Революционные воспоминания, Вырубов Григорий Николаевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

РЕВОЛЮЦІОННЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ.

(Герценъ, Бакунинъ, Лавровъ).

Герценъ, Бакунинъ, Лавровъ — какое далекое прошлое напоминаютъ мн эти имена. Съ Герценомъ познакомился я въ 1865-мъ, съ Бакунинымъ въ 1866-мъ, съ Лавровымъ весною 1870 г.

Быть можетъ, покажется страннымъ, что я ставлю какъ бы въ одну линію людей столь различныхъ по таланту, по темпераменту, по роду дятельности. Но вс они, не смотря на ихъ индивидуальныя особенности, въ той или въ другой форм, въ той или иной степени олицетворяли чисто революціонную идею: они стремились всми силами разрушить весь современный строй, мало заботясь о томъ, чмъ его замнить. Правда, еще въ сороковыхъ годахъ Бакунинъ писалъ, что ‘духъ разрушенія — вмст съ тмъ и духъ созиданія’, но эта фраза, надлавшая въ свое время много шума, не боле какъ одно изъ тхъ красивыхъ общихъ мстъ, не соотвтствующихъ никакой конкретной дйствительности. Правдой тоже, что вс трое были соціалистами, но соціализмъ, по крайней мр такъ, какъ его понимали, вовсе не программа, а только смутное, туманное представленіе о какомъ-то будущемъ золотомъ вк человчества. Ясно, отчетливо видли они только то, съ чмъ неустанно боролись, каждый по своему, во имя совершенно отвлеченныхъ идей справедливости, равенства, свободы. Это были, слдовательно, настоящіе революціонеры — преемника, исправленные и лучше вооруженные, людей XVIII-го вка. Конечно, разница между ними, помимо степени дарованія, огромная: это три совершенно различные типа, врне — три различные темперамента. Герценъ — революціонеръ художникъ, Бакунинъ — революціонный дятель, Лавровъ — теоретикъ революціи.

Между ними было еще другое и весьма характерное сходство. Они были въ одинаковой. мр насквозь пропитаны, не скажу — Гегелевой философіей, потому что у Гегеля, въ сущности, не было никакой философіи,— а гегеліанизмомъ, т. е. той своеобразной фразеологіей, той чисто формальной логикой, тми діалектическими пріемами, прилагавшимися безразлично къ самымъ разнообразнымъ предметамъ, которые были въ такой мод среди германскихъ и русскихъ мыслителей въ первой половин прошлаго вка. Эту особенность не надо упускать изъ виду при оцнк дятельности этихъ трехъ вождей русскаго революціоннаго движенія того времени: она объясняетъ въ значительной мр ихъ достоинства и ихъ недостатки.

Не смотря на наши радикальныя разногласія по философскимъ и политическимъ вопросамъ, не смотря на мое глубокое, почти физіологическое отвращеніе ко всякой метафизик и въ особенности къ туманнымъ измышленіямъ нмецкихъ ‘философовъ’, я сохранилъ и съ Герценомъ, и съ Бакунинымъ, и съ Лавровымъ самыя дружескія отношенія. Не разъ т, которые посл боле или мене продолжительнаго увлеченія разошлись съ ними изъ-за разныхъ теоретическихъ разногласій, а ихъ было не мало,— удивлялись постоянству моихъ симпатій. Оно объяснялось очень просто: я всячески избгалъ споровъ по вопросамъ философіи или политики, ибо ясно сознавалъ, что такіе споры могли привести только къ совершенно безцльной потер времени. Я интересовался не ихъ міровоззрніемъ, абсолютно несовмстимымъ съ міровоззрніемъ позитивизма, которому я никогда не измнялъ, а ихъ личностью, ихъ жизненнымъ опытомъ, тмъ, что они видли и съ чмъ сталкивались въ продолженіе ихъ долгой и бурной жизни. Я слушалъ съ величайшимъ интересомъ и удовольствіемъ ихъ разсказы о прошломъ, ихъ воспоминанія о столкновеніяхъ съ самыми разнообразными европейскими и русскими дятелями, все это было для меня въ высшей степени поучительно. При такихъ условіяхъ, очевидно, не могло возникнуть никакихъ ссоръ. Одинъ только разъ вступилъ я въ полемику съ Герценомъ, о чемъ скажу ниже — и тотчасъ же ее прекратилъ, потому что ясно понялъ, что она совершенно безполезна и ни къ чему доброму привести не можетъ.

Осень 1865-го года проводилъ я въ Женев, куда Герценъ, нсколько мсяцевъ передъ этимъ, перевезъ типографію ‘Колокола’. Самъ онъ жилъ нсколько за городомъ, въ роскошной вилл, извстной подъ именемъ Chteau Boissiere, которую занимала передъ этимъ какая-то русская великая княгиня. Вилла походила дйствительно на дворецъ: большія высокія комнаты, богатая мебель, кругомъ огромный тнистый садъ. Герценъ любилъ жить широко, принимать, давать обды, а вмст съ тмъ — странная особенность — онъ во все время своего почти 25-лтняго пребыванія за границей жилъ въ гостинницахъ или въ меблированныхъ домахъ, что было и неудобно, и дорого.

Воспитанный въ барской обстановк отцовскаго дома, располагая значительными средствами, онъ могъ, казалось бы стремиться обзавестись своимъ собственнымъ хозяйствомъ, соотвтствующимъ его требованіямъ и вкусамъ. Но, видно, онъ былъ рожденъ кочевникомъ: онъ перезжалъ изъ города въ городъ, перевозя вс свои пожитки въ небольшомъ кожаномъ чемодан, иногда, кром чемодана, былъ еще ящикъ съ книгами. Книгъ у него было довольно мало, узжая, онъ большею частью оставлялъ ихъ на мст, съ намреніемъ потомъ перевезти, и покупалъ, когда было нужно, ту же книгу нсколько разъ. Даже чернильница, изъ которой вышло столько блестящихъ произведеній и съ которой он никогда не разставался, была одна изъ тхъ маленькихъ ‘походныхъ’ чернильницъ, очень удобныхъ въ прежнія времена, когда не во всхъ гостинницахъ можно было найти приличныя письменныя принадлежности. Чернильницу эту, подаренную мн сыномъ его въ день похоронъ, бережно хранилъ я, какъ драгоцнную реликвію, и только въ прошломъ году передалъ въ собственность Герценовскому Обществу въ Петербург.

Въ самой первой молодости я былъ восторженнымъ почитателемъ Герцена. Еще будучи въ лице зачитывался я ‘Колоколомъ’, который тогда легко было получать черезъ книгопродавцевъ. Мать моя, здившая каждое лто на воды, привозила мн цлыя кипы ‘запрещенныхъ книгъ’, и главнымъ образомъ, конечно, сочиненія ‘Искандера’. Его либеральныя идеи, облеченныя въ изящную форму, его безпощадное бичеваніе всякой несправедливости не могли не увлекать молодое поколніе того времени,— времени освободительнаго движенія конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ. Кто изъ насъ, тогдашней либеральной молодежи, не мечталъ заявить ему такъ или иначе свое глубокое сочувствіе, създить къ нему на поклоненіе! И вотъ, случай привелъ меня въ его непосредственное сосдство. Десять минутъ ходьбы отдляли меня отъ его жилища, естественно явилось желаніе сдлать ему почтительный визитъ. Но, сообразивъ хорошенько, я остановился въ недоумніи: какое право имю я навязывать свое знакомство человку европейски знаменитому? съ какой стати молодой человкъ 22 лтъ, только что покончившій университетъ и ршительно ничмъ себя не заявившій, будетъ отнимать его драгоцнное время? Я ршился спросить совта у кого-нибудь изъ эмигрантовъ, которые были съ нимъ лично знакомы.

Русскихъ эмигрантовъ въ то время въ Женев было много. За весьма рдкими исключеніями, это были люди крайне не культурные, умственно и нравственно надломленные. Выброшенные изъ своей среды случайными обстоятельствами, они жили или, лучше сказать, бдствовали въ какомъ-то туман горькихъ разочарованій и несбыточныхъ надеждъ. Не имя никакой реальной почвы подъ ногами, вчно раздраженные, озлобленные на все и на всхъ, они ссорились между собой безъ всякой причины и безъ всякой нужды. Своею умственной и нравственной немощью, своими мелкими интригами, своими грубыми манерами они производили на меня самое непріятное впечатлніе, и хотя я со всми ими познакомился, но держался отъ нихъ по возможности въ сторон. Къ Герцену большинство ихъ относилось критически: они находили, что онъ недостаточно имъ денежно помогаетъ — а помогалъ онъ имъ много,— что онъ отсталъ отъ революціонныхъ идей и что ‘Колоколъ’ сталъ чуть ли не консервативнымъ органомъ. Одно, однако, они вс признавали: Герценъ былъ человкъ общительный, добрый и къ молодежи крайне снисходительный. Это меня ободрило, и я ршился сдлать ему визитъ.

У меня было, впрочемъ, къ Герцену въ нкоторомъ род рекомендательное письмо — мое первое литературное, хотя и анонимное произведеніе, которое я ему и снесъ съ подобающей надписью. Зимой 1864—1865 г. проживалъ вмст со мной мой дорогой товарищъ по лицею и неизмнный другъ Е. В. де-Роберти, и мы съ нимъ затяли перевести извстную брошюру Литтре, которую онъ, на подобіе знаменитыхъ ‘Paroles d’un croyant’ Ламенэ, озаглавилъ ‘Paroles de philosophie positive’. Къ переводу, сдланному сообща, написалъ я предисловіе, въ которомъ говорилъ о современной Россіи, о ея умственномъ движеніи и, разумется, о Герцен. Вотъ съ этой-то брошюрой, озаглавленной: ‘Нсколько словъ о положительной философіи’ и отпечатанной анонимно въ Берлин, отправился я, не безъ нкотораго душевнаго волненія, въ Chteau Boissiere. Герцена я не засталъ — онъ куда-то ухалъ на короткое время,— но черезъ нсколько дней получилъ слдующую записку:

‘Я только что пріхалъ, опоздавъ тремя днями, и слышалъ, что вы были у меня. Сдлайте одолженіе — приходите къ намъ обдать завтра, въ понедльникъ, въ половин седьмого.

Книжку вашу я прочелъ — и хотя мн не приходится говорить о предисловіи, такъ какъ вы меня похвалили,— ноя скажу вамъ два три замчанія или вопроса — напр., одно право на будущее Россіи — ненужность христіанства вы намтили, а соціальный бытъ пропустили, за что же, говоря о Добролюбов очень хорошо и справедливо, вы забыли Чернышевскаго.

Но объ этомъ при свиданьи. Въ Совр. Ант. какая-то попытка васъ отдлать. {Слово ‘васъ’ относится здсь не ко мн лично, а къ позитивной школ, которую писавшій въ ‘Современник’ Антоновичъ, какъ истый метафизикъ, отъ души ненавидлъ.}

Если вы не можете обдать завтра — напишите, мы перемнимъ день’.

12 ноября. Воскресенье. Boissi&egrave,re.

До свиданья.
А. Герценъ.

——

Таково было мое первое знакомство съ Александромъ Ивановичемъ, перешедшее скоро, несмотря на разницу лтъ, въ самыя близкія отношенія до самаго конца его, увы, слишкомъ короткой жизни. Тутъ же познакомился я съ его ближайшимъ, неразлучнымъ пріятелемъ H. П. Огаревымъ. Эта дружба, начатая со школьной скамьи и прошедшая неизмнной черезъ самыя разнообразныя житейскія треволненія, представлялась мн всегда въ вид странной психологической загадки, которая объясняется разв только тмъ, что ‘крайности сходятся’. Невозможно, дйствительно, представить себ боле радикально противоположныхъ типовъ. Одинъ — живой, отзывчивый, вчно дятельный, другой — неповоротливый, угрюмый, сосредоточенный.

Странное дло: не смотря на то, что Огаревъ былъ и по образованію, и по уму неизмримо ниже Герцена, онъ имлъ на него значительное, и далеко не всегда благотворное вліяніе. Для меня, знавшаго хорошо ихъ взаимныя отношенія, не подлежитъ никакому сомннію, что многія изъ крупныхъ ошибокъ Герцена лежатъ на совсти несомннно благонамреннаго, но не мене несомннно неуравновшеннаго и упрямаго Николая Платоновича, который въ шестидесятыхъ годахъ находился всецло подъ ферулой Бакунина и разношерстной толпы окружавшихъ его молодыхъ революціонеровъ.

Въ этотъ же памятный для меня вечеръ увидалъ я и третьяго ‘знатнаго’ русскаго эмигранта въ Женев — кн. П. Вл. Долгорукова. Онъ представлялъ собой уродливую смсь сумасброднаго барства и напускнаго либерализма, ханжества и свободомыслія, въ спальн у него былъ кіотъ съ массой образовъ въ богатыхъ ризахъ, передъ которымъ горли лампады, а въ его кабинет красовались бюсты Вольтера и Дидро. Это былъ человкъ безспорно умный и по своему начитанный, но очень злой, злопамятный и весьма сомнительной нравственности, какъ показалъ его процессъ съ Воронцовымъ, въ которомъ онъ хотя и былъ оправданъ формально, благодаря усиліямъ его адвоката, знаменитаго Мари, но въ сущности оставленъ въ нкоторомъ подозрніи. По совту самого же Герцена, который цнилъ его по достоинству и сильно недолюбливалъ, я держался отъ него какъ можно подальше и видлъ его всего нсколько разъ. Онъ умеръ въ 1868-мъ году и, по разсказамъ Герцена, самымъ прозаическимъ образомъ: онъ былъ убжденъ, что вс окружавшіе его родственники и пріятели хотятъ его отравить.

Съ перваго же раза Герценъ произвелъ на меня глубокое впечатлніе, которое никогда не изгладилось. Такую богато одаренную натуру я ни прежде, ни -посл не встрчалъ, несмотря на то, что видлъ на своемъ вку много замчательныхъ людей. Отъ него вяло благороднымъ умомъ и безконечной сердечной добротой, въ этомъ было его обаяніе, и тмъ, кто не подходилъ къ нему близко, кто знаетъ Герцена только по его печатнымъ трудамъ, не легко понять то вліяніе, какое онъ имлъ на всхъ къ нему подходившихъ. Разсказчикомъ онъ былъ неподражаемымъ и идеальнымъ собесдникомъ. Онъ не ораторствовалъ, не слушая партнера, какъ это длаютъ многіе: онъ, напротивъ того, вызывалъ возраженія, внимательно выслушивалъ и съ необыкновенной быстротой умлъ всегда облечь въ изящную форму мткій отвть. Остроты, неожиданныя сравненія, анекдоты, афоризмы, подчасъ парадоксы, расточалъ онъ въ разговор вовсе не съ цлью удивить или ошеломить противника, а для того, чтобы ярче и очевидне представить то положеніе, которое онъ принималъ за истину. Въ его книгахъ и статьяхъ этотъ необыкновенный, ослпляющій блескъ сильно блекнулъ, отчасти потому, что печатная рчь иметъ свои особенныя требованія, которымъ волей-неволей надо подчиняться, а главнымъ образомъ вслдствіе особой и весьма характерной причины, Герценъ, какъ мн разъ сказалъ И. С. Тургеневъ, былъ рожденъ стилистомъ, но, къ несчастію, не умлъ писать ни на какомъ язык. Его странные обороты, чрезмрное употребленіе исковерканныхъ иностранныхъ словъ, полное пренебреженіе элементарными правилами употребленія знаковъ препинанія,— все это бросалось въ глаза и побуждало внимательнаго читателя относиться критически къ недостаткамъ, которые исчезали въ разговорной рчи.

Посл долгаго, почти полувковаго полнаго забвенія, въ послднее время по поводу его столтія стали писать о Герцен очень много и очень пространно, хотя не всегда удачно. Его разобрали, что называется, по косточкамъ, его талантъ, его убжденія, его дятельность подверглись самому тщательному, всестороннему изслдованію, и ни одна особенность, не осталась неизвданной. Но, какъ всегда бываетъ при черезчуръ подробномъ, микроскопическомъ анализ, главныя черты исчезли и общій обликъ потерялъ свои контуры. Еще недавно между тми немногими, которые помнили о существованіи издателя ‘Колокола’, было принято считать его очень талантливымъ, но совсмъ отъ насъ отсталымъ человкомъ, а теперь вдругъ, посл ‘изслдованій’, причислили его къ сонму ‘великихъ’ людей.

Меня всегда крайне удивляла щедрость, съ которой въ Россіи расточаютъ этотъ эпитетъ. Чуть человкъ нсколько выдлился изъ дюжины подобныхъ, его величаютъ великимъ: изъ Менделева сдлали великаго химика, изъ Толстого великаго философа. Ну, а какъ же обозвать настоящихъ великановъ — Лавуазье или Конта? Очень ужъ будетъ имъ обидно, если примнить къ нимъ ту же кличку. Какъ бы то ни было, Герценъ не былъ великимъ человкомъ, онъ былъ въ высшей степени талантливъ, необыкновенно симпатиченъ, но ему не доставало характерной черты великаго человка: прямого соотвтствія между умственными и нравственными способностями и тмъ дломъ, на которое он направлены.

Вс его промахи, непослдовательности, противорчія, въ которыхъ его такъ часто обвиняли и которые внесли такъ много горечи въ послдніе годы его жизни, потому что онъ самъ ихъ ясно сознавалъ, происходятъ отъ одной и той же причины: онъ длалъ то, что не способенъ былъ длать. Его ранняя тюрьма и ссылка, положеніе outlaw, созданное ему недальновиднымъ русскимъ правительствомъ, наконецъ, пребываніе въ свободной стран, позволявшее ему говорить не стсняясь — все это обратило его, съ раннихъ лтъ, въ политическаго дятеля, а талантъ его и энергія дали ему роль вождя. Между тмъ онъ вовсе не обладалъ качествами, необходимыми политическому дятелю и былъ совершенно неспособенъ на роль воеводы. Онъ это самъ смутно чувствовалъ и при всякомъ удобномъ случа возвращался къ чисто литературнымъ работамъ, но воля его не могла устоять противъ сложившихся обстоятельствъ, противъ среды, окружавшей его заграницей, противъ толпы русскихъ всякаго калибра, прізжавшихъ къ нему на поклоненіе, наконецъ, противъ постоянныхъ наущеній Огарева. У Герцена не было ни должнаго хладнокровія, чтобы безпристрастно судить о событіяхъ, ни достаточнаго терпнія выждать удобную минуту, ни умнья распознавать людей, ни, наконецъ, того особаго политическаго чутья, безъ котораго такъ легко сбиться съ дороги среди быстро мняющихся общественныхъ явленій.

Герценъ былъ художникъ въ самомъ широкомъ, лучшемъ смысл этого слова, на рдкость образованный и необычайно разносторонній. Онъ жилъ Чувствомъ и воображеніемъ, поддаваясь безпрекословно непосредственнымъ впечатлніямъ, эта черта, характерная для художниковъ, была въ немъ особенно поразительна. Онъ, напримръ, ненавидлъ и презиралъ консерваторовъ 1848-го года гораздо боле, чмъ авантюристовъ второй имперіи, а между тмъ не могъ же онъ не ставить Тьера, Одилона Бэрро, Кавеньяка и умственно, и нравственно неизмримо выше такихъ проходимцевъ, какъ Сентъ-Арно, Морни или Персиньи. Но кровавую расправу іюньскихъ дней онъ пережилъ, онъ ее видлъ, а о картечныхъ залпахъ на Монмартрскомъ бульвар 3 декабря узналъ только издалека, по наслышк.

Какъ вс очень впечатлительные люди, онъ жилъ настоящимъ, изъ прошлаго вспоминалъ онъ только то, къ чему онъ непосредственно прикасался, будущее казалось ему далекимъ, недоступнымъ. Въ своей стать подъ заглавіемъ ‘Общій фондъ’ онъ передаетъ разговоръ съ ‘молодымъ послдователемъ Конта’, который уврялъ его, что клерикализмъ быстро теряетъ свою силу въ современной Франціи и скоро исчезнетъ изъ сферы политическихъ соображеній.

— Но мы съ вами этого не увидимъ,— возразилъ Герценъ.

Этотъ нашъ разговоръ я дйствительно вспоминаю: онъ. происходилъ на поводу произвольнаго закрытія каедры Ренана. Такое торжество теократіи поразило Герцена какъ оскорбленіе всякой свободы мысли, какъ несомннное доказательство безграничнаго вліянія религіозныхъ идей. А между тмъ поклонникъ Конта былъ правъ, и мы видимъ теперь, какъ легко и безобидно произошло во Франціи отдленіе религіи отъ политики, церкви отъ государства. Со времени нашего разговора прошло, правда, 45 лтъ, по что такое полвка въ исторіи развитія общественной мысли?

Такихъ примровъ сентиментальности въ вопросахъ, въ которыхъ настоящій политическій дятель прилагаетъ исключительно разсудкомъ, можно привести сколько угодно. Они ясно показываютъ, что Герценъ съ самаго начала сбился съ пути, и что не правы были т, которые требовали отъ него программы практическихъ дйствій, совтовъ, точныхъ наставленій. Не въ его натур было составлять политическія программы и направлять молодое поколніе, онъ, какъ истый художникъ, былъ слишкомъ своеобразенъ, слишкомъ выдлялся изъ толпы тогдашнихъ дятелей, чтобы имть на нихъ непосредственное вліяніе. Правда, онъ всми силами своего таланта защищалъ необходимость освободить ‘крестьянъ отъ помщиковъ, печатное слово отъ цензуры, личность отъ побоевъ’, но на эти положенія, съ которыми соглашались даже самые умренные, смотрлъ онъ съ чисто нравственной, а не политической точки зрнія, да и самыя положенія эти касались вопросовъ несомннно важныхъ, но спеціальныхъ, не имвшихъ прямого отношенія къ политическому строю. Въ шестидесятыхъ годахъ крестьяне были освобождены, цензурные законы измнены, тлесныя наказанія отмнены, а государственный механизмъ оставался съ прежними изъянами, и Герценъ остановился въ недоумніи, не зная, какъ его лчить.

Врно оцнилъ Герцена старикъ Малярдье, бывшій членъ Учредительнаго Собранія 1848 г., въ день похоронъ Герцена онъ бросилъ на гробъ его букетъ иммортелей и громко сказалъ: au Voltaire du XIX-me si&egrave,cle!— Врне было бы сказать: русскому Вольтеру. Такъ назвалъ я Герцена въ предисловіи къ редактированному мною въ 1875-1877 гг. первому собранію его сочиненій. ‘Сравненія,— писалъ я тогда,— ничего не доказываютъ, но они часто многое объясняютъ, представляя для литературной оцнки новыя, дополнительныя мрила. Здсь сравненіе невольно напрашивается: Герцена съ полнымъ правомъ можно назвать русскимъ Вольтеромъ. Дв черты характеризуютъ въ особенности великаго французскаго писателя: изумительная всеобщность таланта, способнаго быстро переходить отъ одного предмета къ другому, и совершенно своеобразная, безпощадная иронія. Эти черты принадлежатъ Герцену въ высокой степени. Безъ сомннія, въ его произведеніяхъ нтъ того разнообразія, той универсальности, которыя встрчаются въ твореніяхъ Вольтера, онъ, быть можетъ, серьезне глядлъ на общественную жизнь, но это зависло отъ того, что ему приходилось знакомиться исключительно съ русскими, сравнительно несложными и малочисленными вопросами, и ршать ихъ сообразно требованіямъ не XVIII, а XIX вка. Помимо этого различія въ объем, если можно такъ выразиться, все схоже во французскомъ и русскомъ писателяхъ, и сходство распространяется не только на индивидуальныя свойства, по и на характеръ вліянія на окружающую среду. Въ самомъ дл, нигд, ни въ какой стран посл Вольтера не было человка, который, ставъ въ разрзъ со всмъ установленнымъ и принятымъ, однимъ своимъ перомъ имлъ бы такое необычайное вліяніе, какимъ было вліяніе Герцена на русскую публику… Сила Вольтера — это часто повторяли на вс лады — состояла въ томъ, что онъ заключилъ союзъ съ королями противъ боговъ. Въ этомъ опредленіи, какъ во всхъ опредленіяхъ, имющихъ претензію резюмировать въ нсколькихъ словахъ цлую жизнь и цлый общественный строй, много неточности и много преувеличенія, по въ немъ есть значительная доля правды. Вольтеръ ставилъ вопросы философскіе и нравственные выше вопросовъ политическихъ, выше вопросовъ о государственной форм, онъ имлъ, слдовательно, на своей сторон вс слои общества въ стран, въ которой скептицизмъ распространился,— и въ дворянств, и въ духовенств…. Совершенно подобную роль игралъ Герценъ въ Россіи. Онъ тоже, по крайней мр въ блестящую эпоху своей дятельности, стоялъ-на почв общихъ интересовъ, онъ тоже не брезгалъ мнніемъ людей оффиціальныхъ, потому что зналъ, что при русскомъ государственномъ стро безъ ихъ вмшательства нельзя ничего сдлать, онъ тоже писалъ Царю и давалъ ему совты, онъ тоже не дотрагивался до формы правленія, которую никто не думалъ мнять, и довольствовался требованіемъ нравственныхъ улучшеній, которыхъ вс хотли’.

Почти 40 лтъ прошло съ того времени, какъ я писалъ эти строки: съ тхъ поръ я не разъ перечитывалъ творенія Герцена и вспоминалъ подробности Моихъ сношеній съ нимъ — и все-таки остался при своемъ мнніи. Прибавить можно разв то, что Вольтеръ съ начала до конца своей долгой жизни остался въ области, къ которой приспособлялись вс его способности, а Герценъ съ раннихъ лтъ вступилъ въ сферу, для которой воясе не былъ созданъ.

Тутъ невольно приходятъ на память два яркихъ примра такого несоотвтствія между умственнымъ устоемъ замчательнаго человка и избранной имъ дятельностью: Ламартинъ и В.— Гюго. Но они выступили на арену политической борьбы, когда ихъ литературная карьера была покончена, когда они могли посвятить политической борьб только свои послднія, слабющія силы. Т, которые восторгаются ихъ стихотвореніями или ихъ блестящей прозой, не читаютъ ихъ парламентскія рчи, хотя между ними есть удивительные образцы ораторскаго искусства.

Въ 1866-мъ году Герцена я видлъ мало. Зимой и весной я былъ въ Париж, лто провелъ въ Неапол, и только въ конц августа, проздомъ въ Россію, куда я собирался на короткое время, встртилъ я его на берегу женевскаго озера, гд онъ жилъ сначала въ Лозанн, а потомъ въ самой Женев. Засталъ я его, обыкновенно столь живого и веселаго, грустнымъ, удрученнымъ. Онъ грустилъ о быстромъ уменьшеніи тиража ‘Колокола’, жаловался на неблагодарность, не понималъ причинъ рзкой перемны общественнаго мннія, забывая, что въ Россіи все всегда шло и идетъ скачками и зигзагами. Посл Герцена Добролюбовъ и Чернышевскій, посл нихъ Владиміръ Соловьевъ, посл него Левъ Толстой, наконецъ, нивсть откуда взявшійся и русскому духу совсмъ не свойственный клерикализмъ. Оптимистическій взглядъ Герцена на Россію исходилъ изъ совершенно субъективныхъ условій. Онъ пришелъ въ прикосновеніе съ западной средой уже взрослымъ человкомъ, съ установившимся характеромъ и не могъ никакъ съ ней сродниться. Пока онъ былъ въ Россіи, издалека, теоретически, Западъ казался ему исполненнымъ блестящими надеждами, везд видно было броженіе умовъ, стремленіе къ свобод, желаніе равенства и братства. И вдругъ… какое разочарованіе: въ Венеціи разввается австрійскій флагъ, папа вступаетъ тріумфально въ Римъ, франкфуртскій сеймъ разогнанъ штыками, Баденское возстаніе подавлено, разсвирпвшіе буржуа разстрливаютъ соціалистовъ, Наполеонъ сидитъ на развалинахъ республики. Значитъ, Западъ великъ только, въ прошломъ, теперь онъ въ полномъ разложеніи и для него нтъ будущаго. Но такъ какъ развитіе человчества не можетъ остановиться и источникъ прогресса изсякнуть, остается признать, что Россія, къ которой Герценъ потомъ прибавилъ Сверо-Американскіе Штаты, станетъ во глав движенія впередъ. Правда, современное положеніе Россіи неудовлетворительно, уродливо, но въ ея ндрахъ кроются могучія силы, способныя создать новый соціальный _строй, основанный на общин и артели, и перенести его въ Западную Европу. Этотъ узкій націонализмъ, выросшій на почв Гегелевскихъ антиномій, сильно походилъ, по крайней мр въ своихъ заключеніяхъ, на блаженной памяти славянофильство, противъ котораго Герценъ ратовалъ такъ яростно и такъ успшно въ Москв сороковыхъ годовъ.

Когда я постилъ Герцена въ Лозанн, мн показалось, что его своеобразный патріотизмъ, поразившій меня при первомъ знакомств въ прошломъ году, дошелъ до апогея, въ этомъ направленіи дальше нельзя было идти. Онъ хотлъ теперь — какъ выразился онъ въ русскомъ прибавленіи къ первому номеру французскаго ‘Колокола’ — говорить не съ Россіей, а о Россіи, онъ хотлъ учить Западъ, указывать ему путь, по которому онъ долженъ былъ слдовать. Онъ глубоко обижался тмъ, что западные дятели не восторгаются русской культурой, русскимъ первобытнымъ коммунизмомъ, что они смотрятъ на нихъ хотя и снисходительно, но все же свысока.

Я, разумется, не пытался спорить съ нимъ, доказывать всю ошибочность и несостоятельность подобныхъ политическихъ соображеній: наши точки зрнія были слишкомъ различны и слишкомъ несходны наши методы мышленія. Но я попробовалъ перевести его на боле нейтральную почву. Я звалъ — онъ мн объ этомъ самъ говорилъ,— что у него есть въ запас чисто литературныя произведенія, отчасти совсмъ законченныя, отчасти только начатыя. Я его убдительно просилъ напечатать ихъ какъ можно скоре. Въ этой сфер онъ былъ полный хозяинъ, безупречный мастеръ, и недоброжелателей онъ не встртилъ бы ни между старыми, ни между молодыми. Моя ли просьба подйствовала, или онъ самъ хотлъ отдохнуть отъ послднихъ неудачъ своей политической пропаганды, но въ самомъ начал слдующаго года появились два прелестныхъ очерка подъ заглавіемъ, ‘Сазоновъ’ и ‘Энгельсоны’, первый помченъ 1863 г., второй — 1858 и 1865 гг. Онъ обращалъ мое вниманіе на эти очерки въ письм отъ 26 декабря 1866 г., которое читатель найдетъ въ приложеніи къ моимъ воспоминаніямъ. Я надялся, что несомннный успхъ этихъ очерковъ побудитъ его продолжать въ томъ же направленіи, но хотя у него было нсколько превосходныхъ этюдовъ, напечатанныхъ потомъ въ его посмертныхъ сочиненіяхъ, онъ держалъ ихъ подъ спудомъ и упорно продолжалъ никого боле не интересовавшій ‘Колоколъ’, который съ начала 1868 г. онъ попробовалъ издавать на французскомъ язык и который прекратился только за годъ до его смерти.

Его нетерпимость ко всему, что касалось Запада, и національная обидчивость особенно ярко выразились въ 1867-мъ году по поводу двухъ событій: парижской выставки, которою интересовался тогда весь цивилизованный міръ и конгресса мира и свободы, собравшагося въ Женев. ‘Богъ съ ней, съ выставкой’ — писалъ онъ мн, однако любопытство взяло верхъ, и онъ, сколько помнится, въ август пріхалъ на короткое время въ Парижъ. Тутъ мы съ нимъ видлись каждый день и часто вмст обдали то у меня, то въ Cafe Foy или у Вефура, тогда знаменитыхъ ресторанахъ, въ которыхъ можно было хорошо обдать, а теперь — заурядныхъ трактирахъ, гд можно боле или мене удовлетворительно сть. Герценъ не былъ гастрономомъ: онъ слишкомъ любилъ англійскіе пикули и соусы, дающіе всему тотъ же самый вкусъ уксуса и перца, но хорошую кухню онъ умлъ цнить.

По выставк мы ходили много, но она Герцену сильно не понравилась. Онъ давно привыкъ жить уединенно въ окрестностяхъ большихъ городовъ, среди избраннаго круга, шумъ и гамъ разношерстной толпы его крайне утомляли, да и надо признаться, на этомъ международномъ базар трудно было различить вещи, дйствительно интересныя среди массы всякой мишурной дряни. Быть можетъ, тоже ему непріятно было видть, какое ничтожное мсто занималъ русскій отдлъ, и какъ мало было въ немъ достойнаго похвалы. Великій непосдъ, онъ скоро ухалъ въ Ниццу, а оттуда во Флоренцію, гд жилъ его сынъ, ассистентъ извстнаго физіолога Шифа.

Къ женевскому конгрессу онъ отнесся еще отрицательне. Хотя онъ одобрялъ мысль этого сборища радикаловъ всхъ европейскихъ странъ и записался въ число сочувствующихъ, но, несмотря на вс мои просьбы и увщанія, въ Женеву не пріхалъ. Свое намренное отсутствіе онъ объяснилъ въ письм къ предсдателю учредительной комиссіи Варни, и пространне въ заглавной стать перваго номера французскаго ‘Колокола’. Эти объясненія прямо истекали изъ его крайняго, чрезмрнаго патріотизма. Онъ находилъ, что западная демократія, хотя и относилась весьма дружелюбно къ нкоторымъ русскимъ, слишкомъ низко цнитъ Россію, слишкомъ презрительно смотритъ на ея политическій строй и слишкомъ забываетъ собственные изъяны, онъ требовалъ не терпимости, не снисхожденія, а признанія полнаго равенства Россіи съ другими европейскими странами. Эти соображенія истребованія были тутъ совсмъ не у мста и къ вопросамъ о мир и свобод вовсе не относились, его мннія никто изъ эмигрантовъ не раздлялъ, и даже его неразлучный alter ego — Огаревъ — присутствовалъ на конгресс съ начала до конца. Въ этомъ я не виню Герцена — онъ слдовалъ, тутъ своему темпераменту, но это только лишній разъ доказываетъ, что онъ былъ человкъ сентиментальнаго увлеченія, а не обдуманной политики.

Здсь умстно будетъ вспомнить объ этихъ швейцарскихъ конгрессахъ, столь напугавшихъ тогда консервативныя партіи во всей Европ и на которыхъ въ первый разъ, посл долгаго вынужденнаго молчанія, республиканская идея выразилась въ совершенно опредленной форм, тмъ боле умстно, что моя полемика съ Герценомъ завязалась, какъ сейчасъ увидимъ, по поводу одного изъ этихъ конгрессовъ.

Женевскій конгрессъ не удался или, врне сказать, не осуществилъ тхъ надеждъ, которыя на него возлагали его организаторы. Слишкомъ обширна, отвлеченна, практически невыполнима была его задача, слишкомъ разнохарактерны были люди, собравшіеся ее разршать. Да и вообще къ чему могутъ привести вс эти създы — научные, философскіе, политическіе, столь распространенные теперь во всхъ цивилизованныхъ краяхъ? Я въ своей молодости усердно посщалъ всякіе конгрессы до тхъ поръ, пока не убдился, что изъ нихъ не вышло ни одного открытія и что на нихъ не зародилось ни одной новой идеи. Однимъ они дйствительно очень полезны: они сближаютъ людей боле или мене сродныхъ и облегчаютъ обмнъ мыслей и знаній. Но неуспхъ женевскаго конгресса, едва не окончившагося скандаломъ, имлъ еще свои спеціальныя причины. Съхавшись изъ самыхъ разнообразныхъ странъ свта, мы не подозрвали, что попали въ самый разгаръ избирательной борьбы въ женевскомъ кантон. Дв партіи отчаянно стремились захватить власть: умренная протестантская буржуазія и радикалы, во глав которыхъ стоялъ умный и ловкій Фази, бывшій женевскій диктаторъ. Радикалы были слишкомъ малочисленны, чтобы имть какіе-либо шансы на успхъ, и потому соединились съ католическими жителями окрестностей Женевы, которые готовы были вступить въ союзъ съ кмъ бы то ни было, лишь бы провалить протестантовъ. Какъ хитрый, но неразборчивый въ средствахъ политиканъ, Фази ввелъ въ огромную залу Palais lectoral, гд мы засдали, нсколько сотенъ этихъ фанатиковъ, вооруженныхъ дубинами, съ ихъ главными вожаками, и далъ имъ на съденіе нашъ ‘миролюбивый’ конгрессъ. Особенно ненавистенъ имъ былъ Гарибальди, засдавшій въ качеств почетнаго президента, освистать его они однако не ршались — до того былъ великъ престижъ этого по истин необыкновеннаго человка. За то свистали они отчаянно и кричали во все горло всякій разъ, какъ кто-нибудь изъ ораторовъ касался религіознаго вопроса и говорилъ о необходимости разрушить главный притонъ всякаго обскурантизма — папскій престолъ. Послднее засданіе было до -того бурно и до того близко къ всеобщему избіенію, что пришлось закрыть его, не дожидаясь конца.

На этомъ засданіи я, впрочемъ, не присутствовалъ. Наканун я отказался отъ званія члена ‘Лиги мира и свободы’ и послалъ президенту письмо съ объясненіемъ мотивовъ моего отказа. ‘Я считаю вопросъ о мир — писалъ я ему — синтезомъ трехъ спеціальныхъ вопросовъ: вопроса религіознаго, вопроса политическаго и вопроса соціальнаго. Вс три должны, по моему, быть ршены прежде чмъ разсуждать о способахъ достиженія свободы и мира. Я не пріхалъ въ свободную Швейцарію, въ среду лучшихъ людей европейской демократіи, для того, чтобы съ высоты трибуны провозглашать пользу мира — это я могъ бы высказать везд, и самая неограниченная монархія не воспретила бы это мн. Я пріхалъ, чтобы обсудить спокойно условія, позволяющія въ современномъ состояніи общества установленіе мира, между этими условіями я ставлю на первомъ план религіозный вопросъ. Конгрессъ принужденъ былъ его отстранить, и я не могу продолжать свое сотрудничество въ дл но моему не врно поставленномъ’ {Annales du Congr&egrave,s de Gen&egrave,ve, 1867, стр. 335.}.

До сихъ поръ я считаю, что былъ правъ, но въ одномъ отношеніи могъ я впослдствіи сожалть о посылк своего письма, которое пришло къ президенту вмст съ письмомъ П. В. Долгорукова. Почтенный князь, по совершенно противоположной причин находя, что слишкомъ много и неблагопріятно говорилось о религіи, и, вроятно, помолившись передъ своими многочисленными образами, заявлялъ, что онъ съ идеями конгресса боле не согласенъ. По тексту моего письма можно было подумать, что и я будирую съ клерикальной точки зрнія. По счастію, меня тогда уже знали, какъ послдователя Конта и сотрудника Литтре.

Несмотря на неудачный финалъ, женевскій създъ былъ въ сущности очень интересенъ, а для меня, еще молодого и неопытнаго, крайне поучителенъ. Помимо того, что я познакомился съ самыми яркими представителями передовыхъ партій самыхъ разнообразныхъ странъ Европы, я имлъ счастливый случай близко видть Гарибальди, слава котораго гремла на весь свтъ. Его костюмъ, вся его повадка, его безъискусственныя рчи, его необыкновенное безкорыстіе — все въ немъ было не отъ міра сего, это была античная фигура, какимъ-то чудомъ перенесенная въ несвойственную ей современную среду. Всматриваясь въ него, мн стали понятны типы древнихъ основателей религій, представлявшихъ странную смсь желзной воли съ необыкновенной кротостью, дтской наивности съ извстной театральностью и извстнымъ ‘себ на ум’, несомнннаго невжества съ тонкой проницательностью. Вс эти противоположныя свойства бросались въ глаза при первомъ знакомств съ легендарнымъ героемъ освобожденія Италіи.

Я былъ въ числ членовъ международной комиссіи, избранной для встрчи Гарибальди, который пріхалъ наканун черезъ Симилонъ. Мы отправились съ особымъ поздомъ на тотъ конецъ озера — въ Вильневъ. Когда онъ вышелъ на крыльцо Htel Byron, гд остановился, мы вс закричали ‘да здравствуетъ Гарибальди’, а такъ какъ ни для кого не было тайной, что онъ подготовляетъ новую экспедицію въ папскія владнія, мы прибавили: ‘да здравствуетъ свободный-Римъ!’ Этотъ воинственный возгласъ былъ очевидно нсколько рискованъ въ нейтральной стран, но Гарибальди тотчасъ нашелся и, принимая вроятно большинство изъ насъ за швейцарцевъ, махая своей съ рой пуховой шляпой, громко сказалъ: ‘Да здравствуетъ Женева — этотъ Римъ разума!’: Оно, положимъ, было не совсмъ врно, за то значительно смягчало наше восклицаніе и къ тому же льстило женевскому самолюбію. Несмотря на его кажущуюся простоту, у Гарибальди нердко встрчались такія удачныя выходки.

Наше возвратное путешествіе въ Женеву было тріумфально. На каждой станціи — а станцій вдоль берега озера много — надо было останавливаться. Везд встрчали народные оркестры, игравшіе боле или мене фальшиво гарибальдійскій маршъ, везд произносились привтственныя рчи. Въ особенности знаменательно было присутствіе женщинъ, которыя проталкивались сквозь толпу и подносили своихъ малыхъ, иногда грудныхъ дтей къ окну вагона, гд стоялъ Гарибальди. Онъ улыбался свойственной ему доброй, кроткой улыбкой и прикасался къ дтямъ съ тмъ умилительнымъ жестомъ, съ какимъ, вроятно, во время оно святые всхъ странъ и всхъ религій совершали свои чудеса. Это было, въ самомъ дл, трогательное зрлище.

Въздъ его въ Женеву былъ необыкновенно торжественъ, за исключеніемъ властей, которыя, вроятно, не хотли себя компрометировать, его встрчало все населеніе. Вс улицы, черезъ которыя прозжала, шагомъ и съ трудомъ подвигаясь, его коляска, были запружены толпой, люди были видны во всхъ окнахъ, на всхъ балконахъ, на всхъ крышахъ. Весь этотъ народъ разныхъ національностей махалъ шляпами и платками и неистово кричалъ на всевозможныхъ языкахъ: ‘да здравствуетъ Гарибальди!’ Полиція совершенно отсутствовала, а между тмъ порядокъ былъ образцовый и не произошло ни одного несчастнаго случая. Я на своемъ вку присутствовалъ на многихъ встрчахъ всякихъ коронованныхъ особъ въ самыхъ разнообразныхъ европейскихъ городахъ, но такого искренняго, народнаго энтузіазма я больше не видалъ.

У меня было къ Гарибальди очень любезное рекомендательное письмо отъ Герцена, но видя, какая масса праздношатающихся туристовъ осаждаетъ его квартиру и утомляетъ больного старика, я ршилъ имъ не воспользоваться. Это благое намреніе, однако, не осуществилось. Встртилъ какъ-то на улиц знакомаго мн д-ра Риболи — близкаго пріятеля Гарибальди, и онъ тотчасъ же потащилъ меня къ нему, любопытство, признаюсь, взяло верхъ, и я не особенно сопротивлялся. Несмотря на простоту обращенія и чрезвычайную любезность, Гарибальди не принималъ постителей какъ простой смертный, а ‘давалъ аудіенціи’, какъ особа высшаго разряда. Ясно было, что онъ сознавалъ свое исключительное положеніе и давно привыкъ ко всякимъ почестямъ и знакамъ уваженія. Изъ нашего разговора, вроятно, весьма банальнаго, у меня ничего не осталось въ памяти, но одну фразу я помню, потому что она меня поразила своей мткостью. Я обратился къ нему, разумется, со словомъ ‘генералъ’, онъ меня тотчасъ же перебилъ: ‘я не генералъ, а простой солдатъ революціи’. Такое самоопредленіе совершенно врно. Если подъ именемъ генерала подразумвать человка, способнаго дйствовать самостоятельно и независимо, Гарибальди не былъ генераломъ, онъ былъ всегда орудіемъ въ рукахъ другихъ: сначала республиканца Маццини, впослдствіи монархиста Кавура. Онъ былъ всегда превосходнымъ исполнителемъ чужой идеи.

Въ томъ же 1867-мъ году въ моей литературной карьер произошло важное для меня событіе: Литтре и я стали издавать философскій журналъ, имвшій цлью не только распространять въ широкихъ кругахъ тогда еще мало извстныя идеи Конта, но и развивать ихъ и прилагать къ современнымъ научнымъ и соціальнымъ вопросамъ. Программу нашу я, конечно, тотчасъ же послалъ Герцену, который ее напечаталъ въ ‘Колокол’ съ очень сочувственнымъ отзывомъ. ‘Во имя науки, освобожденной, не только отъ религіи, но и отъ метафизики, можно идти на проповдь’,— писалъ онъ мн 17 мая, прибавляя, что наше дло ‘прекрасно’. Но это были не боле какъ любезныя фразы, потому что нашему предпріятію онъ не могъ сочувствовать. О положительной философіи Герценъ имлъ весьма смутныя понятія, въ одной изъ своихъ статей, вспоминая петрашевцевъ, онъ писалъ, что они ‘слдовали Фурье и Конту’, т. е. одновременно ничмъ необузданной фантазіи и строго научному мышленію. Такое невдніе одного изъ глубочайшихъ мыслителей всхъ временъ вовсе не удивительно: положительная философія не соотвтствовала умственному темпераменту Герцена и не находила въ его научныхъ познаніяхъ достаточной основы. Его пышная фантазія не уживалась въ предлахъ относительнаго, она стремилась, вмст съ нмецкой метафизикой, на которой онъ воспитался и которой остался вренъ до конца, къ не существующей абсолютной истин. Онъ любилъ полную волю во всемъ, и инстинктивно отстранялся отъ всего, что походило на школу, на систему, на традицію. Никакихъ авторитетовъ онъ не признавалъ — въ этомъ онъ отличался отъ большинства своихъ соотечественниковъ,— и если восторженно хвалилъ Гегеля, Шеллинга, даже Бема, то только въ тхъ ихъ положеніяхъ, которыя соотвтствовали его собственнымъ убжденіямъ.

Въ этомъ отношеніи мы стояли на совершенно противоположныхъ точкахъ зрнія, и на этой почв возникла у насъ случайная полемика, которую не могу не припомнитъ здсь, потому что она очень рельефно характеризуетъ наши дружескія отношенія и наши глубокія разногласія.

Осенью 1868-го года собрался въ Берн второй конгрессъ ‘Мира и свободы’, на этотъ разъ очень немноголюдный — насъ было человкъ сто,— но за то прошедшій мирно, безъ всякихъ непріятныхъ инцидентовъ. Какъ и въ Женев, на очередь были поставлены три вопроса: политическій, религіозный и соціальный — и по каждому изъ нихъ были предложены и вотированы опредленныя заключенія. Во всякомъ собраніи, хотя бы самомъ либеральномъ, бываютъ всегда правые и лвые,— такъ было и въ Берн: съ. одной стороны, большинство умренныхъ, съ буржуазной окраской, съ другой — меньшинство, впрочемъ довольно значительное, къ которому я принадлежалъ, радикальныхъ, съ соціалистическими тенденціями. По каждому вопросу и т, и другіе предлагали свою формулу и избирали своего докладчика, на мою долю выпалъ религіозный вопросъ. Моя рчь, очень короткая — я всегда терпть не могъ длинныхъ словоизверженій, наводящихъ неизбжно скуку, каковъ бы ни былъ талантъ оратора, — надлала тогда много шума. Европейская пресса, слдившая съ большимъ интересомъ за этими собраніями международной демократіи, смотря по своему колориту, то преувеличенно хвалила меня, то жестоко критиковала. Въ сущности рчь моя была самая безобидная: я доказывалъ необходимость отдленія церкви отъ государства, изъятія школы изъ-подъ вліянія клерикализма, пользу замны религіозныхъ врованій научнымъ знаніемъ, т. е. такіе принципы, которые давно уже на Запад перешли изъ сферы умозрній въ область практическихъ примненій.

Герцену рчь моя очень понравилась, онъ напечаталъ ее въ 13-мъ, предпослднемъ номер своего французскаго ‘Колокола’, прибавивъ къ ней предисловіе, которое привожу здсь въ перевод:

‘Я не принималъ дятельнаго участія въ бернскомъ конгресс. Не приводя личныхъ соображеній и не повторяя того, что я сказалъ по поводу конгресса 1867-го года, я, признаюсь откровенно, несмотря на мое сердечное сочувствіе желаніямъ конгресса, никогда не могъ понять практической его цли, въ виду армій, стоящихъ на сторож, громко требующихъ права на работу и готовыхъ кинуться въ бой со всей жестокостью кровожаднаго патріотизма, который эксплоатируется правительствомъ и котораго никакой конгрессъ не въ силахъ остановить.

‘Внимательное чтеніе Соединенныхъ Штатовъ Европы не разсяло моихъ сомнній. Разсужденія этого журнала, спшу сказать, почти всегда безукоризненны и уже нсколько вковъ признаны таковыми. Вопросъ о мир и войн давно исчерпанъ въ немъ не осталось никакихъ сомнній и нтъ мста для новыхъ открытій, дло идетъ теперь о приложеніи и осуществленіи этихъ теорій. У бернскаго конгресса, какъ и у конгресса женевскаго, нтъ никакихъ средствъ сдлать принятыя заключенія обязательными, остановить вооруженія, распустить арміи, предотвратить войну, такъ же какъ ихъ не было у квакеровъ, здившихъ передъ Крымской войной излагать догматы своей миролюбивой религіи Николаю. Политично ли выказывать свое безсиліе передъ безсовстнымъ врагомъ? Я не думаю.

‘Наши друзья и соотечественники Бакунинъ и Вырубовъ иначе посмотрли на конгрессъ. Понимая, что его единственное значеніе — служить европейской трибуной, они оставили въ сторон всякія оплакиванія несчастій войны и проклятія военнымъ издержкамъ въ мирное время. Они указали на раны гораздо боле тяжкія и отнесли прямо вс рзни къ другимъ причинамъ. —

‘Ихъ убжденія вполн согласны съ моими — это убжденія Молодой Россіи. Это нашъ неумолимый, послдовательный нигилизмъ явился на собраніе демократіи Запада, который его создалъ, но не узнаетъ его теперь и отворачивается.

‘Бакунинъ и Вырубовъ съ группою друзей, вышедшихъ вмст съ ними изъ конгресса, явились людьми новаго міра между учеными представителями умренности и якобинства, съ наилучшими намреніями поддерживающими одной рукой старое зданіе, которое стараются разрушить другой. Русскіе могли, какъ я, воздержаться, но, принимая участіе въ конгресс, они могли явиться только держа высоко наше знамя ‘Нигилизма’: Уничтоженіе стараго и зарожденіе новаго!’

Какъ ни любезенъ былъ отзывъ, я имъ никакъ не могъудовлетвориться. Во-первыхъ онъ, выражаясь языкомъ оффиціальныхъ опроверженій, не соотвтствовалъ дйствительности, нигилистомъ я не былъ ни въ какой мр и всецло принадлежалъ не отрицательной, а органической доктрин. Во-вторыхъ, тогдашняя ‘Молодая Россія’, ходившая въ мундир Базарова, съ ея грубымъ отрицаніемъ всякаго искусства, съ ея крайне скудными и поверхностными знаніями, съ ея манерой рубить все съ плеча и, подъ предлогомъ непризнаванія авторитетовъ, ругать самыхъ почтенныхъ дятелей,— была мн глубоко антипатична. Я готовъ былъ признать ея полное право на существованіе, какъ представительницы неизбжнаго, переходнаго фазиса общественнаго развитія, черезъ который Западъ прошелъ въ свое время, но идти съ этой нигилистической Россіей я никакъ не могъ.

Я долго колебался. Вступать въ объясненія, помщать свою прозу въ ‘Колокол’ значило навлекать на себя неминуемо гоненія правительства, въ то время очень реакціоннаго,— а вс мои матеріальные интересы были тогда еще въ Россіи. Съ другой стороны, признать себя нигилистомъ и вмст съ тмъ защищать въ своемъ журнал совершенно противоположные взгляды, казалось мн несовмстимымъ съ требованіями самой элементарной логики. Наконецъ, теоретическій интересъ побдилъ вс практическія соображенія, и я послалъ слдующее письмо, напечатанное по-французски въ 14-мъ — послднемъ — номер Колокола:

Любезный Александръ Ивановичъ!

‘Позвольте мн прежде всего искренно поблагодарить васъ за честь, которую вы мн сдлали, напечатавъ въ ‘Колокол’ стенографіей весьма обиженную рчь, произнесенную мною въ Берн. Въ виду нападокъ на меня французской и иностранной прессы по поводу моей дятельности на второмъ конгресс мира, это воспроизведеніе моей рчи представляетъ для меня особый интересъ. Надо будетъ имть особенное желаніе сдлать изъ меня защитника инквизиціи, чтобы не видть, что я отъявленный врагъ всякаго деспотизма и хочу вести пропаганду исключительно распространеніемъ знанія.

‘Но, выражая вамъ благодарность за напечатаніе полнаго текста моей рчи, которую судили только по отдльнымъ искусно передланнымъ фразамъ, я не могу не протестовать — разумется очень дружественно — противъ тхъ строкъ, которыя вы мн посвятили въ ‘Колокол’. Соединяя мое имя съ именемъ Бакунина, вы назвали насъ людьми новаго. міра, высоко несущаго знамя нигилизма. Я не знаю, каково будетъ мнніе Бакунина, но что касается до меня, та я не согласенъ принять ни этотъ эпитетъ, ни эту роль. Говорю это не для того, чтобы снять съ себя личную отвтственность, а для того, чтобы выгородить доктрину, которой считаю себя послдователемъ, и журналъ, который здсь редактирую. Когда дло идетъ о моей личной отвтственности, я никогда не обижаюсь названіями матеріалиста, нигилиста, атеиста (которыя мн часто даютъ), хотя я не принадлежу ни къ одной изъ этихъ категорій,— потому что считаю необходимымъ пріучить публику по ставить въ позоръ какую бы то ни было философію, будь это христіанство или матеріализмъ.

‘Но тутъ являются совсмъ особыя обстоятельства, тутъ уже не общій терминъ, а совершенно опредленная квалификація, и выражаетъ ее по противникъ, а пріятель. Странная вещь! Вы здсь сошлись — и вроятно первый разъ въ жизни — съ человкомъ, которому вы, конечно, не сочувствуете, съ г. Молинари, это совпаденіе одна изъ причинъ, побудившихъ меня написать вамъ это письмо. Вы, конечно, читали его нелпую статью въ Journal des Dbats и видли тоже въ послднемъ номер нашего журнала мой отвтъ, въ которомъ, впрочемъ, я его по цитирую (этимъ господамъ не слдуетъ длать рекламы). Когда я писалъ свою статью, я никакъ не предвидлъ, что буду вынужденъ отвчать въ томъ же смысл пріятелю — человку, котораго глубоко уважаю. А между тмъ, въ общемъ я долженъ сказать вамъ то же, что сказалъ авторамъ статей въ Dbats и другихъ газетахъ, утверждавшихъ, что меньшинство Бернскаго конгресса было ‘русской сектой’. Нтъ, я не нигилистъ, по то, чтобы я былъ абсолютнымъ противникомъ нигилизма — я его одобряю какъ направленіе, я его не признаю какъ догммъ. Вы сами врно опредлили его, говоря, что онъ представляетъ отрицаніе стараго порядка вещей. Я же полагаю, что время отрицанія прошло, что французская революція, этотъ послдній актъ вка Вольтера и энциклопедистовъ, положила ему конецъ, что настало время утвержденія. Безъ сомннія, есть еще страны — и я согласенъ, что Россія принадлежитъ къ ихъ числу,— гд старое зданіе едва поколеблено и гд, слдовательно, возможна одна отрицательная философія. Но обращать, ее въ универсальную философію и прилагать ее всегда и везд — въ высшей степени нераціонально. Нигилизмъ — ничто иное какъ философія прошлаго вка, вооруженная научнымъ аппаратомъ, который тогда не существовалъ, по своей аргументаціи, по своимъ стремленіямъ она не представляетъ и по можетъ представить ршительно ничего оригинальнаго, передъ ней такой образецъ, до котораго трудно достигнуть и который невозможно превзойти. Я не нигилистъ, потому что нигилизмъ на всемъ Запад чистый анахронизмъ, я работаю по мр силъ въ пользу философіи вашего вка, которая относится къ нигилизму такъ же, какъ сакъ нигилизмъ относится къ теологіи, изъ которой онъ вышелъ. Вы видите, такимъ образомъ, что я не человкъ новаго міра (а подъ нимъ, я знаю, вы разумете Россію и Америку), именно потому, что этотъ міръ находится еще въ фазис отрицанія, а отрицаніе меня не удовлетворяетъ. Я вовсе не пренебрегаю этимъ міромъ, которому, быть можетъ, будетъ принадлежать будущее, но я предпочитаю остаться человкомъ міра стараго, которому принадлежало прошедшее и принадлежитъ еще настоящее.

‘Извините меня за это, быть можетъ слишкомъ длинное письмо — мн по хотлось бы злоупотреблять гостепріимствомъ, которое вы ему окажете, я въ этомъ увренъ, на столбцахъ ‘Колокола’.

Сердечно вашъ
Г. Вырубовъ.

Парижъ, 16 ноября.

На это письмо Герценъ помстилъ въ ‘Прибавленіи’, вышедшемъ 15 февраля 1669 г., довольно длинный отвтъ, который привожу здсь цликомъ въ перевод, чтобы предоставить ему послднее слово.

Любезный Вырубовъ!

‘Согласно вашему желанію, я помстилъ ваше письмо въ послднемъ номер ‘Колокола’. Что касается меня, то я по раздляю вашихъ сомнній. Слово нигилизмъ принадлежитъ къ условному языку, оно было изобртено противниками радикальнаго, реалистическаго движенія въ Россіи и осталось въ употребленіи. Не ищите же его опредленія въ этимологіи, разрушеніе, проповдуемое нашими реалистами, стремится всми своими побужденіями къ созиданію. Я увренъ, что вы но потребуете отъ меня повторенія того, что я всегда называлъ нигилизмомъ въ Россіи — это было бы съ вашей стороны жестокимъ признаніемъ, что вы не читали ни одной изъ десятка моихъ статей, въ которыхъ я старался разъяснить этотъ вопросъ.

‘Что касается термина новый человкъ, то онъ обижаетъ васъ только потому, что вы мн приписываете совершенно мн чуждое его опредленіе. Мн никогда не приходило въ голову прилагать дленіе четырерукихъ (simiae antiquae contin eut is n simiae novae continentis) къ нашимъ современникамъ. Дло тутъ не въ географіи, а въ полной независимости отъ христіанскихъ, монархическихъ, идеалистическихъ, юридическихъ и экономическихъ традицій стараго міра, въ образованіи государства безъ бога и церкви, какъ вы сами говорите. Я употребилъ терминъ новый человкъ какъ равнозначащій понятію христіанъ о новомъ Адам. Имлъ ли я право употребить этотъ терминъ, говоря о васъ и о Бакунин?

‘Припомнимъ факты. На Бернскомъ конгресс все шло тихо въ опредленной коле, позволявшей избгать утесовъ, и вмст съ тмъ высказывать благородныя симпатіи благородному длу. Вдругъ являются два человка, которые, пренебрегая всми вопросами о разоруженіи, всми надеждами на вчный миръ, выходятъ изъ программы и приводятъ на судъ конгресса одинъ — Бога съ его церковью, другой — собственность съ государствомъ, служащимъ ей опорой.

‘Такая рзкая постановка вопросовъ, безъ предосторожностей, безъ уваженія къ принятому, была всегда, отличительной чертой нашихъ нигилистовъ, нашихъ новыхъ людей, безъ традицій и знамени, ‘изношеннаго побдой’, но съ крпкими убжденіями, огромной отвагой логики, отдлившись отъ традиціи, они не записались ни въ какую опредленную школу.

‘Поэтому-то вс либералы, доктринеры, чистые республиканцы, деисты стараго міра не ошиблись, вотируя противъ нихъ. Случилось такъ — и я не могу признать это за случайность, что эти два ‘новыхъ’ человка — русскіе. Если бы я былъ въ Берн, я, какъ Діонисій въ баллад Шиллера, потребовалъ бы чести быть третьимъ. Я конечно не думаю, что уничтоженіе церкви уничтожитъ войну.. Плотоядныя животныя, хотя они въ Бога и не врятъ, имютъ свой милитаризмъ и ведутъ ожесточенную войну, совершенно какъ религіозные люди и ‘храбрые народы’. Я не думаю тоже, чтобы можно было перейти отъ личной собственности къ собственности коллективной посредствомъ декрета, какъ это хотлъ сдлать Т. Мюнстеръ. Но логика и разумъ этого требуютъ, ложь и нелпость, разъ обнаруженныя, оскорбляютъ, подавляютъ, унижаютъ.

‘Спрашиваю васъ, любезный Вырубовъ, имлъ ли я право помстить въ обширную категорію нигилизма двухъ смлыхъ защитниковъ атеизма и соціализма и считать ихъ за людей ‘новыхъ’, потерянныхъ среди представителей ‘стараго міра’,— міра, въ которомъ Церковь нужна для оправданія карающаго Государства.

‘Потому-то Бакунинъ и не протестовалъ. Соединяя ваше имя съ именемъ Бакунина, я, правда, забылъ одно: вы приняли — простите мн это выраженіе — схиму извстной доктрины, вы носите ея цвта, съ тмъ рвеніемъ раскольника, которое даетъ силу проповди и вмст съ тмъ умаляетъ личную независимость. Вы опасаетесь всякаго подозрнія въ неврности и принимаете мои слова за покушеніе на цлость вашего философскаго брачнаго контракта. Это единственная почва, на которой вы въ прав отвергать такъ симпатично данное мною вамъ прозвище, въ простот моей души я думалъ, что нтъ никакого противорчія между позитивизмомъ и революціоннымъ реализмомъ Молодой Россіи.

‘Новый человкъ’, какъ требовалъ Апостолъ, долженъ былъ принадлежать не Апеллесу, не Павлу, а новому міру. Если я такъ думалъ о васъ, въ этомъ конечно нтъ для васъ ничего обиднаго,— тмъ боле, что я, признаюсь, совершенно неспособенъ придерживаться какого бы то ни было катехизиса, къ которому надо безпрестанно прибгать, чтобы подыскивать подходящій текстъ. Мн кажется, что въ наук нтъ откровенія, нтъ постоянныхъ догматовъ, все въ ней, напротивъ того, движется и совершенствуется. Наука вызываетъ и созидаетъ своихъ вождей, подчиняется ихъ вліянію и проходитъ мимо, не давая имъ патента на изобртеніе, не создавая имъ маіоратовъ изъ своихъ всмъ открытыхъ областей. Смю думать, что таково было мнніе самого Конта въ блестящую эпоху его генія, но, не будучи въ состояніи убдить васъ цитатой, полагаюсь на васъ.

‘Если бы вы не подчинялись традиціи, какъ могли бы вы сказать, что, при современныхъ условіяхъ, время отрицанія прошло для Франціи. Какъ будто религія, государство, юридическіе и военные предразсудки не заправляютъ во Франціи всми умами, за исключеніемъ нсколькихъ эксцентриковъ? Пропасть, отдляющая науку отъ народа, неизмрима. Отвлеченіе просто и можетъ быть врно sub specie aeternitatis, но его прямая линія нисколько не соотвтствуетъ причудливой кривой исторіи, въ которой есть и узлы, и возвраты назадъ. Для того, чтобы прилагать на практик какую-нибудь формулу, надо овладть всми элементами, всми имющимися условіями. Несомннно, что наука теперь переходитъ изъ метафизики въ позитивизмъ, но можно ли утверждать, что толпа идетъ за ней? Есть еще, къ несчастью, не мало горъ, которыя надо прорубать какъ Монъ Сени. Не отрекайтесь же отъ тхъ, которые копаютъ и разрушаютъ для того, чтобы вашъ гордый локомотивъ могъ перейти, не на карт, а въ дйствительности, отъ фетишизма въ область науки.

‘Большое счастіе было бы для Франціи, которую Жирардень удивляетъ, оглушаетъ своими дерзкими фразами, еслибъ пронесся по ней духъ отрицанія, если не въ школахъ, то на улиц, въ общественныхъ учрежденіяхъ. Лишь бы почва была еще способна производить, она очень стара, истощена и видимо изъ плодотворныхъ пажитей обращается въ окрестности Рима и Понтійскія болота.

‘Извините за откровенность, весьма дружественную, моего письма, на эту откровенность обязывало меня мое уваженіе къ вамъ. Нашъ ‘Колоколъ’, вы знаете, пересталъ звонить, если вы будете мн отвчать, дайте мн мстечко въ вашемъ журнал для возраженія. Дружескій привтъ’.

Ал. Герценъ.

‘P. S. Видли ли вы, что Голосъ продолжаетъ ‘обвинять’ васъ въ редакторств Народнаго дла? Какъ они хорошо освдомлены!’

Этимъ наша полемика и кончилась. Я бы могъ, конечно, возразить ему, что разъ онъ причисляетъ меня къ рзко опредленной школ, онъ не можетъ ставить меня въ ряды нигилистовъ, которые, по его же собственнымъ словамъ, не принадлежатъ ни къ какой школ. Я могъ бы обратить вниманіе на странное смшеніе позитивизма съ нигилизмомъ, этихъ двухъ діаметрально противоположныхъ полюсовъ философской мысли. Я бы могъ тоже сказать, что если Бакунинъ дйствительно не протестовалъ печатно, за то осуждалъ гораздо строже меня герценовскій ‘новый міръ’.

‘Обращаясь къ вашему письму въ ‘Колокол’,— писалъ мн Бакунинъ 15 февраля 1869 г.,— ‘я разнюсь съ вами не въ порицаніи герценовскаго славяно-русскаго мессіанизма. Старый, на старости лтъ съ ума спятилъ, и очень удивился бы Герценъ молодой, какого я зналъ до 48-го года, еслибъ ему кто сказалъ, что онъ на старости лтъ будетъ городить такой вздоръ. Предоставляю положительной физіологіи и соціологіи объяснить причины такой грустной перемны’.

Еслибъ мы продолжали нашъ теоретическій споръ съ нашими весьма боевыми темпераментами, мы очень скоро дописались бы до колкостей, а я, во что бы то ни стало, хотлъ сохранить добрыя отношенія съ человкомъ, въ которомъ я искренно любилъ благородный характеръ и глубоко уважалъ блестящій талантъ. Сохранить равновсіе добрыхъ отношеній было не такъ-то легко, моя искренняя симпатія встрчала мало взаимности. Герценъ меня очень уважалъ — онъ это не разъ мн доказалъ, посвящая въ свои семейныя дла и спрашивая совта во многихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ,— но сочувствовать онъ мн не могъ. Его пылкій, порывистый характеръ, его необыкновенная впечатлительность, заставлявшая его быстро переходить отъ одного предмета къ другому и быть всегда подъ вліяніемъ измнчивыхъ вншнихъ условій, трудно уживались съ моей разсудочной натурой и моей привычкой къ научному мышленію. Онъ, правда, относился съ большимъ почтеніемъ къ точной наук — онъ вдь былъ кандидатомъ физико-математическаго факультета,— но почтеніе его было, такъ сказать, платоническое. Онъ признавалъ научные методы постольку, поскольку они не стсняли свободы его умозрнія, мысль его не признавала никакихъ рамокъ, при первомъ затрудненіи она неудержимо стремилась перешагнуть границы строго научнаго знанія. Отсюда наши частыя столкновенія, которыя его крайне раздражали и о которыхъ онъ не разъ упоминалъ въ своихъ письмахъ Огареву. Насколько было возможно, я избгалъ споровъ на философскія и политическія темы, въ которыхъ особенно ярко выступала разница нашихъ воззрній, и мы, благодаря взаимнымъ уступкамъ и взаимному уваженію, жили въ мир и согласіи, все боле сближались и все чаще видлись, въ особенности въ послдніе мсяцы его жизни, когда, утомленный наконецъ вчнымъ скитаніемъ, онъ ршился устроиться окончательно въ Париж.

Я ожидалъ, что мое выступленіе въ ‘Колокол’, мое дятельное участіе въ международныхъ конгрессахъ ‘мира и свободы’ навлекутъ на меня гоненія русскаго правительства, въ особенности въ то время, когда оно, проскакавъ быстро впередъ, вдругъ повернуло оглобли и пошло шибко назадъ. Но, къ моему вящшему удивленію, ничего такого не случилось. Я здилъ безпрепятственно почти каждый годъ въ Россію на нсколько недль, то повидать товарищей, то поохотиться въ деревн, не подвергаясь никакимъ непріятнымъ замчаніямъ со стороны властей.

Гоненіямъ подвергся я, совершенно для меня неожиданно и вопреки всякимъ вроятіямъ, гораздо позже, двадцать лтъ спустя, когда я уже давно перешелъ изъ русскаго подданства во французское гражданство, и притомъ съ согласія русскаго правительства.

Но объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ.

Г. Н. Вырубовъ.

Парижъ.

II.

Лтомъ 1866-го года жилъ и въ Неапол, и жилъ не одинъ, а въ маленькой колоніи, представлявшей вс царства природы: Александръ Онуфріевичъ Ковалевскій, впослдствіи извстный профессоръ и академикъ, занимался зоологіей, Алексй Николаевичъ Петунниковъ, мой товарищъ и другъ, о которомъ я говорилъ въ своихъ школьныхъ воспоминаніяхъ, будущій знатокъ московской флоры, занимался изслдованіемъ водораслей, а я интересовался преимущественно областью минеральныхъ соединеній. Размстились мы въ разныхъ этажахъ того же дома на Santa Lucia, самой живописной и характерной части Неаполя. Изъ оконъ былъ виденъ безподобный пейзажъ залива, съ Везувіемъ, тогда еще въ період изверженія, съ одной стороны, и островомъ Капри — съ другой. На набережной масса телжекъ съ сочными фруктами, вокругъ которыхъ, крича и жестикулируя, торгуется бдный людъ въ красивыхъ, хотя и до возможности сокращенныхъ костюмахъ, вдоль парапета цлый рядъ открытыхъ лавочекъ, въ которыхъ очень изящно и аппетитно разложены самые разнообразные съдобные слизняки, извстные подъ именемъ frutti di mare. Съ ранняго утра и до поздней ночи шумъ, гамъ, псни, музыка.

Все это теперь исчезло. Когда тридцать лтъ спустя, въ 1895 г., попалъ я опять въ Неаполь, я съ трудомъ могъ найти домъ, въ которомъ мы такъ весело жили,— до того онъ былъ передланъ на новый ладъ. Какое-то акціонерное общество засыпало цлую полосу моря съ цлью построить доходные дома, но обанкротилось прежде чмъ начать эти постройки, такъ что осталась только безобразная немощеная насыпь. Нтъ больше фруктовъ — ни настоящихъ, ни ‘морскихъ’, остепенилась, кажется и публика, среди которой расхаживаютъ полицейскіе, останавливающіе всякое излишнее выраженіе южнаго энтузіазма. Жалко мн стало прежней, столь живой и звучной Santa Lucia!

Къ нашему тріо иногда присоединялись зазжіе соотечественники, которые направлялись большею частью въ качеств корреспондентовъ къ Гарибальди или въ главный штабъ итальянской арміи, только что выступившей въ походъ противъ австрійцевъ и съ самаго начала кампаніи столь жестоко разбитой при Кустоцц. Я помню, между прочимъ, В. О. Ковалевскаго (брата А. О.), занимавшагося палеонтологіей, и Е. Утина, очень милаго и общительнаго.

Посл трудового дня собирались мы, часто затвая безконечные споры о разныхъ научныхъ и не научныхъ предметахъ, которые обыкновенно не приводили ни къ какимъ результатамъ,— до того разнородны были наши философскія убжденія.

Особеннымъ упрямствомъ и полнйшей нетерпимостью отличался А. О. Ковалевскій. Это былъ человкъ во многихъ отношеніяхъ замчательный, и, говоря о своемъ пребываніи въ Неапол, я не могу не вспомнить о немъ. Его усидчивость, работоспособность и преданность своей наук были по истин феноменальны, онъ могъ цлыя сутки не сть и не спать, если нужно было слдить за развитіемъ какого-нибудь его интересовавшаго животнаго, и не разъ продавалъ онъ или закладывалъ часть своего незатйливаго гардероба, чтобы купить какой-нибудь рдкій экземпляръ, когда скудные его доходы не приходили изъ Россіи. Хотя я былъ и не особенно компетентенъ въ этой отрасли знанія, но ясно было видно, что работаетъ онъ умно и, вообще, мастеръ своего дла: его изслдованія о развитіи сальпъ и амфіоксуса остались до сихъ поръ классическими. За то онъ страдалъ крупнымъ недостаткомъ, который тогда часто встрчался у русскихъ ученыхъ — онъ былъ узкимъ спеціалистомъ и доводилъ эту спеціализацію, до послдней крайности. Разъ какъ-то, выведенный изъ терпнія его до наивности слабыми аргументами, я ему сказалъ:

— Послушайте, Ковалевскій, съ вами спорить нельзя. Вы знаете дв вещи: исторію развитія нкоторыхъ животныхъ и исторію французской революціи Луи Блана. Между этими двумя предлами у васъ пустое пространство.

Несмотря на парадоксальность этой оцнки, она была близка къ истин. Ковалевскій не только игнорировалъ другія отрасли знанія, но относился скептически ко всему тому, что выходило изъ области его спеціальности. Физіологія чtловка и изслдованія Клода Бернара, патологическая анатомія, съ блестящими открытіями Вирхова, даже зоологія позвоночныхъ — все это казалось ему недостойнымъ изученія, во всемъ этомъ онъ видлъ одну метафизику, точной и положительной была въ его глазахъ только наука о слизнякахъ, да и то только морскихъ. Приходилось отъ души сожалть объ этомъ, пройди онъ не русскій университетъ, въ то время пропитанный теоріей ‘спеціализаціи’, а настоящую высшую школу, изъ него выработался бы, несомннно, первоклассный ученый.

Направился я въ Неаполь по разнымъ причинамъ. Во-первыхъ я чрезвычайно любилъ этотъ живописный и живой городъ, который посщалъ не разъ съ самой первой молодости, во-вторыхъ, меня очень интересовали т разнообразныя и иногда причудливыя минеральныя соединенія, которыя остаются посл всякаго изверженія Везувія. Но больше всего привлекали меня два человка: Арканджело Скаки и Михаилъ Александровичъ Бакунинъ. Первый — одинъ изъ самыхъ замчательныхъ и оригинальныхъ изслдователей неорганической природы, имвшій на мое научное образованіе значительное вліяніе, благодарную память о немъ я до сихъ поръ бережно храню. Второй, почти легендарный герой, предводитель дрезденскаго возстанія сидвшій боле 10 лтъ, иногда на цпи, въ разныхъ русскихъ, и австрійскихъ казематахъ и равелинахъ, сосланный въ Сибирь и бжавшій оттуда въ Европу черезъ Японію, Тихій океанъ и Панамскій перешеекъ, — интересовалъ меня въ высшей степени.

У было къ Бакунину рекомендательное письмо отъ Герцена и отъ Огарева, съ которымъ онъ былъ особенно друженъ, но оказалось, что я могъ бы легко обойтись безъ нихъ. Онъ принималъ съ распростертыми объятіями людей молодыхъ, среднихъ лтъ и старыхъ, умныхъ и глупыхъ, ученыхъ и не вждъ, гражданъ всхъ странъ, всякихъ, профессій и убжденій, лишь бы они соглашались слушать его революціонную проповдь, которую онъ умлъ вести весьма искусно на различныхъ языкахъ.

Жилъ онъ на конц города, въ возвышенной мстности. Изъ оконъ его просторной квартиры видъ былъ очаровательный: виденъ былъ весь Неаполь, подъ разными названіями непрерывной узкой лентой окаймлявшій заливъ, въ глубин котораго выдлялся своей конусообразной формой величавый Везувій. Но, несмотря на то, что онъ рдко выходилъ изъ дому, онъ въ окна не смотрлъ, ему не были доступны прелести природы, да и времени у него на то не хватало — онъ цлый день поучалъ кого-нибудь или писалъ длинныя письма во вс страны міра. За то, сидя съ утра до ночи на своемъ балкон, любовалась и восторгалась пейзажемъ его жена, на четверть вка его моложе, тихая, мечтательная Антонина. Это была странная брачная, или лучше сказать, псевдо-брачная ассоціація. Зачмъ понадобилось жениться этому вчному бродяг, этому типичному бездомнику — онъ, вроятно, и самъ не зналъ.

— Какъ это, съ вашими вкусами и привычками, пришло вамъ въ голову жениться?— спросилъ я его, когда мы ближе познакомились.

— Да такъ, какъ-то случилось.

Онъ, впрочемъ, по своему очень любилъ свою жену, былъ съ нею ласковъ и, насколько позволяли другія, его боле интересовавшія заботы, занимался ея благосостояніемъ, но она была въ его бурной жизни совершенно второстепеннымъ элементомъ.

— Посмотрите на мою Тосю,— сказалъ онъ мн какъ-то, показывая на свою жену, сидвшую въ сосдней комнат.— Она у меня глупенькая и совсмъ не раздляетъ моихъ убжденій, но она очень мила, чрезвычайно добра и отлично переписываетъ мн важныя рукописи, когда мн нужно, чтобы не узнавали мой почеркъ.

Личность Бакунина и въ физическомъ, и въ нравственномъ отношеніи поражала своими размрами. Фигура его, огромная по всмъ тремъ измреніямъ, съ курчавой головой, напоминала изображеніе Бога-Саваоа въ куполахъ церквей, лъ онъ безъ разбора, что попало — невроятное количество, чай, холодный и горячій, пилъ онъ цлый день, папиросъ выкуривалъ несчетное число. При такомъ режим, въ особенности посл долгаго сиднія въ тюрьмахъ, простой смертный извелъ бы себя въ нсколько лтъ, а онъ ничего себ, прожилъ безъ особенныхъ затрудненій до 62 лтъ. Съ другой стороны, его несокрушимая, желзная воля, его до наивности доходившая доброта, его политическія программы и боевыя предпріятія, его достоинства и недостатки — все это было необычно и чрезмрно. Съ такими качествами онъ, казалось бы, былъ созданъ для плодотворной дятельности, а между тмъ, онъ всю жизнь провелъ въ роли Сизифа, постоянно приготовляя политическія и соціальныя революціи, которыя не мене постоянно не удавались и всякій разъ падали на его плечи. Какъ въ дтскихъ сказкахъ, благодтельныя волшебницы, щедро одаривъ его самыми разнообразными достоинствами, забыли дать ему чувство дйствительности. Онъ жилъ въ какомъ-то чаду, въ какой-то искусственной, имъ самимъ созданной атмосфер, въ которой обыкновеннымъ людямъ нельзя было дышать.

Пожалуй, и Герценъ, по крайней мр съ тхъ поръ какъ осуществленіе освобожденія крестьянъ отнимало у него единственную реальную почву, блуждалъ въ фантастической области неопредленныхъ соціальныхъ теорій, но онъ разсуждалъ, облекая свои разсужденія въ блестящую художественную форму. Бакунинъ дйствовалъ, направляя людей, какъ онъ говорилъ, на путь истинный, основывалъ тайныя общества, организовалъ заговоры, вырабатывалъ планы революцій. Правда, и онъ писалъ, иногда очень пространно, о разныхъ предметахъ — посл его смерти издано 4 тома его ‘сочиненій’, но это была только кажущаяся литература. Можно открыть любой томъ на любой страниц — везд найдешь т же фразы, только разнымъ манеромъ сопоставленныя. Эти фразы, какъ я не разъ видлъ, были чрезвычайно эффектны и производили сильное впечатлніе, когда онъ говорилъ ихъ съ трибуны, но хладнокровному читателю он представлялись либо труизмами, либо лишенными всякаго опредленнаго значенія. Въ этомъ коренная разница между этими двумя, въ высшей степени даровитыми русскими революціонерами. Герценъ останется какъ художникъ свободной мысли, и слава его не померкнетъ съ годами, Бакунинъ теперь уже забытъ, какъ забыты вс практическіе дятели, много работавшіе, но ничего прочнаго не сотворившіе,— вс въ свое время знаменитые актеры и виртуозы. Для людей новыхъ поколній, которымъ мало извстны подробности біографіи Бакунина, отъ этого неутомимаго борца осталось только имя, ни съ чмъ опредленнымъ не связанное, какъ остались намъ лишь туманные облики отъ какой-нибудь Рашели или какого-нибудь Паганини. Sic transit gloria!

Къ Бакунину ходилъ я иногда посидть вечеромъ, и съ первыхъ же визитовъ бережно отклонилъ всякія, для меня совершенно безцльныя политическія разсужденія, за то заслушивался я живыхъ разсказовъ о его разнообразныхъ похожденіяхъ. Хотя многія изъ этихъ похожденій казались невозможными, простота рчи, искренность тона несомннно доказывали, что это было не вымышлено, что все это было пережито и выстрадано. Особенно удивляло меня и нравилось мн его необыкновенное добродушіе, отсутствіе всякаго злопамятства, о перенесенныхъ страшныхъ невзгодахъ онъ говорилъ безстрастно, какъ будто дло шло не о немъ самомъ, а о человк ему вовсе незнакомомъ. Такая объективность возможна только въ исключительно стойкихъ натурахъ.

Нкоторые изъ его разсказовъ были особенно характерны и остались у меня въ памяти. Во время своей ссылки онъ пользовался большимъ благорасположеніемъ его близкаго родственника, тогда всесильнаго генералъ-губернатора Муравьева (Амурскаго), который, вдали отъ центральной власти, безопасно разыгрывалъ роль либерала. Бакунинъ часто у него бывалъ, произносилъ за генералъ-губернаторскими оффиціальными обдами чуть не республиканскіе тосты и вообще былъ своимъ человкомъ. Когда Муравьевъ былъ замщенъ Корсаковымъ, престижъ Бакунина не умалился, родство съ вліятельнымъ сановникомъ открывало ему доступъ въ высшій чиновничій міръ. Разъ пришелъ онъ къ вице-губернатору — къ несчастію я позабылъ его имя — и попросилъ у него взаймы 1000 руб. Тотъ отказалъ, отговариваясь неимніемъ денегъ и прибавилъ: — Зачмъ вамъ здсь такая сумма?

— Да мн не здсь ее тратить — я собираюсь бжать!

— Въ такомъ случа отказать вамъ не могу,— вотъ вамъ деньги.

Какая прелестная иллюстрація къ нравамъ администраторовъ, поставленныхъ для точнаго и безпрекословнаго исполненія приказаній высшаго начальства! Какое убдительное доказательство что между велніемъ, исходящимъ изъ Петербурга, и его осуществленіемъ въ разныхъ концахъ огромной россійской имперіи могутъ встртиться самыя разнообразныя случайности!

Заручившись необходимой суммой и окончательно убдившись, что его изъ Сибири никогда не выпустятъ, Бакунинъ бжалъ. Это было, какъ выразился Герценъ, ‘самое длинное бгство въ географическомъ смысл’, черезъ полъ-Сибири, Тихій океанъ, Америку и Атлантику — чуть не черезъ половину земного шара. Впослдствіи упрекали Бакунина въ томъ, что, испросивъ себ разршеніе прохаться по Амуру, онъ формально общалъ Корсакову не бжать. Но, во первыхъ, Бакунинъ это всегда отрицалъ, а Бакунину можно было врить: онъ никогда не скрывалъ своихъ поступковъ, даже тогда, когда они, по его же собственному мннію, принимали форму проступковъ. Ложь какъ то не уживалась съ его черезъ чуръ откровенной и безпечной натурой. А, во-вторыхъ, если это и было такъ, что за бда. Разв человкъ обязанъ подчиняться безсрочно всякому произволу и всякому своеволію, разв онъ не иметъ права искать, весьма безвредной уловкой, выхода изъ своего, повидимому безвыходнаго положенія? Бакунина никто не судилъ, и если съ точки зрнія правительства и были за нимъ грхи, такъ они совершалась вн предловъ Россіи, и онъ за нихъ во всякомъ случа щедро расплатился десятью годами тюремнаго заключенія.

Первая частъ его, какъ онъ называлъ, ‘освободительнаго’ путешествія совершилась безъ всякаго препятствія. Племянника Муравьева везд принимали чрезвычайно радушно. Пріхавъ въ Николаевскъ, онъ остановился у командира порта, которому объяснилъ, что детъ, съ разршенія генералъ-губернатора, посмотрть на Японію. Здсь могли начаться затрудненія, командиръ, однако, не только не спросилъ у Бакунина паспортъ, но тотчасъ же распорядился устроить ему удобное помщеніе на отходившемъ небольшомъ американскомъ торговомъ судн. Въ Хакодате дло опять чуть чуть было не разстроилось. Американскій капитанъ оказался большимъ пріятелемъ русскаго консула и пригласилъ его обдать. Консулъ, который очень хорошо зналъ поднадзорное положеніе Бакунина, крайне удивился, но успокоился, узнавъ, что онъ детъ съ разршенія начальства, хотя тоже не полюбопытствовалъ посмотрть это разршеніе. Все казалось улаженнымъ, но консулъ сталъ приглашать Бакунина на другой день къ себ обдать и въ вид приманки прибавилъ, что адмиралъ, командовавшій русской эскадрой, которая въ это время находилась въ Хокодате, общалъ непремнно быть. На этотъ разъ дло, повидимому, совсмъ испортилось: несчастный бглецъ увидлъ, что его освободительное путешествіе не удалось. Совсмъ неожиданный случай и тутъ ему помогъ: американскій капитанъ, не найдя товара, на другой день утромъ снялся съ якоря и поплылъ дальше. А впрочемъ, кто знаетъ! Адмиралъ, какъ и иркутскій вице-губернаторъ, можетъ быть помогъ бы ему, такъ или иначе, продолжать свое странствованіе. Прозжая мимо русской эскадры,— разсказывалъ Бакунинъ,— я въ послдній разъ въ жизни во все горло закричалъ: ‘Ура’!—

Въ первое время нашего знакомства Бакунинъ, какъ истый конспираторъ, относился ко мн недоврчиво. Въ 9—10 часовъ вечера являлись къ нему иногда какія-то странныя, таинственныя личности, онъ объяснялъ мн, что у него важное совщаніе, и просилъ посидть съ Тосей, которая обыкновенно была на балкон и любовалась звздами, ярко блествшими на совершенно черномъ южномъ неб. Она тотчасъ же закидывала меня цлымъ рядомъ вопросовъ: сколько вообще звздъ? есть ли на нихъ люди и какіе они? гд конецъ міра и какъ создался этотъ міръ?— и тому подобными неразршимыми загадками, очень интересующими людей, ничмъ путнымъ не занимающихся и не имющими никакого серьезнаго дла. Бдная, молодая, не особенно развитая женщина очевидно скучала и не знала, какъ убивать время.

Скоро, однако, манія вербовать сотрудниковъ революціи преодолла недоврчивость, и Бакунинъ вручилъ мн, съ строгимъ наказомъ никому не показывать, довольно объемистую рукопись, о которой я долженъ былъ высказать свое мнніе. Рукопись эта, на французскомъ язык, заключала статуты обширнаго тайнаго общества, учреждавшаго свои филіалы во всхъ странахъ міра. Оно представлялось въ вид федеративной лабораторіи всемірной соціальной революціи. Тутъ были и теоретическія соображенія, въ форм разнообразныхъ варіацій на старую тему: ‘свобода, равенство, братство, справедливость’,— и, въ мельчайшихъ подробностяхъ, практическая организація центральной власти и отдльныхъ кружковъ, члены которыхъ должны были, между прочимъ, приносить присягу на кинжалахъ, былъ даже особый шифръ для переписки, чрезвычайно сложный, такъ какъ приходилось переписываться на разныхъ языкахъ. На другой же день, возвращая Бакунину этотъ странный документъ, я ему объяснилъ, что терпть не могу политическихъ конспирацій. Хотя я и держусь самаго радикальнаго образа мыслей и готовъ его защищать всми силами, но только съ поднятымъ забраломъ, а не подпольными путями. Но Бакунинъ не такъ-то легко выпускалъ изъ рукъ разъ намченную жертву.

— Вы видли, у насъ есть члены соревнователи, вовсе не обязанные вступать въ какіе либо заговоры, а только помогающіе словомъ или перомъ распространенію нашихъ идей, вамъ надо непремнно записаться въ ихъ число.

— Пожалуй, только вотъ эти клятвы на кинжалахъ очень ужъ мн не нравятся.

— И не нужно ихъ! Это мы для. итальянцевъ придумали, мы довольствуемся вашимъ словомъ. Согласны?

— При такихъ условіяхъ согласенъ.

Онъ всталъ, торжественно провозгласилъ, что принимаетъ меня въ члены всемірнаго братства, крпко обнялъ и прибавилъ:

— Теперь, какъ новый ‘братъ’, вы должны заплатить 20 франковъ.

При этомъ практическомъ финал я не могъ удержаться отъ смха, да и онъ улыбнулся своей доброй, пріятной улыбкой.

Когда, мсяца три спустя, я привезъ, по порученію Бакунина его рукопись Герцену на разсмотрніе, тотъ только рукой махнулъ и замтилъ, что это чуть ли не десятая попытка Бакунина завербовать его въ конспиративныя предпріятія. Герценъ, какъ и я, не любилъ политическихъ тайниковъ, съ юныхъ лтъ онъ имлъ случай убдиться въ ихъ полной несостоятельности.

Въ середин іюля 1866 г. Бакунинъ переселился въ Казамичіола, на остров Искія, гд я его скоро постилъ. Мы втроемъ наняли просторный парусный катеръ съ двумя матросами и предприняли большую зоолого-ботанико-минералогическую экскурсію по берегамъ залива и его островамъ. Помню, съ какими затрудненіями сопряжена была тогда эта экскурсія. Въ Италіи въ то время не было ни золота, ни серебра, а были ассигнаціи, большею частью довольно крупныя, въ вид разноцвтныхъ, крайне грязныхъ тряпокъ, которыя вн черты города никто не хотлъ мнять, а если и мняли, такъ съ 20—25% скидки. Для мелкихъ издержекъ пришлось тащить съ собой большой мшокъ мдныхъ денегъ, что было, какъ легко себ представить, до крайности неудобно. Посл разнаго рода перипетій попали мы, наконецъ, въ Искію, маленькій городокъ на остров того же имени, а на другой день я похалъ верхомъ, по чрезвычайно живописной дорог, въ Казамичіола.

Тамъ жила съ своимъ семействомъ княгиня Оболенская, рожденная Сумарокова, жена московскаго гражданскаго губернатора, въ канцеляріи котораго я прослужилъ два года, какъ разсказалъ въ своихъ воспоминаніяхъ о московскомъ университет. Княгиня представляла собой странную и только въ Россіи возможную смсь барскаго самодурства и ультра-крайняго радикализма. Впослдствіи у нея отняли дтей, совершенно произвольно лишили ее крупнаго наслдства, она вышла замужъ за фотографа, поляка Мрочковскаго, поселилась въ Ментон, прижила новое семейство и умерла нсколько лтъ тому назадъ.

Въ Казамичіола она занимала цлую половину довольно большой гостинницы, и жила совершенно ‘по княжески’, съ своимъ многочисленнымъ штатомъ, тутъ были разноплеменные гувернеры и. гувернантки, горничныя и лакеи, былъ даже привезенный изъ Россіи домашній докторъ. Въ этой сред Бакунинъ благодушествовалъ, устраивалъ прогулки и пикники, всхъ поучалъ, всмъ распоряжался, всми командовалъ, что не мшало ему писать многочисленныя и длинныя наставительныя письма на разныхъ языкахъ въ разные отдлы ‘Всемірнаго братства’. Вс слушали его безпрекословно и благоговли передъ нимъ, онъ былъ дйствительно десятью головами выше окружавшей его среды, да и темпераментъ его, несмотря на все благодушіе, былъ начальническій.

Въ конц августа я покинулъ Неаполь и встртился съ Бакунинымъ снова только черезъ годъ, на женевскомъ конгресс. Тутъ, среди собравшейся международной демократіи, онъ очутился въ своемъ настоящемъ элемент: онъ устраивалъ совщанія, ораторствовалъ, писалъ проекты, программы, прокламаціи. Хорошо помню его чрезвычайно эффектное выступленіе на первомъ засданіи конгресса. Когда онъ поднимался своимъ тяжелымъ, неуклюжимъ шагомъ по лсенк, ведущей на платформу, гд засдало бюро, какъ всегда неряшливо одтый въ какой то срый балахонъ, изъ-подъ котораго виднлась не рубашка, а фланелевая фуфайка, раздались крики: ‘Бакунинъ!’ Гарибальди, занимавшій предсдательское кресло, всталъ, сдлалъ нсколько шаговъ и бросился въ его объятія. Эта торжественная встрча двухъ старыхъ, испытанныхъ бойцовъ революціи произвела необыкновенное впечатлніе. Не смотря на то, что въ огромномъ зал было не мало противниковъ, вс встали, и восторженнымъ рукоплесканіямъ не было конца. На другой день Бакунинъ произнесъ блестящую рчь, которая, какъ всегда, имла шумный успхъ. Если ораторомъ считать того, кто удовлетворяетъ требованіямъ литературно образованной публики, изящно владетъ языкомъ и въ рчахъ котораго можно всегда найти начало, середину и конецъ, какъ поучалъ Аристотель,— Бакунинъ не былъ ораторомъ, но онъ былъ великолпнымъ народнымъ трибуномъ, умнье говорить массамъ постигъ въ совершенств и, что всего замчательне, говорилъ имъ одинаково убдительно на разныхъ языкахъ. Его величавая фигура, энергическіе жесты, искренній, убжденный тонъ, короткія, какъ бы топоромъ вырубленныя фразы — все это производило сильное впечатлніе.

Посл конгресса онъ остался въ Швейцаріи, вступилъ въ комитетъ, избранный для подготовленія слдующаго собранія въ Берн, и проявилъ въ немъ кипучую дятельность, стараясь забрать его въ руки и направить на путь, не совсмъ впрочемъ ясный, какого-то анархическаго коллективизма. Изготовленное въ Неапол ‘всемірное братство’ отошло на задній планъ и скоро совсмъ прекратило свое фиктивное существованіе, международные ‘братья’ разсорились изъ-за какихъ-то личныхъ длъ. Бакунину было все равно — братство или комитетъ, лишь бы были люди, готовые слушать его проповдь и идти за нимъ. Ловить людей, большихъ и малыхъ, на свою удочку онъ былъ мастеръ, только крючекъ на ней былъ съ изъяномъ: крупная рыба и мелкая рыбешка постоянно съ него срывались. Когда онъ умеръ, кругомъ него оказались только самые послдніе рекруты, старыхъ друзей совсмъ не было, кром Фогта и Рейхеля, которые знали его еще въ 1848-мъ году и вовсе не были его политическими приверженцами.

Попытка Бакунина направить собравшуюся въ Берн на конгрессъ ‘мира и свободы’ демократію, очень либеральную, но все же буржуазную, въ сторону революціоннаго соціализма, не удалась: представленный меньшинствомъ текстъ былъ забаллотированъ огромнымъ большинствомъ. Въ этой рзкой неудач виноватъ билъ главнымъ образомъ самъ Бакунинъ. Текстъ былъ, въ сущности, очень безобидный: онъ предлагалъ только ‘искать практическія средства для экономическаго уравненія классовъ и людей’ и, можетъ быть, былъ бы принятъ, но Бакунинъ при, бавилъ къ нему съ трибуны такіе комментаріи, которые перепугали самыхъ радикальныхъ, перенося совершенно конкретный вопросъ въ какой-то призрачный міръ несбыточныхъ надеждъ. Какъ бы то ни было, недовольное меньшинство, подъ предводительствомъ Бакунина, оставило конгрессъ съ шумомъ и трескомъ. Я, однако, остался, какъ позитивистъ, я счелъ нужнымъ показать, что, раздляя общую мысль, выраженную въ предложенномъ нами текст, я ни въ какой мр не одобряю туманную метафизику бакунинскихъ объясненій.

Безъ революціонной дятельности, безъ конспирацій и боевыхъ организацій Бакунинъ не могъ жить, это была его духовная пища, которую онъ, какъ и пищу матеріальную, потреблялъ въ огромномъ количеств, работая всегда съ лихорадочной поспшностью, какъ будто вотъ вотъ сейчасъ вся Европа превратится въ революціонный лагерь. Тотчасъ посл конгресса, пока вс члены окружавшаго его меньшинства были еще на лицо, онъ, не теряя времени, приступилъ къ основанію новаго общества, на этотъ разъ не тайнаго, но все же нсколько таинственнаго, подъ громкимъ незваніемъ: ‘Международнаго союза соціалистической демократіи’. Первымъ дломъ онъ выработалъ для него обширную программу, въ которой атеизмъ и федерализмъ, анархія и коллективизмъ занимали почетныя мста. Этимъ, впрочемъ, все и кончилось. Бакунинъ попробовалъ было присоединить свое новое дтище къ тогда уже сильному ‘Интернаціоналу’, но попытка не удалась, его предложеніе было отклонено, и онъ вскор бросилъ свой ‘международный союзъ’, какъ бросилъ прежде свое ‘всемірное братство’. Въ самомъ начал 1869-го года онъ перенесъ свою неутомимую революціонную дятельность въ женевскій отдлъ Интернаціонала.

Съ этого времени и до начала семидесятыхъ годовъ онъ предается усиленной литературной работ. Онъ пишетъ статьи, брошюры, даже цлыя книги, говорю пишетъ, а не издаетъ, потому что только малая часть всего имъ написаннаго появилась при его жизни — остальное было найдено въ его бумагахъ, въ вид рукописей и даже корректуръ. Происходило это отъ странной манеры Бакунина писать, которая въ свою очередь зависла отъ его крайней безпорядочности. Сколько разъ старался я убдить его, что такъ сочинять нельзя. Онъ добродушно соглашался, но натуры своей перемнить не могъ. Обыкновенно начиналъ онъ съ письма къ кому-нибудь изъ неофитовъ, письмо мало по малу разросталось въ журнальную статью, которая незамтно принимала размры брошюры. Иногда и въ эти рамки разгулявшаяся мысль не укладывалась и получался боле или мене объемистый томъ, первые листки давно уже были въ исправленной корректур, но когда рукопись окончивалась, оказывалось, что не хватало на изданіе денегъ, и корректуры складывались на полку, въ ожиданіи благопріятныхъ обстоятельствъ. Въ другой разъ, возникалъ во время писанія какой нибудь побочный вопросъ, онъ бросалъ начатое и принимался его развивать. Правда, не все недописанное и недопечатанное пропадало даромъ, Бакунинъ широко пользовался своимъ архивомъ и употреблялъ старый матеріалъ для своихъ невыхъ литературныхъ предпріятій. Это, впрочемъ, облегчалось тмъ, что вс его соображенія, о чемъ бы онъ ни писалъ, сводились къ одному и тому же — къ необходимости начать всеобщую революцію и водворитъ повсемстно анархическій коллективизмъ. Да и фразеологія его, прямо навянная Гегелемъ, приспособлялась безъ затрудненія къ самымъ разнообразнымъ сюжетамъ.

Случались у него и другого рода препятствія. Въ одномъ изъ сохранившихся у меня его писемъ, которыя помщаю здсь въ вид документальнаго приложенія къ моимъ воспоминаніямъ, онъ сообщаетъ мн, что готовитъ брошюру и въ ней намревается со мной полемизировать, но для изданія не хватаетъ ему 300 фр., которые проситъ меня ему одолжить. Такая неожиданная манера занимать у противника средства, чтобы его побивать, мн показалась до того оригинальна, что я послалъ ему деньги. Но брошюра такъ и не появилась: деньги, видно, понадобились на какія-нибудь другія ‘нужды’ пропаганды.

За послдніе годы, увлеченный политическими и экономическими вопросами Запада, Бакунинъ только изрдка и случайно занимался русскими длами, но въ 1869-мъ году наплывъ въ Швейцарію массы юныхъ русскихъ агитаторовъ побудилъ его снова къ нимъ обратиться. Агитаторы эти, въ огромномъ большинств, были люди совершенно пустые, между ними нашлись, однако, ловкіе шарлатаны чрезвычайно низменной нравственности, какъ напр. Нечаевъ. Они разсказывали про условія русской жизни всякія небылицы, которымъ Бакунинъ, не, разборчивый въ людяхъ и всегда готовый принять свои намренія за осуществленную дйствительность, безусловно врилъ.

Какъ-то разъ, по дорог въ Италію, я захалъ къ Бакунину — онъ жилъ тогда, сколько помнится, въ Локарно,— и засталъ у него старика Маццини, которому онъ подробно объяснялъ вс шансы скораго начала революціи въ Россіи. ‘На Волг,— говоритъ онъ,— бунты происходятъ черезъ каждые сто лтъ: съ 1667 г. Разинъ, въ 1773 г. Пугачевъ, и теперь, какъ мн достоврно извстно, революціонный вопросъ стоитъ тамъ на очереди. Раскольники волнуются, къ нимъ присоединяются рабочія массы, калмыки и киргизы тоже выражаютъ свое неудовольствіе — словомъ, приготовляется всеобщее возстаніе’. Я было попытался убдить его, что свднія его почерпнуты изъ мутныхъ источниковъ, что, вернувшись недавно изъ своего саратовскаго имнія, я могу его уврить, что на Волг все тихо и мирно и никто тамъ ни о какой революціи не помышляетъ. Убдить его, однако, я не могъ, разыгравшуюся его фантазію укротить было не легко. За то хладнокровный и опытный Маццини, хорошо знавшій пылкій темпераментъ Бакунина, иронически улыбался. Бакунинъ въ это время совсмъ влюбился въ Нечаева, подпалъ подъ его вліяніе, считая его замчательнымъ субъектомъ до тхъ поръ, пока не убдился, что это былъ пустой и безчестный человкъ, который эксплоатировалъ революцію для своихъ личныхъ цлей. Разочарованіе было горькое. ‘Нечего сказать,— писалъ онъ Огареву,— славную мы сыграли роль идіотовъ. Если бы Герценъ былъ тутъ, какъ бы онъ надъ нами смялся, и какъ бы онъ былъ правъ!’

Это было мое послднее свиданіе съ Михаиломъ Александровичемъ. Съ тхъ поръ я имлъ о немъ рдкія и косвенныя извстія отъ общихъ знакомыхъ, прозжавшихъ черезъ Швейцарію. Наступила франко-прусская война, за нею провозглашеніе республики и рабочее движеніе въ Ліон, въ которое онъ бросился, какъ всегда, очертя голову: писалъ прокламаціи, давалъ военные совты, пытался устраивать баррикады. Движеніе не удалось, и онъ чуть-чуть не былъ захваченъ, при тогдашней разсвирпвшей реакціи его наврное бы разстрляли. Объ его ліонскихъ похожденіяхъ мн потомъ разсказывалъ Андріе, тогда совсмъ молодой прокуроръ, теперь 72-хъ-лтній старецъ. Этой оригинальной личности, съ которой во время оно я былъ близко знакомъ, нельзя не отвести мстечко въ моихъ воспоминаніяхъ.

Блестящій адвокатъ, добрый малый, остроумный, нсколько скептическій, весьма любимый въ республиканской партіи, Андріе всми силами боролся противъ имперіи и нсколько разъ сидлъ въ тюрьм за свое свободомысліе и свои радикальныя, соціалистическія идеи. Провозглашеніе республики сейчасъ же его выдвинуло, его послали въ его родной городъ Ліонъ, гд среди очень затруднительныхъ обстоятельство онъ выказалъ большую ловкость и личную храбрость. Это ему вскружило голову, и онъ бросился въ активную политику. Депутатъ, потомъ парижскій префектъ полиціи, очень неудачный, затмъ посолъ въ Мадрид, гд надлалъ цлый рядъ промаховъ, онъ попалъ, наконецъ, вмст съ Рошфоромъ и другимъ моимъ пріятелемъ, Накэ, въ свиту балаганнаго генерала Буланже, едва не сдлавшагося диктаторомъ Франціи. Посл этой несчастной авантюры республиканская партія изгнала Андріе изъ своей среды, новое забывается, особенно здсь, во Франціи, и посл многихъ тщетныхъ попытокъ, онъ на послднихъ выборахъ попалъ опять въ депутаты, не то умренные, не то совсмъ консервативные.

Въ Ліон, въ 1870-мъ году, Андріе еще былъ въ пылу своего радикализма, какъ офиціальный блюститель порядка, онъ преслдовалъ Бакунина и веллъ его арестовать, но какъ недавній еще конспираторъ и соціалистъ, онъ имъ любовался и смотрлъ сквозь пальцы на его бгство. Безъ этой прокурорской помощи Бакунину, съ его огромнымъ ростомъ и своеобразной фигурой, никакъ не удалось бы ускользнуть отъ зоркости полиціи. Изъ Ліона онъ направился въ Марсель, гд тоже вспыхнуло, легко, впрочемъ, подавленное возстаніе, и, наконецъ, разочарованный, потерявъ вру въ силу рабочаго класса во Франціи, онъ вернулся въ Швейцарію и снова погрузился въ Интернаціоналъ. Онъ устроилъ изъ русскихъ студентовъ и студентокъ особый отдлъ, просуществовавшій нсколько мсяцевъ и то только на бумаг, вступилъ въ борьбу съ Марксомъ и марксистами, а нсколько позже — и съ безобиднымъ Лавровымъ, котораго хотлъ прибрать въ руки.

Но уже силы ему измняли, исчезъ прежній пылъ, угомонилась кипучая дятельность, ожиреніе сердца, которымъ Бакунинъ давно страдалъ и противъ котораго, вопреки совтамъ врачей и по своей обычной безпечности, не принималъ никакихъ мръ, все сильне подтачивало его богатырскій организмъ. Въ 1873 г. онъ окончательно отказался отъ всякаго вмшательства въ политическія дла, совсмъ больной, потерявъ всякую надежду видть торжество революціи, которой посвятилъ всю свою многострадальную жизнь, онъ провлачилъ недолго свое матеріально и нравственно печальное существованіе и умеръ въ 1876-мъ году.

Бдный Бакунинъ! Искренно и глубоко пожаллъ я о немъ, когда дошла до меня всть о его смерти. Богато одаренный, съ неистощимымъ запасомъ энергіи, онъ могъ бы совершить многое — и ничего не совершилъ. Какъ блка, съ большими усиліями вращающая свое проволочное колесо, воображая, что бжитъ, онъ въ продолженіе сорока лтъ неустанно работалъ не надъ реальными явленіями, а надъ продуктами своей собственной фантазіи. Онъ извелъ свои необычайныя способности и истратилъ свои колоссальныя силы на постройку зданія, у котораго не могло быть фундамента, потому что не существовало почвы, чтобъ его установить, онъ упорно замыкался въ призрачный міръ отвлеченныхъ идей — отъ того онъ и не оставилъ никакого осязательнаго, конкретнаго дла.—

Виною такого несоотвтствія между талантомъ и его приложеніемъ — не Бакунинъ, а слпая судьба. Онъ родился слишкомъ полвка поздне и не тамъ, гд слдуетъ: ему мсто было во Франціи 1792 года,— онъ былъ бы тамъ Дантономъ, Маратомъ, Бабфомъ, онъ умеръ бы на эшафот или на баррикадахъ, но, по крайней мр, способствовалъ бы созданію тхъ плодоносныхъ зачатковъ, изъ которыхъ выросъ мало по малу современный умственный и политическій строй.

Но не то выпало ему на долю… А какой это былъ, помимо своей революціонной маніи, добрый и симпатичный человкъ!

III.

Въ конц марта 1870 г. явился ко мн высокій, толстый, очень неуклюжій человкъ, до невроятія близорукій, съ длинными желтыми нечесанными волосами и большой желтой бородой: то былъ бывшій профессоръ высшей математики, отставной артиллеріи полковникъ Петръ Лавровичъ Лавровъ. Въ 1866 г. за какія-то четыре стихотворенія, въ которыхъ мудрые администраторы нашли ‘неуваженіе къ вяастямъ’, онъ былъ сосланъ въ Вологодскую губернію. Пробывъ тамъ до начала 1870 г., онъ нашелъ, совершенно основательно, что трехъ лтъ ссылки за плохіе стихи совершенно достаточно, бжалъ безъ особыхъ затрудненій и, пробывъ нсколько дней въ Петербург, похалъ прямо въ Парижъ.

По сравненію съ Герценомъ и Бакунинымъ, Лавровъ представлялъ собой звзду гораздо меньшей величины, онъ не обладалъ ни литературнымъ талантомъ перваго, ни воинственнымъ темпераментомъ второго. Это былъ типъ усидчиваго эрудита, какихъ десятками родитъ добродушная Германія. Ссылка съ послдующимъ переселеніемъ въ чужія края оказала ему, какъ въ былыя времена Герцену, плохую услугу, бросивъ его въ непримиримую оппозицію, въ активную политику, для которой онъ вовсе не былъ созданъ. Отличительной чертой Лаврова — и въ этомъ онъ походилъ на Бакунина — была его необыкновенная трудоспособность. Перечиталъ онъ цлыя библіотеки и пріобрлъ обширныя знанія, если не всегда точныя, то несомннно весьма разнообразныя, еслибъ собрать все, что онъ напечаталъ, составился бы не одинъ десятокъ толстыхъ томовъ, но во всемъ этомъ не, было ни тни оригинальности,— все это парафразы, компиляціи вульгаризаціи, давнымъ-давно извстныхъ вещей, наговорилъ онъ несмтное количество рчей, большею частью очень длинныхъ, и прочиталъ немало лекцій по самымъ разнороднымъ предметамъ — но, увы, у него не было ни ораторскаго таланта, ни педагогическихъ способностей.

Лавровъ попалъ въ Парижъ въ самое тяжелое время: черезъ три мсяца посл его прізда началась франко-прусская война и скоро осада, а за ней Коммуна. Безъ всякихъ опредленныхъ занятій, безъ средствъ и возможности заработка, онъ бы совсмъ бдствовалъ, если бы не нашлись друзья, и, между прочимъ, его бывшій ученикъ по артиллерійской академіи, В. Ф. Лугининъ, впослдствіи извстный химикъ и профессоръ московскаго университета. Чтобы въ это военное время онъ могъ всего полезне употребить свой досугъ, я посовтовалъ ему записаться добровольнымъ санитаромъ въ походный лазаретъ. Онъ такъ и сдлалъ, но его близорукость и врожденная неловкость вскор убдили его, что для этого дла онъ вовсе не пригоденъ.

Весьма занятый своей двойной службой въ Красномъ Крест и національной гвардіи, я рдко имлъ случай встрчаться съ Лавровымъ., За это время онъ познакомился со многими членами Интернаціонала, записался въ одно изъ его отдленій, суетился и ораторствовалъ на разныхъ митингахъ и собраніяхъ. Я предупреждалъ его, что въ этой, ему совсмъ незнакомой, сред, немало сомнительныхъ и даже несомннно дрянныхъ личностей, которыя могли причинить ему немало непріятностей въ такое время, когда и правительство, и публика смотрли на иностранцевъ весьма недоброжелательно. Но убдить его было нельзя,— очень ужъ ему понравилась эта, совсмъ для него новая, политическая агитація.

Впрочемъ это вмшательство во французскія дла было для него эпизодической случайностью. Его привычки и умственный складъ не согласовались съ западнымъ обиходомъ, съ которымъ онъ никогда не могъ сжиться, несмотря на то, что на Запад прожилъ почти 30 лтъ. На него смотрли съ снисхожденіемъ, съ сочувствіемъ, какъ на ‘младшаго брата’, а онъ хотлъ первенствовать и быть вождемъ. При первомъ удобномъ случа онъ перешелъ къ русскимъ дламъ и занимался исключительно ими до самой смерти.

Случай представился скоро. Въ Россіи была собрана сумма, достаточная для изданія журнала крайняго направленія, и редакція его была предложена Лаврову. Онъ съ большимъ жаромъ принялся за это дло и вскор появился извстный ‘Впередъ!’, который просуществовалъ сначала въ не періодической форм, потомъ двухнедльной, потомъ опять не періодической, до 1876 г. Лавровъ былъ въ немъ главнымъ хозяиномъ. Все было быстро устроено: у Николая Утина купленъ шрифтъ, служившій ему для давно прекратившагося ‘Народнаго дла’ (въ редактированіи котораго неизвстно почему заподозрвалъ меня ‘Голосъ’), сотрудники подобраны. Редакція, для большей безопасности, помщена въ Цюрих. Но тутъ вдругъ встртилось совершенно неожиданное и весьма забавное затрудненіе. Извстно, что въ каждомъ типографскомъ шрифт существуетъ опредленная, практикой давно установленная, пропорція между различными буквами, но тутъ, вслдствіе, чрезмрнаго употребленія, чуть не на каждой страниц, словъ: ‘революція’, ‘соціализмъ’, ‘интернаціоналъ’, пришлось заказывать въ Лейпциг недостающую букву ‘ц’ въ большомъ количеств. Я не могъ не расхохотаться, когда Лавровъ разсказывалъ мн этотъ инцидентъ при рожденіи новаго органа.

Не одинъ ‘Впередъ!’ привлекалъ Лаврова въ Цюрихъ. Тамъ собралось въ то время многочисленное русское студенчество — говорятъ, было до 200 лицъ обоего пола,— и онъ собирался, какъ писалъ мн, поучать всю эту молодую ‘интеллигенцію’. Какъ не люблю я это корявое, не русское и не иностранное слово! Что оно обозначаетъ: умъ, знаніе, культурность? Но между цюрихскими студентами было немало не умныхъ, еще боле—ничего но знающихъ, и ни одного культурнаго человка. Какъ вс неудачно измышленныя слова, которымъ нтъ и не можетъ быть точнаго опредленія, слово это употребляютъ вкривь и вкось, а иногда имъ странно злоупотребляютъ. Я вотъ читаю иногда въ газетахъ такого рода объявленія: ‘Интеллигентная барышня предлагаетъ массажъ общій и частный’, или еще: ‘Натурщица, интеллигентная, позируетъ художникамъ, любителямъ и фотографамъ’. Что это такое, и при чемъ тутъ ‘интеллигенство’?

Но — въ сторону лингвистику, назовемъ русскую ‘интеллигенцію’ въ Цюрих просто учащеюся молодежью — это будетъ ближе къ истин, хотя и но совсмъ близко, такъ какъ эти юнцы занимались гораздо боле политикой, чмъ науками. Они устроились очень комфортабельно, благодаря тому, что между ними было нсколько богатыхъ, они купили на выгодныхъ условіяхъ, съ разсрочкой платежа, окруженный садомъ, довольно просторный домъ, въ которомъ помстились читальня, столовая и прочія общежительныя учрежденія. Этотъ филанстеръ, находившійся подъ духовнымъ присмотромъ Лаврова и о которомъ я не разъ слыхалъ отъ прізжавшихъ изъ Цюриха туристовъ, меня очень интересовалъ. Мн захотлось посмотрть поближе, какъ это русская колонія, да еще соціалистическая, уживается въ швейцарской сред, какъ не нее тамъ смотрятъ и какъ она сама смотритъ на все окружающее, и, списавшись съ Петромъ Лавровичемъ, ршился побывать тамъ лтомъ 1873 г. Объ этомъ намреніи сообщилъ я какъ-то И. С. Тургеневу, который тому очень обрадовался и захотлъ хать вмст со мной. Онъ обдумывалъ тогда свою ‘Новь’ и надялся, какъ онъ выражался, набрать красокъ въ этомъ сборищ разношерстной революціонной молодежи. Но желаніе свое онъ но исполнилъ: онъ побоялся, что молодое поколніе, тогда не особенно его долюбливавшее, сдлаетъ ему какую-нибудь непріятность. Несмотря на свою скромность, Тургеневъ былъ чрезвычайно чувствителенъ къ выраженію всякаго недоброжелательства. Какъ я ни убждалъ его и сколько ни писалъ ему Лавровъ, что ничего подобнаго не будетъ и что примутъ его сочувственно, онъ не ршился, и я похалъ одинъ.

Въ поздк моей мн не пришлось раскаиваться: я познакомился съ новымъ молодымъ поколніемъ, которое нашелъ также плохо подготовленнымъ въ научномъ отношеніи, какъ и въ мое время, но окрашеннымъ не столько матеріалистическими, сколько соціалистическими теоріями. День моего прізда оказался журфиксомъ Лаврова, и я, разумется, вечеромъ не преминулъ къ нему отправиться. Довольно просторная его квартира была биткомъ набита, табачный дымъ стоялъ клубами, несмотря на то, что окна были открыты, говорили вс разомъ, и трудно было разобрать, о чемъ идетъ рчь. Лавровъ тутъ былъ въ своей стихіи, все это были его приверженцы, ‘лавровцы’, какъ он тогда назывались, въ отличіе отъ ‘бакунинцевъ’, съ которыми вели ожосточонную борьбу, первые защищали пропаганду ‘словомъ’, вторые проповдывали пропаганду ‘дломъ’. Въ сущности вопросъ сводился не къ теоретическимъ соображеніямъ, какъ думали т и другіе, а къ разниц темпераментовъ, или, какъ я разъ сказалъ Лаврову, къ различію шишекъ.

— Какъ шишекъ?

— Да такъ. Галль и Спурцгеймъ показали, что на человческомъ череп существуютъ шишки, соотвтствующія выпуклостямъ мозга, которыя, въ свою очередь, зависятъ отъ развитія опредленныхъ способностей. У васъ и у вашихъ развита шишка словоохотливости, у бакунинцевъ шишка драчливости: тутъ никакими аргументами ничего не подлаешь.

Особенно поразила меня чрезвычайная самоувренность всхъ этихъ подростковъ. Помню, что я разговорился съ какимъ-то ‘будущимъ’ зоологомъ, онъ еще только намревался заниматься зоологіей, а уже докторально разсуждалъ о Дарвин, вроятно,— по какой-нибудь популярной книг. Вдругъ подлетаетъ къ намъ совсмъ молоденькая барышня и, подбоченясь, говоритъ мн сердитымъ голосомъ:

— Такъ вы и въ Дарвина не врите?

Другой юнецъ, у котораго верхняя губа еще не опушилась, упрекалъ меня, нсколько минуть позже, наставительнымъ тономъ въ томъ, что я не врю въ Маркса. У меня дйствительно шишка врованія весьма слаба развита.

На другой день пошелъ я завтракать въ студенческую столовую, устроенную на соціалистическихъ началахъ. Дежурные студенты и студентки разносили блюда, другіе завдывали кассой и наблюдали за общимъ порядкомъ. Цны были дйствительно до нельзя дешевыя, но за то и кухня была очень плоха, хотя Лавровъ находилъ ее очень удовлетворительной, полагая, вроятно, что революціонерамъ-соціалистамъ не слдуетъ баловаться гастрономически мы соображеніями. Онъ вообще обращалъ большое вниманіе на вншнюю сторону жизни и не допускалъ никакихъ излишествъ. Но по въ одной только дурной стряпн заключался изъянъ: вся организація была въ высшей степени но практической. Напитки, напримръ, но подавались: надо было ихъ покупать особо, въ сосдней комнат и притомъ не бутылками, а почему то стаканами, за которыми надо было всякій разъ ходить, за каждое блюдо платилось особо, да еще, кром того, надо было расписываться въ этой уплат бъ какихъ-то особыхъ шнурованныхъ книгахъ. Словомъ этотъ соціалистическій фаланстеръ, въ которомъ, казалось бы, должно царствовать полное братство, былъ основанъ на всеобщей недоврчивости и постоянномъ взаимномъ подозрніи.

Вечеромъ отправился я слушать Лаврова, который читалъ по то лекцію, по то ‘рефератъ’ (вотъ тоже странное и совсмъ по нужное слово). Эти дв формы рчи у него были одинаково длинны, размазисты, неясны и, надо признаться, довольно таки утомительны для слушателей. О чемъ шла босда, я но помню, да оно и по интересно, каковъ бы ни былъ избранный сюжетъ, все въ конц концовъ сводилось обыкновенно къ предсказанію неизбжности революціи и несомнннаго торжества соціализма, и притомъ но какого-нибудь, а особаго, имъ самимъ изобртеннаго, который не походилъ ни на соціализмъ Маркса, ни на соціализмъ Бакунина, еще меньше на сентиментальный соціализмъ Герцена.

Словесная и писанная проза Лаврова отличалась необыкновенной растянутостью, массой побочныхъ, придаточныхъ соображеній, оригинальныя замчанія, если они и были, терялись въ этомъ разжиженномъ раствор. Коночно, но онъ одинъ, страдалъ этимъ недостаткомъ многословія, надъ которымъ такъ дко смялся Щедринъ, и въ современныхъ русскихъ газетахъ не трудно найти цлый рядъ статей, гд на нсколькихъ столбцахъ излагается то, что легко было бы уложить въ сорокъ строчекъ,— но Лавровъ доводилъ этотъ недостатокъ до послдней крайности. Происходило это, какъ и всегда въ подобныхъ случаяхъ, отъ того, что онъ не сортировалъ, не обработывалъ свои знанія и мысли, а сопоставлялъ ихъ безпорядочной мозаикой такъ, какъ они возникали въ голов. Онъ очевидно никогда не вдумывался въ это мткое заключеніе старухи Совинье, которая въ одномъ изъ своихъ писемъ къ дочери говоритъ: извини меня за это длинное письмо, но у меня но было времени сдлать его покороче’.

Цюрихскій фалансторъ просуществовалъ, увы, не долго. Русское правительство пригрозило студентамъ, не пускать ихъ въ университетъ, если они но возвратятся немедленно, и многіе изъ нихъ ухали. За неуплатой въ срокъ должныхъ суммъ, домъ былъ возвращенъ прежнему его владльцу. Лавровъ, видя этотъ развалъ своего дтища, ухалъ въ Лондонъ, и вскор двое изъ его адъютантовъ повезли туда же типографскій матеріалъ. При этомъ переселеніи произошелъ неожиданно пренепріятный казусъ. Въ начал 1874-го года получаю я отъ Лаврова сначала депешу, а на другой день письмо съ извщеніемъ, что его два ‘лавровца’ арестованы въ Діепп, перевезены въ Парижъ и сидятъ въ тюрьм, къ этому извщенію прибавлялась просьба помочь бднымъ узникамъ.

Помочь было не легко. Это было самое темное время свирпой реакціи, столь мизерно кончившейся ‘макъ-магоновщины’, республиканцы были изгнаны изъ всхъ администрацій, везд засдали поборники старыхъ, мн совсмъ неизвстныхъ партій. Но вдь попытка не пытка, и я отправился за справками въ префектуру полиціи. Оказалось, что начальникомъ политической полиціи былъ нкій Буалиль, котораго я немного зналъ, потому что во время осады служилъ съ нимъ въ одномъ батальон и видался на ученьяхъ. Несмотря на то, что Буалиль былъ отъявленнымъ реакціонеромъ и зналъ меня за не мене отъявленнаго, радикала, онъ принялъ меня очень любезно.

— Я какъ разъ собирался писать вамъ,— сказалъ онъ мн,— прося придти разъяснить мн это непонятное дло.— И онъ сообщилъ мн дйствительно невроятныя по своей наивности подробности.

Вотъ что случилось. Въ то время ожидали прозда въ Англію какого-то великаго князя, и во всхъ сверныхъ портахъ было установлено наблюденіе за русскими революціонерами.. Оба юнца хали, невсть зачмъ, подъ чужими именами. Стоявшему у парохода комисару полиціи не трудно было по ихъ повадк и костюму узнать, что они русскіе, онъ спросилъ ихъ фамиліи. Скажи они ихъ просто, все этимъ бы и кончилось — а они стали переговариваться, какое имя сказать, настоящее или фальшивое? Комисаръ видитъ, что тутъ что-то неладно, и требуетъ паспорты. Паспорты оказались въ сундук, а сундукъ въ трюм, открыли сундукъ и нашли паспорты, но, увы, они были не на т фамиліи, которыя т объявили. Дло ихъ совсмъ не портилось, комисаръ въ недоумніи телеграфировалъ въ министерство, откуда пришелъ приказъ отправить ихъ въ Парижъ. Тутъ положеніе ихъ еще ухудшилось. На вопросъ, зачмъ они дутъ въ Лондонъ, они отвчали, что приглашены въ какое-то библейское общество, а между тмъ въ ихъ багаж нашли нсколько женскихъ костюмовъ, типографскій шрифтъ и корректуры печатавшагося номера ‘Впередъ’, ничего общаго ни съ какой библіей не имющаго. Словомъ, они нагородили такую чепуху, что ршительно не было возможности опредлить, что они такое: эксцентрическіе ли туристы, простые жулики или опасные конспираторы?

Я поспшилъ удостоврить ихъ личность и, ручаясь при томъ Буалилю, что они но представляютъ ни для кого никакой опасности, совтывалъ выпроводить ихъ на ‘казенный счетъ’ изъ Франціи, благо въ ней жить они вовсе не намревались. Буалиль со мной согласился, далъ мн пропускъ, съ которымъ я отправился въ такъ называемое ‘Депо’, гд они содержались, и сообщилъ имъ пріятную для нихъ всть. Но на другой день получаю отъ нихъ отчаянное письмо: они узнали, что ихъ везутъ не въ Діеппъ, а назадъ въ Швейцарію. Меня это, признаюсь, взбсило. Что это за полицейскія шалости? что это за глумленіе надъ самымъ элементарнымъ здравымъ смысломъ? что это за охота заставлять людей тратить попусту время и деньги? Я побжалъ въ префектуру, гд мн сказали, что офиціальная бумага отсылала ихъ дйствительно на швейцарскую границу, но тотчасъ же прибавили, что это не иметъ никакого значенія, такъ какъ законъ предоставляетъ изгоняемымъ право требовать, чтобъ ихъ отвезли на ту или другую границу. Я снова отправился въ Депо, успокоилъ бдныхъ узниковъ и породилъ имъ текстъ закона. Они очень благодарили меня, да и я былъ очень радъ, что могъ, сверхъ всякаго чаянія, помочь ихъ длу.

Каково же было мое удивленіе, когда нсколько времени спустя я узналъ, что ихъ отвезли въ Женеву! Когда къ нимъ явился комисаръ полиціи и сталъ читать бумагу, они до того растерялись, что но посмли протестовать и заявить свои требованія. Хороши же были революціонеры, собиравшіеся перебудоражить всю Европу и дрожавшіе при вид безобиднаго частнаго пристава! Но къ этому своеобразному инциденту есть еще характерное post-scriptum. Скоро стали доходить до меня слухи, что ‘лавровцы’ подозрваютъ меня въ сношеніяхъ съ русскимъ правительствомъ: иначе какъ бы я могъ имть вліяніе въ префектур, принадлежавшей тогда всецло реакціи? Но я но злопамятенъ, и эта оригинальная аттестація моей дятельности не помшала мн еще не разъ вытаскивать русскихъ революціонеровъ изъ лапъ французской полиціи.

Когда, два года спустя, ‘Впередъ!’ прекратилъ окончательно свое существованіе, отчасти вслдствіе отсутствія подходящей публики, отчасти потому, что редакторы перессорились между собой, Лавровъ переселился въ Парижъ и нанялъ небольшую квартиру на улиц Сенъ-Жакъ No 328, гд и прожилъ до самой смерти. Въ Париж, гд посл моего возвращенія съ турецкой войны я довольно часто его видлъ, онъ принялся, какъ и везд, писать о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, читать лекціи, говорить рчи на студенческихъ сходкахъ и соціалистическихъ банкетахъ, и все это съ такимъ рвеніемъ, какъ будто дло шло о вещахъ первостатейной важности. Парижъ — не Цюрихъ, и въ немъ случаи для активной политической дятельности, которую Лавровъ очень любилъ, быть можетъ потому, что но имлъ для нея никакихъ задатковъ, встрчаются легко. И такой случай представился скоро. Русское правительство потребовало выдачи Гартмана, который хотлъ взорвать поздъ, везшій государя въ Москву. Въ какую бы юридическую метафизику его ни одвать, изъ этого чисто политическаго преступленія нельзя сдлать преступленія чисто уголовнаго. Однако въ парижскихъ газетахъ стали появляться извстія, что министерство очень колеблется, и Гартманъ, можетъ статься, будетъ выданъ. Лавровъ засуетился, бгалъ по радикальнымъ и соціалистическимъ редакціямъ, забжалъ и ко мн. Я сталъ его убждать, что въ такомъ важномъ дл, которое конечно будетъ обсуждаться въ совт министровъ, личныя вмшательства и газетныя статьи не могутъ имть никакого вліянія, и что, едва ли, требованіе русскаго правительства будетъ удовлетворено, однако, для собственнаго успокоенія, я пошелъ наводить точныя справки.

Министромъ юстиціи былъ тогда близко мн знакомый, недавно умершій 92-хъ-лтнимъ пожизненнымъ сенаторомъ Казо (Cazot). Взявъ съ меня общаніе хранить тайну, онъ объявилъ мн, что правительство ршило Гартмана но выдавать и ищетъ только приличный предлогъ своему отказу. Найденный предлогъ былъ самый неприличный: объявили, что ‘присланная фотографія не позволяетъ удостоврить личность’. Фотографію эту показывалъ мн начальникъ муниципальной полиціи, мой старый пріятель Кобэ: она была дйствительно очень плоха, но сходство было несомннное.

Русская молодежь не унималась. Дня черезъ два явилось ко мн нсколько человкъ и сообщили, что на довольно многолюдной сходк было ршено отправить депутацію къ Гамбетт, что депутація избрана и меня просятъ стать въ ея глав. Я отказался наотрзъ, во первыхъ потому, что находилъ по меньшей мр страннымъ вести депутацію, при избраній которой я но присутствовалъ и которая была мн совершенно неизвстна, во вторыхъ, потому, что я, какъ человкъ вполн легальный, не могъ представлять людей нелегальныхъ, въ третьихъ, наконецъ, потому, что считалъ эту попытку безцльной, такъ какъ предсдатель законодательной палаты Гамбетта не могъ вмшиваться въ министерскія распоряженія. Они тогда предложили предводительство Лаврову, который съ удовольствіемъ согласился и просилъ только у меня письмо къ Гамбетт, ему лично незнакомому. У меня но было никакой причины ему въ этомъ отказать, и я написалъ нсколько словъ, рекомендуя ‘гражданина’ Лаврова, какъ человка въ высшей степени почтеннаго, политическія убжденія котораго я, однако, далеко не вполн раздляю.

Депутація была принята очень любезно, но съ первыхъ же словъ, какъ я это и предвидлъ, Гамбетта объявилъ, что, въ качеств представителя законодательной власти, онъ не имлъ никакого права заниматься длами власти исполнительной. На этомъ надо было бы кончить и ретироваться,, но у Лаврова была въ запас тщательно изготовленная и выученная рчь, которую онъ никакъ не хотлъ упустить. Къ несчастію, въ этомъ поток краснорчія встртилась такая фраза: ‘Выдача Гартмана будетъ позоромъ для Франціи’. Гамбетта, до тхъ поръ терпливо слушавшій, быстро всталъ и, сказавъ: ‘будьте уврены, господа, что честь Франціи находится въ твердыхъ рукахъ’, протянулъ руку Лаврову, давая ему такимъ образомъ непрошенный абшидъ.

Ноудачу требованія русскаго правительства тогдашній посолъ Орловъ принялъ за личную обиду, узнавъ о моемъ рекомендательномъ письм Лаврову, онъ вообразилъ себ, что отказъ послдовалъ вслдствіе моихъ хлопотъ, и взълся на меня жесточайшимъ манеромъ. Хоть отъ мннія почтеннаго князя мн было ни тепло, ни холодно, но я но могъ не найти, что такая чрезмрная нервность и такая полная неосвдомленность для дипломата очень непригодные недостатки.

Я сказалъ выше, что, съ самаго своего прізда изъ Лондона, Лавровъ жилъ въ Париж безвыздно, въ этотъ двадцатилтній періодъ былъ, однако, маленькій перерывъ, о которомъ я не могу здсь но припомнить. Въ 1881 г. Лавровъ подписалъ вмст съ Врой Засуличъ воззваніе къ публик нкоего общества, носившаго престранное названіе ‘Краснаго Креста народной воли’. Манифестъ этотъ, но имвшій никакого значенія и совершенно безпродный, почему-то испугалъ русское правительство, которое потребовало высылки Лаврова изъ предловъ Франціи. Французскоо министерство, вроятно — чтобы загладить недавнее дло Гартмана, имло слабость уступить, декретъ былъ подписанъ, и Лавровъ ухалъ въ Лондонъ.

Черезъ нсколько недль получаю я отъ него письмо, въ которомъ онъ проситъ меня навести справки, нельзя ли будетъ ему возвратиться въ боле или мене скоромъ времени,— ему нужно это было знать, чтобы ликвидировать свою квартиру и устроить судьбу своей, довольно объемистой, библіотеки. Министромъ внутреннихъ длъ былъ тогда Гоблэ (Goblet), Лично я его совсмъ не зналъ. Онъ не принадлежалъ къ парижскому персоналу республиканской партіи и былъ продуктомъ провинціальной жизни, маленькій, юркій человчекъ, несомннно даровитый ораторъ и безусловно честный, онъ скоро занялъ въ палат выдающееся положеніе и недавно попалъ въ министры. За то я хорошо зналъ его перваго секретаря и тотчасъ къ нему отправился. Изложивъ ему свое дло, я просилъ его переговорить о немъ съ Гоблэ и написать мн словечко. На другой день получилъ я отъ него извщеніе, что Гоблэ желаетъ лично переговорить со мной объ этомъ дл и проситъ придти въ такой-то часъ. Зачмъ это ‘личное’ свиданіе, когда стоило только отвтить да или нтъ на поставленный мною вопросъ? Министерская ‘аудіенція’ разршила мн эту загадку.

— Декретъ еще слишкомъ недавно подписанъ, чтобы можно было помышлять о возвращеніи г-на Лаврова,— сказалъ мн Гоблэ,— но передайте ему, что когда онъ сочтетъ возможнымъ возвратиться, пусть возвращается, не предупреждая правительство: это будетъ во всхъ отношеніяхъ удобне.

Онъ но запрещалъ и не позволялъ, и какъ Пилатъ омывалъ себ руки. Ясно было, что правительство не правило, а плыло по теченію, подобно утлой ладь безъ руля и безъ втрилъ. Подобный отвтъ дйствительно неловко было излагать письменно.

Помню, что, выходя изъ министерства, я зашелъ въ первое попавшееся по дорог телеграфное бюро и послалъ Лаврову такую депешу: ‘Проживите еще недли три въ Лондон и возвращайтесь преспокойно на вашу улицу Сенъ-Жакъ’. Онъ такъ и сдлалъ. Изгнавшій его декретъ, правда, не былъ отмненъ и вислъ Дамокловымъ мечемъ надъ его головой, но онъ былъ основательно забытъ всми смнившимися съ того времени многочисленными министрами, между которыми были и радикальные, и умренные, и даже съ оттнкомъ буржуазнаго консерватизма. Мечу не было, впрочемъ, никакой причины срываться съ своей привязи: Лавровъ жилъ весьма смирно, по возможности избгая вншнихъ манифестацій. Хотя онъ и продолжалъ свою пропаганду, однако все боле и боле предавался разнымъ литературнымъ и философскимъ замысламъ, къ несчастію до того обширнымъ, что онъ не могъ ни одного изъ нихъ не только довести до конца, но и поставить настоящимъ манеромъ на ноги. Въ одномъ его можно было справедливо упрекнуть: оставаясь самъ вн всякой опасности, онъ разжигалъ и безъ того уже разгоряченныя страсти молодежи. Сколько ‘лавровцевъ’ погибло въ русскихъ тюрьмахъ и сибирскихъ тундрахъ?

Да и тутъ для него есть очень смягчающее обстоятельство. Все это, какъ истый теоретикъ, онъ длалъ совершенно наивно, вовсе не сознавая опасности, которой онъ подвергалъ своихъ учениковъ. Онъ съ несомннной искренностью воображалъ себ, что совершаетъ полезное дло и работаетъ для торжества революціи и соціализма, которые, по его мннію, должны были водворить золотой вкъ. Вс т, которые имли случай съ нимъ сблизиться и могли судить его безпристрастно, хорошо знаютъ, что онъ только на словахъ былъ суровымъ бунтовщикомъ, не останавливающимся ни передъ какими способами борьбы, въ сущности это былъ добрйшій человкъ, совсмъ безхарактерный, даже сентиментальный, готовый идти на помощь хотя бы противникамъ.

Умеръ Лавровъ на 75-мъ году, отъ удара. Къ крайнему моему сожалнію, нездоровье но позволило мн присутствовать на его похоронахъ, на которыхъ собралось очень много народа и сказано было на разныхъ языкахъ несчетное количество рчей. Ихъ было, быть можетъ, слишкомъ много на обыкновенный вкусъ, но добрый Петръ Лавровичъ на это не пожаловался бы — онъ самъ такъ любилъ ихъ говорить! {Воспоминанія неизбжно имютъ субъективный характеръ, все сказанное Г.Н. Вырубовымъ мы печатаемъ, поэтому, безъ измненій, хотя не во всемъ раздляемъ взгляды автора на событія и людей. Ред.}

Парижъ.

Ноябрь 1912 г.

‘Встникъ Европы’, NoNo 1—2, 1913

РЕВОЛЮЦІОННЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ.

Читайте также: