Немудреные, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1893

Проза
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Скачать в PDF

М. В. Крестовская

Сынъ.— Немудреные.— Семейныя непріятности.— Имянинница.— Сонъ въ лтнюю ночь.— Дти.— Первое счастье.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28
1896

НЕМУДРЕНЫЕ.
(Разсказъ).

Странная участь постигаетъ иногда наши русскіе таланты. Не рдко гремятъ имена самыхъ жалкихъ посредственностей, длающихъ себ карьеру, благодаря протекціямъ, рекламамъ и счастливой случайности, и затериваются въ неизвстности люди, обладающіе порой дйствительно выдающимся талантомъ. И между ними встрчаются многіе, которые даже и сами почти не сознаютъ таящейся въ нихъ силы и не только не развиваютъ ея, но относятся къ ней, одни — съ застнчивой недоврчивостью, другіе же почти пренебрежительно. Нкоторые же хотя и начинаютъ горячо, энергично, страстно, вря и въ себя и въ свой талантъ, и въ будущую славу и удачу, но мало-по-мало, затянутые мелкой заурядной жизнью, съ вчной нуждой и неудачами,— охлаждаются, устаютъ, теряютъ вру и энергію, спиваются съ горя и гибнутъ…
Изъ принадлежащихъ къ первой категоріи, помню я, напримръ, Ивана Яковлевича Каливочкина.
Былъ онъ небольшой чиновничекъ, служившій гд-то въ канцеляріи, и несмотря на добрыя 30 лтъ службы, мало подвинувшійся въ чинахъ и сидвшій все на томъ же почти оклад, на который поступилъ когда-то. Нсколько улучшалъ еще его благосостояніе крашеный деревянный домишко, полученный имъ въ приданое за женой, въ которомъ онъ и жилъ со всмъ своимъ многочисленнымъ семействомъ, отдавая въ наймы мезонинъ и флигелекъ.
Ивану Яковлевичу было, вроятно, лтъ 50, а можетъ быть и больше, но на видъ онъ казался еще совсмъ молодцомъ. Роста онъ былъ довольно высокаго, сложенія скорй плотнаго, чмъ худощаваго, волосы его, уже сильно посеребрившіеся, были еще густы и вились, и Иванъ Яковлевичъ, видимо дорожа ими, расчесывалъ ихъ, пробирая проборъ на боку всегда особенно тщательно. Лицо у него было полное румяное и очень пріятное. Но лучше всего, были въ немъ это его глазки, небольшіе, свтло-голубые, совсмъ не сіявшіе, правда, артистическимъ огнемъ и вдохновеніемъ, но такіе добродушные и чистые, что, глядя на нихъ, невольно чувствовалось, что если въ нихъ и не блещетъ острый умъ, то зато и не бываетъ никогда какой-нибудь лукавой, скрытой мысли.
Говорилъ Иванъ Яковлевичъ мало и застнчиво, какъ-то точно неохотно, но улыбался часто и такой прекрасной улыбкой, какая бываетъ только у дтей, да у тхъ рдкихъ натуръ, въ которыхъ до старости сохраняется простота и непорочность чувствъ и мыслей.
Квартира у Ивана Яковлевича была чистенькая и веселая съ маленькими окошечками, выходившими на ‘прошпектъ’, заставленными густо разросшимися душистыми гераніями и фукціями, среди которыхъ по цлымъ днямъ распвали желтогрудые чижи.
Иванъ Яковлевичъ чаще всего сидлъ въ такъ называемой ‘зал’, которая, впрочемъ, была и столовой, и гостиной, и кабинетомъ, а по ночамъ даже и спальней для двухъ его старшихъ мальчиковъ.
Здсь ему было свтле и удобне раскалывать на булавочки своихъ жучковъ и бабочекъ, до которыхъ Иванъ Яковлевичъ былъ большой охотникъ, и усплъ составить себ даже цлую коллекцію ихъ, украшавшую своими коробочками и ящиками одну изъ стнъ ‘залы’.
Если Иванъ Яковлевичъ не занимался жучками, онъ глядлъ на улицу, примащиваясь подл окошка и покуривая свою трубочку, служившую ему уже лтъ 20, или пересвистывался съ чижами, удивительно подражая имъ и выводя на своихъ губахъ цлыя трели, къ которымъ и самъ прислушивался съ видимымъ удовольствіемъ. Чижи слушали его, закрывъ глаза и склонивъ на бокъ головки, и такъ охотно пересвистывались съ нимъ, что въ комнат поднимался настоящій концертъ, которымъ отъ души наслаждался и хозяинъ, и птицы.
Мебель ‘въ зал’ стояла самая простая, старинная, съ жесткими спинками изъ краснаго дерева, покрытая слегка уже выцвтшимъ коричневымъ ситцемъ съ пестрыми цвтами. Но посреди одной изъ стнъ возвышался большой стеклянный шкапъ, невольно привлекавшій вниманіе являвшагося въ первый разъ постителя и поражавшій его своимъ богатствомъ.
Вс полки его сверху до низу были заставлены прекрасными, дорогими вещами, въ род серебряныхъ кубковъ, подстаканниковъ, портсигаровъ, чайниковъ и тому подобными вещами. Когда удивленный поститель спрашивалъ Ивана Яковлевича — откуда это у него все, Иванъ Яковлевичъ улыбался какой-то особенно хорошей благодарной улыбкой.
— За музыку мою все удостоиваютъ!— пояснялъ онъ не безъ нкоторой скромной гордости.— Дочерямъ-съ въ приданое будетъ.
И дйствительно, вс эти вещи получались имъ въ продолженіе его многолтней жизни отъ разныхъ почитателей его таланта, между которыми были, по собственному его застнчивому признанію, ‘даже очень, можно сказать, высокопоставленныя особы’.
Дло въ томъ, что Иванъ Яковлевичъ игралъ на гитар! Ну, что кажется за инструментъ гитара, и какъ это ужъ такъ особенно можно играть на ней, такъ разв романсы цыганскіе какіе-нибудь. Но Иванъ Яковлевичъ игралъ, хотя никто никогда его этому не училъ да и нотъ онъ почти не зналъ и игралъ такъ, что слушать его прізжали съ разныхъ концовъ Петербурга.
Имя его (его вс звали какъ-то больше Иванъ Яковлевичъ да Иванъ Яковлевичъ, а фамиліи его многіе даже и не знали) было очень популярно въ самыхъ разнообразныхъ кружкахъ петербургскаго общества и не безъизвстно даже и въ Москв, несмотря на то, что Иванъ Яковлевичъ ни концертовъ не давалъ, ни на публичныхъ вечерахъ никогда въ жизни не участвовалъ, а когда ему это предлагали, то при одной подобной мысли его охватывали такой страхъ и смущеніе, что подбить его на то не было никакой возможности.
— Помилуйте,— отвчалъ онъ съ застнчивой робостью:— куда ужъ мн концерты… такъ вотъ, въ комнат если, это я съ полнымъ удовольствіемъ… а концерты… добрые люди засмютъ пожалуй на старости, вотъ скажутъ, музыкантъ какой нашелся… нтъ ужъ… куда мн старому…
— Да полноте, Иванъ Яковлевичъ, кто васъ засметъ! Вдь вы художникъ просто въ своемъ дл, увряли его почитатели,— да если вы дадите концертъ, то успхъ будетъ громадный,— вдь это нчто совсмъ новое, оригинальное, вдь какія вы деньги на этомъ заработать можете!
Иванъ Яковлевичъ слушалъ съ удовольствіемъ, видимо наслаждаясь въ душ возможностью подобнаго для себя торжества и заране умиляясь отъ него, но все-таки продолжалъ недоврчиво покачивать головой.
— Нтъ ужъ, и не уговаривайте!— говорилъ онъ, наконецъ со вздохомъ но ршительно:— не дерзну…
И не дерзалъ, несмотря на вс просьбы и уговоры его многочисленныхъ друзей и поклонниковъ, заране обезпечивавшихъ ему и успхъ, и полный сборъ.
Но играть въ довольно большомъ обществ, человкъ въ 20, а иногда даже и больше — Иванъ Яковлевичъ не только не тяготился, но даже любилъ. Когда онъ замчалъ, что вс присутствующіе замолкали при первыхъ же его аккордахъ и слушали его, почти затаивъ дыханіе, съ разгорвшимися лицами и глазами, Ивана Яковлевича охватывало вдохновеніе артиста, и онъ начиналъ играть такъ, что гитара его то плакала, надрывая сердца слушателей какой-то и сладкой и щемящей, въ то же время, тоской, то вдругъ разсыпалась мелкой дробью плясовой камаринской или казачка — и всхъ, кто былъ въ зал, охватывало вдругъ одно страстное желаніе пуститься въ плясъ: и плечи, и ноги какъ-то сами по себ ходили и подергивались… Иванъ Яковлевичъ игралъ только русскія псни, и игралъ ихъ такъ, что и самъ народъ, казалось, вдругъ вставалъ передъ слушателями какъ живой, со всмъ его горемъ, радостями, нуждой, удалью, тоской и становился близокъ и понятенъ даже тмъ, кто и не зналъ его… Часто за Иваномъ Яковлевичемъ прізжалъ кто-нибудь изъ его знакомыхъ и увозилъ его къ себ ‘поиграть’.
Иванъ Яковлевичъ, самъ страстно любя ‘играть’, здилъ всегда очень охотно, но денегъ за это никогда не бралъ, хотя отъ подарковъ въ день своихъ именинъ не отказывался, чмъ и объяснялось происхожденіе всей этой массы серебра въ священномъ его шкафу.
Часто ‘гости’ прізжали и къ самому Ивану Яковлевичу. Прідетъ компанія человка въ три, много въ 5, захватитъ съ собой иногда даже и шампанскаго, и закусокъ, чтобы слушалось веселе, да хлбосольную хозяйку не очень бы ужъ разорять, да и просидятъ у него подъ-рядъ нсколько часовъ, слушая его игру.
Степанида Игнатьевна, жена Ивана Яковлевича, женщина хотя и хлбосольная, но далеко не такая добродушная, какъ мужъ, этими маленькими привозными пособіями къ ея хозяйству никогда не брезговала и хотя изъ вжливости и говорила: ‘Ахъ напрасно безпокоиться только изволили’, но въ душ оставалась всегда очень довольна и къ подобнымъ гостямъ благоволила больше, чмъ къ другимъ.
Она была женщина полная, тоже уже въ лтахъ, и обладавшая такимъ повелительно-крикливымъ голосомъ, которымъ нердко безцеремонно заглушала игру своего ‘муженька’, крича на единственную прислугу свою, кривоглазую еклу или расправляясь съ кмъ-нибудь изъ своихъ многочисленныхъ ребятъ, съ которыми она справлялась очень энергично и своеобразно. Ходила Степанида Игнатьевна всегда въ широчайшихъ ситцевыхъ блузахъ сомнительной чистоты, съ засученными рукавами, и въ стоптанныхъ туфляхъ, и иначе ее никто почти никогда не видалъ.
Степанида Игнатьевна все хозяйство несла, по собственному ея выраженію, ‘на своихъ плечахъ’, а потому большую часть дня проводила на кухн, возясь у плиты, гд у нея образовался даже своего рода салонъ, въ который постоянно забгали на ‘минуточку’ перекинуться словечкомъ и выпить кофейку разныя сосдки и товарки ея.
Къ супругу своему Степанида Игнатьевна относилась съ явнымъ презрніемъ и называла его блаженнымъ, негодуя на его тупость, по которой онъ отказывался отъ денежныхъ благодарностей за свою игру.
Правда, цнные подарки нсколько еще утшали ее: она мысленно высчитывала, сколько можно за каждый изъ нихъ выручить ‘чистыми деньгами’, и нсколько уже разъ порывалась привести въ исполненіе свое завтное желаніе, обратить все въ капиталъ. Но Иванъ Яковлевичъ, покорный ей во всемъ, возставалъ противъ этого такъ ршительно, что Степанида Игнатьевна поневол уступала, отводя душу тмъ, что въ сотый разъ называла его ‘юродивымъ’ и безнадежно махала на него рукой.
Для Ивана Яковлевича вс эти вещи, кром ихъ матеріальной цнности, имли еще и другую, боле дорогую для него, но недоступную для пониманія Степаниды Игнатьевны, цну. Тмъ не мене похвастаться ими передъ людьми и постителями Степанида Игнатьевна была не прочь, а потому все серебро передъ каждымъ большимъ праздникомъ тщательно чистилось ею и затмъ снова ставилось въ завтный шкафъ, въ которомъ оно, ярко блестя, невольно привлекало на себя завистливые взгляды всхъ Каливочкиныхъ сосдей, не постигавшихъ, за что этому глупому Ивану Яковлевичу такое счастье валитъ.
Такъ какъ Иванъ Яковлевичъ бывалъ въ самыхъ разнородныхъ кружкахъ, начиная отъ артистическихъ и профессорскихъ и кончая купеческими и даже аристократическими, то и къ нему на домъ прізжали и генералы, и купцы, и артисты, и доктора, словомъ, люди самыхъ разнообразныхъ профессій и положеній.
Ко всмъ этимъ гостямъ Степанида Игнатьевна относилась очень неравно. На художниковъ, музыкантовъ, актеровъ и даже почему-то и на докторовъ она глядла недоврчиво и враждебно, презрительно называя ихъ всхъ однимъ общимъ именемъ ‘шушеры’. Къ купцамъ же чувствовала большую слабость и уваженіе, а передъ генералами совсмъ уже преклонялась.
Каждый разъ, какъ въ передней дребезжалъ убогій, разбитый звонокъ, Степанида Игнатьевна принимала недовольный видъ, сердито говоря: ‘ну кого это опять принесло?’ И высовывая голову въ щель двери, отдлявшей переднюю отъ кухни, изъ которой всегда несло чадомъ и подгорлымъ масломъ, зорко подсматривала, ‘кого принесло’, пока одноглазая екла мшкотно отворяла дверь. Если это былъ кто-нибудь не изъ очень почитаемыхъ ею гостей, особенно же — Боже упаси — актеръ, то Степанида Игнатьевна озлобленно захлопывала дверь, сердито ворча ‘и чего это ихъ нелегкая носитъ!’ и тотчасъ же тревожно хваталась за карманъ, ища, тамъ ли ключи отъ завтнаго шкапа и ея комода, и если ихъ тамъ не оказывалось, она безцеремонно кричала своей екл: — екла! а екла! поди-ка скорй ключи отъ шкапа захвати: они, кажись, на стол тамъ лежатъ!— И прибавляла, нисколько не стсняясь тмъ, что гость можетъ все услышать:— Много васъ тутъ шушеры всякой шляется! Неровенъ часъ — за всми-то не углядишь. Небось не пришли бы, кабы мой-то юродивый за деньги вамъ игралъ…
Но если это былъ какой-нибудь генералъ или вообще кто нибудь изъ уважаемыхъ ею гостей, она растворяла свою дверь настежь, отчего вошедшаго съ чистаго воздуха обдавало еще большимъ чадомъ, и начинала любезно раскланиваться.
— Пожалуйте, пожалуйте, ваше превосходительство!— говорила она нараспвъ съ умильной улыбкой на своемъ полномъ раскраснвшемся и вспотвшемъ отъ кухоннаго жара лиц:— давно у насъ не бывали! Ужъ мы даже соскучились, думаемъ, не осерчали ли за что ужъ на насъ ихъ превосходительство! Иванъ Яковлевичъ еще сегодня говорилъ: пойду, говоритъ, провдаю его превосходительство, здоровы ли ужъ, и гитару съ собой захвачу, можетъ, ихъ превосходительству послушать угодно будетъ! Иванъ Яковлевичъ! да гд же ты! или скорй! ихъ превосходительство Владиміръ Порфирьичъ пріхали! Ахъ, матушки, я-то въ такомъ загрязненномъ балахон… Да ужъ не обезсудьте, ваше превосходительство, сдлайте милость… Все время вдь около плиты возилась, сегодня опару ставила… отойти никакъ невозможно… жарища ужасти какая, просто, можно сказать, изжарилась вся даже!
Несчастный гость, задерживаемый любезностями словоохотливой хозяйки въ чадной передней, поспшно соглашался, что здсь дйствительно какъ-будто немножко жарко.
— Ахъ, Боже мой! Да что же я это васъ въ этомъ чаду задерживаю!— восклицала съ испугомъ Степанида Игнатьевна, растворяя передъ гостемъ дверь ‘въ залу’:— пожалуйте, ваше превосходительство, проходите, батюшка, сдлайте милость… Иванъ Яковлевичъ! да что же ты ихъ превосходительство встрчать не идешь! Опять куда-то запропастился, просто можно сказать, удивительный человкъ, поди опять своихъ жучковъ на булавочки лпитъ. Тоже сами посудите, ваше превосходительство, ну статочное ли дло ему такими пустяками заниматься! Вдь и то ужъ цлую стну ихъ навшалъ! То-есть какъ посмотришь на него, ну истинно говорю вамъ — ребенокъ, просто настоящій малый ребенокъ!
Но Иванъ Яковлевичъ, услышавшій, наконецъ, голосъ супруги, показывался въ дверяхъ гостиной нсколько уже оробвшій отъ однихъ звуковъ знакомаго голоса, взывавшаго къ нему, но увидвъ гостя, доброе лицо его прояснялось и озарялось привтливой улыбкой.
Онъ, застнчиво конфузясь не то гостя, не то супруги, но съ видимымъ удовольствіемъ кланялся гостю, который тутъ же большей частью и лобызался съ нимъ троекратно, такъ какъ Ивана Яковлевича вс его знакомые очень любили за его кротость и добродушіе.
Въ контрастъ разборчивой на знакомство Степанид Игнатьевн, Иванъ Яковлевичъ всхъ гостей, какого бы званія и состоянія они ни были, встрчалъ совершенно одинаково, съ обычной ему застнчивой привтливостью и, казалось, ни одного изъ нихъ онъ не любилъ больше другого, но зато не было и ‘ни одного такого, которому бы онъ недоброжелательствовалъ.
— Пожалуйте, батюшка,— говорилъ онъ, пропуская гостя впередъ: — поиграть врно пріхали? (у Ивана Яковлевича многіе брали уроки).
Степанида Игнатьевна начинала суетиться еще больше обыкновеннаго, поспшно собирая для важнаго гостя закуску изъ разныхъ соленій и маринованій, которыхъ у нея былъ всегда большой запасъ и на приготовленіе которыхъ она тоже, какъ и на великолпныя наливки, была большая мастерица, и чрезъ нсколько минутъ пока Иванъ Яковлевичъ вынималъ изъ футляра и настраивалъ свою гитару, въ дверяхъ залы появлялась екла, съ огромнымъ подносомъ въ рукахъ, уставленнымъ разными тарелочками и бутылками, и Степанида Игнатьевна начинала усердно потчивать гостя, и чмъ больше чувствовала она почтенія къ гостю, тмъ убдительне угощала его.
Иногда — но это ужъ съ самыми только почетными гостями — Степанида Игнатьевна простирала свою любезность до того, что самолично приходила ‘послушать тоже музыку’, которая, говоря правду, давно ужъ ей, по собственному ея признанію, осточертла.
Она садилась съ чулкомъ въ рукахъ, дабы не терять попусту время, гд-нибудь въ сторонк, гд ея небрежный туалетъ, который она не мняла даже и для самыхъ важныхъ гостей, ограничиваясь въ крайнихъ случаяхъ, накидываніемъ поверхъ плечъ старой, турецкой шали, былъ бы не такъ замтенъ, и начинала изъ любезности къ гостю время отъ времени умиленно вздыхать, тревожно думая про себя, какъ бы ея кривоглазая екла не упустила бы безъ нея каши или не перепарила бы баранины.
Во время перерывовъ, не надясь на то, что ея ‘блаженный’ съуметъ достаточно любезно занять гостя, она пускалась сама помогать ему.
— Очень жалостливо!— говорила она, вздыхая и стуча спицами своего чулка:— ужъ на что я крпка, а и то иной разъ не выдержишь, всплакнешь! Теперь, конечно, ужъ въ года вошла — чувствъ тхъ нтъ, что съ молоду-то бываютъ, ну да и то сказать, времени тоже не много, цлый день у плиты… а раньше-то, какъ еще невстой была, либо въ первый годъ, такъ бывало, какъ онъ заиграетъ, такъ у меня духъ даже захватитъ, гляжу это на него и только дивуюсь, а слезы просто такъ сами собой и катятся… онъ-то играетъ, а я-то плачу, плачу, просто можно сказать безъ удержу, душа-то, кажись, вся въ слезахъ выходила… А посл такъ теб пріятно на сердц сдлается, ровно ты отъ заутрени въ Свтло Христово Воскресенье пришелъ!…
За послдніе годы къ этимъ домашнимъ концертамъ стала, по просьб гостей, нердко присоединяться и старшая дочка Ивана Яковлевича, Настенька.
Правда, Настеньк по большей части было некогда, такъ какъ ей по цлымъ днямъ приходилось то помогать матери по хозяйству, то обшивать всю семью, то подъучивать младшихъ братьевъ и сестеръ тмъ незатйливымъ премудростямъ въ род письма, чтенія, закона Божьяго и первой ариметики, которымъ года два-три назадъ обучалась и она сама въ сосднемъ пріют, куда Степанида Игнатьевна, находившая, что лишнее ученіе — двушк одна мука, родителямъ убыль, а женихамъ не приманка,— отдала ее, несмотря на слабое сопротивленіе Ивана Яковлевича, которому хотлось отдать дочку въ институтъ либо въ гимназію.
Теперь Настеньк было уже 18 лтъ, и лицомъ, и характеромъ она очень походила на отца. Такая же спокойная и безмятежная, и если не такая добродушная, быть можетъ, какъ отецъ, но зато всегда и со всми одинаково ровная и привтливая. Миловидное лицо ея, розовое и круглое, очень напоминало отцовское, только въ голубыхъ глазахъ ея сіяла уже не та безграничная кротость и доброта, которыя озаряли старика, а какое-то тупое и какъ-будто сонное равнодушіе. Но больше всего красила Настеньку, длая изъ нея совсмъ русскую красавицу, это пышная грудь и прекрасная свтлорусая коса, тяжело спускавшаяся у ней по спин ниже пояса.
Настенька была, кажется, любимицей своихъ стариковъ и особенно Ивана Яковлевича. Она еще съ ранняго дтства заучила вс псни, что онъ игралъ, и бывало ребенкомъ еще любила подтягивать ему своимъ тоненькимъ серебристымъ голоскомъ.
Съ годами голосъ ея окрпъ и выровнялся, обратившись постепенно въ такой чистый, свжій и пріятный, что самъ Иванъ Яковлевичъ, въ душ котораго безсознательно для него самого жилъ истинный художникъ и музыкантъ, порой невольно заслушивался дочку, когда она пла, сидя за какимъ-нибудь шитьемъ.
‘Гости’ тоже любили Настеньку, они ласкали ее, еще когда она была миловидной двочкой, которую ради забавы не разъ заставляли-бывало пть при нихъ, но за послдніе годы эта прежняя забава для многихъ изъ постителей Ивана Яковлевича, между которыми было не мало истинныхъ знатоковъ и любителей музыки, превратилась уже въ серьезное наслажденіе. Къ Настеньк видимо перешелъ отцовскій талантъ, хотя и выразившійся у нея въ нсколько иной форм.
Такъ же, какъ и отецъ, она пла только старинныя русскія псни, которыя, должно быть, невольно съ дтства запечатллись въ душ ея и которыя она передавала голосомъ также художественно, какъ отецъ гитарой.
Главная прелесть ея пнія была въ томъ, что она пла совсмъ просто, безъискусственно, какъ бы не сознавая даже того очарованія, которое производила на слушателей, пла такъ, какъ понимала ихъ своей нехитростной и несложной душой, какъ сами он вливались ей въ эту душу, будто тамъ, должно быть, каждый разъ что-то прекрасное и непонятное ей самой…
Пть она очень любила и всегда съ видимой охотой отзывалась на просьбы, но Степанида Игнатьевна, находила, что совсмъ двушк не годится при чужомъ народ распвать, и разршала ей это только для самыхъ почетныхъ гостей или будучи ужъ въ очень хорошемъ расположеніи духа.
Бывало, прідетъ къ Ивану Яковлевичу кто-нибудь изъ его поклонниковъ и начнутъ упрашивать и Настеньку за-одно немножко попть. Но Настенька шьетъ себ что-нибудь на машин, проворной рукой быстро вертя колесо, либо бгаетъ, помогая матери по хозяйству и позвякивая ключами, всегда бренчавшими у нея въ карман вмст съ наперсткомъ и ножницами.
— Некогда мн,— говоритъ она поспшно, куда-то пробгая:— сегодня варенье будемъ варить!
— Да бросьте вы,— упрашиваютъ ее: — поспетъ ваше варенье, ну пожалуйста, ну хотъ одну псню только!
— Некогда, маменька браниться будетъ.
За то если обстоятельства слагались для постителей такъ счастливо, что ни варенье не надо было варить, ни маменька не бранилась, Настенька приходила въ гостиную, садилась на стулъ подл отца и спрашивала своимъ безучастнымъ голосомъ:
— Ну что же вамъ спть?
— Ну что вы сами больше любите, то и спойте.
— Да мн все равно, я все люблю!
— Спой не блы снги, скажетъ Иванъ Яковлевичъ, настраивая свою гитару.
— Ну, не блы снги, такъ не блы снги…— соглашается Настенька, которой въ эту минуту и дйствительно ршительно все равно, что ни пть, лишь бы скоре отвязаться.
И пока Иванъ Яковлевичъ возится съ гитарой, подлаживая ее подъ голосъ дочери, Настенька сидитъ такъ безучастно, съ такимъ равнодушно соннымъ лицомъ, что, глядя на нее, даже не врится какъ-то, что вотъ она сейчасъ запоетъ и все невольно заслушается ея.
Но Иванъ Яковлевичъ настроилъ гитару, и Настенька запла, сначала даже неохотно, все съ тмъ же равнодушіемъ и въ голос, и въ глазахъ, но чрезъ нсколько мгновеній она вдругъ точно начинаетъ постепенно преображаться.
Лицо ея оживляется и чуть-чуть блднетъ, въ глазахъ зажигается какое-то новое, словно удивленное немного, выраженіе, точно она сама прислушивается къ себ и не вритъ, что это поетъ она…
И чмъ дальше она поетъ, тмъ чудесне все звучитъ ея чистый голосъ, тмъ ярче озаряется апатичное лицо ея какимъ-то глубокимъ душевнымъ свтомъ, и свтъ этотъ такъ измняетъ и краситъ ее всю, что отъ Настеньки жаль глаза оторвать. Смотря на нее, невольно кажется, что она съ каждой минутой все дальше и дальше уходитъ куда-то отъ всего окружающаго, и не слышитъ, и не понимаетъ уже ничего, кром своей псни… И столько тоски въ ея звукахъ, столько страсти, не бурной и мятежной, но глубокой и нжной, что звуки ея голоса все глубже западаютъ всмъ въ душу, все больне хватаютъ за сердце и невольно будятъ въ васъ ту знакомую каждому русскому человку какую-то щемящую, но сладкую тоску, отъ которой не то плакать хочется, не то удаль какая-то просыпается…
Разъ что Настенька запла, она готова пть уже безъ конца, псню за псней, и все лучше, все задушевне, словно ей самой уже жаль и больно оторваться отъ своихъ псенъ и замолкнуть.
И пока Настенька поетъ, вс точно замрутъ, слушая ее, никто не шелохнется и, затаивъ дыханіе, не отрываютъ отъ нея глазъ… Точно она всхъ зачаруетъ какъ-то и даже потомъ, когда Настенька уже кончитъ и уйдетъ опять, отозванная Степанидой Игнатьевной, варить свое варенье или солить огурцы, а очарованіе это долго еще не пропадаетъ, и сама Настенька, и вс слушавшіе ее ходятъ первыя минуты въ какомъ-то сладкомъ дурман.
Но черезъ полчаса Настенька возвращается изъ кухни, уже совсмъ спокойная, поглощенная опять однимъ своимъ хозяйствомъ или шитьемъ, и только на щекахъ ея играетъ еще чуть замтное розовое пятнышко, оставшееся отъ ея волненія… И снова смотря на ея простоватое лицо, снова не вришь, что это она только-что пла сейчасъ… и какъ пла!…
Несомннно, что среди многочисленной публики, посщавшей Ивана Яковлевича, у Настеньки было не мало поклонниковъ, но все это были поклонники почти исключительно ея пнія, а какъ-то не ея самой. Помимо своего пнія она точно не имла въ глазахъ ихъ особенной прелести и привлекательности. Быть можетъ, это происходило отъ того, что Настенька сама по себ и дйствительно была мало интересная двушка, несмотря на свое миловидное личико, а главное потому еще вроятно, что поклоняться Настеньк въ качеств жениховъ врядъ-ли имлись охотники изъ посщавшихъ ихъ домъ, а на другія поклоненія уже изъ одного уваженія къ Ивану Яковлевичу не ршались, да и Степанида Игнатьевна была дама въ этомъ отношеніи такая, что немногіе рискнули бы прогнвить ее подобнымъ образомъ.
Ей не нравилось даже и чисто музыкальное ухаживаніе за дочерью, особенно, если къ нимъ присоединялись еще совты серьезно заняться своимъ талантомъ, чтобы впослдствіи поступить на сцену.
— Еще что выдумали, право!— говорила съ неудовольствіемъ на это Степанида Игнатьевна.— Двушк замужъ пора, а они ей не всть что въ голову вбиваютъ! Не такой она семьи, чтобы на такое дло ршилась, не объ сценахъ ей вашихъ думать теперь слдуетъ, а о томъ, какъ-бы Господь Богъ хорошаго мужа послалъ, да помогъ бы вкъ свой прожить честно и безбдно! Только даромъ двичью душу смущаете!
Впрочемъ, врядъ-ли Настенька очень всмъ этимъ смущалась, должно быть, въ глубин души она больше сочувствовала материнскимъ желаніямъ, чмъ блестящимъ пророчествамъ своихъ поклонниковъ, и на вс подобные разговоры и совты только равнодушно отмалчивалась, да молча улыбалась, словно бы находя ихъ такими глупостями, на которыя и отвчать-то не стоитъ.
Особенно въ этомъ отношеніи сердилъ Степаниду Игнатьевну одинъ актеръ, Щербаковъ, который сталъ бывать у нихъ особенно часто въ послдній годъ.
Щербаковъ былъ человкъ еще молодой, лтъ 30, видный, красивый и по слухамъ чрезвычайно талантливый. Онъ былъ изъ довольно богатыхъ помщиковъ, былъ въ университет, въ которомъ шелъ прекрасно первое время, пока не сталъ играть въ любительскихъ спектакляхъ, и втягиваясь въ это дло все больше и больше, кончилъ тмъ, что все бросилъ, поступилъ въ актеры и ухалъ въ провинцію, гд дйствительно пользовался большимъ успхомъ и даже извстностью. Къ несчастью, онъ пилъ, и это видимо отражалось какъ на дальнйшемъ развитіи его таланта, такъ и на состояніи, которое за эти годы онъ усплъ спустить почти все и отъ котораго уцлли только крохи.
Степанида Игнатьевна питала къ нему тройную антипатію, какъ къ актеру вообще, какъ къ пьяниц въ особенности (хотя у нихъ въ дом Щербаковъ пилъ не больше другихъ), а главное потому, что онъ чаще и горяче всхъ другихъ убждалъ Настеньку учиться и поступать на сцену.
Степанида Игнатьевна давно бы ужъ перестала принимать его, еслибы не удерживало ее лишь то, что Щербакова привезъ къ нимъ купецъ Мыльниковъ, бывшій въ большой съ нимъ дружб, котораго Степанида Игнатьевна очень уважала за его богатство и щедрые подарки. Но порой она все-таки теряла терпніе и, по уход Щербакова, набрасывалась на мужа.
— Долго ты еще съ этимъ пьяницей водиться будешь?— накидывалась она на него обыкновенно совершенно неожиданно.
Иванъ Яковлевичъ, всегда немного робвшій и тревожившійся, какъ только рчь супруги обращалась непосредственно къ нему, окончательно терялся и смущенно оправдывался.
— Чмъ же онъ пьяница, Степанида Игнатьевна?— Пьетъ какъ вс пьютъ…
— Ну, ну, молчи, я ужъ получше твоего знаю, какъ пьетъ, а ты лучше прямо отвчай, долго ли ты съ нимъ еще водиться-то будешь?
— Да, вдь не выгнать же мн его, Степанида Игнатьевна…
— А вотъ онъ дождется ужо, что я сама его выгоню!..
Иванъ Яковлевичъ только тихонечко вздыхалъ и умолкалъ, отходя подальше въ сторонку къ окошечку и уныло посматривая въ него.
Ему Щербаковъ былъ, наоборотъ, почему-то очень пріятенъ и онъ всегда встрчалъ его хотя съ молчаливой, но самой привтливой улыбкой.
Быть можетъ, душа артиста безсознательно чувствовала сродную себ душу и инстинктивно понимала, что Щербаковъ искренне и глубже наслаждается его игрой, чмъ многіе другіе, и потому ему онъ игралъ всегда съ особеннымъ удовольствіемъ.
Иногда Щербаковъ, и самъ не дурно игравшій и пвшій, разыгрывалъ съ нимъ дуэты, а если Степаниды Игнатьевны не было, то къ нимъ присоединялась и Настенька, и тогда они втроемъ пли и играли по нсколько часовъ сряду, не замчая, какъ проходилъ часъ за часомъ и комнату начинали уже окутывать сумерки, такъ что только трепетный свтъ лампады, отъ котораго по стнамъ и по полу ползали длинныя лучеобразныя тни, слегка освщалъ ее.
И въ эти вечера Иванъ Яковлевичъ игралъ съ такимъ наслажденіемъ, что забывалъ все на свт, да и сама Настенька пла тогда, кажется, еще лучше обыкновеннаго.
Но Степанида Игнатьевна возвращалась, Настенька поспшно зажигала лампу, Щербаковъ скоро уходилъ, провожаемый косыми взглядами и недружелюбнымъ ворчаньемъ хозяйки, а Ивану Яковлевичу и Настеньк порядкомъ доставалось.
‘Сердце матери’, какъ говорила Степанида Игнатьевна, чуяло, почему зачастилъ къ нимъ этотъ ‘лохматый’.
‘Не къ добру ужъ,— говорила она себ мысленно:— чуетъ мое сердце, кого онъ это обхаживаетъ! Мой-то пентюхъ простъ, у него на глазахъ что хочешь длай, ничего не замтитъ, ну, а меня-то не проведешь, не на таковскую, братецъ, напалъ!’
И съ нкоторыхъ поръ, по приход Щербакова, Степанида Игнатьевна хваталась уже не за карманъ, ища, тамъ ли ключи отъ завтнаго шкафа, а думала о томъ, гд Настенька, и не успокоивалась до тхъ поръ, пока та не являлась на кухню, и Степанида Игнатьевна придумывала ей такое дло, которое безотлучно продерживало ее на кухн часа по два сряду. А сама между тмъ все время зорко посматривала на дочь, но несмотря на всю свою ‘смекалку’, Степанида Игнатьевна никогда не могла разобрать,— непріятно это Настеньк, что мать задерживаетъ ее въ кухн, когда въ гостиной сидитъ Щербаковъ, или же все равно, и она, чистая сердцемъ и помыслами, даже и не замчаетъ материнскихъ хитростей.
Иногда Степанида Игнатьевна, чтобы лучше вывдать дочку, пускалась съ ней даже въ дипломатію.
— Да теб, можетъ, некогда крупу теперь выбирать?— спрашивала она у нея нарочно ласкове, чтобы не запугать.
— Отчего же некогда, все равно,— отвчала Настенька равнодушно.
— Да теб, можетъ, въ комнаты хочется,— продолжала Степанида Игнатьевна все вкрадчиве и ласкове.
— Да что же мн въ комнатахъ длать?
— Ну такъ, попть, можетъ, охота…
— Некогда мн сегодня пть-то! У меня Маш еще платье не кончено, къ вечеру безпремнно кончить надо.
И лицо, и голосъ Настеньки были при этомъ такіе равнодушные, что и сама Степанида Игнатьевна невольно успокоивалась.
Но скоро сомннія Степаниды Игнатьевны наконецъ разршились, и случилось это такъ:
Пошла она разъ ко всенощной съ младшими дтьми, а Ивана Яковлевича еще до обда увезъ ‘поиграть къ себ’ одинъ знакомый.
Въ дом осталась только екла да Настенька, такъ какъ Степанида Игнатьевна никогда не ршалась оставлять домъ на одну еклу.
Когда вс ушли, Настенька противъ обыкновенія не стала работать, считая это подъ всенощную большимъ грхомъ, а присла, не зажигая лампы, къ окошку, и тихо напвая, прислушивалась къ благовсту, звучно разливавшемуся въ вечерней тишин, да смотрла на рдкихъ прохожихъ, мелькавшихъ мимо окна темными силуэтами.
екла, воспользовавшись отсутствіемъ хозяйки, прилегла немножко ‘вздремнуть’ и вздремнула такъ сладко, что не слыхала не только звонка, задребезжавшаго въ передней, но и того, какъ будила ее Настенька, которая, посл тщетныхъ усилій разбудить ее, пошла наконецъ, думая, что это вернулся отецъ, отворять дверь сама. Но это былъ не Иванъ Яковлевичъ, а Щербаковъ.
— Ахъ, это вы?— удивилась слегка Настенька:— а я думала папенька.
— А разв Ивана Яковлевича нтъ дома?— спросилъ съ невольнымъ смущеніемъ, не то отъ пріема хозяйки, не то отъ чего-то другого, Щербаковъ.
— Его Алексй Григорьичъ еще утромъ увезъ.
— А Степанида Игнатьевна?
— И маменьки нтъ, никого нтъ,— вс ко всенощной пошли.
Щербаковъ задумчиво стоялъ на порог, видимо не желая уходить, но въ то же время не ршаясь и зайти, тмъ боле, что Настенька совсмъ, кажется, не намревалась приглашать его, хотя впрочемъ не выражала также и желанія запереть передъ нимъ дверь и уйти.
Нсколько минутъ они постояли молча, наконецъ Щербаковъ съ какой-то сконфуженно просящей улыбкой на лиц ршился спросить ее.
— А войти, подождать Ивана Яковлевича, можно?
Настенька помолчала и подумала.
— Да онъ, можетъ, не скоро вернется,— сказала она неопредленно, какъ бы колеблясь и сама, пускать ей поздняго гостя или нтъ.
— А можетъ быть и скоро!— замтилъ съ улыбкой Щербаковъ.
— Можетъ быть и скоро,— согласилась безучастно Настенька, но все еще стояла на порог.
— Такъ позволите войти?
Настенька нершительно, словно чего-то боясь, оглянулась по сторонамъ, подумала еще немного, потомъ пожала слегка своими красивыми круглыми плечами и отстранилась съ порога, давая ему мсто пройти.
Щербаковъ вошелъ, снялъ свою шубу, самъ повсилъ ее, хотя Настенька и окликнула еще разъ еклу, больше врно для очищенія совсти.
Но когда Щербаковъ вошелъ въ гостиную, ей стало врно страшно, она поспшно подошла къ ламп и стала торопливо зажигать ее, какъ-то недоврчиво и тревожно посматривая на своего гостя.
Щербаковъ тоже казался смущеннымъ и взволнованнымъ.
— Неужели вы хотите зажечь лампу?— съ сожалніемъ спросилъ онъ, замтивъ, что она взяла спички.— Посмотрите, какой тутъ тихій, хорошій свтъ, посидимте лучше такъ…
— Что же мы въ потемкахъ сидть будемъ, ничего не видно…
— Все видно! я васъ прекрасно вижу, и къ тому же я такъ люблю видть васъ при свт лампады. Что-то чистое, прекрасное свтится тогда и въ васъ самой… Спойте мн лучше что-нибудь, Настасья Ивановна.
— Ну вотъ тоже что выдумали, подъ всенощную вдругъ псни пть!— сказала сердитымъ, непривычнымъ для нея самой голосомъ Настенька и торопливо чиркнула спичку,
— Напрасно,— проговорилъ Щербаковъ, слдя съ какимъ-то грустнымъ сожалніемъ за тмъ, какъ въ ея рук вспыхнулъ синеватый, фосфорическій огонекъ и, быстро вытянувшись въ желтоватый, острый язычекъ, освтилъ комнату.
— Ну да Богъ съ вами, спасибо и за то, что пустили… не побоялись…
Настенька отошла отъ стола и безцльно сла на первый попавшійся стулъ, стараясь не глядть на Щербакова, но въ лиц и голос его было сегодня что-то особенное, растроганное и нжное, что, должно быть, замтила невольно и она, и врно ей стало жалко его за что-то, потому что она отвтила ему уже боле ласково:
— Чего же мн васъ бояться… не первый день знакомы…— И въ лиц ея, при этихъ словахъ, мелькнуло что-то доброе и даже грустное.
— И спасибо вамъ за это, большое спасибо,— сказалъ Щербаковъ.
Онъ видимо чмъ-то волновался и держалъ какъ-будто на душ что-то такое, что ему хотлось высказать, но что-то точно останавливало и смущало его, и заложивъ руки за спину и низко нагнувъ свою курчавую голову, онъ только нервно ходилъ по комнат.
— Еслибы вы знали,— заговорилъ онъ вдругъ, останавливаясь прямо передъ Настенькой,— какъ я радъ, что засталъ васъ наконецъ одну и какъ давно уже я мечталъ объ этомъ… Теперь по крайней мр, я могу вамъ высказать все, Настасья Ив… нтъ не Настасья Ивановна, для меня вы Настенька, просто милая, чудная Настенька, которую я такъ люб… Нтъ, не бойтесь!— воскликнулъ онъ съ жаромъ, замтивъ, что она сдлала испуганное движеніе.— Еслибы вы только могли понять, какъ вы мн дороги… Вдь для меня каждый волосокъ вашъ священенъ! Могу ли же я оскорбить, напугать васъ! Ахъ, Настенька, Настенька! еслибы вы только поняли то! Ну, я уйду, если вы такъ боитесь меня. Уйти мн, Настенька? Скажите, и я сдлаю все, что вы захотите, что вы скажете, лишь бы вы только не боялись, не бжали отъ меня.
‘Ахъ, Господи,— подумала со страхомъ Настенька,— вотъ, что-то маменька про это скажетъ!’ И мысль эта такъ пугала ее, что она не только уже не старалась понимать, но даже и не слушала того, что говорилъ ей Щербаковъ, тревожно прислушиваясь только, не звонитъ ли возвратившаяся мать.
— Уйти мн, Настенька?— съ тоской смотря на нее, повторилъ Щербаковъ.
Настенька мелькомъ взглянула на него, и въ лиц ея опять появилось что-то нжное.
— Чего же уходить, коли пришли!— сказала она словно нехотя.— Можетъ быть, и маменька теперь уже скоро воротится.
— Настенька, вдь другого такого случая мн ужъ не представится!— съ жаромъ заговорилъ опять Щербаковъ.— Вдь разв я не замчаю, какъ васъ отъ меня прячутъ! вдь разв не для васъ одной переношу я вс оскорбленія Степаниды Игнатьевны! Да разв пошелъ бы я изъ-за нихъ опять сюда, еслибы не вы! Ивана Яковлевича я везд бы могъ видть! Но вы, Настенька, вдь это къ вамъ меня такъ тянетъ, на васъ лишній разокъ взглянуть хочется, васъ послушать иду, иду, какъ собака, которую гонятъ, бьютъ, а она все-таки идетъ, не можетъ не идти, и я не могу! Настенька, ну взгляните же хоть на меня, ну скажите мн хотя, что вы поняли меня,— вдь я же люблю васъ, Настенька! Господи, какъ люблю!
Настенька молча стояла у окна, не поворачиваясь къ Щербакову, но онъ насильно взялъ ея руку и пытливыми, страдающими глазами впился въ ея лицо, какъ бы желая хоть по немъ прочесть, что она думаетъ и чувствуетъ.
Лицо Настеньки было не то грустно, не то сердито, но почти также спокойно, какъ и всегда…
— Настенька, да вы-то любите ли меня, или… или вамъ и дйствительно все-равно! Что же вы молчите? Скажите мн прямо, Настенька…
— За что же мн не любить васъ, Александръ Николаевичъ?— тихо и полувопросительно отвтила Настенька, не глядя на Щербакова, но и не отнимая отъ него своей руки.
— Ахъ, да нтъ, Настенька!— страстно воскликнулъ онъ, крпко сжимая ея руки.— Разв такъ любятъ! Ну чувствуете вы,— какъ я васъ люблю, какъ я мучаюсь, чуть съ ума не схожу, длать, думать ни о чемъ, кром васъ, не могу,— вотъ, какъ любятъ, когда любятъ! А не то что: ‘за что же мн васъ не любить, Александръ Николаевичъ?’
И онъ съ горечью бросилъ ея руки и взволнованно заходилъ опять по комнат. Настенька молчала, оставаясь неподвижной у окна, и только незамтно, искоса бросала на Щербакова не то грустные, не то просто только безпокойные взгляды.
Наконецъ онъ немного успокоился и снова подошелъ къ ней.
— Настенька,— заговорилъ онъ, смотря съ растроганной нжностью въ ея глаза.— Хотите быть моей женой?
Настенька вздрогнула и испуганно взглянула на него.
— Какъ это?— проговорила она съ какимъ-то удивленіемъ и недовріемъ.— За актера-то?
— Господи!— воскликнулъ съ горечью Щербаковъ:— да разв актеръ не человкъ?!
Настенька немного точно сконфузилась, понявъ, должно быть, что обидла его.
— Конечно, человкъ,— сказала она тихо:— только маменька никогда этого не позволитъ.
— Маменька не позволитъ!— воскликнулъ онъ горько.— Маменька! Ахъ, Настенька! Ну, какъ мн все это объяснить вамъ, какъ научить понимать васъ? Сразу ничему не выучишь! Дитя мое, вдь маменька ваша человкъ старый, она не въ томъ росла, не такъ воспиталась, ее не передлать ужъ и ей естественно не понимать всего этого! Но вы, Настенька, вдь вы молодое, малоопытное созданіе, вамъ надо учиться! Вамъ-то слдуетъ понимать и развивать свой талантъ и ухмъ, и душу! Вдь вамъ гршно и стыдно такъ добровольно, собственными руками, притуплять и заглушать тотъ прекрасный даръ, который даровалъ вамъ Господь, только потому, что маменька этого не понимаетъ и не велитъ! Слушайте, Настенька, слушайте, дорогая моя, все, что я вамъ скажу, и поймите меня, поймите, заставьте себя понять! Если вы выйдете за меня замужъ,— Иванъ Яковлевичъ любитъ меня, я знаю, онъ противиться не станетъ, а маменьку вашу мы тоже уговоримъ какъ-нибудь… какъ?— теперь, сейчасъ я еще не знаю, не могу пока сказать, но если вы только дадите мн слово, то я ужъ придумаю, какъ все это устроить!— Если вы выйдете за меня замужъ, я буду работать, какъ волъ, продамъ тотъ клочокъ земли, который у меня остался, лишь бы только увеличить средства для вашего образованія. Вы будете учиться у лучшихъ учителей музыки, подъ ихъ руководствомъ у васъ окончательно разовьются и даръ, и голосъ! Если нужно будетъ, повезу васъ доучиваться за границу. Положимъ, теперь я уже почти совсмъ бденъ, но все же не нищій, хоть крохи отъ прежняго состоянія, но остались же, а главное вдь и у меня также есть силы и здоровье, и талантъ, такъ что пока вы будете учиться, клянусь вамъ, вы не будете знать нужды! Да наконецъ коли своего не хватитъ, займу у брата,— онъ человкъ богатый, у Мыльникова наконецъ! Боже мой, да на такое святое дло каждый дастъ! Вдь вы сами, Настенька, не понимаете, какая въ васъ сила таится! Да я все, все отдамъ, вс силы положу, лишь бы только развить ее, лишь бы только выработать изъ васъ человка и артистку, настоящую, недюжинную артистку. Вы поступите на сцену, поймете суть жизни, поймете искусство, поймете все прекрасное, весь міръ откроется передъ вами, вся ваша душа переродится, и тогда вы, наконецъ, прозрете и сознаете сами всю силу той искры Божіей, которую вложилъ вамъ въ душу Самъ Господь.
Онъ говорилъ охваченный вдохновеніемъ, все горяче и убдительне, страстно сжимая Настенькины руки и не отводя отъ ея лица своихъ сіяющихъ восторгомъ и вдохновеніемъ глазъ, точно желая перелить въ душу ея весь свой умъ, всю вру, все свое пониманіе, которыхъ она была лишена.
И дйствительно его восторженный порывъ постепенно какъ бы захватилъ и Настеньку. Лицо ея тоже слегка разгорлось, и она смотрла на него широко раскрытыми глазами, въ которыхъ вспыхивало то удивленіе, то робость, то что-то новое, что неожиданно для нея самой поднялось врно гд-то въ самой глубин ея души и будило тамъ какія-то робкія и смутныя еще, но уже охватывавшія ее сладкимъ волненіемъ желанія.
И когда онъ замолчалъ, съ восторгомъ смотря на ея преобразившееся лицо, она еще нсколько мгновеній молча стояла передъ нимъ, словно все еще пораженная какими-то новыми прекрасными видніями и мыслями и еще не пришедшая въ себя…
Но черезъ минуту лицо ея стало снова потухать, она отвела отъ Щербакова глаза, и тихо высвободивши свои руки отъ его рукъ, отошла отъ него, съ какимъ-то печальнымъ сомнніемъ покачавъ головой.
— Полноте, Александръ Николаевичъ,— сказала она грустно, но твердо: — разв это возможно? Никогда маменька того не позволитъ, чтобы мн за васъ замужъ пойти или на сцену поступить! Да и мн самой что за охота срамиться, только родителей даромъ огорчу, а толку изъ того все равно никакого не выйдетъ! Какая ужъ я пвица…
Щербаковъ молча, съ тоской и болью на потухшемъ лиц, смотрлъ на нее:
— Не дерзнете?— спросилъ онъ, горько вспоминая вдругъ выраженіе Ивана Яковлевича.
— Конечно, не слдъ это… и грхъ вамъ, Александръ Николаевичъ, смущать меня…— прибавила она еще тише, и голосъ ея вдругъ задрожалъ, а въ глазахъ блеснули слезы.
— Нтъ!— воскликнулъ онъ горячо:— не грхъ? скорй вамъ грхъ и за то, что талантъ свой сами въ землю зарываете и за… Ну да что тутъ? Простите, что ‘смутилъ’ васъ хоть на минуту, только врьте въ одно, Настенька, что не зла желаю я вамъ… Прощайте, милая!…
Онъ взялъ свою шапку и уже хотлъ идти, но опять остановился.
— Я хотлъ бы только одного,— заговорилъ онъ снова со страстью,— чтобы вы хоть когда-нибудь, хоть посл бы, если не теперь, поняли бы, какъ я любилъ васъ и какъ страстно и искренно хотлъ вамъ добра… хотлъ вамъ свта вмсто тьмы!… Да нтъ!— прервалъ онъ горько самого себя:— никогда и ничего вы этого не поймете… никог…— И не договоривъ, онъ вдругъ мучительно и страстно зарыдалъ, безсильно упавъ на стулъ и уронивъ на руки свою темную, курчавую голову. Настенька поблднла и молча съ испугомъ смотрла на него, и вдругъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ на лиц подошла къ нему, наклонилась надъ нимъ и крпко поцловала его курчавую голову. Онъ весь вздрогнулъ и радостно схватилъ ея руку.
— Настенька!— воскликнулъ онъ, радостно привлекая ея къ себ: — да вдь вы любите меня!..
Но Настенька уже опомнилась и точно сама испугалась того, что сдлала.
— Нтъ, нтъ,— заговорила она, испуганно высвобождаясь отъ него:— не люблю я васъ, Александръ Николаевичъ… и обманывать не хочу… только… только жалко васъ стало… А лучше вы и совсмъ къ намъ больше не ходите… я маменьку никогда не огорчу… не ослушаюсь ея…
И точно защищаясь отъ него, она подняла руки и отвернулась, чтобы не глядть на него…
— Уйдите лучше, Александръ Николаевичъ!— сказала она тихимъ виноватымъ голосомъ, и какъ бы боясь, что онъ все-таки не уйдетъ, она вдругъ повернулась и ушла сама въ сосднюю комнату и плотно затворила за собой дверь.
Щербаковъ еще нсколько минутъ молча оставался на своемъ мст, смотря съ какой-то и тоской, и горечью, и болью на ту дверь, въ которую ушла Настенька, точно ожидая, что она еще воротится, еще позоветъ его…
Наконецъ, онъ тяжело поднялся, безнадежно махнулъ рукой, и уже не оглядываясь боле на запертую дверь, отдлявшую его отъ Настеньки, неровными, но ршительными шагами вышелъ изъ комнаты…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ Степанида Игнатьевна въ тотъ вечеръ и не узнала не только объ объясненіи Щербакова, но даже и о томъ, что онъ былъ. Правда, когда она вернулась отъ всенощной, Настенька показалась ей какой-то странной, словно ‘въ воду опущенной’, по ея выраженію, но, не зная ничего о визит Щербакова, она не придала этому особеннаго значенія, и только уже на другой день поняла, въ чемъ было дло.
На другой день былъ большой праздникъ. Вся семья Каливочкиныхъ, принарядившись въ воскресныя платья, отправилась въ церковь и, вернувшись оттуда и напившись кофе, Степанида Игнатьевна разршила всмъ по случаю праздника полный отдыхъ.
Иванъ Яковлевичъ закурилъ свою короткую трубочку, надлъ большіе черепаховые очки и принялся читать вслухъ Степанид Игнатьевн, бывшей противъ обыкновенія тоже, врно, по случаю праздника, въ благодушномъ настроеніи духа, ‘Петербургскую Газету’, которую она очень любила.
Настенька сидла тутъ же на своемъ любимомъ мст подл окна, и наклонившись надъ какимъ-то вышиваньемъ, больше помалкивала, впрочемъ особенно грустнаго или смущеннаго по вчерашнему вида уже не имла. Но около двухъ часовъ пришелъ старинный поклонникъ Ивана Яковлевича, купецъ Веревкинъ, очень уважаемый Степанидой Игнатьевной, и почти тотчасъ же за нимъ пріхалъ неожиданно генералъ Кладищевъ, который не столько, впрочемъ, собственно своей личностью, сколько массой звздъ и орденовъ, украшавшихъ его грудь, приводилъ обыкновенно Степаниду Игнатьевну въ полное умиленіе и даже трепетъ.
Генералъ привезъ съ собой и своего брата, профессора одного провинціальнаго университета, гостившаго у него теперь, страстнаго любителя народной музыки, котораго онъ нарочно привезъ послушать Ивана Яковлевича и Настеньку. Степанида Игнатьевна засуетилась, угощая и занимая дорогихъ гостей и даже съ полнымъ безпрекословіемъ разршила Настеньк принять участіе въ домашнемъ концерт.
Но противъ ожиданія Настенька воспользовалась ея разршеніемъ какъ-то неохотно и первыя дв-три псни пла настолько хуже обыкновеннаго, что Иванъ Яковлевичъ только съ огорченіемъ поглядывалъ на нее.
Настенька видимо была не въ удар и не оживилась даже отъ пнія, но гости, которымъ нравился уже одинъ ея свжій серебристый голосъ, все-таки упрашивали ее продолжать.
— Не ладится у ней сегодня что-то…— сказалъ Иванъ Яковлевичъ, улыбаясь своей застнчивой улыбкой. Но генералъ уврялъ, что Настенька еще распоется.— Пускай только,— уговаривалъ онъ,— Настасья Ивановна сама выберетъ, что спть.
— Мн все равно…— сказала-было по своему обыкновенію Настенька, но, подумавъ о чемъ-то, точно мысленно выбирая псню изъ своего репертуара, она тихо прибавила:— Разв соловушку спть!
— Отлично!— подхватилъ обрадованный почему-то ея выборомъ генералъ:— соловушку такъ соловушку, вы же его кстати отлично поете!
Иванъ Яковлевичъ настроилъ гитару, и Настенька запла.
И съ первыхъ же словъ псни голосъ ея зазвучалъ такъ хорошо и задушевно, что вс невольно почувствовали, что она наконецъ-таки одушевилась, и напрягли вниманіе, а генералъ, начинавшій уже досадовать немножко за то, что, какъ нарочно, именно сегодня, передъ его братомъ, предъ которымъ онъ такъ восхищался ею, Настенька не поддерживаетъ его отзывовъ, пріятно откашлялся и молча, но многозначительно взглянулъ на профессора, какъ бы говоря ему:
— А что я теб говорилъ!
Сладко плъ душа соловушка
Въ зеленомъ моемъ саду,
Много, много зналъ онъ псенокъ,
Слаще не было одной….
— Ахъ, то пснь была завтная,
Рвала бдну грудь тоской,
А все слушать бы хотлося,
Не разсталась бы вкъ съ ней…
Настенька пла, а розовое личико ея все больше блднло, въ глазахъ свтилось какое-то странное, затаенное выраженіе, и голосъ ея звучалъ все тоскливе и тоскливе… Но вдругъ онъ какъ-то дрогнулъ и оборвался, въ лиц ея мелькнуло что-то испуганное и жалкое, она неожиданно всхлипнула и поспшно закрыла лицо обими руками. Произошло всеобщее смущеніе, бдный Иванъ Яковлевичъ совсмъ растерялся и испуганно бросился къ дочк.
— Господи, Настенька, Христосъ съ тобою… что ты, голубка! Господи, Боже ты мой, съ чего это… никогда съ ней этого не бывало…— говорилъ онъ, самъ чуть не плача отъ испуга за дочь.
— Ничего, Иванъ Яковлевичъ, не безпокойтесь, это врно просто нервное!— успокоивалъ его, тоже немножко смутившійся и ошеломленный такимъ неожиданнымъ концомъ, генералъ, наливая поспшно воду изъ графина въ стаканъ.
Настенька тихо плакала, не отнимая отъ лица рукъ, она рыдала не громко, точно про себя, и только пышный станъ ея чуть-чуть колыхался, да изъ-подъ сложенныхъ пальцевъ быстро струились слезы…
— Выпей водицы, Настенька…— упрашивалъ ее жалобно Иванъ Яковлевичъ, стараясь вмст съ генераломъ отвести отъ ея лица руки и заставить ее отхлебнуть воды.
Но Настенька вдругъ встала.
— Нтъ, папенька,— сказала она тихо,— оставьте меня, я лучше уйду…— и слегка отстранивъ отъ себя его и генерала, молча, ни на кого не глядя, прошла чрезъ комнату и скрылась за дверью.
Первую минуту вс имли сконфуженный и потерянный видъ.
— Никогда съ ней этого не бывало,— смущенно повторялъ Иванъ Яковлевичъ и порывался пойти за Настенькой, но генералъ отговорилъ его.
— Нтъ, Иванъ Яковлевичъ, вы ее лучше оставьте теперь одну, она такъ скорй успокоится!— говорилъ онъ, удерживая старика.
— Артистическая натура….— тихо и какъ-то нервно моргая глазами, точно самъ боясь заплакать, проговорилъ ни къ кому собственно не обращаясь, профессоръ, человкъ видимо очень нервный и впечатлительный, который и самъ совершенно поблднлъ во время этого маленькаго происшествія.
— Да вдь псня-то ужъ больно жалкая,— сказалъ, посмиваясь чему-то, старикъ Веревкинъ:— такъ за сердце и тянетъ, поневол заплачешь, а двичье дло — нжное, ну и взгрустнулось…
— Никогда съ ней этого не бывало,— повторилъ опять Иванъ Яковлевичъ, растерянно прислушиваясь ко всмъ успокоеніямъ, но, повидимому, не вполн ими все-таки успокоивающійся.
— Вотъ моя Аграфена Петровна,— продолжалъ Веревкинъ,— женщина ужъ, слава теб, Господи, въ лтахъ, а и то какъ пть, такъ сейчасъ и плакать! И откуда что берется!
Иванъ Яковлевичъ, однако, не утерплъ и хотя самъ не пошелъ, но зато послалъ къ Настеньк Степаниду Игнатьевну, которая, занимаясь на кухн приготовленіемъ закуски, ничего не слыхала и такъ поразилась словами мужа, когда тотъ пришелъ разсказать ей, что случилось съ Настенькой, что въ первую минуту только молча, съ полнымъ недоумніемъ смотрла на Ивана Яковлевича, очевидно склонная скорй предположить, что самъ старикъ ея чего-то путается и заговаривается уже отъ старости, чмъ съ ея Настенькой могло дйствительно случиться что-нибудь подобное.
Но выслушавъ все, она сняла съ себя вдругъ длятчего-то передникъ и, ничего не отвтивъ Ивану Яковлевичу, пошла прямо къ дочери.
— Ты это что?— спросила она строго, но съ тревогою въ душ, входя къ Настеньк, которая уже не плакала, а молча сидла на стул и, уронивъ руки на колни, смотрла куда-то вдаль печальными, застывшими на одной точк, заплаканными глазами.
— Ты что это?— повторила Степанида Игнатьевна, становясь прямо противъ дочери и пытливо смотря на нее.
Настенька ничего не отвтила, только молча подняла на нее глаза и снова сейчасъ же опустила ихъ.
Степанида Игнатьевна тоже молчала, подозрительно и тревожно вглядываясь въ дочь, и вдругъ ее точно вдохновеніе какое оснило.
— Щербаковъ вчера безъ меня приходилъ?— спросила она скоре утвердительно, чмъ вопросительно.
— Приходилъ…— тихо, не глядя на нее, отвтила Настенькм.
— А что онъ съ тобой говорилъ?
Настенька помолчала съ минуту, какъ бы колеблясь, признаться матери въ томъ, что онъ ей говорилъ, или нтъ. Но Степанида Игнатьевна, не отводя отъ дочери острыхъ, насквозь пронизывающихъ глазъ, повторила еще строже и настойчиве:
— Что же онъ теб говорилъ?
— Замужъ звалъ…— еще тише сказала Настенька.
— Замужъ?— протянула какъ будто безъ всякаго негодованія или удивленія Степанида Игнатьевна, но лицо ея побагровло и брови сердито сдвинулись.
— Ну вотъ что, двушка,— обратилась она вдругъ къ дочери совсмъ спокойно, но такъ ршительно, что сердце Настеньки дрогнуло и похолодло отъ предчувствія: — больше Щербакова ты ужъ не увидишь и во сн объ немъ лучше не вспоминай! А вотъ, посл сегодняшняго сраму, ты у меня распвать при чужомъ народ тоже, матушка, больше ужъ не будешь! Пой, коли охота есть, когда одна сидишь, ну а при народ и думать забудь! Хорошенькаго понемножку, побаловалась, посрамилась, да и полно, теперь и дломъ заняться пора. И ты приказъ мой этотъ живая и мертвая запомни! Слыхала?
Настенька молча, съ безмолвнымъ ужасомъ въ глазахъ, смотрла на мать, и въ неподвижномъ лиц ея при послднихъ словахъ матери, разлилось вдругъ столько горя и отчаянія, что даже сама Степанида Игнатьевна поняла, какъ любила въ сущности Настенька свой даръ и на какую мучительную жертву обрекала она ее. Но Степанида Игнатьевна переспросила еще тверже и ршительне:
— Слыхала?..
— Слыхала…— прошептала Настенька упавшимъ голосомъ.
— Ну такъ то-то же!
И ничего больше не сказавъ, Степанида Игнатьевна гнвно вышла изъ комнаты, окончательно ршивъ въ душ, что съ сегодняшняго дня уже серьезно займется устройствомъ дочерней судьбы.
‘Будетъ, слава теб Господи,— говорила она себ, съ волненіемъ, негодуя, впрочемъ, больше на само себя за попущеніе власти, чмъ на Настеньку.— Дождалась сраму, теперь и предлъ положить можно’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вскор посл этого мн пришлось ухать и совсмъ потерять изъ вида семью Каливочкиныхъ, но, вернувшись лтъ черезъ семь въ Петербургъ и невольно вспомнивъ объ нихъ, мн безъ труда удалось найти ихъ на старомъ мст.
Они жили все тамъ же, и не только жизнь ихъ, но и сами они мало чмъ измнились за эти годы. Только дти подросли, и мсто давно уже вышедшей замужъ Настеньки занимали теперь ея младшія сестры, двушки лтъ по 17—18, очень похожія на нее, но не имвшія уже ея голоса и таланта.
Одинъ Иванъ Яковлевичъ замтно постарлъ и опустился. Онъ игралъ уже рже и меньше, а по слухамъ даже значительно хуже, такъ что Степанида Игнатьевна даже жаловалась, что теперь его уже все рже и рже приглашаютъ играть къ разнымъ знатнымъ и богатымъ особамъ, вслдствіе чего и подарки замтно пооскудли.
Зато сама Степанида Игнатьевна ходила все такимъ же козыремъ, все также полновластно держала въ струнк весь домъ и все такимъ же звонкимъ и громкимъ голосомъ покрикивала на мужа и остальной свой штатъ.
При моемъ вопрос, какъ поживаетъ Настенька и счастливо ли вышла замужъ, Степанида Игнатьевна сразу повеселла и принялась разсказывать и объ ней, и объ зят съ видимымъ удовольствіемъ, и гордостью.
Настенька вышла замужъ, уже почти семь лтъ тому назадъ, за мучного торговца, человка солиднаго, зажиточнаго и прекраснаго, по словамъ Степаниды Игнатьевны. Живетъ она, по ея разсказамъ, отлично, мужъ ее любитъ, балуетъ, наряжаетъ, и объ нихъ, старикахъ, тоже заботится. Оказалось, что онъ былъ уже давнишній ихъ знакомый и принадлежалъ даже къ числу поклонниковъ Ивана Яковлевича, а Настеньку зналъ еще двочкой.
— Человкъ онъ, правда, вдовый,— съ оживленіемъ разсказывала она:— отъ первой жены двое дтей осталось, ну да зато Настюшу любитъ, и домъ, ужъ можно сказать, полная чаша: лошади свои, магазины свои, домъ свой, все свое! Чего же еще больше? Оно, конечно,— добавила она таинственно,— Настеньк-то по первоначалу не очень-то за него, кажись, хотлось, ну да вдь на двушекъ что смотрть,— он своего счастья не разумютъ, а пословица-то не даромъ говоритъ, что ‘стерпится,— слюбится’.
— Ну, а что Щербаковъ,— вспомнилось мн:— никогда его не видаете?
— Это непутевый-то?— сердито вскрикнула Степанида Игнатьевна: — извстно, пропалъ гд нибудь,— подъ конецъ, говорятъ, совсмъ спился, такъ въ Самар гд-то или Костром, что ли, тамъ и померъ.
— Хорошій былъ человкъ!— сказалъ вдругъ тихо и грустно Иванъ Яковлевичъ, сидвшій подл насъ все время молча и только улыбавшійся мн своей милой доброю улыбкой, въ которой теперь, впрочемъ, было что-то словно тупое и безсознательное, отъ чего невольно, при взгляд на него, становилось больно и грустно.
— Ничего хорошаго не было, молчи ужъ лучше,— разсердилась на него Степанида Игнатьевна: — пьяница, какъ вс пьяницы!— и сейчасъ же, видимо желая отогнать отъ себя непріятныя воспоминанія, перевела разговоръ на боле пріятныя для нея темы.
— У Настеньки у самой теперь ужъ три сынка, разсказывала она съ сіяющей гордостью счастливой бабушки:— славные такіе мальчишки, хорошенькіе, очень меня утшаютъ, вотъ только дочки Богъ что-то не даетъ!— прибавила она съ легкимъ вздохомъ.
Однако, на этотъ разъ мое посщеніе Каливочкиныхъ вышло такъ удачно, что мн пришлось увидть не только Настеньку, но даже и ея мужа.
Пока Степанида Игнатьевна приготовляла кофе и закуску, къ крыльцу неожиданно подъхала Настенька.
Она пріхала на маленькихъ саночкахъ, запряженныхъ прекраснымъ рысакомъ, которымъ правилъ самъ ея мужъ. Степанида Игнатьевна, увидвъ ихъ, очень обрадовалась и засуетилась, встрчая дорогихъ гостей, почти такъ же, какъ суетилась бывало при посщеніяхъ генераловъ.
Настенька съ мужемъ видимо принадлежали теперь тоже къ числу почетныхъ гостей. Мужъ ея былъ человкъ еще нестарый и пожалуй даже красивый, съ однимъ изъ тхъ чисто русскихъ благообразныхъ лицъ, которыя часто встрчаются между мелкимъ купечествомъ. Одтъ онъ былъ тоже по купечески, по старинному, зато Настенька была въ великолпной бархатной чернобурой ротонд, въ дорогихъ брилліантовыхъ серьгахъ и въ яркой розовой атласной шляп.
Она значительно пополнла, и въ манерахъ, и голос ея появилось выраженіе какого-то сдержаннаго достоинства и довольства, но лицо ея осталось почти такимъ же, какъ и было — миловиднымъ, розовымъ и равнодушнымъ.
Войдя, она со всми привтливо поздоровалась, поцловавшись особенно ласково съ отцомъ и не выразивъ почти никакого удивленія при вид меня, хотя мы и не видались больше семи лтъ.
Степанида Игнатьевна совсмъ сіяла, смотря на дочь съ растроганной любовью, и все, что та говорила, слушала съ видимымъ сочувствіемъ и даже уваженіемъ.
Настенька стала теперь много разговорчиве, хотя, впрочемъ, не столько отъ того, что сдлалась живе прежняго, сколько отъ большей самоувренности въ себ и въ томъ, что мать не оборветъ ее уже, какъ случалось въ старину, и только порой, говоря о чемъ нибудь, она взглядывала какъ будто съ легкимъ сомнніемъ, но уже не на мать, а на мужа, разговаривавшаго больше съ застнчиво улыбавшимся ему Иваномъ Яковлевичемъ, который все старался держаться какъ будто въ сторон.
— Что же вы, Настасья Ивановна, поете еще когда-нибудь?— спросила я ее, внимательно смотря на нее.
— Нтъ, теперь ужъ рдко,— отвтила она съ равнодушной улыбкой.
— Гд ужъ пть!— вмшалась Степанида Игнатьевна:— теперь, слава Богу, коли на хозяйство-то времени достанетъ! Вдь на ней цлый домъ, дтей пятеро, однихъ приказчиковъ 20 человкъ,— за всми надо присмотрть, тутъ ужъ не распоешься!
— Жаль,— невольно вырвалось у меня.
— Большой-съ талантъ имла!— опять вдругъ, совершенно неожиданно, проговорилъ съ сокрушеніемъ Иванъ Яковлевичъ.
— А полно теб!— разсердилась на него снова Степанида Игнатьевна:— молчи ужъ лучше… какіе тамъ еще таланты выдумалъ! Другой бы — это правда — на ея мст, можетъ, и ни всть о чемъ бы возмечталъ, ну а мы люди простые, немудреные, живемъ себ помаленечку, попросту, безъ затй! Такъ намъ и глупости никакія въ голову-то не лзутъ!
— А въ деревняхъ-то у насъ, можетъ, слышали, какъ про таланты-то эти говорятъ!— сказалъ, насмшливо усмхаясь, Настенькинъ мужъ: — коли привелось двушк замужъ, значитъ, хорошо выйти — ну вотъ и говорятъ: послалъ, значитъ, Богъ тамъ Дарь или Марь, таланъ, а не вышла, промаялась вкъ въ двкахъ, такъ и зовутъ безталанной, горемычной.
— Мужъ-то, батюшка,— сочувственно поддакивая ему, засмялась Степанида Игнатьевна,— получше всякихъ талантовъ будетъ!
Настенька тоже сочувственно улыбалась, играя массивной золотой цпочкой отъ часовъ, висвшей на ея пышной груди, и только одинъ Иванъ Яковлевичъ грустно посматривалъ на свою гитару, все еще висвшую въ футляр на стн, и о чемъ-то потихонечку вздыхалъ, но выражать вслухъ своихъ мнній, очевидно, уже не ршался…
‘Что же,— невольно подумалось мн: — можетъ быть, они и правы — Богъ всть еще, что дала бы Настеньк ея артистическая карьера, а теперь она по крайней мр счастлива и довольна…
1888 годъ.
С.-Петербургъ.
Крестовская Мария Всеволодовна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Ревность, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1891
  2. Сон в летнюю ночь, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1891
  3. Первое счастье, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1896
  4. Торжество Юлии Андреевны, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1888
  5. Семейные неприятности, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1888
  6. Имянинница, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1892
  7. Имянинница, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1892
  8. Дети, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1892
Электронная библиотека