезаря (Suet. Tib. 4, Plin. H.n. III, 5, 36, Strab. IV, 1, 7). Он назывался с тех пор Colonia Iulia Paterna Arelate Sextanorum. — Bиенна издавна являлась столицей аллоброгов (Strabo, IV, 1, и, ed. Didot, p. 154), она должна была принять римских колонистов около 46 года: но и эти колонисты не удержались в городе, a были вытеснены, по крайней мере отчасти, туземцами, тем не менее Виенна сохранила звание и права римской колонии. Лион был действительно городом, совсем новым. Правда, наименование его — Lugudunum — древнее, но слово это само по себе при отсутствии всякого другого указания не свидетельствует во что бы то ни стало, что на его месте уже раньше существовало поселение. К тому же римский Лион был лишь небольшим городом, расположенным исключительно на правом берегу Соны (где теперь Фурвьер) и сдавленным со всех сторон территорией сегузиавов. Официально он назывался Colonia Copia Claudia Augusta Lugudunum. Город Кельн — Colonia Claudia Augusta Agrippinensis утвердилась в пределах старого oppidum Ubiorum (Tac. Ann. I, 36, Hist. I, 56, IV, 20, 25, 28), это германское поселение стало римскою колониею в царствование Клавдия не столько чрез введение новых обитателей, сколько чрез обращение старых, т. е. убиев, в римлян. Так определенно выражается Тацит (Hist. IV, 28): ‘Ubii, gens germanicae originis, eiurata patria, Romanorum nomen Agrippinenses vocati sunt’.
[355] Потому то мы видим, что колонисты Виенны прогоняются туземными жителями вследствие чисто местной распри, в которую римское правительство не сочло нужным вмешаться. Дежарден (Gogr. II, 291) думает, что колония состояла лишь из 300 семейств, и это довольно правдоподобное предположение.
[356] Официальные имена, которые носили эти колонии, показывают, что Нарбонна была заселена декуманами, Бетерры — септимaнaми, Форум Юлия — октаванами, то есть ветеранами 10 го, 7 го, 8 го легионов. Точно так же Оранж (Arausio) был колонизирован людьми из 2 го легиона, Арль — людьми из 6 го. Mоммзен думает, что прилагательные decumanorum, septimanorum были титулами, чисто почетными, установленными для этих городов в честь того или иного легиона. Он выставляет на вид, что эти легионы не могли быть отправлены в колонии в 46 году, так как мы видим их участвующими в сражениях следующего года. Но мы и не говорим, что весь десятый легион был послан в Нарбонну, весь седьмой — в Бетерры. Мы не думаем, чтобы число таких ветеранов колонистов в каждой колонии превышало несколько сотен. Cp. Hirschfeld в Corp. Inscr. Lat. XII, pp. XII, 83, 152, 511, 522.
[357] Tac. Ann. III, 40, 42, Hist. IV, 33, 55, 68, 69.
[358] Allmer, Antiquits de Vienne, No0 90, 95, 97, 105, 117. Cм. полный список имен, сохраняющихся в надписях провинций Южной Галлии в индексах Corp. inscr. lat. t. XII.
[359] Allmer, Antiquits No0 490, 492, 499, 508.
[360] Ibid. No 1965, t, IV, p. 466. Corp. Inscr. lat. XII, 1531.
[361] Lebgue, Epigraphie de Narbonne, No0 394, 412, 633, 634, 644, 658, 766 etc. Cp. Hirschfeld, в Corp. inscr. lat. XII, p. 521.
[362] C. Jullian, Inscriptions de Bordeaux, No0 9, 10, 12, 15, 17, 20, 75, 90, 101, 133, 135, 139 etc.
[363] Ibid. No 154.
[364] Ibid. No 56.
[365] Spon Rnier, p. 157.
[366] Aug. Bernard, Le Temple d’Auguste, p. 74.
[367] Mommsen, в ‘Annali dell’Instituto archeologico’, 1853, p. 60.
[368] Spon Rnier, p. 367, Aug. Bernard. Le temple d’Aug. p. 66.
[369] Allmer, No 334 (Corp. Inscr. lat. XII, 1922), Wilmanns, No 2218, ‘Bulletin de la Socite des antiquaires’, 1881, p. 119.
[370] C. Jullian, Inscriptions de Bordeaux, No 60, Mommsen, Insriptiones helveticae, No 43.
[371] Mommsen, Inscr. helv. 1, 14, 27, 42, 46, 92, 125, 138, 187 etc.
[372] Jullian, 64.
[373] Idem, 61.
[374] Brambach, Inscriptiones Rheni, 779, 793, 789, 825 etc.
[375] Idem, 349, 350, 352, 415, 418, 450, 594, 595, 596, 598, 599, 600, 714.
[376] Надпись, найденная в Saintes. См. Aug. Bernard, Le temple d’Aug. p. 75.
[377] Brambach, 891, 1230.
[378] Mommsen, Inscr. helv. 139.
[379] ‘Bulletin pigraphique de le Gaule’, p. 137.
[380] С. Jullian, Les inscriptions de Bordeaux, 19, 201, 215 228, 244. 249.
[381] Allmer, 512, 570. Cp. Corp. Inscr. lat. XII, 2514, 2556.
[382] Idem, III, p. 218. Cp. Desjardins, Gogr. de la Gaule, II, 476.
[383] Следует, впрочем, признать, что вместе с эпиграфическими находками последних лет число этих галльских имен все увеличивается.
[384] В IV веке н. э. все галлы, которых называет Aвзоний, носят латинские имена.
[385] С. Jullian, Inscriptions de Bordeaux, No 163.
[386] См. ‘Revue archologique’, t. XI, p. 420.
[387] C. Jullian, Inscr. de Bordeaux, No 2.
[388] Idem, No0 53, 62, 118, 128, 182, Brambach, No 1336.
[389] В одной надписи мы видим, что человек natione Germanus именуется Юлием Регулом (С. Jullian, No 65) батавы, то есть лица, принадлежавшие к племени германского происхождения, прозывались Юлием Цивилисом, Клавдием Виктором, Юлием Флором. Брат Арминия, который служил при Тиберии и остался верен Риму, носил имя Флава (Tac. Ann. II, 9), a сын его — Италика (II, 16). То же имя Италика носил позже один свевский вождь, очень дружественный римлянам (Tac. Hist. III, 5).
[390] Suet. Claud. 25: ‘Peregrinae conditionis homines vetuit usurpare romana nomina, duntaxat gentilicia’. Стало быть, галлы не могли бы именоваться ни Юлиями, ни Сервилиями, ни Лициниями, ни Валериями. Сохранилось письмо Клавдия, которым, подтверждая привилегию прав гражданства за одним маленьким народом, император прибавляет: ‘Nominaque еа, quae habuerunt antea tanquam cives romani, ita habere his permittam’. Таким образом, разрешая этим людям оставаться римскими гражданами, он вместе с тем позволяет им сохранить и имена, которые они приняли, когда впервые сделались таковыми (см. Wilmanns, No 2342, t. II, p. 253).
[391] Так некий Трог, сделанный римским гражданином по воле Гнея Помпея, с тех пор стал называться Гнеем Помпеем Трогом. Один эдуй, по имени Веркундаридуб, получивший права гражданства от Гая Юлия Цезаря, начал именовать себя Гаем Юлием Веркундаридубием (cм. Liv. Epit. 139).
[392] Это правило, которое, вероятнее всего, не было записано в законе, но тем не менее твердо хранилось в нравах, сообщается нам косвенно Дионом Кассием. Автор говорит (LX, 17), что несколько провинциалов, которые приобрели гражданство от императора Клавдия, но не приняли его имени, подверглись за это судебному преследованию, при этом он хвалит как акт милости государя, что он их не приговорил к наказанию.
[393] Г. Валерий Флакк был проконсулом Нарбоннской Галлии в 83 г. до P.X. Последнее вытекает из одного текста Цицерона в речи за Квинкция (с. 7: ‘Confugit ad С. Flaccum imperatorem, qui tune erat in provincia’), сопоставленного с другим местом оттуда же, где указана дата (с. 6: ‘Scipione et Norbano consulibus’, т.e. именно в этом году).
[394] Caes. Bell. gall. I, 47: ‘Commodissimum visum est G. Valerium Procillum G. Valerii Caburii filium, summa virtute et humanitate adules centem, cuius patera C. Valerio Flacco civitate donatus est’. Продолжение текста показывает, что этот Гай Валерий Пропилл знал латинский язык, как необходимо было римскому гражданину, но что он не разучился окончательно говорить и по галльски. Отсюда же видно, что этот человек верно служил Цезарю: это составляло его обязанность, раз он был римским гражданином.
[395] Aug. Bernard, ‘Le temple d’Aug’, p. 75, Boissieu, Inscriptions de Lyon, p. 96: ‘C. Iulius C. Iuli Otuaneuni filius, C. Iuli Gedemonis nepos, Eposterovidi pronepos, sacerdos Romae et Augusti’.
Такой порядок держался по крайней мере до времени Каракаллы, с этой эпохи исчез обычай занесения граждан в списки триб. Надписи открывают нам, что Арль принадлежал к tribus Teretina, Ним — к tr. Voltinia, Бордо — к tr. Quirina и т. д.
[396] Mommsen, Inscr. helv. No 95 (C. I. L. XII, 2622). Cp. Aug. Bernard, Le temple d’Aug. p. 74, Allmer, No 490.
[397] Мы даем здесь общее правило, встречаются исключения из него, но они редки. Иногда manumissor‘ом являлся не господин, a другое лицо. Иногда еще господин, из почтения к кому нибудь из друзей, давал вольноотпущеннику имя последнего.
[398] Allmer, Antiquits de Vienne, No0 199, 201, 205, 207, 258, Mommsen, Inscr. helv. No0 92, 128. Имена греческого происхождения всегда обозначают бывших рабов, свободный римлянин непременно бы носил римский cognomen.
[399] Между такими новыми именами можно назвать: Augusta Suessionum (ныне фр. Soissons), Augusta Veromanduorum (Saint Quentin), Augusta Treverorum (Treves — нем. Trier), Augustodunum Aeduorum (Autun), Caesaromagus Bellovacorum (Beauvais), Caesarodunum Turanorum (Tours), Iuliomagus Andecavorum (Angers), Iuliobona Caletarum (Lillebonne), Augustobona Tricassium (Troyes), Augustonemetum (Clermont), Augustodunum (Bayeux) и др. Можно прибавить к ним Augusta Nemausus, Augusta Auscorum, Augusta Rauracorum. Позже, когда местечко Cularo обращено было в городскую общину, оно стало называться Gratianopolis (со времени императора, носившего это имя), но еще в Notitia dignitatum оно сохраняет и прежнее свое имя.
[400] Точно так же в Испании города приняли римские прозвания (cognomina): См., например, Iulia Fidentia, Iulia Constantia Iuli Genius, Asido Caesariana, Astigitana Augusta, Augusta Gemella, Fama Iulia, Concordia Iulia, Caesaraugusta и т. д. Plin. H.n. III, 3, 10—15.
[401] Даже простые сельские поселения (vісі) сохранили свои исконные имена: ‘Haud longe a vісо, cui vetusta paganitas… Gallica lingua Isarnodori, id est ferrei ostii, indidit nomen’ (см. Vita S. Eugendii, y Mabillon, Acta Sanctorum, I, 570).
[402] Такие воззрения высказываются между прочими Д‘Арбуа de Жюбенвиллем в статье его ‘Les druides en Gaule sous l’Empire romain’ (см. ‘Revue archologique’, 1879).
[403] Цeзapь говорит o галльской религии вообще в главах 16 и 17й, специально о друидах — в 13 и 14 книги VІ.
[404] Caesar, VI, 13: ‘Sacrificia publica aut privata’. Publica — это были официальные религиозные церемонии, устраивавшиеся государством, privata — обряды, совершаемые частными лицами или семействами.
[405] У Цезaря указана одна черта, которая кажется мне доказательством того, что эта религия была присуща каждому галлу. Автор говорит (VI, 16), что когда какой нибудь галл заболеет, или если он подвергает свою жизнь опасности в сражении, он закалывает или обещает закласть человеческую жертву. Вот частный религиозный обряд (sacrificium privatum). Правда, друид должен присутствовать при жертвоприношении, как сейчас ниже будет сказано, но все таки это не акт общественной религии, и можно сомневаться, чтобы обычай подобных жертвоприношений сложился под влиянием друидов. Далее, когда Цезарь перечисляет главные божества галлов (гл. 16 и 17), он замечает, что вера в ‘галльского Плутона’ (Dis Pater) проповедовалась друидами, но он выставляет этот факт как исключительную особенность и не говорит ничего подобного о других богах.
[406] Доктрина их возникла и выработалась будто бы на острове Великобритании в эпоху, которой Цезарь не определяет. См. De bell. gall. VI, 13: ‘Disciplina in Britannia reperta atque inde in Galliam translata esse existimatur’. — Об этом уже говорилось выше.
[407] Caesar, VI. 13: ‘Druides… sacrificia publica ac privata procurant’, VI. 19: ‘Galli… administris ad ea sacrificia druidibus utuntur’. Необходимо хорошо помнить, что эти выражения не указывают на то, что жертвоприношения совершались или предписывались друидами, последние только наблюдали (procurant) или принимали участие в них (administris). Все это не похоже на культ, который всецело управлялся бы жречеством или тем более являлся его произведением. Тут нет ничего, подобного христианской или мусульманской религии. Цезарь говорит, что друиды вмешиваются во все религиозные церемонии, устраиваемые государствами и частными людьми, он не утверждает, что друидизм был религией галлов.
[408] Caes. VI, 14: ‘Quod neque in vulgum disciplinam eferri velint’.
[409] Plin. Hist. nat. XXX, 4, 13.
[410] Cм. специальное исследование автора настоящего сочинения — Comment le druidisme a disparu (в сборнике статей под заглавием ‘Nouvelles recherches sur quelques problmes d’histoire’).
[411] Plin. H.n. XXX, 4, 13, ‘Тіbеriі Caesaris principatus sustulit eorum druidas et hoc genus vatum medicorumque per senatusconsultum’, Suet. Claud. 25: ‘Druidarum religionem dirae immanitatis, et tantum civibus sub Augusto interdictam, Claudius penitus abolevit’. Эти два текста понимались очень неправильно, думали, что они означали, будто Тиберий устранил друидов, a Клавдий уничтожил окончательно всю национальную религию галлов. Надо обратить внимание на то, что латинское слово religio не совпадает по смыслу с современным понятием — ‘религия’. Religio — значит обряд, так что, когда Светоний говорит — ‘religionem dirae immanitatis’, он имеет в виду только человеческие жертвы. Также и Плиний ведет речь только о магии и ложной медицине друидов.
[412] Caes. VI, 13, 14.
[413] Некоторые стремились, правда, приводить в оправдание такого утверждения один текст, но и здесь опять его понимали неверно. Пользовались случаем, рассказанным Плинием (Hist. nat. XXIX, 3, 54). Автор сообщает, что один человек, который вел тяжбу, прятал под платьем друидический талисман, которому приписывали силу обеспечивать выигрыш процессов. Император Клавдий приговорил его к смерти. Разберите этот факт без предвзятой мысли. Вы увидите прежде всего, что дело происходило в Риме, a не в Галлии, вы заметите далее, что виновный был римским гражданином и всадником. При таких условиях строгость императора делается понятною, тут совершено было двойное преступление, первое заключалось в том, что римский гражданин прибегнул к средству, запрещенному гражданам, второе — в том, что он же пытался обмануть судью. Таким образом, данный случай не имеет ничего общего с преследованием, будто бы направленным против друидов в Галлии.
[414] Одна друидесса появлялась перед императором Александром Севером (Lamprid. Alex. 60), другая — перед Аврелианом (Vopisc. Aurel. 44), третья — перед Диоклетианом (Vopisc. Carin. et Numer. 13).
[415] Если бы друидизм пытался оказать какое нибудь противодействие такому упадку, если бы он производил восстания против утеснителей, конечно, мы бы должны были что нибудь узнать об этом от Страбона, Плиния, Тацита или так называемых Scriptores historiae Augustae. Возмутившийся Марик не был друидом. Ссылаются на то, что, когда в Галлии распространился слух о пожаре Капитолия во время въезда Веспасиана в Рим, друиды провозгласили, что это предвещало крушение римского могущества. Но от такого пророчества до вооруженного восстания еще очень далеко.
[416] Caesar, VI, 17: ‘Deum maxime Mercurium colunt… Post hune Apollinem, Martem, Iovem et Minervam’.
[417] Ibid.: ‘(Mercurium) inventorem artium ferunt, viarum atque itinerum ducem, hune ad quaestus pecuniae mercaturasque habere vim maximam arbitrantur… De his (id est Apolline, Marte, love, Minerva) eamdem fere quam reliquae gentes habent opinionem: Apollinem morbos depellere, Minervam operum atque artificiorum initia tradere, Iovem imperium caelestium tenere, Martem bella regere…’ Заметим хорошенько, что Цезарь восемь лет жил среди галлов, многочисленные галлы всегда находились в его свите. Конечно, он не наблюдал их религию с научною точностью современного человека, но, с другой стороны, он, может быть, и не вносил в свои наблюдения пристрастия и субъективизма, в которые часто впадают некоторые нынешние ученые. Он судил о религии одного из древних народов, как древний человек сам. Он, впрочем, будучи великим жрецом (pontifeх maximus) в Риме, обладал хорошими сведениями по вопросам религии. Как бы ни было поверхностно его суждение и, может быть, даже именно потому, что оно поверхностно, я придаю ему большой вес.
[418] Вот полный список, извлеченный из работы Alex. Веrtrand, ‘l’Autel de Saintes’ (в ‘Revue archeol’. 1880): ‘Les dieux Abellio, Abinius, Belenus, Borvo, Cernunnos, Edelates, Erga, Esus, Esumus, Erumus Grannus, Ilixo, Lavaratus, Leheren, Lussoius, Maiurrus, Orevaius, Rudiobus, Segomo, Singuatus, Sucellus, Taranis, Teutates, Vintius, les deesses Acionna, Aerecura, Athubodua, Belisama, Bormona, Bricia, Clutonda, Damona, Epona, Lahe, Rosmerta, Sirona, Soion, Ura’. Таким образом, всего получается тридцать девять божеств. Правда, я бы высказал некоторое сомнение по поводу двух или трех имен из этого списка. Например, Эрекура, алтарь которой был найден в Африке (см. Leon Renier, Inscriptions d’Algerie, No 2579), не представляется мне непременно галльскою богинею (ср. Corp. Inscr. Lat. VI, p. 23, VIII, No0 5524, 6962). Что касается нескольких еще других божеств, имена которых начертаны были на камнях во II или III вв. нашей эры, то хотелось бы отыскать верное указание, что это были в самом деле кельтские божества. Вся эта область полна вопросов, которые ученые с предвзятыми мнениями надеются слишком легко разрешить. Нужно, впрочем, отметить, что последние эпиграфические сборники, ХІІ том берлинского Corpus, относящийся к Нарбоннской Галлии, и журнал Aлльмерa — ‘Rеvuе ріgrарhiquе’ позволяют значительно увеличить приведенный список и исправить некоторые из входящих в него имен. См. также статистические обзоры находок по данному вопросу, помещаемые в ‘Rеvuе celtique’, затем еще работы Сaкaзa (Sacaze) о богах пиренейского края.
[419] Cм. Auson. De claris urb. 14: ‘Divona, Celtarum lingua, fons addite Divis’. Надо прибавить еще Cиpoнy, которой поклонялись одновременно в Бордо, в Корсейле, Трире и других местностях (см. Jullian, Inscr. de Bordeaux, No 69, Brambach, Inscr. Rhen. No0 814, 815, ‘Revue celtique’, t. VI, p. 265), кроме того, следует назвать здесь еще бога Бaкyрда и богиню — Негаленнию (Brambach, No0 385, 442).
[420] ‘Іоvі Optimo Maximo’ (Allmer, 244, 531, 576, Brambach, 205, 647, 650), ‘Iunoni Reginae’ (Allmer, 248, Brambach, 1313), ‘Iunoni’ (Herzog, 158, Brambach, 394), ‘Marti’ (Allmer, 579, 454, Mommsen, Inscr. helv. 68, Brambach, 212), ‘Apollini’ (Allmer, 522, 583), ‘Asclepio’ (Ibid. 533), ‘Victoriae Augusti’ (Ibid. 534), ‘Silvano’ (Ibid. 585, Brambach, 211), ‘Matri Deum, Magnae Matri’ (Allmer, 731, 732, Jullian, Inscr. de Bord. 9), ‘Plutoni et Proserpinae’ (Allmer, 249, Brambach, 404), Меrcurio (Allmer, 253—256, 442, 446, 579, Mommsen, Inscr. helv. 68, Brambach, 400, 450, 681). Cp. Corp. Inscr. Lat. XII, p. 92 ss.
[421] Brambach, Inscr. Rheni, 256: ‘Mercurio Arverno M. Iulius Audax pro se et suis libens merito’.
[422] Имена эти в таком соединении встречаются на надписях Cен Жерменского мyзея. См. Alex. Bertrand, L’autel de Saintes, p. 14. Автор прибавляет еще следующие: Аполлон Коблетулитав, Аполлон Веротут (Virotutes?), Марс Коцер, Марс Рудиан (?), Меркурий Атусмерий, Меркурий Артай, Меркурий Циссоний, Меркурий Думий, всего четырнадцать богов с двойным именем.
[423] О культе Изиды в Галлии, см. несколько надписей: Allmer, No 782, Herzog, No 90, Mommsen, Inscr. helv. No 241. Cp. Hirschfeld, предисловие к нимским надписям в Corp. Inscr. Lat. XII, p. 328. O культе Митры см. надписи в сборнике Jullian, No 16, Allmer, No 699 и т. д.
[424] Прибавим к этому, что мы не можем даже утверждать, существовало ли в Галлии одно общее право. Может быть, его никогда и не было. Может быть, в стране развивалось столько же прав, сколько жило народцев. Такая оговорка непременно должна представляться в уме, когда читаешь те главы Цезаря, в которых автор говорит о галлах вообще, как будто бы они все были объединены. Цезарь ведь сам начинает свое изложение словами: ‘Legibus inter se differunt’.
[425] Caes. VI, 13. ‘Si de hereditate controversiaest, ii decernunt’.
[426] Ibid. ‘Si de finibus controversia est, ii decernunt’.
[427] Ibid. VI, 19: ‘Viri in uxores, sicuti in liberos, vitae necisque habent potestatem’.
[428] Ibid. ‘Vіrі, quantas pecunias ab uxoribus dotis nomme acceperunt, tantas ex suis bonis, aestimatione facta, cum dotibus communicant. Huius omnis pecuniae coniunctim ratio habetur fructusque servantur. Uter eorum vita superavit, ad eum pars utriusque cum fructibus superiorum temporum pervenit’. Этот текст Цезаря вызывает много недоумений. Bo первых, понимает ли он слово pecunia в узком смысле, то есть обозначает ли им только движимые имущества, или в более обширном значении, какое это слово приобрело в римском наследственном праве? Затем: что надо разуметь под словами ‘fructus servantur’? Обозначают ли они известный способ эксплуатации ценностей, при котором накопляются проценты? Далее: идет ли здесь речь о твердо установившемся правовом принципе или о простом обычае, дозволенном лишь богатым, то есть тем, которые могли откладывать и сберегать свои доходы? Какое правило применялось при смерти одного из супругов? Сохранялись ли имущества за семьей того, который оставался в живых, или разделялись между обеими семьями? Наконец, главным вопросом является тут следующий: каким образом последний обычай согласовался с самым семейным строем галлов? Неизбежно ставить себе все эти вопросы, находя их недостаточно выясненными y Цезаря, но разрешить их никак нельзя, и все это — только подробности в правовой системе, и их можно было бы истолковать лишь в том случае, если бы известна была вся ее совокупность.
[429] Иные современные юристы утверждают, что римляне допускали сохранение племенных обычаев, и охотно принимают предположение, что под писаным римским правом могло продолжать жить устное галльское право в виде ‘кутюма’. Такое воззрение образовалось вследствие неверного толкования текстов. Ссылались на одно место из Институций Юстиниана (I, 2, ї 9 и 10) один отрывок из Дигест (I, 3, 32), одно постановление Константина в Кодексе Юстиниана (VIII, 52, 2), ‘другое постановление Александра Севера также в Кодексе Юстиниана (VIII, 52, 1) и, наконец, закон императора Юлиана в Кодексе Феодосия (V, 12). Если бы эти тексты были изучены с некоторым вниманием, то легко обнаружилось бы, что ни в одном из них слово consuetudo не употреблено в том специальном смысле, который приписывается уже восемь веков французскому термину ‘coutume’. Эти тексты устанавливают только правило, что, раз в той или иной местности сложился какой нибудь определенный обычай, надо сообразоваться с ним, если только он не противоречит закону: ‘Venientium est temporum disciplina instare veteribus institutis’ (Cod. Th. V, 12). Ни в одном из этих текстов мысль законодателя, по видимому, не обращается к ‘племенному обычаю’ в противоположность ‘римскому праву’. Говорили, что ‘обычай мог стать на место закона и даже устранить закон до самой эпохи Константина, который постановил, что в будущем обычай не может идти против закона’ (cм. Glasson, Hist. du droit, I, 197). Ho и в этих словах мы находим большое преувеличение и неточное объяснение текста. В приведенном постановлении Константина законодатель, во первых, вовсе не имеет в виду племенного обычая, во вторых, если он говорит, что ‘долговременное обыкновение не может пересилить закон’, он вовсе не хочет сказать, что до него господствовало противоположное правило. В разбираемых памятниках есть оттенки, которые следует принимать во внимание в интересах точности суждения. Теория, которая из них построена, именно, что галльское право могло долго продолжать существовать в виде ‘местного обычая’, — чистейшая гипотеза.
[430] Существует, правда, несколько монет, в которых встречаются галльские имена собственные, но по ним нельзя ничего заключить об общеупотребительном языке. Имеются также камни, на которых читается одно галльское слово, обозначающее имя, как кажется, имя рабочего, который высекал памятник, за этим именем следует слово, являющееся, пo видимому, галльским глаголом, равнозначащим с понятием fecit (см. Compte rendit de l’Acad. des inscr. 10 Juin 1887). Ho эти надписи очень малочисленны, и на них нет хронологических обозначений. Из них невозможно поэтому вывести очень определенных заключений по вопросу о продолжении существования старого галльского языка. Все эпиграфические тексты Нарбоннской Галлии с кельтическими словами или на кельтском языке собраны теперь в XІІ томе Corp. Inscr. Lat.
[431] Ulp. Dig. XXXII, I, II: ‘Fideicomissa quocunque sermone relinqui possunt, non solum latina et graeca, sed etiam punica et gallicana vel alterius gentis’. Быть может, следовало бы присоединить к этому отрывку еще один текст из Лyкиaнa (Pseudomantis, с. 53), в котором встречается слово ?’д?цд?, но надо обратить внимание, что греческие писатели этого времени называют ?’дNo? германцев. В подтверждение можно было бы привести много мест из Диона Кассия и другой текст Лукиана же в его сочинении ‘О способе писать историю’ (с. 5). Таким образом, нельзя быть уверенным, что ?’д?цд? значит ‘по галльски’, кроме того Лyкиaн жил и писал раньше Ульпиaна.
[432] Lamprid. Alex. Sever. 60: ‘Mulier dryas exeunti exclamavit gallico sermone: Vadas, nec victoriam speres nec militi tuo credas’.
[433] Sulpiс. Sev. Dialog. I, 26.
[434] Ibid.: ‘Ego plane, inquit Gallus, sed dum cogito me hominem Gallum inter Aquitanos verba facturum, vereor, ne offendat vestras nimium urbanas aures sermo rusticior’.
[435] Ibid.: ‘Tu vero, inquit Postumus, vel celtice, vel si mavis gallice loquere, dummodo iam Martinum loquaris’.
[436] Sulpic. Sever. Dialog. II, 1: ‘Quas nos rustici Galli tripetias vos tripodas nuncupatis’. Мы находим y Григория Турского превосходнейший пример понятия, которое люди того времени приписывали выражению galliса lingua. Он говорит, что в Авaстодуне (Autun) место, где покоятся умершие, называется по галльски coemeterium: ‘Coemeterium apud Augustodunum gallica lingua vocitavit’ (Greg Turon. De gloria confess. c. 73). Слово соеmeterium — греческое, которое принято было низшими классами, с тех пор как они стали христианами. Григорий Турский, очевидно, не думает утверждать, что это слово взято из древнекельтского языка. Он хочет только сказать, что это не чисто латинское выражение, и отмечает, что оно принадлежит к народному говору. В другом месте (Greg. Tur. Hist Francor. VIII, 1) тот же автор изображает все население Тура выходящим навстречу королю Гунтрамну, воспевая хвалы ему на всех языках, на каких говорили в Галлии. Он перечисляет при этом латинский, сирийский, употреблявшийся торговцами, и еврейский, о галльском не упоминает ни одним словом.
[437] Cм. y Св. Иеронима в ‘Комментарии к посланию Ап. ІІавла к Галатам’ (гл. 3): ‘Galatas, excepto sermone graeco, quo omnis Oriens loquitur, propriam linguam eamdem paene habere quam Treviros’.
[438] G. Perrot, De Galatia, p. 87—90, 168—170. Cp. еще письмо главного редактора ‘Revue celtique’, помещенное в этом журнале (t. I, p. 179).
[439] Вот весь отрывок, из которого ясно обнаруживается мысль автора (Sidon. Ad Ecdicium, III, 3, ed. Baret, III, 13): ‘Mitto istic ob gratiam pueritiae tuae undique gentium studia litterarum confluxisse, tuaeque personae quondam debitum quod sermonis celtici squammam depositura nobilitas, nunc oratorio stylo, nunc etiam camenalibus modis imbuebatur’. Чтобы хорошо понять это, надо помнить, что почти единственной заботой образованных людей того времени является красивая речь. Мы постоянно встречаем y галльских писателей того времени выражение опасения, что они говорят по латыни недостаточно изящно. Так, например, Пакат, в панегирике Феодосию II, извиняется, что в его речи слишком много остается грубости: ‘Rudem hune et incultum transalpini sermonis horrorem’. Сам Сидоний говорит o ‘деревенской простоте’ (‘rustica simplicitas’) своего языка (Epist. VIII, 16). То же надо повторить и о св. Иринее (Adr. heres. praef.). Будем считать за несомненное, что, когда эти искусственные и вычурные писатели извиняются в том, что говорят по деревенски или по кельтски, они вовсе не думают ни о местных говорах (‘patois’) сельских жителей Галлии, ни тем более о древнекельтском языке. Сообразим хорошенько, что словам надобно придавать лишь то значение, которое в них влагает мысль автора, их употребляющего. В примерах же, которые мы здесь представляем, настоящая мысль писателей совершенно очевидна.
[440] Едва ли нужно упоминать здесь о том, что кельтическое наречие, на котором до сих пор говорит население полуострова Бретани, принесено было туда позже с Британских островов. Нет никаких указаний, чтобы эта маленькая страна, хоть и отдаленная от всемирной столицы и главных городских центров провинции, но однако пересеченная римскими дорогами, покрывшаяся римскими городами и виллами, развалины которых часто находят и теперь, оказалась особенно упорною противницей латинского языка и сохранила свой старый говор.
[441] Греческий язык сохранился именно потому, что стал общеупотребителен в высших кругах, следовательно, причины, которые обусловили исчезновение варварских языков, не существовали для него.
[442] Strabo, IV, 1.
[443] Ibid.
[444] Caesar, VI, 30.
[445] Мы вернемся к этому предмету ниже, именно в первой части второго тома настоящего сочинения.
[446] Strabo, Ibid. Известно, что под словом здесь разумеются те, которых по латыни называли rhetores, то есть учителя красноречия. Тацит мельком говорит о школах города Аугустодуна, где можно было видеть ‘Galliarum sobolem liberalibus studiis operatam’ (Annal. III, 43), указание это относится ко времени Тиберия. Для позднейшего периода cм. y Aвзония о школах в Бордо и других городах, y Сидония об арвернских школах, в которых преподавали ‘stylum oratorium et camenales modos’. Cв. Иepoним также говорит о галльском образовании: ‘Studia Galliarum florentissima sunt’ (Epist. 95).
[447] В первых двух изданиях настоящего сочинения я объединил в одной книге обозрение всех пяти веков Римской империи, довольствуясь указаниями в каждой главе на изменения в государственном устройстве и общественных отношениях, которые совершились в III и особенно в ІV веках. Но затем мне представилось, что такой прием сопровождается одним важным неудобством. Он не дает возможности достаточно ясно выделять и оттенять различия, производимые временем в развивающихся учреждениях, некоторые из моих читателей, по видимому, даже вынесли впечатление, будто я рассматриваю все эти пять веков как эпоху однообразия и неподвижности, хотя я двадцать раз утверждал противоположное. Поэтому я решаюсь в данном третьем издании составить два последовательных описания, одно — для изображения империи трех первых веков, другое — для двух последних (оно войдет во второй том). Работа моя таким образом, думается, выиграет в отчетливости. Тем же самым будет достигнуто еще то преимущество, что явится возможность больше развить анализ фактов и учреждений последних двух веков, которые именно и обнаружили особенно сильное влияние на факты и учреждения последующего периода.
[448] Главные издания, которыми мы пользовались и на которые ссылаемся, следующие: Тацит изд. Halm (1859), Светоний изд. Hase (1828), ср. теперь еще издание Roth (в ‘Bibliotheca Teubner’), Плиний, ‘Hist. naturalis’, изд. L. Jahn (1854), Плиний Мл. ‘Epistolae’, изд. Keil (1870), Дион Кассий, изд. Gros Boisse (1845—1870), Scriptores historiae Augustae изд. Herm. Peter (1865 и поздн.), Авзоний, изд. Schenkl (в ‘Моnum Germ. Hist.’ 40), Аммиан Марцеллин, изд. С. A. Erfurdt и Gardthausen, Раnegyrici veteres, изд. Bhrens, Рутилий Намациан, изд. Mller, Зосим, изд. Becker (1857), Сальвиан, изд. Наlm (1877), Симмах, изд. O. Seeck (1883), Сидоний Аполлинарий, изд. Baret (1877) и Ltjohann (в ‘Mon. Germ. Hist.’).
[449] Cp. еще сенатусконсульт, недавно найденный в Испании и полезный отчасти для изучения истории Галлии, который напечатан в ‘Ephemeris epigraphica’, том VII.
[450] Сочинение Гaя — ‘Insitutionum Commentarii’ издано Huschke (1874 и позднее) и Em. Dubois (1881). Павла — ‘Sententiae’ см. в. изд. Генеля — ‘Lex Romana Wisigothorum’ (1849, p. 338 ss.), есть также специальное издание Huschke. Ульпиaнa — ‘Fragmenta’ (извлечено из ‘Liber singularis regularum’) изд. Huschke. Главные leges и senatus consulta были собраны Giraud в издании — ‘Iuris romani antiqui fragmenta’ (1872). Cp. другие сборники текстов для истории римского права, например, Bruns, Girard. При пользовании Дигестами надо обращаться к изданию Моммзена (1870, 2 тома, 1877, 1 том, перепечатывалось и позже). Кодекс Феодосия издан Наеnel’ем (в 1842 г. в одном томе), но надо обращаться и к знаменитым комментариям Годефрya (Gothofredus) изд. Ritter (Leipzig, 1743, 6 v.), лучшее издание Институций и Кодекса Юстиниaнa принадлежит П. Крюгеру (1880), a Новелл Валентиниана III — Генелю (в приб. к код. Феод.). ‘Notitia dignitatum et administrationum omnium utriusque imperii’ была издана несколько раз: лучшие издания BЖcking (1853 и О. Seeck (1886). Ср. Brambach, Notitia provinciarum et civitatum Galliae (1868).
[451] De Boissieu, Inscriptions antiques de Lyon (1854), Montfalcon, Recueil gnral des inscriptions relatives Ю Lugdunum (1866), Herzog, Galliae Narbonensis historia (Appendix, 1864), L. Renier, Mlanges d’pigraphie (1854), Steiner, Codex inscriptionum romanarum Rheni et Danubii (1837, 1851—64), Brambach, Corpus inscriptionum rhenanarum (1867), Mommsen, Inscriptiones confdrations helveticae (1854), Allmer, Inscriptions antiques de Vienne (1875—76, 6 v.), С. Jullian, Inscriptions romaines de Bordeaux (2 v. 1887—1890) и несколько эпиграфических этюдов того же автора, которые будут упомянуты в надлежащих местах. См. еще Lebgue, &EACUTE,pigraphie de Narbonne (1887) в новом издании — ‘Histoire du Languedoc’.
[452] Orelli Henzen, Inscriptionum latinarum collectio (1827—1856, 3 v.), многотомный Corpus inscriptionum latinarum, издаваемый берлинской Академией наук с 1863 г., до сих пор не окончен. Cp. L. Renier, DiplТmes militaires (1876), Wilmanns, Exempla inscriptionum latinarum (1873).
[453] Назовем специально: 1) ‘Bulletin pigraphique de la Gaule’, 2) Bourquelot, Inscriptions de Nice (1850), de Luxeuil (1862), 3) Le Touz, Epigraphie du haut Poitou (1862), 4) Noguier, Inscriptions de Bziers (1883), 5) Blad, Epigraphie de la Gascogne (1885), 6) Ch. Bobert et R. Cagnat, Epigraphie de la Moselle (1883 ss.), 7) Hron de Villefosse et Thdenat, Inscriptions romaines de Frjus (1884), 8) ‘Revue pigraphique’ — журнал, издающийся ныне под ред. Allmer и т. д.
[454] Это том ХІІ ‘Corpus inscriptionum latinarum’.
[455] Разве только несколько отрывков подобного рода спасло нам время. Так, например, y нас есть часть завещания одного лингона, которое, как кажется, было написано в конце І века нашей эры. Отрывок был опубликован Вакернагелем в 1868 г. и воспроизведен в Bulletin pigraphique de la Gaule (t. I, p. 22).
[456] Известно, что слово ‘respublica’ не обозначало в латинском языке того понятия, которое мы около ста лет с ним соединяем. Оно не служило наименованием определенного вида государственного устройства. Цицерон говорит, что ‘монархия’ есть одна из форм ‘республики’: ‘Vocamus regnum eius reipublicae statum…’ (De republica, I, 26). Тацит также часто употребляет слово respublica, говоря о Римской империи. Cp. Cic. De republ. (fragm.): ‘Respublica est res populi’.
[457] Такое воззрение связывалось со старыми религиозными понятиями, отличительные признаки и развитие которых мы разъяснили в труде нашем о ‘Гражданской общине Древнего мира’.
[458] ‘Salus populi suprema lex esto’, — говорит Цицерон (De legib. III, 3).
[459] Spartian. Hadr. 4: ‘Principem romanae reipublicae senatus daret’.
[460] Ibid. 8: ‘Ita se rempublicam gesturum, ut sciret populi rem esse, non propriam’. Это нечто противоположное изречению — ‘1’tБt, c’est moi’, приписываемому Людовику XIV.
[461] Iul. Capitolin. Albin. 12: ‘Ego frumenta reipublicae detuli, ego multa bella pro republica gessi’. Император Деций, передавая Валериану цензорскую власть, говорит ему: ‘Suscipe censuram, quam tibi detulit romana respublica’ (Treb. Poll. Valer. 6).
[462] Vopisc. Aurel. 9: ‘Vellemus quibusque devotissimis reipublicae viris multa tribuere’.
[463] Ibid. 13: ‘Gratias tibi agit respublica’. В одном письме императора Клавдия II к сенату, заключающем в себе лишь десяток строк, мы читаем три раза слово respublica (Treb. Poll. Claud. 7).
[464] Ibid. 14: ‘Ut mihi gratias ageret respublica et conscientia mea’. Точно такие же выражения встречаем в надписях: ‘Оb egregia eius in rempublicam merita’ (Orelli, 5192), ‘Optime de republica merito’ (Henzen, 6501).
[465] Ammian. Marcell. XV, 8: ‘Optimi reipublicae defensores’.
[466] Ulpian. Dig. L., 15, 1: ‘Ob egregiam in rempublicam imperiumque romanum fНdem’, Dig. IV, 9, 5: ‘Qui Romae reipublicae causa operam dant’, Dig. XXVII, 1, 18: ‘Hi pro republica ceciderunt’. В том же значении употребляются слова — res romana. См. напр. Dig. I, 1, 1, 22: ‘Publicum ius est quod ad statum rei romanae spectat’.
[467] Отсюда те похвальные слова, с которыми люди часто обращаются к императорам: ‘Pro bono reipublicae natus’ (Mommsen, Inscriptiones helvet. No0 312, 315, 316, 317 etc.). Ta же мысль выражается иногда в другой форме: ‘Quum ad restituendam rempublicam fueris vocatus’, — говорит Мамертин в своем панегирике императору Максимиану (гл. 3).
[468] У Плиния Младшего читаем (Epist. III, 20): ‘Sunt quidem cuncta sub unius arbitrio, qui pro utilitate communi solus omnium curas laboresque suscipit’.
[469] Некоторые поверхностные умы не удержались от утверждения, будто Август и его преемники сохранили название республики, чтобы лучше обмануть людей. Это очень удобный, но весьма ребяческий способ объяснения императорской политики. В истории надобно уметь хорошо отдавать себе отчет в том, какие идеи господствуют в сознании людей той или другой эпохи. Август и его преемники по крайней мере три века допускали существование идеи республики по той единственной причине, что эта идея господствовала так же над их собственным умом, как и над сознанием их современников.
[470] См. в сборнике надписей Вильманнса No0 64, 644, 922, 923, 935, 938, 943, 952, 987, 1073, 1377. Формулы ‘populus romanus Quiritium’ или ‘respublica populi romani’ продолжали употребляться, как видно, например, из Acta arvalium, составленных во время царствования Домициана (Wilmanns, II, p. 289). Воздвигались и во времена империи алтари, посвященные ‘genio populi romani’ (см. Corp. Inscr. Lat. II, 2522, Henzen, 5774, Orelli, 1683, 1684).
[471] Так, в V в. Сидоний Аполлинарий, желая сказать, что арверны из любви к римскому государству подвергли судебному преследованию Сермата, который намеревался выдать их варварам, выражается следующим образом: ‘Arverni amore reipublicae Sermatum provincias barbaris propinantem, non timuere legibus tradere’ (Sidon. Epist. VІІ, 7).
[472] Cic. De republ. II, 13, 17, 21: ‘Numa Pompilius ipse de suo imperio curiatam legem tulit’, ‘Tullus Hostilius de imperio suo populum consuluit curiatim’, ‘Servius populum de se ipse consuluit iussusque regnare legem de imperio suo curiatam tulit’. Известно, что выражение ferre legem применялось к человеку, который предлагал закон и подвергал его утверждению.
[473] Сіс. Ad. fam. I, 9, 25: ‘Legem curiatam consuli ferri opus est’. Тот же писатель говорит (De leg. agr. II, 11), что консулы, для получения власти, должны были пройти в двух последовательных собраниях: ‘Maiores de omnibus magistratibus bis vos sententiam ferre voluerunt… Binis comitiis voluerunt vos de omnibus magistratibus iudicare…’ Действительно, для избрания магистрата существовало два вида собраний, чередовавшихся одно за другим на расстоянии немногих дней, это были именно — собрание центуриальное, которое выражало лишь желание народа остановить свой выбор на таком то лице, a затем куриaльное, которое являлось наиболее правомерным представительством гражданства и потому вручало этому лицу полномочия общественной власти — imperium. Всем известно, что последнее с течением времени потеряло власть, и акты его обратились в чистейшую формальность, но в первые века куриальные комиции воплощали в себе настоящим образом самую гражданскую общину, и следовательно, lex curiata de imperio обладала очень большою важностью. Именно этот закон давал магистратам, указанными центуриями, право отправлять порученные им функции, он, стало быть, являлся подлинным источником власти должностных лиц: ‘Magistratum non gerebat is qui ceperat, si patres auctores non erant facti’, — говорит Цицepoн (Pro Plancio, 3). Последними словами подразумевается патрицианское, т. е. куриальное собрание, утверждавшее выбор центурий и придававшее ему легальное значение. Что каждый консул должен был получить правительственное полномочие при посредстве специального закона, примененного к его личности, это вытекает из нескольких текстов Титa Ливия. См. VI, 41, 42, IX, 38, 39, XXVI, 2, XXVII, 22. Cp. Dion. Hal. V, 41, X, 4, и следующие слова Цицерона (De leg agr. II, 12): ‘Consulibus legem curiatam ferentibus a tribunis plebis saepe intercessum est’. Taцит как будто знал формулу этого ‘lех curiata’, по поводу происхождения квестуры он делает следующее замечание: ‘Quaestores regibus etiam tum imperantibus instituti sunt, quod lex curiata ostendit ab L. Bruto repetita’ (Annal. VI, 22).
[474] Gai, Instit. I, 5: ‘Quod imperator constituit, non dubitatum est, quin id legis vicem obtineat, quum ipse imperator per legem imperium accipiat’. Cp. Ulpian. Dig. I, 4, 6: ‘Quod principi placuit, legis habet vНgorem, utpote quum lege regia, quae de imperio eius lata est, populus ei et in eum omne imperium et potestatem suam conferat’. Ta же идея находится в Юстиниановых Институциях (I, 2, 6): ‘Quod principi placuit legis vigorem habet, quum lege regia, quae de imperio eius lata est, populus ei et in eum omne imperium suum concedat’. To же приблизительно высказывается Помпонием в Дигестaх (I, 2, 2, ї 11): ‘Evenit, ut necesse esset reipublicae per unum consuli, igitur constituto principe datum est ei ius, ut quod constituisset, ratum esset’.
[475] См. особенно Index rerum gestarum divi Augusti, подлинный и искренний документ, в котором Август перечисляет все акты, совершенные в честь его народом и сенатом римским. То же подтверждается Светонием (Aug. 27), Тацитом (Ann. I, 2), Страбоном (XVII, 3) и Дионом Кассием (в книгах LI и LIII).
[476] Tac. Hist. IV, 3: ‘Senatus cuncta principibus solita Vespasiano decrevit’, Dio, LXIII, 29, LXIV, 8, LXVI, 1, LXXIII, 11—13, Lamprid. Alex. Sev. 6—8: ‘Quum rogatus esset, ut in curiam veniret… et sciret de honoribus suis agendum… Post acclamationes dixit Alexander: Gratias vobis, patres conscripti, de Augusti nomine addito et de pontificatu maximo et tribunicia potestate et de proconsulari imperio, quae omnia mihi contulistis’, Iul. Capitol. Ver. 3: ‘Quum illi soli senatus detulisset imperium’.
[477] Так, по крайней мере, он именуется y Ульпиана (Dig. I, 4, 6) и в Институциях Юстиниaнa (I, 2, 6). Гaй говорит только ‘реr legem’ без ближайшего обозначения. Некоторые ученые сомневались (см. Hirschfeld, Untersuchungen, p. 289 ss), чтобы термин lex regia мог употребляться во время империи, но надобно отметить, как точно в данном пункте выражаются Ульпиан и Институции, Ульпиан даже ставит настоящее время, чтобы хорошо показать, что он говорит об учреждении, продолжающем существовать. Отрывок закона, вручавшего верховную власть Веспасиану, до нас дошел. Можно найти текст его в Corp. inscr. lat. VI, 930 (cp. также Wilmanns, 917, Orelli, I, p. 567). Самым характерным местом этого памятника является следующее: ‘Uti quaecumque ex usu reipublicae maiestate divinarum humanarum publicarum privatarumque rerum esse censebit, ei agere facere ius potestasque sit’. Гиршфельд доказывает, что lex de imperio Vespasiani был нововведением. Если бы автор ограничился утверждением, что для этого закона не было выработано постоянной и неизменной формулы, он был бы прав. Обстоятельства часто слагались так, что признание нового императsра сенатом оказывалось лишь внешнею формальностью, которая выполнялась торопливо, как нибудь. Употреблявшиеся при этом термины колебались, иногда распространяясь, иногда сокращаясь. Но всегда обнародовался закон, и Ульпиан своим настоящим временем подчеркивает, что он возобновлялся в каждое царствование, хотя и обратился в чистую формальность.
[478] ‘Neque enim hic, ut gentibus quae regnantur, certa dominorum domus’. Эти слова вложены Тацитом в уста Гальбы. См. Hist. I, 16.
[479] Не следует представлять себе, что слово imperium обозначало исключительно военную власть. Цицерон показывает в своем трактате De republica, что ‘lех de imperio’ издавался для мирного времени так же, как и для военного. Тит Ливий нередко (І, 17. 59, XXVI, 28, XXVII, 22, XXXII, 1) пользуется словом imperium в таких случаях, когда оно никак не может быть приложено к воинскому командованию. Цицерон, когда хочет сказать, что Гортензий вступает в свой консульский год, выражается так: ‘Erit tum consul cum summo imperio’ (In Verr. I, 13). То же слово, очевидно, понимается в смысле гражданской власти в следующей фразе Тацита (Ann. VI, 10): ‘Antea, profectis domo regibus, ac mox magistratibus, ne urbs sine imperio foret, in tempus delegabatur qui ius redderet’. Оно обозначает судебную власть в следующем месте Ульпиана (Dig. II, 1, 3): ‘Imperium aut merum aut mixtum est, merum est imperium habere ius gladii ad animadvertendum in facinorosos homines’. Дион Кассий ясно толкует оба значения, которые приписывались этому же слову (LII, 41). Таким образом, imperium — это сила. Термин этот обозначает y римлян целую сумму властей, среди которых современные юристы различили бы гражданскую, военную, судебную функции, но которые по понятиям римлян составляли почти неразделимую связку. В принципе вся совокупность таких верховных прав принадлежала народу: ‘Populus imperat’, — говорит Цицерон (De rep. I, 40), на деле народ всегда вручал их отдельным лицам. Один древний грамматик поясняет: ‘Cum imperio est, dicebatur apud antiquos, cui nominatim a populo dabatur imperium’ (Fest. ap. P. Diac. ed. Mller, p. 50).
[480] Официальный титул диктатора был — ‘magister populi’ (Cic. De rep. I, 40, De leg. III, 4, Varr. De lingua lat. V, 14). Говорили также: magister equitum. Слово это употреблялось гораздо чаще в первые века республики, чем во времена Цицерона и Тита Ливия. Кажется, что оно применялось ко всякому лицу, облеченному властью, отсюда — magistratus.
[481] Сіс. De rep. II, 32: ‘Potestatem tempore annuam, genere ac iure regiam’, Liv. II, 1: ‘Non deminutum quidquam ex regia potestate, omnia iura, omnia insignia regum consules tenuere’.
[482] Консулы в первые века носили титул indices (Varr. De lingua lat. VI, 88).
[483] Правда, существовало provocatio ad populum, так как гражданство было верховным судьею в уголовных делах, но нет более темного вопроса, как эта ‘апелляция к гражданству’. Чтобы понять ее природу и смысл, мы должны были бы знать, в каких формах она производилась, представлял ли сам осужденный свою жалобу народу и по каким правилам совершался новый суд. Древние историки не разъясняют нам этих подробностей, a без знания их нельзя хорошо понять всего учреждения. Тит Ливий ясно показывает (X, 9), что provocatio оставалась мертвою буквою до какого то Порциева закона, хронология которого неизвестна.
[484] Tac. Ann. I, 9: ‘Non aliud discordanti patriae remedium fuisse, quam ut ob uno regeretur’.
[485] ‘Omne ius omnisque potestas populi romani in imperatoriam translata sunt potestatem’ — таков еще принцип, провозглашаемый Юстинианом в предисловии к Дигестам, таков же смысл вышеприведенных слов Гая и Ульпиана.
[486] Dio, LIII, 17.
[487] Ibid. Оставались еще другие трибуны, но tribunicia potestas принадлежала одному императору.
[488] Ibid.
[489] ‘Ad tuendam plebem tribunicio iure contentum’ (Tac. Ann. I, 2). Тацит энергично выставляет величие этой власти: ‘Роtestatem tribuniciam summi fastigii vocabulum Augustus reperit, ne regis aut dictatoris nomen assumeret, ac tamen appellatione aliqua cetera imperia praemineret’ (Ann. III, 56). Позже Boпиcк выражает ту же мысль: ‘Tribunicia potestas quae pars maxima regalis imperii est’. Эта tribunicia potestas императоров упоминается в надписях и на монетах в числе главных их официальных титулов. Они ведут даже счисление по годам своей трибунской власти, что совпадает с годами их царствования. Дион определенно говорит (LIII, 17).
[490] В первый век империи существовали три отдельные казны: aerarium Saturni, aerarium militare и fiscus. Первая получала доходы с сенатских провинций и управлялась от имени сената чиновниками, называвшимися praefecti aerarii Saturni. Вторая пополнялась налогами на наследства (vicesima hereditatum), установленными Августом (Dio, LV, 25, LVI, 28) и несколькими другими косвенными налогами, во главе ее стояли должностные лица, назначавшиеся сначала из среды сенаторов консульского достоинства, a позже избиравшиеся императором. Фиск же принимал доходы с императорских провинций, рассматривался как частная собственность Цезаря (Ulpian. Dig. XLIII, 8, 2) и управлялся его прокураторами (Tac. Ann. XIV, 54, Suet. Claud. 28, Plin. Paneg. 36). Однако надобно иметь в виду, что эти различия были скорее номинальные, чем действительные. Дион Кассий говорит, что ‘по внешности государственная казна была отделена от государевой, но на деле император не менее распоряжался первою, чем второю’.
[491] Можно найти свидетельства об этом в различных частях кодексов, и особенно в сочинениях землемеров — gromatici veteres.
[492] Dio, LIII, 17.
[493] Официальным названием этих провинций было provinciae populi. См. Gai. II, 21: ‘In his provinciis, quae propriae populi romani esse intelleguntur… In his provinciis, quae propriae Caesaris esse creduntur’.
[494] Это ясно подтверждает Дион Кассий (LIII, 17).
[495] Dio, LIII, 17.
[496] Ibid.
[497] Suet. Aug, 33: ‘Ius dixit assidue’, Tac. Ann. IV, 13, 22, 31 etc., Plin. Epist. IV, 22, VI, 22, Dio, LXIX, 7, LXXI, 6, LXXVI, 17, LXXVII, 8, Spartian. Hadr. 8: ‘Saepe ius dixit’. Ibid. 18 ‘Quum iudicaret’. Ibid. 22: ‘Causas Romae et in provinciis frquenter audivit’. Capitol. Marc. Aur. 24: ‘Erat mos illi, ut omnia crimina… puniret, capitales causas hominum henestorum ipse cognovit’.
[498] Gai. Instit. I, 5: ‘Constitutio principis est quod imperator decreto, vel edicto, vel epistola constituit, nec unquam dubitatum est, quin id legis vicem obtineat’. Надо сделать исключение для тех императоров, акты которых были уничтожены сенатом после их смерти.
[499] Dio, LIII, 16, Suet. Aug. 7: ‘Augusti nomen assumpsit… Munacii Planci sententia, quum, quibusdani censentibus Romulum appellari oportere, praevaluisset, ut Augustus potius vocaretur’.
[500] Ovid. Fast. I, 609: ‘Sancta vocant augusta patres, augusta vocantur templa’, Liv. I, 29: ‘Augustum templum’, XLV, 5: ‘Augustum solum’, Cic. Pro domo, 53: ‘Ara consecrata in loco augusto’. Suet. Aug. 7: ‘Ut Augustus vocaretur, non tantum novo, sed etiam ampliore cognomine, quod loca religiosa, et in quibus augurato quid consecratur, augusta dicantur’, Dio, LIII, 16.
[501] Примеры: ‘Тіbеrio Caesari divi Augusti filio Augusto pontifici maximo’ (Henzen, 5393), ‘Tiberius Claudius Caesar Augustus’ (Ibid. 5400), ‘Nero Claudius Caesar Augustus’ (Ibid. 5407), ‘Imperator Caesar Hadrianus Augustus’ (Ibid. 5455), ‘Imperator Caesar Flavius Constantinus Augustus’ (Ibid. 5580). Это был главный титул, которым приветствовали каждого нового императора. См. например: ‘Gordiane Auguste, dii te servent’ (Capitol. Gord. 8), ‘Auguste Claudi, dii te praestent’ (Treb. Poll. Claud. 4), ‘Tacite Auguste, deus te servet’ (Vopisc. Tac. 4), ‘Diocletianum omnes divino consensu Augustum appellaverunt’ (Vopisc. Numer. 13). Титул Caesar мог быть распространен и на родственников императора, специально на его предполагаемого преемника, титул же августа всегда исключительно предназначался одному императору так же, как наименование Augusta его супруге. См. Suet. Claud. 11, Nero, 28, Domit. 3, Tac. Ann. XII, 26, Capitol. Ant. Pius, 5.
[502] Так говорит Aвзoний (Paneg. Grat.): ‘Potestate imperator, Augustus sanctitate’.
[503] ‘Imperator, quum Augusti nomen accepit, tanquam praesenti et incorparali deo fidelis est praestanda devotio’ (Veget. ed. Lang, II, 5). Отметим, однако, что император не был богом. Он становился таковым только после смерти, если удостоивался от сената consecratio. Качество же августа приобреталось каждым в первый же день их принципата и терялось в последний. Оно было привязано к действительному исправлению правительственной власти.
[504] О храмах, возведенных в честь ‘города Рима’, см. y Polyb. XXXI, 16, Liv. ХLIII, 6. Ср. ‘Bulletin de corresp. hellnique’, 1883, p. 462.
[505] Suet. Aug. 52: ‘Templa in nulla provincia, nisi communi, suo Romaeque nomine, recepit’, Dio, LI, 20.
[506] Так как мы рассматриваем систему римских имперских учреждений только с точки зрения исторических судеб галльского населения, нам приходится оставить в стороне несколько вопросов, на которых следовало бы сосредоточиться, если бы нашим предметом было полное исследование римского государственного развития. Тогда, например, необходимо было бы обстоятельно говорить о сенате. Нет сомнения, что сенат продолжал существовать рядом с принцепсом, стоя даже почти выше его, по крайней мере, в теории (см. напр. Taс. Ann. XI, 24, XII, 60, XIII, 4, Spartian. Hadr. 7—8, Lamprid Alex. Sev. 8, 10, Vopisc. Prob. 13, Idem. Tacit. 3—5), он оставался по праву высшею властью в государстве, потому что он заменил старые комиции и являлся теперь представителем народа (senatus слился с populus). В силу этого сенат, как раньше народ, издавал законы, и ему нередко приходилось рассматривать и обсуждать императорские предложения. Его законодательная власть не была пустым словом: от двух первых веков нашей эры сохраняется ряд leges и senatus consulta, которые видоизменяли римское право. В то же время сенат являлся судебным учреждением. Он обладал прямою уголовною юрисдикциею по некоторым делам, рассматривал часть апелляций, приносимых на решения других судов, разбирал споры между жителями провинций и их правителями. Он оставался если не наиболее могущественным, то самым торжественным из судилищ. В теории он даже владел правом избирать императора (Spartian. Hadr. 4, Vopisc. Tac. 3—5, Dio, LXVI, 1), на деле, по крайней мере, он официально вручал ему его полномочия (Tacit. Hist. IV, 4, Dio, LXIII, 29, LXIV, 8, LXXIII, 12—13). Каждый император был принужден подчиняться этой формальности и получать от сената инвеституру империи. — Было y сената еще одно право. После смерти императора он постановлял, должны ли ему быть оказаны или нет божеские почести, это то, что Тaцит называет — ‘coelum decretum’ (см. Annal. I, 73, стр. I, 54). Эта формальность приводила к одному существенно важному практическому последствию. Она означала, что если присуждались умершему императору божеские почести, то и его акты утверждались и сохраняли силу на будущие времена, если же эти почести отвергались, то и принятые им мероприятия объявлялись уничтоженными (Dio, LX, 4, LXXIV, 4, Spartian. Hadr. 27, Lamprid. Comm. 20, Suet. Domit. 23, Dig. XLVIII, 4, 4). Всякий император таким образом знал, что прочность его распоряжений, его законодательных актов будет зависеть в день его смерти от сената. Справедливо, впрочем, прибавить здесь, что, на основании установившегося способа пополнения сената, никто не мог в него вступить помимо воли императора.
[507] Дион Кассий вводит эту прерогативу в свое перечисление легальных полномочий, предоставленных августу (LIII, 17).
[508] Говорили тогда: ‘civitatis maiestas’ (Сіс. Div. in Саес. 22), ‘romana maiestas’ (Liv. III, 69), ‘maiestas populi’ (Cic. Pro Balbo, 16, Orat. partit. 30, de invent. II, 17). To же слово прилагается к вождям и представителям государства: говорили — ‘maiestas consularis’, ‘maiestas dictatoria’ (Liv. II, 23, II, 36: VIII, 30).
[509] Преступление оскорбления величества, так определяется Цицероном (De invent. II, 17): ‘Maiestatem minuere est de dignitate aut amplitudine aut potestate populi, aut eorum, quibus populus potestatem dedit, aliquid derogare’. Преступление это всегда наказывалось смертью во времена республики. Империя еще прибавила строгости в том смысле, что перестала различать личные обиды от политических преступлений, так как государство слилось с особою государя. Тацит (Annal. I, 72) хорошо отмечает это различие: ‘Tiberius legem maiestatis reduxerat, cui nomen apud veteres idem, sed alia in iudicium veniebant, si quis proditione exercitum, aut plebem seditionibus, denique male gesta republica, maiestatm populi romani minuisset, facta arguebantur, dicta impune erant’. Cp. Suet. Domit. 12: ‘Satiserat obiici qualecumque factum dictumve adversus maiestatem principis’.
[510] Ammian. Marcell. XIX, 12.
[511] ‘Multa de iure sanxit’ (Capitol. Anton. Pius, 12). Антонины много раз изменяли частное право по собственному произволу. См. напр. в Дигестах, XLVIII, 7, 7, в Кодексе Юстиниана, VI, 33, 3, ср. Fragmenta Vaticana, 195.
[512] См. все письма Плиния Mл. к Траяну. Ср. Dig. XIV, 2, g: ‘Deprecatio Eudaemonis ad Antoninum: Domine imperator, Antonine… Respondit Antoninus Eudaemoni: Ego quidem mundi dominus…’
[513] Тацит сам говорит: ‘Dignitatem nostram (dignitas здесь значит cursus honorum — служебная карьера) a Vespasiano inchoatam, a Tito auctam, a Domitiano longius provectam’ (Hist. I, 1). Впоследствии он занимал высшие должности и при Траяне.
[514] Он объявляет, что монархия была установлена в интересах возвращения мира: ‘Omnem potentiam ad unum conferri pacis interfuit’ (Ibid). Заметьте также слова, которые автор влагает в уста Гальбы: ‘Si immensum imperii corpus stare ac librari sine rectore posset’ (Ibid. I, 16). Известны похвальные выражения его о правлении Траяна: ‘Rara temporum felicitate ubi sentire quae velis et quae sentias dicere licet’ (Ibid. I). Между тем он не хочет здесь сказать, что самый порядок государственного управления тогда изменился, мы отлично знаем, что никакие условия перемены конституции не были предписаны ни Нерве, ни Траяну. Напротив, монархия с этого времени становится все более абсолютною. Тацит стало быть допускал, что императорский порядок мог оказываться превосходным при хорошем императоре.
[515] Об этом императоре — Постуме — можно прочесть y Требеллия Поллиона (в сборнике Scriptores hist. Аug.) следующие слова: ‘Gelli… eum imperatorem appellarunt. Sizquidem nimius amor erga Postumum omnium erat in Gallica gente populorum quod, submotis omnibus Germanicis gentibus Romanum in pristinam securitatem revocasset imperium’. O той же личности существуют надписи (см. y Orelli, No0 1015, 1016), a также медали (см. сборник Mionnet, t. II, р, 64, 69, Есkhеl, VII, 444. Можно еще прибавить указание на сборник De Witte).
[516] Справедливо будет заметить, правда, что после смерти царствующего императора войска обыкновенно более, чем сенат, торопились дать ему преемника. Почти всегда происходило то, что говорит Тaцит: ‘Sententiam militum secuta patrum consulta’ (Annal. XII, 69), но все таки мы не видим, кроме, может быть, одного раза, чтобы кто нибудь высказывался тут в пользу восстановления республиканского порядка. Сенат и армия иногда были не согласны друг с другом по вопросу о том, кого следовало избрать императором, но они, по видимому, никогда не расходились в сознании необходимости такого избрания.
[517] Юлиев закон (см. Dig, XLVIII, 6) воспрещает скопление оружия, но не держание его вообще ‘ad usum itineris vel navigationis vel commercii causa’. Многочисленные тексты (между прочими, Tacit. Hist. II, 61, ІV, 67) показывают, что y населения действительно было оружие.
[518] Tacit. Ann. I, 2: ‘Militem donis, populum annona, cunctos dulcedine otii… (Nobiles), novis ex rebus aucti, tuta et praesentia quam vetera et periГulosa mallent’. — Cp. Dio, LVI, 44.
[519] Tacit. Ann. I, 2: ‘Neque provinciae illum rerum statum abnuebant, suspecta senatus populique imperio ob certamina potentium et avaritiam magistratuum, invalido legum auxilio, quae vi, ambitu, pecunia turbabantur’. Cp. Vell. Pat. II, 126: ‘Vindicatae ab iniuriis magistratuum provinciae’.
[520] См. сборник Орелли — Генцена (passim). Выражения, которые чаще всего встречаются в надписях, следующие: ‘Patri patriae’ (606, 642, 712, 912, 1033), ‘fundatori pacis’ (601, 1089), ‘pacatori orbis’ (323, 859, 1035). Cp. еще в Corp. inscr. lat. II, 1670, 1969, Ibid. 1671: ‘fundatori publicae securitatis’, ‘restitutori orbis’ (1030), ‘conservatori generis humani’ (795, 2054). Один памятник, воздвигнутый во времена Тиберия, носит такое посвящение: ‘Saluti perpetuae augustae libertatique publicae populi romani, providentiae Tiberii Caesaris Augusti nati ad aeternitatem romani nominis’ (Orelli, 689). Титул ‘restitutor libertatis publicae’ повторяется в надписях 1089 и 1090 того же сборника Oрелли. В галльских эпиграфических текстах встречаются выражения: ‘Pacatori et restitutori orbis, imperatori Caesari Aureliano’ (Allmer, 31), ‘verae libertatis auctor imperator Caesar M. Claudius Tacitus pius felix Augustus’ (Allmer, 32). Cp. С. I. L. XII, 5561, 5563 и 5456. Плиний упоминает некоего Вальгия, который представил Августу книгу ‘inchoata praefatione religiosa, ut omnibus malis humanis illius potissimum principis mederetur maiestas’ (Hist. nat. XXV, 2). Утверждать, что во всех этих памятниках проявляется лишь одна лесть, значило бы плохо понимать человеческую природу.
[521] Дион Кассий правильно выражает настроение людей того времени, когда говорит: ‘Правление приняло тогда новую форму, более соответствующую улучшению и благу людей’. Автор прибавляет, что люди могли тогда спастись, только выйдя из под республиканского правления. См. Dio, LIII, 19, cp. XLIV, 5, Ammian. XIV, 6, Tertull. De pallio, I, 2.
[522] Suet. Саі. 14. ‘Consensu senatus et irrumpentis in curiam turbae, ius arbitriumque omnium rerum illi permissum est, tanta publica laetitia, ut tribus proximis mensibus supra centum sexaginta milia victimarum caesa tradantur’.
[523] Ibid.: ‘Vota pro reditu suscepta sunt’. Нам известно значение, очень определенное и вовсе не метафорическое, слова votum в латинском языке, известны также многочисленные надписи, заканчивающиеся формулой ‘votum solvit libens merito’. Votum обозначало обязательство, которое принимало на себя какое нибудь лицо по отношению к богу, сделать в честь него условленное приношение, если божество заслужит его исполнением испрошенного блага.
[524] Ibid.: ‘Pernoctantibus cunctis circa Palatium, non defuerunt qui depugnaturos searmis (как гладиаторы) pro salute aegri, quique capita suatitulo proposito voverent’.
[525] Это выводится также из биографии Калигулы Свeтoния (см. гл. 27). Автор рассказывает, что, когда двое из лиц, произнесших такой обет, хотели уклониться от его исполнения, Калигула их принудил к тому. Один из них, бывший римским всадником, должен был сражаться как гладиатор, другой — наложить на себя руки. Религия не допускала, чтобы обет оставался невыполненным, Дион Кассий очень определенно выясняет это (LIX, 8).
[526] Dio, LIII, 30.
[527] ‘С. Ulattius, civis Segusiavus… devotus numini maiestatique eius’ (Allmer, Inscr. de Vienne, 24, Corp. inscr. lat. XII, 1851). ‘Devotus numini Marci Aureli’ (Bernard, Le temple d’Aug. p, 61). Приведенная формула иногда заменяется следующею: ‘Рrо sainte imperatoris’. Примеры можно найти в надписях из различных местностей… так, из Женевы: ‘pro salute Augustorum’ (Mommsen, Inscr. helvet. 133), из Аосты: ‘pro salute imperatoris Marci Aurelii, tectum, porticum cum suis columnis, Sex. Vireius decurie’ de sua pecunia’ (Allmer, 16), из Южной Галлии: pro salute imperatoris. Caesaris M. Aur. Commodi taurobolium fecit Q. Aquius Antonianus (C. I. L. XII, 1782), cp. еще: ‘pro salute et incolumitate dominorum nostrorum Valeriani et Gallieni Augustorum (C. I. L. VIII, 4219). См. в Corp. inscr. lat. XII, p. 926. Каждая из подобных надписей — a они очень многочисленны — подразумевает возведение храма, алтаря, вообще какого нибудь памятника, то есть значительный расход, произведенный для выполнения обета.
[528] Corp. inscr. lat. VIII, 4218: ‘Respublica Verecundensium devota numini maiestatique eius’. Подобные же надписи найдены в Испании. См. Corp. inscr. lat. II, 1115, 1171, 1673, 2071 etc.
[529] Ibid., II, 172 (Orelli, 3665): ‘Iusiurandum Aritiensium. Ex mei animi sententia, Ыt ego iis inimicus ero, quos Caio Caesari Germanico (речь идет o Калигуле) inimicos esse cognovero, et si quis periculum ei salutique eius inferet intuleritque, armis bello internecivo terra marique persequi non desinam, quoad poenas ei persolverit. Neque me neque liberos meos eius salute cariores habebo… Si sciens fallo fefellerove, tum me liberosque meos Iuppiter Optimus Maximus ac divus Augustus ceterique omnes dei immortales expertem patria, incolumitate fortunisque omnibus faxint’. Нам неизвестно, почему этот маленький городок в Лузитании так связал себя с Калигулой.
[530] Стало обычаем воздвигать памятники и алтари или приносить многочисленные жертвы в честь императора или для его благополучия. Примеры: ‘Ех imperio Matris deum, tauropolium provinciae Narbonensis factum per C. Batonium Primum, ilaminem Augustorum, pro salute dominorum imperatorum L. Septimi Severi Pii Pertinacis Augusti et M. Aurelii Antonini Augusti’ (Lebgue, Epigr. de Narbonne, No 13, Herzog, Gall. Narb. No 7, C. I. L. XII, 4323), ‘Pro salute imperatoris Caesaris M. Aurelii Antonini Augusti tectum, porticum cum suis columnis Sex. Vereius Sextus decurio, de sua pecunia’ (Allmer, Inscr. de Vienne, No 16, C. I. L. XII, 2391), ‘Augusto sacrum et Genio civitatis Biturigum’ (Jullian, Inscr. de Bordeaux No 1), ‘Pro salute Augustorum’ (Inscr. helvet. No 133), ‘Pro salute domus divinae (Ibid. No 149), ‘Imperatori Caesari M. Aurelio Antonino Augusto (речь идет o Каракалле), patri patriae, Narbonenses’ (Lebgue, No 14, C. I. L. XII, 4347), ‘In honorem domus divinae’ — в Кельне (Brambach, No 439), — в Кобленце (Ibid. No0 692, 693, 711, 721).
[531] Tacit. Ann. I, 54, 73, II, 83, III, 64, Hist. II, 95, Dio Cass. LI, 19—20, LIV, 32, Spartian. Hadr. 13, Capitol. Anton. 6.
[532] C. I. L. ІІ, 2221, 2224, 2334, 3395 etc. V, 18, 3341, 4442 etc. Corp. inscr. attic. III, 63, 253, Corp. inscr. graec. 2696, 2943, 3524 etc.
[533] ‘Genio Augusti’ (Orelli, 1435, 1667), ‘Genio Tiberii Caesaris’ (Ibid. 3796), ‘Genio Caii Caesaris’ (699), ‘Genio Vespasiani’ (753), ‘Genio Domitiani’ (Henzen, 7421), ‘Genio Traiani’ (Orelli, 789), ‘Genio Antonini’ (1718) No ‘Numini Augusti’ (Ibid. 204, 401, 608, 1989, 2489 etc.), ‘numini deorum Augustorum’ (277, 805, 5208), ‘collegium numinis dominorum (Vespasiani et Titi)’ (2389), ‘Augusto sacrum’ (Jullian, Inscr. de Bord. No 1), ‘Devotus numini Marci Aureli’ (Bernard, Le temple d’Aug, p. 61, Cfr. C. I. L. XII, p. 927).
[534] Lebgue, Epigraphie de Narbonne, 1887, p. 117, Herzog, Gall. Narb. (appendix, No 1), Orelli, 2489, Wilmanns, 104, C. I. L. ХII, p. 530: ‘T. Statilio Tauro L. Cassio Longino consulibus (в одиннадцатом году по P.X.) numini Augusti votum susceptum a plbe Narbonensium in perpetuum. Quod bonum, faustum felixque sit imperatori Caesari divi filio Augusto patri patriae pontifici maximo tribunicia potestate XXXIV, coniugi liberis gentique eius, senatui populoque romano et colonis incolisque coloniae Iuliae Paternae Narbonis Martii, qui se numini eius in perpetuum colendo obligaverunt, plebs Narbonensium aram Narbone in foro posuit, ad quam quotannis VIII kalendas Octobres, qua die cum saeculi felicitas orbi terrarum rectorem edidit, tres quits romani a plebe et tres libertini hostias singulas inmolent et colonis et incolis ad supplicandum numini eius thus et vinum de suo praestent…’ Здесь приводится лишь часть любопытной надписи. Отметим, что слово plebs, которое повторяется в ней четыре раза, не означает, по крайней мере по нашему мнению, низшего класса жителей города Нарбонны. Оно обозначает все население, то есть гражданство. Такое значение впоследствии все теснее будет связываться со словом plebs. — Упомянутые tres equites romani a plebe — это, по нашему мнению, три гражданина города Нарбонны, обладающие званием римских всадников.
[535] Здесь идет речь, по крайней мере, о так называемых Трех Галлиях, то есть Лугдунской, Аквитанской и Бельгийской, — стало быть, о всей Галлии, кроме Нарбоннской провинции, в которой находился свой отдельный храм. См. об этом P. Guiraud. Les assembles provinciales и Allmer, Le muse de Lyon (t. II).
[536] Liv. Epit. 137: ‘Ara Caesaris ad confluentem Araris et Rhodani dedicata, sacerdote creato’, Suet. Claud. 2: ‘Ara ibi Augusto dedicata est’, Dio, LIV, 32.
[537] Нам совсем не известны подробности этого события, нельзя даже точно установить его хронологии. Светоний называет 744 г., но Дион Кассий указывает, что празднество в честь Рима и Августа уже отправлялось в 742 м. Особенно интересно знать, было ли действительно совершенно самостоятельно постановление 60 галльских общин. П. Гиро думает, основываясь на словах Диона Кассия, что Друз внушил галлам эту мысль. Однако Дион Кассий определенно этого не говорит: он рассказывает (LIV, 32), что в 742 году от основания Рима Друз, который находился тогда в Галлии и готовился сражаться с германцами, вступил в соглашение с выдающимися представителями галльского общества, собравшимися около него по случаю празднества, которое совершалось y алтаря Августа. Нам надо было бы иметь под руками книгу 137 ю Тита Ливия, краткое Epitome сближает возведение храма Августа с фактом войны против германцев и даже с некоторыми беспорядками в Галлии, таким образом выходит, что в момент какого то кризиса 60 общин решились вместе на этот акт, чтобы дать ясное доказательство своей верности империи.
[538] Strabo, IV, 3, 2. Единодушие общин, если не единодушие всех жителей здесь несомненно.
[539] Один ученый и ревностный кельтолог утверждал, что до установления культа Рима и Августа в Лионе там существовал старый национальный культ бога Луга, вследствие чего эта местность служила всеобщим религиозным сборным центром Галлии. Если верить ему, выходит, что тут только новое имя стало на место старого (D’Arbois de Jubainville, Le cycle mythologique irlandais, p. 5, 138—139, 304—305, cp. также Nouvelle revue historique de droit, 1881, p. 195—213). Ho он не может привести ни одного документа, который подтверждал бы существование этого старого культа в Галлии и специально в Лионе. Гипотеза его опирается только на то, что там появился город, именовавшийся Лугдуном, название, которое, пожалуй, может значить — холм бога Луга, но этого недостаточно, чтобы доказать, что там стоял особый храм этого бога, и тем менее — что там находился религиозный центр Галлии. Даже если имя Лугдун должно подразумевать всеобщий национальный культ бога Луга, остается еще одно возражение, на которое надо обратить внимание, именно: что храм Августа не был расположен в Лугдуне, он даже не находился на холме, носившем это название, он не стоял на этой стороне Соны. Он возвышался на противоположном берегу, вдали от всякого холма, даже вне пределов лугдунской территории, на остроконечной полосе земли, которая отделяет Сону от Роны. Поэтому мы не имеем права связывать этот культ Августа со старой галльской религией, которую он будто бы продолжал. Это было совершенно новое верование для Галлии, и его правильнее выводить из греко римской традиции, чем из галльской. Оно связывается с древними государственными религиями. Точно так же, как в продолжение целого ряда веков существовали культы семейные, племенные, гражданские, союзные, человеческий разум, полный таких религиозных привычек, создал культ имперский. Культ Рима и Августа стал для совокупности римских провинций тем, чем были божества — полиады — для каждой гражданской общины.
[540] Это обстоятельство хорошо установлено y Lon Renier (см. 2 е изд. Spon). Cp. еще de Boissieu, Inscriptions antiques de Lyon, Aug. Bernard, Le temple d’Auguste. Правда, что Светоний говорит: ‘Lugduni’ (Claud. 2), Диoн Kaccий (LIV, 32), но это только сокращенный способ выражения, надписи, в которых заключается точная официальная формула, говорят нам: ‘ad confluentem Araris et Rhodani’, и то же выражение встречаем в Epitome Тита Ливия, Страбон говорит, что алтарь находился не в городе, a перед городом. Теперь еще можно воспользоваться новыми исследованиями Алльмера о топографии лугдунского храма.
[541] Dio, LIV, 32.
[542] De Boissieu, Inscriptions de Lyon, Orelli, No0 184, 660, 4018, Henzen, No0 5233, 5965, 5966, 5968, 6944, 6966. Точно так же относительно храма Рима и Августа в Анкире надписями констатируется, что список жрецов захватывает протяжение двух веков.
[543] Liv. Epit. 137: ‘Sacerdote creato С. Iulio Vercundaridubio Aeduo’.
[544] Эти лица известны нам по памятникам, которые были воздвигнуты в честь их либо городом Лионом, либо всею Галлиею. См. Bernard, Le temple d’Auguste, с. 53, слл. ‘Q. Adgennius, Urbici filius, Martinus, Sequanus, sacerdos Romae et Augusti ad confluentem Araris et Rhodani’, ‘C. Servilio Martiano, Afverno, sacerdoti ad templum Romae et Augustorum, trs provinciae Galliae’, ‘Eosidio, Quieti filio, Nervio, sacerdoti ad aram Caesaris nostri ad templum Romae et Augusti inter confluentes Araris et Rhodani, tres provinciae Galliae’. Огюст Бернар собрал 18 достоверных надписей, которые сообщают 18 имен жрецов. Список этот дополнен Алльмером.
[545] Почти все надписи сопровождаются указанием: ‘Omnibus honoribus apud suos functo’.
[546] ‘Flamen provinciae Narbonensis’ (Allmer, No 75), L. Aemilio M. f. Volt. Tutori flamini Romae et Augusti’ (Allmer, 137). (Lebgue, Epigraphie de Narbonne, No 42), ‘Flamini Augusti, templi Narbonensis’ (Lebgue, 44). Cp. Herzog, Appendix, No0 106, 107, 108, C. I. L. XII, p. 935. Несомненно, что в выражении Romae et Augusti слово Augusti не обозначает первого императора, лучшим доводом, который можно привести для доказательства этого, является тот факт, что когда правили вместе два или три императора, выражение это изменялось, тогда говорилось: Romae et Augustorum. О фламине Рима и Августа в Нарбоннской провинции см. новую надпись города Нарбонны в Corp. Inscr. Lat. t. ХII p. 864.
[547] He говорили flamen principis, flamen imperatoris, потому что настоящий титул императора, когда он являлся предметом поклонения, был именно augustus.
[548] Мы знаем в Ниме — ‘Flamen Romae et Augusti’ (Herzog 15 Apendix, No0 128, 129, Henzen, 5997, С. I. L. XII, 3180, 3207, cfr. p. 382), также в Лионе (Henzen, 6931), в Виенне (Mommsen, Inscr. helv. 3, 118, 119, 142, C. I. L. XII, p. 938), вне Галлии см. Orelli, 488, 3874, 3881, 3651. Cp. в Испании — ‘pontifex domus Augustae’ (C. I. L. II, 2105). Надобно отметить, что существовали храмы, возведенные в честь императора, в которых культ продолжался и после его смерти. Так мы встречаем одного ‘flamen divi Claudii’ более полувека после смерти этого императора (Orelli, 65, 3651), мы находим также ‘flamen divi Vespasiani’ (Orelli, 3853), ‘flamen divi Traiani’ (Ibid. 65, 3898), ‘flamen Hadriani’ (Ibid. 3805) ‘flamen divi Severi’ (Ibid. 2204). Известно, что слово divus присоединялось к имени императора лишь после его смерти. Существовали также ‘flamen Commodianus’ (Henzen, 6052), ‘sacerdos Flavialis’ (Ibid. 5480), ‘sacerdos Ulpialis’ (Ibid. 3135). Cp. Corp. inscr. lat. XII, p. 928.
[549] Существование этого культа удостоверено для провинции Азии надписями (см. BЖckh, No0 2741, 3415, 3461, 3494, 4039, Waddington, No 1266), для Галатии несколькими текстами, приведенными y G. Perrot, ‘De Galatia provincia romana’ p. 150—153, для Греции см. BЖckh, 1124, 1718, 2583, в Египте существование храма Рима и Августа констатируется Филоном (Legatio ad Саі. 22), для Африки см. L. Renier, Inscr. d’Algrie, No 3915 и Henzen, 6901, для Испании С. I. L. 160, 397, 473, 2221, 2224, 2244, 2334, 3329, 3395. 4191, 4199, 4205, 4239, 4250), для Великобритании см. Tac. Ann. XII, 32, XIV, 31, Henzen, 6488, для Паннонии C. I. L. III, 3343, 3485, 3626, для Фракии см. Dumont, Inscr. de Thrace, No 29, ‘Bulletin de corresp. hell.’ 1882, 181 и вообще предисловия и указатели к Corp. inscr. lat. О религии Рима и Августа см. еще G. Boissier, La religion romaine, P. Guiraud, Les assembles provinciales dans l’empire romain (livre I, ch. 2), Mommsen, Staatsrecht, II, 732 ss. (изд. 1877 г.), Marquadt, Staatsverwaltung, III, 463 ss. (изд. 2).
[550] Tac. Ann. IV, 15: ‘Decrevere Asiae urbes templum Tiberio et permissum statuere’, Idem, I, 78: ‘Templum ut in colonia Tarraconensi statueretur, Augusto petentibus Hispanis permisutn’. Тиберий и Клавдий запретили, чтобы им строили храмы (Dio, LIX, 28). Есть, правда, несколько примеров алтарей, воздвигнутых себе самими императорами или поставленных в честь их чиновниками (Dio, LIX, 28), но это случаи исключительные. В общем смысле можно сказать, что возведение стольких алтарей императорам было следствием широко распространившегося течения, но никак не внушения сверху.
[551] Это вытекает из многих надписей, мы приведем только несколько, относящихся к Галлии. ‘Aeduo… summis honoribus apud suos functo‘ (Boissieu, p. 84, Bernard, p. 53), ‘Latino Catapano, Aeduo, sacerdoti trium provinciarum, officiis et honoribus apud suos functo, Sequani publice’ (Bernard, p. 64, Orelli, No 184), ‘C. Catullino, Tricassino, omnibus honoribus apud suos functo, sacerdoti ad templum Romae et Augustorum’ (Bernard, p. 64), Cfr. Censorinus, De die natali, c. 15: ‘Tu tamen, officiis municipalibus functus, honore sacerdotii (слова sacerdos и sacerdotium на языке того времени специально применялись к обозначению жрецов, императора) in principibus tuae civitatis es conspicuus’.
[552] Севиров августалов находим в Лионе (Orelli, 194, 2322, 4020, 4077, 4242, Henzen, 5231, 7256, 7260), в Везоне (Henzen, 5222), в Арле (Orelli, 200), в Аванше (Orelli, 372, 375, Henzen, 6417), в Ниме (Orelli, 2298, Henzen, 5231), в Женеве (Оrelli, 260), в Вьенне (Allmer, II, р, 300), в Кельне (Brambach, 442), в Трире (Вrambach, 804) и почти во всех городах Нарбоннской провинции (Corp. Inscr. Lat. XII, p. 940) и Трех Галлий.
[553] Tac. Ann. I, 73: ‘Effigies Augusti, ut alia numinum simulacra’, Cfr. Dio, LVIII, 4.
[554] Cм. об этом культе y Egger, Examen critique des historiens d’Auguste, 2 e appendice, и последующие замечания того же ученого в ‘Revue archologique’ за 1897 г. — Об августалах и муниципальных жрецах существует много новых немецких исследований (между ними на первом месте надо поставить этюд Моммзена), выводы которых резюмированы в соответствующем томе руководства Марквардта. [Вопрос поставлен и разрешен заново в русск. исслед. проф. M.Н. Крашенинникова, Августалы и сакральное магистерство. СПб., 1895. — Примеч. ред. — перев.]
[555] Тreb. Poll. Valer, 6: ‘Sanctissime imperator’, Plin. Epist. ad Trai. 1: ‘Sanctissime imperator’.
[556] Cм. что рассказывает Дион Кассий (LIX, 27) o некоем Луции Вителлии. Он представляет его распростирающимся y ног Калигулы. Потом он обращается к императору с речью в следующих выражениях: ‘ , …’ В надписи Saltus Burunitanus (C. I. L. VIII, 10570) колоны называют императора ‘Divina Tua Providentia’.
[557] Дион Кассий (LXVII, 13) изображает также Ювентия Цельза распростирающимся перед Домицианом. Suet. Domit. 13: ‘Quum procuratorum suorum nomine dictaret epistolam, sic coepit: Dominus et deus noster. Unde institutum, ut ne scripto quidem ac sermone cuiusquam appellaretur aliter’.
[558] Плиний пишет Траяну (Epist. 59[67]): ‘Flavius Archippus per Salutem Tuam Aeternitatemque petiit, ut…’
[559] Herodian. I, 8, 4, I, 16, 4, II, 3, 2, II, 6, 12, VII, 6, 2.
[560] Cм. муниципальный закон города Сальпензы (главы XXV и XXIV): ‘Facito, ut is iuret per Iovem et divum Augustum et divum Claudium et divum Vespasianum Augustum et Genium imperatoris Domitiani et deos pnates’. Cp. lex Malacitana, LIX, Suet. Calig. 15, Claud. 11.
[561] ‘Imperatori Caesari M. Aurelio Antonino Augusto C. Ulattius… devotus numini maiestatique eius’ (надпись, приведенная y Bernard, Le temple d’Aug. p. 61).
[562] Клавдий запретил (Dio. LX, 5).
[563] Iul. Capitol. Marc. 15, 20: ‘Fratri divini honores decreti. quum senatus fratrem consecrasset’.
[564] Ibid. 26: ‘Petiit a senatu, ut honores Faustinae aedemque decernerent, laudata eadem, quum impudicitiae fama graviter laborasset… Puellas Faustinianas instituit in honorem uxoris mortuae… aedem illi exstruxit’. Существуют надписи в честь ‘diva Faustina’ (Orelli Henzen, No0 868, 3253, 3365, 5472).
[565] То же надо сказать об Антонине Благочестивом, биограф которого сообщает: ‘Meruit et circenses et flaminem et templum et sodales Antoninianos’ (Capitolin. Pius, 13).
[566] Iul. Capitolin. Marc. 18: ‘Hodie in multis domibus Marci statuae consistunt inter deos penates, dati sacerdotes et sodales et flamines et omnia quae de sacratis decrevit antiquitas’. Первая часть этой фразы относится к частному и, конечно, добровольному культу, вторая — к публичному.
[567] Ibid. 19: ‘Deus etiam nunc habetur’.
[568] Spartian. Carac 11: ‘Inter deos relatus est, habet templum, habet salios, habet sodales’. Известно, что sodales были коллегией или корпорацией жрецов, посвятивших себя культу императора, существовали sodales Augustales, sodales Hadrianales, sodales Fluviales, sodales Antoniniani.
[569] Тацит подробно рассказывает o них (Hist. IV, 81).
[570] Dio, LXVI, 8, LXXI, 8. Дион Кассий, который был сенатором, выказывает себя чуть ли не на каждой странице своего сочинения в высшей степени суеверным и благочестивым человеком. О суеверии и благочестии Марка Аврелия см. Jul. Capitolin. Marc. 13: ‘Undique sacerdotes accivit, peregrinos ritus implevit, Romam omni genere lustravit’, c. 19: ‘Quum ad chaldaeos Marcus retulisset’. Здесь идет речь об одном случае, который, может быть, не достоверен, но который хорошо характеризует мнения того времени.
[571] Об обычае обращаться к Chaldaei, magi, mathematici см. Tac. Ann. II, 27 32, III, 22, XII, 22, XIV, 9, XVI, 30. Обратите внимание, что все эти примеры относятся к личностям и классам, особенно высоко стоявшим. У Диона Кассия подобные примеры бесчисленны. Spartian. Hadr. 3, Sept. Sev. 2, Iul. Capitol. Gord. 20.
[572] В числе официальных императорских титулов, которые известны нам из надписей, нет ни одного слова, которое вызывало бы идею ‘Божьей милости’ (gratia Dei) современных монархий. Когда один римский всадник говорит Тиберию: ‘Тіbi summum rerum iudicium dii dedere’ (Tac. Ann, VI, 8), мы должны усматривать в этих словах лишь выражение личной лести его императору, a не воплощение политического принципа.
[573] Император Траян именуется ‘conservator generis humani’, Константин — ‘conservator humanarum rerum’. В другой надписи, составленной коллегией fratres arvales в Риме, Клавдий именуется ‘divinus princeps et parens publicus’ (Henzen, 7849).
[574] Suet. Caes. 25, ‘Galliam… in provinciae formam redegit’. Чтобы установить точный смысл этого выражения, ср. следующее место из того же писателя: ‘Achaiam, Lyciam, Rhodum, libertate adempta, in provinciarum formam redegit’ (Suet. Vesp. 8).
[575] Можно заметить, что Дион Кассий, который пишет по гречески, всегда переводит provinciae словом дл Qю’?NoNoҐ.
[576] Очень тонкий вопрос поднимается наименованием ‘свободных’ или ‘союзных’ общин, которое было предоставлено некоторым из галльских народцев. Светоний дает понять, что такое право их было уважено в организации, данной стране Цезарем: ‘Galliam praeter socias ac bene mritas civitates in provinciae formam redegit’. Ho мы не видим, чтобы эта привилегия была сохранена за ними после переустройства’ произведенного Августом в 27 году до Р.X. Мы можем заметить наоборот, что в тот день, когда ‘три (галльские) провинции’ воздвигают храм Риму и Августу, все галльские народцы, числом шестьдесят, оказываются в равном положении и перечисляются без указания каких бы то ни было различий между ними в этом акте выражения покорности верховному господину. Обратим внимание еще на то обстоятельство, что в начале царствования Тиберия община эдуев, которая раньше пользовалась званием ‘союзной’, была подчинена подати так же, как остальные (Tac. Ann. III, 40). Все это приводит нас к заключению, что если некоторые из галльских общин были первоначально оставлены как бы вне римского владычества, то такое положение продолжалось недолго. Термины foederati или liberi являлись здесь скорее почетными титулами, чем признаками независимости.
[577] Первоначально слово provincia прилагалось ко всякому поручению, дававшемуся римскому гражданину сенатом или народом с предоставлением ему высшей власти. Оно употреблялось, например, для обозначения полномочия вести войну с вражеским народом. См. Liv. III, 2: ‘Bellum adversus Aequos Fabio provincia data est’, Idem, II, 40: ‘Sicinio Volsci, Aquilio Hernici, qui in armis erant, provincia evenit’, Idem, XXVI, 28: ‘Decrevere patres, ut alteri consulum Italia bellumque cum Hannibale provincia esset’. Позже этот термин предпочтительно стал применяться к полномочиям, которыми снабжались проконсулы вне Италии. Стало быть, разбираемое слово обозначало не самую страну, но предоставленное проконсулу по делегации право управлять ею, потому то на греческий язык слово provincia в этом смысле переводится ю?аг??. Только во время империи, да и то не с самого начала, слово это получило географическое значение.
[578] Strabo, IV, 1. Нам незачем долго останавливаться на некоторых случайных уклонениях от указанного распределения Галлии на административные области. Август, например, несколько раз поручал управление всеми тремя провинциями одному лицу, как Агриппе, Тиберию, Друзу, Германику.
[579] Для полноты следует упомянуть еще о маленькой провинции Приморских Альп (Alpes Maritimae), которая находилась под управлением императорского прокуратора (Wilmanns, 1256, 1271, С. I. L. XII, p. I et XIII). В неизвестном году, вероятно, при Тиберии, были учреждены провинции Верхней и Нижней Германии вдоль берега Рейна, но это были скорее военные территории, чем провинции в тесном смысле слова. В каждой из них расквартирована была армия из четырех легионов с вспомогательными отрядами. Командующий такою армиею (см. напр. ‘legatus pro praetore exercitus Germaniae Superioris’, Wilmanns, 867, 1142) имел в то же время в руках и гражданское управление в пределах узкой полосы земли, где расположено было вверенное ему войско. См. Wilmanns, 1186, Henzen, 6501: ‘С. Popilio… legato imperatoris Antonini Augusti Pii pro praetore provinciae Germaniae Superioris et exercitus in ea tendentis’. Cfr. Tac. Ann. III, 41, I, 31, Hist. I, 12.
[580] Один проконсул провинции Африки именует себя ‘legatus populi romani’ (Spartian. Sept. Sev. 2).
[581] Henzen, 6915, ‘Meminio… proconsuli provinciae Narbonensis’. — Ibid. 6454 (=C. I. L. XII, 3163): ‘C. Aemilio Bereniciano… proconsuli splendidissimae provinciae Narbonensis’, Ibid. 6907: ‘Senecioni Memmio… legato pro praetore provinciae Aquitanicae’, Ibid. 5502: ‘L. Mario Maximo… legato Augustorum pro praetore provinciae Belgicae’. Ibid. 7420: ‘C. Sabucio… legato Augusti pro praetore provinciae Belgicae’. В другой надписи (Ibid. 5449) одно лицо обозначается как бывший ‘legatus divi Nervae pro praetore provinciae Belgicae’. См. еще Orelli, 922: ‘Legatus Augustorum provinciae Narbonensis’ (тут сказано Augustorum, потому что в тот момент было три императора соправителя, может быть, Кар, Карин и Нумериан, вернее же — Север, Каракалла и Гета). Wilmanns, 1164: ‘С. Iulio Cornuto… legato pro praetore divi Traiani provinciae Ponti, eiusdem legato pro praetore provinciae Aquitanicae’. Общий термин, которым обозначались провинциальные наместники, был praesides (Suet. Aug. 23, Tib. 41).
[582] Wilmanns, 637: ‘Quaestori provinciae Narbonensis’, 1213: ‘Q. Petronio… quaestori provinciae Narbonensis’. Cfr. 1217.
[583] Часто даже назначалось no одному прокуратору на две провинции. — Wilmanns, 1274: ‘Cn. Pompeio Homullo… procuratori Augusti provinciarum duarum Lugudunensis et Aquitanicae’. Ibid. 1257: ‘C. Iulio Celso… procuratori provinciarum Lugudunensis et Aquitanicae’. См. точно так же Ibid. 1293, еще Henzen, 6539: ‘Р. Aelio Agrippino… procuratori provinciae Belgicae’. Ibid. 6816: ‘Procuratori provinciae Lugdunensis’.
[584] Wilmanns, 1201: ‘Procuratori vicesimae hereditatium per Gallias Lugdunensem et Belgicam’, 1190: ‘Procuratori Augusti vicesimae hereditatium provinciarum Narbonensis et Aquitanicae’. См. no этому вопросу книгу R. Cagnat, Les impТts indirects chez les Romains. P. 1882.
[585] Dig. I, 162: ‘Apud legatum proconsulis’, Ibid. 1, 16, 4, ї 6: ‘Proconsul mandare iurisdictionem legato suo post haec debet nec hoc ante facere’, I, 16, 6: ‘Solent mandare legatis…’, I, 16, 12: ‘Legatus mandata sibi iurisdictione iudicis dandi ius habet’. Эти тексты хорошо показывают, что проконсульский легат получал полномочия от проконсула, он не был должностным лицом, прямо назначавшимся центральною властью, он не сносился с последнею непосредственно. То же вытекает из следующего текста (Dig. I, 16, 6, ї 2): ‘Legatos non oportet principem consulere, sed proconsulem necesse’. Наконец, этот принцип отчетливо выражен в ї 13 того же отрывка из Дигест: ‘Legati proconsulls nihil proprium habent, nisi a proconsule eis mandata fuerit iurisdictio’.
[586] Dig. I, 18, 16.
[587] Ibid. I, 16, 14: ‘Proconsules non amplius quam sex fascibus utuntur’. См. еще в любопытной надписи, именуемой ‘monument de Thorigny’ (Desjardins, gogr. III, 209): ‘Quinque fascibus’.
[588] Надобно прибавить к этому некоторых чиновников, иногда назначавшихся временно, например, legati ad census, но незачем считать procuratores patrimonii, потому что они были управляющими частными имуществами императоров.
[589] Общее наименование провинциальных наместников было, как сказано, praesides. См. Dig. I, 18, 1: ‘Praesidis nomen generale est eoque et proconsules et legati Caesaris et omnes provincias regentes praesides appellantur’.
[590] Paul. (Dig. I, 18, 3): ‘Praeses provinciae in suae provinciae homines imperium habet’, Ulpian. (Dig. I, 18, 8): ‘Maius imperium in ea provincia habet omnibus post principem’.
[591] Dig. I, 16, 2: ‘Manumitti apud eos possunt tam liberiquam servi et adoptiones fieri’, Ibid. I, 18, 2: ‘Praeses apud se adoptare potest, quemadmodum et emancipare filium et manumittere servum potest’.
[592] Ibid. I, 16, 9, I, 18, 13, 1, 18, 21. Эти тексты показывают, что наместник судит за latrocinium, sacrilegium, parricidium, преследует за преступления servus stupratus, ancilla devirginata и т. д.
[593] Ibid. I, 16, 11: ‘Animadvertendi, coercendi, atrociter verberandi (proconsul) ius habet’. Cp. Ibid. I, 18, 6, ї 8: ‘Ius gladii habent et in metallum dandi potestas eis permissa est’.
[594] Мы видим, что он принимал жалобы патронов на их вольноотпущенных, отцов против сыновей, вообще всякого рода иски. См. Ulpian. (Dig. I, 16, 9): ‘Observare eum oportet, ut sit ordo aliquis postulationum, ut omnium desideria audiantur… Advocatos quoque petentibus debebit indulgere…’, Cfr. Ibid. fr. 7: ‘Plenissimam iurisdictionem proconsul habet, omnium partes, qui Romae vel quasi magistratus vel extra ordinem ius dicunt, ad ipsum pertinent’.
[595] Dig. I, 18, 8: ‘Saepe audivi Caesarem nostrum dicentem hac rescriptione ‘eum qui provinciae praeest adire potes’ non imponi necessitatem proconsuli vel legato eius suscipiendae cognitionis sed eum aestimare debere ipse cognoscere an iudicem dare debeat’.
[596] Его legatus не имел самостоятельного ‘ius animadvertendi vel atrociter verberandi’ (Dig. I, 16, 11).
[597] Dig. I, 18, 3: ‘In mandatis principum est, ut curet malis hominibus provinciam purgare’.
[598] Ulpian. (Dig. I, 18, 6): ‘Illicitas exactiones e violentia factas, et extortas metu venditiones et cautiones vel sine pretii numeratione prohibeat praeses provinciae’.
[599] Ibid.: ‘Ne quis iniquum lucrum aut damnum sentiat, praeses provinciae provideat’.
[600] Ibid.: ‘Ne potentiores viri humiliores iniuriis afficiant, neve defensores eorum calumniosis criminibus insectentur innocentes’.
[601] Ulpian. (Dig. I, 18. i3): ‘Congruit bono et gravi praesidi curare, ut pacata atque quieta provincia sit… ut malis hominibus provincia careat, eosque conquirat… Sacrilegos, latrones, plagiarios, fures conquirere debet et prout quisque deliquerit in eum animadvertere, receptoresque eorum coercere’.
[602] Dig. I, 18, 15: ‘Illud observandum est, ne qui provinciam regit fines eius excdБt, nisi voti solvendi causa, dum tamen adnoctare ei non liceat’, Ibid. I, 16, 10: ‘Meminisse oportebit usque ad adventum successoris sui omnia debere proconsulem agere, cum utilitas provinciae exigat esse aliquem per quem negotia sua provinciales explicent’.
[603] Dig. I, 16, 6.
[604] Ulpian. (Dig. I, 16, 7): ‘Si in quam civitatem advenerit… aedes sacras et opera publica circumire inspiciendi gratia an sarta tectaque sint vel an refectione indigeant…’
[605] Dig. I, 18, 7: ‘Praeses provinciae, inspectis aedificiis, dominos eorum causa cognita reficere ea compellat… et deformitati auxilium ferat’.
[606] Оговоримся, однако, что уже со времен республики провинциалам было позволено приносить римскому правительству жалобы с обвинением против наместников. См. Liv. Epit.47, Lex repetundarum в ‘Соrр. Inscr. Lat.’ t. I, p. 51—70. To же обнаруживается из речей Цицерона — In Verrem и Pro Flacco.
[607] Dio, LIII, 15.
[608] См. книгу Х писем Плиния. Не следует, впрочем, предполагать, что центральная власть применяла в Галлии безусловно одинаковую систему обращения с жителями, как и в Вифинии во времена Плиния. Империя, управлявшая столькими народами, различными по расе и по культуре, остерегалась устанавливать повсеместно в своей администрации чересчур абсолютное единообразие.
[609] Тaцит сам это признает (Ann. I, 2): ‘Invalido legum auxilio’.
[610] Все известные нам лица, бывшие членами этого персонала, носят имена вольноотпущенников. Таковы Полибий (Senec. Consol. ad Polyb.), Энтелл (Dio, LXVII, 15), Дорифор (Id. LXI, 5), Эпафродит (Suet. Ner. 4, 9). Известно, что имена подобного рода никогда не давались в Риме свободнорожденным. См. еще в одной надписи (Corp. inscr. lat. VI, 8614) некоего Тита Флавия Гермера, который характеризуется в одно и то же время как императорский вольноотпущенник (Augusti libertus) и как чиновник императорской канцелярии (a libellis).
[611] Spartian. Hadr. 22: ‘Ab epistolis et a libellis primus quits romanos habuit’. Надписи, начиная с этого времени, упоминают нескольких римских всадников, которые служили a libellis. В виде примера назовем: ‘С. Iulius Celsus… a libellis et censibus’ (Wilmanns, 1257). Папиниан и Ульпиан были также сами чиновниками a libellis (см. Dig. XX, 5, 12, Spartian. Nig. 7). См. об этой первоначальной имперской администрации О. Hirschfeld, Untersuchungen auf dem Gebiete der rЖm. Verwaltungsgeschichte (Berlin, 1876), p. 201, также книгу E. Cuq, Le conseil des empereurs (p. 1884).
[612] Suet. Vesp. 21, Domit. 7, Vopisc. Aurel. 13. Светоний, который сам служил в отделении ab epistolis, написал, по словам Приспиана, трактат ‘De institutione officiorum’.
[613] Может быть, следовало бы присоединить к ним еще отделение a studiis.
[614] Сенекa (Consol. ad Polyb. 26) отмечает важное значение этого отделения: ‘Audienda sunt tot hominum milia, tot disponendi libelli! Tantus rerum ex orbe toto congestus, ut possit per ordinem principis animo subici’.
[615] Заведующий этим отделением назывался первоначально просто a libellis (Suet. Ner. 49, Henzen, 6947, Wilmanns, 1257). Наименование principes officiorum встречается y Юлия Капитoлинa (Marc. 8), титул magister libellorum не появляется, сколько мы знаем, раньше ІІІ в. См. C. I. L. VI, 1628, Wilmanns, 1223, cp. Ibid. 110.
[616] O чиновниках ab epistolis см. C. I. L. III, 5215, VI, 798, 1607, 1654, 8612, VIII, 1174. Спартиан (Hadr. 11) говорит, что Светоний был magister epistolarum при Траяне.
[617] Несколько лиц, квалифицированных как чиновники a memoria, упоминаются в надписях. Мы видим, например, одного ‘custos officii a memoria’ (C. I. L. VI, 8813), другого — ‘magister memoriae’ (Wilmanns, 110, Treb. Poll. Claud. 7), третьего — просто ‘а memoria’ (C. I. L. VI, 1596). Дион Кассий (LXXVI, 14) и Геродиан (IV, 8) употребляют термин ‘юаNo?цднб дфб ?Ґ!?Їб’. Юрисконсульт Павел служил некоторое время ‘ad memoriam’ (Spartian. Niger, 7).
[618] По вопросу о составе отделения a rationibus можно найти данные в нескольких надписях. См. C. I. L. III, 348, VI, 1599, 1620, 5305, 8425—29, 8450, Wilmanns, 2841.
[619] Об отделении a cognitionibus см. Dio, LXXVIII, 13, C. I. L. II, 1085, VI, 8634, VIII, 9360.
[620] Tacit. Hist. I, 76: ‘Nam et hi malis temporibus partem se reipublicae faciunt’. Cfr. Idem, Germ. 25.
[621] Plin. Paneg. Trai. 88: ‘Tu libertis tuis summum quidem honorem, sed tanquam libertis, habes, abundeque sufficere his credis si probi et frugi existimentur… digni quibus honor omnis praestetur a nobis…’
[622] Stat. Silvae, V, I, III, 3.
[623] Dig. ХХ, 5, 12: ‘Libellos agente Papiniano’, Spartian. Nig. 7: ‘Quum ad libellos paruisset’.
[624] Spartian. Pius, 7: ‘Rationes omnium provinciarum adprime scivit et vectigalium’.
[625] Можно убедиться из писем Плиния Мл., что этот наместник Вифинии обращался за мнением императора по поводу всякого рода вопросов, он спрашивает его о постройке общественных бань или водопровода, об учреждении ремесленных коллегий и т. д. Надо представлять себе, что эта переписка Плиния с Траяном вообще есть не что иное, как ряд донесений провинциального губернатора центральной императорской канцелярии.
[626] Tacit. Ann. II, 42: ‘Provinciae… fessae oneribus, deminutionem tributi orabant’.
[627] Dig. XXVIII, s, 93, XLIX, 5, 5.
[628] Tac. Ann. IV, 6: ‘Ne provinciae novis oneribus turbarentur, utque vetera sine avaritia aut crudelitate magistratuum tolerarent, providebat’.
[629] Suet. Dom. 8: ‘Provinciarum praesidibus coercendis tantum curae adhibuit, ut neque modestiores unquam neque iustiores exstiterint’.
[630] Spartian. Hadr. 13: ‘Circumiens provincias, procuratores et praesides pro factis supplicio affecit’, Spart. Pius, 6: ‘Procuratores suos modeste suscipere tributa iussit, excedentes modum rationem factorum suorum reddere iussit’. См. еще Vopisc. Aurel. 39, Dio, LVI, 27, LVII, 22, LX, 25.
[631] Orelli, 182: ‘С. Laelio Pollioni, legato Augusti propraetore Germaniae superioris, praesidi integerrimo’, Wilmanns, 1269: ‘Tiberio Antistio Marciano… integerrimo abstinentissimoque procuratori trs provinciae Galliae ad aram Caesarum statuam ponendam censuerunt’, Wilmanns, 1233, a: ‘Iulio Festo Hymetio… quod caste in provincia integreque versatus est, quod neque aequitati in cognoscendo neque iustitiae defuerit…’ Признательность провинций обыкновенно воплощалась в постановке статуй на их собственный счет в честь наместников. Если бы такого рода памятники воздвигались этим чиновникам в то время, когда они еще находились в должности, они, может быть, являлись бы только проявлением лести и раболепия, но Август формально запретил, чтобы подобные почести воздавались магистратам во время отправления ими службы и даже в продолжение первых шестидесяти дней, следовавших за сложением ими должности (Dio, LVI, 25). Изучение надписей показывает, что этот закон соблюдался всегда. См. L. Renier, Mlanges d’pigraphie, p. 107.
[632] Lomprid. Alex. 49. Мы не хотим утверждать, что продажности должностей не существовало никогда на деле, доказательство противного можно было бы найти, если бы это было нужно, в самых императорских законах, которые ее запрещают (см. Cod. Th. II, 29 1, VI, 22, 2, 3 etc.), но ее никогда не было в качестве легально установленного порядка, не практиковалась торговля должностями в пользу правительства, как бывало нередко в других государствах. В Римской империи продажность должностей была злоупотреблением, более или менее редким, но никогда не являлась она общим правилом.
[633] Продолжительность полномочий проконсула была годичная, срок службы легата колебался между тремя и пятью годами. Одно и то же лицо могло управлять последовательно несколькими провинциями.
[634] На вознаграждения, предоставлявшиеся провинциальным наместникам, намекают Плиний (Hist. nat. XXXI, 41, 89) и Тaцит (Agric. 42). Во времена Севера Дион Кассий указывает, что содержание проконсула Африки равнялось 250 000 драхм (LXXIII, 22). Лaмпридий (Alex. Sev. 42) и Поллион (Claud. 15) перечисляют натуральные поставки, которые разрешено было получать с населения наместникам, ‘exemplo veterum’. Нам трудно точно определить ценность этих натуральных и денежных вознаграждений (salaria). Если принять во внимание, что наместник должен был содержать на свой счет целую cohors служащих и писцов, роскошно обставлять в видах представительства свой дом и образ жизни, давать празднества и пиры, то можно прийти к заключению, что доходы его не слишком превышали расходы. Общественные должности в это время не были средством обогащения, можно напротив заметить, что они поручались обыкновенно людям, уже богатым, принадлежащим к крупным семействам, как будто бы только они были способны выполнять связанные с ними обязанности. Мы бы очень ошиблись, если бы представили себе сановников Римской империи как класс нуждающихся людей, занимающийся утеснением населения в виде ремесла для поддержания жизни и всецело отдающийся наживе. Высшие должности (если исключить, по крайней мере, места прокураторов) были более почетны, нежели выгодны, поэтому то они занимались лишь представителями высших классов общества. Это ясно обнаруживается из Тацита, Плиния, Диона Кaccия, Аммиана, Авзония, Рутилия, Сидония Аполлинария, то же самое показывают надписи.
[635] См. особенно 16 ю главу І книги Кодекса Феодосия.
[636] O legationes вообще см. Tacit. Annal. IV, 13, Dio Cass. LVII, 17, Suet. Vesp. 24: ‘Ut legationes audiret’, Fronton. Ad amicos, II, 6, Plin. Epist ad Trai. 52. Последний автор показывает, что обычаем отправки legationes иногда население даже злоупотребляло, расходы на них производились на счет городов, и они были весьма значительны.
[637] Просьбы, предъявлявшиеся провинциями, бывали разнородны, часто они испрашивали уменьшения налогов (Tac. Ann. IV, 13, I, 76, Dio, LXXI, 19). По вопросу о провинциальных посольствах можно с пользой обращаться к сочинению P. Guiraud, Les assembles provinciales dans l’empire romain (P. 1888), livre II, ch. 7.
[638] Cм. что говорит об этом Taцит, Annal. XV, 20, 21.
[639] Ibid. IV, 15: ‘Procurator Asiae Lucilius Capito, accusante provincia, causam dixit’, Ibid. XIII, 33: ‘Idem annus plures reo, habuit, quorum P. Celerem, accusante provincia’, Plin. Epist. II, 2: ‘Marius Priscus, accusantibus Afris, quibus pro, consule praefuit, iudices petiit, ego et Cornelius Tacitus adesse provincialibus iussi’, Ibid. III, 9: ‘Marium Priscum una civitas publiсe, multique privati reum peregerunt, in Classicum tota provincia incubuit’.
[640] Tacit. Ann, IV, 15: ‘Lucilius Capito… damnatur’, III, 70: ‘Auditi Trenenses et Caesius Cor dus repetundarum damnatur’, XII, 22: ‘Damnatus Cadius Rufus accusantibus Bithynis’, ХІII, 30: ‘Damnatus Vipsanius Laenas ob Sardiniam provinciam avare habitam’, XIV, 18: ‘Motus senatu Pedius Blaesus, accusantibus Cyrenensibus ob dilectum militarem pretio et ambitione corruptum’, Plin. Epist. III, 9: ‘Bona Classici placuit spoliatis relinqui’, VII, 33: ‘Dederat me senatus advocatum provinciae Baeticae contra Baebium Massam, damnatoque Massa censuerat, ut bona eius publiee custodirentur’, Capitol. Plus, 6: ‘Contra procuratores suos conquerentes libenter audivit’, Ibid. 10: ‘Si quos repetundarum damnavit… ut illi provincialibus redderent’, Spartian. Sev. 8: ‘Accusatos a provincialibus iudices (iudices — было общим термином для обозначения наместников и правительственных чиновников), probatis rebus, graviter punivit’.
[641] Dio, LIV, 32, Orelli, 184, 185, 4018, 6966, Wilmanns, 885, 2220—2223, Aug. Bernard, Le temple d’Auguste et la nationalit gauloise. Cp. Allmer, Le muse de Lyon (t. II).
[642] Титул sacerdos носили еще в V и VI веках христианские епископы.
[643] ‘Sex Attius, Viennensis, omnibus honoribus in patria sua functus, flamen provinciae Narbonensis’ (Herzog, Galliae Narbonensis historia, append. No 501), ‘Q. Salonius, equo public (т. е. награжденный званием римского всадника), flamen provinciae Narbonensis’ (Ibid. 106). Ср. Corp. inscr. lat. XII, 3184, ‘Sex Iulio Lucano, duumviro civitatis Segusiavorum, sacerdotali’ (A. Bernard, p. 58), ‘P. Vettio Perenni, Carnutino, ex provincial Lugdunensi, duumvirali, sacerdoti’ (Ibid. p. 57). Ср. Orelli, 184, 2273, Henzen, 6966. Еще в 395 г. н. э. один закон, вошедший в состав Феодосиева Кодекса (XII, I, 148), устанавливает, что для приобретения звания верховного провинциального жреца надобно удовлетворять трем условиям: внутреннему достоинству, богатству и предварительному прохождению высших муниципальных магистратур.
[644] ‘Purpura illa et aurum cervicis ornamentum eodem more apud Aegyptios et Babylonios insignia erant dignitatis, quo more nunc praetextae, vel trabeae, vel palmatae et coronae aureae sacerdotum provincialium’ (Tertull. De idolatria). Cp. Dio Chrysost. Oratio 34. См. еще Corp. inscr. lat. XII, p. 864.
[645] ‘Diem celebravimus… precati deos, ut te generi humano incolumem praestarent, praeivimus et commilitonibus iusiurandum more solenni praestantibus et provincialibus, qui eadem certarunt pietate, iurantibus’ (Plin. Epist. X, 60, cfr. Ibid. X, 28, 44, 45). См. еще Plin. Epist. X, 101: ‘Vota, domine, persolvimus, curante provincialium pietate, precati deos, ut te remque publicam florentem et incolumem servarent’. Тот же автор (сл. Panegyr. 68) обнаруживает важность, которую придавали сами императоры таким манифестациям провинциалов, он показывает, с каким беспокойством они ожидали вестников, которые должны были сообщить им о том, что празднество состоялось в желательном для них смысле. Ясно, что тут было нечто большее, чем пустая формальность.
[646] Эти выборы совершались при большом оживлении и вызывали борьбу. Один юрисконсульт ІІІвека рассказывает о происходившей при этом агитации и даже о вооруженных столкновениях, которые их сопровождали. См. Paul. Sent. V, 30: ‘Petiturus magistratum vel provinciae sacerdotium, si turbam suffragiorum causa conduxerit, servos advocaverit, aliamve quam multitudinem conduxerit’.
[647] Глассон (см. его ‘Hist. du droit fr.’ I, 291) предполагает, что concilium Galliarum было организовано Августом и именно в 27 г. до н. э. Это неверно: автор смешал concilium Galliarum с conventus, который Август действительно собрал в Нарбонне в означенном году. Он прибавляет, что с этого самого года представители шестидесяти галльских городов стали собираться в Нарбонне. Неточность этого утверждения очевидна: Нарбонна не находилась в той же провинции, к которой принадлежали эти шестьдесят общин, и потому не могла служить для них главным городом. Отметим специально, что conventus 27 года не стоит ни в какой связи с учреждением провинциальных собраний. Теория Глассона сводится к тому, что провинциальные собрания были установлены до возникновения культа Рима и Августа, то есть носили характер чисто политического учреждения. Мы думаем, что эта теория безусловно опровергается документами.
[648] Wilmanns, 2219: ‘L. Besio Superiori, Viromanduo, omnibus honoribus apud suos functo, allectori arcae Galliarum, tres provinciae Galliae’.
[649] Ibid., 2217: ‘Tib. Pompeio Prisco, Cadurco, iudici arcae, Galliarum, tres provinciae Galliae’.
[650] Wilmanns, 2218: ‘L. Cassio Meliori, Suessioni, omnibus honoribus apud suos functo, inquisitori Galliarum, tres provinciae Galliae’, Spon Renier, p. 147: ‘G. Iulio Severino, Sequano, inquisitori Galliarum’, Idem, p. 138: ‘Paterno Urso, Turono… inquisitori Galliarum, tres provinciae Galliae…’ Новое объяснение по этому пункту было высказано P. Guiraud (‘Assembles provinciales’, livre II, ch. 3), по его мнению, этот inquisitor был чиновником имперского провинциального управления с судейскою компетенциею, но мы сомневаемся в правильности такого толкования: мы не сумели бы понять необходимости в Галлии такой должности, для которой не находим аналогии нигде в других местностях.
[651] Это нынешнее местечко Vieux около города Саеn.
[652] Эта надпись начертана на одной из сторон пьедестала, которому присвоено название ‘monument de Thorigny’ и который ныне находится в Saint LТ. Леон Ренье посвятил ему особое исследование, напечатанное в ‘Mmoires de la socit des antiquaires de France’ (t. XXII). Текст его был также опубликован Моммзеном в ‘юbhandlungen der SДchsischen Akademie’ (1852), потом O. Бернаром и в последний раз Э. Дежарденом (‘Gographie de la Gaule’, III, 200).
[653] Существование подобного совета констатируется даже в провинциях, расположенных по берегам Черного моря (см. G. Perrot в ‘Revue archologique’, 1874). Латинские надписи называют ‘concilium Baeticae’ и concilium Tarraconensis provinciae’. Можно воспользоваться здесь замечательным трудом по данному вопросу, напечатанным Марквардтом в ‘Ephemeris epigraphica’ в 1872 г. Ср. Waddington, Voyage archologique, V, No 1175—1178 и примечания ученого автора к этим надписям.
[654] В то время как я пересматривал текст этого третьего издания моего труда, появилась ученая книга P. Guiraud, Les assembles provincials dans l’Empire romain (P. 1888). Автор показывает при помощи документов, преимущественно эпиграфических, что подобные собрания существовали в Испании, Дакии, Фракии, Македонии, Фессалии, Греции, Азии, Галатии, Каппадокии, Сирии, Африке, Великобритании.
[655] Tacit. Ann. XV, 21: ‘Colimus externos et adulamur, et quomodo ad nutum alicuius grates, ita promptius accusatio decernitur. Decernaturque et maneat provincialibus potentiam suam tali modo ostentandО. Sed laus falsa cohibeatur… Magistratuum nostrorum finis inclinat, dum in modum candidatorum suffragia conquirimus’.
[656] Tacit. Ibid. cc. 20—22.
[657] Amm. Marc. XXVIII, 6: ‘Adlapso legitimo die concilii, quod apud eosest annum, creavere legatos, ut lacrymosas provinciae ruinas docerent’.
[658] Dig. V, 1, 37: ‘Divus Hadrianus дВ ?No?ҐВ дЖҐ No?цц?’ЖҐ, id est, communi seu reipublicae Thessalorum rescripsit’, Ibid. XLVII, 14, 1: ‘Divus Hadrianus concilio Baeticae rescripsit’. Ibid. XLIX, 1, 1: ‘De qua re extat rescriptum divi Pii юалб дл ?No?ҐлҐ дfҐ Noа??иҐ, id est ad commuritatem Thracum’.
[659] Их можно найти в Дигестах в 7 главе 1 й книги, озаглавленной ‘De legationibus’. Cp. Cod. Iust. X, 63.
[660] См. об этом том II, книга 1 я настоящего сочинения.
[661] См. обо всех этих пунктах Кодекс Феодосия — XII, 1, 25, XII, 12, 12, 13, 18. Сp. Symmach. Epist. I, 2, IV, 52, X, 53, Dig. L, 7. Едва ли следует здесь специально указывать, что, конечно, наместнику удавалось нередко добиться избрания как посла человека, ему угодного, и заставить этого последнего сказать в Риме только то, что он сам хотел, само собою понятно, что подобный факт мог повторяться не один раз в продолжение пяти веков, но можно тем не менее предполагать, что такие случаи оставались исключениями. Аммиан Марцеллин (XXX, 5) сообщает о любопытном в этом смысле происшествии: он рассказывает о наместнике, которому удалось, неизвестно как, убедить или заставить провинциальное собрание дать послу полномочия высказать ему похвалу и благодарность, но император, возымевший подозрение в искренности полномочия, принудил посла сказать ему всю правду, узнав, что провинциалы подвергались притеснениям, он лишил наместника должности.
[662] Эрн. Дежарден (Gogr. de la Gaule, t. III) перечисляет 89 общин, из них 22 относит к Нарбоннской Галлии, 17 — к Аквитанской, 23 — к Лугдунской, 14 — к Бельгийской, 10 — к обеим Германиям. Мы несколько расходимся с ним, особенно что касается последней области.
[663] Насчитывается в Нарбоннской Галлии 22 общины, которые у Плиния, Птолемея и в надписях обозначаются как coloniae, и нужно думать, что общее число городов общин этой провинции не многим превышало эту цифру. Вот их имена: Viennа, Nemausus, Narbo, Tolosa, Carcasso, Baeterrae, Buscino, Valentia, Avennia, Arausio, Cavellio, Arelate, Aquae Sextiae, Iulia Meminorum (древнейшая Carpentoracte, имя которой сохраняется в нынешнем Carpentras), Dea Vocontiorum, Sextantio, Iulia Reiorum (Riez), Apta Iulia, Forum Iulii (Frjus), Luteva (Lodve), Dinia. Может быть, впрочем, при дальнейшем исследовании придется увеличить этот список (см. Corp. Inscr. Lat. XII, 6037, a). Надо прибавить к названным еще Lugdunum, несколько позже были присоединены общины, отделенные от страны гельветов, именно: colonia Equestris (Nyon) и colonia Aventicum (Avenches). Отметим здесь настоящие, то есть официальные наименования этих городов. Нарбонна именуется colonia Iulia Paterna Claudia Narbo Martius (Orelli, 2489, Wilmanns, 104, 2194, Henzen, 5232), Экс — colonia Iulia Augusta Aquae Sextiae (Wilmanns, 2215, Herzog, 356), Лион — colonia Claudia Copia Augusta Lugdunum (Wilmanns, 2210, 2228, 2232), Оранж — colonia Firma Iulia Secundanorum Arausio (Wilmanns, 2210), Арль — colonia Iulia Paterna Arelate (Orelli, 200, 202), Апт — colonia Iulia Apta (Ibid. 197, 200, Henzen, 5210), Нион — colonia Iulia Equestris (Orelli, 307, 311), Аванш — colonia Pia Flavia Constans Emerita (Ibid. 363, 364). Cp. Corp. Inscr. Lat. XII, p. 939. Таким образом, судьба городов оказалась в конце концов одинаковою с судьбою людей. Как житель Галлии, становясь римским гражданином, принимал имя того, кто даровал ему права гражданства, так и город принимал имя того, кто его основал, т. е. наделил правами колонии римских граждан. В последнее время весь вопрос о колониях Нарбоннской Галлии пересмотрен и переработан Гиршфельдом (в Corp. Inscr. Lat. t. XII).
[664] Strabo, IV, 3, 2. Страбон опирается здесь на официальную надпись, начертанную на лионском храме.
[665] Tacit. Ann. III, 44: ‘Quatuor et sexaginta civitates Galliarum’.
[666] Ptolem. (ed. C. Mller, coll. Didot), II, 8, 9, 20 (p. 206—229). Цифра 64 кажется мне более точною, чем та, которую дает Э. Дежарден. Трудность ее установления зависит от того, что не всегда хорошо различают в тексте Птолемея, когда он называет народец (общину), a когда просто город. Между тем географ выражается ясно: он дает прежде всего имя народца, потом прибавляет имена городов, которых иногда оказывается два или три y каждого народца. Обращая внимание на такой порядок изложения автора, мы получаем 17 народцев в Аквитании, 25 — в Лугдунской Галлии, 22 — в Бельгийской, всего 64. Надо отметить еще, что Птолемей не считает обе Германии отдельными провинциями. В самом деле он начинает с указания, что вся Галлия делится на четыре провинции — Аквитанскую, Лугдунскую, Бельгийскую и Нарбоннскую, потом он причисляет Нижнюю и Верхнюю Германии к Бельгийской, он их вставляет именно между территориями медиоматриков и левков с одной стороны, лингонов и секванов — с другой, a эти последние племена, несомненно, обитали в Бельгийской Галлии, a не в Германии. См. Plin., H.n. IV, 17, 106.
[667] Вот полный список общин Бельгики, по Птолемею: Atrtbatii, Bellovасі, Аmbiani, Morini (гл. город Tervanna, Tungri (гл. гор. Atuatucum), Меnаріі, Subanecti, Vіromandui, Vessones, Remi, Treveri, Mediomatrices, Leuci (гл. гор. Tullum), Lingones, Sequani, Helvetii, Batavi, Nemetes, Vangiones, Triboci, Raurici. Список Плиния несколько отличается от только что приведенного: Texuandri, Menapii, Morini, Oromarsaci, Britani, Ambiani, Bellovaci, Bassi, Atrebates, Nervii, Veromandui, Suessiones, Ulmanetes, Tungri, Leuci, Treveri, Lingones, Bemi, Mediomatrici, Sequani, Raurici, Helvetii… Nemetes, Iriboci, Vangiones… Batavi. Орфография некоторых из этих имен сомнительна, так как она дошла до нас уже испорченной в рукописях. См. об этом новейший труд Longnon, Atlas historique de la France.
[668] Вот полный список Лугдунской провинции, также по Птолемею: Caletae (гл. гор. Iuliobona, фр. Lillebonne). Lexovii, Veneti, Viducassii (гл. гор. Botomagus, фр. Rouen), Andecavi, Cenomani, Namnetae, Abrincatui, Eburovici, Redones, Senones, Carnuti, Parisii, Tricassii, Turoni, Segusiavi, Meldae, Vadicasii, Aedui.
[669] Птолемей перечисляет в Аквитании следующие общины: Pictones, Santones, Bituriges, Vivisci, Tarbelli, Lemovici, Cadurci, Petrocori, Bituriges, Cubi, Nitiobriges (гл. гор. Aginnum), Vasatii (фр. область le Bazadais), Gabali (le Gvaudan), Datii, Auscii, Arverni, Velauni, Ruteni, Convenae. Cp. с настоящими списками те, которые были приведены в 1 й главе 1 й книги, когда речь шла о независимой Галлии.
[670] Мы видели выше, что несколько городов приняли новые имена, но что имена народцев государств или общин остались без изменения.
[671] Plin. H. n. III, 4, 31—36: ‘Ruscino Latinorum… Oppidum latinum Antipolis… Oppida latina, Aquae Sextiae, Avennio, Apta Iulia’, Strabo, IV, 22, Id. IV, I, 12.
[672] Lex Iulia municipalis 46 или 45 г. до н. э. в Corp. Inscr. Lat. t. II, p. 120 (Orelli, 5676). Lex Salpensana и lex Malacitana, составленные в царствование Домициана, в Corp. inscr. lat. II, 1963, 1964, Henzen, 7421, cp. Giraud, Antiqui iuris romani vestigia. Lex coloniae Iuliae Genetivae в Corp. inscr. lat. t. II, p. 191.
[673] Aul. Gell. XVI, 13: ‘Iura institutaque omnia populi romani habent’.
[674] Lex Malacitana, LIII, Lex col. Genetivae, ї CI. Cp. для городов Африки L. Renier, Inscriptions d’Algrie No 91 (Wilmanns, 2360), 3287.
[675] Lex Malacitana, LXV, Lex col. Genetivae. СXXXII.
[676] См. напр. album Canusinum, составленный в 223 г., y Orelli, 3721 и Wilmanns, 1830. Во главе его стоят duumviri quinquennales текущего года, за ними следуют имена двадцать одного патрона города Канузия — viri clarissimi (то есть все это — люди, обладавшие званием римского сенатора), потом идут восемь патронов, которые были только equites romani, после того перечислены семь граждан, бывших квинквенналами, четыре allecti inter quinquennalicios, затем двадцать девять бывших дуумвиров, девятнадцать aedilicii, девять quaestoricii, тридцать два декуриона, не бывших магистратами, наконец двадцать пять praetextati.
[677] Wilmanns, 104, Lebgue, p. 117 (C. I. L. XII, p. 530). Tо же можно сказать o воконциях (Wilmanns, 2216, C. I. L. XII, 1585: ‘Ex consensu et posttОlatione populi’) и o Лионе (Wilmanns, 2224).
[678] Wilmanns, 2216 (C. I. L. XII, 1585): ‘Adlecto in curiam Lugudunensium… a splendidissimo ordine eorum’, Ibid. 2224. ‘Suffragio sanctissimi ordinis’, Ibid. 120: ‘Locus datus decreto de curionum’, Henzen, 7009: ‘Allecto in amplissimum ordinem’.
[679] Декурионы в Нарбонне упоминаются в надписях y Wilmanns, 104 (С. I. L. XII, p. 530), в Ниме — Herzog, 225, 3316, в Лионе — Allmer, 524, в Арле — Wilmanns, 314, 2741, в Женеве — Ibid. 2724 и C. I. L. ХІ, 2610 (хотя существование декурионов в последнем городе не вполне удостоверено), в Кельне — Ibid. 2253, 2284 (С. I. L. XII, p. 939).
[680] Дуумвиры в Нарбонне см. Wilmanns, 2195 (С. I. L. XII, 4406), в Лионе — Wilmanns, 2223, в Вьенне — Ibid. 2235, 2244 (С. I. L. XII, 1902), в Нионе — Ibid. 2246 a (С. I. L. XII, 2606, 2607), в Кельне — Ibid. 2283. В Ниме упоминаются quattuorviri. Ibid. 2200, 2201, 2205 (С. I. L. XII, p. 382).
[681] Wilmanns, 2206, Orelli, 2213, 4023, Henzen, 5232, Herzog, 268, Inscr. helv. 120, Brambach, 549, С. I. L. XII, p. 940 и тут же предисловия к надписям различных городов.
[682] Henzen, 5232, Herzog, 268, 330, Wilmanns, 2207 (С. I. L. XII, p. 640).
[683] Ремы и лингоны всегда отличались верностью Риму, эдуи сражались с Цезарем в его последнем походе, карнуты постоянно боролись против него.
[684] Plin. H. n. VI, 17—19, 105—108: ‘Іn Gallia… Nervii liberi, Suessiones liberi, Ulmanetes liberi (Silvanectes?..), Leuci liberi, Treveri liberi antea, Lingones foederati, Remi foederati… Aedui foederati, Carnuti foederati, Meldi liberi, Secusiani (?) liberi… Santones liberi… Bituriges liberi. qui Cubi appellantur… Arverni liberi’. Трир получил позже титул колонии. См. Tac. Hist, IV, 62. Wilmanns, 2281. То же надо повторить о Лангре, об общине секванов и т. д.
[685] Город Реймс обозначается как союзная община (civitas foederata) в надписях времен Траяна (Allmer, 68, Henzen, 5212, Wilmanns, 2246 d, 2246 e, C.I.L. XII, 1855). Так же точно Тур именуется ‘civitas Turonum libera’ (см. ‘Revue archol. t. XIII, p. 66). Находим еще ‘civitas Vellavorum libera’ (Henzen, 5221).
[686] Vopisc. Florian. 18 (ed. Peter, II, 183): ‘Alia epistula: Senatus amplissimus curiae Treverorum. Utestis liberi et simper fuistis, laetari vos credimus, creandi principis iudicium ad senatum redit…’
[687] Надо хорошо помнить, что выражения liberi, soeii, foederati не имели в языке римлян абсолютного смысла. Когда римляне пытались дать этим терминам определение, они должны были признавать, что каждый из них мог употребляться в различных значениях. См. напр., как Тит Ливий пробует определить понятие foedus или societas (XXXIV, 57): ‘Tria genera foederum: unum, quum bello victis dicerentur leges, alterum, quum pares bello foedere aequo in pacem venirent, tertium, quum qui nunquam hostes fuerunt ad amicitiam sociali foedere iungendam coeant’. Ясно, что карнуты, которые были ‘bello victi’, не получили от Цезаря ‘foedus aequum’. Существовал один вид foedus, который обусловливался известными обязательствами по отношению к Риму и был совместим с подданством. Это тоже удостоверяется Титом Ливием (ХLI, 6) ‘Ut in ditione populi romani civitates sociae sint’. Для времен империи мы находим в Дигестах пояснение, что надо понимать под выражениями populi liberi или foederati (Dig. XLIX, 15, 7): ‘Populus liber… aut foederatus est, sive aequo foedere in amicitiam venit, sive foedere comprehensum est, ut is populus alterius populi maiestatm comiter conservaret. Hoc adicitur, ut iutelligatur alterum populum supenorem esse, non ut intelligatur alterum non esse liberum’. Юрисконсульт прибавляет, что жители этих союзных общин подсудны римским магистратам: ‘Fiunt apud nos rei ex civitatibus foederatis, et in eos damnatos animadvertimus’.
[688] Tac. Hist. II, 61: ‘Gravissima civitas… electa iuventute… fanaticam multitudinem disiecit’.
[689] Ibid. IV, 67—68: ‘Remi… per Gallias edixere, ut missis legatis in commune consultarent’.
[690] ‘Omnibus honoribus apud suos functus’, или ‘officiis et honoribus omnibus functus’, или еще ‘omnibus honoribus municipaIibus in patria functus’. Мы встречаем эту формулу в приложении к одному эдую (Aug. Bernard, Le temple d’Aug. p. 55), к одному суэссиону (Wilmanns, 2218), одному веромандую (Ibid. 2219), одному нервию (Ibid. 2222), одному кадурку (Aug. Bernard, p. 68), одному трикассу (Idem, p. 62), одному карнуту (Idem. p. 55), двум сенонам (Julliot, Monuments du muse de Sens, nn. 16, 43).
[691] Wilmanns, 2204 (Нарбонна), Henzen, 6468 (Лион), Herzog, 326 (Арль). Cp. Orelli Henzen, 2296, 2762, 3704, 7016, 2017, C. I. L. XII, 3236, 349, 4354, 4393, 3176, 3187, 3236, 3275, 3286, 3289, 3307.
[692] ‘Civitas Remorum’ (Wilmanns, 1082), ‘Civitas Senonum’ (Julliot, Mon. du muse de Sens. No 1), ‘Civitas Veliocassium’ (Wilmanns, 2240), ‘Civitas Equestrium’ (Inscr. helv. 115), Civitas Sequanorum’ (Aug. Bernard, Le temple d’Aug. p. 80), Civita Biturigum Viviscorum’ (Jullian, Inscr. de Bord, No 1), ‘Cies Remi’ (Orelli, 1977), ‘Civis Lingonus’ (Renier, в ‘Rev. arch. t. XI, ps 415), ‘Civis Senonius’ (Ibid. p. 420), ‘Сіvі Bellovaco’ (Allmer 334), ‘Respublica Nemausensis’ (C. I. L. XII, p. 935), Respublica Viennensium’ (Allmer, 197, C. I. L. XII, 1893), ‘Respublica Narbonensium’ (Henzen, 6484), ‘Curator reipublicae civitatis Venetum’ (B. Renier, Mlanges d’pigr. p. 43). В Дигестах термин respublica продолжает прилагаться к муниципальным общинам. См. напр. текст Папиниана (Dig. L, 1, 13): ‘Qui reipublicae negotia gessit’.
[693] Caesar, Bel. gall. I, 12, VI, 11: ‘In Gallia… in omnibus, pagis partibusque’. Автор также приводит (VII, 64) ‘pagi Arvernorum’.
[694] Если говорить только о Галлии, y нас есть, например, надпись, относящаяся к одному pagus Нарбонны (Herzog, 78), другая — в которой упоминается ‘pagus Lucretius’ на территории Арля (Orelli, 202), третья — с именем ‘pagus Vordensis’ в Провансе (Orelli, 197, C. I. L. XII, 594, 1114, 5370, cfr. p. 939). Зaтем указываются еще аналогичные тексты: vicus около Аосты (Allmer, 221, C. I. L. XII, 2395), vicus около Aix les Baius (Allmer, 235, C. I. L. XII, 2461), vicus на территории Belginum (Henzen, 5238), ‘pagus Condatium’ (Wilmanns, 2225), наконец есть одна надпись, которая показывает, что ‘civitas Helvetiorum’ осталась разделенною на четыре pagi (Mommsen, Inscr, Helv. 192). По Страбону (IV, 1, 2) в римской общине насчитывалось 24 pagi. Тацит говорит (Hist. II, 61) o pagi эдуев, не обозначая их числа. В civitas Трире мы знаем следующие vісі: Ambiatinus (Suet. Calig. 8), Belginum (Henzen, 5238), Voclanni (Ibid. 5237). У нас имеется еще надпись, исходящая от ‘Vicani Маrosallenses’, зависевших от общины медиоматриков (Ibid. 5214) и т. д. и т. д.
[695] См. определение этого отношения, которое дает Исидор Севильский, писавший в VII в. по P.X., но пользовавшийся древними источниками: ‘Vісі et castella et pagi іі sunt, qui nulla dignitate civitatis ornantur, sed vulgari hominum conventu incoluntur et propter parvitatem sui maioribus civitatibus attribuuntur’. Vicus не пользуется никакими правами самоуправления: ‘Qui ex vісо ortus est, eam patriam intelligitur habere cui reipublicae vicus ille respondet’ (Ulp. Dig. L, 1, 30).
[696] Мы все время исключаем из рассмотрения ‘колонии’ и ‘города латинского права’. В них находятся следы народных собраний, по крайней мере, в I веке, так, например, в Арле (Herzog, 325, C. I. L. XII, 697). Для городов латинского права вообще уставы Сальпензы и Малаки удостоверяют существование комиций. Но нельзя того же сказать об общинах трех Галлий. Выражения, как ‘Sequani publice’ (Aug. Bernard, p. 54) или ‘cives Remi’ (Orelli, 1977) не подразумевают с необходимостью народное собрание. Это просто синонимичные речения с ‘civitas Sequanorum’, ‘civitas Remorum’, то есть община секванов, ремов. Выражение ‘ех postulatione populi’, которое попадается в текстах, когда идет речь об избрании магистратов, именно показывает, что хотя иногда и считались с мнением народа, но все таки не ему принадлежал самый выбор.
[697] Мы находим ‘ordo civitatis Albensium’ (по всей вероятности, это Alta Helvorum) в Нарбоннской Галлии (Wilmanns, 2230, Henzen, 7007, C. I. L. XII, p. 336), ‘ordo Vintiensium’ (фр. Vence), см. Henzen, 12, 5228, ‘ordo Brigantium’ (Orelli, 1012, C. I. L. XII, 57), ‘ordo Viducassium’ (фр. Vieux, см. памятник, называемый ‘le marbre de Thorigny’), ‘ordo Redonum’, ныне фр. город Rennes (‘Rev. hist. de dr.’, 1879, p. 302, ‘Antiquaires de Fr.’, 1848, p. 84). Нужно, впрочем, сказать, что ordo decurionum или senatus в муниципальных городах являлось общеимперским учреждением. См. в виде примеров надписи, относящиеся к различным местностям, y Orelli, 3721, 3726, 3728, 3734, 3742, 3782, 3286, Henzen, 5287а, 6499, 6994, 6995, 6997, 7020, 7066, Wilmanns, 1830, 1853, 1858, 2100, 2193, 2205, 2291, C. I. L. II, 1055, 2026, 4062, 4191, 4202, etc. Brambach, 1088, 1241, 1633, 2279, Ordo и senatus, decurio и senator употребляются как синонимы. В ‘Lex Iulia municipalis’, например, читаем: ‘Senator decurio conscriptusve’. Дион Кассий сообщает (XLIX, 14), что Август обещал своим центурионам сделать их сенаторами в их родных городах. Слово curia первоначально обозначало собственно место, где собирался ordo (Wilmanns, 2083, 2117, 2348), но скоро оно стало применяться и к самому ordo.
[698] Wilmanns, 119: ‘Sanctissimus ordo Lugudunensis’, 2216: ‘A splendidissimo ordine’, и т. д. Cfr. Apul. Florid. ‘Sanctissima curia’ (применительно к Карфагену).
[699] Ulp. (Dig. L. 3, 1): ‘Decuriones in albo ita scriptos esse oportet… eo ordine, quo quisque eorum maximo honore in municipio. functus est…’ В заседаниях члены курий подавали голоса в том же порядке (Ulp. Ibid.). Тот же порядок подтверждается изучением album Canusinum, который до нас дошел и на которой выше уже было указано (см. Orelli, 3721, Wilmanns, 1830), a также другим album, найденным около Thamugas (см. ‘Ephem. epigr’. III, p. 77). Этот последний (album Thamugadense) представляет ту особенность, что в нем жрецы помещены во главе списка. Мы не останавливаемся на рассмотрении способов созыва курии и организации ее деятельности, так как y нас нет для этого необходимых текстов, относящихся специально к Галлии. Один закон 416 г. в Кодексе Феодосия (XII, 12, 15) гласит: ‘Universos curiales praecipimus in locum curiae convenire’. Другой (285 г.) из Кодекса Юстиниана (X, 32, 2) читается: ‘Decurionibus sollemniter in curiam convocatis’. Ульпиан (Dig. L, 9, 3) говорит: ‘Lege municipali cavetur, ut ordo non aliter habeatur, quam duabus partibus adhibitis’. Cp. еще Lex. col. Genetiv. ХСVІІ: ‘De maioris partis decurionum per tabellam sententia, quum non minus quinquaginta aderunt’.
[700] Ibid. XIII: ‘Ad decuriones referto, consulito, decretum facito. 3 Lex. Col. Genet. CXXV, Lex Malacit. LXVI.
[701] ‘Locus datus decreto decurionum’ (Allmer, 126), ‘Locu emptus ex decreto decurionum’ (Ibid. 127), ‘Ex decreto decurionum de publica pecunia’ (Lebgue, 78). Cp. Wilmanns, 2224, 2246, 2205, C.I.L. XII, p. 940. Право издавать декреты несколько раз констатируется за местными куриями в Дигестах. См. Dig. L. 9, 2: ‘Decreta, quae non legitimo decurionum numero facta sunt, non valent’, Ibid. L., 9, 6: ‘Quod semel ordo decrevit non oportere rescindi divus Hadrianus lescripsit’. Нет никаких указаний на то, чтобы такие декреты подлежали предварительному утверждению провинциального наместника. Ясно, впрочем, само собою, что они не могли касаться вопросов общей политики и нарушать имперское законодательство или идти против установившегося государственного порядка.
[702] Orelli, 2028: ‘Tib. Cl. Professus Niger omnibus honoribus apud Aeduos et Lingones functus’. Подобные же надписи остались от нервиев, суэссионов, веромандуев и кадурков. См. Wilmanns, 2217—2222.
[703] Дуумвиров находим y секванов (Orelli, 4018), y петрокориев (Ibid. 4019), y моринов (Henzen, 5211), в Марсели (Orelli, 4024). Cp. C. I. L. XII, p. 55. Нам незачем напоминать, что они были также в колониях — Лионе, Нарбонне, Виенне, Аквах Сектийских, Кельне и т. д.
[704] Lex Malacit. LXL—LXVI, Lex Col. Genet. CII. Дуумвиры часто называются в надписях duumviri iure dicundo. Такая судебная компетенция их хорошо обозначена в следующих словах Сикула Флакка (Gromatici veteres, ed. Lachmann, p. 135): ‘Municipiorum magistratibus ius dicendi coercendique est libera potestas’. Можно судить o широте и пределах этой юрисдикции по словам Павла — Dig. L. 1, 28. Cp. Dig. II, 1, 12, XLVII, 10, 13, 39.
[705] Lex Salpensana, XXVIII, Cod. Iust. I, 36, 2.
[706] По отношению к городам Галлии, впрочем, насколько я знаю, нельзя привести надписей, в которых упоминались бы quinquennales. Известен только censor в общине ремов (Wilmanns, 2246 d, 2246 е, Herzog, 510, 511, Cp. C. I. L. XII, 1869, 1855), некоторые ученые видят в этом цензоре должность, аналогичную квинквенналу, который постоянно появляется в эпиграфических текстах Испании и Италии. У меня остаются некоторые сомнения по этому пункту. См. L. Rnier, Mlanges d’pigr. p. 47 ss.
[707] И здесь еще мы должны оговориться, что надписи часто упоминают об эдилах в колониях, например, Нарбонне, Виенне, Лионе, Кельне (см. Wilmmanns, 2194, 2224, 2243, 2283, C. I. L. XII, 1783, Ibid. p. 940, 941), но относительно городов Трех Галлий таких точных упоминаний не имеется. Правда, что эпиграфические документы, находимые на их территории, не так многочисленны. Впрочем, они позволяют предполагать с большою вероятностью существование должностных лиц этого рода в большей части общин Трех Галлий и признавать полную аналогию муниципального устройства в городах обеих категорий. Мы не оспариваем здесь общепринятого мнения об эдилах и квесторах галльских общин, но считаем нужным отметить, что такое мнение, как бы оно ни было вероятно, не опирается на определенные документы.
[708] Эти различные муниципальные должности перечисляются в Дигестах (см. L, 1, 3, 18: ‘Legatio ad censum accipiendum, annonae cura, cura praediorum publicorum, cura frumenti pomparandi, cura ludorum, divisio annonae’). Другой юрисконсульт упоминает еще иринарха ‘qui disciplinae publicae et corrigendis moribus praeficitur’, затем, он же называет некоего episcopus, которому поручены были даровые раздачи, наконец существовали еще curator (‘qui ad colligendos civitatium publicos reditus eligi solet’) и tabularii.
[709] Это правило как будто нарушалось учреждением должности городских praefecti, назначавшихся императором. Но надо рассмотреть вблизи, как функционировали эти последние, чтобы понять истинный смысл их назначения и маловажность их влияния. Мы читаем в lex Salpensana (XXIV): ‘Если декурионы или сенаторы изберут от имени общины в дуумвиры императора и если император примет эту должность, обязанности дуумвира будут отправляться префектом в качестве его заместителя’. Стало быть, случалось, что некоторые муниципальные общины, либо желая польстить императору, либо по какой нибудь другой причине, предлагали ему высшую должность в своем самоуправлении. Если он соглашался, то становился дуумвиром данной общины, и назначенный им префект правил от его имени. Император Адриан чаще всех принимал звание дуумвира на западе или архонта в Греции. См. Spartian. Hadr. 19: ‘Per latina oppida dictator et aedilis et duumvir fuit, apud Neapolim demarchus, et Athenis archon’. Ho ошибочно было бы принимать подобные факты за признак стеснения муниципальных вольностей. Дело касалось выбора, совершенного самою общиною, которая рассчитывала, наоборот, поднять значение высшей своей муниципальной магистратуры, облекая ею государя, то есть делая его, хоть номинально, муниципальным магистратом, притом он оставался в должности, как и другие, только год, по истечении которого община снова свободно избирала на следующий, кого хотела.
[710] Мы находим в Ниме praefecti vigilum et armorum (Wilmanns, 2198, 2200, 2201, 2202, Herzog, 121—123, C. I. L. XII, p. 382). Точно так же в Нионе встречается praefectus arcendis latrociniis, который, по видимому, стоял во главе вооруженного отряда (Wilmanns, 2248, cp. C. I. L. XII, 1368), с тем же, по видимому, связано учреждение tribuni militum a populo, упоминающихся в надписях (Wilmanns, 1604, 1605, 1894, 1907, 1909, 1910, 1920). В lex col. Iul. Gen. (ї CIII) читаем, что декурионы имеют право приказать населению вооружиться и что в таких случаях дуумвиры отправляют обязанности военных начальников.
[711] Это выводится из следующей фразы Светония (Galb. 12): ‘Galba… urbes Galliarum, quae sibi cunctantius accessissent, quasdam etiam murorum destructione punivit’.
[712] Такая муниципальная собственность подала повод к учреждению по крайней мере в некоторых общинах должности: triumviri locorum publicorum persequendorum (Allmer, 157, 159, Mommsen, Inscr. helv. 83, C. I. L. XII, p. 938).
[713] Dig. L. 8, 6.
[714] Так было по крайней мере до учреждения должности curatores, о которых мы будем говорить дальше.
[715] Об арендовании общинных земель по контрактам см. Dig. VI, 3, cp. XX, 1, 31. Вообще об имуществах муниципиев см. Dig. L, 8.
[716] Henzen, 7110, Dig. L, 5, 18.
[717] Lex col. Iul. Gen. следующим образом определяет право общины производить сборы и налагать работы для этих целей: ‘Quamcumque munitionem decuriones decreveint, eam munitionem fieri licito, dum ne amplius in annos singulos inque homines singulos puberes operas quinas et in iumenta plaustraria iuga singula operas ternas decernant, eique munitioni aediles, qui tum erunt ex decurionum decreto praesunto’.
[718] Cod. Theod. XIII, 3, 5: ‘Quisquis docere vult, iudicio ordinis probatus decretum curialium mereatur, optimorum conspirante consensu’.
[719] Dig. L, 9, 1: ‘Medicorum intra praefinitum numerum constituendorum arbitrium non praesidi provinciae commissum est, sed ordini et possessoribus cuiusque civitatis, ut certi de probitate morum et peritia artis eligant ipsi, quibus se liberosque suos in aegritudine commitant’.
[720] ‘Flamen sacrorum publicorum municipalium’ (Orelli, 2158), Flamen in civitate Sequanorum’ (Idem. 4018), ‘Sacerdos civitatis Vocontiorum’ (Idem, 2332), Vocontiorum pontifici’ (Idem, 459), ‘Sacerdos civitatis Lygdunensis’ (Henzen, 6031, 6032), ‘Pontifex municipii’ (Henzen, 7048), ‘Pontifex civitatis Albensis’ (Orelli, 2332), ‘Pontifex publicorum sacrificiorum Nemausi’ (Herzog, 120), Flamen in colonia Equestri’ (Orelli, 252). Список муниципальных жречеств можно найти в Copr. Inscr. Lat. XII, p. 228. Cp. Lex col. Iul. Gen. X, CI. O том же интересные рассказы сообщают Дион Кассий (LXIX, 3) и Филострат (‘De vit. sophist’).
[721] ‘Augusto sacrum et Genio civitatis Biturigum Viviscorum’ (Jullian, Inscr. de Bord. I), ‘Genio Arvernorum’ (Orelli, 193), ‘Mercurio Arverno’ (Idem, 1414), ‘Deae Eponae et Genio Leucorum (Henzen, 5239), ‘Genio coloniae Helvetorum’ (Orelli, 367), ‘Genio Trevirorum’ (Idem, 1805), ‘Deae Aventiae et Genio incolarum’ (Idem, 368, 369, 370), ‘Deae Aventiae sacerdos’ (Idem, 400), ‘Deae Nariae regionis Arvrensis’ (Henzen, 5903). В Ниме был свой бог — ‘deus Nemausus’ (Orelli, 2032, C. I. L. XII, 3093 s.). Известны еще и другие муниципальные боги: ‘Mars Vincius’ (Orelli, 2066, cfr. Ibid. 3), ‘Vasio’ (Henzen, 5919, Ibid. 1336—1338). У сегузиавов была богиня — ‘dea Segusiavorum’ (Orelli, 2044), ‘Іоvі Optimo Maximo et Genio municipii nostri’ (Henzen, 5274). O гениях городских общин вне Галлии см. Orelli — Henzen, 1683, 1688, 1694, 1943, 7159′ — в одной надписи читаем: ‘in theatr oposuit statuas duas, genium patriae nostrae (Henzen, 5320).
[722] Fronton. Ad amicos, ІІ, 6: ‘Decurio… spectaculis sedit’.
[723] Несколько надписей обнаруживают характер этих игр. См. С. I. L. II, 1663: ‘Flamen perpetuus… editis scaenicis ludis per quatriduum et circensibus et epulo diviso’, Wilmanns, 2404: ‘Flamini… agonothetae perpetuo certaminis quinquennalis’. Юрисконсульты причисляют к munia, которые лежали на обязанности магистратов, ‘ludorum circensium spectacula’ (Dig. L, 4, 1, ї 2).
[724] Ulpian. Dig. I, 16, 7.
[725] См. ‘lех Rubria de Gallia Cisalpina’ в Corp. Inscr. Lat. t. I, p. 115, затем — ‘lex Iulia municipalis’ (Ibid. t. II, p. 119), ‘lex municipalis Salpensana’, ‘lex municipalis Malacitana’ (Ibid. t. II, p. 251), так называемые ‘Оссунские бронзовые таблицы’ в Journal des savants (1874, mai). Cf. Corp. Inscr. Graec. (passim) и Orelli — Henzen, 3700 ss, 7227, 7276, Mommsen, Die Stadtrechte der lateinischen Gemeinden Salpensa und Malaga (1855), Ed. Laboulaye et Ch. Giraud, Les tables de Malaga et de Salpensa (1856), Giraud, Les bronzes d’Ossuna (1875), Herzog, Galliae Narbonensis historia (p. 174—235), Zumpt, Studia romana, Marquardt, RЖmische Staatsverwaltung (I er Band, 2 Aufl. Leipzig, 1881), Houdoy, Le droit municipal (P. 1876), V. Duruy, Histoire des Romains, t. V (P. 1883), P. Willems, Les lections municipales Ю Pompi (P. 1886) и др. пособия.
[726] Lex Malacitana: ‘Qui comitia habebit is municipes curiatim ad suffragium ferendum vocato, ita ut… curiae singulae in singulis suffragium per tabellam ferent’.
[727] См. об этом в lex Iulia municipalis и в lex col. Iuliae Genetivae. Cp. Plin. Epist. X, 85, 113, 114.
[728] Это правило выводится из одного места Плиния Мл. (Epist. I, 19): ‘Esse tibi centum milium censura satis indicat, quod decurio es’ и из слов Петрония (Satir. c. 44): ‘Iam sciounde acceperit denarios mille aureos’. Эти 1000 динариев составляли ровно 100 000 сестерциев. Cp. lex Malacitana LX. Не следует, однако, думать, что эта цифра — 100 000 сестерциев — была однообразно установлена во всей империи.
[729] Это также вытекает из одного письма Плиния Мл. к Траяну и из ответа императора, которые вместе с тем обнаруживают, что правило не было повсеместным (см. Plin. Epist. X, 113, 114). Автор пишет, что lex Pompeia, которым учреждена была провинция Вифиния, не предписывает, чтобы те, кто входит в местные сенаты, вносили деньги, но что там устанавливается и мало помалу обобщается такой обычай. Траян отвечает с обычною раcсудительностью: ‘Honorarium decurionatus omnes, qui in quaque civitate Bithyniae deГuriones fiunt, inferre debeant nunc, in universum a me non potest statui’. Немного позже одно письмо Фронтона (ad amicos, II, 6), как кажется, подтверждает, что обычай становился правилом. Сумма эта называлась honorarium, summa honoraria, pecunia ob decurionatum. Несколько надписей отмечают, как исключение, что декурион был назначен gratuito (см. Wilmanns 1562, 1725, 1894, 2038, 2210).
[730] Об этом правиле уплачивать сумму денег при вступлении в декурионат y нас есть любопытное свидетельство Фронтона (II, 6): ‘Pecuniam ob decurionatum intulit’.
[731] Не следует терять из вида, что административная единица, именуемая муниципальною общиною, захватывала и город, и деревню, и большая часть крупных состояний были земельными.
[732] Iustinian. Nov. IV, 17: ‘Qui rempublicam olim nobis disposuerunt, existimaverunt oportere adunare in unaquaque civitate nobiles viros. et unicuique senatus dare Гuriam per quam debuissent agi quae publica sunt atque onmia fieri secundum ordinem’.
[733] Paul. (Dig. L, 2, 7): ‘Decurionum honoribus plebei prohibentur’, Ulpian. (Dig. L, 2, 2), ‘Оссунские бронзовые таблицы’, СХХV — СХХVІІ.
[734] Fronton. Ad amicos, II, 6: ‘Usus est per quinque et quadraginta annos omnibus decurionum praemiis commodisque… cenavit, in spectaculis sedit’.
[735] Dig. L, 4, 1: ‘Сіvіlіа sunt munera, defensio civitatis, id est, ut syndicus fiБt, legatio ad census accipiendum, annonae cura, praediorum publicorum, frumenti comparandi, aquaeductus, equorum circensium spectacula, publicae viae munitiones, calefactiones thermarum’. Нужно, впрочем, оговориться, что декурионы могли сложить часть этих своих тягостей на простой народ при помощи обложения его целой системою обязательных общественных работ, о которых действительно говорит Сикул Флакк (Gromatici veteres, ed. Lachmann, p. 146) и упоминают ‘Оссунские бронзовые таблицы’ (ХСVІІІ). Обязанность декурионов творить суд засвидетельствована следующими словами. Ульпиана (Dig. L, 5, 13): ‘Qui non habet excusationem etiam invitus iudicare cogitur’.
[736] Обязанность exactio tributorum уже упоминает Ульпиан (Dig. L, 4, 3, ї 11).
[737] Прежде всего надо было почти всегда платить honorarium. См. Wilmanns, 681: ‘M. Caelius Saturninus ob honorem quinquennalitatis inlata reipublicae summa honoraria, ex sestertium quinque milibus’, 2370: ‘L. Vibius Saturninus quattuorvir… amplius ad honorariam summam, quum sestertium tria milia promisisset, ex sestertium sex milibus pecunia sua posuit’. Cfr. Ibid. 725, 2337.
[738] Надписи полны данных и разъяснений по этому предмету. См. в виде примеров следующие тексты. ‘Sennius Solemnis, cuius cura omne genus spectaculorum atque Taurinicia Diana data’ (из Ториньиского памятника), ‘L. Postumio, duumviro ob magnificentiam gladiatorii muneris, quod civibus suis triduo edidit’ (L. Renier, Mlanges d’pigraphie, p. 220), ‘Ludos circenses dedit’ (Orelli, 4020), ‘L. Fabio Cordo, quattuorviro, ob viginti pa ria gladiatorum data’ (Wilmanns, 663), ‘Ob praecipuam eius in edendis spectaculis liberalitatem’ (Idem, 2216, C.I.L. XII, 1585), ‘Ludos scaenicos sua pecunia fecit’ (Idem, 1728), ‘Honore sibi quinquennalitatis oblato, viginti paria gladiatorum sua pecunia edidit’ (Ibid. 1810), ‘C. Iunius Priscus duumvir iure dicundo, quinquennalis candidatus Arelatensium, spectacula quae municipibus Arelatensibus pollicitus erat sestertium…’ (?) (Herzog, 325, C.I.L. XII, 697). Расходы, необходимые на отправление известной магистратуры, подвергались предварительному вычислению: ‘Aestimationem honoris in pecunia pro administratione offerentes’ (Paul. Dig. L, 4, 6). Кодекс Феодосия (XII, 1, 29) также указывает на то, что муниципальные магистратуры являлись источником расходов: ‘Magistratus desertores, quascumque pro his expensas civitas praerogavit, refundere cogantur’. Cod. Iust. XI, 40, 1: ‘Primates viri populi studiis ac voluptatibus grati esse cupiant’.
[739] Wilmanns, 1798: ‘Cn. Voesio Apro, quaestori, aedili, duumviro, flamini…, quod tempore honorum curarumque suarum plenissimo munificentiae studio voluptatibus et utilitatibus populi plurima contulerit, ludum etiam gladiatorum solo empto pecunia sua exstructum publiee optulerit’, Ibid. 1813: ‘Aedem Fortunae sua pecunia refecit’, Lebgue, Epigraphie de Narbonne, 71: ‘Duumvir… macellum de sua pecunia fecit’, C.I.L. XII, 4429, 4430. Другие примеры см. в сборнике Wilmanns, 1724, 1724а, 1780, 1786, 1791, 1852, 1864, 1873, 1877, 1907, 2009, 2063.
[740] Ulpian. Dig. L, 8, 8 (6).
[741] См. главу ‘De operibus publicis’ в книге VІІІ Кодекса Юстиниана.
[742] Papinian. Dig. L, 8, 5 (3), 12.
[743] Dig. L, 1, 36.
[744] Lex Malacit. LX: ‘Qui duumviratum quaesturamve petent… quisque eorum, quo die comitia habebuntur, praedes in commune municipum dato, pecuniam communem eorum, quam in honore suo tractaverit, salvam fore… Praedia subsignato…’ Cfr. Dig. lib.L. tituli 1, 4, 8. Требовалось даже, чтобы магистрат, вышедший из должности, являлся поручителем за своего преемника. Заметим хорошенько, что эти лица отвечали перед общиной, a не перед государством.
[745] Callistrat. (Dig, L, 4, 14, ї 3): ‘Іn honoribus gerendis considerandum est…an facultates sufficere iuiuncto muneri possint’.
[746] Dig. L, 2, 8: ‘Decurionibus facultatibus Japsis alimenta decerni, si ob munificentiam in patriam patrimonium exhauserint’.
[747] Cм. Orelli, 3679 (и примечание к этому тексту), Cfr. Lex Salpensana, XXIV.
[748] Три важные функции, как кажется, всегда оставались чужды комициям и предоставлены были декурионам: 1) назначение жрецов (см. Herzog, 504 C.I.L. 518, XII, 1872, 1904), 2) юрисдикция или, по крайней мере, апелляция на приговоры, произносимые магистратами, в памятниках, дошедших до нас, мы не находим следов народного суда, слова — iudicia plebis, которые мы встречаем в одной только надписи (Orelli, 2489), не относятся к учреждению подобного характера (таково, по крайней мере, мнение Herzog, Gall. Narb. p. 206—208), 3) контроль над финансовыми отчетами (Lex Malacit. LXIII, LXIV, LXVII, LXVIII). Эти атрибуты укрепляли за муниципальными сенатами сильное преобладание в общинном управлении.
[749] Cod. Theod. XII, 1, 27: ‘Rariim Carthaginis senatum et exiguos residere curiales’, Cassiod. Var. VI, 13: ‘Curiales, qui legibus appellati sunt minor senatus’.
[750] Cod. Th. XII, 1, 5: ‘Qui originis gratia vel ex possidenii conditione vocatur in curiam’. См. вообще первую главу двенадцатой книги Кодекса Феодосия.
[751] Papinian. (Dig. L. 1, 15, ї 1, 17, 18). Такое представление называлось nominatio.
[752] Cod. Th. XII, 1, 12, 16: ‘Onera decurionatus’, ‘Onera duumviratus’.
[753] Ulpian. (Dig. L, 2, 1): ‘Decuriones, quos sedibus civitatis relictis in alia loca transmigrasse probabitur, praeses provinciae in patrium solum revocare et muneribus congruentibus fungi curet’. Было запрещено откупаться от магистратуры деньгами (Paul. Dig. L, 4, 16).
[754] Dig. L, 1, 38: ‘Imperatores Antoninus et Verus rescripserunt eos, qui compulsi magistratu funguntur, non minus cavere debere quam qui sponte officium agnoverunt’. Уже в lex Malacitana (LI) мы видим, что можно было назначать магистратов против их воли. То же самое обнаруживается и относительно декурионата со времени Ульпиана (Ulp. Dig. L, 2, 2, ї 8: ‘Ad decurionatus honorem inviti vocari’) и даже Траяна (Plin. Epist. X, 114).
[755] Надписи открывают нам настоящие мысли людей того времени. Пусть изучат со вниманием все те из них, которые относятся к муниципальному строю, и тогда обнаружится, что общины восхваляют и благодарят каждое лицо, которое добросовестно проходило всю муниципальную карьеру — ‘omnibus honoribus functus’. Не магистрат благодарит общину за честь избрания, наоборот, она приносит ему благодарность: настолько справедливо, что магистратура является не менее тягостью, чем почетом. Некоторые надписи говорят: ‘Omnibus oneribus et honoribus functus’ (Wilmanns, 1832, 2011). Одна из них превозносит до небес некоего человека за то, что он, хоть имел возможность отказаться от муниципальных обязанностей (‘quum honoribus et muneribus potuisset excusari’), все таки взял на себя магистратуру (Wilmanns, 2009).
[756] Cod. Th. XII, 1, 33: ‘Sancimus, ut qui ultra viginti quinque iugera privato dominio possidet, curiali consortio vindicetur’, Ibid. XII, 1, 17: ‘Revocetur ad curiam, substantiam muneribus aptam possidens’, Papin. Dig. L, 1, 15: ‘In fraudem civilium munerum per tacitam fidem praedia translata fisco vindicentur’, Cod. Th. XII, 1, 11: ‘Quoniam relictis curiis, nonnulli ad militiae praesidia confugiunt, reverti ad curiam praecipimus’, Cod. Iust. X, 31, 17 (закон 326 г.): ‘Qui derelicta curia militaverit, revocetur ad curiam’.
[757] Эта мысль выражена в одной надписи. Одна община пышно восхваляет некоего магистрата за то, что он увеличил число декурионов — ‘ut sint cum quibus munera decurionatusiam ut paucis onerosa honeste compartiamur’ (Henzen, 7168). К сожалению, нельзя установить хронологию этого документа.
[758] См., например, Cod. Theod. XII, 1, 96. Это закон, изданный по настоянию курий.
[759] Ulpian. Dig. XLIХ, 4, 1, XLIX, 1, 21, Соd. Iust. X, 31, 2. Начиная с ІІІ века уже почти не было больше выборов: каждый обязательно становился магистратом, когда приходила его очередь. См. Ulpian, Dig. L, 4, 3. ї 15: ‘Praeses provinciae provideat mimera et honores in civitatibus aequaliter per vices ser cundum aetates et dignitates iniungi, ne, frequenter iisdem oppressis, simul viris et viribus respublicae destituantur’. Другие законы напоминают, что надо препятствовать богатым (‘locupletiores’) уклоняться от повинностей.
[760] ‘Magistratus desertores’ (Cod. Тh. XII, 29).
[761] Закон 326 г. в Кодексе Юстиниана (X, 31, 18).
[762] Plin. Epist. VIII, 24: ‘Те (Maximum) missum in provinciam Achaiam… missum ad ordinandum statum liberarum civitatum…’
[763] Ibid. X, 29: ‘Rationes in primis tibi rerum publicarum excutiendae sunt’…
[764] Ibid. X, 28: ‘Nunc reipublicae Prusensium impendia reditus, debitores excutio, quod ex ipso tractatu magis ac magis necessarium intellego’.
[765] Ibid. X, 47, 48, 56.
[766] Corp. inscr. graec. 4033—4034. Мы видим еще другое лицо, некоего Л. Бурбулея, который был ‘NoЁ?цдўб Syriae во время Адриана (Wilmanns, 1181).
[767] Wilmanns, 1180, Henzen, 6483, L. Renier, Inscr. de l’Algrie, 1812. ‘P. Pactumeio Clefnenti… legato divi Hadriani ad rationes сivitatium Syriae putandas’.
[768] Spartian. Hadrian. 11: ‘Reditus provinciales sollerter explorans’.
[769] Plin. Epist. X, 28 (Traianus Plinio): ‘Ratibnes tibi rerum publicarum excutiendae sunt, nam et eas esse vexatas sЮtis constat’, Ibid. X, 41: ‘Multa emendanda apparuerunt’.
[770] Plin. Epist. X, 28: ‘Videntur non mediocres pecuniae posse revocari a curatoribus operum, si merisurae fideliter aguntur’.
[771] Дело происходило в Никомедии (см. Plin. Epist. X, 46). Траян ответил на сообщение об этом, что следует разыскать ‘quorum vitio Nicomedenses tantam pecuniam perdiderint’.
[772] Plin. Epist. X, 48 (здесь говорится о Никее).
[773] Ibid., X, 28: ‘Multae pecuniae variis ex causis a. privatis detinentur’. Плиний позаботился о том, чтобы эти деньги были возвращены.
[774] Ibid.: ‘Quaedam sumptibus minime legitimis erogantur’. В III письме автор рассказывает, что одна община назначила подарок в 40 000 динариев некоему ІОлию Пизону. Ульпиaн указывает, что такие злоупотребления происходили весьма часто (Dig. L, 9, 4): ‘Si decreverint, ut solent, de publico alieni vel praedia vel aedes vel certam quantitatem praestari’.
[775] Рlin. Epist. X, 56: ‘Quum vellem Apameae cognoscere et reditum et impendia, responsum est mihi cupere quidem universos, ut a me rationes сoloniae legerentur, nunquam tamen esse lectas ab ullo proconsulum, habuisse privilegium arbitrio suo rempublicam administrare’. Траян (или заведующий канцелярией, который за него. отвечал на вопросы чиновников) искусно разъяснил, что Плиний должен проверить финансовые книги города, но заявить властям последнего, что это не нарушит их привилегии.
[776] Ibid., X, 34. ‘Ресuniam revocare a privatis et exigere coepi’.
[777] Ulpian. Dig. L, 10, 5: ‘Fines publicos a privatis detineri non oportet, curabit igitur praeses, si qui publici sunt (publicus обозначает здесь понятие отношения к civitas, respublica), а privatis separare et publicos potius reditus augere, si qua loca publica vel aedificia in usum privatorum invenerit, aestimare… et id quod utilius reipublicae intellexerit sequi’.
[778] Plin. Epist. (passim). Так, например, y Плиния испрашиваются разрешения на постройку бань в Прузии (X, 34), водопровода в Никомедии (X, 46), подземного канала в Амастриде (X, 109), водопровода в Синопе (X, 91) и т. д.
[779] Dig. L, 10, 3: ‘Publico sumptu opus novum sine principis auctoritate fieri non licere constitutionibus declaratur’.
[780] Ulpian. Dig. I, 16, 7.
[781] Wilmanns, 637: ‘Curatori civitatis Arausensium’, 1181: ‘Burbuleio… curatori reipublicae Narbonensirum’, 1209: ‘Cn. Petronio… curatori reipublicae Ardeatinorum’, 1750: ‘C. Dissenio, curatori reipublicae Bovillensium’, 2052. ‘Sex Minio… curatori civitatis. Atinatium’. Ulpian, Dig. L, 8, 2. ‘Curator reipublicae’, Dig. L, 8, 9: ‘Curator civitatis’, Ульпиан написал особый трактат — ‘De officio curatoris reipublicae’, из которого несколько отрывков помещено в Дигестах (cм. L, 9, 3, L. 12, 1). Очень важно не смешивать этого curator reipublicae с несколькими другими должностными лицами, носившими подобное название, как curator operum, curator calendarii, curator annonae, curator aauarum.
[782] C. І. L. III, 291, одно лицо, которое известно в качестве современника Домициана, обозначается как ‘curator coloniarum et municipiorum’, то есть ему принадлежала ‘cura’ нескольких городских общин.
[783] В качестве исключений мы можем указать, между прочим, одно лицо, бывшее одновременно куратором в родном городе и в двух других (Wilmanns, 2091), другое, которое было последовательно квестором, эдилом, дуумвиром и куратором в одном и том же городе (Ibid., 2102). Большая часть остальных надписей (их больше сотни) показывает нам, что кураторами были обыкновенно люди, чужие общине.
[784] C. I. L. VI, 1406: ‘А. Egnatio…, curatori reipublicae Concordiensium, curatori reipublicae Albensium, curatori reipublicae Bovillensium’, Ibid. 1419: ‘Curatori splendidissimarum coloniarum…’ Другие примеры см. y Wilmanns, 1201, 1276, 1760, 2091, 2123.
[785] Бурбулей, например, был куратором Нарбонны и Анконы и потом сделался проконсулом Сицилии, префектом эрария, легатом Каппадокии, легатом Сирии и наконец консулом. См. Inscr. regni Neapol. 4060, Henzen, 6484, Wilmanns, 1181. Другие подобные примеры см. y Wilmanns, 1202, 1203 1211, 1213, 1215, 1217, 1219a, 1223, 1225a, 2118 и т. д.
[786] Henzen, 6517, Wilmanns, 1276: ‘L. Gabinio… curatori rerum publicarum Privernatium et Interamnatium… quod operibus publicis non solum servandis verum et augehdis omnem sollicitudinem intenderit, formamque aquaeductus diutina incuria conlapsam afllictis reipublicae rebus restituerit, Interamnates patrono et curatori reipublicae suae’. Cfr. Wilmanns, 1690.
[787] Dig. L, 8, n (9): ‘Agros reipublicae retrahere curator civitatis debet’.
[788] Можно заметить в нескольких надписях, что одни и те же лица являются логистами в азиатских городах и кураторами в европейских. Так Бурбулей, о котором мы уже говорили, был логистом в Сирии и куратором в Нарбонне и Анконе. Другой — Тиб. Клавдий Кандид — был логистом в Никомедии и Никее и куратором в Теане (Wilmanns, 1201).
[789] Wilmanns, 2167, Orelli, 3898: ‘Р. Clodio P. f. Surae, curatori reipublicae Bergomatium, dato ab imperatore Traiano, curatori reipublicae Comensium, dato ab imperatore Hadriano, collegia fabrorum et centonariorum’.
[790] Orelli, 2603, Wilmanns, 2479: ‘Curatore reipublicae Aeserninorum, dato ab imperatore optimo. Antonino Augusto Pio’.
[791] Wilmanns, 2110, 2104, Orelli, 2172, 3902.
[792] ‘C. Decimus Sabinianus, omnibus honoribus apud suos functus, curator reipublicae Venetum ab iniperatoribus Severo et Antonino ordinatus’ (Julliot, Monuments du muse de Sens, 43).
[793] Capitolin, Marc. 11: ‘Curatores multis сivitatibus a senatu dedit’.
[794] Ulpian. Dig. L. 4, 1: ‘Custodiendisbonis curator datus’.
[795] Тут, может быть, надо искать объяснения оригинального выражения — curator datus, которое постоянно повторяется в надписях. В частном праве также говорилось — tutor datus, curator datus.
[796] O patronatus в муниципиях см. ‘tabulae patronatus’ y Wilmanns, 2853 ss.
[797] Wilmanns, 1203 e: ‘L. Mario Maximo…, patrono et curatori cТloniae’, 672 a: ‘Proculo, patrono et curatore Abellanorum’, 684: ‘C. Dissenio, curatori et patrono’, 1186: ‘C. Popilio…, patrono muni, cipii, curatori’, 1598: ‘C. Arrio…, patrono municipii, curatori reipublicae’, 1276: ‘L. Gabinio… Interamnates patrono et curatori reipublicae suae’, 2077: ‘L. Alfio… curatori reipublicae Casinatium et patrono’, 2110: ‘M Oppio… patrono municipii, curatori dato’. В одной надписи (Wilmanns, 1690) одно и то же лицо обозначается сначала curator, потом partonus (см. также Ibid. 1213).
[798] ‘L. Burbuleius Optatus Ligarianus, curator reipublicae Narbonensium’ (Wilmanns, 1181), ‘Curator reipublicae Aveniensium’ (Herzog, 363, Allmer, t. I, p. 306, C. I. L. XII, 366), Curator civitatis Arausensium’ (Wilmanns, 637).
[799] Julliot, Monuments du muse de Sens, No 43, L. Renier, Rev. archol. t. XI, p. 420, Spon Renier, p. 367, ‘Bulletin de la Socit des antiquaires’, 1881, p. 120.
[800] ‘L. Lentulio Censorino. Pictavo, omnibus honoribus apud suos functo, curatori Biturigum Viviscorum, inquisitori, tres provinciae Galliae’ (Spon Renier, p. 367).
[801] Numini Augusto Deo Volcano civitatis Viromanduprum, C. Siccius Latinus, sacerdos Romae et Augusti… curator civitatis. Suessionum, inquisitor Galliarum’ (Hron de Villefosse, в ‘Bulletin de la Soc. des ant’. 1881), ‘C. Decimius Sabinianus, omnibus honoribus apud suos functus, curator reipublicae Venetum ab imperatore Severo ordinatus’ (Julliot, Mon. du muse de Sens, No 43), ‘L. Cornelius Magnus, Atepomari filius, civis senonieus, curaror genabensium’ (L. Renier, в ‘Rev. archol’, nouv. srie, t. XI, p. 420).
[802] См. ‘Revue historique de droit’, 1879, p. 380,
[803] Glasson, Hist. du droit et des institutions, I, 327.
[804] ‘Curatori reipublicae… digno patrono’ (Wilmanns 1690), ‘Optime de republica merito’ (Ibid. 1186), ‘Ob merita eius’ (Ibid. 2110), ‘Ob merita eius’ (Ibid. 2077), ‘Patrono optimo’ (Ibid. 1213).
[805] Здесь приводятся главные тексты о кураторе, сделавшемся выборным муниципальным магистратом: Papin. Dig. L, 8, 5: ‘Praedium publicum in quinque annos curator reipublicae locavit… suГcessor qui locavit tenebitur’. Этот отрывок показывает, что должность куратора была годичная, и еще что он отвечал перед общиною за свои действия, также и следующие слова того же отрывка: ‘Filium pro patre curatore reipublicae creato cavere cogi non oportet’. См. надписи y Wilmanns, 769, 770, 786, 1088, 2339, Papinian. Dig. I, 22, 6: ‘In consilium curatoris reipublicae vir eiusdem civitatis assidere non prohibetur’. Cp. C. Jullian, Les transformations politiques de l’Italie (P. 1884): автор развил в этом труде положение, подобное только что выставленному, по вопросу o ‘curatores civitatis’.
[806] В наш предмет не входит полное изображение податной системы Римской империи. По этому вопросу можно с пользою обращаться к примечаниям Godefroi на ХІ книгу Кодекса Феодосия и к сочинениям Dureau de le Malle, Economie politique des Romains (2 v. P. 1840), Baudi di Vesme, Etude sus les impТts en Gaule Ю la fin de l’empire Romain (см. Rev. hist. t. VII), Marquardt, RЖmische Staatsverwaltung, 2 er Band (2 Aufl. besorgt v. Domaschewsky, Leipzig, 1887), R. Cagnat, Etude sur les impТts indirects lhez lesz Romains (P. 1882).
[807] Suet. Caes. 25: ‘Galliam in provinciae formam redegit et ei quadringenties stipendii nomine imposuit’.
[808] Ibid.: ‘Praeter socias et bene mritas civitates’. Эти термины Светония исключают арвернов, карнутов и почти все племена Бельгийской Галлии, кроме лингонов и ремов. Стало быть, список племен, освобожденных от подати Цезарем, y Светония не совпадает со списком foederati и liberi, который дает Плиний.
[809] Tac. Ann. III, 40: ‘Iulius Sacrovir… disserebat de continuatione tributorum’.
[810] Idem, Hist. IV, 73—74. Цериалис, обращаясь к тревирам и лингонам, говорит им о налогах, которые они платят, и объясняет их законность.
[811] Я вновь нахожу это предположение, выставленное как факт, y Glasson, Hist. du droit et des inst. de la France, I, 362.
[812] Liv. Epit. 134: ‘Quum ille (Augustus) conventum Narbone ageret, census a tribus Galliis actus’.
[813] Tacit. Ann. I, 31: ‘Germanicus agendo Galliarum censui tum intentus’, Id. II, 6: ‘Missis ad census Galliarum P. Vitellio et C. Antio’.
[814] Большая часть новых историков, и особенно те, которые с особенным предпочтением пользуются римскими юрисконсультами, склонны смотреть на этот сбор скорее как на земельную ренту, чем как на земельный налог… Собственность на провинциальную почву принадлежала, по их мнению, народу римскому или императору, частные люди обладали лишь правом временного пользования ею под условием известного взноса. Я хорошо знаю, что толкование это опирается на один определенный текст Гая, но я вижу вместе с тем, что оно опровергается всеми фактами истории. Поэтому я склонен думать, что это была лишь школьная теория. Юрисконсульты, видя, что провинции были обложены земельною податью, a италийская почва избавлена от нее, искали объяснения такого различия и сблизили положение провинций в данном отношении со старою идеею deditio (т. е. сдачи на милость римского народа). Долю истины нельзя отрицать в таком объяснении, но они изображали факты времен империи слишком исключительно понятиями, сложившимися в более древние эпохи.
[815] Suet. Caes. 25: ‘Еі quadringenties in annos singulos stipendii nomine imposuit’. Ho дело известное, что надо лишь с осторожностью доверять цифрам, находимым в старых рукописях. Впрочем, данная цифра отсутствует в рукописях нашего автора и дается только Евтропием, которого считают самого переписчиком Светониева текста.
[816] Vell. Paterc. II, 39.
[817] Это вытекает из Страбона (XVII, 1, 13), который приводит данную цифру для обозначения доходов последних царей птолемеевского Египта.
[818] Tac. Ann. III. 40.
[819] Idem, Hist. IV, 74: ‘Id solum vobis addidimus, quo pacem tueremur, nam neque quies gentium sine armis, neque arma sine stipendiis, neque stipendia sine tributis haberi queunt’.
[820] Dio, LV, 25. Этот налог предназначался специально для удовлетворения военных издержек. Suet. Aug. 49: ‘Ut perpetuo sumptus ad tuendos milites suppeteret, aerarlum militare cum vectigalibus novis instituit’.
[821] Ibid. Этот налог упоминается также в известном testamentum Dasumii (см. ї 12. C.I.L. VI).
[822] Dio, LV, 25. Целый отрывок из плиниевского ‘панегирика Траяну’ хорошо объясняет это (см. гл. 37): ‘Vicesima, tributum tolerabile heredibus extraneis, domesticis grave, itaque illis irrogatum est, his remissum’. — Далее автор толкует, в силу каких идей сын должен был получать полностью имущество отца, не уменьшенное налогом.
[823] Plin. Panegyr. 39.
[824] Dio, Ibid, Plin. Panegyr. 40. Траян, по видимому, возвысил предельную цифру стоимости наследств, которые не должны были облагаться сбором.
[825] Плиний сообщает здесь одну особенность, которую стоит отметить. С одной стороны, налог не должен был ложиться на сына, наследующего от отца, с другой, перегрин, который делался римским гражданином, терял старые семейные связи. Поэтому сын римлянин должен был платить налог за наследство от отца перегрина. Это правило, вполне соответствовавшее понятиям древних о правах гражданства, показалось несправедливым Траяну, и он отменил его (Plin. Paneg. 37—39). Надписи упоминают o vicesima hereditatium в Галлии. См. Henzen, 5480: ‘Procurator Augusti vicesimae hereditatium provinciarum Narbonensis et Aquitanicae’, Orelli, 798: ‘Vicesimae hereditatium per Gallias Lugdunensem et Belgicam et utramque Germaniam’ (Cfr. C.I.L. XII, p. 920), Vicesima hereditatium открывается еще в нескольких надписях, подобных следующей: ‘Statuam… heredessineulla deductione vicesimae posuerunt’ (C.I.L. II, 1474).
[826] Dio, LXXVII, 9. Налог был поднят до десятой доли Каракаллой, но вскоре снова упал до прежней высоты (Idem, LXXVII, 12). См. также testamentum Dasumii.
[827] Herzog, 567 (C.I.L. XII, 2396): ‘С. Atisius… publicanus vicesimae libertatis provinciae Galliae Narbonensis’, Henzen, 6647: ‘Vicesimae libertatis vilicus’, Brambach, 957.
[828] Tac. Ann. I, 78: ‘Centesimam rerum venalium post bella civilia institutam’. Римский народ требовал его отмены, но Тиберий на это не согласился.
[829] Dio, LIX, 9.
[830] Ulpian. Dig. L, 16, 17 (‘vectigal venalium rerum’).
[831] Tacit. XIII, 31: ‘Vectigal quintae et vicesimae venalium mancipiorum’. Этот налог упоминается в одной надписи. См. Оrelli, 3336.
[832] Caesar, De bell. Gall. I, V 18: ‘Dumnorix portoria Aeduorum parvo pretio redempta habebat’. Об этом уже говорилось выше.
[833] Labeo, Dig. XIX, 2, 60, ї 8: ‘Vehiculum quum pontem transiret, redemptor pontis portorium ab eo. exigebat’.
[834] Главные станции, расположенные вдоль нее, находились около нынешних пунктов Педо и Пиаско и еще в местностях, именовавшихся Fines Cottii, Ad publicanos, наконец около нынешнего города Сен Мориса. Это выводится из ряда надписей, цитированных y Cagnat, Les impТts iudirects, p. 47—49.
[835] Надписи обозначают таможенную станцию Turicum (Цюрих), a затем не упоминают ни одной до Divodurum (Метц): ‘Praepositus stationis Turicensis quadragesimae Galliarum, Aurelii Materai praefecti stationis quadragesimae Galliarum civitatis Mediomatricorum’ (Cagnat, p. 60). Cp. C.I.L. XII, 648, 717, 2252, 2348, 5362.
[836] В Lugdumim Convenarum и в Иллиберисе.
[837] Strabo, IV, 5, 3.
[838] Поэтому таможенные пошлины обыкновенно назывались quadragesima. Ho не следует из этого заключать, что высота процента не могла быть повышаема для некоторых видов товара.
[839] Orelli — Henzen, 6645: ‘Vilico vicesimae hereditatium’. Cp. C.I.L. XII, 1916.
[840] Orelli — Henzen, 3336: ‘Publici vicesimae libertatis et XXV venalium’, 3334: ‘Vilicus vicesimae libertatis’, 3339: ‘Socii vicesimae libertatis’, 6647: ‘Publicus vicesimae libertatis vilicus’, Allmer, 74 (C.I.L. XII, 2396): ‘Publicanus vicesimae libertatis provinciae Narbonensis’.
[841] Suet. Vesp. I: ‘Publicum quadragesimae in Asia egit’, Henzen, 6655: ‘Conductor portorii Illyrici’, 6656: ‘Conductor portorii Pannonici’, Cagnat, p. 52: ‘Conductori quadragesimae Galliarum’, C.I.L. XII, 717.
[842] Члены — socii — этих компаний были mancipes no отношению к государству. Orelli, 3347: ‘Controversiae inter mercatores et mancipes ortae’.
[843] Henzen, 6645: ‘Arcarius vicesimae hereditatium’, Ibid., 6644: ‘In officio arcae vicesimae hereditatium’, Orelli, 3343: ‘Praepositus stationis quadragesimae Galliarum’, Ibid., 3344: ‘Tabularius quadragesimae’, Henzen, 6646: ‘Adiutor tabularii vicesimae hereditatium’, C.I.L. XII, p. 920.
[844] Wilmanns, 1242: ‘Procurator quadragesimae Galliarum’, 1270: ‘Procurator vicesimae hereditatium’, 1190: ‘Procuratori Augusti vicesimae hereditatium provinciarum Narbonensis et Aquitaniae’, 1290: ‘Procuratori vicesimae libertatis Bithyniae’.
[845] Plin. Panegyr. 20. Автор хвалит Траяна за то, что ‘nullus in exigendis vehiculis tumultus, nullum circa hospitia fastidium, annona quae ceteris’. Он вспоминает, что путешествия Домициана сопровождались настоящим грабежом (populatio). Тацит (Ann. XIV, 39) изображает вольноотпущенника Поликлета, путешествующего по Галлии с правительственным поручением и причиняющего большой убыток населению, которое должно было кормить его и его свиту (‘Galliae ingenti agmine gravis’). См. еще Ulpian. Dig. I, 16, 4: ‘Observare proconsulem oportet, ne in hospitiis praebendis oneret provinciales’.
[846] Sicul. Flacc. (Gromat. vet. p. 165): ‘Quoties militi praetereunti aliive cui comitatui annona praestanda est, si ligna aut stramenta deportanda’, Ulpian. Dig. L, 4, 3, ї 13: ‘Eos milites, quibus supervenientibus hospitia praeberi in civitate oportet… Munus hospitis in domo recipiendi’. См. еще y Treb. Poll. (Trig.tyr. 18) следующую похвалу одному чиновнику: ‘Videsne, ut ille provinciales non gravet, ut illic equos contineat, ubi sunt pabula, illic annonas militum mandet, ubi sunt frumenta, non provincialem possessorem cogat illic frumenta, ubi non habet dare’. Cp. Dig. I, 1. 8, 6, ї 5, L, 5, 10, Cod. Iust. XII, 41.
[847] Почтовая повинность впервые была установлена Августом (Suet. Aug. 49). Дион Кассий упоминает о ней (LXIII, 11), говоря о времени Нерона. Адриан привел ее в порядок (Spartian. Hadrian. 7), Антонин облегчил ее тяжесть: ‘Vehicularium cursum summa diligentia sublevavit’. (Capitol. Pius, 12). Одна надпись обнаруживает перед нами ‘praefectus vehiculorum’ для Аквитании и Лугдунской Галлии (Orelli, 3178). Септимий Север перевел расходы по содержанию почты на счет своей казны (Spartian. Sever. 13: ‘Vehicularium munus a privatis ad fiscum traduxit’), но они скоро вновь возложены были на население, которое должно было поставлять для этого лошадей (Cod. Th. VIII, 5: De cursu publico).
[848] Dig. L, 5, 11: ‘Viae sternendae angariorumve exhibitio’.
[849] Dig. L, 5, De censibus, 4.
[850] См. соответствующую главу ІІІ тома этого сочинения (‘Франкская монархия’).
[851] Dig. 6, 15, 4.
[852] В томе ІІ (‘Германское вторжение’).
[853] Цезарь указывает на это, когда говорит, что друиды пользовались привилегией освобождения от воинской службы: ‘Militiae vacationem habent’ (VI, 14).
[854] Нельзя сказать, чтобы обязанность служить в войске была уничтожена законом. См. Suet. Aug. 24. Достаточно прочесть главу De re militari в Дигестах (XLIX, 16), чтобы в этом убедиться: и этим объясняются наборы, о которых будет речь ниже. Надо еще отметить, что в первые три века императоры требовали от юношей сенаторских фамилий, которые искали выгодной государственной карьеры, чтобы они удовлетворяли воинским обязанностям. Они служили в качестве трибунов в легионах и для них признавалось иногда достаточным пребывание в лагерях в продолжение нескольких месяцев.
[855] Dio, LII, 27. Эти идеи выражены в речи, которую автор приписывает Меценату. Речь эта, которая, конечно, не вполне сочинена автором, заключает в себе сущность политической доктрины цезарей. Cp. Dio, LII, 14.
[856] Herodian. II, 11 (38). Те, которые утверждали на основании этого текста, что италийцы были формально освобождены от военной службы, выводили из него преувеличенное заключение: многие факты доказывают, что этого не было. См. Vell. II, 111, Tac. Ann. I, 31, Hist. III, 58, Suet. Aug. 24, Tib. 9, Dio, LVI, 23. Аммиан Марцеллин (XV, 12) рассказывает о жителях Италии, которые отрезали себе большой палец, чтобы избавиться от службы, об этом, впрочем, сообщает уже Светоний. Одна надпись указывает человека, который был ‘missus ad iuyentutem per Italiam legendam’ (C.I.L. III, 1457). Геродиан не хочет сказать, что закон навсегда освободил италийцев, он только говорит, что они фактически перестали служить, за исключением только чрезвычайных случаев. — Иногда слова ‘ Ё?ҐЖц? ю’襒 понимались в том смысле, как будто бы автор хотел сказать, что Август запретил италийцам держать оружие для их сильнейшего порабощения своей власти, но текст Геродиана не выражает этой мысли. Впрочем, пользование оружием никогда не запрещалось италийцам, они даже обыкновенно наполняли отборнейшие отряды войска (см. Tacit. Ann. IV, 5). Надписи показывают, что из них составлялось немало когорт. Обязательная служба была с них сложена, кроме особо важных случаев, но добровольная разрешалась им всегда.
[857] При Тиберии было лишь 25 легионов (Tac. Ann. IV, 5). Число это мало помалу увеличилось, иногда оно доходило до 33. Auxilia составляли, по мнению Тацита, число, приблизительно равное численности легионов. Все эти части, впрочем, редко были в полном составе. Преторианская гвардия заключала 9 когорт по 1000 человек.
[858] Plin. Epist. X, 30 (39): ‘Voluntarii se obtulerint’.
[859] Orelli — Henzen, 90, 244, 3402, 3586, 5156, 6756.
[860] Tac. Ann. IV, 4: ‘Quia plerumque inopes ac vagi sponte militiam sumant’.
[861] Arrius Menander, Dig. XLIX, 16, 4, ї 10: ‘Plerumque vokintario milite numeri supplentur’.
[862] См. L. Renier, ‘Recueil des diplomes militaires romains’ (P. 1876) и C. I. L. t. III. Вот обычная формула ‘честной отставки’ (honesta missio), применявшаяся к служившим в вспомогательных когортах: ‘Imperator… veteranis… honestam missionem et civitatem dedit, ipsis liberisque eorum et connubium cum uxoribus, quas tune habuissent, quum est civitas iis data, aut, si qui caelibes essent, cum iis, quas postea duxissent, dunitaxat singuli singulas’.
[863] Marcian. Dig. XLIX, 18, 3: ‘Veteranis et liberis eorum idem honor habetur, qui et decurionibus’. Cfr. Paul. Ibid. XLIX, 18, 4.
[864] Ha это последнее жалуется Тиберий y Тацита (Ann. IV, 4): ‘Si voluntarius miles suppeditet, non eadem virtute ac modestia agere, quia plerumque inopes ac vagi sponte militiam sumant’.
[865] Tac. Ibid, IV, 4: ‘Dilectibus supplendos exercitus’, Ibid. XVI, 13. ‘Eodem anno dilectus per Galliam Narbonensem Africain que et Asiam habiНi sunt supplendis Illyricis legionibus’.
[866] Cм. L. Renier, Mlanges d’pigraphie, p. 73—96.
[867] Можно составить себе понятие о таких злоупотреблениях по изображению Тацита: См. напр. Ann. XIV, 18: ‘Dilectum militarem pretio et ambitione corruptum’, Hist. IV, 14: ‘Rem suapte natura gravem avaritia onerabant’.
[868] Vell. Pat. II, 130: ‘Rem perpetui praecipuique timoris supplementum’.
[869] Dio, LVI, 23.
[870] Suet. Aug. 24, Amm. Marc. XV, 12, Cod. Theod. VII, 1.
[871] Suet. Tib.8: ‘Quos sacramenti metus ad huiusmodi latebras (ergastula) compulisset’.
[872] Беда была в том, что наборы нс производились ежегодно. Тацит, Дион, Геродиан много раз показывают, что во время мира предоставлялось легионам увольнять людей до такой степени, что оставались одни ‘inania legipnum nomina’, paзражалась война, и тогда приходилось ‘agere acerbissime dilectum’, то есть сразу призывать столько рекрутов, сколько можно было бы потихоньку собрать в продолжение нескольких годов подряд.
[873] См. Plin. Epist. X, 30 (39). Дело идет о нескольких рабах, которых Плиний открыл в армии. Траян отвечает ему: ‘Refert voluntarii se obtulerint, an lecti sint, vel etiam vicarii dati… Si vicarii dati, penes cos culpa est, qui dederunt’.
[874] Liv. Х, 21, ХХІI, 11, XL, 18, Epit. 74.
[875] Vell. II, 111, Dio, LV, 31. Надо прибавить, что эти освобожденные рабы были распределены для службы в отряды, отделенные от граждан.
[876] Suet. Ner. 44: ‘Tribus urbanais, (universas?) ad sacramentum citavit, nullo idoneo respondente, certum diominis numerum indixit, nec nisi ex tota cuiusque familia probatissimos’.
[877] Tacit. Hist… III, 58: ‘Vocari tribus iubet, dantes nomina sacramento adigit:…servorum numerum senatoribus indiсit.
[878] Capitol. Marc, 21: ‘Servos, quemadmodum bello punico factum fuerat, ad militiam paravit… armavit etiam gladiatores… latrones etiam milites fecit’.
[879] К. Жюллиан заметил, что многие легионеры времен Mapка Аврелия носят его имя. Это были рабы, освобожденные императором при принятии их в службу. См. C. Jullian, Les transformations de l’Italie, p. 55.
[880] Veget. I, 7: ‘Tirones per gratiam aut disisimulationem probantur, talesque sociantur armis, quales domini habere fastidiunt’.
[881] Dig. ХLIХ, 16, 11: ‘Servi ah omni militia prohibentur, alioquin capite puniuntur’.
[882] Suet. Aug. 25, Nero, 44, Dio, LV, 31.
[883] См. том II настоящего сочинения, книгу I.
[884] Cod. Theod. VII, 13, 7: ‘Тіronum praebitio in patrimoniorum viribus potius quarii in personarum mimeribus collocetur’, Veget. I, 7: ‘Possessoribus indicti tironnes’.
[885] Cod. Th. VII, 13, 7, ї 2: ‘Sive senator, honoratus, principalis, decurib, vel plebeius tironem suo ac sociorum nomine oblaturus est, ita se a coniunctis accepturum solidos noverit ut integri pretii modus in triginta et sex solidis colligatur, ut, deducta portione quae parti ipsius competit reliquum consequatur, sex tironi vesis gratia praebiturus’.
[886] Это то, что Кодекс Феодосия называет ‘advenarum соemptio iuniornm’ (VІІ, 13, 7).
[887] Cod Th. VІІ, 13, 7: ‘Tironem et agro ac domo propria oblaturus’. Правительство могло забрать слугу даже против воли господина… В том же кодексе мы находим любопытное постановление: если рекрут отрезал себе палец, чтобы избежать службы, наказание должно пасть на его господина (Cod. Th. VII, 13, 5).
[888] Cod. Th. VII, 13, 13: ‘Annuimus, ut pro tironibus pretia inferantur, damus optionem, ut pro singulis viginti quinque solidos numerent, post initam rationem vestium et pastus’, Ibid. XI, 18: ‘Tirones, quorum pretia exhausti, aerarii necessitas flagitavit’.
[889] Lamprid. Alex. Sev. 58:. ‘Sola quae de hostibus capta sunt, limitaneis ducibus et militibus donavit, ita ut eorum ita essent si heredes illorum militarent, nec unquam ad privatos pertinerent’, Vopisc. Prob. 16: ‘Veteranis lоса privata donavit, addens ut corum filii ad militiam mitterentur’. Cfr. Cod. Th. VII, I: ‘De remilitari’, VII, 20: ‘De veteranis’, VII, 23: ‘De filiis veteranorum’. См. также Sulpic. Sev. Vita S. Martini, 2. Мы, впрочем, думаем, и нам придется говорить об этом специально (в 1 й главе V тома настоящего сочинения), что между такими земельными раздачами и средневековыми бенефициями нет никакой связи.
[890] Tac. Ann. I, 24, 56, II, 16, IV, 73, XIII, 18, XV, 58, Hist. I, 61, 93.
[891] Сарitolin. Marc. 21: ‘Emit qermanorum auxilia’. Эта практика наемничества будет подробно рассмотрена в 7 й главе ІI тома данного труда.
[892] Было бы интересно определить место, которое занимали жители Галлии в римских армиях. Без всякого сомнения, многие из них во все эпохи существования империи становились воинами ее, либо добровольно вступая в ряды армии, либо подчиняясь принудительному набору. Те из таких галлов, которые с самого начала уже пользовались правами римских граждан, вступали в легионы, те, которые еще оставались перегринами, служили в вспомогательных отрядах и становились гражданами по окончании службы. Но мне кажется невозможным определить ни их число, ни пропорцию сравнительно с контингентами, доставлявшимися другими провинциями. В надписях часто упоминаются галлы, служившие в войске, там мы встречаем, например, двух человек, родившихся в Безье, которые умерли солдатами в Майнце (Steiner, 284, 531). Мы находим уроженцев Нарбоннской Галлии, бывших солдатами 4, 7 и 15 легионов. (Lebgue, 61, 62, 63, cfr. C.I.L. XII, p. 921). Составляли ли эти галлы самостоятельные части армии? Legio Alaudae упоминается в одной надписи, и можно допустить с некоторой вероятностью, что этот легион продолжал пополняться из Галлии (Henzen, 6945). Надписи упоминают еще пять других легионов, носивших название Gallica (Ibid., 6749, 5488, 6452, 5480, 6674, 6795), обыкновенно предполагают, что они составлены были в Галлии, и продолжали поддерживаться наборами из той же страны, но мне кажется, что это не доказано текстами. — Что касается вспомогательных войск, то надписи и военные дипломы сообщают нам о каких то cohortes Gallorum, состоявших из аквитанцев, битуригов, эдуев, лингонов, секванов, нервиев, вангионов, белгов, моринов (L. Renier, Diplomes militaires, 23, 25, 26, 32, 44 etc.). Эпиграфические находки с каждым днем открывают все новые отряды подобного рода. Есть основание думать, что галлов ценили как солдат: Аммиан Мaрцеллин, который был сам человек военный, воздает им блестящую хвалу и изображает их храбро сражающимися за империю на восточной ее границе’. См. статистические данные, сообщаемые Моммзеном (‘Ephem. epigraphica’, t. V), и его специальное исследование о военных наборах империи (см. ‘Hernics’, 1886 и рецензию Allmer в ‘Rev. epigr.’, t. II).
[893] Мы должны обратить внимание, что нет ничего общего между тем, что называлось в Средние века ‘кутюмом’ и что древние именовали mos maiorum. Первая была совокупностью обычаев, и особенно договоров, образовавших как бы свод, хотя и колеблющийся, mos maiorum античных обществ являлся очень выработанным и строгим законодательством, исходившим из священных обычаев и верований и связанным тесно с религией.
[894] Мы не решаемся в самом деле пользоваться данными, которые некоторые ученые считали возможным извлекать из средневековых сводов обычаев Уэльса и Ирландии. Эти своды, изданные несколько веков после начала нашей эры, не могут служить верным отражением того, чем было галльское право во времена друидов.
[895] Шарль Жиро (Giraud) в своей ‘Histoire du droit franГais au moyen Бge’ хорошо отметил теократический характер древнего галльского права, назвав ero ‘droit pontifical, mysterieux et cache’ (см. Ch. 2, art. 2).
[896] Caes. VI, 19: ‘Vіrі in uxores, sicut in liberos, vitae necisque habent potestatem’.
[897] Caes. VI, 16: ‘Supplicia eorum, qui in furto aut aliqua noxa sunt comprehensi’.
[898] Strabo, IV. 4. Надо прочесть этот текст в издании С. Mller (Didot) с присоединенным к нему примечанием (t. II, p. 964). Ср. Caes. VI, 16 и Diodor. V, 32.
[899] ‘Ut quodcunqne populus iussisset, id ius ratumquc esset’. Таков принцип, высказанный уже Ливием (VII, 17). Его разделяют еще раньше Цицерон, позже — Гай, Помпоний и др.
[900] Pompon. Dig. I, 2, ї 10: ‘Magistratus, ut scirent cives, quod jus in quaque re quisque dicturus esset, edicta proponebant, quae edicta ius honorarium constituerunt’.
[901] Gai. I, 4: ‘Senatusconsultum est, quod senatus iubet atque constituit, idque legis vicem obtinet’, Dig. V, 3, 20: ‘Q. Iulius Balbus et P. Iuventius Celsus consules verba fecerunt (in senatu) de his, quae imperator Caesar Hadrianus Augustus proposuit, quid fieri placet, de ea re ita censuerunt’. Авторы приводят несколько примеров законов, предложенных в сенате императором или магистратом и обсуждавшихся им. См. Tac. Ann. XI, 24, XVI, 7, cp. Ulpian. Dig. XI, 4, 3, XVII, 2, 52. Законодательная власть сената удержалась до конца, по крайней мере, в теории: известно, что Кодексы Феодосия и Юстиниана были представлены в сенат и от него получили законную санкцию.
[902] Сіс. In Verr. II, 1, 42—45, Liv. II, 24, VI, 28, XXIII, 32, XXIV, 2, Aul. Gell. XV, 11. Gai. I, 6.
[903] Биограф Адриана рассказывает, что только едва едва не осуществилась отмена всех актов этого императора сенатом (Spartian. Hadr. 27: ‘Acta eius irrita fieri senatus volebat, nec appellatus esset divus’). Он не утвердил актов Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана (Dio, LX, 4). То же самое повторилось с Коммодом (Lamprid. Comm. 17), надо к этому прибавить список государей, которые, так сказать, только появлялись на престоле, как Гальба, Оттон, Вителлий, позже Гета, Каракалла, Макрин.
[904] ‘Quod principi placuit, iegis habet vigorem, utpote quum lege regia populus ei et in eum omne suum imperium et potestatem conferat’ (Ulpian. Dig. I, 4, 1, Gai. I, 5, Iustin. Instit. I, 2, 6).
[905] Надо действительно понимать и помнить, что эти тысячи императорских эдиктов или рескриптов, которые мы находим в Дигестах и Кодексах под именем того или другого императора, вырабатывались и приготавливались предварительно теми знатоками права, которые составляли императорский совет. Известно в самом деле, что императоры были окружены юрисконсультами, с которыми они работали почти постоянно. См. напр. Capitolin. Antonin. 12: ‘Multa de iure sanxit Antoninus ususque est iuris peritis Salvio, Valente, Maeciano, Iavoleno’, Dig. XXXVII, 14, 17, ‘Cum Maeciano et aliis amicis nostris iuris peritis adhibitis plenius tractaremus’, Lamprid. Alex. Sev. 17: ‘Nullam constitutionem sacravit sine viginti iuris peritis et doctissimis ac sapientibus viris non minus quam quinquaginta… ita ut iretur per sententias singulorum ac scriberetur, quid quisque dixisset’.
[906] См. мою книгу ‘Гражданская община античного мира’.
[907] Мы находим вольноотпущенников по всей Галлии — в Тире, Ксантене (Brambach, 205, 366, 767 etc.), Аванше, Женеве (Inscr. Helv. 99, 201, C.I.L. XII, 3702, 4299, 4422, 4632, etc, р. 963, 966).
[908] Многие надгробные памятники носят формулу ‘heres eх testamento posuit’. См. Inscr. helv. 102, 192, 251, 254, Herssog, 422, Allmer, 165, 166, 184. Cp. еще ‘testamentarii heredes’ — Herzog, 167, Julliot, Monum. du muse de Sens, 41, C.I.L. XII, 1115, 3538, 599, 2365, 2928, 3399, 3564, 4580, 5273.
[909] Можно найти его текст в ‘Bulletin pigraphique de la Gaule’, t. 1, p. 22. Cp. завещание одного жителя Нима в C.I.L. XII, 3861.
[910] Caes. Bell. gall. VІ, 13: ‘Fere de omnibus controverses public is privatisque constituunt, si quod admissum facinus, si caedes facta, si de hereditate, si de finibus controversia est, decernunt’. Об этом уже говорилось в первой части настоящего тома.
[911] Нам не для чего повторять то, что мы говорили выше, то есть что во времена Цезаря y галлов уже зарождался государственный суд. Но этот же автор утверждает, что главным образом юстиция все таки оставалась в руках друидов.
[912] Сіс. De legib. III, 3: ‘Omnes magistratus iustitiam habento’, Aul. Gell. XIII, 12, 13, Pompon. Dig. I, 2, 2, ї 10: ‘Eo tempore magistratus iura reddebant, et ut scirent cives, quod ius de quaque re quisque dicturus esset, edicta proponebant’.
[913] Ulpian. Dig. II, 4, 2: ‘Magistratus… imperium habent et coerсere aliquem possunt et iubere in carcerem duci’.
[914] Мы занимаемся Галлией, a не Римом, поэтому нам незачем останавливаться на юрисдикции сената: он в этом смысле был наследником комиций, мы не будем также говорить о судилище центумвиров, которое также связывается с древними римскими традициями, ни еще o quaestiones, которые не были распространены на провинции. — Нужно, однако, указать, что жители провинций, бывшие римскими гражданами, могли быть призваны к участию в судах присяжных и занесены в длинные списки 5000, так называемых ‘iudices ex quinque decuriis’. См. Plin. H. n. XXIX, 8, 18: ‘Qui de nummo iudicet a Gadibus. arcessitur’, Ibid. XXXIII, 7, 3: ‘Quatuor decuriae fuere primo, vixque singula milia in decuriis inventa sunt, nondum provinciis ad hoc munus admissis’. Это была большая честь, и достигший ее не упускал обычая распорядиться об означении этого факта на его эпитафии. См. Henzen, 6467: ‘Allecto in quinque decurias Romae iudicantium’. Ibid. 6956 etc., C.I.L. XII, 1114, 1358, 3183, 3184.
[915] Поэтому их называли без различия попеременно praesides, rectores, iudices. Последний термин получил даже преобладание в языке IV века.
[916] Paul. Dig. I, 18, 3: ‘Praeses provinciae in suae provinciae homines imperium habet’, Ulpian. Dig. I, 18, 6, ї 8: ‘Qui provincias regunt, ius gladii habent’, Ibid., II, 4, 3: ‘Imperium aut merum aut mixtum est: merum est imperium habere gladii potestatem ad animadvertendum in facinorosos homines, mixtum est imperium, cui ctiam iurisdictio inest quod in danda bonorum possessione consistit’.
[917] Paul. Dig. I, 18, 3: ‘In mandatis principum est, ut curet malishominibus provinciam purgare’. — Ulpian. Ibid. I, 18, 3: ‘Sacrilegos, latrones, plagiarios, fures conquirere debet, et prout quisque deliquerit, in eum animadvertere’.
[918] Ulpian. Dig. I, 18. 6, ї 8: ‘Ius gladii habent, et in metallum dandi potestas eis permissa est’, Ibid., II, 4, 2: ‘Іubere in carcerem duci’, I, 18, 6: ‘Si mulctam irrogavit’.
[919] Об этом уже говорилось выше.
[920] Marcian. Dig. I, 16, 2: ‘Iurisdictionem voluntariam, ut ecce manumitti apud eos possunt tam liberi quam servi et adoptiones fier’, Ulpian. Ibid. I, 18, 2: ‘Praeses apud se adoptare potest, et emancipare filium, et manumittere servum’, Ibid., II, 1, 1: ‘Pupillis non habentibus tutores constituere’.
[921] Ibid., I, 6, 7, ї 2: ‘Qum plenissimam iurisdictionem proconsul habeat, omnium partes, qui Romae vel quasi magistratus vel extra ordinem ius dicunt, ad ipsum pertinent’, Ibid. I, 18, 11: ‘Omnia provincialia desideria, quae Romae varios iudices habent, ad officium praesidum pertinent’, 1, 18, 2: ‘Qui provinciae praeest, omnium Romae magistratuum vice et officio fungi debet’.
[922] Ulpian. Dig. II, 1, 12: ‘Magistratibus municipalibus supplicium a servo sumere non licet, modica autem castigatio eis non deneganda’.
[923] Ibid., II, 3, 1: ‘Omnibus fnagistratibus, non tamen duumviris, conccssuni est iurНsdictioneni suam defendere poenali iudicio’.
[924] Cod. Iust. I, 55, 5: ‘Defensores (civitatum) nullas intligant muletas, severiores non exerceant quaestiones’, Ibid., 7: ‘Dcfensores civitatum oblatos sibi reos in ipso latrocinio aut perpetratohomicidio vel stupro… expresso crimine cum his, a quibus fuerin: accusati, ad iudicium dirigant’.
[925] Ulpian. Dig. XXXIX, 2, 4: ‘Dics cautioni pracstitutiis si finietur, praesidis officium erit vel reitm notare vel protelare eum, et, si hoc localem exigit inquisitionem, ad magistratus municipales hoc remittere. Si intra diem non cavcatur, in possessionem eius rei mittendus est… Duas ergo res magistratibus municipalibus praeses iniunxit, cautionem et possessionem, cetera suae iurisdictioni reservavit’.
[926] Lex Rubria, изданный для муниципиев римского права в Цизальпинской Галлии, упоминает формально о юрисдикции дуумвиров по гражданским делам (de damno infecto, de familia erciscunda, de pecunia certa credita), но только до цифры довольно низкой, в 15 000 сeст. (cм. ХІХ — XXIII). Действие этого закона не распространялось, впрочем, на Заальпинскую Галлию.
[927] Suet. De clar. orat. 6: ‘Albutius Silus, Novariensis, quum aedilitate in patria fungeretur, quum forte ius diceret… a tribunali detractus est’.
[928] Siculus Flaccus (‘Gromatici vetcres’, ed. Lachmann, p. 135): ‘Municipiorum magistratibus ius dicendi coercendique est libera potestas’.
[929] Так можно объяснить роль Пилaтa в евaнгельском повествовании о суде над Иисусом Христом. Арест и суд были произнесены местными (муниципальными) начальниками, но приговор мог получить силу только от него. Точно так же евреи принуждены были подвергнуть утверждению провинциального наместника осуждение апостола Павла (см. Деяния Апостолов, гл. 24 и 25). Нужно, впрочем, говоря о Римской империи, всегда иметь в виду, что правила и обычаи в различных провинциях были неодинаковы.
[930] Ulpian. Dig. I, 16. 9: ‘Nec quisquam est in provincia, quod non per ipsum expediatur’. Ульпиан делает исключение для causae fiscales, которые решались самим императором или его финансовыми чиновниками — прокураторами.
[931] Legatus proconsulis был чиновником, действовавшим лишь по поручениям провинциального наместника, которые давались ему лично особым распоряжением: ‘Mandare iurisdictionem vel non mandare est in arbitrio proconsulis, adimere mandatam iurisdictionem licet proconsuli, non autem debet inconsulto principe hoc facere’ (Ulpian. Dig. I, 16, 6). Полномочие такого рода во всяком случае прекращалось со смертью проконсула (Dig. II, 1, 5—6). Легат подчинен был не императору, a наместнику, потому то юрисконсульт устанавливает правило, что он должен обращаться за советами к последнему, a не к первому, и что последний должен отвечать сам на запросы легатов (Ulpian. Dig. I, 16, 6, ї 2). Легаты проконсулов, говорит Помпоний (Dig. I, 16, 13), не обладают самостоятельною компетенциею, они судят те дела, которые им поручает проконсул. Они не могли произносить смертные приговоры: ‘Si quid erit, quod maiorem animadversionem exigat, reicere legatus apud proconsulem debet, neque enim animadvertendi, coercendi vel atrociter verberandi ius habet’ (Dig. I, 16, 11).
[932] Cod. Iust. III, 3, 2, ‘Praesides provinciarum… pedaneos iudices dant’, Ibidem, III, 3, 5: ‘Pedaneos iudices constituendi damus praesidibus potestatem’. Два приведенных постановления принадлежат Диоклетиану и Юлиану, но учреждение iudices pedanei более древнее, о них уже говорит Ульпиан: ‘Si quisadpedaneum iudicem vocatus’ (Dig. II, 7, 3).
[933] Это, мне кажется, вытекает из терминов в постановлении Юлиана ‘Pedaneos iudices, hoc est qui negotia humiliora disceptent’, a также в диоклетиановском: ‘De his causis, in quibuspedaneos iudices dabant’.
[934] ‘De ingenuitate praesides ipsi iudicent’ (Cod. Iust III, 3, 2 — закон Диоклетиана.
[935] Dig. L, 18, 8: ‘Non imponi necessitatem proconsuli, vel legato eius, vel praesidi suscipiendac cognitionis, sed eum aestimare debere, utrum ipse cognoscere, an iudicem dare debeat’, II, 1, 1: ‘Iudices litigantibus dare’, Cod. Iust. III, 3, 2: ‘Praesidibus… dandi iudices licentia credatur’.
[936] В этом заключается различие между ius и iudicium, которое так хорошо определилось в понятиях римских юрисконсультов и их привычках. Ius — это право в собственном смысле, и наместник один ‘говорил’ его, давая заранее решение, выраженное в писаной формуле. Iudicium — это было суждение о фактах данного процесса, которое вызывало решение или приводило к нему. В повседневном языке говорили іп ius ire: отправиться в трибунал магистрата, in iudicio esse: отвечать перед iudex. Ho нужно хорошо помнить, что во все эпохи этот iudex действовал лишь по поручению магистрата, объявляя решение, заранее уже данное последним, в зависимости от фактических результатов разбора дела. Рассмотрение процесса уполномоченным судьею (iudex) называлось в римском судопроизводстве ordo iudiciorum, iudicia ordinaria, иногда ius ordinarium. — Второй же вид процедуры носил наименование cognitio, когда магистрат судил лично, говорили ‘praeses cognoscit’. См. Suet. Claud., 15: ‘Negabat eam rem cognitionis esse, sed ordinarii iuris’, Cod. Iust. III, 3, 2: ‘Cognoscere… iudices dare’. Новейшие историки права (особенно Ф. Келлер) создали теорию противоположности этих двух форм судопроизводства, утверждая, будто первая одна практиковалась во время республики, вторая же заменила ее со времен Диоклетиана. Мне кажется, что эта теория должна быть тщательнейшим образом проверена и что тогда она представится сильно преувеличенною. — Обе процедуры одинаково применялись во время империи и всегда по выбору магистрата: ‘Praeses aestimare debet, utrum ipse cognoscere an iudicem dare debeat’ (Iulian. Dig. I, 18, 8). Говорят, что cognitio одержала к концу империи верх над ius ordinarmm, это верно, но факт объясняется очень неточно. Глассон сообщает (Hist. du droit, І, 515), что одно постановление Диоклетиана от 294 г. отменило iudicium, уничтожило понятие ius dare, явку in iudicio. Между тем это (Cod. Iust. III, 3, 2), наоборот, гласит: ‘Si praesides propter eausarum multitudinem non potuerint iudicare, iudices dandi habeant. potestatem’. Шестьдесят восемь лет спустя другое императорское постановление подтвердило то же правило (Ibid. III, 2, 5). Что касается объяснения, которое дают по этому поводу ученые, то есть что прямое рассмотрение дел магистратом (cognitio) ‘более соответствовало императорскому порядку, который стремится дать все в руки чиновников’, то оно безусловно ложно: заблуждение это могло вырасти из неверного взгляда на то, что такое был iudex. В этом вопросе совершенно не замешаны ни свобода, ни деспотизм.
[937] Рlin. Epist. IV, 22: ‘Interfui principis cognitioni, in consilium assumptus’, Spartian. Hadr. 8: ‘Erat tune mos, ut, quum princepscausas cognosceret, senatores et quits romanos in consilium vocaret’, Ibid. 12: ‘Quum iudicaret, in consilio habuit…’
[938] Ibid., 8: ‘Senatores et equites romanos’, Ibid., 18: ‘Quum iudicaret, in consilio habuit non amicos suos solum, sed iurisconsultos, praecipue Iulium Celsum, Salvium Iulianum, Neratium Priscum aliosque’.
[939] Cм. пример y Диона Кассия (LX, 33).
[940] Это выводится из одного письма Плиния (Epist. IV, 22): ‘Quum sententiae perrogarentur, dixit Iunius Mauricus…’, Idem., VI, 22: ‘Recepta coguitio est, fui in consilio… Caesar perrogavit’.
[941] Это вытекает из одного места Светония (Aug. 33): ‘Dixit ius summa lenitate… Quum de falso testimonio ageretur, non tantum duas tabellas, damnatoriam et absolutoriam, simul cognoscentibus dedit, sed tertiam quoque, qua ignosceretur iis, quos fraude et errore inductos constitisset’. Эти simul cognoscentes — члены Совета, tabellae — это то, что мы бы назвали шарами для голосования, и они в Риме всегда обозначают тайную подачу.
[942] См. например, дело, о котором рассказывает Плиний (Epist. IV, 22).
[943] Spartian. Hadr. 8: ‘Erat mos, ut… sententiam ex omnium deliberatione proferret’.
[944] Это не явствует из источников, но так как количество дел, направлявшихся в Совет, было бесчисленно, так как они шли из всей империи, то ясно, что император никак не мог присутствовать на всех заседаниях. Таково же мнение Е. Cuq, Le conseil des empereurs, p. 357. Нам не известно, кому передавалось председательство в Совете в случае отсутствия императора. Моммзен (Staatsrecht, II, 1006) приписывает это право префекту претория.
[945] Одинаковость значения обоих терминов обнаруживается из нескольких текстов. Suet. Tib, 33: ‘Magistratibus pro tribunali cognoscentibus se offerebat consiliarium, assidebatque iuxtim’, Idem, Claud., 12: ‘Cognitionibus magistratuum, ut unus e consiliariis interfuit’, Paul. Dig. I, 22, 2: ‘Consiliarius eo tempore, quo assidet’. Cм. всю главу в Дигестах — De assessoribus.
[946] Paul. Dig. I, 22, 1: ‘Officium assessoris, quo iuris studiosi funguntur’. Упоминание одного ‘iuris studiosus’ в нимских надписях см. в C. I. L. XII, 3339, 5900.
[947] Начиная с III века, мы находим ‘асессоров’, получающих жалование. Таков, кажется, смысл отрывка Павла (Dig. L, 13, 4): ‘Divus Antoninus Pius rescripsit iuris studiosos, qui salaria petebant, haec exigere posse’, Lamprid, Alex., 46: ‘Adsessoribus salaria instituit’. С тех пор при каждом провинциальном praeses полагалось несколько штатных assessores. — Лактанций указывает как на уклонение от установленных правил его времени, на тот факт, что Галерий посылал в провинции магистратов, не снабжая их асессорами (Lactant. De mort, persecut. 22). Они стали настоящими государственными чиновниками, назначаемыми для сопровождения наместников, чтобы помогать им в суде. Один отрывок Павла (I, 22, 4) отожествляет такого assessor с comes легата. Вытеснила ли эта новая категория штатных асессоров обычных советников провинциального правителя, то есть сведущих людей, которых он приглашал в свой трибунал для рассмотрения всякого дела? Указаний на это y нас нет, но вряд ли это вероятно. Совет мог составляться одновременно из обоих элементов, асессоров, посылавшихся из Рима, и местных именитых людей. Очевидно, к первой категории относится запрещение ‘adsidere in sua provincia’ (Dig. I, 22, 3).
[948] Таков был по крайней мере обычай в Риме. См. Сіс. Торіс. 9, Aul. Gell. XIV, 2, 3.
[949] Paul. Dig. II, 2, 2: ‘Si assessoris imprudentia ius aliter dictum sit, quam oportuit, non debet hoc magistratui officere, sed ipsi assessori’.
[950] Liv. XXXI, 29, XXXIV, 48, 50, Cic. Brut. 62, pro Sextio, 56, in Verr. V, 11, IV, 48, Ad fam. XV, 4, 2, Ad Att. V, 14, 2, V, 2i, 9, VI, 2, 4, Plin. Epist. X, 66 — Fest. (ed. Mller, p. 84): ‘Is qui provinciae praeest, forum agere dicitur, quum civitates vocat et controversias earum cognoscit’. Характер римского conventus хорошо изображен Титом Ливием (XXXVI, 29). Здесь один посол противополагает conventus, собиравшиеся под председательством римского магистрата, и concilia народов греческого мира: ‘Excelso in suggestu, superba iura reddentem, stipatum lictoribus…’ Распространяя значение слова, под conventus стали также разуметь ‘судебный округ’. Cм. Plin. Hist. nat. III, 3, 4.
[951] Caes. Bell. gall. I, 54, V, 1, VI, 44, VIII, 46, Suet. Caes. 7, 56, Gai. I, 20 vs., Spartian. Hadr. I, 12. O conventus, который держал сам Август в Нарбоннской провинции в 27 г. до P.X., известно только то, что говорится в Epitome, 134 Тита Ливия: ‘Quum conventum Narbone ageret, census a tribus Galliis actus. Cp. Dio, LIII, 22. Он, вероятно, собрал представителей Галлии не для того, чтобы пригласить их к обсуждению правительственных мер, он хотел, должно быть, отчасти узнать от них их нужды и желания, но особенно передать им свои приказы. Тут то он назначил им сумму подати, определенной по кадастру, тут же он передал им свои инструкции на будущие времена, здесь, наконец, он обнародовал lex provinciae.
[952] Dig. XLIX, 3, XLIX, 1, 21.
[953] Ibid., XLIX, 3, 2.
[954] Dio, LII, 33, Suet. Aug. 33, Dig. XLIX, 2, 1, 3, 2. Suet. Ner. 17, Tac. Ann. XIV, 28. Нам нет основания говорить здесь о двух видах апелляции, существовавших во время республики (provocatio ad populum и appellatio ad tribunum). Они сохранились и во время империи, но только для римских граждан. Appellatio ad tribunum обращалась к императору, который обладал tribunicia potestas, provocatio также направлялась к нему, вероятно, как к представителю народа римского (Ulpian. Dig. XLVIII, 6, 7—8, XLIX, 2: Cp. Деяния Апост. 25). Жители сенатских провинций обращали свои апелляции к сенату, жители императорских — к императору, так как их наместники были его делегатами. См. Plin. Epist. VI. 22, 31, VII, 6, Suet. Ner. 17, Tac. Ann. XIV, 28, Capitol. Marc. 10), Последний путь апелляции co временем приобрел особенную важность, первые же постепенно потеряли значение. Апелляция к императору была регулирована уже императорами последней эпохи. См. Cod. Th. XI, 30, Cod. Iust. VII, 62.
[955] Suet. Aug. 3 3: ‘Ius dixit assidue, et in noctem nonnunquam’, Tac. Ann. IV, 13, 22, 31, Plin. Epist. IV, 22, VI, 22, Spartian. Hadr. 8, 18, Dio, LXIX, 7, LXXI, 6: ‘Марк Аврелий творил суд, он расследовал и допрашивал подолгу, оставаясь иногда даже часть ночи на своем трибунале’. Тот же историк сообщает подобное же о Септимии Севере и даже о Каракалле (Dio, LXXVI, 17, LXXVII, 8). Cp. Capitolin. Marc. 24. Аммиан Марцеллин изображает императора Юлиана лично отправляющим суд. среди толпы (XVIII, 1).
[956] Аmmian. Marc. XV, 13.
[957] Cod. Th. I, 16, 7.
[958] Такие случаи повторялись часто (см. Cod. Th. X, 10, 3).
[959] Cм. Naudet, Les changements survenus dans l’administration de l’empire Romain’, t. I, p. 195—197.
[960] Чиновникам и судьям специально предписывалось особенно заботиться об интересах слабых: ‘Ne potentiores viri humiliores iniuriis officiant, ad religionem. praesidis pertinet’ (Dig. I, 18, 6, cfr. Cod. Iust. I, 40, 11).
[961] Составлено на основании заметок Фюстеля де Куланжа его учениками, пересмотревшими перед выходом в свет текст третьего издания настоящего первого тома. (Примеч. ред. перевода.)

————————————————————————-

Первое издание перевода: История общественного строя древней Франции / Фюстель де-Куланж, Пер. под ред. [и с предисл.] И[в]. М. Гревса. Т. 1-6. Том 1: Римская Галлия. — 1901. — XXXVI, 403 с.
Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Римский колонат, Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени, Год: 1877
  2. История Рима, Моммзен Теодор, Год: 1857
  3. Наполеон и Александр I. Том 2. Второй брак Наполеона. Упадок союза, Вандаль Альбер, Год: 1894
  4. Иностранная политика Англии, Уолпол Спенсер, Год: 1882
  5. Возвышение Бонапарта, Вандаль Альбер, Год: 1902
  6. Французская революция. История, Карлейль Томас, Год: 1839
  7. История Тридцатилетней войны, Шиллер Фридрих, Год: 1793
  8. Проституция в древности и половые болезни, Дюпуи Эдмонд, Год: 1887
Электронная библиотека