Имянинница, Крестовская Мария Всеволодовна, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

М. В. Крестовская

Сынъ.— Немудреные.— Семейныя непріятности.— Имянинница.— Сонъ въ лтнюю ночь.— Дти.— Первое счастье.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28
1896

ИМЯНИННИЦА.

Анн Павловн Баклашовой предстояла пренепріятная ночь. Съ минуты на минуту ожидали кончины ея племянницы, умиравшей въ чахотк, про которую докторъ объявилъ, что она не доживетъ до утра.

Это было такъ непріятно и хлопотно! Бдная Анна Павловна расплакалась и жаловалась, что просто не знаетъ, что длать.

Но ея постоянная наперсница и совтница, старая клюшница Агафья Петровна, вразумила ее.

— Да о чемъ же вы, матушка, такъ безпокоитесь!— замтила она ей съ удивленіемъ.— Чтоже длать: на то, значитъ, Божья воля, съ Нимъ вдь не поспоришь, а вамъ себя разстраивать тоже не изъ чего. Вы идите себ засните, а барышня и безъ васъ помрутъ, при нихъ я останусь да сидлка, кого же еще надобно!

‘Ахъ, этотъ простой народъ! Какъ онъ жестокъ!’ подумала съ упрекомъ Анна Павловна.

Она находила ужаснымъ уйти спать, когда подл будетъ умирать человкъ, съ которымъ она. прожила больше 20 лтъ, но съ другой стороны ей дйствительно не хотлось присутствовать при всей этой ‘процедур’. У нея и такъ нервы уже разстроены, а тутъ еще смерть, страданіе… Что же, Агафья права, и себя поберечь надо!..

Но согласиться такъ скоро ей казалось неловкимъ, и она протестовала слабымъ голосомъ больного и разбитаго человка, идущаго все-таки на жертву,

— Нтъ, что же длать, это неловко, ужъ я какъ-нибудь потерплю…

— Да чего же тутъ неловкаго? Ничего тутъ, неловкаго нту,— спокойно возражала Агафья:— все равно вы имъ не поможете.

— Такъ то такъ, но все же… Какъ же можно, мало-ли что понадобиться можетъ,— позвать захочетъ или что-нибудь.

— Да полноте, матушка, чего ужъ имъ теперь понадобится еще!— съ неудовольствіемъ прервала ее наконецъ Агафья Петровна и съ самымъ ршительнымъ видомъ подошла къ барыниной постели и начала оправлять ее на ночь.

Анна Павловна поколебалась еще немного, но подъ-конецъ дала себя уговорить.

— Ахъ, Боже мой, Боже мой, какъ все это непріятно!— говорила она слабымъ голосомъ, пока Агафья Петровна помогала ей раздваться.— И какъ нарочно къ самому празднику!

Анна Павловна улеглась, дала растереть себ на ночь поясницу, что длала всегда, когда чувствовала себя больной или утомленной, и отпустила наконецъ Агафью Петровну на ея добровольное дежурство къ умирающей, а къ себ велла прислать горничную Машу.

— Пускай тутъ сегодня ляжетъ! можетъ, мн ночью понадобится что или заболитъ что-нибудь,— сказала она, не желая, чтобы Агафья Петровна догадалась объ истинной причин, почему ей понадобилась сегодня Маша.

— Да узнай,— крикнула она ей вслдъ,— не вернулся-ли Павелъ Николаевичъ.

Все-таки же мужчина и офицеръ, при немъ какъ-будто и жутко не такъ сильно.

Но явившаяся съ подушками и матрасомъ Маша объявила, что молодой баринъ еще не возвращались.

— Да они никогда раньше четырехъ часовъ не возвращаются,— сказала она безпечно, своимъ звонкимъ голосомъ, по которому казалось, что ей всегда весело.

Это еще больше огорчило Анну Павловну и она даже почти разсердилась на своего любимца.

‘Никогда о матери подумать не можетъ. Знаетъ, какая въ дом непріятность предстоитъ и ни малйшей заботы и вниманія къ матери! И гд онъ только пропадаетъ! Все кутежи, а потомъ долги. Сколько она ужъ этихъ долговъ за него переплатила, а доходы вдь не Богъ-всть какіе, того и гляди окончательно запутаются! Управляющій и то все пишетъ, что урожаи годъ отъ году хуже… Конечно, можетъ быть, онъ и вретъ, они вс плуты, эти управляющіе и рады воспользоваться ея невдніемъ, но все-таки… Ахъ, какъ трудно женщин одной! Будь живъ мужъ, жила бы она по-прежнему, ни во что не вмшиваясь, ни о чемъ не думая. Да и средства при немъ не т были: онъ бывало тысячъ 20 въ годъ зарабатывалъ, а ей откуда столько достать! А ни Поль, ни Ляля не хотятъ принимать этого въ соображеніе! И за что только Богъ ее наказываетъ! А теперь еще эта непріятность’.— И вспомнивъ вс ужасныя хлопоты и безпокойства, сопряженныя со смертью кого-нибудь изъ семьи,Анна Павловна опять невольно заплакала и почувствовала себя совсмъ больной и несчастной. Она велла Маш постлать постель какъ можна ближе къ себ и нигд не тушить огонь, а дверь свою запереть на замокъ.

Но старый, заржаввшій ключъ не запирался, а отъ Маши не было никакого толка, она какъ повалилась, такъ и заснула, и ея здоровый деревенскій храпъ только хуже еще пугалъ бдную Анну Павловну, и она долго не могла заснуть.

Ей все казалось, что кто-то тихими шагами идетъ по корридору, смежному съ ея спальней, и останавливается подл ея дверей. Минутами ей чудилось, что она слышитъ совсмъ ясно, какъ этотъ кто-то стоитъ и дышетъ за дверями, и тогда на нее нападалъ такой страхъ, что она вскакивала и начинала будить Машу.

Маша тоже вскакивала, смотрла на нее безумными, ничего не понимающими глазами, бормотала что-то съ-просонья, и снова валилась и засыпала, а Анн Павловн длалось еще жутче.

‘Нтъ,— думала она, тревожно прислушиваясь къ каждому шороху:— придется перемнить квартиру, а то все время чудиться будетъ. Только окончательно вс нервы себ разстроишь… Но Боже мой, Боже мой, какъ все это непріятно!.. И квартира, какъ на зло, такая удобная, и такъ я довольна ею… Нтъ, ужъ какъ начнутся непріятности, такъ и пойдутъ, и пойдутъ’…

Анн Павловн хотлось поскорй заснуть, что бы ни о чемъ не думать, но мысли, и все самыя непріятныя и волнующія, сами шли въ голову и мшали ей забыться.

Ей невольно вспоминались теперь, почти годъ за годомъ, вс эти 23 года, что она выжила съ племянницей, хотя обыкновенно она никогда не думала объ нихъ, точно также какъ и о самой племянниц, къ присутствію которой такъ привыкла, что перестала замчать его.

Ей припомнилось теперь, какъ 23 года тому назадъ, къ нимъ впервые привезли ее маленькой десятилтней двочкой, только-что осиротвшей посл смерти отца. Жить кром какъ у дяди ей было не у кого и волей-неволей приходилось принять ее.

Анн Павловн это совсмъ не нравилось. У нея у самой были дти, хорошенькія какъ херувимы, въ которыхъ Анна Павловна была положительно влюблена, она боялась, какъ бы двочка не стала обижать ея крошекъ и не привила бы имъ дурныхъ манеръ..

Покойный братъ ея мужа былъ человкъ бдный, жена его умерла еще въ родахъ,— откудаже у двочки могли быть порядочныя манеры! И по наружности она тоже не понравилась ей: маленькая, тщедушная, съ желтымъ некрасивымъ личикомъ и съ какимъ-то необыкновенно робкимъ, точно всегда наполненнымъ слезами, взглядомъ испуганныхъ глазъ.

Передъ пышными нарядными розовыми ‘бебе’ Анны Павловны двочка казалась еще ничтожне и жалче.

‘Совсмъ кухаркина дочка!’ съ презрніемъ подумала Анна Павловна и съ трудомъ принудила себя приласкать ее немножко для перваго раза.

Скоро, однако, Анна Павловна убдилась, что насчетъ ‘обидъ’ ея крошкамъ не грозитъ- никакая опасность. Двочка была робкая и покорная по натур и уже забитая только-что начинавшеюся, но уже не баловавшею ее жизнью.

Она сама всхъ, боялась, всхъ слушалась. Ктобы ей что ни приказалъ, строгая ли тетка, маленькій-ли кузенъ, или только-что нанятая горничная, она безропотно и торопливо исполняла приказаніе, и ни смха, ни бготни ея никогда не было слышно.

Точно инстинктивно избгая часто попадаться на глаза, она всегда старалась забиться куда-нибудь подальше въ уголокъ и сидла тамъ тихонько, чуть слышно переворачивая страницы какой-нибудь книжки, или также тихо играла со своими шумными, капризными кузенами, забавляя ихъ какъ хватало умнья.

Въ ней положительно былъ талантъ няньки, и въ 10 лтъ она лучше смотрла за дтьми, чмъ взрослыя няньки, которымъ было скучно возиться съ ними.

За этотъ талантъ Анна Павловна невольно мирилась съ ея присутствіемъ и по возможности старалась не очень обижать ее,

Анна Павловна сознавала себя доброй женщиной и даже черезчуръ доброй. Она не могла видть безъ слезъ придавленной лапки у собачонки и не могла пройти мимо нищаго, не подавъ ему хоть копйку. Ей нравилось, что она такая добрая и ‘впечатлительная’ и что вс это находятъ, и она очень старалась поддерживать свою репутацію ‘ангела’.

А между тмъ хорошенько наказать племянницу ей всегда доставляло въ душ маленькое удовольствіе.

Эта худо скрываемая антипатія хозяйки дома къ ребенку невольно передавалась и другимъ, особенно людямъ и дтямъ, они чувствовали свою безнаказанность и не церемонились, часто даже провинившаяся въ чемъ-нибудь горничная, чтобы загладить вину и выслужиться передъ барыней, шла къ ней съ жалобой на барышню, и маленькій фокусъ почти всегда удавался: горничную прощали, а барышню наказывали.

— Ахъ, она фальшивая, хитрая!— говорила Анна Павловна, какъ бы оправдывая свою строгость къ ребенку, хотя въ сущности фальшивость двочки ни въ чемъ не проявлялась.

Она была не изъ тхъ дтей, у которыхъ рано является сознаніе несправедливости, угнетенія со стороны взрослыхъ, а вмст съ нимъ развивается и невольная ненависть къ угнетателямъ и даже жажда мести имъ. Напротивъ, въ этой двочк, мягкой и привязчивой, была, казалось, безсознательная потребность любви и преданности къ тмъ, кто окружалъ ее. Она радостно вспыхивала отъ каждой маленькой ласки и готова была въ эти минуты все сдлать, все отдать, и была счастлива уже тмъ, что ее не отгоняютъ. Она съ восторгомъ отдавала послдніе пряники и игрушки: своимъ избалованнымъ кузенамъ, чтобы только они позволили ей служить имъ и игратъ съ ними, а къ своей строгой тетк, которая съ ея красиво зачесанными локонами и шелковыми нарядными платьями представлялась ей чмъ-то врод сказочной королевы, она положительно чувствовала благоговйное обожаніе, не уменьшавшееся даже отъ постоянныхъ наказаній.

Но въ то же время двочка была такъ застнчива и пуглива, что не ршалась даже ласкаться, и только молча и издали отдавала все свое маленькое рвавшееся любить кого-нибудь сердечко тмъ людямъ, которые почти не замчали ее.

Одинъ Николай Алексевичъ, покойный мужъ Анны Павловны, считалъ своимъ долгомъ время отъ времени вступаться за нее. Но и онъ, вчно занятый длами и службой, вспоминалъ о существованіи племянницы большей частью толькотогда, когда она попадалась ему на глаза. Онъ вобще мало входилъ въ ‘домашнія дла’, находя, что вс они прекрасно улаживаются деньгами.

Иногда, при вид племянницы, онъ вспоминалъ, что это дочь его покойнаго брата, бдная сирота, для которой необходимо ‘что-нибудь сдлать’ и для которой, увы, до сихъ поръ все еще ничего не сдлано. Время отъ времени, онъ даже обрушивался по этому поводу на жену.

— Ты, Аничка, право совсмъ не заботишься! объ двочк!— обращался онъ вдругъ къ ней съ упрекомъ.— Вдь ужъ ей должно-быть не мало лтъ, а ее все еще не учатъ какъ слдуетъ. Это даже недобросовстно съ нашей стороны, ее необходимо отдать куда-нибудь въ институтъ или въ гимназію что-ли. Вдь нельзя же въ самомъ дл такъ оставлять!

Но Анна Павловна сейчасъ же обижалась и отвчала всегда одной и той же фразой, съ однимъ и тмъ же оскорбленнымъ видомъ:

— Ахъ, Боже мой! Да что же я-то могу! Ну, и отдавай куда хочешь!

Она прекрасно знала, что, несмотря на свои слова и упреки, мужъ все равно ничего ршительнаго самъ въ этомъ дл не предприметъ и ограничится повтореніемъ время отъ времени однхъ и тхъ же фразъ, которыя забываются имъ же самимъ почти тотчасъ, какъ онъ ихъ выскажетъ, Анн Павловн не хотлось отдавать племянницу изъ дому. Дти къ ней такъ привыкли, она уметъ занять ихъ, а съ этимъ ученьемъ начнется возня. Все равно если ее даже и приходящей отдать, все-таки у нея больше половины времени будетъ уходить на уроки, а дти будутъ, одни, пожалуй скучать начнутъ,— за что-же лишать удовольствія бдныхъ малютокъ. Поспетъ еще, все равно она наврное будетъ лнтяйкой и изъ ученья ничего не выйдетъ!

Теперь, въ безсонную ночь, въ сосдств съ комнатой, гд умирала племянница, Анн Павловн вспоминается все это и на душ ея длается какъ-то совстно и непріятно..

— Да вдь и отдали же,— говоритъ она себ мысленно,— отдали потомъ. Цлыхъ два года во французскомъ пансіон была. Кто же виноватъ, что она училась такъ дурно и все время болла! Вдь не репетиторовъ же ей было еще нанимать!.. Это и для своихъ не вс длаютъ. Да и во всхъ этихъ пансіонахъ приготовляютъ барышенъ блоручекъ, тамъ только богатымъ хорошо воспитываться.— Хотли-было потомъ въ гимназію перевести,— это по крайней мр, хоть дешево, но Анна Павловна всегда боялась ‘вредныхъ гимназическихъ вяній’. Еще чего Боже упаси, могло, пожалуй, и ея дтямъ впослдствіи что-нибудь передаться, а этого она боялась, хуже всякихъ эпидемій. Подумали, подумали и ршили отдать въ ученицы къ madame Бертранъ, благо Анна Павловна заказывала себ тамъ платья и лично знала хозяйку магазина. Конечно, это не аристократично, и конечно, она скорй умерла бы со стыда, чмъ допустила бы до этого свою родную дочь, но вдь ея дочь была двушка со средствами, изъ хорошей семьи, а Саша — бдная двочка, изъ милости жившая на хлбахъ у дяди. Вдь она о двочк же заботилась, когда отдала ее туда, ей же кусокъ хлба на всю жизнь хотла дать. Кто же ее за это осудить можетъ. Думала, можетъ-быть выучится, отличной портнихой будетъ, тогда это повыгодне будетъ, чмъ жить въ гувернанткахъ. Нкоторыя изъ нихъ въ нсколько лтъ цлыя состоянія себ наживаютъ. Она сама такія примры знала. Кто же виноватъ, что и изъ этого ничего опять не вышло, опять все только хворала да болла. Едва-едва три года могла тамъ протянуть и опять пришлось назадъ брать. Докторъ тогда объявилъ, что у нея ‘полное истощеніе’ можетъ сдлаться. Конечно, врно вздоръ говорилъ, не слдовало бы и слушаться,— какъ же другія-то? Живутъ вдь, и какія еще здоровыя выростаютъ потомъ! Ничего, что воздухъ плохъ, и пища непитательна, и работаютъ по ночамъ: не умираютъ же однако. Это все Николай Алексевичъ тогда заартачился, наговорилъ по обыкновенію разныхъ страшныхъ словъ: ‘Долгъ велитъ взять! Изнуряемъ ребенка! Останется камнемъ на нашей совсти!’ и все въ этомъ род. Еслибы не онъ, она бы непремнно заставила ее кончить, ничего, пускай бы поболла, зато прошла бы весь курсъ. Привыкла бы подъ конецъ! А то что вышло? Хорошо хоть то, что настолько по крайней мр выучилась, что ихъ всхъ обшивала потомъ. Все же деньги на портнихъ въ карман оставались, а Анна Павловна и сама признаетъ, что портнихи — ея слабость. И она, и Лялячка, об любятъ одваться хорошо, Лялячка даже слишкомъ много на это тратитъ. Да, кто вотъ теперь имъ будетъ шить? Саша за эти 12 лтъ такъ приноровилась и къ фигурамъ ихъ, и къ привычкамъ, и ко вкусу, что ея платья выходили положительно удачне, чмъ отъ самыхъ дорогихъ француженокъ. Какъ странно: еще мсяцъ тому назадъ она сшила ей прелестное платье! И точно предчувствовала, бдная, что это ея послдняя работа. Такъ торопилась тогда, что, оказывается, цлыхъ дв ночи изъ-за него не спала! Она, Анна Павловна, даже попеняла ей тогда: все-таки-же больной человкъ,— къ чему такъ изнурять себя! А теперь опять предстоитъ возня съ портнихами… Сколько он крови всегда перепортятъ, вс он такія дерзкія, дерутъ страшно, и къ тому же воровки еще ужасныя — отъ каждаго платья добрыхъ пять аршинъ стараются оттянуть!— Ахъ Боже мой, Боже мой, какъ все это непріятно!— говорила себ въ сотый разъ Анна Павловна и съ тоской переворачивалась на другой бокъ.

Ей было и холодно, и жарко одновременно, а главное жутко… Отъ каждаго шороха сердце ея томительно замирало и на лбу выступалъ холодный потъ.

Что-то тамъ длается… Можетъ-быть, уже умерла…

И Анн Павловн становится еще страшне отъ этой мысли… Вдругъ еще почудится что нибудь…

Передъ ней, помимо ея воли и желанія, какъ живая стоитъ умирающая племянница,— но не такой, какой она была въ послдніе годы, какой она привыкла видть ее каждый день, а той маленькой, тщедушной, двочкой, какой привезли ее къ нимъ впервые.

Она какъ сейчасъ видитъ ея жалкое, худое личико ‘съ кулачокъ’, ея испуганные глаза, которые она такъ робко поднимала на нее бывало во время выговоровъ… Сколько она получила отъ нея этихъ выговоровъ!.. И странное щемящее чувство поднимается въ груди Анны Павловны, и ей такъ жалко, жалко эту маленькую, тщедушную двочку! Ей вспоминается, какъ она бывало жестоко и несправедливо наказывала ее, съ какимъ удовольствіемъ оставляла безъ обда и запирала въ темный чуланъ, а та потомъ только робко и покорно плакала и просила у нея прощенія…

Зачмъ онъ это все длала? Зачмъ? И Анна Павловна сама плачетъ отъ раскаянія и какой-то почти болзненной, вдругъ охватившей ее жалости. Но ей жалко также и себя за то, что она такъ волнуется теперь.

— Ну, зачмъ, зачмъ…— говоритъ она себ сквозь слезы:— къ чему все это вспоминать… къ чему разстраивать себя… Все равно ужъ не поможешь…

Но они, эти воспоминанія, все идутъ и идутъ, точно подсказываемыя кмъ-то другимъ, и все такія тяжелыя, такія непріятныя…

Ей вспоминается еще, какъ она, бывало, при каждой мало-мальски заразной или просто трудной болзни отправляла эту тщедушную, жалкую двочку въ больницу и даже не трудилась навщать ее тамъ. А когда заболвали ея собственныя дти, хотя бы скарлатиной, она безъ всякой боязни и осторожности приводила къ нимъ эту самую двочку, и та играла съ ними, пока не заражалась отъ нихъ сама, и тогда ее отправляли, по обыкновенію, въ больницу.

— Но Боже мой, Боже мой, вдь и каждый бы такъ на моемъ мст сдлалъ!— восклицаетъ мысленно Анна Павловна, протестуя противъ этихъ внезапно поднявшихся укоровъ совсти.— Кто-же себ врагъ? Да и не для себя она это длала, а для дтей. Вдь она мать! За нихъ боялась, ихъ берегла,— кто-же ее за это осудитъ?

Но кто-то внутри ея самой осуждаетъ ее, и раскаяніе, и жалость съ такой силой вдругъ охватываютъ ее, что оно готова дать Богъ знаетъ что, чтобы только вернуть назадъ эту забитую ею двочку хоть на день, хоть на часъ, хоть на мигъ, чтобы только прижать ее къ себ и вымолить у нея себ прощеніе…

— Нтъ, нтъ…— ршается она вдругъ.— Пойду, къ ней пойду… И какъ я могла оставить ее такъ… умирать на рукахъ чужихъ людей… наемниковъ!.. Разв у нихъ есть чувство, есть пониманіе? Разв они пожалютъ, приласкаютъ?.. Нтъ, нтъ, она пойдетъ туда сама… сама… только бы застать ее еще… только бы не умерла уже… Пусть хоть въ послднія минуты она загладитъ передъ ней всю свою жестокость и несправедливость… пусть она проститъ ее, пусть умретъ на ея рукахъ…

Анна Павловна спустила съ постели ноги и ощупью стала искать свои туфли. Но ночной холодокъ зябко пробралъ ее, и мысль пройти по темному корридору невольно смутила и остановила ее.

Минуту она еще боролась съ собой, но потомъ съ безсильнымъ вздохомъ опустилась опять на постель и плотне закуталась въ одяло.

— Что же она пойдетъ… Саша все равно теперь врно уже безъ памяти… Агафья права: теперь ей уже никто не нуженъ, никто не поможетъ. Да и по какой-то странной игр чувствъ жалость и раскаяніе, мучающія ее, относятся точно не къ этой взрослой умирающей тамъ двушк, а именно только къ той маленькой, запуганной двочк, которую она, бывало, такъ наказывала, но которая уже давно выросла и исчезла гд-то въ глубин годовъ. Ту ей дйствительно жаль — до боли, до рыданія… А Сашу, такую, какой она была теперь,— что же, ее никто вдь особенно не обижалъ… Съ нею вс обходились хорошо… Разв вотъ Поль… Но что же Поль? Онъ самъ почти ребенокъ, разв въ 25 лтъ разсуждаютъ! Вольно же ей было дать ему поводъ къ насмшкамъ этой глупой любовью къ нему! Она ему чуть не въ матери годилась, естественно, что онъ поднималъ ее на смхъ. Зато себ Анна Павловна тутъ уже не можетъ сдлать ни малйшаго упрека, напротивъ, теперь она всегда была къ ней снисходительна и добра и даже отъ другихъ еще защищала. Что же, если она и была виновата передъ ней прежде, то все загладила теперь: она отъ нея дурного слова не слыхала.

Но тутъ, опять съ непріятнымъ чувствомъ упрека, Анн Павловн вспоминается, какъ Саша почти пять лтъ провела въ комнат ея покойнаго мужа, когда его разбилъ параличъ. И какіе годы!— лучшіе въ каждой жизни, отъ 18 до 23, когда вс стремятся жить и наслаждаться! А ее засадили въ маленькую комнату больного старика, обратившагося заживо въ разлагающійся трупъ. Посл перваго взрыва горя и состраданія къ нему, никто потомъ не хотлъ съ нимъ возиться, всмъ это надодало со второго же мсяца, сама она, Анна Павловна, подъ-конецъ избгала даже ходить къ мужу, потому что изъ-за тяжелаго воздуха ей длалось тамъ дурно и она не могла пробыть у него дольше 5—10 минутъ. А Саша ходила за нимъ какъ нянька, какъ сестра милосердія, она четыре года не отходила отъ него, сама его ворочала, мыла, кормила съ ложки какъ ребенка, и никто не находилъ въ этомъ нетолько подвига съ ея стороны, но вс смотрли на это скорй какъ на должное и естественное съ ея стороны и сердились, если она уходила отъ него куда-нибудь на часъ, на два, освжиться.

Да, но что же такое — въ ней это просто говорило призваніе сестры милосердія, она всегда любила ходить за больными, да и что же ей дйствительно оставалось длать другое? Бдняжка была такъ нехороша! Все равно на нее никто не обращалъ вниманія, да и сама она была какая-то странная, какъ въ дтств была застнчива и пуглива, такой и взрослой осталась, ни съ кмъ, бывало, слова не ршится сказать, краснетъ и конфузится отъ каждаго обращенія къ ней. Ее ужъ въ 20 лтъ старой двой прозвали, да она такъ и держала себя. Единственное ея удовольствіе было по церквамъ бгать. Даже уже въ болзни, едва ходитъ, бывало, а все къ заутрени рвется. И о чемъ она только молилась? Нтъ, неинтересная была двушка, добрая, правда, но очень неинтересная.

II.

Подъ-утро, когда Анн Павловн показалось, что она только-что заснула, кто-то тихонько вошелъ въ ея комнату.

— Что, что?— испуганно, сразу просыпаясь, заговорила она, увидвъ въ дверяхъ темный силуэтъ Агафьи Петровны.

— Ничего, матушка, не пугайтесь,— сказала своимъ ровнымъ голосомъ Агафья Петровна,— скончались барышня.

— Скончалась? Ахъ, Боже мой, Боже мой!

Анна Павловна поспшно поднялась и начала креститься. Ей вдругъ показалось, что она совсмъ этого не ожидала, или, во всякомъ случа, не ожидала такъ скоро, и она опять почувствовала себя несчастной отъ всхъ этихъ непріятностей и заплакала.

— Да вы, матушка, не простудитесь,— заботливо сказала Агафья Петровна, прикрывая одяломъ ея голыя ноги.— Что-же ты, дура, не поможешь барын?— прикрикнула она на Машу, которая тоже проснулась и заспанными глазами смотрла на нихъ обихъ.

Но Анна Павловна не хотла ни на кого сердиться, никого бранить. Она чувствовала въ себ какое-то умиленіе и не хотла портить его.

— Ничего, ничего,— говорила она, поспшно накидывая на себя пеньюръ. Ее вдругъ жуткимъ любопытствомъ потянуло ‘туда’. И она стала разспрашивать Агафью Петровну:— Не мучилась ли ‘она’? Говорила ли что-нибудь?

— Нтъ, матушка, благодареніе Господу Богу, не мучились, тихонечко преставились, мы ихъ ужъ и обмыли. Теперь пожалуйте посмотрть.

‘Обмыли! Боже мой, какой ужасъ!— съ отвращеніемъ подумала Анна Павловна.— Обмыли! И меня когда-нибудь такъ обмоютъ’.

И ей стало такъ страшно отъ этой мысли, что у нея на минуту похолодли даже руки и ноги.

— Ну, пойдемъ, пойдемъ,— сказала она поспшно, боясь дальше думать объ этомъ ужас, и он вмст съ Агафьей вышли изъ комнаты..

Слабый зимній разсвтъ чуть брезжилъ въ окно, и Анн Павловн казалось жутко и непривычно въ собственныхъ комнатахъ. Она никогда не вставала такъ рано.

Дверь изъ корридора, ведшаго въ комнату покойной, была настежь растворена и на полу валялись еще какія-то простыни и полотенца, оставшіяся, повидимому, посл обмыванья, которыя впопыхахъ не успли убрать.

Анна Павловна перекрестилась и боязливо переступила порогъ. Покойница лежала на своей постели, прямо передъ входомъ, лицомъ къ двери, и стоявшая въ головахъ ея на комод лампа бросала на ея восковое лицо теплый, живой оттнокъ.

Увидвъ ее, Анна Павловна зарыдала и опустилась на колни.

— Ахъ, бдная, бдная,— говорила она, всхлипывая и прижимаясь къ ея постели.

И вдругъ опять, какъ и ночью, ей стало мучительно жаль эту умершую двушку. Жаль за то, что не пришла къ ней проститься, и за то, что когда-то такъ обижала ее. Жаль стало и за дтство, и за остальную жизнь, и за самую смерть, такую же одинокую и печальную, какою была и вся жизнь.

— А вы, барыня, не плачьте,— сказала строго Агафья Петровна,— отъ этого ихъ душеньк тяжеле будетъ! Чмъ же он бдныя? Он теперь Христовой невстой стали! Вонъ он какія веселенькія лежатъ!

И она подошла и что-то заботливо оправила на покойниц, въ род того какъ это длаютъ няньки, когда, выкупавъ дтей, прихорашиваютъ ихъ потомъ, приговаривая:— Вотъ мы теперь какіе чистенькіе да веселенькіе лежимъ!

Анна Павловна все съ тмъ же жуткимъ любопытствомъ заглянула въ лицо покойницы, и ее поразило, какъ измнилось оно. Некрасивое при жизни, оно стало почти прекраснымъ теперь, хотя лучшая ея красота — глаза — были закрыты. Но отъ него вяло такимъ спокойствіемъ и тишиной, такой кротостью, той самой кротостью, которая, быть можетъ, и погубила ее въ жизни.

Анна Павловна со страхомъ смотрла въ это спокойное лицо, съ его закрытыми глазами и сомкнутымъ ртомъ, и ей казалось, что вотъ-вотъ эти глаза медленно поднимутся и взглянутъ на нее, а губы зашевелятся и что-то скажутъ ей… Быть можетъ, прощеніе… быть можетъ — упрекъ. Анн Павловн стало опять жутко, и не дожидаясь, чтобы ей дйствительно показалось что-нибудь подобное, она поспшно перекрестилась въ послдній разъ и встала съ колнъ.

Она велла сейчасъ же послать кого-нибудь къ Лидіи Николаевн, сказать, что Александра Семеновна скончалась и мамаша проситъ ихъ скорй къ себ, а сама прошла къ сыну, который только недавно вернулся и теперь спалъ.

Она немножко боялась будить его, потому-что Поль терпть этого не могъ и всегда сердился и бранился за это, но ей казалось, что случай на этотъ разъ настолько экстренный, что онъ можетъ встать раньше обыкновеннаго.

Тихонько войдя къ нему, она осторожно и нжно стала будить его.

Но Поль спалъ крпко и ей пришлось долго трясти и звать его, прежде чмъ онъ наконецъ открылъ глаза и поднялъ голову.

— А? Что такое?— спросилъ онъ, ничего не понимая еще съ-просонья, но уже съ неудовольствіемъ.

— Проснись, мой ангелъ, Саша умерла!— нершительно, при вид неудовольствія сына,— сказала Анна Павловна.

Но Поль, вмсто того чтобы проснуться, вдругъ разсердился.

— Такъ мн-то что!— вскрикнулъ онъ сердито.— Что я, гробовщикъ, что-ли! Вчно со всякими пустяками лзутъ, выспаться человку не дадутъ!— И онъ ршительно повернулся на другой бокъ съ видимымъ твердымъ намреніемъ продолжать спать.

Анна Павловна огорчилась и обидлась на сына. Хотя она уже такъ привыкла къ его грубостямъ, что почти не замчала ихъ, въ материнской нжности все прощая своему любимцу, но тутъ и она обидлась. Она находила, что хоть сегодня онъ могъ бы быть повнимательне: все-таки же такая непріятность. И она ушла отъ него еще больше огорченною.

Когда она вернулась въ свою комнату, въ дом уже вс поднялись и вс знали печальную новость и разсуждали о ней.

Но не было ни слезъ, ни грустныхъ лицъ. Барышня давно уже болла и вс такъ привыкли къ мысли, что она скоро умретъ, да и въ дом она была такимъ третьестепеннымъ лицомъ, что смерть ея не вызывала даже обычнаго въ этихъ случаяхъ нарушенія порядка.

Но тмъ не мене вс съ любопытствомъ бгали ‘посмотрть’ на нее, и въ дом чувствовалось какое-то особенное оживленіе, почти веселое, хлопали дверями, разговаривали, что-то носили, что-то приготовляли. Анн Павловн была пріятна эта суетня. Она отвлекала ее отъ тяжелыхъ мыслей и страха, рождавшагося отъ сознанія, что ‘въ дом покойникъ’.

Правду сказать, этого покойника какъ-то не чувствовалось. Анн Павловн даже казалось, что сегодня утро страстной субботы — единственное, когда она любила вставать рано, чтобы самой присутствовать при заготовленіи пасокъ и куличей.

Агафья Петровна распорядилась затопить каминъ, принесла барын кофе съ только-что сваренными густыми сливками и свжими булками, и въ комнат стало совсмъ уютно и тепло.

Казалось, ничего особеннаго не случилось, все шло своимъ порядкомъ, и вс даже разговаривали такъ же громко, какъ всегда. Скоро пріхала и Лялячка. Анна Павловна не ожидала ее такъ скоро,— обыкновенно Лялячка одвалась очень долго. Но сегодня она не стала ни одваться, ни причесываться и пріхала, какъ вскочила, возбужденная новостью съ постели, (печальною, правда, но все же новостью), въ фланелевомъ халатик и съ папильотками на лбу.

Она вбжала вся запыхавшись и раскраснвшись, потому-что очень торопилась, и на лиц ея было то же оживленіе и любопытство, какъ и у всхъ другихъ.

— Ну что, какъ у васъ?— быстро заговорила: она вбгая, и торопливо, волнуясь и перебивая самую себя, стала разсказывать, какъ ее разбудили, какъ она страшно испугалась, какъ одвалась, и какъ он съ Машей бжали, потому-что нигд не было извозчиковъ.

— И даже кофею не пила!— закончила она съ торжествомъ.

Обыкновенно Ляля вставала очень поздно, кофе пила въ постели, за чтеніемъ какого-нибудь романа, и потому находила, что сегодняшнимъ случаемъ она можетъ почти гордиться.

Она видимо чувствовала, что исполнила: ‘долгъ’, и была въ пріятномъ возбужденіи, какъ, отъ сознанія этого исполненнаго долга, такъ и вообще отъ всей необычности сегодняшняго утра.— Гд-же она?— спросила она, переходя вдругъ на таинственный шопотъ.

Анна Павловна слабымъ движеніемъ руки указала въ сторону комнаты покойницы и застонала.. Ей всегда вс ея непріятности и болзни казались гораздо сильне при другихъ.

Лялячка хотла сейчасъ-же пойти туда, но одна боялась.

— Пойдемте со мной, Агафья Петровна,— сказала она, увидвъ входящую съ новой чашкой кофе Агафью Петровну,— а то я одна боюсь.

— Да вы напейтесь, матушка барыня, сначала кофейку, а потомъ и пойдемте,— сказала Агафья Петровна.— Вотъ дайте-ка я вамъ налью чашечку.

Лялячка ршила, что дйствительно лучше сначала напиться, а потомъ уже идти смотрть.

— А то сть потомъ будетъ непріятно!— замтила она съ брезгливой гримаской.

— А вотъ я такъ ни капли не боюсь! Я покойниковъ страсть люблю,— сказала прислоняясь къ дверямъ Агафья Петровна.

Она имла привычку стоять въ дверяхъ и разговаривать ‘о разныхъ разностяхъ’, какъ она сама выражалась, прижавъ къ груди подносъ, пока барыня ‘кушали’.

— Меня хлбомъ лучше не корми, а только съ покойникомъ дай повозиться,— говорила она своимъ ровнымъ неторопливымъ голосомъ.— Я его и уберу и обмою и ничуть не боюсь. Я еще какъ маленькая была, такъ меня маменька заставила бабушку покойницу за ноги подержать, съ тхъ поръ и не боюсь.

Лялячка засмялась и стала разспрашивать, какъ это надо держать и очень-ли это страшно. Но Анна Павловна прервала ее.

— Finissez..— сказала она съ неудовольствіемъ на громкій смхъ дочери, невольно коробившій ее.— Ты лучше, Агафья, разскажи намъ про ея послднія минуты… что она говорила и вообще какъ все это было.

И Анна Павловна заране достала флакончикъ съ солями и платокъ.

— Да что же он говорили, ничего особеннаго не говорили. Съ вечера-то, правда, все просили: поди, Агафьюшка, позови сюда тетеньку, пускай тутъ посидятъ. Только я урезонила ихъ, зачмъ же, говорю, вамъ тетеньку безпокоить, они за день-то устали, разстроились, пускай, говорю, отдохнутъ. А вы, говорю, барышня милая, теперь къ концу готовьтесь, потому дло вашей душеньки великое, говорю, предстоитъ, такъ вы вс ваши мысли соберите и къ Господу Создателю нашему направьте, чтобы, значитъ, во всей чистот предъ нимъ предстать.— Ну, он и замолчали… вздохнули такъ тихонечко, повернулись личикомъ къ стн и замолчали. Про Машу, правда, еще спрашивали. А Машу, говорятъ, нельзя позвать? И Маша, говорю, у тетеньки спитъ. Зачмъ же, говоритъ, она у нея спитъ? Такъ, говорю, тетеньк вашей желательно было. Такъ что же вы думаете, милыя мои: подумали он это, подумали да вдругъ и говорятъ и еще этакъ съ улыбочкой даже: ‘Это тетя меня бояться врно начала’.

Анна Павловна ахнула и всплеснула руками.

— Ахъ, Боже мой! Неужели же такъ и сказала?

— Такъ и сказала: меня, значитъ, бояться начала. А я и говорю: бояться не боятся, а извстное дло непріятно! Что же бояться, вс тамъ будемъ.

Агафья Петровна вздохнула и замолчала, сложивъ руки на груди.

На благообразномъ, спокойномъ лиц ея лежало выраженіе внутренняго довольства собой и какой-то задумчивости.

Анна Павловна и Лялячка тоже задумались и нсколько минутъ молчалъ.

— Ну, а еще что говорила?— спросила опять Лялячка съ любопытствомъ. Ее заинтересовали вс эти подробности.

— Да что-же еще говорили? Почитай что больше ничего ужъ и не говорили. Отвернулись къ стнк и замолчали. Да долго такъ тихонечко-то лежали, я ужъ было подумала: не прикончились ли? Подошла я это къ нимъ на-цыпочкахъ, нагнулась надъ ними да и слушаю,— нтъ, слышу, дышутъ еще. Да услыхали врно, что я подошла, и обернули ко мн головку — гляжу: матушки! а он лежатъ и плачутъ! Тихонечко такъ плачутъ-то, голосомъ-то не слыхать, а личико то все въ слезахъ! Такъ у меня сердце на нихъ даже сжалось.— Что-же, говорю, вы, барышня, плачете? Болитъ разв что?— Нтъ, говорятъ, ничего не болитъ, а только страшно мн, Агафьюшка, и жалко… Чего же, говорю, вамъ жалко?— Такъ, говорятъ, всего жалко… себя жалко…— А вы, говорю, милая, не жалйте и не бойтесь,— чего-же вамъ бояться? Господь-то нашъ, милостивецъ, и гршниковъ великихъ милуетъ, а не то что васъ. А у васъ, говорю, что за грхи! Себя соблюдали, Бога помнили, бднымъ помогали да опять-же и кончину христіанскую принимаете: сподобилъ Господь — и отъисповдывались, и тайнъ святыхъ вкушали. Чего же вамъ бояться? грхъ одинъ. Вотъ горе-то, говорю, только: неграмотная я, а то бы я вамъ и отходную бы почитала, душеньк-то вашей легче бы съ тломъ было разставаться?— Не надо, говорятъ, отходной, я про себя молюсь… а ты такъ посиди возл меня, чтобы я тебя видла…— Ссть, говорю, отчего не ссть: ссть можно. Сла я это къ нимъ на постельку, а они взяли меня за руку и держутъ, а у самихъ ручки-то холодть ужъ начали.— Ты, говорятъ, добрая Агафьюшка, всю болзнь за мной ходила, не брезгала.— Да какъ же, говорю, не ходить,— вдь вс помирать будемъ! Теперь я за вами хожу, а мое время придетъ, и за мной кто походитъ… вс на томъ держимся. А потомъ еще о Павл Николаевич спросили: дома ли?— Нтъ, говорю, нту дома, не вернулись еще. Он и замолчали и долго опять такъ тихонечко лежали, а меня все за руку держутъ,— не уходи, значитъ. Потомъ опять обернулись да и говорятъ: ‘Теперь, врно, ужъ скоро… ноги-то холодныя стали…’ — Теперь-то, говорю, Богъ дастъ скоро ужъ… потерпите… ‘Вотъ бы, говорятъ, теперь съ тетей бы проститься…’ Говорятъ он это, а язычекъ-то у нихъ, вижу, ужъ плохо ворочается: отниматься, значитъ, сталъ.— Что же, говорю, прощаться, только себя и ихъ разстроите, а коли, можетъ, вамъ передать имъ что надо, такъ вы мн скажите, а я имъ передамъ, а он подумали, это, подумали, да и говорятъ:— Нтъ, говорятъ, ничего не надо,— поцлуй только отъ меня… и Лялячку тоже поцлуй… и Машу… всхъ поцлуй… всмъ кланяйся…

— Ахъ, бдная, бдная…— воскликнула Анна Павловна рыдая, и въ душ ея опять, какъ и ночью, поднялось острое чувство болзненной жалости. Она вспомнила, какъ совсмъ было уже ршилась идти къ ней… и не пошла… Быть можетъ, это она звала ее, быть можетъ это было именно въ эту самую минуту… а она все-таки не пошла и оставила ее умирать на рукахъ чужой женщины.

— Ахъ, бдная, бдная,— говорила она плача,— и зачмъ ты ей такъ говорила… прямо: умираете да помрете, да теперь ужъ скоро, и все такое… Это ужасно! Вдь ей же еще тяжеле отъ этого было!

Но Агафья Петровна даже обидлась.

— Да что вы, сударыня! Какъ же еще иначе говорить было,— спросила она съ недоумніемъ.

— Ахъ нтъ, это ужасно, ужасно! Не надо было такъ прямо говорить… Ну, утшила бы какъ нибудь, успокаивала бы ее, а ты такъ прямо. Ужасно, ужасно!..

Агафья Петровна сдлала окончательно обиженное лицо и поджала губы. Ее оскорблялъ выговоръ. Она ли не старалась,— какъ же еще успокаивать было! Вотъ вамъ и благодарность!

— Ничего тутъ ужаснаго нту!— заговорила она недовольно.— На то Божья воля, а не наша. Нешто они сами того не понимали, что помереть должны! Сами чувствовать могли, не маленькія, а къ послдней минут, извстно, каждый человкъ приготовиться долженъ…

Но Анна Павловна только махнула на нее рукой и продолжала плакать, а Лялячка насмшливо улыбалась. Агафья Петровна хотла еще что-то возражать, но въ эту минуту вошелъ Поль.

Онъ былъ въ своей утренней, засаленной тужурк и лицо его было хмуро и недовольно.

Агафья Петровна посторонилась, давая ему дорогу, и, подождавъ еще чего-то минутку, ушла съ обиженнымъ видомъ.

Поль хмуро поцловалъ у матери руку и кивнулъ сестр.

— Ахъ, этотъ простой народъ!— сказала жалобно Анна Павловна.— Какое безсердечіе!

— Ужасный идіотизмъ!— согласилась Ляля.— Воображаю, какъ это пріятно слушать такія напутственныя рчи!

Поль поинтересовался узнать въ чемъ дло, ему разсказали въ двухъ словахъ. Онъ презрительно усмхнулся и передернулъ плечами.

Въ обществ сестры онъ всегда говорилъ не иначе какъ презрительнымъ тономъ. Они съ дтства не долюбливали другъ друга. Ляля и ея мужъ всегда боялись, какъ бы Поль при жизни еще не обобралъ такъ мамашу, что потомъ и получать будетъ нечего, а Поль говорилъ, что Ляля такая хитрая бестія, что непремнно его еще въ дуракахъ оставитъ. И они постоянно были въ ссор и съ ревнивымъ подозрніемъ слдили другъ за другомъ.

— Но она… эта праведница!— заговорила опять со вздохомъ и слезами на глазахъ Анна Павловна.— Ангелъ незлобливый! Молиться теперь тамъ за насъ будетъ!

— Это Александра-то праведница?— насмшливо спросилъ Поль и засмялся.— Сразу изъ прапорщиковъ въ генералы попала! При жизни дурой вс звали, а теперь праведницей величаютъ! Быстро!

Анна Павловна безсильно замахала на него руками и начала нюхать свой флакончикъ.

— Оставь, пожалуйста,— заговорила она совсмъ разслабленнымъ голосомъ,— какъ теб не стыдно! Въ дом такое, можно сказать, горе, а ты, Богъ знаетъ что! Давеча бужу его, думаю все-таки мужчина, поможетъ, успокоитъ, а онъ — ‘я не гробовщикъ!’ И какъ только языкъ поворачивается такія вещи говорить! Сердца надо никакого не имть!

— Такъ чего же вы тоже къ сонному человку лзете!— сердито огрызнулся Поль.

Въ глубин души онъ чувствовалъ маленькое недовольство собой за утреннюю сцену, посл ухода матери онъ даже спать не сталъ и скоро поднялся съ смутнымъ желаніемъ загладить немного свою грубость и дйствительно въ чемъ-нибудь помочь. Но присутствіе сестры и ея насмшливый видъ раздражили его и онъ ршился не поддаваться ‘бабьимъ выговорамъ’.

Вс замолчали, недовольные другъ другомъ, только Ляля съ аппетитомъ грызла сахарные сухарики своими бленькими, острыми, хищными зубками и насмшливо поглядывала на брата.

— Ну, что же,— сказалъ Поль сердито, наскучивъ наконецъ молчаніемъ,— коли нужно что, такъ посылайте. Я готовъ.

— Ничего не надо, безъ тебя все сдлано,— обиженно отвтила Анна Павловна.

— А не надо, такъ и не надо!— сказалъ Поль, и, передернувъ еще разъ плечами, вышелъ изъ комнаты.

— Да,— заговорила Ляля съ маленькимъ какъ бы соболзнующимъ и печальнымъ вздохомъ,— да, если ужъ кто виноватъ передъ Сашей, такъ это ‘онъ’,— и она презрительно кивнула на дверь, въ которую вышелъ братъ.

— Ни въ чемъ онъ не виноватъ,— заступаясь по обыкновенію за своего любимца, сказала съ неудовольствіемъ Анна Павловна.

Она находила, что она, ‘мать’, еще можетъ бранить сына и находить въ немъ разные пороки, но когда это длали другіе, немедленно обижалась.

— Въ чемъ онъ виноватъ?— продолжала она недовольно:— ни въ чемъ особенномъ не виноватъ!

— Одни его издвательства надъ ней чего стоили!

— Что же такое что издвательства? Другой на его мст, быть можетъ, еще больше виноватъ бы былъ. А онъ что же — только что смялся надъ ней… Такъ вольно же ей было всю эту глупость забрать себ въ голову!

Но когда дло касалось Поля, Ляля всегда длалась справедливой въ отношеніи другихъ.

— Онъ самъ далъ ей поводъ! Помните, тогда?— напомнила она матери съ маленькимъ злорадствомъ на лиц.— Правда, онъ былъ пьянъ, но все-таки же онъ пришелъ къ ней и началъ ее цловать. Всякая женщина на ея мст могла подумать, что это длается любя.

Анн Павловн весь этотъ разговоръ былъ очень непріятенъ, но Ляля имла особенный талантъ заводить непріятные разговоры.

— Ну, что же такое,— ну, поцловалъ! Что же изъ этого?— говорила Анна Павловна.— Былъ мальчикъ навесел, ну и пошутилъ! Нельзя же сейчасъ въ вину ему это ставить! Надъ старыми двами всегда такъ подтруниваютъ, ничего тутъ нтъ особеннаго! Вольно же ей Богъ знаетъ что воображать потомъ было.

Анна Павловна разгорячилась, защищая сына, и прежняя враждебность и неудовольствіе къ племянниц снова проснулись въ ней.

Но она вспомнила, что эта племянница только-что умерла, и умерла къ тому же еще почти совсмъ какъ праведница, и снова смягчилась.— Что ужъ тутъ говорить,— тихо сказала она, помолчавъ съ минуту:— вс мы достаточно виноваты передъ нею!

III.

Залу убрали цвтами, всми, какіе были только въ дом, и заставили ими весь катафалкъ, который эффектно возвышался среди комнаты между зеленью пальмъ и высокими подсвчниками, затянутыми чернымъ флеромъ.

Анна Павловна хотла, чтобы все было какъ можно лучше, и ничего не жалла.

Весь домъ хлопоталъ и суетился съ такимъ усердіемъ, что пріхавшая опять Ляля даже удивилась.

— Право,— сказала она смясь,— можно подумать, что вы къ свадьб готовитесь!

Она тоже привезла прелестный внокъ изъ живыхъ блыхъ розъ и ландышей и положила его въ ногахъ покойницы, поверхъ золотого покрова.

— И какая она хорошенькая стала! Ну, право, она при жизни никогда такой не была!— сказала она, приподнимаясь на цыпочки и съ любопытствомъ заглядывая въ лицо умершей.

И дйствительно, вс черты этого мертваго лица вытянулись, сдлались тоньше, правильне и благородне. Оно казалось и молодымъ, и прекраснымъ на блой, атласной подушк гроба, окруженное свжими розами.

Лялячка осторожно сошла со ступенекъ катафалка и съ какимъ-то лукаво смющимся выраженіемъ покачала своей хорошенькой головкой.

— Ну, что бы,— сказала она улыбаясь,— ей хоть разъ при жизни такой бы хорошенькой быть? Пожалуй, и въ старыхъ двахъ бы не осталась!

Сама Ляля теперь боле чмъ когда-либо сознавала силу своей живой, а не мертвой, безполезной и никому не нужной, красоты, и радостная гордость наполняла ее.

Агафья Петровна была тутъ же. Она совсмъ вошла въ любимую роль, и, казалось, наслаждалась ею, чувствуя себя полной хозяйкой въ этомъ дл.

Тло покойной она видимо считала чмъ-то въ род своей собственности, на которую имла больше права, чмъ вс остальные вмст, и старалась всячески прихорашивать его.

Съ какимъ-то озабоченнымъ удовольствіемъ на лиц она поминутно подходила къ гробу, то снимая нагаръ со свчей, то оправляя покровъ, то перекладывая цвты, и приподнимая тонкую кисею, закрывавшую лицо покойной, съ гордостью показывала ее собиравшимся знакомымъ.

— Не безпокойтесь, матушка,— говорила она своей барын,— въ грязь лицомъ не ударимъ! Все будетъ хорошо, ужъ постараемся!

И дйствительно старалась.

Къ панихид собралось много гостей. Анна Павловна до сихъ поръ жила очень открыто, много вызжала и принимала, и теперь большинство поспшило пріхать, чтобы выразить ей свое участіе.

Вс понимали, что тутъ нтъ ни горя, ни потери, но сочувствіе все-таки надо было выразить, просто изъ любезности къ Анн Павловн.

Прізжавшіе длали въ передней грустныя лица и, входя къ Анн Павловн, печально и. нжно пожимали ея руки и съ любопытствомъ разспрашивали ее, ‘какъ и когда это случилось?’

Анна Павловна вся въ черномъ, съ флакономъ спирта въ рукахъ, который поминутно подносила къ лицу, сидла въ глубокомъ кресл, и какъ бы не имя даже силъ подниматься навстрчу прізжавшимъ гостямъ, только нжно и грустно благодарила всхъ за участіе.

— Да, нашъ бдный ангелъ отлетлъ отъ насъ!— говорила она, со слезами разсказывая всмъ интересующимся ‘какъ и когда это случилось’.— Ахъ, это была праведница! Une sainte! Теперь она молится за насъ тамъ…

— Не вставайте, не вставайте!— просили ее вновь прізжающіе, видя, что она хочетъ подняться навстрчу.— Вы такъ разстроены!— Воображаю, какъ это на васъ должно было подйствовать!

При этихъ словахъ Анна Павловна чувствовала окончательный упадокъ силъ, и ей дйствительно чуть не длалось дурно.

— Ахъ, не говорите!— говорила она разслабленнымъ голосомъ.— Совсмъ, совсмъ, разбита! Я сама чуть не умерла! Два часа обморокъ длился! Ахъ, это такая потеря, такая потеря… Она была для меня все равно что дочь! Вдь 23 года прожили вмст!… Мы такъ были дружны!…

Никто не врилъ, что это была для нея потеря и что покойница была ей какъ дочь, но вс длали еще боле печальныя лица и утшали ее.

Въ гостиной преобладали дамы. Мужчины мало интересовались покойницей, многіе даже вовсе не знали объ ея существованіи, да и дамы помнили ее больше потому, что она разливала имъ чай по средамъ Анны Павловны. Но теперь вс почему-то интересовались ею и припоминали различные эпизоды и разговоры съ нею, которыхъ, къ сожалнію, было немного.

Ляля пріхала тоже въ траур, она даже заказала себ креповую шляпу съ длинной черной вуалью, которая очень шла къ ней.

— Съ чего это ты такъ вырядилась? Не мать вдь, кажется, хоронишь!— сказалъ ей насмшливо Поль, увидвъ ея креповую вуаль.

— Ахъ, оставь пожалуйста, ты ничего не понимаешь!— сердито отвчала она.

Въ душ ей всегда хотлось, чтобы умеръ кто-нибудь изъ такихъ родственниковъ, кого не было бы очень жаль, но по комъ можно было бы носить все-таки трауръ. Она знала, что онъ идетъ къ ней, потому что въ тотъ годъ, когда она носила трауръ по отц, за ней особенно много ухаживали.

— Отчего же не носить!—сказала она вслухъ другимъ дамамъ:— она намъ кузина…

— Конечно,— отвтили ей,— это даже очень мило съ вашей стороны.

И многія изъ нихъ подумали про себя:

— Вотъ хитра-то!

— И потомъ,— прибавила Ляля:— вдь это не надолго, всего шесть недль…

Началась панихида, вс вышли въ залъ и размстились вокругъ гроба. Мужчины стояли прямо и чинно крестились, несмотря по сторонамъ, но дамы не выдерживали и тихонько наклоняясь одна къ другой, шепотомъ длали другъ другу разныя замчанія.

Вся прислуга тоже сошлась, и, стоя въ дверяхъ сзади господъ, пользовалась рдкимъ случаемъ и съ любопытствомъ разсматривала этихъ ‘господъ’, которыхъ большей частью видла только издали и мелькомъ.

Когда священникъ заплъ ‘со святыми упокой’, съ Анной Павловной сдлалось дурно.

Ее поспшно подхватили, и, усадивъ въ кресло, махали на нее платками и терли виски одеколономъ.

Анна Павловна вообще любила, когда ей длалось дурно. Ей нравилось, когда ее, ослабвшую и падающую, поспшно подхватывали на руки, терли ее, махали на нее и вообще суетились вокругъ нея. И всегда, какъ только она чувствовала самое легкое головокруженіе, она съ наслажденіемъ закрывала глаза и съ удовольствіемъ давала своимъ ногамъ подкашиваться.

— Бдная твоя maman!— сказала Лял одна ея пріятельница, стоявшая рядомъ съ нею:— какъ она добра и какъ она страдаетъ!

И обратившись къ сосдк съ другой стороны, сказала съ презрительной насмшкой:

— Это даже противно!— Ну, чего она такъ ломается! Вдь вс знаютъ, что отношенія ихъ были отвратительныя.

Сосдка тихо засмялась, и чтобы скрыть улыбку, оснила себя благоговйнымъ крестомъ.

— Да…— сказала она,— не все-таки все очень мило — и покровъ, и гробъ, и цвтовъ такъ много! Все очень, очень прилично… Это положительно мило съ ихъ стороны, все-таки не пожалли…

— Знаете, я люблю похороны въ род этихъ…— прибавила она чрезъ минуту:— знаете, такъ, чтобы не было, конечно, горя, сильнаго страданія — тогда это тяжело. Но такъ, чтобы, вотъ какъ тутъ, все прилично, красиво и никто сильно не страдаетъ… Тогда это очень интересно… И притомъ все-таки молодая… это всегда интересне… Говорятъ, она была влюблена, въ этого нелпаго Поля…

Но панихида кончилась… Вс заговорили громче и двинулись ‘прикладываться’ къ покойниц.

И мужчины, и женщины поднимались на катафалкъ, крестились, съ любопытствомъ заглядывали на мигъ въ лицо покойницы, которое большинство видло чуть не впервые и съ какой-то не то благоговйною, не то брезгливою осторожностью прикладывались къ ея рук.

Анна Павловна просила гостей остаться на чашку чая, и въ гостиной собралось большое общество. Вс оживленно говорили, шутили, смялись и разсказывали другъ другу послднія городскія новости.

Въ зал остались только читальщикъ, монотонный голосъ котораго, заглушаемый говоромъ гостиной, изрдка прорывался какимъ-то непріятнымъ диссонансомъ, да Агафья Петровна, тушившая тамъ свчи.

— Нтъ,— говорила Ляля своимъ пріятельницамъ,— я положительно нахожу, что сегодня самый удачный день въ жизни Саши. Вс привозятъ ей цвты, цлуютъ ручки, интересуются ею, говорятъ о ней. Да помилуйте, она за цлую жизнь не видала столько вниманія, сколько за одинъ сегодняшній день!

— Совсмъ имянинница!— сказалъ съ веселою насмшкой одинъ изъ Лялячкиныхъ поклонниковъ, молодой гвардейскій офицеръ, товарищъ Поля по полку.

— Вотъ, вотъ,— именно имянинница,— воскликнула со смхомъ Ляля.— Вамъ надо дать гривенникъ за остроту.

Вс разсмялись и нашли, что это дйствительно очень мило и остроумно.

Въ гостиной поднялся еще большій шумъ и оживленіе. Смялись и шутили, такъ что даже голосъ читальщика не прорывался туда больше.

Когда стали, наконецъ, разъзжаться, многіе еще разъ зашли посмотрть и проститься съ ‘имянинницей’, которая вдругъ такъ неожиданно и поздно для себя оказалась на мигъ героиней.

На другой день ‘имянинницу’ похоронили. На выносъ опять съхалось много гостей и за гробомъ хало нсколько каретъ.

Вс находили, что ‘все’ было безупречно прилично, упрекнутъ было бы ршительно не въ чемъ, и эти Баклашовы такіе милые, и сама Анна Павловна такая сердечная, такая любящая… А главное: ‘право, тамъ было очень весело!’? какъ нечаянно выразилась одна дама.

Когда гробъ, уже въ церкви, накрывали крышкой, убранной внками, съ бдной Анной Павловной опять сдлалась истерика, и она рыдала все время, пока несли гроб къ могил и даже пока его засыпали.

Когда его уже настолько забросали землей, что исчезъ послдній уголъ блой глазетовой крышки, вс стали разъзжаться.

Анна Павловна опять всхъ благодарила и ее опять вс утшали и совтовали поберечь себя и не разстраиваться очень.

— Нтъ ужъ,— говорила она со вздохомъ,— я ужъ не скоро теперь оправлюсь!.. Да и пора… пора и мн лечь тутъ, рядомъ съ ней…

И Анна Павловна чувствовала себя такой несчастной и больной, что боялась, какъ бы ей и дйствительно тутъ не лечь.

Но ее успокаивали и даже выговаривали за такія слова.

— Возможно ли говорить такія вещи!— Не давайте мам скучать,— говорили Лял,— увозите ее отсюда скорй, а то она совсмъ себя разстроитъ!

Анна Павловна хотла остаться пока могилу не зароютъ совсмъ, но Ляля торопила хать. Ей надо было сдлать еще много покупокъ.

— Ну, вотъ и похоронили!— сказала не то съ грустью, не то съ облегченіемъ Анна Павловна, садясь въ карету.

— Позжай скорй въ Гостиный дворъ!— крикнула Лялячка кучеру.

Анна Павловна вспомнила, что ей тоже надо выбрать что-нибудь темненькое для домашняго траурнаго капота: у нея все свтлые.

— Да, кто-то намъ теперь шить будетъ!— съ печальнымъ вздохомъ проговорила она.— Ахъ, ужасно непріятно!— Я уже успла за это время поссориться съ двумя портнихами!— сердито воскликнула Ляля.

И он подъхали къ магазину…

А тмъ временемъ на кладбищ наскоро додлывали одинокую свжую могилу…

юль

1892 года.

М. В. Крестовская

ИМЯНИННИЦА.

Читайте также: