Ревность, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 73 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

М. В. Крестовская.

РЕВНОСТЬ
БАБУШКИНА ВНУЧКА
ТОРЖЕСТВО ЮЛІИ АНДРЕЕВНЫ.
ИЗДАНІЕ 2-е.

ЧЕТВЕРТАЯ ТЫСЯЧА.

МОСКВА—1904.
Изданіе Д. П. Ефимова.
В. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ

РЕВНОСТЬ.

(Посвящается М. H. К )

— Ну вотъ, Лизокъ, я принесъ теб цлыя два извстія!— сказалъ Сергй Михайловичъ своей жен, вернувшись со службы.

Лизавета Петровна, привыкнувъ угадывать иногда суть дла по одному выраженію лица мужа, торопливо и тревожно взглянула на него.

— Какія же?— спросила она, пытливо вглядываясь въ него и видя на его лиц одновременно какъ бы и удовольствіе и смущеніе.

— Во-первыхъ, Клавдія Николаевна уже въ Москв и сегодня вызжаетъ въ Петербургъ.

— А!..— сказала коротко Лизавета Петровна, и больше ничего не прибавила. Но но тону этого ‘а’ и по выраженію, мелькнувшему въ лиц жены Сергй Михайловичъ сейчасъ же догадался, что жена скоре недовольна, чмъ довольна этимъ извстіемъ, такъ обрадовавшимъ его.

Клавдія Николаевна была его старымъ другомъ, и Сергй Михайловичъ считалъ ее, ея мужа (только-что умершаго, съ которымъ они были однокурсники) и всю ихъ семью самыми дорогими и близкими для себя людьми, посл своей собственной семьи. Но жена его, знавшая ихъ по его разсказамъ почти такъ же хорошо, какъ и самъ онъ, лично не была еще съ ними знакома. Сугробины, незадолго передъ тмъ, какъ Сергй Михайловичъ сдлался женихомъ, перехали въ Харьковъ, гд Сугробинъ получилъ тогда хорошее назначеніе. Теперь овдоввъ, Клавдія Николаевна еще въ первый разъ за вс эти семь лтъ возвращалась съ дтьми снова въ Петербургъ.

— Надо будетъ завтра похать встртить ихъ…— сказалъ Сергй Михайловичъ, мелькомъ взглядывая на жену и ласково, какъ-то особенно ласково, обнялъ и поцловалъ ее.

— Конечно,— сказала она.

— Послушай, Лизочекъ…— заговорилъ онъ еще нжне, прижимая ее къ себ и начиная вмст съ ней ходить по комнат изъ угла въ уголъ, что онъ длалъ всегда, когда немножко волновался.— Послушай, Лизочекъ, мн бы очень хотлось, милая чтобы… ты приняла ее какъ можно… привтливе, сердечне… она теперь такъ несчастна… трехъ мсяцевъ вдь нтъ еще посл смерти Алекся… отъ знакомыхъ здшнихъ она совсмъ уже отстала, родныхъ у нея тоже здсь никого, значитъ будетъ совсмъ одинока… Нашъ долгъ, милая, насколько возможно облегчить ей это тяжелое время.

— Конечно, конечно…— сказала Лизавета Петровна.— Отчего же, я ей очень рада…— прибавила она черезъ минуту, точно успокаивая мужа. Но Сергй Михайловичъ, до тонкости изучившій жену сейчасъ же подмтилъ искусственность этой любезности и невольно вздохнулъ про себя.

Онъ давно уже чувствовалъ, что въ жен его лежитъ какое-то странное, безпричинное недоброжелательство къ этимъ лучшимъ друзьямъ его молодости, и особенно къ самой Клавдіи Николаевн, которую она, несмотря на отсутствіе ея, слегка даже ревновала къ мужу въ первые годы замужества, находя, что онъ уже черезчуръ высоко ставитъ ее и слишкомъ часто говоритъ о ней.

— Ну еще бы,— отвчала она иногда на какое-нибудь замчаніе мужа, полушутя, полуискренне надуваясь на него,— еще бы, гд же мн это знать (или умть), вдь я не Клавдія Николаевна!

И чувство это, на видъ какъ бы только шутливое, было въ ней, вроятно, гораздо глубже, чмъ она думала даже сама, потому что Сергя Михайловича невольно поразило, какъ его Лиза, такая въ сущности добрая и отзывчивая, отнеслась вдругъ такъ равнодушно къ страшному горю, постигшему несчастную, обожавшую мужа, Клавдію Николаевну. Но онъ все-таки не терялъ надежды побороть въ ней со временемъ это досадное, огорчавшее его чувство предубжденія и очень надялся на личное знакомство жены съ Клавдіей Николаевной.

По его мннію, Клавдія Николаевна была такая умная, милая и симпатичная женщина, которая не могла не располагать къ себ.

— Мн бы очень хотлось, Лизочекъ,— продолжалъ онъ, все ласкове пожимая руки жены,— чтобы вы сошлись съ ней… Теб, моя дорогая, не слдуетъ забывать сколько они съ мужемъ сдлали для меня, когда я былъ при смерти боленъ. Вдь я теб уже, кажется, нсколько разъ разсказывалъ, какъ они перевезли меня тогда изъ меблированныхъ комнатъ къ себ на квартиру, и какъ она, какъ родная сестра, ходила за мной цлые два мсяца. Можетъ быть, еслибы не они, я бы и не пережилъ тогда моего тифа… И вотъ, сударыня,— закончилъ онъ полушутя, полусерьезно,— вамъ теперь представился отличный случай отблагодарить ее, въ свою очередь, за вс ея заботы и попеченія о вашемъ благоврномъ.

— Ну, конечно, вдь я уже сказала!— нетерпливо прервала его Лизавета Петровна, и видимо желая перемнить разговоръ, спросила мужа:

— Ну, а другое какое извстіе?

Сергй Михайловичъ вздрогнулъ и нахмурился, какъ человкъ, вспомнившій что-то непріятное. Онъ даже не сразу отвтилъ.

— Да,— протянулъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ,— да, ну это уже совсмъ изъ другой оперы… Мн предлагаютъ взять назначеніе въ Самаркандъ…

— Въ Самаркандъ!— съ ужасомъ, не давъ ему почти докончить.— воскликнула Лизавета Петровна, и вдругъ опустилась въ кресло и заплакала.

— Господи! Да о чемъ же ты, Лиза! Вдь я же не взялъ еще этого мста, вдь мн его только еще предлагаютъ!— сказалъ растерявшійся Сергй Михайловичъ.

Но Лизавета Петровна плакала все сильне и сильне.

— Это ужасно… ужасно… въ Самаркандъ…— говорила она всхлипывая.

Сергй Михайловичъ съ недоумніемъ постоялъ надъ женой, и вдругъ нетерпливо передернулъ плечами и заходилъ опять по комнат.

Онъ понялъ, что жена его расплакалась совсмъ не потому, что ему предложили мсто въ Самаркандъ, она, конечно, ни минуты не врила въ душ, чтобъ они дйствительно могли бы похать туда, а плакала только оттого, что завтра прізжаетъ Клавдія Николаевна. Самаркандъ же явился лишь благовиднымъ предлогомъ расплакаться, какъ ей того вроятно захотлось съ первой же минуты, что онъ сказалъ о прізд Клавдіи Николаевны. Но расплакаться явно отъ этой причины она стыдилась и, сдержавъ себя, придралась потомъ къ первому попавшемуся предлогу.

‘И изъ-за чего!.. за что? что она ей сдлала?’ спрашивалъ себя мысленно Сергй Михайловичъ.

Онъ предчувствовалъ, что теперь предстоитъ цлый рядъ непріятныхъ сценъ, на которыя способны только женщины, когда они заберутъ себ что-нибудь въ голову. Пожалуй, это отразится даже и на его отношеніяхъ съ Клавдіей Николаевной, она, какъ женщина умная, сейчасъ же, конечно, все замтитъ и сама поспшитъ отстраниться.

Жена продолжала плакать, а ему даже и успокоивать ее не хотлось и не хотлось тмъ боле, что это было обязательно для него. Онъ зналъ, что она ждетъ, чтобъ онъ утшалъ ее, и не перестанетъ плакать, пока онъ дйствительно не начнетъ успокаивать ее.

— Да полно же, Лиза!— сказалъ онъ, пересиливая себя и подходя къ ней.— Вдь это же глупо наконецъ! Ну о чемъ ты плачешь? Какъ теб не стыдно!— И онъ взялъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ, хотя все въ немъ протестовало въ эту минуту противъ этихъ насильственныхъ ласкъ, но надо было смягчить ее какъ-нибудь къ завтрашнему дню, чтобъ и завтра не повторилось что-нибудь подобное.

Заплаканное лицо Лизаветы Петровны оставалось попрежнему хмуро и холодно. Она не отвтила на поцлуи мужа и молча сидла передъ нимъ, смотря куда-то въ сторону, мимо него.

‘Да,— говорила она себ,— да, вотъ онъ нарочно теперь задобриваетъ меня, чтобъ я любезне приняла ту… а между тмъ, когда я заплакала, онъ только разозлился! Ему все равно, что я плачу, что мн тяжело, онъ только о себ думаетъ!.. О, я знаю его… такъ знаю…

И Лизавета Петровна вырвала отъ мужа свою руку и снова заплакала.

— Ты прекрасно знаешь,— раздраженно заговорила она, думая обмануть его все-таки въ истинной причин своихъ слезъ, хотя и знала въ душ, что онъ все равно догадался уже о ней,— прекрасно знаешь, что я ненавижу эту твою возлюбленную… провинцію! Я теб еще до замужества ставила условіемъ нашего брака, чтобы мы никогда не узжали изъ Петербурга! Тутъ у меня вс родные и знакомые… Наконецъ, ты самъ знаешь, какое здоровье у Сережи — его каждую недлю лчить приходится! И вдругъ въ Самаркандъ! Въ такую глушь, гд даже порядочнаго доктора достать нельзя! И какое мы тамъ прекрасное образованіе дтямъ дадимъ! Ни одинъ хорошій учитель не подетъ!.. Это просто… просто не добросовстно по отношенію всхъ обязанностей своихъ къ ней, брать такое мсто!..

— Да разв я взялъ его, наконецъ!— воскликнулъ, теряя терпніе, Сергй Михайловичъ!— Вдь не могу же я запретить предлагать мн мста въ провинцію, только потому, что ты изволила будто бы ставить мн какія-то условія не узжать никогда изъ Петербурга! Довольно и того, что я самъ не беру ихъ! И къ чему ты несешь весь этотъ вздоръ о Сереж, докторахъ, дтяхъ, какихъ-то обязанностяхъ, воспитаніи и т. д. Къ чему все это? Разв нельзя сказать прямо, что ты не хочешь хать туда — и довольно бы кажется, да, наконецъ, можешь успокоиться, я еще мене тебя расположенъ узжать изъ Петербурга…

— Ну, еще, бы, еще бы,— сказала Лизавета Петровна, вдругъ ядовито смясь,— еще бы, разв ты можешь быть расположенъ узжать изъ него, когда сюда твоя Клавдія Николаевна изволитъ жаловать!

— Нтъ, это, наконецъ, изъ рукъ вонъ!— воскликнулъ, потерявъ послднее терпніе, Сергй Михайловичъ и, круто повернувшись, ушелъ, сильно хлопнувъ дверью, въ свой кабинетъ.

— Ну вотъ, ну вотъ!— сказала съ отчаяніемъ, смотря ему вслдъ Лизавета Петровна,— вотъ уже начинается, начинается!.. Я заране была уврена, что стоитъ только этой госпож пріхать, какъ это сейчасъ же начнется! Скверная женщина, безъ сердца, это есть, есть такія женщины, которыя всмъ только несчастіе приносятъ! Ну что же, конечно, она совсмъ отобьетъ его отъ меня — онъ и теперь только мечтаетъ что о ней. Можетъ быть она и детъ нарочно только для того, чтобы женить его на себ! Что же, это теперь такъ легко, такъ часто длается, что и удивляться нечему! Развестись ничего не стоитъ… Что же, очень, очень можетъ быть… Можетъ быть она давно въ него уже влюблена была и только смерти мужа дожидалась.

— Кушать подано!— сказала, входя, горничная Катя.

‘Боже мой, разв я могу теперь кушать! Боже мой, ужъ лучше мн умереть было раньше, чмъ дожить до этого…’

— Не буду я кушать!— сказала она вслухъ:— у меня мигрень сдлалась! Поди скажи барину, чтобы онъ одинъ обдалъ.— И Лизавета Петровна вмсто обда, ушла въ свою темную спальню и заперлась тамъ.

II.

Сергй Михайловичъ пришелъ въ столовую съ сердитымъ лицомъ и, отодвинувъ свой стулъ, молча слъ за столъ.

Катя налила ему супу, и онъ все такъ же молча принялся за него.

— А мама?— спросилъ маленькій Сережа.

— У мамаши головка заболла!— сказала Катя.

‘И при людяхъ главное!— подумалъ Сергй Михайловичъ:— вс видятъ, догадываются, чортъ знаетъ, что тамъ потомъ думаютъ и сплетничаютъ у себя по кухнямъ!’

Но понемногу, за дой онъ началъ успокаиваться, и раздраженіе его на жену нсколько уменьшилось.

Сергй Михайловичъ не могъ не признать, что въ сущности они съ женой жили очень дружно и миролюбиво, если не считать разныхъ мелкихъ размолвокъ, которыя бываютъ между каждыми супругами. Въ общемъ, у Лизаветы Петровны характеръ былъ скоре мягкій, чмъ капризный, а главное, она была искренно и горячо привязана къ нему, такъ что Сергй Михайловичъ часто сознавалъ, не безъ чувства благодарности къ своей судьб, что онъ вынулъ счастливый билетъ въ той рискованной лотере, которая зовется бракомъ.

Онъ вспомнилъ это и теперь, взглянувъ, посл жаркого, на пустой стулъ жены, которую ему невольно стало жалко.

‘Ну не глупо ли!— сказалъ онъ себ, думая о ней:— лежитъ тамъ теперь голодная въ темной комнат, наврное плачетъ къ тому же, только голова разболится еще пожалуй’…

— шь, шь, Сережа, нечего размазывать!— сказалъ онъ маленькому Сереж, замтивъ, что тотъ, пользуясь отсутствіемъ матери и разсянностью отца, не лъ свою говядину, а устраивалъ изъ ея кусочковъ какія-то мудреныя фигурки.

‘Нтъ, и изъ-за чего главное? Ну, что та ей сдлала?’ продолжалъ онъ, мысленно возвращаясь опять къ волновавшей его мысли о ревности жены къ Клавдіи Николаевн.

Эта ревность всегда удивляла его, потому что Лизавета Петровна не только сама не видла никогда своей мнимой соперницы, но даже и Сергй-то Михайловичъ за вс эти семь лтъ всего два раза здилъ въ Харьковъ, да и то больше проздомъ. Въ сущности, Лизавета Петровна даже и не была очень ревнива, но какъ только рчь заходила о Клавдіи Николаевн, она начинала волноваться и самый тонъ ея звучалъ враждебно и подозрительно. Лизавета Петровна не любила даже, когда мужъ получалъ письма отъ Сугробиныхъ, и, казалось, ревновала Сергя Михайловича не только къ Клавдіи Николаевн, но и къ ея мужу.

А между тмъ, разбирая самымъ тщательнымъ и добросовстнымъ образомъ свое чувство къ этой женщин, которую дйствительно любилъ и уважалъ, Сергй Михайловичъ не находилъ въ немъ ни тни какой бы то ни было виновности передъ женой. Пока онъ не завелся собственною семьей, семья Сугробиныхъ была для него какъ бы своею родною семьей. Полученное имъ извстіе о смерти самого Сугробина такъ взволновало и поразило его, что онъ хотлъ сейчасъ же хать въ Харьковъ, чтобы только хоть чмъ-нибудь помочь тамъ его вдов.

Но когда онъ сказалъ о своемъ намреніи Лизавет Петровн, она сдлала такое удивленное лицо и глаза ея такъ сразу потемнли, что Сергй Михайловичъ понялъ, что ухать будетъ совсмъ не такъ легко и просто, какъ ему это казалось въ первую минуту.

— Длай, какъ хочешь!— сухо сказала Лизавета. Петровна, и какъ только она это сказала, онъ окончательно убдился, что именно такъ-то, какъ онъ хочетъ, и не можетъ сдлать, несмотря на выданную ему какъ бы carte blanche.

— Ахъ, какъ это несносно!— нетерпливо передернувъ плечами, сказалъ Сергй Михайловичъ, возмущаясь тмъ, что жена даже и въ такую тяжелую минуту не можетъ отршиться отъ своей глупой ревности къ бдной Клавдіи Николаевн.

Но слова эти, а главное ихъ тонъ, оказались очень неосторожными, и Сергй Михайловичъ не разъ потомъ раскаивался въ нихъ, потому что они только хуже подлили масла на огонь и еще больше вооружали Лизавету Петровну противъ Клавдіи Николаевны. Лизавета Петровна ничего тогда не сказала, но цлые два дня была такъ сильно не въ дух, что весь домъ ходилъ на цыпочкахъ.

Отъздъ Сергя Михайловича, понятно, не состоялся, да онъ и самъ бросилъ всякую мысль о немъ и думалъ только о томъ, чтобы снова водворить въ своемъ дом тотъ миръ, при которомъ жилось такъ пріятно и покойно. Постепенно все вошло въ обычную колею, и черезъ нсколько дней Лизавета Петровна, убдившись, что Сергй Михайловичъ совершенно бросилъ мысль ‘летть зачмъ-то въ Харьковъ’, не только перемнила гнвъ на милость, но какъ бы въ награду за то стала еще внимательне и заботливе къ мужу. Даже относительно Клавдіи Николаевны произошла какъ будто перемна къ лучшему. За это время выяснилось, что Клавдія Николаевна все распродаетъ и перезжаетъ съ дтьми обратно въ Петербургъ, такъ какъ оставаться въ Харьков посл смерти мужа ей было слишкомъ тяжело.

По поводу этого перезда возникли разныя порученія къ Сергю Михайловичу, и писемъ отъ Клавдіи Николаевны за эти два мсяца онъ получилъ больше, чмъ за предыдущіе два года. Каждый разъ, при полученіи имъ траурнаго конверта, онъ замчалъ, что жену его передергиваетъ и она слегка блднетъ, но, видимо сдерживая себя, принимаетъ равнодушный видъ и даже разспрашиваетъ, о чемъ пишетъ Клавдія Николаевна, скоро ли прідетъ, здорова ли и т. д.

И хотя Сергй Михайловичъ, прекрасно изучившій жену, мало врилъ ея напускному равнодушію, но все-таки же надялся, что, разъ принявшись, она выдержитъ себя и дальше, а со временемъ и совсмъ примирится съ его старою пріятельницей, побдивъ свою странную враждебность и недовріе къ ней. Какъ вдругъ сегодняшняя вспышка!..

‘Ужасно непріятно!— думалъ Сергй Михайловичъ, наскоро допивая свой кофе:— и какъ нарочно, наканун самаго прізда! Ну, пойду къ ней, что съ ними длать, вс он, эти женщины, одинаковы, Богъ ужъ съ ней’…

И онъ всталъ изъ-за стола, торопливо поцловалъ Сережу и, направившись къ спальн, осторожно пріотворилъ дверь.

Въ комнат было темно, только слабый свтъ лампады у божницы неврными тпями освщалъ потолокъ и углы комнаты.

— Лиза…— тихо позвалъ онъ.

— Лиза?.. ты спишь?..— повторилъ онъ полушепотомъ и, понявъ, что жена все равно ему не отвтитъ, тихонько и почему-то на цыпочкахъ, точно чувствуя себя въ комнат больного, прошелъ за перегородку, гд стояли постели.

Лизавета Петровна, закутавшись въ большой платокъ, молча лежала на постели. Сергй Михайловичъ слъ подл нея сбоку, на кончик кровати и, отыскавъ ощупью въ темнот ея руку, поцловалъ ее.

— Оставь, оставь меня,— сказала, всхлипывая, Лизавета Петровна, и выдернувъ у мужа руки, какъ маленькая, запрятала ихъ опять подальше въ платокъ, чтобъ онъ не могъ достать ихъ.

— Ну, Лизокъ,— ласково заговорилъ Сергй Михайловичъ, которому въ этой тихой, темной, слабо освщенной чуть теплящеюся лампадой, комнат стало почему-то еще больше жаль жену.

— Ну, Лизокъ,— сказалъ онъ, нжно наклоняясь надъ ней,— ну о чемъ ты, милая?

Тогда услышавъ его знакомый, милый ей голосъ, который уже не раздраженно кричалъ на нее, а нжно и виновато звалъ ее, Лизавета Петровна снова заплакала и, высвободивъ руки изъ-подъ платка, крпко обняла мужа.

— Ахъ, Сережа, Сережа, еслибы ты зналъ, какъ я несчастна!..— сказала она, прижимаясь къ его плечу и вспоминая вс т ужасныя, печальныя мысли, которыя довели ее даже до предположенія о развод.

— Да отчего же, Лизокъ, ну отчего ты можешь быть несчастна?— поразился Сергй Михайловичъ, не понимая, отчего его счастливая, любимая и обезпеченная во всемъ жена можетъ вдругъ чувствовать себя несчастною.,

Но ей стыдно было признаться ему въ своихъ нелпыхъ мысляхъ, да и теперь, когда онъ былъ подл, лаская и утшая ее, она и сама не врила больше ни въ какія несчастья. Вс эти несчастья и бды, созданныя ея разгоряченнымъ воображеніемъ, рушились сами собой при первой его ласк, и ей самой стало смшно и совстно за свои глупые страхи и слезы. Тогда она засмялась, поцловала мужа съ повеселвшимъ лицомъ, и миръ былъ заключенъ.

Лизавета Петровна согласилась потомъ даже покушать, и Катя, отличавшаяся невозмутимо-равнодушнымъ лицомъ, снова накрыла для нея въ столовой приборъ и подала ей разогртый супъ и жаркое.

Сергй Михайловичъ пошелъ вмст съ женой и сидлъ все время, пока она обдала, подливая ей вина и подкладывая кусочки повкусне. Онъ обращался съ нею, какъ съ выздоравливающимъ больнымъ или ребенкомъ, но въ душ его еще оставалось недовольство противъ нея, хотя онъ и боялся выказать его ей даже нечаянно.

Теперь, когда они вышли изъ темной спальни въ свтлую столовую и первый порывъ жалости къ ней успокоился въ немъ, ему снова стало досадно, что жена сама вздумала ни съ того, ни съ сего капризничать, а онъ между тмъ долженъ ухаживать за ней съ какимъ-то глупо-виноватымъ видомъ, точно онъ и дйствительно провинился передъ нею въ чемъ-то.

— Ну… такъ что же… теб предлагали на счетъ этого… ужаснаго Самарканда?— спросила вдругъ, слегка красня, Лизавета Петровна.— Я такъ перепугалась,— прибавила она, стараясь не глядть на мужа,— когда услыхала одно названіе его… что даже не успла разспросить тебя, какъ слдуетъ…

Сергй Михайловичъ поморщился.

‘А впрочемъ, тмъ лучше!— подумалъ онъ:— пускай сваливаетъ все на Самаркандъ, по крайней мр этимъ сама себ закроетъ возможность длать дальнйшія сцены..’

— Ну, нтъ ужъ,— сказалъ онъ вслухъ,— не будемъ больше никогда объ этомъ говорить… Еслибъ я зналъ, что ты такъ разстроишься изъ-за него, я бы лучше и не упоминалъ о немъ ничего…

— Нтъ, отчего же…— сказала, красня еще больше, Лизавета Петровна.

Но такъ какъ въ эту минуту Лизавета Петровна докончила обдъ и встала, то Сергй Михайловичъ тоже всталъ и, обнявъ жену, поцловалъ ее въ голову и руку, что длалъ всегда посл обда, хотя теперь обдала она, а не онъ.

‘Ну все равно, заодно ужъ…’ — сказалъ онъ себ, ршивъ всячески ухаживать сегодня за женой, чтобы только укрпить въ ней хорошее настроеніе къ завтрашнему дню.

— Не почитать ли теб вслухъ что-нибудь?— предложилъ онъ.

Чтеніе вслухъ очень любила Лизавета Петровна и терпть не могъ Сергй Михайловичъ. Они занимались имъ преимущественно въ медовый мсяцъ, да за время первой беременности Лизаветы Петровны, когда Сергй Михайловичъ чувствовалъ себя на седьмомъ неб. Потомъ это пріятное занятіе было почти совсмъ заброшено и являлось только въ исключительныхъ случаяхъ.

Лизавета Петровна сейчасъ же согласилась и, вся просвтлвъ отъ удовольствія, достала работу и сла у круглаго столика, на кототомъ стояла лампа подъ зеленымъ абажуромъ.

Сергй Михайловичъ принесъ изъ своего кабинета новый, только-что полученный, журналъ и, вздохнувъ про себя, слъ въ кресло противъ жены.

‘Нтъ, удивительныя эти женщины,— подумалъ онъ, приписывая, какъ всегда это длаютъ почему-то мужчины, свойства своей жены и всмъ другимъ женщинамъ,— удивительныя! Сами надурятъ, накапризничаютъ, и мы же потомъ еще за ними ухаживай, читай имъ тутъ вслухъ, утшай!.. Подумаешь, она и дйствительно больна была!’ Но тмъ не мене, онъ слъ поудобне въ кресло и приготовился читать весь вечеръ.

III.

На другой день Сергй Михайловичъ проснулся съ непріятнымъ ощущеніемъ. Надо было хать на вокзалъ встрчать Клавдію Николаевну, и естественне всего было бы конечно привезти ее и ея семью прямо къ себ домъ! А между тмъ Сергй Михайловичъ чувствовалъ, что объ этомъ и рчи быть не можетъ. По настоящему Лизавета Петровна тоже могла бы похать съ нимъ, встртить такого стараго, близкаго друга его, какъ Клавдія Николаевна. Это было бы очень внимательно и мило съ ея стороны, но Сергй Михайловичъ чувствовалъ, что и объ этомъ рчи тоже быть не можетъ, и онъ поневол сдлался не въ дух, а между тмъ надо было продолжать разыгрывать роль ухаживающаго супруга, потому что каждое неосторожное слово или даже взглядъ могли повести къ новой, совсмъ неудобной и нежелательной передъ пріздомъ, сцен.

Лизавета Петровна еще лежала въ постели, когда, одвшись у себя въ кабинет, Сергй Михайловичъ вошелъ къ ней проститься.

— Ну, я ду, Лизокъ, до свиданія!— сказалъ онъ, подходя къ ней и цлуя ея руку.

— Ну, до свиданья…— сказала Лизавета Петровна. Она, кажется, тоже была опять не въ дух.— Не опоздай же къ завтраку!..— прибавила она съ легкимъ нетерпніемъ.

‘Ну вотъ!— подумалъ, раздражаясь внутренно еще больше, Сергй Михайловичъ:— теперь ‘не опоздай къ завтраку! До завтрака ли мн!’ Но вслухъ онъ спросилъ мягко и нершительно:

— Не привезти ли, Лизочекъ… Клавдію Николаевну… къ намъ сюда… хоть позавтракать… а то знаешь… съ дороги… въ гостиниц…

— Ахъ, Боже мой, зачмъ же ты мн раньше объ этомъ не сказалъ!— воскликнула, обидвшись на что-то, Лизавета Петровна:— у меня ничего даже не заказано! Вдь нельзя же такъ вдругъ объявлять передъ самымъ завтракомъ! Ты, по крайней мр, долженъ былъ хоть предупредить меня заране, что приведешь ее…

— Ахъ, да не привезу я, не привозу, успокойся пожалуйста!— съ прорвавшимся, наконецъ, раздраженіемъ перебилъ ее Сергй Михайловичъ и поспшно, боясь дальнйшихъ объясненій, вышелъ изъ комнаты.

‘И къ чему, спрашивается, я ей читалъ вчера весь вечеръ, если она даже на такой пустякъ, какъ простой завтракъ, не хочетъ согласиться!’ съ сердцемъ спросилъ онъ себя, выходя съ подъзда на улицу.

На улиц моросилъ осенній мелкій дождь, отъ котораго все кругомъ казалось какимъ-то срымъ, мокрымъ и облзлымъ.

Онъ слъ на извозчика и по дорог продолжалъ думать на ту же все тему съ большимъ и большимъ раздраженіемъ.

‘Совсмъ какое-то крпостное состояніе, въ которое мы вс сами, какъ дураки, лземъ! Вдь не могу же я, дйствительно, прерывать и знакомства, и дружбу съ дорогими мн людьми только потому, что имлъ глупость жениться и они не изволятъ, видите ли, нравиться моей супруг! И спрашивается, что я за хозяинъ въ собственномъ дом, если даже позавтракать, кого хочу, не смю пригласить безъ разршенія жены! Совсмъ въ пансіонъ какой-то на старости лтъ попалъ! А между тмъ всмъ постороннимъ нарочно въ глаза тычется: — Ахъ, мужъ! Ахъ, онъ глаза! Мужъ такъ любитъ! Мужъ такъ желаетъ! Комедіянтки! Говорили бы ужъ просто, безъ церемоніи: ‘мы молъ хотимъ, чтобы наши мужья такъ хотли!’ А то — ‘мужъ глава!’

Сергю Михайловичу припомнилась его жена еще двушкой, когда вся она была полна робкою, нжною покорностью ему, когда бывало по глазамъ его старалась ловить его желанія и радостно вспыхивала, если случалось угодить ему.

‘И куда все это двается изъ нихъ потомъ!’ думалъ онъ съ горечью.

Желанія въ добрыя минуты, положимъ, и теперь еще ловились, и теперь еще жена вскакивала иногда съ мста, чтобы подать ему папиросы или чай, но это уже не была нжная покорность влюбленной двушки, это былъ все тотъ же деспотизмъ рабы, которая стала сильне своего господина.

‘Сиди, не вставай!’ говорилъ торопливый, повелительный жестъ, которымъ она перехватывала на-лету намреніе мужа: — не вставай, не уходи отъ меня ни на минуту, я сама все теб подамъ, все сдлаю, только сиди, не отходи отъ меня!..’

И Сергй Михайловичъ поневол покорялся и сидлъ, предоставляя жен подавать себ туфли и папиросы, и все больше и больше подчиняясь ея ревнивой, вчно сторожащей его, какъ ему теперь казалось, любви, которая постепенно, незамтно и нжно, но все крпче и властне затягивала его всего худшимъ изъ деспотизмовъ — деспотизмомъ женской любви.

‘Да,— сказалъ онъ, раздражаясь еще больше:— гд все это, гд эти милыя двическія линіи! Растолстла, валяется чуть не до двнадцати въ постели… и при этомъ еще вчное запугиваніе какими-то воображаемыми болзнями! Лицемрки!’

Сегодня ему уже не было жалко жены, какъ было жалко вчера, когда онъ, пообдавъ, вошелъ въ ея темную спальню, гд она молча плакала, лежа на своей постели, и правильно ли, или неправильно, но все-таки же искренно страдала. Сегодня, подъ вліяніемъ усилившагося раздраженія, онъ не врилъ ни ея слезамъ, ни страданіямъ, которыя, какъ ему теперь казалось, придумывались нарочно только для того, чтобы мучить его.

IV.

На вокзал Сергй Михайловичъ не долго ждалъ прибытія позда. Когда публика стала выходить изъ вагоновъ, онъ сразу узналъ знакомую высокую фигуру Клавдіи Николаевны въ глубокомъ вдовьемъ траур.

Радостно и взволнованно бросился онъ къ ней навстрчу. Она тоже еще издали увидала его и, чуть замтно улыбнувшись однми губами, пошла навстрчу и протянула ему свою большую худую руку.

Но въ ту минуту, когда Сергй Михайловичъ схватилъ эту руку и крпко прижалъ ее къ своимъ губамъ, что-то дрогнуло въ ея печальномъ, всегда казавшемся Сергю Михайловичу особенно миломъ, лиц, и она вдругъ заплакала.

— Дорогая моя… дорогая…— сказалъ Сергй Михайловичъ, растерянно сжимая ея руки и чувствуя, какъ при вид ея слезъ, такихъ рдкихъ и новыхъ еще для него, и его собственное горло сжимается какою-то непривычною судорогой.

Онъ хотлъ сказать ей что-нибудь объ ея гор, о томъ, какъ оно поразило его, хотлъ сказать о томъ, что онъ попрежнему преданъ ей и ея семь всею душой, но она слабо махнула ему рукой.

— Нтъ, нтъ,— сказала она нсколько сконфужено вытирая свои слезы,— не надо, я сама знаю… гд же дти… няня?

Сергй Михайловичъ вспомнилъ о дтяхъ и увидлъ, что они стоятъ сзади матери съ пожилою полною нянюшкой.

Они смотрли на него и на плачущую мать веселыми, любопытными глазами, и старшая, красивая и очень похожая на мать двочка узнала его и улыбнулась ему, когда онъ цловалъ ихъ.

— А карета?— спросила Клавдія Николаевна, улыбнувшись ему такою тихою, печальною улыбкой, что у Сергя Михайловича еще больне сжалось за нее сердце.— Вы наняли? Ну и прекрасно, а то съ дтьми по этой погод…

— Все, все готово!— сказалъ онъ: — я еще вчера же со службы зашелъ въ знакомую гостиницу и приказалъ приготовить вамъ къ сегодняшнему дню два нумера.

— А вы съ нами?— неувренно, смотря на него, спросила Клавдія Николаевна, и хотя она ничего больше не прибавила, но Сергй Михайловичъ понялъ, какъ тяжело оставаться ей одной въ первую же минуту и что она молча проситъ его хать вмст.

— Разумется, разумется!— поспшно сказалъ онъ и тутъ же вспомнилъ, что жена просила его не опоздать къ завтраку.

‘Ахъ, Господи!— подумалъ онъ про себя, возмущаясь опять при мысли о своемъ крпостничеств, которое со вчерашняго дня сталъ чувствовать особенно сильно.— Но вдь не могу же я въ самомъ дл бросить такъ женщину! Могутъ завтракать и безъ меня… небольшая бда!..’

И мысленно махнувъ на все рукой, онъ усадилъ въ карету Клавдію Николаевну и похалъ вслдъ за ней на извозчик.

— Какъ же все это случилось, дорогая моя?— спросилъ онъ у Клавдіи Николаевны часа черезъ полтора посл того, какъ они вернулись съ вокзала и остались, наконецъ, вдвоемъ.

Дти завтракали съ няней въ сосдней комнат, и Клавдія Николаевна нарочно перешла съ нимъ сюда, чтобы побыть немного наедин.

— Какъ случилось?— машинально повторила она его слова и, вмсто отвта, о чемъ-то тяжело задумалась и молча разсматривала свою блдную узкую руку, на пальц которой, другъ подл друга, блестли два одинаковыя обручальныя кольца.

— Какъ случилось?— повторила она опять и, вздохнувъ, опустила руку.— Я думаю, это всегда одинаково случается, боле или мене… Въ сущности, я ждала этого уже почти годъ, съ того самаго дня, когда узнала… что у него эта ужасная болзнь… и все-таки… когда это, наконецъ, случилось, мн показалось, что я никогда этого не думала и не ждала… Я думаю, что всегда такъ бываетъ… къ этому нельзя ни привыкнуть, ни приготовиться… Вполн никогда не приготовишься,— сказала она уныло и опять подняла свою руку и начала медленно, точно играя, передвигать на исхудавшихъ пальцахъ тускло блествшія кольца.

Она не плакала уже, какъ заплакала въ первую минуту, увидвъ того человка, который былъ такъ друженъ съ ея покойнымъ мужемъ и который самое ее зналъ когда-то такою счастливою… Лицо ея теперь было почти спокойно, и только въ углахъ рта и въ глазахъ закаменло какое-то новое, глубоко запрятавшееся скорбное выраженіе. Лицо это никогда не было особенно красиво, а теперь, осунувшееся и пожелтвшее, оно казалось даже старе, чмъ было на самомъ дл. Но Сергй Михайловичъ всегда любилъ его и всегда находилъ его прекраснымъ тою внутреннею, духовною красотой, которая дается немногимъ.

Онъ молча сидлъ противъ нея и машинально смотрлъ, какъ она передвигала свои кольца.

Ему хотлось знать подробности, чисто фактическія, того, какъ ‘это’ случилось. Хотлось знать, какъ боллъ, что говорилъ его покойный другъ, сознавалъ ли онъ, что умираетъ и т. д. Но онъ чувствовалъ, что Клавдія Николаевна все равно ихъ не разскажетъ и не потому, чтобы именно до этого ей было больне всего касаться, а потому, что вс эти подробности казались ей не важны. Все ея существо было поглощено однимъ главнымъ — сознаніемъ его смерти, и предъ этимъ главнымъ, ужаснымъ фактомъ все остальное стушевывалось и не интересовало ее больше, какъ могло оно интересовать другихъ, тоже близкихъ покойнику, но мене ея любившихъ его людей.

— Да,— повторила она въ третій разъ,— это всегда одинаково случается, и всегда одинаково застаетъ врасплохъ… и ужасне всего, что вс, вс должны перенести это, вс въ свою очередь должны терять дорогихъ людей… и никого это не минуетъ… рано или поздно… и вс безсильны предъ этимъ… Вотъ у меня осталось трое дтей… по теоріи вроятности, они, конечно, должны пережить меня, но… очень можетъ быть, что и они родились только для того, чтобъ я потеряла ихъ! И если они завтра же вс трое умрутъ… право, я, кажется, уже не поражусь больше, чмъ тогда… Знаете, на первомъ примр близкаго и дорогого человка, какимъ былъ для меня… Дмитрій (она запнулась на его имени, точно ей трудно было его выговорить), это поражаетъ, страшно, поражаетъ… а потомъ ужъ ничто не поражаетъ, потому что все въ душ какъ-то измняется… и только думаешь: ну что-жъ, вчера — онъ, завтра — дти, потомъ я… или я сначала, а потомъ дти… Начинаешь какъ-то сознавать всю непрочность пребыванія здсь… начинаешь понимать, что все существуетъ для уничтоженія… и что это законъ, черезъ который ничто не переступитъ… А раньше, когда былъ счастливъ и когда, главное, никто дорогой еще не умиралъ, это совсмъ какъ-то не замчалось и не сознавалось… и не думалось даже никогда…

— Да, конечно, это ужасно,— сказалъ Сергй Михайловичъ, нжно беря ея руку и не зная чмъ бы успокоить ее или хоть отвлечь, по крайней мр, отъ этихъ тяжелыхъ мыслей.

— Ужасно,— сказалъ онъ,— но все-таки же къ чему такая полная безнадежность! Конечно, впечатлніе этого несчастья еще слишкомъ остро, я понимаю, что въ васъ все еще болитъ, но, Богъ дастъ, пройдутъ года, два, три, и, если все будетъ благополучно, вы увидите… вы снова поздоровете и тломъ, и душой, снова полюбите жизнь и вернетесь къ ней, а главное, главное — опять поврите ей! Вдь не всегда же только одни страданія и бды, не все же смерть!.. Теперь, напротивъ, подл васъ начнутъ распускаться свжія, молодыя жизни вашихъ дтей, и они васъ исцлятъ, должны исцлить!

Но она печально, не вря ему, покачала головой.

— Нтъ,— сказала она спокойно,— много значитъ также, когда это случается! Я не совсмъ точно выразилась, когда сказала, что до него не теряла близкихъ людей… Напротивъ, я въ одинъ годъ, въ промежутокъ какихъ-нибудь четырехъ мсяцевъ, потеряла и отца, и сестру. И, помню, такъ же страшно скучала и плакала… Но то было совсмъ, совсмъ другое! Совсмъ не то… что теперь! Тогда въ минуты самаго страшнаго отчаянія я не чувствовала того, что чувствую теперь въ самыя спокойныя минуты! Тогда я инстинктомъ понимала, что это только они ушли, а я осталась, и несмотря на ихъ смерть и на мое горе, все-таки же буду еще и жить, и радоваться, и любить!.. Но тогда мн было 18 лтъ, а теперь 36, и тогда все было впереди, а теперь… все осталось позади… И съ его смертью какъ-то сама собой и для меня порвалась связь съ живою жизнью… Я живу, конечно, двигаюсь, мъ, сплю, занимаюсь съ дтьми, словомъ, длаю все то, что длала и при немъ, но теперь… теперь мн все равно, длать это или не длать, потому что во всемъ этомъ уже нтъ ни радости, ни цли, ни смысла даже, того смысла, который былъ во всемъ при немъ… Длаешь такъ, но привычк, и живешь но привычк, а въ сущности… жить или не жить… тоже все равно…

— Нтъ, нтъ, это пройдетъ!— воскликнулъ Сергй Михайловичъ, ужасаясь той безпросвтности отчаянія и апатіи, которыя развились въ душ его бднаго друга.— Это не можетъ не пройти!— сказалъ онъ съ горячимъ убжденіемъ.

Онъ всталъ и началъ взволнованно ходить по комнат, потому что подъ вліяніемъ ея безнадежныхъ словъ и на него какъ бы пахнуло леденящимъ холодомъ смерти. И онъ, сильный и здоровый, ужаснулся этой неминуемой перспектив, о которой обыкновенно никогда не думалъ, и которая, тмъ не мене, ждала и грозила ему откуда-то издали, а можетъ-быть… можетъ-быть даже и вблизи… Ему вдругъ стало какъ-то жутко, и онъ поспшно всталъ. Но вставъ и заходивъ, онъ сейчасъ же почувствовалъ въ себ опять новый, успокоивающій приливъ жизни и какое-то безотчетное удовольствіе отъ своихъ крпкихъ, упругихъ и увренныхъ шаговъ, которые лучше всего доказывали ему, что онъ еще молодъ, силенъ и здоровъ.

— Тридцать шесть!— продолжалъ онъ съ увлеченіемъ, радуясь, что не поддался этому запугивающему сознанію смерти.— Что такое это для человка!— Мн самому сорокъ, а между тмъ я чувствую еще всмъ существомъ, что жизнь прекрасна и полна смысла и цли во всемъ! Отъ самаго великаго и грознаго и до самаго ничтожнаго своего проявленія!— Да иначе и быть не могло бы, иначе не было бы смысла и въ самомъ существованіи міра!

— Да,— сказала Клавдія Николаевна, какъ-то странно улыбаясь опять однми блдными губами,— да, конечно, это такъ кажется и должно такъ казаться, потому что иначе человчество было бы уже слишкомъ несчастно!.. Но посл того, какъ вы станете со смертью лицомъ къ лицу, это уже перестаетъ такъ казаться, и вы невольно утрачиваете вру въ осмысленность всего, потому что сама смерть прежде всего безсмысленна и нелогична, и несправедлива! Потому что она сама дйствуетъ точно вопреки всмъ законамъ природы, потому что она вырываетъ людей не тогда, когда это было бы нужно и справедливо и разумно, а именно тогда, когда это безсмысленно, жестоко и несправедливо, разумная, управляемая свыше природа не могла.бы и не должна бы была такъ дйствовать! Но, конечно, дойти до такого сознанія можно, только испытавъ это на своихъ близкихъ примрахъ… а отъ этого, упаси васъ Богъ…

Они оба замолчали. Сергй Михайловичъ чувствовалъ, что многое и многое могъ бы возразить на теорію Клавдіи Николаевны, но въ немъ какъ-то пропало оживленіе и желаніе спорить и убждать ее.

‘Да,— подумалъ онъ,— съ этой стороны она конечно права: понять весь ужасъ смерти можно только потерявъ самаго близкаго, дорогого человка, тогда быть-можетъ, поневол. начнешь такъ думать и говорить’.

И ему опять стало страшно, но уже не за себя, а за жену и за дтей. Вдь и покойный Дмитрій Алексевичъ былъ еще молодъ и онъ былъ также полонъ этою обманчивою, непрочною жизнью, которая разрушается иногда въ одно мгновеніе! И ни молодость, ни здоровье не спасли его! Болзнь все-таки подкралась и унесла его…

Ему вспомнилось, что и у Лизаветы Петровны есть тоже какая-то внутренняя женская болзнь, отъ которой она стала лчиться посл своихъ вторыхъ, неудачныхъ родовъ и въ немъ поднялись страхъ за нея и опять жалость къ ней и горячее раскаяніе за то, что онъ такъ осуждалъ ее сегодня утромъ.

Его потянуло домой въ здоровую атмосферу живой жизни, гд не было пока еще ни смерти, ни горя и гд даже самыя непріятности являлись только послдствіями все той же живой, бьющей ключемъ жизни.

— Итакъ, дорогая моя,— сказалъ онъ, подходя и цлуя руку Клавдіи Николаевны,— вы мн позволите значитъ захать за вами сегодня посл пяти часовъ, чтобы везти васъ къ намъ обдать? Жена будетъ такъ рада познакомиться съ вами,— она такъ давно хочетъ этого.

— Хорошо,— сказала просто и спокойно Клавдія Николаевна и встала, чтобы проводить его.

— Хорошо,— повторила она, и хотя въ ея голос не было при этомъ ничего печальнаго и грустнаго, но Сергй Михайловичъ невольно почувствовалъ, что ей дйствительно все равно, что ни длать, куда ни хать.

VI.

Хотя Сергй Михайловичъ и опоздалъ къ завтраку (который давно уже былъ убранъ со стола), но зато онъ вернулся домой въ такомъ нжномъ настроеніи, что холодное вытянутое лицо Лизаветы Петровны поневол смягчилось, и она не только не выразила ему, какъ сбиралась, неудовольствія, но даже съ большимъ участіемъ начала распрашивать о Клавдіи Николаевн и ея дтяхъ.

Сергй Михайловичъ обнялъ жену и, прижавъ къ себ ея полный, слегка теплвшій подъ мягкими складками пеньюара станъ, началъ ходить съ ней по кабинету, передавая свои впечатлнія.

Впечатлнія эти были тяжелы и грустны, до сихъ поръ на душ его осталось еще отъ нихъ что-то жуткое и болзненное.

И теперь, вернувшись къ себ домой въ эти знакомыя ему, уютныя, устланныя коврами комнаты, гд горничная только-что затопила повсюду печи и гд, казалось, не было возможности для смерти и уничтоженія, онъ ощущалъ какую-то особенную, удивлявшую его самого радость.

Ему пріятно было глядть посл желтаго, исхудалаго лица Клавдіи Николаевны на цвтущее, красивое лицо жены, полное жизни и любви къ нему, пріятно было прислушиваться къ долетавшему изъ дтской звонкому голосу Сережи, игравшему въ лошадки съ нянинымъ крестникомъ, пріятно было чувствовать подъ своей рукой теплый, мягкій станъ жены.

Во всемъ этомъ,— и въ затопленныхъ печахъ, и въ тепломъ стан жены, и ея розовомъ лиц, и даже въ лошадкахъ Сережи,— была все та же радостная, осязательная жизнь, сознавать которую было еще пріятне посл жуткаго ощущенія смерти, охватившаго его было подл блдной окаменвшей фигуры Клавдіи Николаевны!

— Ахъ, Лизокъ,— сказалъ онъ, крпко цлуя жену и радуясь, что она стоитъ подл него такая здоровая, свжая, смотря на него веселыми, такъ знакомыми и попятными ему глазами.— Да, Лизокъ, самое ужасное, это,— все-таки же смерть жены или мужа! Знаешь, даже смерть дтей какъ-то блднетъ передъ этимъ. Я объ этомъ никогда не думалъ прежде, въ голову просто не приходило… Но сегодня въ первый разъ понялъ… какъ-то ужасно, потерять дорогого человка…

— Ужасно…— сказала Лизавета Петровна содрогаясь, и лицо ея вдругъ поблднло и по немъ пробжало выраженіе ужаса и боли.

Они остановились другъ противъ друга и минуту молча, съ растроганнымъ выраженіемъ страха и нжности, смотрли одинъ на другого. И вдругъ оба почувствовали, какъ они въ сущности дороги другъ другу, и какъ страшно и мучительно тяжело было бы одному изъ нихъ остаться безъ другого.

— Ты не будешь больше ревновать меня къ ней?— тихо и нжно цлуя жену, спросилъ Сергй Михайловичъ.

— Нтъ,— сказала она такъ же тихо, но твердо,— не буду… это такъ ужасно…— И она крпко обняла мужа и, прильнувъ головой къ его груди, съ восторгомъ чувствовала, какъ бьется сильными ударами въ его груди сердце и какъ весь онъ, живой, любящій и сильный, весь и душой и тломъ принадлежитъ ей, и только одной ей…

VII.

Сергй Михайловичъ привезъ Клавдію Николаевну къ пяти часамъ нарочно, чтобъ он съ Лизаветой Петровной имли время немного познакомиться другъ съ другомъ, раньше чмъ сядутъ за столъ.

Услышавъ ихъ звонокъ, Лизавета Петровна вышла въ переднюю навстрчу гость, и по ея нсколько смущенному, но улыбающемуся лицу Сергй Михайловичъ понялъ, что жена ршилась быть вполн любезной.

— Вотъ Лиза,— сказалъ онъ (тоже нсколько смущенно, потому что чувствовалъ, что представленіе это выходитъ какъ-то фальшиво и натянуто).— Вотъ позволь тебя познакомить съ самымъ лучшимъ и дорогимъ другомъ моимъ (онъ хотлъ сказать ‘моей молодости’, но подумалъ, что это выйдетъ какъ то неловко, точно онъ больше уже не признавалъ ея такимъ же другомъ).

— Очень пріятно…— сказала, съ улыбкой протягивая руку, Лизавета Петровна и подумала про себя: ‘съ самымъ лучшимъ и дорогимъ другомъ!’

Но все-таки любезно повторила опять.

— Очень пріятно!

Дамы пожали другъ другу руки и вошли въ гостиную, гд посреди комнаты стоялъ большой круглый столъ, освщаемый высокою лампой подъ моднымъ, кружевнымъ абажуромъ, вокругъ котораго были разбросаны мягкія низенькія кресла и золотые стульчики.

— Садитесь пожалуйста…— сказалъ Лизавета Петровна, подвигая гость одно изъ мягкихъ креселъ.

— Вы, вроятно, очень устали съ дороги?

— Да, очень, сказала односложно Клавдія Николаевна.

Тревожное смущеніе Сергя Михайловича усиливалось. Ему

не нравился весь тонъ этой встрчи, не нравилась любезная оффиціальная улыбка жены и ея фразы: ‘очень пріятно’ и ‘садитесь пожалуста’. Во всемъ этомъ не было ничего сердечнаго, простаго, чего желалъ Сергй Михайловичъ. Лизавета Петровна не сдлала даже ни одного движенія, чтобъ обнять и поцловать свою гостью, что въ сущности было бы самымъ естественнымъ въ подобномъ положеніи и сразу дало бы всему иной тонъ.

А между тмъ, придраться было не къ чему, она была очень любезна и предупредительна, сама вышла къ нимъ на встрчу и даже подставила Клавдіи Николаевн кресло.

Сергй Михайловичъ подавлялъ въ себ поднимающееся опять неудовольствіе на жену и только, со своей стороны, старался усиленною внимательностью сгладить эту противную ему и раздражавшую его любезность жены.

Онъ нарочно говорилъ громкимъ голосомъ, смялся и шутилъ, съ тмъ напускнымъ оживленіемъ, которымъ желалъ смягчить холодный тонъ жены, но искусственность котораго сейчасъ же чувствуется и только хуже еще всхъ замораживаетъ.

Лизавета Петровна, между тмъ, въ ожиданіи обда занимала гостью разными незначительными интересными только для женщинъ разговорами, которые он одн умютъ вести:— о погод, дтяхъ, болзняхъ, прислуг и т. д., и между прочимъ показывала Клавдіи Николаевн груды лежавшихъ на стол альбомовъ.

Клавдія Николаевна отвчала на все тоже очень любезно, хотя большею частью односложно. Она вообще бывала неразговорчива съ новыми знакомыми, которые всегда немного какъ бы стсняли ее, но сегодня Сергй Михайловичъ находилъ, что она говоритъ даже охотне и больше, сравнительно, чмъ онъ ожидалъ того по ея теперешнему настроенію.

Теперь она казалась много покойне, чмъ была утромъ съ нимъ и даже улыбалась временами и только въ углахъ ея рта и въ выраженіи прекрасныхъ, потухшихъ глазъ чувствовалась все та же странная окамеялость и сосредоточенность на одной гнетущей мысли, которая поразила въ ней утромъ Сергя Михайловича. Но вдругъ, разсматривая одинъ изъ альбомовъ, она наткнулась на свою карточку, на которой она была снята еще въ первый годъ своего замужества, вмст съ покойникомъ мужемъ. Когда она увидла ее, лицо ея поблднло еще больше, въ глазахъ мелькнуло выраженіе боли и тоски и она судорожнымъ, рзкимъ движеніемъ отдернула руку отъ альбома и быстро захлопнула его.

Сергй Михайловичъ тоже невольно вздрогнулъ и смшался, поймавъ ея испуганный взглядъ и тотъ нервный жестъ, которымъ она захлопнула альбомъ.

‘Ахъ, Боже мой, и къ чему она ей подсунула ихъ… точно нарочно право’… съ неудовольствіемъ на безтактность жены подумалъ онъ.

Но Лизавета Петровна, считавшая своею обязанностью сказать хоть нсколько словъ участія, по поводу удара постигшаго Клавдію Николаевну, нашла что это самый удобный моментъ.

— Да, начала она сочувственно, — ужасное несчастіе! Я воображаю, какъ вы были потрясены!

‘Ахъ, къ чему она все это говоритъ!’ почтп съ ужасомъ подумалъ Сергй Михайловичъ, стараясь выраженіемъ глазъ подсказать жен, что объ этомъ не слдуетъ говорить.

— Да, очень… холодно сказала Клавдія Николаевна п видимо не желая продолжать эту тему, обернулась къ Сергю Михайловичу п заговорпла съ большимъ оживленіемъ, чмъ говорила все время.

— А вашъ мальчикъ? вы мн общали показать его!— Сергй Михайловичъ, кажется, очень нжнымъ отцомъ вышелъ?— спросила она, обращаясь уже къ Лизавет Петровн.

— Да, ничего…— сказала та съ кислою улыбкой и тоже какъ бы чмъ-то недовольная.

— Ахъ да, герой мой! Гд же въ самомъ дл мой герой?— громко воскликнулъ Сергй Михайловичъ, радуясь, что разговоръ перемнился.

— Сейчасъ, сейчасъ мы вамъ его доставимъ!— сказалъ онъ и побжалъ въ дтскую за Сережей.

Когда онъ возвратился съ нимъ, одтымъ въ парадную курточку и съ тщательно расчесаннымъ проборомъ на боку, Клавдія Николаевна сейчасъ же привлекла его къ себ и съ печальною, задумчивою нжностью начала ласкать его.

— Какой онъ худенькій…— сказала она, беря его за головку и всматриваясь въ его глаза.

Сережа краснлъ и жался, теребя крепъ на ея рукавахъ.

— Ничего,— сказалъ весело Сергй Михайловичъ,— ничего, это пройдетъ, вотъ выростетъ, морякомъ будетъ!— И онъ съ улыбкой взглянулъ на жену, къ которой, въ присутствіи Сережи, почти всегда чувствовалъ особенную, благодарную нжность. Но взглянувъ на нее, онъ невольно смутился и замолчалъ.

Она смотрла на него злыми, насмшливыми глазами и съ какимъ-то точно угрожающимъ выраженіемъ на лиц.

‘О чемъ она опять?’ съ тоской передъ этими вчными сценами послднихъ дней подумалъ Сергй Михайловичъ, и сейчасъ же, въ силу тонкой изученности всей ея натуры, образовавшейся въ немъ за эти семь лтъ, онъ понялъ причину ея новаго раздраженія.

‘А,— говорили ея злые, насмшливые глаза,— а, такъ она не желаетъ говорить со мной объ ея гор!.. Я не имю, видите ли, права касаться до святая святыхъ ея души! Это только вамъ, ‘самому лучшему, дорогому другу’, можно’.

‘Ахъ, какъ это несносно,— подумалъ, прочитавъ и переведя мысленно ея взглядъ, Сергй Михайловичъ.— Вдь была же въ ней и чуткость извстная, и деликатность. Куда же все это двалось теперь, когда это особенно нужно теперь съ этою несчастной…’

— Кушать подано!— сказала Катя, показываясь въ дверяхъ гостиной.

— Пожалуйста…— проговорила Лизавета Петровна, любезно приподнимаясь и уступая гость дорогу, и слегка, одними кончиками пальцевъ, она дотронулась до таліи Клавдіи Николаевны, какъ это длаютъ иногда женщины съ женщинами, желая выказать особенную любезность, но дотронувшись такъ до Клавдіи Николаевны, она обернулась на мгновеніе къ мужу, и лицо ея опять сдлалось такимъ же злымъ и раздраженнымъ, какимъ было и за минуту назадъ.

VIII.

— Вы не будете на меня сердиться, если я на эти дни нсколько отниму отъ васъ Сергя Михайловича?— спросила со слабою попыткой на шутку Клавдія Николаевна, прощаясь посл обда съ Лизаветой Петровной.

Лизавета Петровна вспыхнула и съ растеряннымъ смущеніемъ взглянула на мужа.

— Ахъ, пожалуйста,— отвтила она поспшно,— пожалуйста…

— А то я, право, какъ въ лсу,— сказала, какъ бы оправдываясь, Клавдія Николаевна: — нужно и квартиру искать, и мебель покупать, а я такъ отстала отъ всего этого, что право, если Сергй Михайловичъ мн не поможетъ немножко, я буду совсмъ какъ безъ рукъ…

— Конечно, конечно!— сказалъ, крпко цлуя ея руку, Сергй Михайловичъ:— я завтра же утромъ заду къ вамъ, и вы мн поручите все, что надо.

— Пожалуйста…— сказала Клавдія Николаевна.

Они стояли вс въ передней, куда вышли проводить Клавдію Николаевну, и подавая ей ротонду, Сергй Михайловичъ мелькомъ увидлъ въ зеркал разстроенно улыбающееся лицо жены.

— Пожалуйста, пожалуйста, я буду очень рада,— поспшно повторила она, опять поймавъ взглядъ мужа.

На прощанье дамы уже поцловались — тмъ своеобразнымъ дамскимъ поцлуемъ, которымъ обмниваются только женщины, прикладываясь щекой къ щек другъ друга и длая какое-то движеніе губами въ воздухъ.

Но все-таки же и это былъ уже шагъ впередъ и, проводивъ Клавдію Николаевну, Сергй Михайловичъ вернулся въ гостиную и обнялъ жену.

— Ну какъ она теб понравилась?— ласково спросилъ онъ.

Все время и за обдомъ, и посл обда Лизавета Петровна была чрезвычайно любезна со своею гостьей, хотя все-таки безъ малйшаго признака на ту сердечность, которой такъ хотлось Сергю Михайловичу, и потому онъ не хотлъ длать ей теперь никакихъ замчаній, ни упрековъ, чтобы не испортить хуже доброе начало.

— Ничего…— равнодушно сказала Лизавета Петровна,— ничего… у нея очень интересное лицо… что-то трагическое есть… Мн кажется, она всегда такая была даже и тогда еще, когда не овдовла и была счастлива… Это уже есть такія лица, въ которыхъ всегда точно страданіе какое-то чувствуется…

— Ахъ, это врно! это ты удивительно врно опредлила!— весь оживляясь, воскликнулъ Сергй Михайловичъ. Его поразила и та мткость, съ которою Лизавета Петровна опредлила характеръ лица Клавдіи Николаевны, а главное то безпристрастіе, съ которымъ она сдлала это опредленіе. Онъ зналъ по опыту, что женщины гораздо охотне говорятъ про другую женщину, что она ‘хорошенькая’, чмъ то, что у нея ‘интересное’ лицо, въ которомъ чувствуется что-то особенное, отдляющее ее отъ другихъ женщинъ.

Это и поразило, и обрадовало его.

‘Ничего,— подумалъ, онъ про себя съ удовольствіемъ и даже поцловалъ жену,— начало сдлано, а посл и совсмъ все обойдется, можетъ быть даже друзьями современемъ будутъ!’

Лизавета Петровна не отвтила на поцлуй мужа, но и не отвернулась отъ него. Выраженіе ея лица было самое обыкновенное, покойное, но въ душ она была совсмъ недовольна мужемъ.

И недовольна она была имъ не за то, что онъ признавалъ Клавдію Николаевну ‘самымъ лучшимъ, дорогимъ другомъ’ и не за то даже, что согласился посвятить ей все это время, а за то, что онъ согласился съ ея опредленіемъ физіономіи Клавдіи Николаевны.

Хотя длая это опредленіе, Лизавета Петровна и хотла блеснуть передъ мужемъ безпристрастіемъ своего мннія, но когда онъ съ такою живостью подхватилъ его, она вдругъ почувствовала себя обиженною.

Ея собственное лицо, молодое и красивое, которымъ въ душ она была очень довольна ничуть не было ни трагично, ни романтично, она прекрасно это сознавала, и потому ей стало непріятно, что въ лиц Клавдіи Николаевны, осунувшемся и желтомъ все это было.

Но мужу она ничего не сказала.

— Ну, а какъ же, ты значитъ не пойдешь эти дни на службу?— спросила она незначительнымъ тономъ, и какъ бы нарочно для того, чтобы подчеркнуть незначительность своего вопроса, остановилась на минуту передъ лампой и поправила на ней абажуръ.

— Да… ужъ придется… пожертвовать денька два-три…— сказалъ осторожно, косясь на жену, Сергй Михайловичъ:— тмъ боле, въ субботу кстати праздникъ,— прибавилъ онъ тоже какъ будто равнодушнымъ тономъ,— значитъ всего какой-нибудь день, два, придется пропустить!.. Ну, что-жъ, этимъ ужъ можно пожертвовать въ такомъ крайнемъ случа…

— Да, конечно…— холодно согласилась Лизавета Петровна.

‘Крайній случай!— сказала она себ съ негодованіемъ:— что же она умираетъ, что ли! А вотъ когда я бывало просила его остаться, такъ онъ небось никогда не оставался! Даже въ мое рожденье, даже когда я больна бываю, даже въ день нашей свадьбы, никогда не соглашается пропустить, тогда сейчасъ же: ‘помилуй, ma ch&egrave,re нельзя же изъ-за пустяковъ манкировать…’ — А это не пустяки! тутъ можно манкировать! Ахъ, вс они гадкіе, мерзкіе, эти мужчины! Для посторонней женщины изъ кожи рады лзть, чтобы только услужить, а для женъ!.. Ну вотъ еще, очень имъ нужны эти жены!..’

— Не почитать ли теб, Лизочекъ?— предупредительно спросилъ Сергй Михайловичъ. Его начинало тревожить, что жена такъ долго молча оправляетъ что то на абажур.

— Нтъ, не надо, сухо сказала она.

‘Знаю, я знаю,— съ презрніемъ подумала она,— это онъ нарочно меня задобрить хочетъ! Не надо мн его чтенія’.

— Ну, какъ хочешь, Лизокъ, а то я бы почиталъ, покорно, боясь больше настаивать, сказалъ Сергй Михайловичъ. Онъ замтилъ, что жена опять начала почему-то ‘взвинчиваться’, но на этотъ разъ даже и онъ не могъ угадать причину.

— Ну иди, Лизокъ,— сказалъ онъ, обнимая ее на прощанье,— а я приду къ теб посидть.

Лизавета Петровна очень любила, чтобы мужъ сидлъ подл ея постели, съ журналомъ или газетой въ рукахъ, когда она, чувствуя себя нездоровою, ложилась по вечерамъ пораньше въ постель, но на этотъ разъ она даже и отъ этого отказалась.

— Ахъ, да не надо же,— сказала она нетерпливо,— я теб говорю, что у меня голова разболлась, я можетъ быть засну.

— Ну, какъ хочешь,— сказалъ, пожимая плечами, Сергй Михайловичъ, понявъ, что сегодня Лизавет Петровн все равно ничмъ не угодишь.

— Иди къ себ въ кабинетъ,— сказала она мягче,— и занимайся чмъ хочешь!— и, улыбнувшись мужу на прощанье блдною, принужденною улыбкой, она подставила ему щеку для поцлуя и ушла къ себ.

‘Заниматься въ кабинет’ не всегда разршалось Сергю Михайловичу, несмотря на то, что онъ очень любилъ это. Но и Лизавета Петровна, въ свою очередь, тоже любила сидть съ нимъ по вечерамъ. Она говорила, что это единственное время, когда она можетъ пользоваться его обществомъ и потому желала пользоваться имъ вполн. Но кабинетъ мужа ей почему-то не нравился, она находила, что въ спальн у нихъ гораздо уютне, и потому Сергй Михайловичъ долженъ былъ заниматься по вечерамъ на маленькомъ неудобномъ рабочемъ столик жены, къ чему онъ долго не могъ привыкнуть и къ чему въ конц концовъ все-таки же привыкъ настолько, что давно уже пересталъ протестовать вслухъ.

‘Ну, нтъ худа безъ добра!— подумалъ онъ не безъ удовольствія,— по крайней мр проработаю и проведу вечеръ у себя какъ хочу!’

IX.

Первые два дня прошли, сравнительно, благополучно.

Сергй Михайловичъ съ утра узжалъ изъ дома, устраивалъ разныя дла Клавдіи Николаевны, съ исканіемъ квартиры и покупкой мебели и возвращался домой только къ обду, да и то съ опозданіемъ, такъ что обдать ему приходилось уже одному.

Лизавета Петровна была довольно спокойна, но Сергй Михайловичъ плохо доврялъ этому спокойствію, напоминавшему спокойствіе передъ грозой.

Лизавета Петровна казалась какъ бы немного похудвшую и поблднвшею за эти дни и жаловалась на боль въ боку. Сереж тоже завязали для чего-то горло и объявили его на больномъ положеніи, хотя мальчикъ ни на что не жаловался и имлъ вполн здоровый видъ.

Сама же она начала какую-то большую работу по канв для ихъ деревенской церкви и просиживала за ней по цлымъ днямъ, что тоже было плохимъ признакомъ.

Сергй Михайловичъ не врилъ ни Сережиному горлу, ни больному боку жены, онъ прекрасно понималъ, что все это молчаливое продолженіе предыдущихъ сценъ, и потому ршилъ не поддаваться всмъ этимъ маленькимъ женскимъ хитростямъ и не оставлять Клавдію Николаевну одну въ ея хлопотахъ, хотя бы Лизавета Петровна и сама слегла въ постель, и Сережу бы даже уложила. Онъ зналъ, что жен хочется теперь ‘страдать’ и она будетъ выискивать и придумывать себ эти страданія нарочно, а придумавъ, начнетъ искренно врить въ нихъ и воображать себя несчастною женщиной. Это было обычнымъ явленіемъ всегда, когда она считала себя оскорбленною мужемъ, а потому онъ уже привыкъ къ этому и не обращалъ большого вниманія, хотя и старался дйствовать осторожне и не подливать масла въ огонь.

— Ну что же,— спросила она у него въ конц третьяго дня, съ очень замтнымъ уже нетерпніемъ,— наняли вы, наконецъ, квартиру?

— Нтъ еще,— сказалъ Сергй Михайловичъ, предчувствуя, что ‘гроза’ сейчасъ разразится,— есть дв-три на примт, но все не вполн подходящія.

Лизавета Петровна немного помолчала. Сергй Михайловичъ тоже молчалъ и подготовлялся къ непріятной сцен.

— Что же эти поиски и еще недлю будутъ можетъ быть продолжаться?— спросила Лизавета Петровна, и лицо ея покрылось красными пятнами.

— Можетъ быть!— сухо сказалъ Сергй Михайловичъ. Онъ ршился не уступать ей на этотъ разъ и не безъ нкоторой внутренней тревоги и колебанія взялъ нарочно строго-сухой тонъ, который ясне показалъ бы жен, что онъ не боится ее.

Лизавета Петровна опять немного помолчала, нервно играя вилкой.

— И все время ты и на службу ходить для этого не будешь?— спросила она, раздляя каждое слово и смотря въ упоръ на мужа.

— И на службу все время ходить не буду!— сказалъ, тоже раздляя слова, но несмотря на жену Сергй Михайловичъ.

— А… тихо проговорила Лизавета Петровна и вдругъ рзко швырнула отъ себя вилку и выскочила изъ-за стола.

— Ну такъ помни же себ это, помни!— крикнула она со злобой, и со слезами бросилась въ свою комнату, которая всегда служила ей убжищемъ въ этихъ случаяхъ.

— Нечего мн помнить и ничего я помнить не хочу и не буду!— раздраженно крикнулъ ей вслдъ Сергй Михайловичъ.— Да,— повторилъ онъ, какъ бы не довольствуясь тмъ, что уже сказалъ разъ эти слова,— да-съ, ничего я помнить не желаю и не буду!

На него вдругъ нашло страстное желаніе ‘возмутиться’. Возмутиться противъ того крпостного ига, которое добровольно переносилъ онъ вс эти семь лтъ. До сихъ поръ онъ обыкновенно отваживался на то только въ душ, но ему захотлось высказать это фактомъ самой жен, такъ, чтобы она поняла и почувствовала это. Онъ нарочно сказалъ, что не пойдетъ на службу, хотя раньше намревался со слдующаго же дня отправиться опять въ департаментъ, но когда Лизавета Петровна съ угражающимъ видомъ спросила его о томъ, онъ тутъ же ршилъ, что дйствительно не пойдетъ и нарочно станетъ посвящать Клавдіи Николаевн еще боле времени, чтобы показать, наконецъ, что онъ можетъ и будетъ поступать такъ, какъ самъ хочетъ, а не такъ, какъ того требуетъ супруга!

Лизавета Петровна замкнулась въ своей комнат и бросилась на кровать.

— Вотъ я знала, знала это!— сказала она себ съ отчаяніемъ и съ торжествомъ въ то же время отъ того, что напередъ угадала все.— Я прекрасно это знала! И не то еще будетъ, не то!— рыдая и точно нарочно съ наслажденіемъ дразня самое себя, говорила она. И въ воображеніи ея замелькали опять длинный рядъ ссоръ, разводъ, процессъ, женитьба Сергя Михайловича на Клавдіи Николаевн и т. д.

— Разв не ясно, что онъ влюбленъ въ нее! Разв она не видла тогда, какъ онъ смотрлъ на нее, какъ ловилъ и предупреждалъ каждое ея желаніе, каждый взглядъ! И она тоже, наврное тоже влюблена въ него, иначе зачмъ было ей придумывать всю эту исторію съ перездомъ, да и теперь, этотъ наемъ квартиры, покупка мебели, все это нарочно, чтобы только держать его подл себя!— Ну и пусть, пусть… что же… я уйду… оставлю его, пускай… пускай.

Но при этой ужасной мысли, что она уйдетъ и разойдется съ мужемъ, чтобы не мшать его новой любви, ее охватила такая растроганная жалость къ себ и умиленіе передъ собственнымъ великодушнымъ поступкомъ и стараніями, что она еще больше расплакалась. Она мысленно представляла себ дальнйшія картины несчастія своего и счастія Сергя Михайловича и Клавдіи Николаевны, и картины эти все больше охватывали ее сознаніемъ своего глубокаго безконечнаго благородства и великодушія, того благородства, на которое способны только любящія женщины, и картины эти все больше и больше умиляли ее.

Она даже видла то лицо, какое будетъ у Сергя Михайловича въ то время, когда она скажетъ ему:

— Я вижу, Сергй, что ты любишь Клавдію Николаевну! Конечно, это страшное горе для меня, самое страшное, какое только было и будетъ въ моей жизни… Но… но я не хочу, чтобы ты страдалъ изъ-за меня… Пускай лучше страдаю я, женщина, мы на это созданы! И не хочу держать тебя насильно! Нтъ, я слишкомъ люблю тебя для этого! Бери разводъ и жепись на ней… и будь счастливъ! Будь счастливе, чмъ былъ со мной!.. А я… я не буду мшать теб… я уйду…

Они будутъ стоять во время этого разговора въ его кабинет, въ этой противной комнат, которую она всегда ненавидла и которая всегда отнимала его у нея. Въ ней онъ всегда длался для нея чужимъ и въ ней же они станутъ чужими уже навсегда… У нея будетъ исхудалое, страдающее, блдное лицо (гораздо боле блдное и худое, чмъ теперь у Клавдіи Николаевны) и, говоря это, она едва будетъ держаться на ногахъ. Но все-таки же изъ гордости соберетъ послднія силы и не заплачетъ.

— Да,— скажетъ она,— я уйду… будь счастливъ съ ней…

Но тутъ уже самъ Сергй Михайловичъ, рыдая, бросится передъ ней на колни и станетъ молить ее, чтобъ она не уходила и не оставляла его! Но… она уже не повритъ ему, не повритъ ни его любви, ни мольбамъ.

— Нтъ,— скажетъ она твердо,— ты самъ не знаешь, чего просишь теперь! Это говоритъ въ теб только минутное раскаяніе и жалость ко мн, но я не хочу твоей жалости посл того, какъ ты такъ любилъ меня! Нтъ, я уйду, я знаю, что съ ней ты будешь счастливе… Начинай разводъ, я все беру на себя, потому что для меня теперь все равно не можетъ быть уже ни радости, ни счастья, ни любви, ни даже жизни!.. Да я знаю, что скоро умру! Я чувствую какъ болитъ моя бдная грудь и знаю, что это смерть… Помнишь, что говорилъ теб докторъ посл моего воспаленія въ легкихъ! И вотъ это настало! Но я не боюсь, я съ радостью иду навстрчу смерти… Она дастъ мн больше счастья, чмъ дала жизнь… Да я умру, я знаю, что умру…

Но тутъ жалость къ себ опять съ такою силой охватывала Лизавету Петровну, что она снова начинала рыдать

И вотъ когда она умретъ, и Сергй Михайловичъ останется одинъ, тоска по ней и раскаяніе такъ станутъ грызть его, что новая любовь покажется ему преступною и отвратительною, и онъ вырветъ ее изъ своего сердца, и не только никогда не женится и не влюбится опять, но всю жизнь будетъ страдать и тосковать, не находя себ больше ни въ чемъ ни радости, ни утшенія… И подъ конецъ даже поступитъ въ монастырь.

Тогда онъ уже будетъ сдымъ, всегда печальнымъ старикомъ, а Сережа станетъ красивымъ, милымъ, похожимъ на нее, юношей. И онъ призоветъ его и скажетъ ему:

— Сынъ мой! Я не умлъ уберечь то прекрасное, нжное сокровище, которое Господь послалъ мн въ лиц твоей святой матери! Но я собралъ вс свои силы, чтобы превозмочь свои страданія и воспитать тебя, потому что безъ нея и безъ отца ты былъ бы уже слишкомъ одинокимъ и безпомощнымъ. Но теперь я боле не нуженъ теб и потому я могу осуществить мою давнишнюю мечту, которая явилась во мн въ день смерти твоей матери. Я ухожу отъ этого міра, гд съ ея потерей потеряна для меня всякая радость! Тамъ въ монастыр, гд ничто не будетъ мшать мн думать и молиться о ней, я буду ближе къ ней! Теб же я могу оставить только ея портретъ и ты по немъ уже видишь, какая это была чистая и прекрасная женщина! Она походила на нжный, весенній цвтокъ, который убиваетъ первый морозъ! Пусть же ея изображеніе всегда будетъ для тебя святыней, научи и своихъ дтей благоговть передъ ея памятью, какъ я научилъ этому тебя!

И онъ поступитъ въ монастырь, а Сережа повситъ ея портретъ передъ своею постелью и будетъ благоговть передъ ея памятью. А Клавдія Николаевна, еще гораздо раньше, выйдетъ замужъ за богатаго купца, и Сергй Михайловичъ самъ убдится тогда, какъ ошибался въ ней и какая эта въ сущности была черствая и ничтожная женщина. Тогда онъ убдится, что вс эти теперешнія ея страданія были просто напускными и фальшивыми, которыя она выдумывала нарочно только для того, чтобы казаться загадочне и интересне передъ этими дураками мужчинами, которые ничего не понимаютъ!

Прошло однако часа полтора — два, а Сергй Михайловичъ все еще не приходилъ къ Лизавет Петровн, какъ приходилъ всегда въ этихъ случаяхъ.

Ей надоло сидть въ своей комнат и плакать и хотлось, чтобы мужъ скоре пришелъ къ ней и уговорилъ бы ее не сердиться и выйти отсюда. Можетъ быть онъ даже опять почитаетъ ей.

Лизавету Петровну немножко безпокоило отчего все такъ тихо! Она прислушалась. Изъ кабинета не доносилось ни шаговъ, ни знакомаго кашля, ни шелеста переворачиваемыхъ страницъ. Изъ гостиной въ щель двери тоже не падало узенькой полоски свта. Очевидно тамъ было совсмъ темно.

‘Что же это значитъ?’ — съ неудовольствіемъ подумала Лизавета Петровна.

Ей наскучило лежать въ темнот и строить въ воображеніи вс эти картины, которыя только что умиляли ее, а теперь начали казаться глупыми и нелпыми, отъ темноты и слезъ ей хотлось спать, а спать было рано, и, подождавъ еще нсколько минутъ, она потеряла, наконецъ, терпніе и вышла сама.

Въ гостиной, дйствительно, было темно и въ кабинет тоже. Лизавета Петровна подумала, не заснулъ ли у себя на оттоманк Сергй Михайловичъ и осторожно, на цыпочкахъ, чтобы не разбудить его, прошла туда.

Но кабинетъ былъ пустъ, и на оттоманк Сергя Михайловича не было.

— Да гд-жъ онъ? Катя! Катя!— закричала Лизавета Петровна, не зная, что думать. Обыкновенно Сергй Михайловичъ если узжалъ по вечерамъ, то всегда заране предупреждалъ и заходилъ непремнно проститься.

Катя пришла.

— Катя, гд баринъ?— съ безпокойствомъ, начиная уже и сама угадывать ‘гд’, спросила ее Лизавета Петровна.

— Не знаю-съ!— съ обычнымъ равнодушіемъ сказала Катя.

— Какъ не знаешь! Да дома онъ или нтъ?

— Нтъ, ушли-съ, надли пальто и ушли!

— А, вотъ какъ! И давно онъ ушелъ?

— Да сейчасъ же посл обда, какъ покушали, такъ надли пальто и ушли.

— Ну хорошо, хорошо, можешь тоже итти!— съ нетерпніемъ сказала Лизавета Петровна, которой вдругъ стало противно равнодушное курносое лицо Кати.

Лизавета Петровна поняла, что Сергй Михайловичъ ршилъ ‘возмутиться!’ Она вспомнила, какъ онъ крикнулъ ей вслдъ, что ничего онъ помнить не желаетъ, и догадалась, что онъ нарочно ушелъ — конечно опять къ своей Клавдіи Николаевн — только для того, чтобы показать ей, что не намренъ больше обращать на нее вниманія.

— Ну хорошо, хорошо, если такъ!— сказала она сама съ собой, и глаза ея блеснули угрозой ему. Ей захотлось взять и похать сейчасъ къ этой Клавдіи Николаевн и накрыть тамъ мужа. Войти тихонько сразу и сказать:

— А вы здсь! Я такъ это и знала!

Но мысль эта сейчасъ же стала противна ей самой:

— Я не кухарка!— сказала она себ съ брезгливою гримасой.— Но и оставаться тоже дома одной, въ этихъ темныхъ, пустыхъ комнатахъ, когда Сергй Михайловичъ на зло ей ухалъ — она тоже не хотла и придумывала, какъ бы ей, въ свою очередь, больне наказать и уязвить его.

Вдругъ она вспомнила, что сегодня четвергъ, пріемный день ея старшей сестры, у которой всегда собиралось большое общество.

— Ну, такъ хорошо же!— сказала она себ съ торжествомъ: — и я тоже поду и тоже нарочно, на зло ему, цлый вечеръ буду кокетничать со всми и особенно съ этимъ противнымъ Верилинымъ!

Верилинъ былъ молодой человкъ, давно уже слегка ухаживавшій за Лизаветой Петровной, котораго Сергй Михайловичъ терпть не могъ. Она видалась съ нимъ только у сестры и зная антипатію мужа къ нему и къ его ухаживанію за ней, старалась держаться подальше отъ своего развязнаго поклонника. Но сегодня она, наоборотъ, ршила одться какъ можно боле къ лицу и все время кокетничать съ нимъ. И ршивъ это, Лизавета Петровна велла Кат подать себ новое, очень шедшее къ ней платье изъ розоваго сукна съ золотымъ стеклярусомъ и зажечь передъ зеркаломъ вс свчи.

Когда она, наконецъ, завилась, причесалась и одлась, на что ушло больше часу, она съ удовольствіемъ взглянула на отраженіе своей красивой, въ мру полной, гладко обтянутый сукномъ фигуры, на свое разгорвшееся съ нервно блестящими глазами лицо и улыбнулась.

‘Ну хорошо же!’ сказала она еще разъ мысленно мужу.

XI.

Лизавета Петровна вернулась домой только въ три часа, Сергй Михайловичъ давно спалъ.

Она отпустила Катю и тихонько, вся еще возбужденная отъ того нервнаго оживленія, въ которомъ провела вечеръ, вошла въ спальню и начала осторожно раздваться.

Теперь, когда она осталась одна со спящимъ мужемъ, въ этой, такъ знакомой ей милой спальн, полуосвщенной лампадой, она почувствовала себя сильно провинившеюся, хотя еще часъ тому назадъ, въ ярко освщенныхъ комнатахъ сестры, среди смха и говора, чувствовала себя только хорошенькой женщиной, желающей немножко наказать и проучить своего виноватаго мужа.

Весь вечеръ она, какъ и хотла, кокетничала съ Верилинымъ, который, пріятно пораженный ея неожиданною любезностью, не отходилъ отъ нея и говорилъ ей т невинныя по словамъ, но дурныя по затаенному смыслу въ нихъ вещи, которыя говорятъ нкоторые мужчины, не склонные по натур къ уваженію женщины, тмъ хорошенькимъ женщинамъ, за которыми ухаживаютъ не безъ нкоторой надежды.

— Боже мой!— сказала, снимая на ночь серьги и вспоминая нкоторыя слова Верилина, Лизавета Петровна.— Боже мой, зачмъ онъ говорилъ мн все это, и главное, зачмъ я слушала его?

Ей стало стыдно, когда она вспомнила, какое было при этомъ противное лицо у Верилина и особенно выраженіе его глазъ, которые онъ не сводилъ съ маленькаго вырза ея корсажа. Она даже покраснла въ темнот. Теперь ей было стыдно за то, что она позволила ему ‘такъ’ смотрть на себя и ‘такъ’ говорить съ собой, но тогда, чмъ хуже онъ смотрлъ и чмъ циничне говорилъ съ ней, тмъ больше она радовалась, потому что тмъ сильне, ей казалось, она мститъ этимъ мужу.

Она чувствовала, что гадкіе глаза Верилина не только ласкаютъ взглядомъ ея шею, руки, грудь, но точно мысленно раздваютъ и разсматриваютъ ее всю, начиная съ этого голаго мстечка подл шеи, которое она инстинктивно, невольнымъ наклоненіемъ головы старалась закрыть отъ него.

Но когда она вспомнила, что Сергй Михайловичъ сидитъ у Клавдіи Николаевны и что она изъ-за него проплакала цлые два часа въ темной комнат, а онъ даже не зашелъ къ ней проститься, она снова раздражалась и говорила себ:

— Пусть, пусть смотритъ, тмъ хуже ему (т. е. мужу) — пусть!

И снова поднимала голову и съ улыбкой выдерживала дерзкіе ласкающіе взгляды Верилина, хотя чмъ больше она улыбалась ему и чмъ смле позволяла разсматривать себя, тмъ больше ненавидла его и тмъ противне и гадливе казались ей эти глаза его, и его ротъ, и улыбка, и вся антипатичная ей фигура. Она почти съ ужасомъ вспомнила теперь, что пригласила его бывать у нихъ и даже просила его обдать къ себ въ это воскресенье.

‘Нтъ, пошлю ему записку,— придумала она,— что заболла или что-нибудь въ этомъ род, но что только мы никакъ не можемъ принять его! Ахъ, Боже мой, Боже мой, и зачмъ я его приглашала’, говорила она себ чуть не плача.

Осторожно, боясь разбудить мужа, на котораго ей совстно было бы глядть, легла она подл него на свою постель и тихонько, не смя двигаться, лежала съ открытыми глазами и горячими пятнами на лиц, и ей казалось, что все въ ней загрязнено нечистыми взглядами Верилина и хотлось плакать и просить у мужа прощенья.

Сергй Михайловичъ сдлалъ легкое движеніе во сн и открылъ глаза.

— А, ты ужъ вернулась…— сказалъ онъ машинально, увидвъ жену, и закрылъ глаза, собираясь опять заснуть.

Но Лизавета Петровна, услышавъ его голосъ, почувствовала приливъ такого раскаянія, что не выдержала и вдругъ заплакала.

— Сережа…— сказала она,— Сережа…

— Господи, чего теб?— съ нетерпніемъ спросилъ Сергй Михайловичъ, догадавшись по голосу жены, что она опять плачетъ.

— Чего теб опять?— сердито повторилъ онъ, невольно раздражаясь противъ жены, которая даже ночью не могла удержаться отъ сценъ.

— Сережа,— сказала Лизавета Михайловна всхлипывая,— зачмъ ты ухалъ опять къ ней… зачмъ… и даже проститься не зашелъ…

— Господи, что же это за наказанье! — воскликнулъ Сергй Михайловичъ,— ни днемъ, ни ночью покою нтъ! Чего теб отъ меня надо, наконецъ? Чего ты мучаешь меня каждый часъ!

Сергй Михайловичъ вскочилъ и слъ на постели, почти съ ненавистью смотря на плачущую жену.

Лизавета Петровна увидла, что онъ трясется отъ злости и перестала плакать, съ изумленіемъ слушая его дрожащій отъ волненія голосъ, не узнавая и не вря, что это голосъ ея мужа.

— Чего теб? чего теб?— повторялъ онъ озлобленно.

— А такъ!— вскрикнула она тоже съ негодованіемъ, и мгновенно раскаяніе и сознаніе вины передъ нимъ смнилось снова злостью противъ него и страстнымъ желаніемъ мести.

— Такъ!— вскрикнула она, тоже вскакивая и тоже съ ненавистью смотря на него,— такъ ты безсовстный, безсовстный, безсовстный! Ты бгаешь къ своей любовниц и утшаешь ее въ какомъ-то небываломъ гор, которое вы оба нарочно придумали, чтобъ обманывать меня! Такъ и я такъ же, такъ же буду! И я тоже была сегодня у Нади и видла тамъ Верилина, котораго ты ненавидишь, и говорила съ нимъ, и кокетничала съ нимъ и онъ смотрлъ на меня и цловалъ мои руки, и говорилъ мн… И пусть смотритъ, пусть цлуетъ, пусть, пусть, пусть и я тоже еще его любовницей сдлаюсь, нарочно на зло теб, чтобы ты не обманывалъ меня, тоже буду обманывать тебя и издваться надъ тобой, какъ ты теперь надо мной! Слышишь, буду, буду, буду!

— Молчи!— крикнулъ въ бшенств Сергй Михайловичъ:— молчи!..— Онъ вскочилъ съ постели, и ему хотлось избить своими руками эту женщину, которая вдругъ стала ему отвратительна и ненавистна…

Но онъ опомнился и страшнымъ усиліемъ воли сдержалъ себя. Онъ вспомнилъ, что эта ненавистная женщина — его собственная жена, его Лиза…

Но успокоиться совсмъ онъ не могъ,— она что-то кричала ему, и при одномъ взгляд на ея изступленное, чужое, гадкое ему теперь лицо, ненависть къ ней охватывала и душила его, и ему хотлось броситься на нее…

Тогда, чтобы не видть и не слышать ея, онъ схватилъ свое одяло и подушку и бросился къ себ въ кабинетъ.

Онъ смутно помнилъ потомъ, что она тоже кинулась за нимъ и схватила его за руки, но онъ грубо оттолкнулъ ее и захлопнулъ дверь.

XII.

Когда Сергй Михайловичъ очнулся, онъ уже лежалъ у себя на диван, и его била страшная, нервная лихорадка.

Ему казалось, что между тмъ мгновеніемъ, что онъ очутился здсь на оттоманк, и тмъ, что сейчасъ очнулся, прошло больше часу, и все это время онъ былъ въ какомъ-то тяжеломъ гнетущемъ забыть.

Лобъ его былъ мокръ отъ холоднаго пота и зубы нервно стучали.

— Боже мой…— говорилъ онъ съ трудомъ, проводя холодною рукой по своему мокрому лбу: — Боже мой, что же это такое? что же это наконецъ?…

Ему припомнилась вся безобразная сцена между нимъ и женой, и чувство мучительнаго стыда и тоски поднялось въ немъ. За всю свою жизнь онъ не помнилъ въ себ такого страшнаго, все помутившаго въ немъ бшенства и такой мучительной ненависти къ кому-нибудь.

И вдругъ эту ненависть, это бшенство, возбудила въ немъ его собственная жена, которую онъ такъ любилъ и которая когда-то поднимала въ душ его самыя лучшія и благородныя чувства.

Ему мучительно было вспомнить, что онъ чуть не ударилъ ее, а между тмъ онъ сознавалъ и теперь, что ворвись она опять сейчасъ съ этимъ искаженнымъ лицомъ и тми отвратительными словами, которыя она кричала ему тамъ — чувства ненависти и бшенства опять поднялись бы въ немъ и онъ можетъ быть… дйствительно ударилъ бы ее…

— Но что же теперь длать? что длать?— спрашивалъ онъ самого себя, съ ужасомъ думая о томъ, какъ они завтра встртятся и взглянутъ другъ на друга,— ‘Любовница!’ вспомнилъ онъ съ отвращеніемъ.

Да, неужели же она сама не понимаетъ, какъ это нелпо и пошло! И еслибъ онъ хоть на одну іоту чувствовалъ бы себя влюбленнымъ въ Клавдію Николаевну, еслибъ она даже просто, какъ женщина, хоты сколько-нибудь нравилась бы ему! Онъ дйствительна очень любилъ и уважалъ ее, но какъ дорогую ему сестру, какъ жену его лучшаго друга, и любовь эта ни на каплю не мшала его любви къ жен, которую и сравнивать даже было нельзя.

— Но что же теперь длать?.. Не поддаваться и но уступать, не обращать вниманія? Но можно не обращать вниманія, когда подобная блажь не выходитъ изъ предла обыкновеннаго женскаго каприза, но когда женщина доходитъ до какого-то умоизступленія въ подобномъ каприз, тогда уже нельзя со спокойною совстью не обращать на это вниманія, потому что никогда не знаешь, чмъ все это можетъ кончиться. Тутъ грозитъ опасность уже не семейному спокойствію а чему-то гораздо большему! Если она дйствительно натворитъ съ собой чего-нибудь, или бросится на шею этого Верилина, то тутъ уже не покой, а цлая жизнь, и его, и ея, и ихъ дтей будутъ исковерканы и испорчены навсегда. А кто можетъ поручиться, до чего можетъ дойти обезумвшая отъ ревности женщина!

‘Боже мой, ухать бы что ли отсюда куда нибудь!’ подумалъ Сергй Михайловичъ, и вспомнилъ вдругъ о предложеніи взять мсто въ Самарканд.

— Ну что же,— сказалъ онъ себ,— и это все-таки же лучше, чмъ такой адъ.

— Поду завтра къ Надежд Петровн,— ршилъ онъ,— пусть она поговоритъ съ Лизой: все-таки же старшая сестра и притомъ женщина съ женщиной всегда лучше сговорятъ… авось повліяетъ и образумитъ…

Сергй Михайловичъ заснулъ совсмъ ужъ на разсвт тмъ тяжелымъ сномъ, въ которомъ дйствительность перепутывается съ сновидніями и кажется еще гнетуще и безвыходне. Но рано утромъ кто-то разбудилъ его. Сергй Михайловичъ открылъ глаза и съ удивленіемъ увидлъ Лизавету Петровну. Она стояла на колняхъ предъ его оттоманкой и плакала, спрятавъ голову въ его подушкахъ.

— Прости меня, Сережа…— говорила она:— я гадкая, низкая женщина… я виновата… но я не могу… я не могу…

Въ окно чуть брезжилъ слабый свтъ зимняго утра, и въ первую минуту Сергй Михайловичъ никакъ не могъ понять, почему жена стоитъ передъ нимъ на колняхъ и плачетъ, прося въ чемъ-то простить его, а самъ онъ лежитъ не у себя въ спальн, какъ привыкъ, и въ кабинет на оттоманк.

Ему мелькнула страшная мысль, не случилось ли какого нибудь несчастія съ ними, или Сережей и онъ инстинктивно привсталъ и потянулся, пробуя не болитъ ли у него что нибудь… Но въ эту минуту онъ вспомнилъ сразу всю ночную сцену и понялъ, почему плачетъ жена и проситъ простить ее.

— Прости меня,— говорила она всхлипывая:— я не буду… больше ревновать… я сама не знаю, что со мной длается… но я не могу… не могу… не сердись, милый… я буду сдерживать… себя…

— Полно, Лизочекъ, полно…— сказалъ онъ смущенно, и снова ему стало мучительно стыдно за ночное воспоминаніе и за то главное, что онъ чуть не ударилъ ее. И теперь ему было даже еще непріятне и совстне, потому что она сама же первая пришла къ нему и со слезами молила простить ее. И вмсто ненависти, въ душ его проснулась глубокая жалость и нжность къ ней, къ этому большому, больному ребенку. Онъ нжно ласкалъ и успокаивалъ ее, но ему все еще было стыдно смотрть на нее, врно такъ же какъ и ей, потому что она тоже прятала на его груди свое заплаканное лицо и цловала его, не смотря на него.

— Полно Лизочекъ, полно…— сказалъ онъ опять и, поднявъ ее съ колнъ, заботливо окуталъ одяломъ ея босыя, озябшія ноги и старался согрть ее, видя, что она вся дрожитъ.

Онъ не зналъ, что сказать ей, по ея искреннее раскаяніе и мольбы о прощеніи такъ трогали его, что ему становилось все стыдне за себя и все жальче ея. Онъ молча ласкалъ ее, прислушиваясь съ какимъ-то смущенно виноватымъ чувствомъ къ ея лепету и всхлипываніямъ, напоминавшимъ жалобныя всхлипыванія обиженнаго ребенка и поражался, какъ могъ онъ, хотя бы на одну минуту, такъ сильно возненавидть ее,— ее, которая была въ сущности только продолженіемъ его же самого… И онъ внутренно упрекалъ и обвинялъ себя, давая себ слово быть теперь съ ней впередъ терпливе и ласкове и щадить, насколько возможно, ея болзненную ревность, въ которой, какъ онъ убдился теперь, она не была даже виновата…

XIII.

Супруги помирились, но весь день испытывали другъ передъ другомъ какое-то странное, не случавшееся посл прежнихъ ссоръ — чувство неловкости и стыда. Они были особенно внимательны и нжны одинъ къ другому, всячески стараясь загладить безобразное впечатлніе этой ночи, но въ то же время не могли не сознавать, что подобныя впечатлнія изглаживаются не часами, а мсяцами и даже годами…

Они избгали оставаться вдвоемъ и избгали встрчаться взглядами, потому что, встртившись, невольно краснли и спшили отвести глаза въ сторону, но давно уже Сергй Михайловичъ не былъ такъ предупредительно нженъ къ жен и давно уже не была Лизавета Петровна такъ деликатно-застнчиво покорна мужу, какъ сегодня.

Они напоминали другъ другу время ихъ жениховства, только безъ той радостной, полной иллюзіи и надеждъ влюбленности, какая была тогда.

Сергй Михайловичъ даже не пошелъ къ Клавдіи Николаевн, хотя итти туда было необходимо тмъ боле, что младшая двочка ея вчера что-то сильно расхворалась и напугала мать.

Онъ не пошелъ, хотя итти туда сегодня было бы безопасне и покойне, чмъ когда бы то ни было, потому что Лизавета Петровна не только не сдлала бы сегодня за это сцены, но быть можетъ, сама предложила бы это. Но онъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ женой и хотлъ быть вполн деликатнымъ и великодушнымъ съ ней.

Лизавет Петровн дйствительно нсколько разъ хотлось сказать мужу, чтобъ онъ шелъ, но она тоже не ршалась произнести наболвшаго у нихъ обоихъ имени Клавдіи Николаевны и задть тмъ опять больное мсто.

Къ обду пришелъ одинъ знакомый, бывавшій у нихъ довольно рдко, и ему обрадовался не только Сергй Михайловичъ, но и Лизавета Петровна. Она удержала его и посл обда, когда тотъ собрался-было уходить.

— Нтъ, пожалуйста, останьтесь, сказала она ему.— Вы у насъ такъ рдко бываете и мужъ вамъ всегда такъ радъ. Я не буду вамъ мшать, я буду сидть у себя, а вы съ нимъ идите въ кабинетъ, я вамъ и чай туда пришлю…

И она такъ привтливо смотрла на гостя, что тотъ поневол согласился и остался нсколько удивленный ея усиленной любезностью.

Сергй Михайловичъ съ благодарностью улыбнулся жен и поцловалъ ея руку.

Онъ былъ радъ, что не нужно сидть вечеръ вдвоемъ съ ней, какъ на то уже ршился, и не потому былъ радъ, что это казалось ему скучнымъ и непріятнымъ, какъ казалось иногда, когда онъ долженъ былъ продлывать это, насилуя себя, а все по той же неловкости, которую ощущалъ съ сегодняшняго утра наедин съ нею.

Въ одиннадцатомъ часу знакомый ушелъ, а Сергй Михайловичъ собрался-было заняться немного своими бумагами, какъ вдругъ принесли записку отъ Клавдіи Николаевны.

Онъ былъ въ эту минуту, какъ разъ въ комнат жены, и Катя при ней подала ему ее.

— Что, что?— тревожно, вся красня, спросила Лизавета Петровна, замтившая, какъ по прочтеніи этой записки лицо Сергя Михайловича стало озабоченно.

— Оля… младшая двочка ея… очень заболла…— сказалъ онъ, немного смущенно и нершительно протянулъ записку жен.

— Вотъ на прочти…

Лизавета Петровна задрожавшими руками взяла записку и быстро прочла про себя.

‘Ради Бога, если возможно, прізжайте сейчасъ же. Ол очень плохо. Я не знаю адреса ни одного порядочнаго доктора, а этотъ ничего, кажется, не понимаетъ. Пожалуйста, прізжайте, простите, что я васъ все мучаю, но вы знаете сами, кром васъ мн не къ кому обратиться. К. C.’

Лизавета Петровна прочла, и лицо ея изъ робкаго, нжнаго и покорнаго, какимъ было весь день, стало взволнованнымъ и безпокойнымъ.

— Ты… подешь?— спросила она запинаясь.

— Конечно!— сказалъ Сергй Михайловичъ и съ тревожною тоской подумалъ про себя:— вотъ сейчасъ… сейчасъ опять начнется… а можетъ быть сегодня не будетъ…

— Нельзя же такъ оставить…— сказалъ онъ мягко, какъ можно мягче.

Лизавета Петровна, работавшая что-то по канв, молча продергивала толстую шерстинку въ ущко иголки, но руки ея такъ дрожали, что шерстинка прыгала и не вдвалась.

‘Боже мой, Боже мой…’ съ безпокойствомъ слдя за ея дрожащими руками, подумалъ Сергй Михайловичъ.

Онъ видлъ, что она борется между поднявшеюся опять ревностью и желаніемъ быть великодушной и деликатной.

‘Не надо только и мн раздражаться,— думалъ Сергй Михайловичъ, предчувствуя, что ревность поборетъ въ жен великодушіе:— буду терпливе… вдь она же невиновата… вдь это же взрослый ребенокъ…’ говорилъ онъ самому себ, повторяя вс т аргументы, которыми оправдывалъ жену утромъ, но которые теперь казались ему почему-то уже не такими убдительными.

— А если… если у двочки что-нибудь… заразительное?— спросила, не глядя на мужа, Лизавета Петровна.

— Ну что-жъ, тогда я не войду. Она въ другой комнат, я только привезу доктора и уду…

Они опять оба замолчали, и Лизавета Петровна продернула, наконецъ, свою шерстинку, но все лицо ея пошло красными пятнами. Сергю Михайловичу хотлось хать скоре. Онъ понималъ, что въ такомъ положеніи каждый часъ дорогъ для бдной Клавдіи Николаевны, но у него не хватало духа разомъ, безъ дальнйшихъ объясненій, проститься съ женой и ухать, и онъ продолжалъ молча ходить по комнат и уговаривать себя не раздражаться и быть терпливе.

— Ну позжай…— сказала, наконецъ, тяжело дыша, Лизавета Петровна.

Сергй Михайловичъ этого не ожидалъ и съ обрадованною благодарностью поднялъ голову и взглянулъ на жену. Но она вдругъ отбросила работу и лицо ея снова стало злымъ и непріятнымъ ему.

— Позжай, позжай,— заговорила она зазвенвшимъ голосомъ:— только я нахожу, что это безсовстно съ ея стороны звать тебя къ себ, когда у нея въ дом можетъ быть дифтеритъ. Она должна бы была помнить, что ты женатый человкъ и что у тебя есть свои дти и что ты не можешь рисковать изъ-за ея приказаній.

— Лиза!— воскликнулъ съ упрекомъ Сергй Михайловичъ:— Лиза, опять?!

Но Лизавета Петровна забыла уже и свое раскаяніе, и общаніе не ревновать, и желаніе быть великодушной.

— Да, да, опять, опять!— закричала она съ ненавистью:— и всегда будетъ это опять, потому что я ненавижу ее, ненавижу!..

— Лиза!— воскликнулъ снова уже съ отчаяніемъ Сергй Михайловичъ, понявъ окончательно, что вся утренняя сцена и общаніе ни къ чему не привели но Лизавета Петровна не слушала и не хотла уже слушать его.

— Да, да, ненавижу, и не хочу, чтобы меня обманывали,— кричала она тмъ голосомъ, которымъ кричатъ женщины, когда он близки къ истерик,— и это безчестно и безсовстно звать къ себ женатаго человка, когда у нея дифтеритъ, и ты будешь убійцей собственнаго ребенка, но теб это все равно, ты можетъ-быть только того и хочешь, потому что ты ни о комъ не помнишь и не думаешь, кром нея, и ты такъ же безчестенъ, какъ и она!..

— Нтъ, это чортъ знаетъ что такое!— воскликнулъ, тоже забывая свое желаніе быть терпливымъ и сдержаннымъ, Сергй Михайловичъ и, выбжавъ въ переднюю, схватилъ свое пальто и такъ хлопнулъ дверью, что все въ дом задрожало.

XIV.

‘Къ чему, къ чему я все это говорила?’ съ ужасомъ сказала самой себ Лизавета Петровна, когда услышала, что входная дверь за мужемъ захлопнулась и онъ ухалъ.

И ей стало страшно и жалко, что она снова добровольно разрушила ихъ прекрасное примиреніе, посл котораго они нсколько часовъ подрядъ были такъ нжны, другъ къ другу и такъ любили одинъ другого! А теперь опять все испорчено и, быть можетъ, даже уже непоправимо.

— Ну и пускай!— сказала она, не желая слушать того внутренняго голоса, который подсказывалъ ей, что такимъ путемъ она только хуже оттолкнетъ отъ себя мужа и, быть можетъ, дйствительно потеряетъ его.

Она сознавала все это и все-таки же не могла и даже не хотла сдерживать себя.

Лизавета Петровна долго ходила по темной гостиной и то благоразумно успокоивала себя, увряя, что въ сущности ничего нтъ и ревновать не изъ-за чего, то снова возбуждала самое себя противъ мужа.

Часа черезъ два посыльный изъ гостинницы припесъ ей записку, въ которой Сергй Михайловичъ писалъ, что у двочки оказалось воспаленіе въ легкихъ, заразительнаго ничего нтъ, но что сама Клавдія Николаевна такъ плоха, что онъ не ршается оставить ее одну, а потому вернется домой поздно и проситъ не ждать его и постелить ему въ кабинет.

— А! вотъ какъ, вотъ какъ, даже ужъ въ кабинет! Ну хорошо же, хорошо!— сказала со слезами Лизавета Петровна и швырнула отъ себя записку.

XV.

Вернувшись домой, Сергй Михайловичъ былъ очень доволенъ, что жена исполнила его просьбу и не дожидалась его, какъ онъ того боялся. До утра онъ думалъ заснуть и, набравшись свжихъ силъ, снова успокоиться и не поддаваться такъ легко раздраженію. Онъ вовсе не хотлъ серьезно ссориться опять съ женой. Напротивъ, онъ надялся, что, несмотря на послднюю вспышку, подъ вліяніемъ новой бды, постигшей несчастную Клавдію Николаевну, жена смягчится, и ему удастся убдить ее выказать, со своей стороны, хоть какое-нибудь участіе къ его бдному другу.

У него составился проектъ взять на это время двухъ остальныхъ здоровыхъ дтей Клавдіи Николаевны къ себ, потому что въ гостинниц они только мшали трудно больной двочк. Но, понятно, безъ разршенія Лизаветы Петровны, онъ не ршился предложить это Клавдіи Николаевн.

— Завтра я съ Лизой переговорю, и Богъ дастъ, все это какъ-нибудь устроится… но какъ все это тяжело, какъ тяжело.

‘Да, тяжела ты шапка Мономаха!’ подумалъ онъ, невольно вздыхая и стараясь поудобне примоститься на своемъ жесткомъ диван, на которомъ ему съ непривычки казалось очень неловко.

Но когда на утро онъ взошелъ къ жен, она вдругъ вскочила и такъ отбросилась отъ него въ сторону, что Сергй Михайловичъ невольно остановился въ дверяхъ.

— Уйдите, уйдите, уйдите!— задыхающимся голосомъ закричала Лизавета Петровна и замахала на него руками.

‘Что съ ней?’ съ удивленіемъ подумалъ Сергй Михайловичъ.

— Уйдите, уйдите, я вамъ говорю!— опять закричала она, вся трясясь отъ волненія, и еще сильне замахала на него руками.

Сергй Михайловичъ съ недоумніемъ пожалъ плечами и вышелъ.

‘На вы ужъ пошло! плохо дло!’ подумалъ онъ, вспоминая взбшенное лицо жены и ея задыхающійся голосъ.

— Да, ужъ тутъ, конечно, никакія разумныя объясненія невозможны!— сказалъ онъ себ, и ему еще въ первый разъ за все это время стало непріятно, что Клавдія Николаевна пріхала и нарушила весь его семейный покой, и его серьезно потянуло ухать куда-нибудь подальше.

— Нтъ, безъ Надежды Петровны видно не обойдешься! Ну поду къ ней,— ршилъ онъ:— авось она какъ-нибудь урезонитъ!

XVI.

Надежда Петровна была замужемъ за очень богатымъ человкомъ, это была хорошенькая, немного полная, женщина, больше всего на свт любившая здить заграницу и шить новыя платья.

Она съ участіемъ и удивленіемъ выслушала разсказъ Сергя Михайловича и охотно согласилась переговорить съ сестрой.

— Это удивительно!— сказала она съ недоумніемъ:— она всегда была такая благоразумная.

— Да вотъ, подите же!— сказалъ Сергй Михайловичъ, пожимая плечами: — самъ не понимаю, что съ ней сдлалось,— никогда этого не было! И вдь, главное, было бы изъ-за чего ревновать-то.

Надежда Петровна велла закладывать карету и приготовить себ другое платье.

Когда Надежда Петровна пріхала къ сестр, Лизавета Петровна сразу догадалась, что Сергй Михайловичъ просилъ ее быть посредницей между ними и помирить ихъ, и сразу же сказала себ, что оба они и Сергй Михайловичъ, и Надежда Петровна, очень въ этомъ ошибутся.

Она сухо поздоровалась съ сестрой и ршила дать ей почувствовать, что она совсмъ напрасно вмшивается не въ свое дло.

Надежда Петровна немножко смутилась сухимъ пріемомъ и нсколько минутъ проговорила о постороннихъ вещахъ, придумывая, какъ бы поудобне завести щекотливый разговоръ.

— А меня, Лиза, Сергй Михайловичъ прислалъ къ теб!— начала она, наконецъ.

— Я это прекрасно знаю!— насмшливо сказала Лизавета Петровна.

Надежда Петровна удивилась.

— Разв онъ теб уже говорилъ?— спросила она, думая, что супруги уже и безъ нея успли какъ-нибудь помириться.

— Ничего онъ мн не говорилъ,— я сама знаю! Вс, вс они всегда такъ, надлаютъ подлостей, а потомъ забгаютъ подслуживаться къ роднымъ! Вс!— съ презрніемъ ко всмъ мужчинамъ вообще, которыхъ ненавидла въ эту минуту, сказала Лизавета Петровна.

Но Надежда Петровна ненависти къ мужчинамъ пока не чувствовала и не понимала въ чемъ тутъ подлость.

— Да какая же тутъ подлость? Я не знаю…— сказала она.

— Да, ты не знаешь, но я-то знаю! Онъ нарочно забжалъ къ теб впередъ, разсказалъ, что я безумная и несносная женщина, расцловалъ у тебя ручки и упросилъ тебя быть ‘ангеломъ примирителемъ’! А ты сейчасъ же растаяла и вообразила, что онъ правъ и несчастенъ, а я кругомъ виновата и только мучаю его, страдальца!

— Совсмъ я не растаявала и ничего не воображала!— обидчиво сказала Надежда Петровна:— но только, конечно, если…

— Ахъ не говори, не говори!— раздраженно воскликнула Лизавета Петровна: — ну, что ты мн скажешь?! что? что я дурю? что я все это просто выдумала? что никакой измны нтъ? и т. д.. т. д.! Да, я сама все это безъ тебя знаю!

— Такъ о чемъ же ты тогда?— искренно удивилась Надежда Петровна.

— Ахъ, оставь, пожалуйста, ‘о чемъ же?’ — передразнила Лизавета Петровна сестру, которая въ эту минуту положительно была ей противна и своимъ посредничествомъ, и своимъ новымъ шуршащимъ платьемъ, и своимъ красивымъ, недоумвающимъ лицомъ.

— О чемъ? да разв измна важна!— сказала она горько.— Да если бы онъ этою нашею Катей, что ли… вздумалъ въ одинъ прекрасный день увлечься, ну… ну и все тамъ такое, да ей-Богу, я ни одной минуты не волновалась бы и не мучилась! Просто отказала бы ей сейчасъ же, а его, конечно, распекла бы, но только такъ, изъ принципа больше! А тутъ? Тутъ совсмъ другое, тутъ хуже чмъ простая измна или минутное увлеченіе! Тутъ у меня его всего, понимаешь, всего отнимаютъ! Съ тхъ поръ, какъ она пріхала, я для него на третій планъ сошла, у него черезъ пять словъ на шестое ея имя на язык, она его въ три дня такъ своему вліянію подчинила, какъ я въ три года не могла! Ты послушай, какимъ тономъ, съ тхъ поръ какъ она тутъ, онъ со мной разговаривать началъ! Я слова о ней сказать не смю,— онъ сейчасъ же въ благородное негодованіе приходитъ, какъ я, моими глупыми, нечистыми устами смю касаться такой святой ‘страдающей’ женщины!

Говоря все это, Лизавета Петровна взволнованно ходила по комнат, радуясь, что нашелся, наконецъ, слушатель, передъ которымъ она могла излить всю свою желчь и досаду, а Надежда Петровна сидла и молчала, не зная, что отвчать на это.

Надежда Петровна вообще не умла вести длинныхъ разговоровъ. Она умла носить свои платья и шляпы, умла эффектно войти въ гостиную и прелестно улыбаться, умла перебрасываться коротенькими фразами о бенефисахъ и первыхъ представленіяхъ въ Михайловскомъ театр, но говорить помногу и подолгу и не умла, и не любила.

Но все-таки она сознавала, что должна сказать что-нибудь, потому что общала это Сергю Михайловичу.

— Я право не знаю,— заговорила она, пользуясь минутною паузой сестры,— отчего тебя все это такъ волнуетъ! Это такъ естественно… пріхала старая знакомая…

— А я не хочу никакихъ старыхъ знакомыхъ!— воскликнула запальчиво Лизавета Петровна,— знаю я этихъ старыхъ знакомыхъ!

— Да какъ же такъ, если он у него уже были! изумилась Надежда Петровна.

— Какое мн дло, что он прежде были! Я не хочу, чтобы он теперь были! Для меня все въ немъ одномъ, для меня нтъ никакихъ знакомыхъ…

— Какъ нтъ?— изумилась еще больше Надежда Петровна.

— Да, нтъ!— повторила нисколько не смущаясь Лизавета Петровна,— потому что, если я вызжаю иногда и знакомлюсь, то только для него, потому что онъ этого хочетъ, а еслибы онъ этого не хотлъ, такъ мн бы самой ничего не надо было! Я всю жизнь могу провести только съ нимъ и дтьми, и еслибы онъ потребовалъ этого, то я сейчасъ же, безо всякаго колебанія и сожалнія откажусь не только отъ одной какой-нибудь знакомой, а хоть отъ всхъ! И потому я значитъ и отъ него имю право требовать того же!

— Да, но какъ же все-таки такъ, совсмъ вдругъ безъ знакомыхъ!— окончательно переставая понимать сестру, сказала Надежда Петровна.

Лизавета Петровна сама почувствовала, что зашла, кажется, уже слишкомъ далеко и на минуту замолчала.

— Я и не говорю, чтобы совсмъ безъ знакомыхъ…— сказала она запинаясь,— но я только не хочу, чтобы эти знакомыя длались для него ближе и дороже жены… Я не хочу, чтобы изъ-за нихъ онъ пренебрегалъ мной…

Надежда Петровна опять немножко помолчала, стараясь добросовстно припомнить вс т аргументы, которые приводилъ ей Сергй Михайловичъ въ свое оправданіе, и съ большею убдительностью повторить ихъ, въ свою очередь, сестр.

— Пренебрегаетъ!— сказала она, пожимая плечами:— мы вс знаемъ, какъ онъ тебя любитъ (это тоже была одна изъ фразъ, сказанныхъ ей Сергемъ Михайловичемъ)… Но это такъ естественно: пріхала старая знакомая, одна, въ такомъ ужасномъ положеніи, съ дтьми… натурально желаетъ отблагодарить… И теперь къ тому же еще этотъ ребенокъ опять заболлъ…

— Да, да, вотъ еще этотъ ребенокъ!— быстро воскликнула Лизавета Петровна, обрадовавшись, что вспомнила еще одно, совсмъ было упущенное ею обвиненіе противъ мужа.

— Этотъ ребенокъ! Да разв это не подло, не безчестно и съ его стороны, проводить ночи возл дифтеритнаго ребенка, когда у него свои есть, и Сережа такой слабый, такой болзненный къ тому же!

— Какъ дифтеритъ? Разв тамъ дифтеритъ?— съ тревогой спросила Надежда Петровна.

— Конечно, дифтеритъ!

— Да какъ же, вдь онъ мн, кажется, говорилъ, что у двочки крупозное воспаленіе въ легкихъ!

— Ахъ, онъ все лжетъ! Конечно, дифтеритъ, наврное дифтеритъ!

— Это странно!— съ неудовольствіемъ сказала Надежда Петровна, начиная не на шутку трусить: — зачмъ же онъ мн говорилъ, что просто воспаленіе…

— Ахъ, да какъ же ты этого не понимаешь! Конечно, для того, чтобы его меньше обвиняли за то, что онъ рискуетъ заразить собственныхъ дтей.

Надежда Петровна положительно начинала сожалть, что впуталась въ эту исторію. И дифтеритъ, и такое непріятное настроеніе у сестры, и Бризакъ ее теперь напрасно ждетъ! Пожалуй, такъ и платье ко вторнику не поспетъ! Но все же она чувствовала, что совсмъ не успла въ своемъ общаніи ‘урезонить’ сестру, и потому, со слабою надеждой на успхъ, ршила сдлать послднюю попытку.

— Конечно,— сказала она, съ безпокойствомъ взглянувъ мелькомъ на часы,— конечно, это очень непріятно, если дифтеритъ, и я про это ничего не могу сказать… Но въ отношеніи всего другого… мн кажется, ты напрасно такъ безпокоишься… я уврена, что тутъ ничего нтъ подозрительнаго, опаснаго… и потомъ, право, милая, вс ужъ мужья одинаковы… Мой едоръ Николаевичъ…

Но Лизавета Петровна съ раздраженіемъ перебила ее:

— Ахъ, пожалуйста, не говорите мн о своемъ едор Николаевич!— воскликнула она запальчиво:— твой едоръ Николаевичъ накуралеситъ, накуралеситъ, а потомъ подаритъ теб новую карету или брилліантовую брошь, ты и успокоишься!

— Что же, ты хочешь сказать, что онъ меня подкупаетъ этимъ, что ли!— обиженно спросила Надежда Петровна.

Лизавета Петровна немножко сконфузилась и замолчала было, но потомъ ршила, что нечего щадить сестру, если она сама впуталась не въ свое дло.

— Ничего я не хочу сказать,— сказала она сердито,— только ты же сама двадцать разъ говорила, что теб всегда очень выгодно бываетъ, когда твой едоръ Николаевичъ ухаживаетъ за кмъ-нибудь, потому что тогда онъ и къ теб гораздо щедре и любезне становится! Не ты ли говорила, что въ прошломъ году онъ теб позволилъ всю зиму въ Париж прожить только потому, что самъ ухаживалъ тутъ въ это время за какою-то Эрмою Жюльенъ, а когда въ позапрошломъ году ты больна даже была и вс доктора тебя на воды посылали, такъ онъ теб ни копейки не далъ и сказалъ, что все это глупости, потому что самъ ни за кмъ тогда не ухаживалъ! Разв ты не сама это говорила? Припомни!

— Ну, что же, говорила,— со слезами почти призналась Надежда Петровна,— но съ твоей стороны очень дурно… что ты мн теперь говоришь объ этомъ… и въ такой форм…

— А мой мужъ,— продолжала Лизавета Петровна, не обращая никакого вниманія на оскорбленный видъ сестры,— мой мужъ не иметъ средствъ откупаться отъ меня такимъ образомъ, да еслибы и имлъ, такъ я все равно не позволила бы этого, потому что мн нуженъ онъ самъ, а не его брилліанты и заграницы!..

— Нтъ… ты сегодня въ такомъ настроеніи…— сказала, окончательно обидвшись и поднимаясь, Надежда Петровна:— я лучше уду… и я очень сожалю, что послушалась Сергя Михайловича и пріхала… чтобы наслушаться оскорбленій.

— Конечно, теб не его слдовало бы слушать, а меня. Кажется ты мн вдь сестра, а не ему, и онъ нарочно, я уврена, все это придумалъ, чтобы поссорить насъ! Онъ воображаетъ, что такимъ путемъ всхъ на свою сторону переведетъ! О, я его знаю, отлично знаю!— съ желчнымъ торжествомъ воскликнула Лизавета Петровна, которая въ эту минуту готова была надлить мужа всми пороками и только радоваться тому, что ихъ у него такъ много.

— Поврь, милая, я-то ужъ его достаточно знаю!— злорадно повторила она.

Но въ эту минуту вошелъ самъ Сергй Михайловичъ.

Увидвъ его, Надежда Петровна сдлала еще боле оскорбленное лицо, а Лизавета Петровна опять, какъ и утромъ, поспшно отшатнулась отъ него въ сторону, какъ отъ чего-то ужаснаго.

Сергй Михайловичъ вторично за этотъ день поздоровался съ Надеждой Петровной. По ея оскорбленному виду онъ понялъ, что ея вмшательство ничуть не помогло и не урезонило жену. Да онъ въ сущности мало и надялся на это, а обратился къ ней только потому, что вообще сестры жили дружно и къ тому же Надежда Петровна была здсь единственной родственницей жены.

Но на всякій случай, онъ вернулся домой пораньше, думая, что при ней имъ все-таки легче будетъ пожалуй помириться.

— Вотъ, я говорила съ Лизой,— начала, увидвъ его, обиженно Надежда Петровна,— но она осталась при своемъ и вдобавокъ заподозрила меня въ самыхъ ужасныхъ вещахъ.

‘Не приревновала ли ужъ и къ этой?’ мелькнуло въ голов Сергя Михайловича, который всегда съ особеннымъ удовольствіемъ цловалъ ручки своей хорошенькой невстки.

— Очень сожалю, очень сожалю…— машинально сказалъ онъ, не зная еще и самъ, какого тона ему теперь держаться.

— Да,— продолжала Надежда Петровна все съ тмъ же обиженнымъ видомъ,— она мн сказала, что мужъ подкупаетъ меня заграницей и брилліантовыми брошками…

— Брилліантовыми брошками?— спросилъ Сергй Михайловичъ, ничего не понимая.

— Да, брилліантовыми брошками и каретами!

‘О чемъ он? ничего не понимаю!’ подумалъ совсмъ сбитый съ толку Сергй Михайловичъ.

Онъ видлъ только, что вмсто умиротворенія устроилъ только дамскую ссору и вдобавокъ самъ еще въ нее попался.

Но тутъ заговорила сама Лизавета Петровна.

— Потому что я васъ попросила бы никого въ это дло не вмшивать и не забгать къ моимъ роднымъ съ жалобами на меня!— сказала она, окидывая мужа грозно-презрительнмъ взглядомъ.

‘Ахъ Боже мой, когда же все это кончится!’ съ тоской подумалъ Сергй Михайловичъ.

— Ни къ кому я не забгалъ и не жаловался!— сказалъ онъ, помня свое намреніе взять къ нимъ на это время дтей Клавдіи Николаевны и потому стараясь говорить мягче.

— Нтъ жаловались! жаловались!— съ негодованіемъ закричала Лизавета Петровна.— И я не хочу, чтобы вы длали меня басней всего города! Если вы длаете подлости, то не сваливайте, по крайней-мр, своей вины на другихъ! Нечего прикидываться волкомъ въ овечьей шкур!

— Скажи на милость, Лиза, чего ты хочешь, наконецъ,— ршительно спросилъ Сергй Михайловичъ, чувствуя, что опять невольно начинаетъ раздражаться.

— Чего я хочу!— сказала Лизавета Петровна, и мгновеніе помолчала, точно обдумывая, чего же она въ самомъ дл хочетъ.

— Я хочу развода!— сказала она ршительно.

— Боже мой!— воскликнула съ ужасомъ Надежда Петровна.

— Что за чушь!— нетерпливо сказалъ Сергй Михайловичъ.

— Нтъ не чушь, а я хочу и требую развода!— еще тверже повторила Лизавета Петровна.

‘Боже мой, неужели же, неужели разводъ!’ подумала она, ужасаясь сама своимъ словамъ. Еще за минуту она не только не хотла развода, но даже и не ожидала, что произнесетъ это ужасное слово. Но разъ произнеся его, она уже не хотла отрекаться отъ него и не желала, чтобъ его принимали за какую-то глупую шутку.

‘Вдь вотъ, вотъ, я говорила, вдь говорила,— припомнила она про себя,— что эта женщина добьется-таки того, чтобы развести насъ,— вотъ такъ и вышло, такъ и вышло по моему!’

— Да,— повторила она опять какъ можно тверже, чтобы мужъ ни на одну минуту не могъ бы подумать, что она говоритъ это только ‘такъ’.— Да, я требую развода!

Сергй Михайловичъ пожалъ плечами и усмхнулся, какъ усмхаются взрослые на наивный капризъ ребенка.

— Поди-ка ко мн, герой!— сказалъ онъ сыну, увидвъ, что маленькій Сережа заглядываетъ въ гостиную изъ дверей столовой.

Сережа подбжалъ къ отцу и, обхвативъ его шею рученками, любопытными глазами осматривалъ большихъ, но Лизавета Петровна стремительно бросилась къ сыну и, оттолкнувъ мальчика отъ отца, крпко прижала его къ себ, точно защищая отъ чего-то.

— Не смйте прикасаться къ нему!— закричала она: — не смйте, вы его заразите! Или быть-можетъ вы нарочно и длаете это, чтобы заразить его! Уйди, Сережа, уйди и скажи, чтобы тебя всего вымыли и переодли и не смй всю эту недлю подходить къ отцу!

— Хоть бы ты ребенка-то не вмшивала!— съ укоромъ сказалъ Сергй Михайловичъ.

— Нтъ, буду, буду вмшивать, пускай знаетъ, какой у него отецъ! Пускай вс знаютъ.

— Уйди, Сережа!— разсерженно крикнулъ Сергй Михайловичъ мальчику, который все еще не шелъ и удивленными глазками смотрлъ то на мать, то на отца.

Сергй Михайловичъ самъ взялъ его за руку, и выведя въ столовую, крпко заперъ за нимъ дверь. Онъ зналъ по многимъ опытамъ, что когда женщина начинаетъ говорить: ‘пусть не слдуетъ, пусть захвораю, пусть умру, а все-таки же сдлаю по своему!’ то тутъ уже невозможны никакіе разумные доводы, потому что, вопреки всякой очевидности, она все-таки сдлаетъ по своему на зло всмъ и всему.

‘Ахъ, Боже мой, я положительно опоздаю къ Бризакъ!— подумала опять Надежда Петровна, съ безпокойствомъ вынимая свои маленькіе модные часики и убждаясь, что уже шестой часъ.— Но все же я поду, можетъ быть мы выберемъ еще что-нибудь при огн для вечера… пусть ихъ ссорятся… это такъ непріятно… никогда больше не буду слушать этого противнаго Сергя Михайловича’.

— Ну, я поду!— сказала она, поднимаясь и улыбаясь по привычк тою обворожительною улыбкой, которая одна уже создала ей репутацію la belle madame Losseff.

Сестры сухо простились, а Сергй Михайловичъ вышелъ въ переднюю проводить невстку.

— Простите, ради Бога, что я такъ подвелъ васъ,— сказалъ онъ, цлуя ея унизанную брилліантами и бирюзой ручку:— я думалъ, что она постснится хотя при васъ…

— Ничего, ничего… что длать… нтъ ли тутъ… особенной причины… не… беременна ли она,— красня и конфузясь сама отъ своего вопроса, спросила Надежда Петровна.

— Никакихъ причинъ, просто дурь какая-то нашла!

— А то это бываетъ… иногда, въ такихъ случаяхъ… Ну, до свиданія… желаю вамъ помириться…

И давъ еще разъ поцловать свою хорошенькую ручку, Надежда Петровна поспшно вышла на лстницу.

— Къ Бризакъ! Да скоре какъ можно!— сказала она своему кучеру.— Положительно не понимаю, зачмъ я здила! Теперь только наврное платье изъ-за этого ко вторнику не поспетъ!— съ раздраженіемъ подумала она, садясь въ карету.

Когда Сергй Михайловичъ, проводивъ ее, вернулся въ гостиную, жена попрежнему, со скрещенными на груди руками, ходила по комнат. Онъ хотлъ, не глядя на нее, пройти мимо въ свой кабинетъ, но она остановила его.

— Я съ вами, Сергй Михайловичъ, не шутила, когда говорила о развод!— сказала она дрожащимъ, но твердымъ голосомъ.— И повторяю снова, въ послдній разъ, что между нами все кончено, и я требую развода!

— И отлично!— сказалъ со злостью Сергй Михайловичъ и прошелъ въ свой кабинетъ, а Лизавета Петровна все съ тмъ же гордымъ и твердымъ видомъ ушла къ себ.

Сергй Михайловичъ переодлся и попробовалъ почитать передъ обдомъ газету. Но чтеніе положительно не клеилось у него сегодня: онъ даже съ трудомъ вникалъ въ то, что читалъ.

‘Пообдать бы, что ли, скоре, да ухать куда-нибудь!’ подумалъ онъ, удивляясь, что уже половина седьмого, а обдъ все еще не поданъ.

— Катя!— крикнулъ онъ, услышавъ, что горничная проходила за чмъ-то по гостиной.— Катя, что же обдъ?

— Какой обдъ?— спросила Катя, какъ бы не понимая даже совсмъ этого слова.— Сегодня барыня никакого обда не заказывали,— равнодушно прибавила она:— велли только для дтей котлетки сжарить, да людямъ еще, а больше никакого обда нтъ.

‘Чортъ знаетъ, что такое!’ съ удивленіемъ подумалъ Сергй Михайловичъ, никакъ этого не ожидавшій.

— Ну такъ скажите же вашей барын, что я въ трактиръ ушелъ обдать!— сказалъ онъ съ негодованіемъ:— и постелите мн опять въ кабинет!

XVII.

Прошло два дня. Сергй Михайловичъ попрежнему спалъ въ кабинет на диван и обдалъ въ ресторан, проводя остальное, свободное отъ службы время большею частью у Клавдіи Николаевны, двочка которой все еще была трудно больна. Съ женой они почти не встрчались. Сергй Михайловичъ не длалъ больше попытокъ къ примиренію, потому что уже понялъ теперь, что черезъ два часа посл этихъ примиреній возобновились бы снова ссоры. Онъ ршилъ терпливо переждать это время ‘болзненной полосы’, какъ онъ мысленно объяснялъ себ поведеніе жены.

А пока Сергй Михайловичъ былъ почти даже доволенъ тмъ, что они не видаются и не говорятъ другъ съ другомъ, при томъ настроеніи, какое было теперь у Лизаветы Петровны, это въ сущности былъ единственный способъ избгнуть новыхъ сценъ. И Сергй Михайловичъ отдыхалъ, пользуясь, какъ могъ, своею кратковременною свободой.

Онъ чувствовалъ себя господиномъ своего времени и своихъ желаній, могъ итти куда хотлъ, длалъ что желалъ и никто не требовалъ отъ него отчета и не смотрлъ на него строго допрашивающими глазами.

Одно только было непріятно — тотъ разгромъ, который воцарился въ ихъ дом. Сережа не учился, не гулялъ и бгалъ въ грязной курточк, крохотная Леля о чемъ-то поминутно капризничала и плакала, обдъ попрежнему (за исключеніемъ супа и котлетокъ для дтей) не готовился, комнаты не прибирались, лампы не зажигались, а гд зажигались, тамъ коптили и воняли, на всей мебели наросъ густой слой пыли, двери изъ коридора въ кухню не затворялись, и весь домъ пропахъ чадомъ горлаго масла и жаренаго лука и изъ кухни доносились громкіе, безцеремонные голоса прислуги, которыхъ раньше никогда не было слышно, а Катя, переставшая почему-то считать выполненіе всхъ этихъ мелочей своею обязанностью, ходила равнодушне, чмъ когда-либо. Словомъ, въ дом царилъ такой безпорядокъ, что можно было подумать, что и Лизавета Петровна, и Сергй Михайловичъ, по крайней мр, на цлую недлю въ Москву ухали.

Лизавета Петровна тоже пропадала гд-то, Сергй Михайловичъ догадывался, что она здитъ къ роднымъ и пріятельницамъ, и разсказываетъ къ вящшему тхъ удовольствію, что они разводятся. Нельзя сказать, чтобъ это было обычнымъ пріемомъ Лизаветы Петровны, обыкновенно она съ посторонними бывала скорй сдержанна и скрытна на счетъ своихъ семейныхъ длъ. Но на этотъ разъ Сергй Михайловичъ чувствовалъ, что это такъ.

Онъ, конечно, ни на одну минуту не принималъ въ серьезъ ея заявленіе о развод и не врилъ, чтобъ и жена серьезно задумала такую глупость, но во всякомъ случа отношенія ихъ настолько обострились и усложнились, что и онъ съ своей стороны придумывалъ и искалъ того исхода, который разршилъ бы, наконецъ, это глупое положеніе.

‘Положительно лучше всего ухать бы отсюда куда-нибудь, это по крайней мр сразу бы все распутало!’ думалъ онъ и за послдніе дни нсколько разъ разспрашивалъ знакомыхъ и сослуживцевъ о Самарканд, объ условіяхъ тамошней жизни, о правахъ туземцевъ и т. д., и все больше и больше призадумывался о переход туда, хотя сначала мысль о томъ показалась ему невозможной и нелпой.

Его удивляло, что прошло уже три дня, а жена все еще не длала никакихъ шаговъ къ примиренію. Обыкновенно его обязанность была ‘приходить мириться’, но теперь положеніе было таково, что Сергй Михайловичъ, несмотря на всю свою мягкость и уступчивость, не могъ сдлать этого, не поступаясь уже черезчуръ сильно своимъ самолюбіемъ.

На третій день они было встртились въ гостиной съ Лизаветой Петровной, и притомъ такъ глупо, что Сергю Михайловичу долго еще посл того было и досадно и смшно вспоминать эту встрчу.

Они оба одновременно вышли изъ своихъ комнатъ въ гостиную, и, увидвъ другъ друга, поспшно отшатнулись назадъ къ дверямъ своихъ комнатъ, но, отшатнувшись, сейчасъ же оба передумали и, какъ ни въ чемъ не бывало, прошли мимо другъ друга.

‘Кланяться… или не кланяться?..’ мелькнуло въ голов Сергя Михайловича, когда, пропуская впередъ жену, онъ немного пріостановился, давая ей дорогу. Но Лизавета Петровна грозно сдвинула брови и быстро, не взглянувъ даже на мужа, прошла мимо, съ тмъ гордо презрительнымъ видомъ, какой явился у нея за послдніе дни.

‘Ну и не надо, коли не желаетъ!’ сердито подумалъ Сергй Михайловичъ и спокойно прошелъ то же въ переднюю.

— Фу, какъ глупо!— сказалъ онъ себ, самъ не зная — смяться или сердиться на все это: — съ собственною женой ужъ не кланяюсь, да живя еще на одной квартир! Совсмъ какой-то идіотизмъ! Нтъ надо, наконецъ, это какъ нибудь покончить!

XVIII.

Но Лизавета Петровна совсмъ не была склонна принять эту встрчу такъ философски спокойно.

Она забыла зачмъ шла въ столовую, вбжала назадъ въ свою комнату и заплакала.

— Это ужасно, ужасно!..— говорила она себ, припоминая холодное, чужое лицо мужа, какое было у него, когда она проходила мимо него.

Лизавета Петровна могла говорить и думать о развод и даже желать его, но она не могла видть такое холодное, чужое лицо у своего собственнаго мужа.

Въ глубин души, въ той глубин, относительно которой она притворялась, что не знаетъ и не видитъ ее, она не врила этому разводу, не желала его, и знала, что черезъ нсколько дней все само собой благополучно окончится (и даже именно тогда, когда она сама этого пожелаетъ) и они снова счастливо и мирно заживутъ съ ея Сережей. Въ этой же глубин души она знала также и то, что Клавдія Николаевна ей ничуть въ сущности неопасна и что Сергй Михайловичъ совсмъ въ нее не влюбленъ, да и не влюбится никогда. Но вдь это все таилось въ такой глубин души, которую будто бы она и сама даже не видла и не знала, наружно же она убждала и себя, и другихъ, что между ней и мужемъ все кончено, что онъ любитъ другую, которая въ нсколько дней разрушила все ихъ счастье и что потому для нихъ, то-есть для нея, Лизаветы Петровны, и для ея мужа ничего, кром развода, не остается.

‘У него нтъ ко мн даже жалости, даже состраданія, даже уваженія!— говорила она себ посл своей встрчи съ мужемъ въ гостиной.— Даже простой вжливости. И это онъ, который такъ любилъ, такъ баловалъ меня всегда! Вдь разв было когда-нибудь, чтобъ онъ цлые три дня не шелъ бы мириться со мною! Разумется, это она ему запретила! И какъ онъ смотрлъ на меня, какъ смотрлъ! Разв не съ ненавистью, не съ презрніемъ!’

‘Она, очевидно, прямо ведетъ къ тому, чтобы такъ вооружить его противъ меня, чтобъ у него не было даже ни сознанія вины передо мной, ни укоровъ совсти, ничего, кром безумной любви къ ней и ненависти ко мн! По настоящему они даже и развода не заслуживаютъ, но она все-таки изъ гордости дастъ его имъ. Пускай ихъ наслаждаются, а она не желаетъ навязывать себя насильно!’

Надежда Петровна и вс родные положительно не одобряли ея ршенія разводиться и уговаривали ее успокоиться и не торопиться въ такомъ важномъ шаг.

— Мало ли, что бываетъ!— говорили ей въ утшеніе:— нельзя же изъ-за всего сейчасъ разводиться.

Но Лизавета Петровна этимъ не утшалась и не успокаивалась. Она находила, что у другихъ можетъ бывать что угодно, ей до этого нтъ дла, а у нея не должно быть ничего подобнаго. Больше всхъ возмущалась ея идеей Надежда Петровна. Она даже прямо сказала ей, что разводъ — скандалъ.

— Я бы лучше умерла,— сказала она,— чмъ развелась! Это такой скандалъ, что никто посл того не станетъ бывать у тебя!

— Вотъ это мило!— съ негодованіемъ воскликнула Лизавета Петровна: — меня же оскорбили, мн измнили, и я же еще буду опозорена и у меня бывать не станутъ! Да посл этого я и сама ни у кого бывать не желаю! Не станутъ бывать только потому, что я порядочная женщина и не хочу служить ширмой для романовъ моего супруга, а честно предоставляю ему разводъ и свободу!

— Это все равно,— сказала Надежда Петровна, которая не понимала, да и не хотла понимать всхъ этихъ тонкостей,— это все равно, я знаю только, что въ обществ всегда на разводокъ смотрятъ такъ, что въ настоящихъ порядочныхъ домахъ ихъ не принимаютъ!

— Значитъ и ты меня перестала бы принимать, еслибъ я развелась?

Надежда Петровна не ожидала такого вопроса и не приготовилась къ нему. Она сконфузилась и не желала обижать сестру и уже намревалась-было сказать, что он сестры и потому правило это до нихъ касаться не можетъ, но вдругъ вспомнила, какъ сестра не постснялась сказать ей въ глаза, что мужъ подкупаетъ ее брилліантами и снова обидлась на нее.

‘Отчего же и мн не сказать этого, она же сказала’, подумала она.

— Конечно,— сказала она вслухъ,— потому что едоръ Николаевичъ…

— Ахъ, оставь пожалуйста своего едора Николаевича!— вспыльчиво перебила ея Лизавета Петровна:— ты всегда приплетаешь его, когда не слдуетъ!.. А если ты меня тогда отказываешься принимать, такъ я у тебя теперь не желаю больше бывать!

И Лизавета Петровна гордо поднялась.

— Очень жаль…— сказала, вспыхивая и нсколько растерявшись, Надежда Петровна. Она совсмъ не хотла расходиться съ сестрой окончательно и немножко испугалась, увидвъ что дло зашло такъ далеко.— Очень жаль,— повторила она растерянно,— только это странно, право, Лиза, я теб ничего, кажется, не сдлала! Вдь я не виновата, что твой мужъ вздумалъ ухаживать за этою барыней!..

— Ты виновата, разумется, не въ его ухаживаніи, а въ своемъ отношеніи ко мн!

— Да какое же такое у меня отношеніе къ теб?

— Такое, что я предпочитаю лучше совсмъ прекратить бывать у тебя!

Лизавета Петровна не захотла поцловаться съ сестрой на прощанье и ухала.

— Нтъ,— сказала Надежда Петровна посл ея отъзда,— она положительно съ ума сошла! Съ мужемъ разводится, у меня бывать не хочетъ! Что съ ней?

Посл этого маленькаго происшествія Лизавета Петровна почувствовала себя еще боле одинокою, несчастною и всми покинутою. Ей вдругъ опротивлъ и Петербургъ, и вс родные, и знакомые, жившіе въ немъ и въ первый еще разъ за всю жизнь она почувствовала, что съ удовольствіемъ ухала бы совсмъ изъ него куда-нибудь.

Она вспомнила о предложенномъ Сергю Михайловичу въ Самаркандъ мст, и хотя самое слово ‘Самаркандъ’ уже пугало ее, но она все-таки стала думать о немъ и припоминать разсказы одного знакомаго полковника, который три года прожилъ въ Ташкент и очень хвалилъ его, увряя, что тамъ живутъ въ сущности гораздо веселе, пріятне, чмъ здсь.

‘Конечно, это такая глушь…— съ сомнніемъ раздумывала Лизавета Петровна:— но все-таки же это лучше, чмъ такая мука тутъ! Главное, онъ тогда сейчасъ же бы вышелъ изъ-подъ вліянія своей Клавдіи Николаевны, и разводиться бы не надо было… Что жъ такое, что глушь, зато они будутъ тамъ первыя лица въ город, все будетъ группироваться вокругъ нихъ и зависть отъ нихъ. Это очень пріятно. Во всякомъ случа, гораздо пріятне быть первыми въ Самарканд, чмъ 9391 въ Петербург. Тогда бы она посмотрла, какъ эта глупая, чванная Надина вздумала бы ‘не принимать ее!’ Теперь, говоря правду, благодаря богатству, они со своимъ супругомъ всегда немножко важничали передъ ними, но тогда роли очень бы перемнились! Тогда они небось сейчасъ же начали бы распинаться въ любезности и заискиваніяхъ. Что же такое, что Сергй Михайловичъ небогатъ, зато онъ длаетъ отличную карьеру и современемъ будетъ очень важнымъ лицомъ, быть-можетъ даже министромъ, а едоръ Николаевичъ всю жизнь останется только простымъ биржевымъ дльцомъ. Наврное имъ тамъ дадутъ прекрасную квартиру, вроятно отдльный домъ, садъ, кругомъ горы, синее небо, караваны верблюдовъ, туркмены въ пестрыхъ халатахъ, пальмы, восточные базары… Что же, все это очень недурно, и ново, и оригинально… и матеріи тамъ шелковыя, говорятъ, очень дешевы, можно даже и блье будетъ шелковое сдлать…

‘Но, конечно, Богъ всть, согласится ли еще Серги Михайловичъ! Да хоть бы онъ самъ и согласился такъ та ему наврное не позволитъ! Она не такъ глупа, чтобы выпустить его изъ-подъ своего вліянія… Въ сущности это былъ бы лучшій способъ узнать, кого онъ все-таки же больше пока еще любитъ — ее, свою жену, или Клавдію Николаевну! Если онъ не согласится, то это будетъ прямое доказательство его отношеній къ ней…’

Самаркандъ съ его пальмами, верблюдами, синимъ небомъ и шелковыми матеріями все больше и больше начинали манить воображеніе Лизаветы Петровны, и чмъ больше казалось ей, что мужъ на это ни за что не согласится, тмъ больше хотлось ей теперь туда хать!

Лизавета Петровна даже ршила прямо предложить мужу на выборъ: или Самаркандъ, или разводъ! Если онъ хоть немного еще любитъ ее, то, конечно, можетъ пожертвовать для нея и этимъ гнилымъ Петербургомъ, и своею возлюбленною Клавдіей Николаевной.

XIX.

Часовъ около восьми вечера раздался рзкій, сильный звонокъ, какимъ могъ звонить только хозяинъ дома, и черезъ минуту Лизавета Петровна дйствительно услышала въ гостиной знакомые торопливые шаги мужа.

— Сейчасъ же пойду и предложу ему!— съ волненіемъ сказала она себ, чувствуя въ той глубин души своей, которую она не хотла видть, радость, что нашла, наконецъ, предлогъ пойти къ нему, говорить съ нимъ, глядть на него, длать все то, чего такъ долго добровольно лишала себя.

Но въ кабинетъ она вошла съ строгимъ, надменнымъ выраженіемъ на лиц, которымъ хотла замаскировать свою внутреннюю радость.

Сергй Михайловичъ въ пальто и цилиндр стоялъ, нагнувшись, подл письменнаго стола и искалъ что-то въ ящик. Увидвъ жену, онъ поднялъ на мгновеніе голову и сердито взглянулъ на нее, но сейчасъ же отвернулся и продолжалъ молча, какъ бы не замчая ея присутствія, искать что-то въ стол. Лизавета Петровна поняла, что онъ вернулся на минуту только, чтобы взять что ему было нужно.

‘Но онъ можетъ и остаться…’ подумала она, раздражаясь его спшнымъ, игнорирующимъ ея присутствіе, видомъ.

— Я пришла переговорить съ вами!— начала она, но Сергй Михайловичъ, найдя должно-быть то, что искалъ, торопливо захлопнулъ ящикъ и мелькомъ, строгими глазами, взглянулъ на жену.

— Ну мн теперь некогда,— сказалъ онъ рзко, и Лизавета Петровна успла замтить, что лицо его очень блдно и взволнованно:— у Клавдіи Николаевны дочь умираетъ и задерживаться тутъ разными объясненіями я теперь не могу.

И онъ потушилъ свчу и поспшно вышелъ изъ комнаты.

Лизавета Петровна такъ была поражена, что даже не нашлась что сказать. Поражена была не тмъ, что у Клавдіи Николаевны дочь умираетъ (этому она не врила, и знала, что это все то же кокетство только Клавдіи Николаевны и новыя выдумки для того, чтобъ удерживать подл себя Сергя Михайловича), она была поражена тмъ, какъ онъ осмлился отвчать ей такъ, когда она сама первая пришла къ нему.

Теперь Лизавета Петровна окончательно убдилась, что все кончено между ней и мужемъ и что другая совсмъ завладла имъ.

И ей опять стало такъ горько и такъ жалко себя, что захотлось умереть и даже какъ можно скоре умереть.

— Онъ любитъ ее, потому что она представляется передъ нимъ несчастною и страдающею, такъ я же буду втрое несчастне ея и втрое сильне страдать! Что ему разводъ, когда онъ такъ влюбленъ въ нее, да и мн самой на что этотъ разводъ, нтъ, пусть я умру!

Я знаю, что для этого сдлать!..

И она вернулась въ свою комнату, надла шляпу и самыя тоненькія бальныя туфельки.

— Катя,— крикнула она, выходя въ переднюю,— дай мн ротонду, я тоже ухожу…

Катя подала ротонду.

— А калоши?— спросила она, думая, что барыня забыла о нихъ.

Лизавета Петровна покраснла и сконфузилась.

‘Ахъ, противная,— подумала она съ сердцемъ:— и что ей за дло’.

Она наскоро придумала предлогъ выслать Катю на минуту изъ передней, а сама, какъ школьница, проворно стащила калоши съ ногъ, засунула ихъ подальше подъ шкафъ и поспшно, не дожидаясь возвращенія Кати, вышла на улицу.

XX.

Лизавета Петровна прогуляла такъ больше часу въ самомъ мрачномъ и угнетенномъ настроеніи, и когда вернулась домой, ноги ея были совсмъ мокрыя и холодныя.

Она украдкой, тихонько отъ Кати, которой въ душ стыдилась, переобулась, и съ злорадствомъ къ мужу, котораго такъ ужасно наказала, и съ жалостью къ себ и къ своей ранней, преждевременной смерти, въ которой теперь была убждена, съ угрозой говорила кому-то:

— Пусть, пусть!

Спать она легла рано, потому что ей казалось, что лихорадка уже началась, она радовалась ей и нарочно поддавалась ознобу. Когда она стала раздваться и ложиться въ свою постель, то подумала, что больше уже не встанетъ съ нея и ей опять захотлось и радоваться, и плакать, и повторять свое:

— Пусть, пусть!

Но вспомнивъ, что забыла перекрестить на ночь дтей, Лизавета Петровна пошла въ дтскую и долго со слезами и умиленіемъ крестила ихъ, думая, что быть можетъ уже въ послдній разъ благословляетъ ихъ.

— Прощайте, мои бдныя крошки,— говорила она, жалобя само себя своими словами,— прощайте, у васъ уже не будетъ больше мамы… и некому будетъ любить васъ безъ нея…

И она такъ разстроилась, что чуть не дошла до истерики.

Ожидая у себя жаръ, она велла приготовить себ на ночь морсъ и поставить стаканъ на столик подл кровати, куда заодно на всякій случай положила и градусникъ.

Съ вечера Лизавета Петровна долго не могла заснуть. Она все прислушивалась, не заболло ли у нея что-нибудь и не начался ли уже жаръ. Мысленно она представляла себ удивленіе и испугъ Сергя Михайловича и всхъ домашнихъ, когда завтра утромъ ее найдутъ безъ памяти и въ бреду, а потомъ, черезъ нсколько дней на четвертой страниц ‘Новаго Времени’ появится маленькое объявленіе въ траурной каемк, посредин котораго будетъ крупными буквами напечатано ея имя… И она видла пораженныя лица знакомыхъ, читающихъ это маленькое объявленіе… Потомъ панихиды… Вс прізжаютъ съ заплаканными, взволнованными лицами, тихо шепчутся, разспрашиваютъ, какъ это случилось, когда, долго ли страдала… И съ выраженіемъ той осторожности, благоговнія и страха, съ которымъ и сама она прикладывалась, бывало, къ умершимъ знакомымъ, подходятъ къ ней и робкоцлуютъ ея мертвыя руки…

А она лежитъ, вся вытянувшись, холодна, съ восковымъ строгимъ лицомъ… И Сергй Михайловичъ, не можетъ видть этого спокойнаго мертваго лица, которое еще недавно съ такою любовью улыбалось ему…. Какъ это у Некрасова есть:

Забудусь — ты передо мной

Стоишь жива и весела,

Глаза блистаютъ, локонъ вьется

И звонкій смхъ твой раздается

Больне слезъ въ душ моей…

И его также будетъ преслдовать ея живой образъ, и знакомый голосъ, котораго онъ уже никогда не услышитъ… Кругомъ цвты, свчи…

А потомъ гробъ ея закроютъ, поднимутъ и понесутъ, на рукахъ изъ этой самой квартиры, гд она когда-то была такъ счастлива.

Вс жильцы выйдутъ на лстницу и будутъ смотрть, какъ гробъ ея тихо сносятъ при печальномъ, хватающемъ за душу пніи: ‘Со святыми упокой!..’

Но при этой картин Лизавета Петровна снова не могла удержаться отъ рыданій, и ей становилось страшно жутко, когда она думала, какъ этотъ гробъ опустятъ въ могилу, зароютъ мерзлою землей и вс уйдутъ, а она останется одна, совсмъ одна…

И погода теперь такая скверная: то морозъ, то снова, таетъ, наврно вода сквозь землю проходитъ и въ гробъ просачиваться будетъ…

— Ужасно,— говорила она со страхомъ и отвращеніемъ:— но мн нтъ другого выхода… ужъ лучше лежать въ мокромъ гробу, чмъ такъ мучиться… Тогда, по крайней мр, и онъ будетъ мучиться…

Часамъ къ тремъ она все-таки же заснула и спала довольно хорошо, хотя видла много сновъ и часто просыпалась, а просыпаясь, каждый разъ прислушивалась къ себ и думала: не началось ли?..

Но, кажется, еще ничего не начиналось. Былъ маленькій жарокъ и какъ будто знобило, но можетъ быть это просто такъ, какъ часто кажется ночью.

— Къ утру начнется…— говорила она себ и снова засыпала.

И утромъ, какъ только она проснулась, первою мыслью ея было:

— Въ памяти ли я?

Она была уврена, что въ той или другой форм, но ‘это’ уже непремнно должно было начаться, и, тяжело дыша, слабо пріоткрыла глаза и оглядлась кругомъ, ища, нтъ ли уже подл нея кого-нибудь. Но никого не было и ршительно… она была въ памяти… повидимому, ничего не начиналось.

— Неужели же ничего не будетъ?— спросила она, почти не вря собственному самочувствію.

Она попробовала приподняться, осторожно протянула ноги, дотронулась до груди и бока, ища въ себ хоть какой-нибудь боли, но у нея положительно ничего не болло и она вполн свободно могла и двигаться, и дышать.

Тогда ей стало досадно и совстно передъ самой собой.

— Боже мой!— сказала она со стыдомъ:— неужели ничего не будетъ…

Ей попался на глаза стаканъ съ морсомъ и градусникъ, который она заране приготовила для себя, и она вся ярко вспыхнула и, вскочивъ, начала поспшно одваться. Но когда встала, то почувствовала, что у нея начался сильный насморкъ.

‘Только насморкъ!’ подумала она съ негодованіемъ, и ей стало такъ стыдно и досадно на себя за то, что она длала вс эти пошлыя глупости что она самой себ показалась какою-то жалкою, ничтожною двчонкой.

XXI.

Сергй Михайловичъ вернулся домой уже въ одиннадцатомъ часу утра, чтобы только переодться и хать на службу.

Онъ чувствовалъ себя совершенно разбитымъ и утомленнымъ и не столько безсонною ночью, сколько напряженнымъ состояніемъ послднихъ дней и особенно этихъ послднихъ сутокъ, что онъ провелъ вмст съ Клавдіей Николаевной подл умирающей двочки.

Они оба не сомкнули ни на минуту глазъ, ожидая каждую минуту конца. Его поражало, сколько страстной энергіи и силы было еще въ измученной и убитой Клавдіи Николаевн. Она не плакала, не жаловалась и даже не молилась, но сухіе, горячіе глаза ея не отрывались ни на минуту отъ пожелтвшаго личика двочки.

Сергй Михайловичъ не привыкъ къ картинамъ, смерти, болзней и страданій, и тмъ сильне дйствовала на него эта борьба жизни и смерти въ маленькомъ организм.

Но къ утру двочка не умерла, какъ они ожидали, а ей сдлалось положительно лучше, и пріхавшій докторъ сказалъ, что это была ночь кризиса и теперь есть полная надежда на выздоровленіе.

Сергй Михайловичъ вздохнулъ съ облегченіемъ и похалъ домой. Онъ готовъ былъ, несмотря ни на что, служить всмъ, чмъ только возможно, своему бдному другу, готовъ былъ бы снова, еслибы пришлось, просиживать съ ней ночи подл больныхъ дтей ея, чтобы только хоть какъ-нибудь облегчить ея положеніе, но онъ не могъ не сознаться про себя, что все это очень тяжело. Съ одной стороны эти безобразныя, какъ бы дйствительно совсмъ разрушившіяся, отношенія съ женой, а съ другой — такое же томительно напряженное состояніе здсь. Онъ, желалъ теперь только одного — чисто физическаго отдыха и покоя, чувствуя все ясне и сильне, что положительно былъ бы радъ ухать отъ всего этого подальше. Онъ понялъ теперь, что жена его никогда не примирится съ его отношеніемъ къ Клавдіи Николаевн, и поэтому ему всегда, значитъ, придется жить между двухъ огней, подъ вчнымъ страхомъ сценъ и ссоръ, и непремнно, въ конц-концовъ, испортитъ совсмъ свои отношенія или съ женой, или съ Клавдіей Николаевной.

— Нтъ,— сказалъ онъ себ, возвращаясь домой съ тяжелою головною болью,— нтъ, какъ она себ тамъ хочетъ, а я мсто въ Самарканд возьму! Пусть не детъ, если не хочетъ, небось, проживетъ одна нсколько мсяцевъ, все равно не выдержитъ, прідетъ тоже… А я больше такъ положительно не могу, этакъ ни работать, ни жить нельзя…

Подъхавъ къ дому, онъ вспомнилъ, что вчера жена приходила къ нему объясняться, и невольно болзненно поморщился отъ перспективы этого объясненія, отъ котораго не ждалъ ничего ни новаго, ни хорошаго.

‘Э, все равно,— ршилъ онъ мысленно, махнувъ рукой на вс свои колебанія,— все равно, сейчасъ же пойду къ ней и объявлю, что ршилъ хать, а она можетъ поступать какъ ей заблагоразсудится, но съ меня довольно ужъ этого рабства! Отнын его больше уже не будетъ, иначе, это Богъ знаетъ куда можетъ довести!’

XXII.

Лизавета Петровна слышала, какъ Сергй Михайловичъ, покашливая на ходу, прошелъ черезъ гостиную въ свой кабинетъ.

Этотъ его кашель, такъ знакомый ей, почему-то волновалъ и трогалъ ее вс послдніе дни. Всякій разъ, услышавъ его, какое-то доброе, растроганное чувство подымалось въ ней, и ей хотлось пойти къ мужу и прижаться со слезами къ его груди.

Но она не давала овладть собой этому доброму чувству и сейчасъ же тушила его въ себ, нарочно снова раздражая себя противъ мужа.

Но сегодня она не стала ‘взвинчивать’ себя.

Все утро она чувствовала себя смущенною и сконфуженною и со стыдомъ вспомнила свою вчерашнюю выходку, окончившуюся насморкомъ. Ей казалось, что вс догадываются объ этой пошлой выходк и смются за ея спиной, и она старалась сидть у себя въ комнат, чтобы только никого не видть и ни съ кмъ не говорить.

Когда же она услышала изъ своей комнаты, что Катя по всему дому ищетъ ея калоши, она вспыхнула и испугалась, какъ напроказившая школьница.

— Вотъ чудеса-то!— громко говорила Катя Сережиной бонн:— нигд барыниныхъ калошъ не найду!

— Врно ихъ Мурзикъ куда-нибудь затащилъ!— отвчала бонна.

Мурзикъ была маленькая собачонка, у которой дйствительно была скверная привычка затаскивать старыя туфли и калоши.

‘Боже мой,— почти съ ужасомъ вспомнила Лизавета Петровна: — вдь я такъ и оставила ихъ подъ шкафомъ!’

И ей стало страшно, что Катя сейчасъ войдетъ къ ней и спроситъ у нея объ этихъ злосчастныхъ калошахъ, и тогда она такъ растеряется, что окончательно выдастъ себя и вс поймутъ, что она сама же засунула ихъ подъ шкафъ.

Но Катя къ ней не вошла, а заподозривъ Мурзика, начала искать калоши подъ всми шкафами и комодами, и найдя, наконецъ, пошла и выскла неповиннаго Мурзика.

Все это было и глупо, и смшно, и Лизавета Петровна начала уже сознавать сама, что зашла слишкомъ далеко со всею этою исторіей, которая надола уже и ей самой, но она понимала, что выйти разомъ изъ этого глупаго, ею самою же созданнаго, положенія теперь уже не такъ-то легко, а выйти съ достоинствомъ и совсмъ трудно.

Теперь она готова была признаться въ душ, что натворила много глупостей и сама все раздула, но не могла же признать она это и передъ мужемъ и пойти къ нему съ повинной. Ей казалось, что это еще больше уронитъ ее въ его глазахъ, и она окончательно утратитъ надъ нимъ всякую власть и вліяніе.

Былъ единственный исходъ — предложить миръ, не теряя своего достоинства, это — заставить его принять этотъ миръ только подъ извстнымъ условіемъ, такъ, чтобъ онъ чувствовалъ, что его прощаютъ, а не у него просятъ это прощеніе.

И въ воображеніи Лизаветы Петровны опять замелькали синее небо, пестрые халаты, верблюды и заискивающая любезность Надинъ…

А главное тамъ не будетъ Клавдіи Николаевны.

Она сидла, съ волненіемъ прислушиваясь къ шагамъ и голосу мужа, доносившимся черезъ запертую дверь ея комнаты и ей хотлось распахнуть эту противную запертую дверь и броситься заливаясь слезами къ нему на грудь — такъ она соскучилась по немъ. Вдругъ шаги его послышались въ гостиной и остановились подл ея двери. Сердце Лизаветы Петровны забилось отъ радости, по она нахмурила брови и сдлала строгіе, гордые глаза.

— Можно войти?— спросилъ голосъ Сергя Михайловича.

Лизавета Петровна отвчала не сразу. Она чувствовала, что голосъ ея задрожитъ и выдастъ ее, а она не хотла этого, потому что его голосъ былъ спокойный и холодный, показавшійся ей почти чужимъ и непріятнымъ

— Можно…— проговорила она съ трудомъ.

— Вы желали говорить со мной вчера о чемъ-то?— спросилъ, входя, Сергй Михайловичъ тмъ строгимъ, сухимъ тономъ, который нарочно усвоилъ себ съ женой за это время для того, чтобы лучше показывать ей, что не боится ея и не намренъ уступать ей по обыкновенію.

— Да, желала…— тоже сухо, не глядя на него, отвтила Лизавета Петровна. Она не смотрла на него, но видла всю его фигуру и лицо, такъ знакомыя и милыя ей, и радовалась про себя, что онъ тутъ, подл нея и она можетъ, если захочетъ, смотрть на него и говорить съ нимъ.

— Да, желала…— повторила она, нервно распутывая какой-то мотокъ съ шерстями,— я желала… предложить вамъ… хать въ Самаркандъ…

— Въ Самаркандъ?!— спросилъ изумленный Сергй Михайловичъ, почти не вря своимъ ушамъ.— ‘Что это?! Не ловушка ли опять какая-нибудь?…’ подумалъ онъ, недоврчиво вглядываясь въ нее.

— Я знаю, знаю,— заговорила, волнуясь все больше и больше, Лизавета Петровна,— я знаю, что вы не захотите этого… и не ршитесь оставить… вашъ Петербургъ… но я все-таки ршилась предложить вамъ это, какъ… какъ послднее условіе нашего примиренія… и если вы… хоть сколько-нибудь дорожите еще вашею семьей, то вы подете… хотя я знаю, что вы нисколько этимъ не дорожите и конечно не подете… Но я длаю послднюю попытку…

— Да напрасно вы это думаете! Я самъ хотлъ предложить вамъ то же самое!— сказалъ Сергй Михайловичъ не совсмъ увренно, потому что все еще не понималъ хорошенько, дйствительно ли жена серьезно предлагаетъ ему это, или опять только какая-нибудь новая выходка ея.

— Вы?— спросила, изумляясь въ свою очередь Лизавета Петровна: — да какъ же вы говорили, что никогда не оставите Петербурга?

— Да вдь и вы говорили, что въ провинцію, а особенно въ такую глушь, какъ Самаркандъ, никогда не подете?

Лизавета Петровна вспыхнула и отвернулась.

— Я…— сказала она съ неудовольствіемъ: — я совсмъ другое дло! У меня слишкомъ измнились обстоятельства.

— И мои обстоятельства слишкомъ измнились!— невольно улыбнувшись, сказалъ Сергй Михайловичъ.

‘Что же это,— недоврчиво подумала Лизавета Петровна,— что же это значитъ? И ему тааъ легко ухать… и опять не видать ея цлые годы…’

Они оба молча и подозрительно вглядывались другъ въ друга, не вря искренности одинъ другого… И вдругъ обоимъ имъ стало смшно и весело отъ чего-то, точно какая-то тяжесть упала наконецъ съ ихъ плечъ…

‘Боже мой! неужели же все прошло?— спросила себя Лизавета Петровна, радостно смотря на мужа.— все это ужасное, что было…’

‘Но что было? Вдь ты же сама знаешь, что ничего и не было! ничего кром твоей собственной, глупой ревности!’ сказалъ вдругъ голосъ изъ той глубины ея души, въ которую она не хотла заглядывать.

И ей захотлось радоваться и смяться, но вмсто того она заплакала и, не выдержавъ больше, бросилась къ мужу и крпко прижалась къ его груди.

— Подемъ, Сережа, ради Бога… подемъ…— сказала она всхлипывая.

Сергй Михайловичъ тоже обнялъ жену, но не съ тою радостною готовностью, съ какою бывало длалъ это посл прежнихъ ссоръ, а какъ-то по новому, спокойно и покровительственно, какъ старшіе цлуютъ младшихъ, прощая ихъ за что-нибудь.

— Конечно, подемъ,— сказала онъ,— я и самъ очень этому радъ. Ну, и не стыдно теб, Лиза?— прибавилъ онъ съ ласковою насмшливостью, приподнимая ея голову.

Лизавета Петровна вздрогнула и смутилась. Она поймала этотъ новый снисходительно-покровительственный тонъ, и онъ поразилъ и встревожилъ ее.

‘Что же это,— подумала она почти съ сердцемъ, что же, вдь прощенъ-то однако не онъ, а точно я’.

Видимая побда осталась какъ бы за ней, Сергй Михайловичъ принялъ ея условія и согласился хать, а между тмъ она чувствовала себя побжденною и вдругъ поняла, что власть и первенство какъ-то сами собой перешли отнын на его сторону.

‘Ты сама въ этомъ виновата,— сказалъ опять все тотъ же голосъ изъ глубины ея души, ты слишкомъ натягивала струны… и он лопнули, и теперь роли ваши измнились…’

‘Но я не хочу этого, не хочу и не допущу!’ мысленно воскликнула она съ негодованіемъ, и ей захотлось опять сейчасъ же возмутиться и показать мужу, что онъ жестоко ошибается и что она все-таки даже и теперь не позволитъ ему мнять эти роли.

Но она взглянула на мужа и… и не возмутилась… Возмутиться было нельзя, это чувствовалось во всемъ, во всей его фигур, выраженіи лица, а главное въ его глазахъ,— въ глазахъ, которыми онъ бывало такъ тревожно и неувренно глядлъ на нее…

‘Боже мой, но что же мн длать?’ почти съ ужасомъ спросила себя она.

‘Ничего, покориться…’ сказалъ голосъ.

‘Покориться..’ покориться…— мысленно повторила она.— Ну хорошо, покорюсь пока… А что если это не пока?.. Если это уже навсегда такъ останется… Что если теперь дйствительно утрачена мною всякая власть и вліяніе надъ нимъ?…’

Лизавета Петровна не хотла врить этому, а между тмъ чувствовала, какъ между ней и мужемъ порвалось что-то, даже несмотря на это послднее примиреніе.

И ей стало страшно, и она заплакала еще сильне и крпче прижалась къ мужу, боясь потерять его даже и такимъ, какимъ онъ сталъ теперь, посл этихъ ужасныхъ дней…

——

Черезъ мсяцъ они пріхали въ Самаркандъ.

Ноябрь — декабрь.

С.-Петербургъ, 1891 года.

М. В. Крестовская.

РЕВНОСТЬ.

Читайте также: