Ретиф-де-Ла-Бретон, Иоаннисян А. Р., Год: 1936 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

А. Р. Иоаннисян

Ретиф-де-Ла-Бретон

1

‘Быть может, вы видели редкую книгу Ретифа ‘Cur humain dvoil’ или слышали о ней? Я теперь прочитал ее, и, невзирая на все, что в ней содержится отталкивающего, плоского и возмутительного, получил большое удовольствие. Ибо мне еще не встречалась столь сильно чувственная натура, а разнообразие выведенных образов, особенно женских, жизненность и реальность в описании, характерное в нравах и изображение французских национальных свойств в известном классе народа должны заинтересовать. Для меня, имеющего столь мало случаев черпать извне и изучать людей в жизни, подобная книга, к категории которой я причисляю также Челлини, имеет громадную пенность’.

Так характеризует Шиллер в своем письме к Гёте от 2 января 1798 г. [‘Briefwechsel zwischen Schiller und Goethe in den Jahren 1794 bis 1805’, Stuttgart, Verlag von W. Spemann, 2. Band, S. 5—6] многотомную автобиографию Ретифа-де-ла-Бретон ‘Monsieur Nicolas, ou le Cur humain dvoil’. Великий немецкий писатель, несомненно, имел основание отмечать реализм описания в автобиографии Ретифа и ставить ‘Месьё Никола ‘ рядом с такими произведениями, как ‘Жизнеописание’ Бенвенуто Челлини. Действительно, в мировой литературе трудно найти другой автобиографический памятник, более близкий жизнеописанию знаменитого итальянца по своей непосредственности и доходящей порой до цинизма откровенности. Автобиография Ретифа, наряду с некоторыми другими, дошедшими до нас, материалами, и дает возможность, без существенных пробелов, проследить его жизненный путь.

Никола -Эдм Ретиф [La Bretonne (или La Bretone) — это псевдоним, заимствованный от названия фермы отца, под этим псевдонимом Ретиф издал свое первое произведение, а впоследствии прибавлял его к своей настоящей фамилии, откуда и его авторское имя — Rtif, или Restif de la Bretonne] родился 23 ноября 1734 г. в нижнебургундской деревне Саси. Его отец принадлежал к зажиточной крестьянской верхушке, к местной сельской буржуазии. Неудивительно поэтому, что детство его любимого младшего сына, первенца от второго брака, протекало счастливо и беззаботно. С пятилетнего возраста он уже посещал школу, познакомившую его, правда, только с латинскими книгами, которые он выучился читать не понимая, и с кнутом, которым сельский учитель не скупился пользоваться для вразумления нерадивых, по его мнению, учеников.

В октябре 1746 г. отец отвез двенадцатилетнего мальчика в Париж и поместил в янсенистском детском пансионе, находившемся под руководством одного из его старших сыновей от первого брака. Долго оставаться в пансионе Никола , однако, не пришлось. Через год, в результате волны репрессий против янсенизма, его брат оказался принужденным покинуть вместе с ним Париж. Вскоре, с согласия родителей, он поселился с Никола в деревне Куржи, в трех километрах от города Оксера, в доме другого старшего брата — сельского кюре. Братья должны были обучать Никола латыни, с тем чтобы он мог в дальнейшем поступить в семинарию в Оксере.

За три года, проведенные им в Куржи, мальчик превратился в юношу. Это были годы, когда он испытал свою первую, настоящую юношескую любовь, описанию которой посвящены многие страницы его автобиографии, относящиеся к этому периоду. Это были годы, когда развивающийся юноша, живя в мире грез, строил воздушные замки о своей будущей жизни, женитьбе на любимой девушке и т. п. Но одновременно это были годы серой, скучной и подчас тяжелой жизни под бдительным надзором двух сухих фанатиков янсенистов, стремившихся подавить в юноше не только всю жизнерадостность, все свойственные его возрасту стремления, но и жажду знания и всякое проявление его природных способностей. Неудивительно, что это приводило к постоянным конфликтам между братьями, а после того, как в руки его менторов попала написанная им поэма фривольного содержания, положение Никола в Куржи стало совершенно невыносимым, так что отец, в конце концов, принужден был забрать его к себе домой в Саси.

Крушение планов, связанных с духовной карьерой младшего сына, заставило богатого крестьянина искать других путей, чтобы вывести его в люди. С этой целью в следующем, 1751 г. он определил его учеником в одну из крупных провинциальных типографий — типографию Фурнье в Оксере. За четырехлетний период ученичества Никола не только обучился типографскому делу, но и пополнил свое литературное образование. В Оксере он впервые оказался окончательно избавленным от всякого контроля и получил: возможность пользоваться обильной литературой. Именно в этот период он познакомился с французскими классиками, с образцами иностранной литературы, с произведениями знаменитых современников. Этому самообразованию содействовало и то обстоятельство, что в доме Фурнье, женатого на дочери друга его отца, он занял положение не рядового ученика, а члена семейства. И в городе, не в пример другим ученикам, Ретиф проник, через посредство хозяйки, в круг местного ‘высшего’ буржуазного общества. Правда, он общался в то же время и с представителями общественных низов, что объяснялось не только его близостью по работе с типографскими рабочими, но было связано и с его разгульным образом жизни — уже в эти ранние годы он зарекомендовал себя местным Дон-Жуаном. Его любовные похождения и явились, в конце концов, основной причиной, заставившей его покинуть гостеприимный Оксер. Окончательно запутавшись в своих любовных делах, он оказался принужденным летом 1755 г., вскоре после окончания срока ученичества, ‘обратиться в бегство’ и: отправиться искать счастья в Париж.

В столице молодой человек без связей и знакомств очутился, естественно, на самом низу общественной лестницы. Он оказался ‘просто рабочим’, переходящим из одной типографии в другую, чтобы тяжелым трудом добывать себе скудные средства к существованию. По собственной характеристике, в первые годы своего пребывания в Париже он жил как автомат, работавший в будние дни и отдыхавший по воскресеньям. Теперь он вращался исключительно в среде своих сотоварищей по работе. Место же дам и барышень ‘из общества’ заняли гризетки, мелкие артистки и проститутки. Однако постепенно улучшилось и его материальное и его общественное положение. В 1764 г. он стал уже фактором и фактически заведующим одной из крупных парижских типографий. Такого положения он достиг благодаря приобретенной им за 13 лет работы высокой квалификации, превратившей его в одного из лучших специалистов типографского дела своего времени.

Но Ретифу не было суждено мирно заниматься своей профессией. Уже в следующем году в его жизни произошел крутой перелом: из типографского рабочего он превратился в литератора. В своей автобиографии он подробно описывает начало своей литературной деятельности, непосредственные причины и поводы, побудившие его взяться за перо. Первые литературные опыты Ретифа относятся к юношеским годам, когда он сочинял в невероятном количестве любовные стихотворения, писал целые поэмы и даже пробовал свои силы в области романа. По-настоящему же он взялся за перо лишь в тридцатилетнем возрасте, в 1765 г., когда почувствовал способность написать роман не хуже печатавшихся в типографии, где он работал. Вначале его попытка потерпела фиаско, но уже в следующем году он закончил свое первое произведение ‘Добродетельная семья’ (‘La Famille vertueuse’). Благодаря своему положению фактора ему легко удалось отпечатать первый опыт своего пера.

Вырученная от продажи издания неслыханно большая для него сумма в 780 ливров вскружила голову молодому писателю. Не привыкнув долго раздумывать, он сразу же принял решение отказаться от должности фактора и заняться исключительно литературным трудом. Но и на этом новом поприще ему на первых порах пришлось очень тяжело. Его произведения, которые он неутомимо составлял одно за другим и с громадным трудом и мытарствами проводил через цензуру, не приносили в первое время сколько-нибудь приличного и регулярного дохода, так как начинающего, безвестного писателя, без всяких связей и общественного положения, постоянно обманывали как книготорговцы, так и компаньоны, с которыми он вступал в соглашения для издания своих сочинений, не говоря уже о контрафакциях, наносивших ему большой материальный ущерб. В результате, несмотря на то, что он сам принимал активное участие в печатании своих произведений, подчас даже занимаясь набором в типографии, в первое десятилетие своей литературной деятельности он жил в нужде, с трудом перебиваясь.

Перелом наступил лишь в 1775 г., после опубликования его романа ‘Развращенный крестьянин, или Опасности города’ (‘Le Paysan perverti, ou les Dangers de la ville’). Успех этого романа, на который обратили внимание, правда, не в особенно благожелательном смысле, даже в высших литературных сферах, сделал имя Ретифа известным в широких кругах читающей публики. С материальной стороны успех романа также оказал решающее влияние на судьбу доселе неизвестного писателя, обеспечив выгодный сбыт его дальнейшим сочинениям. Под знаком улучшения материального и общественного положения и проходит поэтому для Ретифа пятнадцатилетие между появлением ‘Развращенного крестьянина’ и революцией. Последующие опубликованные им произведения, особенно многотомное собрание новелл ‘Современницы’ (‘Les Contemporaines’), которые, по утверждению Гюльдони, были в то время ‘известны всему свету’, закрепили его литературный успех. В восьмидесятых годах его имя становится известным не только во Франции, но и за границей. Он приобретает горячих поклонников не только на родине, но и в других европейских странах, особенно в Германии и Швейцарии. У него завязываются связи с литературными кругами и знакомства не только в интеллигентской, но и в буржуазной и аристократической среде. Правда, он так никогда и не проник в качестве равноправного члена в высшие литературные сферы, хотя посещал некоторые литературные салоны, в том числе салон графини Богарне, будущей свойственницы Наполеона. Правда, им по большей части интересовались снисходительно-свысока, как оригинальным и эксцентричным писателем ‘из народа’, что особенно относится к его ‘друзьям’ из среды аристократии. Но все же он приобрел в этот период и подлинных, ценивших его, друзей, в том числе и среди литераторов. Из его литературных связей интересно отметить его знакомство с автором знаменитой трилогии Бомарше и его тесную дружбу, основанную на взаимной литературной симпатии, с реформатором театра, автором ‘Картин Парижа’ Луи-Себастьяном Мерсье. Среди его знакомых и друзей восьмидесятых годов мы встречаем также и будущих представителей и вождей левых общественных течений эпохи революции. Мы имеем в виду не только более или менее случайные знакомства (как, например, знакомство с будущим якобинцем Колло-д’Эрбуа), но, прежде всего, длительные и близкие отношения, связывавшие Ретифа с одним из основателей ‘Социального клуба’ Никола Бонневиллем и с известным участником заговора Бабёфа, автором ‘Манифеста равных’, Сильвеном Марешалем.

Революция оказалась для Ретифа роковой, о точки зрения его личного благосостояния. В период революции он не только потерял, главным образом в результате падения ассигнатов, скопленные им сбережения, но и лишился своих литературных доходов. Его сочинения, широко расходившиеся в восьмидесятых годах, часто несколькими изданиями, не находили теперь, в бурные революционные годы, никакого сбыта и залеживались у него на дому. Он оказался отрезанным от своих европейских читателей, а в самой Франции, среди колоссальных социальных сдвигов, напряженной классовой борьбы и грандиозных исторических событий, никто больше не интересовался его многотомными произведениями. Из известного писателя он превратился в никому не нужного, почти всеми забытого старика.

Годы революции проходят поэтому для Ретифа под знаком борьбы за существование. Вначале он пытается поправить свои дела, обзаведясь маленькой домашней типографией, но она лишь ускоряет его разорение. В 1794 г., в шестидесятилетнем возрасте, он поступает корректором в типографию ‘Бюллетеня законов’. Согласно декрету конвента, в январе 1795 г. он в числе прочих литераторов получает единовременное пособие в размере двух тысяч ливров, но одновременно лишается надежды на постоянное материальное обеспечение вследствие провала его кандидатуры в организованный в том же году Национальный институт. В 1796 г. Ретиф обращается к директории с призывом о помощи. В 1797 г. он выставляет свою кандидатуру на получение кафедры истории в центральной школе департамента Алье, а в апреле следующего года поступает на службу в министерство полиции, где скоро переводится на работу в ‘черный кабинет’, в отдел перлюстрации, в качестве переводчика с испанского. На этом месте, обеспечивающем ему средства к существованию, Ретиф остается до середины 1802 г., когда его увольняют.

Таковы известные нам, главным образом, по архивным данным, внешние факты его жизни в период революции. В последний период его жизни ему оказывала, правда, поддержку его старая знакомая Фанни де-Богарне, поддерживавшая его также и морально, поскольку лишь в возродившемся салоне бывшей графини, ставшей свойственницей генерала Бонапарта, он, почти всеми забытый, продолжал чувствовать себя писателем. В самые же последние годы, по сообщению его друга, поэта Кюбьер-Пальмезо, он находился под неустанным уходом и наблюдением своих близких. Но и сам Кюбьер вынужден признать, что он и в эти годы жил в условиях, весьма близких к нужде. Разбитый подконец параличом, Ретиф скончался 3 февраля 1806 г., на семьдесят втором году жизни.

2

Литературное наследство Ретифа поистине колоссально. Им написано свыше сорока произведений — около двухсот томов. Большинство этих произведений — произведения беллетристические. Ретиф всегда был известен, прежде всего, как беллетрист. Необходимо поэтому, хотя бы кратко, охарактеризовать его с этой стороны, тем более, что его художественное творчество органически связано с его общественными воззрениями и идеалами.

Даже в счастливую пору своей жизни, в период наибольшей своей известности, Ретиф пользовался репутацией представителя низшей, третьесортной, ‘бульварной’, как выразились бы мы теперь, литературы. Весьма характерна в этом отношении позиция знаменитой ‘Литературной корреспонденции’ Гримма, Мейстера и их сотрудников, рассылавшейся в рукописном виде высокопоставленным подписчикам всей Европы и державшее их в курсе литературных, театральных, политических и светских новостей Парижа. ‘Корреспонденция’, снисходя иногда до упоминания некоторых произведений Ретифа, склонна бывала подчас признать в нем даже дарование, но одновременно упрекала его за слишком нескромную кисть, вольную композицию и особенно за выбор ‘низких’ героев. Примерно так же отзывались о Ретифе и другие представители высшего литературного света, как, например, Метра , считавший даже возможным в своей ‘Секретной корреспонденции’ издеваться, играя словами, над бывшим социальным положением писателя, или знаменитый критик Лагарп, упрекавший Ретифа за плохой стиль и вкус и причислявший его к самым плохим писателям.

Представители официального литературного мира, а также их многочисленные столичные и провинциальные подголоски имели, несомненно, основание проводить резкую грань между собой и Ретифом. Действительно, как в области формы, так и в области содержания между салонной литературой эпохи и произведениями Ретифа лежала целая пропасть. На фоне французской литературы второй половины XVIII столетия: произведения Ретифа выделялись описанием жизни и быта низших классов и своим безыскусным и необработанным стилем.

Все художественные произведения Ретифа основаны на жизненных фактах. Все его повести и романы имеют, как он сам выражается, ‘базу’, взятую из реальной жизни. Без подобных ‘баз’ он вообще не был в состоянии творить. Он не только не скрывает этого обстоятельства, но и сам старательно указывает, а иногда и документально обосновывает ‘базы’ своих произведений. Это не значит, конечно, что ему не было знакомо творческое вдохновение. Но, как он сам отмечает, не в сочинении басен, а в описании жизненной правды находил он удовлетворение своей творческой потребности [См., например, его своего рода программное предисловие к ‘Les Contemporaines’, в котором он останавливается на своих литературных принципах. Описание жизненной правды он выдвигал в качестве теоретического принципа для всех видов литературы и искусства вообще. Он считал, в частности, необходимым перестроить на реалистических началах также и театр, посвятив этому специальный реформаторский проект ‘Мимограф’ (‘La Mimographe’, on Ides d’une honnte femme pour la rformation du thБtre national’, Amsterdam — La Haie 1770), близкий по своим общим принципам к теории буржуазной драмы Дидро — Мерсье, особенно к демократическим стремлениям последнего с его требованием изображения на сцене жизни низших сословий].

Стремясь к описанию жизненной правды, Ретиф должен был, естественно, обращаться прежде всего к хорошо знакомым ему фактам, в первую очередь к фактам собственной жизни. А жизнь его, со всем своим разнохарактерным опытом и, в частности, бесчисленными и разнообразными любовными приключениями, действительно давала обильные материалы для творчества. Поэтому большинство его произведении построено на автобиографических материалах, а некоторые представляют прямо простой пересказ эпизодов его жизни, без всяких добавлений и прикрас, без всякой ‘романизации’, как он выражался. В результате часто стирается грань между его художественным произведением в собственном смысле слова и автобиографией, так что подчас его романы носят, по его собственному признанию, характер обыкновенного дневника.

Не довольствуясь, однако, пересказом фактов и приключений собственной жизни, он искал и другие реальные ‘базы’ для своих произведений. Прежде всего он стремился получить, от кого только мог, интересные житейские материалы. Не ограничиваясь знакомыми, он обращался со специальными призывами ко всем своим читателям, предлагая поставлять ему бытовые материалы для его произведений, сообщать интересные житейские факты, пересылая ‘канвы’ для его новелл. Но главным образом он базировался на материалах, собранных путем собственных систематических наблюдений. А наблюдения эти он делал не случайно и непроизвольно. Регулярно и систематически собирал он необходимые ему, как выразился бы Золя, ‘человеческие документы’. По сообщению его друга Кюбьер-Пальмезо, он имел обыкновение, возвращаясь по вечерам домой, записывать все, что видел и слышал за день, а потом публиковать все это. Он сам тоже свидетельствует, что каждое утро записывал то, что видел накануне, и использовал эти записи для своих произведений. В течение десятков лет бродил он каждую ночь по Парижу в целях сбора ‘человеческих документов’. В результате этих систематических наблюдений и возникло одно из самых интересных и в то же время наиболее оригинальных его сочинений — ‘Ночи Парижа’ (‘Les Nuits de Paris, ou le Spectateur nocturne’). Трудно даже точно охарактеризовать это многотомное произведение, — собрание ли это повестей, объединенных под одним названием, очерки, или хроника. В нем описывается все, что удалось наблюдать автору в его ночных похождениях, описывается при этом не в ‘романизированном’ виде, а в виде зарисовок с натуры. Знакомясь с этим произведением, читатель как бы погружается в повседневную жизнь предреволюционного Парижа. Вместе с автором он бродит по парижским улицам, наблюдая самые различные бытовые сцены — уличные инциденты, любовные свидания, драки, пьянство, поимку воров, пожары, народные празднества, свадьбы, похороны и т. п. Вместе с автором он посещает бани, игорные дома, бильярдные, кабаки, театры. Таков характер этого оригинального произведения, придающий ему большую историческую ценность, как своеобразному дополнению к знаменитым ‘Картинам Парижа’ Мерсье. Но для оценки Ретифа как художественного писателя ‘Ночи Парижа’ любопытны в другом отношении. Если, как мы видели, описание эпизодов собственной жизни выливается у него в большинстве случаев в простой их пересказ, стирая грань между художественным произведением и автобиографией, то использование собранных им ‘человеческих документов’, — как это особенно наглядно видно на примере ‘Ночей Парижа’, — принимает у него часто форму простого их воспроизведения, без художественной переработки, форму простого репортажа.

Этим самым, однако, обусловливается оценка Ретифа как писателя, его места и значения во французской литературе. В литературоведении распространено мнение о Ретифе как о предшественнике натурализма XIX столетия [См., например, Restif de la Bretonne, Mes inscriptions, предисловие Коттэна, p. XCV, Andr Le Breton, ‘Le roman au dix-huitime sicle’, Paris 1898, p. 314—315, E. Duhren, ‘Rtif de la Bretonne, Der Mensch, der Schriftsteller, der Reformator’, Berlin 1906, М. Н. Розанов, ‘Жан-Жак Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX века’, т. I, Москва 1910, стр. 343, и пр.]. Не упуская из виду всей специфичности известного под этим названием литературного течения связанного своим возникновением и развитием с иной эпохой, следует все же признать, что выдвигаемые Ретифом в его произведениях восьмидесятых годов литературные принципы и его метод собирания материалов, несомненно, в известной мере предвосхищают теорию и практику натуралистической школы XIX века [Интересно, что ему не был даже чужд ‘научный’, естественно-исторический подход к своему творчеству. Он преследовал цель дать в своих произведениях ‘анатомию’ человеческого сердца, вскрыть мотивы человеческих поступков. Он называл свою автобиографию книгой ‘естественной истории’ и сравнивал себя с Бюффоном. См. Restif de la Bretonne, ‘Monsieur Nicolas, ou le Cur humain dvoil’, Paris 1883, t. I, p. 24, 27, 28, 41, t. X, p. 131]. Хотя в XVIII столетии имелись традиции реалистического романа, романа Лесажа и Мариво, хотя сентиментализму, под несомненным влиянием которого Ретиф начал свою литературную деятельность, и в частности школе Руссо, эволюционировавшей от сентиментализма к романтизму, не было чуждо стремление к изображению повседневной жизни, однако Ретиф со своими литературными методами и приемами, несомненно, занимает своеобразное место во французской литературе XVIII столетия. Методы эти и приемы не дают, однако, права характеризовать его как натуралиста в современном значении этого слова. В своем творчестве он, несомненно, стремится к реалистическому отображению действительности, к социальным обобщениям, к изображению социальных типов, к вскрытию типичного в социальных явлениях, как в этом мы сможем далее убедиться на примере его лучшего романа ‘Развращенный крестьянин’. Другое дело, что это его стремление находится в определенном несоответствии с его художественными возможностями и что поэтому, иногда возвышаясь до подлинного художественного реализма, он нередко, особенно во втором периоде своей литературной деятельности, ограничивается, по существу, лишь копированием внешних черт современной ему действительности, вскрывая ее сущность не художественными, а логическо-рассудочными средствами. Воспроизводя действительность почти без всякой художественной переработки, низводя свои произведения до уровня автобиографической записи или простого описания, он часто лишает их вследствие этого художественной ценности. Отсутствие художественной отделки находит свое отражение и в его стиле. Фотографируя действительность, он воспроизводит язык улицы, наречия и народный говор. Его произведения полны не только неологизмов, но и вопиющих нарушений элементарных правил грамматики. Таким образом, и его стиль не только не способствует повышению художественной ценности его произведений, а, наоборот, еще более снижает их художественный уровень. По художественной ценности и значимости своих произведений Ретиф остается поэтому лишь второразрядным французским писателем XVIII столетия.

Ретиф выделялся, однако, на фоне современной ему литературы и своей тематикой. Представители современной ему аристократической литературы вообще игнорировали народ. Представители буржуазной литературы иногда опускались до народа. Ретиф же в своей литературной деятельности исходил от общественных низов, с которыми был органически связан в течение всей своей жизни. Это свое отличие от прочих писателей он сам ясно сознавал и специально подчеркивал. ‘Из всех наших литераторов, — отмечает он в своем дневнике, — я являюсь единственным, знающим народ’. В своих произведениях он описывал, главным образом, низшую общественную среду, в которой сам вращался, жизнь и быт которой хорошо знал, в первую очередь — крестьянство, городские низы и городскую мелкую буржуазию. В этом он не только не видел ничего предосудительного, но и сознательно ставил перед собой задачу описания быта низших общественных слоев. Приступая, например, к своему произведению ‘Школа отцов’ (‘L’&EACUTE,cole des pres’), он специально подчеркивает, что является первым крестьянским писателем. В одном из своих писем он указывает, что низшие слои еще не имели своего бытописателя, что хотя в Париже знают нравы каффров, готтентотов, негров Сенегала и прочих дикарей, но ни один писатель не занимался нравами предместий Сен-Марсо и Сен-Жак, населенных самыми бедными людьми, — он же рисует их со всей возможной точностью. Составляя свой лучший роман ‘Развращенный крестьянин’, он сознательно ставил себе целью ‘описать …в натуральном виде нравы низших сословий, а что касается нравов высших слоев, отослать к книгам, где они описаны’.

Это не значит, конечно, что в его произведениях не изображается высшая среда и не обрисовываются представители крупной буржуазии и даже аристократии. Но представители высших общественных слоев выводятся в большинстве случаев на фоне жизни и быта низших классов, при этом часто в качестве лишь второстепенных действующих лиц и большей частью как отрицательные типы, как развратники и птиметры. Герои же и героини его произведений обычно не принадлежат к общественным верхам, что и понятно, так как героем столь многих его произведений является он сам, героинями — его близкие и знакомые, а действие разыгрывается в той среде, в которой он сам вращался. В его повестях и романах мы видим не только быт зажиточных мелкобуржуазных слоев и крестьянства, в них выводятся и мелкие ремесленники, кустари, рабочие, беднота и городское ‘дно’, что во французской литературе XVIII столетия представляло, несомненно, явление исключительное. В этом отношении рядом с ним можно поставить разве только его друга Мерсье.

Уже самый факт преднамеренного описания Ретифом нравов низших общественных слоев свидетельствует о том, что его произведения были глубоко тенденциозными. Тенденциозность его произведений видели и отмечали его современники, которые определяли свое отношение к нему, руководствуясь, в первую очередь, этим обстоятельством. Если литературные представители ‘высшего света’ травили его именно из-за выбора им ‘низких’ героев, то его демократически настроенные читатели, как это видно, например, из его корреспонденции, превозносили его произведения именно вследствие их социальной целеустремленности. И сам Ретиф неоднократно подчеркивал, что высшей целью его творчества являлась для него общественная польза. ‘Несущественно, — указывает он, например, в своем дневнике, — чтобы я был лощеным писателем, — необходимо и существенно, чтобы я был полезным гражданином’.

Накануне великой буржуазной революции многие литераторы чувствовали себя прежде всего ‘гражданами’ и не боялись тенденциозности в своих произведениях. Но лишь очень немногие в эту эпоху выражали настроения и интересы общественных низов. Одним из самых демократических писателей XVIII века и является Ретиф, стоящий на крайнем левом фланге современной ему литературы. Как ‘плебейский’ писатель, он противостоял не только современной ему аристократической, но и буржуазной литературе. Этим объясняется и характер его творчества и презрительное отношение к нему, как к ‘бульварному’ литератору, представителей высших литературных сфер (отношение, сохранившееся отчасти вплоть до наших дней). Поэтому, лишь исходя из этой характеристики творчества Ретифа как демократического ‘плебейского’ писателя, можно правильно понять и оценить его роль и значение в истории французской литературы. Но тем самым мы подошли уже к вопросу о его месте в истории общественной мысли XVIII века, так как Ретиф-писатель настолько неотделим от Ретифа-мыслителя и реформатора, что его художественные произведения не только отражают его общественные воззрения, но и служат подчас непосредственной цели обоснования его общественных проектов.

3

Общественные воззрения и идеалы Ретифа нашли свое выражение в проектах двоякого рода. В его многочисленных произведениях мы, прежде всего, встречаем ряд проектов, предусматривающих организацию различного рода ассоциаций, объединяющих отдельные категории граждан в условиях существующего общественного строя. С другой стороны, мы находим проекты, посвященные коренной реформе всего общественного строя в целом, перестройке всей общественной структуры на новых началах. Проекты первого рода, опубликованные в большинстве уже в семидесятых годах и являющиеся в известном отношении первой ступенью в развитии общественных идеалов писателя, можно разбить на три категории: проект сельской общины, проекты городских ассоциаций и проект производственной ассоциации типографских рабочих.

Проект сельской общины, или ассоциации, помещен Ретифом в конце романа ‘Развращенный крестьянин, или Опасности города’, вышедшего в свет в 1775 г. и, как мы уже знаем, создавшего в свое время довольно широкую известность дотоле неведомому писателю-типографщику. Роман этот, основанный в значительной мере на автобиографических материалах и воспроизводящий, по свидетельству самого автора, все им виденное, пережитое и перечувствованное, рисует историю гибели попавшего в город молодого крестьянина, — ‘то, что случается каждый день’. Молодой крестьянин Эдмонд отсылается родителями в город на обучение к живописцу, дабы приобрести там состояние и стать впоследствии опорой своих сестер и молодых братьев. На первых порах, однако, ему приходится очень тяжело. Очутившись в городе ‘в качестве ученика и крестьянина’ на самом низу общественной лестницы, превратившись ‘как бы в раба’, познав ‘унижение и чувство собственного ничтожества’, он сразу же начинает тяготиться своим общественным положением. ‘И на что мне, — восклицает он в одном из своих писем, — добиваться положения, как здесь выражаются, если предварительно мне нужно унижаться и отравить низкими занятиями самые прекрасные дни моей жизни!’ Тем более, что город открывает перед ним новые, неведомые ему ранее, перспективы. Сколько в нем соблазнов! Но трудящиеся, однако, не пользуются благами жизни. Очень и очень скоро Эдмонд на личном опыте убеждается в истине, которую усиленно разъясняет ему в своих письмах его друг Годе. Раньше существовали рабы. Теперь рабов юридически нет, но существует то же крайнее неравенство. Все богатства сосредоточены в руках трети людей, от милости которых зависят другие две трети. Очень скоро Эдмонд убеждается, что не трудящийся, а бездельник является хозяином, властелином животного мира, и совершенно естественно, что он приходит к заключению, что в современном обществе, как и в первобытном, существуют пожирающие и пожираемые. ‘Постараемся же, мой друг, — пишет он Годе, — держаться, как ты мне однажды сказал, в разряде пожирающих, роль пожираемых создана лишь для слабых и дураков’. Вот тут путь, на который вскоре, еще до сознательного выражения этого взгляда, вступает Эдмонд. Он вскоре инстинктивно уясняет себе, что если он не желает остаться в ряду эксплоатируемых, то нужно самому стать паразитом, нужно, во что бы то ни стало, любыми способами и любой ценой, пробиться в ряды господствующих классов. И именно в этом и заключается причина причин ‘развращенности’ Эдмонда. Именно отсюда и проистекают ‘безнравственность’ и преступления Эдмонда, на истории которых и построен весь роман.

Итак, перед попавшим в город молодым крестьянином открываются отнюдь не радужные перспективы. Ему суждено пребывать на самом низу общественной лестницы, если только он не пытается ‘незаконно’ протиснуться в высшую среду, что толкает его на путь ‘безнравственности’ и преступлений, оканчивающийся в большинстве случаев катастрофой, низвергающей несчастливца, даже несмотря на его искреннее раскаяние, в разряд деклассированных элементов. Если и встречаются молодые люди из сельских местностей, указывает автор в предисловии, которые имеют успех в больших городах, то это по большей части коварные, хитрые, лицемерные субъекты и, следовательно, опасные для общества. Состояние, достойно нажитое в городе, отмечает он далее, является главным выигрышем лотереи, где сто тысяч теряют, а один выигрывает.

Такова установка романа. Эта установка, несомненно, ‘руссоистская’. Противопоставление неиспорченной деревни испорченному городу, указание на почти неизбежную гибель, ожидающую там крестьянина, это ‘руссоистские’ тезисы [Ср., например, второе письмо пятой части ‘Новой Элоизы’]. Но ‘Развращенного крестьянина’ ни в коем случае нельзя рассматривать лишь как продукт литературного влияния — влияния идей Руссо. Недаром Ретиф указывает, что он в этом романе воспроизвел то, что видел и чувствовал.

Непосредственный вывод из романа ясен сам собой. Для крестьянина губительно бросать деревню и идти в город. В своем дневнике Ретиф сам ясно указывает, какую непосредственную цель он ставил себе при составлении этого произведения. ‘Пусть мой ‘Крестьянин’ будет написан, чтобы показать сельчанам счастье их положения и побудить их оставаться в этом положении. Необходимо остановить поток, несущий всех в столицы, а не ухаживать, составляя роман, за более сильным’. Но перед ним невольно возникал вопрос, — достаточно ли для достижения этой цели, для пресечения этого ‘потока’ в города, только одного описания невзгод и несчастий, постигающих там крестьян? Он прекрасно сознавал, что дело шло не об отдельных фактах, вызванных случайными причинами, а о целом общественном явлении, и что, следовательно, для его пресечения надлежало устранить и те объективные причины, которые его вызывали. Какие же это причины? Слишком часто в деревне испытывают нужду, указывает он в самом романе. Развернутый ответ на этот вопрос мы находим, однако, не в ‘Развращенном крестьянине’, центр тяжести которого лежит в описании безрадостной перспективы, ожидающей крестьянина в городе, а в изданном почти одновременно, в 1776 г., и являющемся в этом отношении как бы дополнением к роману дидактическом произведении ‘Школа отцов’ (‘L’&Eacute,cole des pres’), которое автор по собственному свидетельству, тоже составлял от полноты сердца и в котором он тоже передал то, что видел и слышал, описывая под инициалами S*** и N*** свою родную деревню Саси и соседнюю деревню Нитри, родину своего отца.

В конце первого тома этого произведения старик крестьянин, живущий со своей семьей старым патриархальным укладом, рассказывает о судьбах своей родной деревни N*** (Нитри) [‘L’&Eacute,cole des pres’ par N. E. Rtif de la Bretone, 1776, t. I, p. 308—376]. Он сравнивает предыдущую эпоху с современной. Как резко все изменилось за последние десятилетия в его родном селе по сравнению с днями его молодости! Насколько в предыдущую эпоху его деревня была счастливее, чем теперь! Жители владели землей почти всего своего округа. Каждый обрабатывал свою землю и имел необходимый для сельского хозяйства домашний скот. Крестьяне жили в довольстве, и у них был лишний хлеб для окрестных бедняков. Они вели счастливый, добродетельный образ жизни. Но у этих хороших отцов оказались плохие дети. В этом повинна торговля, которой занялись жители, забросив обработку земли. Торговля не только испортила их нравы, но и обобрала их. Это произошло следующим образом. В их области выгодна аренда. Сеньоры сдавали обычно земли в аренду лишь состоятельным жителям. Вследствие повышения цен на хлеб фермеры наживались. Накопленные деньги они стремились употребить на приобретение земельных участков. Раньше они помещали свои сбережения в земельные фонды в окрестных местностях, но за последние сорок лет они начали скупать земли своих занявшихся торговлей односельчан. В результате земли, принадлежащие с незапамятных времен крестьянским семьям, попали по низкой цене в руки этих богачей. Приобретая землю, фермер стал отказываться сам от аренды или, но крайней мере, стал делать своих детей прокурорами либо адвокатами в городах, оставляя каждому из них в наследство хорошее имение, составленное из участков тридцати семейств, наследники коих принуждены были, чтобы существовать, брать в аренду те самые земли, которыми их предки владели на правах собственности. ‘Таким образом пять или шесть фермеров приобрели половину нашего округа и населили N… половниками вместо жителей. Теперь сок наших земель мы несем буржуа соседних городов — детям, зятьям и племянникам фермеров’. Теперь две трети деревни состоят из жалких лачуг. Раньше же можно было видеть цветущие дома. Они были куплены фермерами вместе с землей, но так как новые владельцы в них не нуждались, а половники, которым была сдана земля, имели свои жилища, то дома эти были оставлены на произвол судьбы. ‘Дети тех, которые в них обитали, без имущества и без пристанища, покинули местность и сделались или слугами в городах, или нищими, или, быть может, чем-либо еще хуже’. Разбогатевшие же фермеры, бывшие раньше такими же крестьянами, стали гордыми, надменными. Для их детей уже нет больше достойных жен и мужей в родной деревне. Они не хотят даже, чтобы их родственники исполняли простые деревенские работы, им подчинена вся деревня, от них зависят даже такие лица, как школьный учитель. Такова печальная судьба прежде цветущей деревни Нитри, таковы постигшие ее ‘за последние сорок лет’ несчастья.

Описанный Ретифом процесс развития капитализма во французской деревне XVIII столетия вполне подтверждает и, в свою очередь, подтверждается всеми данными исторической науки, добытыми на основании изучения архивов, первичных наказов, свидетельств современников. Исторические данные свидетельствуют о необычайном ускорении и усилении примерно с середины XVIII столетия расслоения французского крестьянства и о быстром экономическом росте сельской буржуазии. Все чаще вырисовывается фигура богатого фермера — крупного арендатора, приходящего в деревню не только извне, но и выходящего из среды самого крестьянства и стремящегося, по мере возрастания своей экономической мощи, не только нажиться на аренде, но и расширять свои собственные земельные участки. Исторические данные свидетельствуют также о перерастании сельской буржуазии в городскую, о стремлении разбогатевшего крестьянина покинуть самому или в лице своего потомства деревню и перебраться в город. Мы знаем также, что рост сельской буржуазии сопровождался усиленной пауперизацией крестьянства.

Проведя в деревне свое детство и молодость в переломный период тридцатых-сороковых годов и впоследствии не порывая связи о родным селом около двух десятков лет, Ретиф действительно мог видеть и чувствовать эти колоссальные социальные сдвиги в деревне, сдвиги, побуждавшие его не только описывать проистекавшие отсюда пагубные следствия, но и искать средства для их пресечения. Отысканию средств для процветания деревни, для разрешения крестьянского вопроса посвящены, в сущности, почти все его основные реформаторские проекты. Первым такого рода планом и является помещенный в конце, ‘Развращенного крестьянина’ проект сельской общины, представляющий, таким образом, как бы практический вывод из романа, его ‘мораль’, его итог.

Проект этот, связанный с романом не только логически, но и фабульно, изложен в виде описания общины, организованной всеми близкими Эдмонда, устрашенными его несчастной судьбой, в целях предохранения навеки своих детей ‘от неизбежной заразы городов, а также от нужды, которую слишком часто испытывают в деревне’ [‘Le Paysan perverti, ou les Dangers de la ville, histoire rcente, mise au jour d’aprs les vritables lettres des personnages’, par Rtif de la Bretonne, La Haie 1776, t. IV, p. 193—211]. Ассоциация эта основана на общности имуществ. Каждый член общины имеет в собственность обстановку, белье и платье, которое одинаково для всех, — предоставлен только выбор цвета и фасона. Одновременно, однако, указывается, что каждая семья получает в полную собственность часть пахотной земли, виноградника и луга и, кроме того, имеет право выпаса после покоса на всех общинных лугах. Домашние животные принадлежат всей общине, но распределены для пользования среди отдельных членов. Все члены общины одновременно и одинаково работают: занимаются земледелием, виноградарством, в дождливые дни чинят сельскохозяйственные орудия, заготовляют тычины для лоз, зимой молотят зерно и т. п. Ленивые унижаются и наказываются, а трудолюбивые, активные и искусные отличаются и награждаются. Питание жителей общины обобществлено. Все жители проводят также вместе все свободное время. Мужчины, женщины и дети развлекаются, каждый сообразно своему возрасту. Посреди деревни находится солидное здание. В нем помещается, прежде всего, общинная пекарня, рядом — большая зала на тысячу человек — общинная столовая, с другой стороны — комната для правосудия. К столовой примыкает общинная рига, куда свозится зерно после сбора урожая. Наверху, над столовой и ригой, находятся амбары для пшеницы, ржи, ячменя, овса, гороха и чечевицы.

Кроме общественного фонда, делающего всех жителей равными, каждый имеет, однако, свой личный доход или прибыль, состоящую как из заслуженных наград, так и из денежных остатков, образующихся в результате продажи хлеба и других продуктов, после вычета государственных налогов и общинных расходов. Этот остаток разделяется поровну между всеми членами общины, если только кто-нибудь не лишается своей доли полностью или частично за какой-нибудь значительный проступок. Этот личный доход жители употребляют на покупку книг, мебели и других предметов или земельных участков вне предела общины, или же вкладывают его в торговлю, но при условии, что не должна страдать обработка их участков, которые они должны обрабатывать лишь с помощью своих детей. Многосемейные члены общины имеют, однако, право предоставлять своих детей в распоряжение жителей, не имеющих достаточно, рабочих рук, получая за это часть личного дохода последних.

Такова организация этой сельской общины, или ассоциации, имеющей целью предотвратить разложение деревни и пресечь движение в города.

Этот проект Ретифа принадлежит к целой группе ассоциативных проектов, встречающихся во французской литературе второй половины XVIII столетия, вроде проекта Фегэ в его известной статье о моравских братьях в ‘Энциклопедии’, планов друга Ретифа — Мерсье и т. п. Общая черта всех этих проектов — стремление путем объединения отдельных групп граждан оградить их от нужды, бедности, лишений и жизненных превратностей. Появление подобных проектов в эту эпоху, эпоху быстрого развития капиталистических отношений как в городе, так и в деревне, вполне понятно. Они отражали объективно, независимо от различных подчас субъективных намерений и замыслов их авторов, стремление мелкобуржуазных слоев, страдавших от развития товарно-денежного хозяйства и капиталистических отношений, обеспечить условия своего существования. Это стремление находило свое выражение в ассоциативных проектах двоякого рода. С одной стороны, вырабатывались планы ассоциаций чисто потребительского характера, базирующихся лишь на совместном домашнем хозяйстве. С другой стороны, возникали проекты, носившие уже в известной мере характер основанной на паевых началах мелкобуржуазной кооперации. Если, однако, сравнить все эти планы с проектом Ретифа, то сразу станет заметным одно существенное между ними различие. Все подобного рода планы предусматривали, по существу, ассоциацию лишь городских жителей. Проект же Ретифа — это ассоциация крестьянства. Это проект сельской общины, с элементами сельскохозяйственного кооперативизма. Он представляет своеобразную идеализацию старых общинных распорядков, сохранившихся во французской деревне старого режима, в соединении с задачей кооперирования крестьянства в области сбыта, в целях борьбы с эксплоатацией деревни со стороны торгового капитала, которая особенно чувствовалась в таких винодельческих районах, как Бургундия.

Внимание, уделяемое Ретифом современной ему деревне, вполне понятное в связи с его крестьянским происхождением, не означает, однако, что в своих реформаторских планах он не стремился улучшить условия существования и городских мелкобуржуазных масс, тоже страдавших от капиталистического развития. Этой цели посвящен ряд ассоциативных проектов Ретифа, опубликованных в семидесятых-восьмидесятых годах в различных его сочинениях [См. ‘Le Nouvel Abeilard’, NeuchБtel 1778, t. III, p. 283—407, ‘Les Contemporaines’, Leipsick 1781, t. II, p. 389—455, ‘Les Nuits de Paris’, Londres 1788, t. III, p. 966—968]. Все эти проекты весьма схожи друг с другом и построены на одних и тех же принципах. Группа городских жителей объединяется, делает общим свое имущество и поселяется вместе. Члены ассоциации продолжают индивидуально заниматься своей профессией, будь то торговля, ремесло или интеллигентский труд, доходы же свои складывают для ведения совместного домашнего хозяйства. Эти ассоциации Ретифа носят, таким образом, исключительно потребительский характер и принадлежат к группе потребительских ассоциативных проектов второй половины XVIII столетия, не идя, по существу, дальше старого идеала потребительских общин. Вследствие этого его проекты подобного рода представляют для нас гораздо меньший интерес.

Этого нельзя сказать, однако, про последний ассоциативный план Ретифа, опубликованный в 1789 г., среди приложений к одному из его основных реформаторских произведений ‘Метеорографу’, о котором нам еще предстоит упомянуть. План этот изложен в форме письма к сотоварищам автора — типографщикам, которому предшествует письмо парижскому мэру Бальи. В письме к ‘господину мэру Парижа’ автор указывает, что он в совершенстве знаком с типографским делом и поэтому решил оказать услугу государству в этой знакомой ему области. Он составил план превратить в граждан, посредством маленькой собственности, ничего ни у кого не отнимающей, около четырех тысяч рабочих этой полезной профессии. Источник национального благосостояния заключается в мелкой собственности, а основа чести — в гражданской добродетели. Одни лишь типографщики-подмастерья прозябают в обществе, как негры-рабы, ни с чем не связанные. Поэтому души большинства этих несчастных иссушены отчаянием и унынием. Им на помощь он и хочет придти. Далее следует ‘Письмо об учреждении типографии рабочих, предназначенной наделить типографщиков-подмастерьев собственностью, которая превратила бы их в граждан и была бы способна как помочь им во время недугов, так и дать честное обеспечение в старости’ [‘Le Thesmographe’, La Haie 1789, p. 510—514].

Устав этой типографии, состоящий из двадцати четырех статей, выдвигает следующие принципы ее организации и функционирования. Сумма, необходимая для организации типографии, выручается путем продажи акций. Каждый типографский подмастерье имеет право приобрести акцию, стоимостью в 300 ливров. Он может также приобрести несколько акций, если останутся непроданные, и, наоборот, составив группу, подписаться на одну акцию с компаньонами, т. е. приобрести лишь часть акции. Стоимость акций может быть выплачена в один или несколько приемов, вплоть до взносов в размере всего 24 су в неделю, — деньгами или работой. Рабочие-подписчики имеют право продавать свои акции другим рабочим по вольной цене, поскольку между акционерами составляется акт о совладении и акции превращаются в собственность. Первые взносы в счет распространенных таким образом акций предназначаются на снятие помещения и приобретение печатных станков, шрифтов и всякого рода других необходимых материалов. После приобретения необходимого оборудования, уплаты всей его стоимости и расчета по всем обязательствам (общая стоимость типографии оценивается автором в пятьдесят тысяч экю) типография приступает к функционированию. К работе в типографии допускаются исключительно рабочие, подписавшиеся на акции, при этом в первую очередь — наиболее старые подписчики. Все рабочие с момента начала работы в типографии получают заработную плату с еженедельными вычетами в счет погашения стоимости приобретенных ими акции, в случае если они не уплатили наличными за три месяца. В течение первых шести лет прибыль вкладывается в предприятие. После же того, как предприятие поставлено на ноги, приступают к распределению прибыли, часть которой отчисляется на поддержку больных и стариков. Управление типографией сосредоточено в руках директора, фактора, нескольких доверенных лиц и комитета в составе десяти членов, из коих пятеро выбираются из числа работающих в типографии акционеров, пятеро — из числа неработающих. Каждые шесть месяцев, в ближайшие после двадцать первого июня и двадцать первого декабря воскресенья, созываются общие собрания акционеров, где комитет десяти дает отчет о состоянии дел и вносит предложения, однако, лишь с информационной целью, так как решение зависит от директора, доверенных лиц и самого комитета. На каждом подобном собрании переизбираются пятеро членов комитета десяти. Касса находится в ведении комитета и проверяется раз в месяц, по требованию ста акционеров. Владеющий несколькими акциями пользуется и соответствующим количеством голосов.

Таков этот новый ассоциативный проект Ретифа, самый своеобразный и самый интересный. По своим общим социальным целям и тенденциям проект этот, правда, мало чем отличается от предыдущих. Борьба против развивающихся капиталистических отношений в промышленности в нем также мыслится в чисто мелкобуржуазном духе. Начиная от провозглашения принципа, что источником национального благосостояния является мелкая собственность, и кончая конкретным содержанием проекта, построенного на идеале превращения рабочих в собственников путем совместного владения предприятием на правах акционеров, — все в этом проекте носит яркий отпечаток мелкобуржуазных настроений, чаяний и целей. Но при всей общности мелкобуржуазных целей и стремлений всех ассоциативных планов Ретифа проект ‘типографии рабочих’, несомненно, занимает среди них особое, оригинальное место, будучи посвящен рабочему вопросу, в том виде и поскольку он вообще мог ставиться во французских условиях конца XVIII столетия.

Проект этот, — продукт исключительного в условиях эпохи жизненного опыта автора, — носит, естественно, единичный характер в литературе XVIII века, в которой в области положительных требований, касающихся рабочих, мы встречаем в основном лишь предложения организации общественных мастерских. Лишь с тридцатых годов XIX столетия, в условиях расцвета капитализма и развивающегося пролетарского движения, во Франции распространяются, в связи с пропагандой Бюше, идеи производственных рабочих ассоциаций. Тем ценней и интересней для нас этот безвестный проект Ретифа, пытавшегося в начале революции выступить в защиту интересов рабочих своей профессии.

4

Всеми рассмотренными выше ассоциативными планами не исчерпываются, однако, реформаторские проекты Ретифа. При всем своем разнообразии планы эти являются лишь проектами частичных реформ, рассчитанных лишь на определенные слои населения. Но понятно, что подобные частичные планы должны были вскоре перерасти, даже в случае их простого комбинирования, в реформу всех основ существующего строя. Поэтому неудивительно, что в восьмидесятых годах мы встречаем уже у Ретифа и проекты коренной реформы всего существующего общественного строя в целом. Проекты последнего рода можно разделить на две категории: те, которые, по существу, направлены лишь против старого режима и не идут дальше требований всего третьего сословия, и те, которые носят более радикальный характер.

Для нас представляют в первую очередь интерес проекты второго рода. Первым подобным проектом Ретифа является его специальное произведение — ‘Андрограф’, появившееся в 1782 г. [‘L’Andrographe, ou Ides d’un honnte-homme sur un projet de rglement, propos toutes les Nations de L’Europe, pour oprer une Rforme gnrale des murs et, par elle, le bonheur du Genre humain, avec des Notes historiques et justificatives’. Recueillies par N. E. Rtif de la Bretone, diteur de l’ouvrage, La Haie 1782]. Судьба этого произведения чрезвычайно знаменательна. Его опубликование прошло настолько незамеченным, и, не получив никакого распространения, оно превратилось вскоре в такой уникум, что библиографы совершенно ошибочно считали его даже конфискованным цензурою. В единственном, появившемся на страницах журнала ‘Esprits des Journaux’, отзыве ‘Андрограф’ зло высмеивался, причем автор рецензии заявлял о своем намерении не читать больше ни одного произведения Ретифа за исключением ‘Морографа, или Реформированного сумасшедшего’, в котором тот изложил бы собственную историю. Подобное отношение к ‘Андрографу’ весьма показательно. Проекты Ретифа, посвященные вопросам реформы общественного строя, или замалчивали, или высмеивали. Игнорировали их по большей части и его литературные друзья и поклонники.

‘Андрограф’, как указывается в подзаголовке, является проектом регламента, предлагаемого всем нациям Европы для осуществления всеобщей реформы нравов, в целях достижения счастья человеческого рода. Проект исходит из того положения, что идеалом явилось бы установление общественного строя, основанного на общности средств и имуществ. Однако практически проект предусматривает лишь осуществление ‘рода равенства’, если и не между всеми гражданами, то хотя бы между различными классами. В этих целях осуществляется ассоциирование всех граждан в общины-корпорации. В этом и заключается неоднократно упоминаемая в проекте ‘общность’, устанавливаемая в результате реформы. В деревнях организуются сельские общины, производится равный раздел земель, и каждый житель получает участок для обработки, а также наделяется соответствующим количеством скота. В городах в отдельные корпорации объединяются ремесленники, торговцы, негоцианты и лица умственного труда — литераторы, работники искусств, врачи, адвокаты, а также дворянство и духовенство. Во главе каждой общины-корпорации стоит бюро, состоящее исключительно из пожилых лиц. Члены отдельных корпораций сносятся друг с другом не непосредственно, а через посредство своих корпораций. Так, например, заказы даются не отдельным ремесленникам, а бюро их корпорации, причем заказчиками тоже являются не отдельные граждане, а другие корпорации. Точно так же требования на товары направляются не отдельным торговцам, а в их бюро, которое и выполняет их быстро и аккуратно, без обмана и удорожания. Каждая корпорация снабжает путем обмена другие и, в свою очередь, снабжается такими необходимыми предметами, как, например, орудия производства. Путем этого обмена регулярно четыре раза в год все население снабжается одеждой. Обмен между корпорациями основан на безналичном расчете. Особые общественные надзиратели следят за расчетными балансами отдельных корпораций, чтобы баланс поставок и поступлении каждой из них оказался уравновешенным если не за год, то хотя бы за несколько лет. Исключение делается лишь в отношении сельских общин. Крестьяне снабжают государство продовольствием по твердым нормам. В среднем они обязаны сдавать в общественные склады две трети своего чистого производства. На основе этих поставок организуется общественное питание всего населения. У каждой сельской общины, а в городе у каждой отдельной корпорации, имеется свое специальное помещение, состоящее из столовой, кухни, погреба и амбаров, где питаются вместе члены каждой корпорации. Первое время, однако, это общественное питание не является одинаковым для всех граждан, а различно для отдельных классов. Если, например, обед крестьян и ремесленников состоит из супа с мясом, сыра, фруктов и вина, то обед ‘буржуа’ и лиц высших профессий состоит из двух блюд, десерта, дорогого вина, фруктов и включает различные деликатесы. Таким образом, высшие классы питаются после реформы так же, как питались до нее, для того, чтобы, как указывает автор, не быть ни в чем стесненными. Но уже через поколение общественное питание низших и высших классов уравнивается. То же относится и к жилищным условиям. Все граждане через посредство своих корпораций обеспечиваются помещениями, но жилищные условия отдельных классов остаются в первое время различными, пока старые дома не будут заменены постепенно новыми, одинаково удобными.

Таким образом, в результате реформы все граждане обеспечиваются общественным питанием, одеждой, жилищем. Помимо этого, однако, они имеют еще личные доходы. В распоряжении отдельных корпорации имеется известный товарный фонд — состоящий, в зависимости от корпорации, или из сельскохозяйственных продуктов, или из изделий всякого рода, или из произведений умственного труда — который продается на деньги. В проекте несколько неясно, кому продают корпорации имеющиеся в их распоряжении товары. Упоминается лишь, что речь идет об ‘общественных продажах’ и что книги, в противоположность другим товарам, продаются непосредственно отдельным гражданам. Таким образом, очевидно, что, за исключением произведений умственного труда, товары продаются оптом корпорациям торговцев, в свою очередь перепродающим их, ибо иначе остается совершенно непонятным существование торговых корпораций, не играющих никакой посреднической роли в безналичных поставках производственных объединений. Вырученные от продажи товаров деньги, за вычетом общих расходов и страховой суммы, распределяются между членами корпорации, но не равными долями, а сообразно заслугам каждого, — сообразно сбору урожая, качеству изделия, лучшего произведения. Точно так же, в качестве личного дохода, распределяется и выручка корпорации как торговцев, так и крупных негоциантов, ведущих внешнюю торговлю и являющихся одновременно банкирами государства. Таким образом, все граждане, обеспеченные питанием, одеждой и жилищем, имеют, кроме того, личные денежные доходы, различные не только для отдельных корпораций, но и для отдельных членов одной и рой же корпорации. Каждый гражданин является полным хозяином своего личного дохода и может неограниченно им распоряжаться по своему усмотрению. Он может приобретать на свои деньги все, что можно было приобретать на деньги и до реформы, — не только предметы обихода, книги и т. п., но и предметы роскоши, вплоть до драгоценностей. Он может также расходовать свои личные доходы не только на приобретение потребительских ценностей, но и превращать их в капитал, путем вложения во внутренние или внешние займы, причем, однако, размер процента не может быть выше трех. Таким образом, как подчеркивает автор, личные доходы граждан будут содействовать циркуляции денег, дадут занятия ремесленникам, мастерам и талантам и явятся столь же мощным стимулом для промышленности и труда, каким в настоящее время является прибыль, обладая всеми преимуществами, которые имеют теперь богатства.

Таковы основы предлагаемой проектом новой общественной структуры. Система ‘Андрографа’ базируется, как видим, на своеобразной идеализации старой цеховой организации, идеализации, характерной для некоторых мелкобуржуазных идеологов эпохи, видевших в ней, в противоположность реакционерам — защитникам старых порядков, не один из устоев феодального общества, а лишь своего рода плотину против развивавшихся капиталистических отношений, против капиталистической конкуренции, столь пагубной для мелкобуржуазных масс города и деревни, и облекавших поэтому свои антикапиталистические стремления именно в эту старомодную одежду. Именно поэтому и у Ретифа ассоциативный принцип, лежащий в основе его идеального общественного строя, сливается с принципом общинно-цеховым.

‘Андрограф’ не принадлежит к числу столь распространенных в XVIII столетии коммунистических или эгалитаристических утопий и теорий. Исторически мелкобуржуазные общественные идеалы облекаются в различные формы. Одна из этих форм и состоит в стремлении к такой общественной структуре, которая, не упраздняя, в противоположность коммунистическим и эгалитаристическим идеалам, общественного неравенства, ликвидировала бы в то же время посредством ассоциирования, с одной стороны, бедность и нищету, а с другой — паразитические общественные элементы, гарантировала бы всем средства к существованию и примирила бы классовые противоречия. Именно к общественным идеалам этого рода и примыкает система ‘Андрографа’, занимающая вследствие этого особое, оригинальное место в литературе XVIII столетия. Эти ‘ассоциативные’ планы Ретифа, находящие свое выражение не только в ‘Андрографе’, но и в его мелких проектах ассоциаций, сближают его с одним из великих утопистов начала XIX века, Шарлем Фурье, одним из идейных предшественников которого Ретиф, несомненно, является как в области философии, так и в области общественных идеалов.

5

В 1789 г., через семь лет после опубликования ‘Андрографа’, появился в свет новый реформаторский проект Ретифа — ‘Тесмограф’ [‘Le Thesmographe, ou Ides d’un honnte-homme sur un projet de rglement, Propos toutes les Nations de l’Europe, pour oprer une Rforme gnrale des Loix, avec des Notes historiques’, La Haie 1789], составленный в накаленной предреволюционной атмосфере 1788—1789 гг. и посвященный автором Генеральным Штатам. По указанию самого автора, проект этот представляет, по сравнению с ‘Андрографом’, лишь план частичного преобразования, т. е. излагает менее радикальную, более ограниченную и, следовательно, более легко осуществимую реформу существующего общественного строя. Конкретно план реформы, разрабатываемый в ‘Тесмографе’, сводится, по существу, к проекту уравнительного земельного передела. Основным предусматриваемым в проекте мероприятием является немедленно осуществляемый новый раздел земли. Все разночинцы получают земельные наделы и становятся собственниками. Размер наделов разночинцев определяется пропорционально величине их семьи, но не может превышать восемнадцати арпан в местностях с хорошей землей, тридцати шести — земли среднего качества и семидесяти двух — плохой. Поскольку, очевидно, не все должны заниматься сельским хозяйством, граждане имеют право продавать свои земельные наделы, но лишь с обязательством использовать вырученную сумму на приобретение домов, орудий, товаров, учреждение банка и т. п. с тем, чтобы заняться каким-нибудь ремеслом, искусством или торговлей. Церковное землевладение полностью ликвидируется, вся церковная собственность разделяется между гражданами. Что касается дворянского землевладения, то оно сохраняется, так же как сохраняется и сеньоральная система, но ограничивается и регулируется. Дворяне не только остаются крупными землевладельцами, но и сохраняют свои сеньоральные права, получая доходы с вассальных земель. Но проект, наряду с регулированием, унификацией и ограничением размера их сеньоральных земель и личного землевладения, стремится в то же время установить между ними и разночинцами ‘род равенства’, обязуя их также быть полезными членами общества, несущими военную службу и выполняющими известные административно-судебные функции, не играя, однако, при этом никакой руководящей политической роли, поскольку на долю разночинцев выпадает не только ремесло, искусство, наука, священнослужение, но и ‘магистратура’ и ‘политика’.

Таким образом, осуществляемый согласно проекту земельный передел не приводит к абсолютному уравнению в землевладении и не ликвидирует феодальной системы. Неудивительно поэтому, что в проекте, несмотря на этот передел, изложен целый ряд мероприятий, имеющих целью смягчить пагубные следствия как сеньоральной системы, так и крупного землевладения. Прежде всего, фактическое владение, даже условное, приравнивается к собственности, если собственник не будет в течение двадцати лет предъявлять своих прав, после чего он может домогаться лишь половины своей прежней собственности. Право собственности теряется также, если оно противоречит общественным интересам. Под угрозой утраты своего права собственности собственник обязан, за некоторыми исключениями, подчиняться в области обработки земли общим, установленным в местности правилам, не имеет права отгораживать свою землю после урожая, не имеет права оставлять землю необработанной, если только не сумеет найти арендаторов, или же отводить свои земли под лес. Особенно легко утрачивается, в случае небрежности и необработки земли, право собственности, приобретенное покупкой. Одновременно ограничивается свобода завещаний, причем наследниками объявляются в первую очередь все дети, как законные, так и незаконные. В проекте предусматривается также восстановление еврейского ‘юбилея’ — через каждые пятьдесят лет должен производиться новый земельный передел, восстанавливающий первоначальное положение, причем граждане, продавшие свои участки, вновь получают свои наделы, если только, по состоянию своих дел, не предпочитают плату за них деньгами. При этом естественно возникает вопрос об избыточном населении. Проект разрешает этот вопрос в смысле эмиграции избыточной молодежи в колонии.

Как можно сразу заметить, при первом же ознакомлении с этим проектом, он примыкает по своим общим установкам к идеям столь широко распространенной в XVIII столетии эгалитаристической школы. Известна популярность лозунга аграрного закона в эпоху французской революции. Однако уже и в предреволюционной литературе, и в литературе того же 1789 года мы находим пропаганду идей более или менее последовательного аграрного передела, в частности, в произведениях основателя ‘Социального клуба’ аббата Фоше и будущего вождя ‘заговора равных’, Бабёфа. Еще за два года до ‘Тесмографа’, в 1787 г., появился в свет известный эгалитаристический проект Госселена, в котором автор подробно развивал план уравнения земельных наделов путем распределения пустопорожних и заброшенных земель, земель духовенства и королевских доменов, а также путем выкупа и равного раздела владений частных лиц. Среди подобного рода проектов ‘аграрного закона’ ‘Тесмограф’ не принадлежит даже к числу наиболее последовательных и радикальных, поскольку не предусматривает полной ликвидации феодального землевладения и сеньорального порядка.

И все же ‘Тесмограф’ представляет весьма значительный интерес для истории общественной мысли эпохи революции. Изложенная в ‘Тесмографе’ идея земельного передела вместе с такими требованиями, как требования принудительной сдачи в аренду и обработки пустопорожних земель, запрещения отведения земель под лес, запрещения огораживания и т. п., — бесспорно, не абстрактные литературные рассуждения, а непосредственное отражение настроений и чаяний французского крестьянства конца старого режима, с жизнью и положением которого Ретиф, сам выходец из деревни, был так хорошо знаком и горести и невзгоды которого он так глубоко чувствовал и переживал.

6

Если подвести теперь итог всем общественным проектам и планам Ретифа, то станет совершенно ясным их преимущественно ‘крестьянское’ происхождение. В этом смысле ‘крестьянского’ писателя Ретифа можно сравнить с сельским кюре Жаном Мелье, выразившим в начале века в своем ‘Завещании’ все горести и невзгоды крестьянства. Но между Мелье, писавшим свое ‘Завещание’ в начале XVIII столетия, и Ретифом, излагавшим свои проекты накануне революции, лежит целый исторический период, период быстрого развития капитализма в деревне, ускорения, и углубления дифференциации крестьянства. ‘Завещание’ Мелье отражает положение обнищалой французской деревни в период глубокого упадка, последовавший за внешне блестящей эпохой Людовика XIV. Произведения же Ретифа отражают положение французской деревни кануна 1789 г., деревни, переживающей период относительного экономического подъема, но испытывающей гнет феодальной реакции, дифференцированной и полной уже внутренних антагонизмов, ставшей вскоре ареной грандиозной аграрной революции.

В то же время, однако, Ретиф был хорошо знаком на собственном жизненном опыте и с положением плебейских масс города. Поэтому как в области художественного творчества он являлся, по собственному определению, не только бытописателем крестьян, но и бытописателем парижских предместий, так и в своих общественных проектах он в известной мере отражал настроения и плебейских масс города, что еще более усиливало его антикапиталистическую критику.

Остается сказать лишь несколько слов об отношении Ретифа к грандиозной социальной революции, свидетелем которой ему довелось стать в конце своей жизни. Революцию эту он предвидел и предчувствовал. И еще до 1789 г. ярко проявляется его двоякое, казалось бы — противоречивое, отношение к грядущим революционным боям. С одной стороны, он с затаенной надеждой ожидает грандиозного социального переворота и, прежде всего, аграрной революции. ‘Она придет, быть может, — пишет он, например, еще в 1781 г., — (и я желаю ее, несмотря на бедствия, которые будут ее сопровождать…). Она придет, быть может, эта страшная революция, когда полезный человек почувствует свое значение… когда земледелец скажет сеньору: ‘Я кормлю тебя, я представляю собой больше, чем ты, богатый, бесполезный человек, подчинись мне или умирай с голода’, когда сапожник будет смеяться в лицо франтику, умоляющему обуть его, и заставит его говорить: ‘Монсиньор сапожник, умоляю вас, сделайте мне башмаки, и я вам хорошо заплачу’. — ‘Нет, ходи босым: я работаю теперь лишь на того, кто может доставить мне хлеб, одежду, материю, вино и пр.’ [‘Les Contemporaines’, t. II, Leipsick 1781, p. 391—392]. С другой стороны, накануне грозных событий он снова предсказывает революцию, но не с энтузиазмом, а, наоборот, с крайней враждебностью, ‘донося’ о ней властям. Он предупреждает ‘философов’ быть настороже, чтобы то, что они считают лучшим, не стало худшим. ‘А вы, должностные лица, будьте еще более настороже! Готовится роковая революция! Распространяется дух неподчинения! Он скрытно клокочет в самом низшем классе!’ [‘Les Nuits de Paris‘, t. IV, Londres 1788, p. 1487—1489]. ‘Послушайте, — обращается он к знатным, — голос плебея, который все слышит, который живет с народом и знает его самые сокровенные думы: брожение существует и растет, противоречия между правящими властями его поощряют. Предупредите его! Восстановите добрый порядок, субординацию!’ А своих ‘дорогих сограждан’ он призывает дрожать перед анархией и объединиться вокруг трона [Ibid., t. VII, Londres 1789, p. 2978—2979]. И в то же самое время он не только обвиняет знатных в несправедливости, жадности, скандальном эгоизме, но и угрожает общественным верхам войною жаков [‘Les Nuits de Paris‘, t. VII, Londres 1788, p. 2908—2909].

Но вот разразилась, наконец, предвещенная им революция. Среди произведении Ретифа революционного периода сохранился крайне любопытный документ — пятнадцатая и шестнадцатая часть его многотомного произведения ‘Ночи Парижа’, где день за днем описываются революционные события. Эта хроника революции, представляющая и сама по себе исторический документ первостепенного значения, вместе с прочими материалами, содержащимися в различных других его, изданных в девяностых годах, произведениях, дает общее представление о его отношении к революционным событиям, несмотря на явный страх автора перед столь быстро менявшимися властями и его подлаживание под господствовавшее настроение. Отношение это нельзя охарактеризовать иначе, как глубоко неприязненное и даже враждебное. Начиная от непосредственно предшествовавшего революции апрельского выступления рабочих и кончая всеми крупными революционными событиями, вроде 14 июля, 5—6 октября и т. п., — ко всем народным движениям он относится с явной или затаенной ненавистью, описывая их как буйство черни, руководимой бандитами, проститутками и агентами аристократии. И в это же самое время, казалось бы, по совершенно непонятному и необъяснимому противоречию, он обращается к массам с призывом ко всеобщему восстанию. ‘О мои братья, — взывает он в ‘Тесмографе’, вышедшем из печати в ноябре 1789 г., — если это необходимо, поднимите всеобщее восстание, разделяйте!’ (faites une insurrection gnrale, partagez) [‘Le Thesmographe’, p. 201—202].

Это противоречивое отношение Ретифа к революции имеет, однако, свое объяснение. Как выразитель революционных настроений крестьянства, он еще в восьмидесятых годах лелеял мечту об аграрной революции и черном переделе. Эту революцию он предсказывал и приветствовал еще в 1781 г., этой революцией, ‘войной жаков’, он угрожал знатным и богатым, к этой революции он призывал в ‘Тесмографе’, пропагандируя ‘аграрный закон’. Но в то же время к революционным событиям в Париже, к борьбе парижских санкюлотов, он относился с глубокой неприязнью и даже враждебно. Нельзя забывать, что революция оказалась для него роковой с точки зрения его личного благосостояния. Революционные события не только разорили его, не только отодвинули его как писателя на задний план, но и разрушили привычный для него уклад жизни, — то, чего он так боялся еще до 1789 г., когда признавался, что ‘дрожит’ при мысли о волнении городской черни. А в эпоху террора обывательская неприязнь к парижским санкюлотам, лишившим его покоя и безмятежного, зажиточного существования, дополнилась беспредельным страхом уже за собственную жизнь, за собственную голову. К этому необходимо прибавить еще одно обстоятельство идейного порядка, которое ни в коем случае нельзя игнорировать. Всю жизнь он жил мечтой об осуществлении своих общественных идеалов, которые неустанно излагал и пропагандировал. Вскоре, однако, ему пришлось убедиться, что революция развивается отнюдь не в направлении осуществления его идеалов. Напрасно он старался, по мере сил, воздействовать на события, не только путем печатной пропаганды (предлагая, в частности, свои проекты вниманию учредительного собрания), но, по всем данным, и путем непосредственного участия в политической жизни (есть даже сведение, что в 1792 г. он выставлял свою кандидатуру в конвент с ‘чисто коллективистской программой’). В полном диссонансе с бушевавшей кругом него революционной бурей находились, например, его призывы, в разгар движения ‘бешеных’, против разгрома лавок, против раздела имуществ и за осуществление системы ‘Андрографа’ — идеала примирения классовых противоречий.

Термидорианская реакция произвела, однако, в писателе крутой перелом и заставила, как и многих его современников, занять иные позиции. Вскоре ему пришлось убедиться, что падение террористического режима, к которому он относился с такой враждебностью, привело лишь к ужасающей народной нищете, к разорению мелкобуржуазных слоев в результате инфляции при расцвете капиталистической спекуляции, к оргиям нуворишей на фоне голода и лишении. На собственном горьком опыте (как раз в эти годы, в результате падения ассигнатов, он очутился в невероятно тяжелом материальном положении) пришлось ему убедиться, что ‘внезапная смена режима’ оказалась повинной в ‘неистовстве ажиотажа и наживы’, когда все, ‘за исключением ажиотера, банкира, депутата’, оказались разоренными и страдающими. Неудивительно, что это привело его к переоценке периода господства якобинцев. Он пересматривает свои позиции и приходит, по существу, к оправданию террора и якобинской диктатуры. Одновременно с оправданием и даже идеализацией якобинской диктатуры он, прежде никогда не решавшийся выступать против властей, с каким-то ожесточенным отчаянием клеймит членов конвента, не видящих народного голода, законодательный корпус, отгородивший себя своим жалованьем от общественных невзгод и остающийся бесстрастным зрителем общей разрухи. Теперь он объявляет себя ‘террористом’ и требует нового террора, для того чтобы заставить дрожать развращенную и ‘ажиотерскую’ нацию. Теперь, вопреки всем своим предыдущим надеждам, он приходит к убеждению, что богатые или хотя бы зажиточные никогда не согласятся добровольно на осуществление его общественных идеалов. В то же время, по всем данным, он развивает в этот период какую-то политическую деятельность, ведет какую-то пропаганду, сближается с новыми кругами. По собственному свидетельству, он поддерживает в секции Пантеона некоего ‘бывшего секретаря Робеспьера’, требовавшего отвержения конституции и установления ‘коммунизма’. Сведения о том, что он был горячим приверженцем Бабёфа и усердным чтецом его газеты ‘Трибун народа’, вполне правдоподобны. Принимая во внимание послетермидорианские настроения Ретифа, а также его старую близость с Сильвеном Марешалем, нужно признать не только вполне возможной, но и весьма вероятной его, если не прямую, то косвенную, причастность к заговору Бабёфа.

Крушение этого заговора нанесло, повидимому, последний удар чаяниям и надеждам Ретифа. Истрепанный жизнью, больной старик в конце девяностых годов окончательно погружается в мистицизм и порнографию, обретая после резких антиправительственных филиппик источник существования на службе в полицейском ведомстве. Его политические идеалы ограничиваются теперь мечтой о сильной власти, сконцентрированной в руках одного человека, мечтой о диктаторе. Верный выразитель настроений мелкобуржуазных масс, он заканчивает свою жизнь, после глубокого разочарования в результатах революции и крушения всех своих идеалов, приветствуя нового цезаря, превозносимого им еще в 1797 г. ‘героя Буонапарте’.

7

Среди бесчисленных сочинений Ретифа утопия ‘Южное открытие'[‘La Dcouverte australe par un Homme-volant, ou Le Ddale franais: Nouvelle trs philosophique: Suivie de la Lettre d’un Singe etc.’ Leipsick, четыре тома], появившаяся в свет в 1781 г., занимает особое место между его чисто художественными произведениями и специальными реформаторскими проектами. ‘Южное открытие’ — один из последних типичных утопических романов XVIII века, столь многочисленных во французской литературе эпохи и имеющих своим прообразом известную утопию конца предыдущего столетия — ‘Историю севарамбов’ Вераса д’Алле.

Внешней формой утопии Ретифа является любовный роман. Роман этот не дает высокого представления о Ретифе как писателе. Основная ценность художественных произведений Ретифа — их реализм, отображение подлинной жизни. Этим основным достоинством не мог, естественно, обладать такой фантастический роман, каким является ‘Южное открытие’.

Сюжет романа построен на истории любви разночинца, деревенского жителя Викторина, к дочери своего сеньора. Несмотря на препятствия, Викторин достигает цели, опрокидывая при помощи своего таланта все социальные перегородки. Весь роман Викторина и Кристины задуман, таким образом, для доказательства того, ‘сколь бессмысленны мнимые различия в званиях’, да и вся деятельность талантливого разночинца имеет целью показать, что ‘благородное происхождение не дает достоинства и ума’.

К любовному роману Викторина и Кристины присоединяется еще второй элемент, не имеющий непосредственного отношения к собственно утопии, — фантазирование автора на естественно-исторические темы. Сюда относится описание многочисленных островов, населенных различного рода людьми-животными, занимающее почти всю вторую часть произведения и в настоящем издании опущенное.

Но наряду с этими двумя элементами мы находим в ‘Южном открытии’ и описание ряда новых общественных порядков, что именно и придает этому произведению характер утопии. Наряду с идеальной общиной, организуемой Викторином на Неприступной горе, и эгалитаристическим строем на острове Кристины подробно описывается коммунистическое государство мегапатагонцев. Коммунистический идеал Ретифа беден оригинальными чертами (оригинальной и интересной является у него, по существу, лишь идея о желательности перемены работы) и воспроизводит столь свойственные коммунистическим течениям эпохи тенденции грубой уравнительности. При всем том, конечно, в утопии Ретифа все же нашли отражение его индивидуальные воззрения и даже субъективные свойства. Так, отражением консервативных крестьянских воззрений автора является, например, вводимый им в его коммунистическом обществе патриархальный строй со строгой возрастной иерархией, а также требование субординации женщин, требование, с упорством защищавшееся им во всех его произведениях, вопреки передовым взглядам эпохи [См., например, специальный реформаторский проект, имеющий целью ‘поставить женщин на их место’ — ‘Les Gynographes, ou Ides de deux honntes — femmes sur un projet de rglement propos toute L’Europe pour mettre les Femmes leur place, et oprer le bonheur des deux sexes’, La Haie 1777]. А такие характерные черты его утопии, как систему половых отношений с кратковременными браками, с женскими ‘troupes galantes’, соревнованием женщин в делах привлечения мужчин и т. п., можно понять, лишь припомнив беспутную жизнь самого ‘месьё Никола ‘.

Основное значение утопии Ретифа заключается, однако, не в изображении идеальных общественных порядков. Интерес этой утопии состоит в том, что в ней описывается переходный общественный строй, устанавливаемый Викторином в его владениях ввиду невозможности немедленного введения всех совершенных ‘обычаев’ мегапатагонцев. Отличительной чертой этих переходных общественных порядков является обобществление собственности (в противоположность царившему раньше на острове Кристины равенству имуществ), при сохранении денежного хозяйства, категории личного дохода, денежной заработной платы. Граждане продолжают заниматься каждый своей прежней работой, получая от общины за продукт своего труда вознаграждение соответственно величине своей семьи. Таким образом, в противоположность обществу мегапатагонцев о их обобществленным бытом и общественными трапезами, во владениях Викторина распределение продолжает временно происходить при посредстве денег, с фиксацией личного дохода отдельного гражданина.

Самый факт описания переходных общественных порядков, необходимых, по мнению Ретифа, для достижения полного коммунистического равенства, представляет, несомненно, определенный интерес для истории социалистических идей. Предшествующие Ретифу коммунистические мыслители, даже такие крупные, как, скажем, Мор, Кампанелла, Морелли, в своих утопиях или теоретических трактатах ограничивались непосредственным противопоставлением существующих общественных порядков идеальному общественному строю. Ретиф же так или иначе пытается подойти к вопросу о фазах развития коммунистического общества. Другое дело, что, будучи мелкобуржуазным утопистом, он, естественно, не имел возможности подняться в свою эпоху до сколько-либо серьезной постановки этой проблемы. В частности, подготовительная стадия является, по его мнению, необходимой только с точки зрения неподготовленности ‘идей’, общественного мнения, к непосредственному введению идеальных общественных порядков.

Подобно большинству утопий, ‘Южное открытие’ содержит наряду с положительной частью — описанием идеального общественного строя — и часть критическую. Но между этими двумя частями не сохранено даже то чисто внешнее единство, какое обычно существует в других утопиях. Критическая часть утопии Ретифа облечена в форму маленького самостоятельного произведения. Как показывает уже заглавие, критику существующего общественного строя он влагает в уста обезьяны. Причину этого нетрудно отыскать. Вспомним только представление рационалистического XVIII века о ‘естественном состоянии’, противопоставление первобытного, ‘естественного’ человека — человеку цивилизованному, вспомним идеи Руссо, влияние которого особенно наглядно проявляется именно в ‘Южном открытии’. Кому же поэтому, как не ‘Цезарю из Малакки’, этому первобытному существу, полуобезьяне-получеловеку, подобало подвергнуть критике противные разуму и законам природы социальные порядки цивилизованного общества?

Однако не только в резкой общественной критике состоит интерес этого своеобразного памфлета. Страстно нападая на общественное зло, автор невольно задается вопросом, почему продолжают существовать неразумные и противоестественные порядки. Он прекрасно видит, что их поддерживают богатые, которым они выгодны (несмотря на то, что и сами богачи в его изображении являются невольными жертвами некоторых царящих в обществе предрассудков), что богатые рукоплещут этим порядкам, которые дают им возможность командовать людьми и заставлять тех выполнять все работы. Неудивительно поэтому, что он упрекает в сохранении существующего общественного строя бедняков, пассивно сносящих гнет и лишения. И, в бурном негодовании против социальных несправедливостей, он даже обращается к беднякам с революционным призывом, побуждая их объединиться, поддержать друг друга и поднять руку на своих тиранов, высказывая при этом уверенность, что это не преминет случиться в один прекрасный день. Но и этот призыв относится прежде всего к деревне, так как автор побуждает бедняков захватывать плоды садов, урожай полей. Мы уже видели, что и в других дореволюционных произведениях Ретифа проскальзывает надежда на великую аграрную революцию, которую он ждал и заранее приветствовал, герольдом которой он являлся. Так и в его утопии сквозь самую необузданную фантазию и абстрактные рассуждения бурно прорываются революционные настроения французской деревни конца старого режима, превращая это столь причудливое и, казалось бы, совершенно оторванное от жизни произведение в одно из интересных и знаменательных выражений революционного возбуждения общественных низов накануне великой буржуазной революции.

——————————————————————————————-

Источник текста: Ретиф де ла Бретонн. Южное открытие, произведенное летающим человеком, или Французский Дедал. — М—Л: Academia, 1936.

А. Р. Иоаннисян

Ретиф-де-Ла-Бретон

1

2

3

4

5

6

7

Читайте также: