Ренан, Страхов Николай Николаевич, Год: 1872

Борьба с Западом в нашей литературе
Время на прочтение: 68 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Страховъ

*) La rforme intellectuelle et morale. Paris. 1872.

Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литератур. Книжка третья
С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887
Глaва I. Общій взглядъ на значеніе и дятельность Ренана. Книги о начал христіанства.— Усвоеніе Германскаго просвщенія. — Недостатокъ положительныхъ убжденій. — Уныніе.— Политиканы.— Скорбь о вражд Франціи и Германіи.— Зловщія предсказанія
Глава II. Сужденіе Ренана о революціи 1789 г.— Поклоненіе Революціи.— Разочарованіе.— Критика Революціи.— Неудавшійся опытъ.— Страхъ за будущее.— Искупленіе на Революцію.— Ложное понятіе о человческомъ обществ.— Понятіе о справедливости.— Зависть.— Вс не исполнали своихъ обязанностей.— Опасенія и надежды
Глава III. Сужденія Ренана о современномъ состояніи Франціи.— Нравственное паденіе.— Племена кельтическое и германское.— Французскій славянофилъ.— Упадокъ патріотизма.— Матеріальное благосостояніе.— Собственность.— Выборы.— Всеобщая подача голосовъ.— Отсутствіе нравственнаго взгляда на вопросы.
Глава IV. Средства, предложенныя Ренаномъ для спасенія Франціи.— Старый порядокъ и республика.— Невозможность республики.— Выгоды стараго порядка.— Историческое право и современная философія
Глава V. Сужденія Ренана о внутреннемъ состояніи Европы.— Контрастъ между Франціею и Германіею.— Вопросъ о будущей судьб Германіи.— Наиболе вроятное будущее Франціи.— Отчаяніе.— Взглядъ на Россію
Глава VI. Значеніе франко-прусской войны и ея будущія послдствія.— Междоусобная война.— Опасность со стороны Россіи.— Принципъ народностей.— Настанетъ день славянскаго завоеванія. — Односторонность Ренана

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Общій взглядъ на значеніе и дятельность Ренана.

Книги о начал христіанства.— Усвоеніе германскаго просвщенія.— Недостатокъ положительныхъ убжденій.— Уныніе.— Политиканы.— Скорбь о вражд Франціи и Германіи.— Зловщія предсказанія.

Вс у насъ знаютъ Ренана, но едва-ли кто любитъ и хорошо понимаетъ. Причина заключается въ самомъ характер его писаній, которыя, какъ говорится, никого не удовлетворяютъ, не попадаютъ въ тонъ ни одного изъ господствующихъ настроеній. Можетъ быть, онъ и вовсе не пріобрлъ-бы большой знаменитости, еслибы не произвелъ чрезвычайнаго скандала своими книгами о первыхъ временахъ христіанства (‘Жизнь Іисуса’, ‘Апостолы’, ‘Св. Павелъ’). Говоримъ прямо скандала, потому что, кажется, никакого другаго результата не получилось. Эти книги равно не угодили ни врующимъ, ни неврующимъ, равно раздражили и тхъ, и другихъ.
Неврующихъ раздражало то великое уваженіе, которое Ренанъ питаетъ къ религіи, онъ ей приписываетъ величайшую, главнйшую роль въ развитіи человчества, а въ Іисус Христ видитъ самаго совершеннаго представителя религіознаго чувства, какой только былъ на земл. Поэтому, вольнодумцы говорили, что книги Ренана всего пріятне должны быть партіи клерикаловъ, что он служатъ въ поддержанію религіозныхъ наклонностей.
Врующіе оскорблены были еще боле, такъ какъ Ренанъ отвергаетъ религію въ ея настоящемъ, объективномъ смысл, Онъ отвергаетъ чудеса, откровеніе, все сверхъ-естественное, говоритъ о Христ, какъ о простомъ человк, и вообще признаетъ за религіею только субъективное значеніе, видитъ все ея содержаніе во внутреннемъ развитіи человческой души. Это взглядъ не новый, но въ первый разъ онъ приложенъ былъ въ христіанской вр съ такою дерзостію, или лучше сказать, съ такимъ простодушіемъ и искренностію. Ренанъ заговорилъ о религіозныхъ предметахъ такимъ языкомъ, такимъ тономъ, который былъ боле невыносимъ для людей искренно врующихъ, чмъ самыя рзкія насмшки и богохульства.
Для чего-же все это было сдлано? Зачмъ такъ наивно раздражилъ Ренанъ об партіи? Новыхъ истинъ онъ не открылъ: его книги, съ высшей точки зрнія, совершенно неудовлетворительны, то-есть, он явно не соотвтствуютъ важности предмета, не стоятъ на его высот. Никто не скажетъ, что посл этихъ книгъ происхожденіе христіанства стало для насъ ясне, Ренанъ такъ мало обладаетъ поэтическою способностію, такъ слабо создаетъ образы лицъ. что ни Христосъ, ни апостолы не изображены у него, не говоримъ вполн врно и достойно самихъ лицъ (какое требованіе!), а даже въ какихъ нибудь опредленныхъ очеркахъ. На каждомъ шагу авторъ путаетъ читателя своими антитезами, оговорками, противорчіями и часто возбуждаетъ досаду и чувство неудовлетворенія не только въ предубжденномъ, но и въ безпристрастномъ человк.
И такъ, не великая мысль, не проникновеніе въ духъ христіанства руководили Ренаномъ. Его возбуждало, какъ намъ кажется, именно то противорчіе, въ которомъ его взглядъ находился съ господствующими настроеніями. Долгими занятіями и размышленіями онъ усвоилъ себ лучшій цвтъ современнаго просвщенія, онъ не только ученый человкъ, но человкъ вполн образованный, въ самомъ общемъ, въ европейскомъ смысл этого слова. Французъ — онъ усвоилъ себ высшую культуру, германскую, развилъ въ себ всю тонкость философскаго пониманія, столь трудно доступную для французовъ. Понятно, что онъ счелъ своимъ долгомъ проповдывать во Франціи т взгляды, т убжденія, которыя у него при этомъ сложились. Съ увлеченіемъ, съ наивною искренностію онъ сталъ знакомить другихъ съ тми сокровищами, которыя самъ открылъ. Такимъ образомъ, какъ это не разъ уже бывало, французъ разсказалъ цлому свту то, что сдлано не имъ, что было выработано другими народами. Если-же изъ этого вышелъ скандалъ, если тутъ съ большою ясностію обнаружилось, что взглядъ современнаго просвщенія никого не удовлетворяетъ, приводитъ къ какой-то безвыходности, то вина здсь не Ренана, а общаго состоянія европейской мысли.
Вотъ въ какомъ отношеніи, намъ кажется, интересенъ Ренанъ для насъ, русскихъ. Его больше, чмъ кого-нибудь другаго, можно признать за полнаго представителя европейскаго просвщенія и на немъ изучать состояніе этого просвщенія. его духъ и результаты. велико и глубоко развитіе западной мысли, но, какъ мы видимъ на Ренан, въ настоящее время эта мысль, постигая и объясняя прошлое, отрекается отъ всхъ началъ этого прошлаго, а новыхъ началъ не находитъ въ себ. Не коммунисты, не матеріалисты и позитивисты суть истинные представители современнаго просвщенія, это лишь уродства имъ порожденныя, имющія силу именно потому, что они столько-же исполнены метафизики, фанатизма, слпой вры, какъ и самыя древнія ученія. Просвщенный, умственно-развитый человкъ ясно видитъ противорчіе, которое заключается въ этихъ вольнодумствахъ, видитъ, что они опираются на нкоторой узкой вр. Какъ онъ можетъ признать, что все существующее есть вещество? Или, что цпь человческой жизни есть матеріальное благосостояніе? Или, что философія есть одно изъ заблужденій человчества?
И потому, Ренанъ не отрицаетъ ни философіи, ни религіи, ни духовнаго міра, но онъ признаетъ ихъ такъ, что изъ этого признанія ничего не выходитъ, ни опредленной религіи, ни опредленной философіи, ни опредленнаго представленія о духовномъ мір. Все опредленное отрицается. какъ частная, недостаточная форма, въ которой, подъ вліяніемъ мста и времени, отразилась общая основа. Зато разомъ и одинаково признаны вс религіи, вс философіи, вс историческія формы врованій въ духовный міръ. прошедшее проясняется и получаетъ смыслъ. Вс явленія человческой исторіи получаютъ разумное истолкованіе, но только съ однимъ условіемъ, — чтобы у нихъ было отнято всякое объективное значеніе, чтобы они разсматривались только какъ происшествія души человческой. Вмст съ тмъ, однако-же, отнимается всякая возможность вры въ то, что человку была или будетъ доступна объективная истина, обладаніе дйствительнымъ благомъ.
Изъ такого состоянія мысли выходитъ, что человкъ уважаетъ всякую вру, но самъ не иметъ никакой, преклоняется передъ всякимъ подвигомъ, совершеннымъ въ простот сердечной, но самъ не можетъ чувствовать побужденій къ подвигамъ, восхваляетъ вс формы исторической жизни, но самъ не способенъ ни признать какія-нибудь изъ нихъ за настоящія, правильныя, ни создать или стремиться создать новую форму. Таково умственное состояніе Ренана, а въ немъ мы имемъ право видть примръ общаго состоянія европейскаго просвщенія. Все это просвщеніе нсколько завидуетъ прошлому и лишено всякой иниціативы для будущаго.
Политическія сочиненія Ренана въ этомъ смысл имютъ тотъ-же характеръ, какъ и его изслдованія по исторіи религій. Онъ неизбжно явился консерваторомъ, но такимъ, который только ставитъ прошлое выше настоящаго, а никакъ не можетъ желать его возвращенія.
Послднія событія во Франціи такъ были поразительны, что мысль о глубокомъ упадк нравственной и политической жизни въ этой стран сдлалась очень обыкновенною. Въ чемъ-же тутъ главное дло, въ чемъ именно состоитъ зло, разъдающее Францію? — вотъ предметъ послдняго сочиненія Ренана, и читатели, конечно, не откажутся послушать объ этомъ предмет такого тонкаго критика и мастерскаго историка. Мы извлечемъ изъ этой его книги существенныя мста, прибавимъ кое-что изъ другихъ его книгъ, и постараемся сдлать это съ нкоторымъ порядкомъ и связью. Начнемъ съ предисловія, такъ какъ предисловія у него вообще очень важны и содержательны.
‘Главная часть этой книги состоитъ изъ размышленій, которыя мн были внушены во время тхъ горестныхъ недль, когда истинному французу нельзя было ни о чемъ думать, кром страданій своего отечества. Я не обманываю себя насчетъ вліянія, которое могутъ произнести эти страницы. Роль писателей, которымъ достался жребій горькихъ истинъ, мало отличается отъ судьбы того безумнаго, который бгалъ по стнамъ Іерусалима, обреченнаго истребленію, и кричалъ: ‘Голосъ Востока! голосъ Запада! голосъ четырехъ втровъ! горе Іерусалиму и храму!’ Его никто не слушалъ, пока, наконецъ, пораженный камнемъ метательной машины, онъ не упалъ, воскликнувъ: ‘Горе мн!’ Малое число лицъ, слдовавшихъ въ политик тому пути, котораго я счелъ должнымъ держаться, не изъ интереса или честолюбія, но изъ простаго расположенія съ общему благу, побждены полнйшимъ образомъ въ гибельномъ кризис, совершающемся передъ нашими глазами, но я считаю существеннымъ дломъ избжать упрека въ томъ, что не обратилъ на дла своего времени и своей страны того вниманія, къ какому обязанъ каждый гражданинъ. При томъ состояніи, къ которому пришли человческія общества, нельзя питать большаго уваженія къ тому, кто жадно искалъ-бы принять на себя часть отвтственности въ длахъ своего времени и своей страны. Честолюбецъ на старый ладъ, находившій свое удовольствіе, свою честь и свои расчеты въ участіи въ правительств, былъ-бы въ наши дни почти безсмыслицей, и еслибы, въ настоящую минуту, мы увидли молодаго человка вступающаго въ общественную жизнь съ тмъ нсколько суетномъ жаромъ, съ той сердечной теплотою и наивнымъ оптимизмомъ, которыми отличалась, напримръ, эпоха реставраціи, то мы не могли-бы воздержаться отъ улыбки и, не колеблясь, предсказали-бы ему жестокія разочарованія. Одно изъ самыхъ дурныхъ слдствій демократіи состоитъ въ-томъ, что общественное дло стало добычею особаго класса политикановъ, людей посредственныхъ и ревнивыхъ, естественнымъ образомъ мало уважаемыхъ толпою, которая видла, какъ ея сегодняшній уполномоченный вчера унижался передъ нею, и которая знаетъ, какимъ шарлатанствомъ были выманены ея голоса. Во всякомъ случа, однако-же, прежде чмъ принять ршеніе, что мудрый долженъ заключиться въ чистое мышленіе, нужно быть вполн увреннымъ, что истощены вс средства, могущія заставить людей внять голосу разума. Когда мы будемъ двадцать разъ побждены, когда двадцать разъ толпа предпочтетъ нашимъ указаніямъ декламаціи потворщиковъ или восторженныхъ. Когда будетъ вполн доказано, что, предложивъ себя законнымъ порядкомъ, мы были отвергнуты, оттолкнуты, тогда мы будемъ имть право удалиться съ гордостію и спокойствіемъ, и громко провозгласить наше пораженіе. Никто не обязанъ имть успхъ, никто не обязанъ прибгать съ способамъ, которые позволяетъ себ вульгарное честолюбіе, но всякій обязанъ быть искреннимъ. Еслибы Тюрго прожилъ настолько, чтобы видть Революцію, почти онъ одинъ имлъ-бы право оставаться спокойнымъ, потому что онъ одинъ врно указывалъ, что слдовало-бы сдлать для ея предупрежденія’.
Вотъ благородныя и вмст очень грустныя слова, показывающія, до какого унынія дошли французы. Такимъ печальнымъ тономъ не проповдуютъ обновленія и возрожденія, въ послдствіи мы увидимъ, въ чемъ состоитъ реформа, предлагаемая Ренаномъ Франціи: она основана не на ожиданіи лучшаго, а на стремленіи только какъ-нибудь спастисб отъ гибели.
‘Съ глубокой скорбью’, продолжаетъ Ренанъ, ‘я перепечаталъ здсь дв или три статьи, относящіяся къ войн. Мечтою всей моей жизни было содйствовать, по мр моихъ слабыхъ силъ, умственному, нравственному и политическому союзу Германіи и Франціи, союзу, который привлекъ-бы къ себ Англію и составилъ-бы силу, способную управлять міромъ, то-есть направлять его по пути либеральной цивилизаціи, въ равномъ удаленіи и отъ наивно-слпыхъ стремленій демократіи, и отъ ребяческихъ поползновеній возвратиться къ прошлому, которое не можетъ возродиться. Эта мечта, я долженъ сознаться, разрушена навсегда. Бездна раскрылась между Франціею и Германіею, ея не наполнятъ цлые вка. Насиліе, совершенное надъ Эльзасомъ и Лотарингіею, надолго останется зіяющею раною, мнимая гарантія мира, о которой мечтали журналисты и государственные люди Германіи, станетъ гарантіею войнъ безъ конца’.
‘Германія была моею учительницею, я сознавалъ, что ей я обязанъ тмъ, что во мн есть лучшаго. Посудите-же, какъ я долженъ былъ страдать, когда увидлъ, что нація, наставлявшая меня въ идеализм, насмялась надъ всякимъ идеаломъ, когда отечество Канта, Фихте, Гердера и Гёте, принялось гоняться лишь за цлями исключительнаго патріотизма, когда народъ, который я всегда выставлялъ передъ своими соотечественниками самымъ нравственнымъ и самымъ образованнымъ, явился передъ нами въ вид солдатъ, ничмъ не отличающихся отъ служакъ всхъ временъ, злыхъ, ворующихъ, пьяницъ, развращенныхъ, грабящихъ, какъ во время Валленштейна, когда, наконецъ, благородная мятежница 1813 года, нація, поднявшая Европу во имя великодушія, открыто отвергла въ политик всякое соображеніе великодушія, постановила принципомъ, что долгъ народа — быть положительнымъ, эгоистичнымъ, стала позорить какъ преступленіе — трогательное безуміе бдной націи, обманутой судьбою и своими государями, націи поверхностной, лишенной политическаго смысла, — я этого не скрываю, — но виновной единственно въ томъ, что она безразсудно сдлала опытъ (именно — всеобщей подачи голосовъ), изъ котораго никакой народъ не выйдетъ счастливе, чмъ она. Когда Германія стала представлять міру обязанность — смшнымъ дломъ, борьбу за отечество — преступленіемъ, — какое разочарованіе для тхъ, кто думалъ видть въ нмецкой культур будущность общей цивилизаціи! То, что мы любили въ Германіи, ея ширина взгляда, ея высокое понятіе о разум и человчеств, — уже боле не существуетъ. Германія стала лишь націею, въ настоящую минуту, она сильнйшая изъ всхъ націй, но извстно, какъ не долги бываютъ эти гегемоніи, и что он оставляютъ посл себя. Нація, ограничивающаяся однимъ лишь соображеніемъ своего интереса, уже теряетъ общую роль. Всякая страна пріобртаетъ господство лишь общими сторонами своего генія: патріотизмъ противоположенъ нравственному и философскому вліянію’.
‘Никто боле моего не отдавалъ всегда справедливости великимъ качествамъ нмецкаго племени, той серіозности, той учености, тому прилежанію, которыми почти замняется геній и которыя имютъ въ тысячу разъ больше значенія, чмъ талантъ, тому чувству ‘долга, которое я далеко предпочитаю побужденіямъ тщеславія и чести, составляющимъ нашу силу и нашу слабость. Но Германія не можетъ взять на себя все дло человчества. Германія не длаетъ безкорыстныхъ длъ для остальнаго міра. Очень благороденъ нмецкій либерализмъ, ставящій себ цлью не столько равенство классовъ, сколько культуру и возвышеніе природы человка вообще, но права человка тоже чего-нибудь стоятъ, а наша философія XVIII вка, наша революція положила имъ основаніе. Лютеровская реформа была сдлана только для германскихъ странъ, Германія никогда не имла чего-либо вполн подобнаго нашимъ рыцарскимъ привязанностямъ въ Польш, въ Италіи. Нмецкая натура, впрочемъ, содержитъ, повидимому, два противоположные полюса: нмца кроткаго, послушнаго, почтительнаго, самоотрекающагося, и нмца не признающаго ничего, кром силы, — повелителя, дающаго неумолимые и строгіе приказы, однимъ словомъ, древняго желзнаго человка, jura negat sibi nata. Можно сказать, что въ мір нтъ ничего лучше нравственнаго нмца, и ничего зле нмца деморализованнаго. Если массы у насъ мене способны въ дисциплин, чмъ въ Германіи, то средніе классы мене способны къ дурному, скажемъ къ чести Франціи, что, въ теченіе всей послдней войны, почти невозможно было найти француза, который могъ-бы порядочно исполнять роль шпіона: ложь, низкое плутовство намъ слишкомъ противны’.
‘Великое превосходство Германіи заключается въ умственной области, но и тутъ, пусть она не воображаетъ, что обладаетъ всмъ. Такта, прелести у нея не достаетъ. Много нужно работать Германіи, чтобы имть общество, подобное французскому обществу XVII и XVIII вка, мужчинъ, подобныхъ Ли-Рошфуко, Сенъ-Симону, Сентъ-Эвремону, женщинъ подобныхъ г-ж де-Севинье, де-ли-Вальеръ, Нинон де-Ланкло. Даже въ наши дни, разв есть въ Германіи поэтъ, подобный Виктору Гюго, прозаикъ, подобный Занду, критикъ, подобный Сентъ-Бёву, фантазія, равная фантазіи Мишле, философскій характеръ, равный Литтре? Пусть отвтятъ на эти вопросы знатоки другихъ націй. Мы протестуемъ лишь противъ несправедливости сужденій тхъ, которые составляютъ мнніе о современной Франціи только по ея низшей печати, по ея мелкой литератур, по тмъ негоднымъ маленькимъ театрамъ, которыхъ глупое остроуміе, столь мало французское, сколько это возможно, есть дло иностранцевъ и отчасти нмцевъ. Еслибы мы стали судить о Германіи по ея журналамъ низкаго разбора, то мы судили-бы о ней тоже несправедливо. Какое удовольствіе могутъ находить люди въ томъ, что такимъ образомъ питаютъ себя ложными идеями, сужденіями, проникнутыми ненавистью и пристрастіемъ? Чтобы ни говорили, міръ безъ Франціи будетъ также не полонъ, какъ былъ-бы онъ не полонъ, если-бы Франція была цлымъ міромъ, блюдо изъ одной соли никуда не годится, но блюдо безъ соли очень безвкусно. Цль человчества выше, чмъ торжество того или другаго племени, вс племена содйствуютъ ей, у всхъ есть миссія, которую они по своему должны исполнить’.
‘О, пусть образуется, наконецъ, союзъ искреннихъ людей всякаго племени, всякаго языка и всякаго народа, умющихъ сознавать и ставить выше этихъ пламенныхъ раздоровъ эмпирей чистыхъ идей, небо, въ которомъ нтъ ни грека, ни варвара, ни германца, ни латинца! Когда уговаривали Гёте писать стихи противъ Франціи: ‘Какъ вы хотите, отвчалъ онъ, чтобы я ‘проповдывалъ ненависть, тогда какъ я не чувствую ея въ своемъ сердц?’ Таковъ долженъ быть и нашъ отвтъ, когда намъ предложатъ чернить Германію. Будемъ неумолимо справедливы и холодны. Франція насъ не послушала, когда мы заклинали ее не бороться противъ неизбжнаго, Германія осмяла насъ, когда мы склоняли ее къ умренности въ побд. Съумемъ же ждать. Законы исторіи суть правосудіе Божіе. Въ книг Іова, Богъ, чтобы показать, что Онъ могущь, сокрушаетъ торжествующаго и возвышаетъ униженнаго. Философія исторіи согласна въ этомъ отношеніи съ древнею поэмою. У всякаго человческаго созданія есть свой червь, который его точитъ, пораженіе есть искупленіе прошлой славы и часто ручательство побды въ будущемъ. Греція, Іудея заплатили своимъ національнымъ существованіемъ за свою исключительную судьбу и за несравненную честь, что создали наставленія для цлаго человчества. Италія двумя вками ничтожества искупила славу, что основала въ средніе вка гражданскую жизнь и произвела Возрожденіе, въ XIX столтіи эта двойная слава была ея главнымъ правомъ на новую жизнь. Германія искупила долгимъ политическимъ упадкомъ славу, что произвела Реформацію, теперь она собираетъ доходъ, принесенный Реформаціею. Франція въ настоящее время искупаетъ Революцію, быть можетъ, она пожнетъ когда-нибудь ея плоды въ признательной памяти освобожденныхъ народовъ’.
‘Утшеніе побжденныхъ! — скажутъ на это, — тщетная пища, которую люди предлагаютъ сами себ, чтобы усладить настоящее несчастіе мечтами о будущемъ. Пусть такъ, но нужно признаться также, что никогда утшенія не были боле основательны. Надежды, опирающіяся на непостоянство счастія, ни разу не измняли съ тхъ поръ, какъ существуетъ человчество. Nil permanet sub sole, сказалъ Экклезіастъ. Исторія пойдетъ своимъ путемъ, сегодняшніе побдители завтра станутъ побжденными. Радостна или горестна эта истина — не въ томъ дло, это истина, которая пребудетъ всегда справедливою’.
»О міръ, какъ ты золъ и превратенъ!‘ восклицаетъ величайшій изъ персидскихъ поэтовъ. ‘Что ты воздвигъ, то ты самъ же разрушаешь. Посмотри, что стало съ Феридуномъ, героемъ, отнявшимъ царство у стараго Зогака. Онъ царствовалъ въ продолженіе пяти вковъ, наконецъ онъ умеръ. Онъ умеръ. какъ мы вс умремъ, все равно, были-ли мы пастухомъ, были-ли мы стадомъ».
Тутъ обрисовывается весь Ренанъ, съ его германскимъ образованіемъ, съ его политическими взглядами и литературными цлями, съ его полурелигіознымъ настроеніемъ и даже съ мечтами о томъ эмпире чистыхъ идей, въ которомъ онъ думаетъ найти замну религіи. Мы остановимся подробне на нкоторыхъ пунктахъ, здсь затронутыхъ, и предложимъ читателямъ сужденія Ренана: 1) о революціи 1789 года, 2) о современномъ состояніи Франціи въ политическомъ и нравственномъ отношеніяхъ, 3) о значеніи войны 1870 года. Обо всемъ этомъ Ренанъ высказываетъ горькія истины, онъ находитъ въ Революціи, кром блага, существенное зло, этому злу и его развитію приписываетъ современный упадокъ Франціи, въ войн же между Франціею и Германіею онъ видитъ нкоторое бдствіе не для одной Франціи, а для всей Европы, для европейской цивилизаціи.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Сужденія Ренана о революціи 1789 года.

Поклоненіе Революціи.— Разочарованіе.— Критика Революціи.— Неудавшійся опытъ.— Страхъ за будущее.— Искупленіе за Революцію.— Ложное понятіе о человческомъ обществ.— Матеріализмъ въ политик.— Понятіе о справедливости.— Зависть.— Вс не исполнили своихъ обязанностей.— Опасенія и надежды.

Французская революція 1789 года, которая, какъ событіе въ своемъ род единственное, какъ революція по преимуществу, обыкновенно называется просто Революціею, — есть предметъ великаго уваженія не только для французовъ, но и для всего образованнаго міра. Съ нея начинается новый періодъ европейской исторіи, и въ самомъ дл, противники Революціи не могутъ указать въ современной исторіи никакого другаго начала, которое имло-бы, или могло-бы надяться получить въ будущемъ, силу, равную сил движенія, начатаго въ 1789, Съ Революціи началось повсемстное стремленіе къ политической свобод, къ расширенію политическихъ правъ, и утвердилось нкоторое право на революцію, право народа самому измнять свое государственное устройство. Народъ иметъ право на это, потому что можетъ это сдлать, можетъ совершить этотъ переворотъ, не только не подвергая себя смертельной опасности, а съ блескомъ и славою, какъ это доказали французы.
Понятно, что пониманіе и оцнка событія, имющаго такое значеніе, подверглись обыкновенной судьб. Уваженіе въ Революціи обратилось въ поклоненіе, въ догматъ вры, ея дятели стали героями недосягаемой силы и величія, вс ея пріемы и подробности сдлались предметомъ подражанія, а малйшее сомнніе въ томъ, что она есть великій и благодтельный шагъ въ прогресс человчества, считалось неразуміемъ и кощунствомъ. Создалось множество миовъ и предразсудковъ въ пользу Революціи, которые укоренились въ общественномъ мнніи и составили почти неодолимое препятствіе для правильнаго пониманія этого событія.
Противники Революціи, которыхъ было не мало, казалось-бы могли противодйствовать этому извращенію истиннаго смысла дла. Но, такъ какъ они сами были пристрастны. такъ какъ ихъ сужденія были подсказываемы преданностію началамъ. противоположнымъ духу Революціи, то изъ этой борьбы мнній истина выяснялась слабо, а выходило, какъ обыкновенно бываетъ, только большее ожесточеніе борющихся сторонъ.
Поэтому, чрезвычайно интересны и поучительны т случаи, когда Революцію критикуютъ не ея исконные противники, а бывшіе приверженцы. Дошло дло до того, что, наконецъ, въ силу уроковъ исторіи, постепеннаго обнаруженія свойствъ революціоннаго движенія, люди начали разочаровываться въ Революціи. Такіе разочарованные судятъ о Революціи не съ постороннихъ ей точекъ зрнія, — а исходя изъ самыхъ ея началъ и показывая, что развитіе этихъ началъ приводитъ къ бдствіямъ и нелпостямъ. Не можетъ быть критики лучше той, которая исходитъ изъ самаго предмета.
Для насъ, русскихъ, со стороны смотрящихъ на Западъ, голоса этихъ разочарованныхъ должны имть большое значеніе. Самая опасная и самая легкая ошибка, въ которую мы впадаемъ, есть преувеличеніе авторитета Запада. Кто любитъ истину и желаетъ имть самостоятельное сужденіе о вещахъ (а вдь только такое сужденіе и заслуживаетъ имени сужденія), тотъ именно здсь долженъ напрячь вс силы своего ума, долженъ принимать всевозможныя предосторожности. Странны т русскіе, которые вчно толкуютъ о свобод мнній, о низверженіи авторитетовъ, о самодятельности мысли, о томъ, что ничего не нужно принимать на вру, все нужно изслдовать и подвергать критик, и которые въ то-же время считаютъ подчиненіе Россіи авторитету Европы наилучшимъ путемъ для нашего развитія, единственнымъ нашимъ спасеніемъ ото всхъ золъ. Во сколько разъ справедливе т, которые говорятъ, что ничего отъ насъ хорошаго не будетъ, пока мы не станемъ жить своимъ умомъ?
И такъ, не безполезно прислушиваться въ голосамъ тхъ европейскихъ людей, которые, такъ или иначе, пришли въ положеніе, требующееся для правильной критики, которые освободились отъ увлеченій своего вка, отъ предразсудковъ своей страны, и судятъ не какъ члены извстной партіи, не какъ приверженцы извстнаго движенія, а какъ зрители, поднявшіеся на боле высокую точку зрнія, способные и къ безпристрастію, и въ пониманію.
Въ настоящемъ случа, Ренанъ, писатель обладающій несравненной искренностію и прямодушіемъ, для насъ очень поучителенъ. Онъ принадлежитъ въ разочарованнымъ въ Революціи и знаетъ ея духъ не по наслышк или подражанію, а потому, что носилъ его въ себ въ его дйствительномъ вид, онъ отказался отъ него въ силу развитія той жизни, которая была создана этимъ духомъ, и которою жилъ самъ Ренанъ.
Въ первый разъ онъ объявилъ себя противникомъ Революціи въ 1859 году, въ предисловіи съ своей книг Essais de morale et de critique. Объ одной стать этой книги (статья объ Тости), Ренанъ говоритъ здсь слдующее:
‘Она написана раньше того времени, когда установилась моя ныншняя манера писанія и когда опредлились мои взгляды на новйшую исторію. Въ ту минуту, когда писалась статья (начало 1851 года), я еще питалъ, относительно Революціи и произшедшей отъ нея формы общества, обыкновенные во Франціи предразсудки, которымъ суждено было поколебаться только вслдствіе жестокихъ уроковъ. Я считалъ Революцію синонимомъ либерализма. а такъ какъ это слово (либерализмъ) представляетъ для меня довольно хорошо высшую формулу развитія человчества, то фактъ, которымъ, по ученію ошибочной философіи исторіи, знаменуется пришествіе въ міръ либерализма, являлся мн въ нкоторомъ смысл священнымъ. Я не видлъ еще скрытой язвы въ той общественной систем, которая была создана французскимъ умомъ, я не замчалъ, что при своей насильственности, при своемъ кодекс, основанномъ на чисто матеріалистическомъ понятіи о собственности, при своемъ презрніи къ личнымъ правамъ, при своей манер принимать въ разсчетъ лишь недлимое и видть въ недлимомъ только пожизненное существо, не имющее нравственныхъ связей.— Революція заключала въ себ зародышъ разрушенія. который долженъ былъ вскор принести къ господству посредственности и слабости, къ угасанію всякой великой иниціативы, къ наружному благосостоянію, условія котораго взаимно разрушаютъ другъ друга. Конечно, если-бы было доказано, что черезъ двсти лтъ просвщенные люди будутъ смотрть на 1789 годъ. какъ ‘на окончательное основаніе въ мір политической, религіозной и гражданской свободы, какъ на начало боле высокаго фазиса въ развитіи ума человческаго, боле чистыхъ религіозныхъ идей, лучшей, боле благородной и свтоносной эры, то всякій, страстно любящій красоту и благо, долженъ былъ-бы считать 1789 годъ за точку отправленія своей вры и своихъ надеждъ. Но, если принципы 1789 года имютъ то значеніе, въ какомъ ихъ такъ часто принимали, если въ нихъ заключается. какъ слдствіе, пониженіе интересовъ ума и либеральной культуры. если они должны привести къ деспотизму матеріальныхъ интересовъ, и, подъ предлогомъ равенства, къ угнетенію всхъ, то, рискуя вызвать проклятія непросвщеннаго либерализма, слдуетъ, отдавая честь чувствамъ, воодушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенія, сдлать то, что сдлали-бы они сами,— отвергнуть выводы, которыхъ они не желали и не предвидли. Въ высшей степени важно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминаніямъ извстной эпохи не была препятствіемъ существенному длу нашего времени, — основанію свободы посредствомъ возрожденія индивидуальной совсти. Если 89 годъ есть помха для этого, откажемся отъ 89 года. Ничего не можетъ быть пагубне для націи, какъ этотъ фанатизмъ, заставляющій ее полагать свое самолюбіе въ защит извстныхъ словъ, прикрываясь которыми ее можно вести до послднихъ предловъ рабства и униженія’.
‘Я знаю, что многимъ подобныя опасенія относительно будущаго покажутся анахронизмомъ, что въ нихъ увидятъ слдствіе той меланхоліи, въ которой, какъ я слышалъ, меня упрекали нкоторыя лица, снисходительныя съ настоящему столько-же, какъ и оно съ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ, хотя иногда я готовъ былъ завидовать настроенію этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что, поразмысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что, если-бы я почувствовалъ, что онъ смягчается, тогда какъ всъ остается тотъ-же, я — сталъ-бы тщательно отыскивать, какая струна ослабла въ моемъ сердц. Можетъ быть, эта суровость когда-нибудь утратитъ свою силу, способствовать такой перемн всего больше могло-бы, конечно, то, если-бы лица, оптимизмъ которыхъ я не нахожу справедливымъ, не подвергаясь меланхоліи (которая, я полагаю, вовсе не въ ихъ характер), дошли, наконецъ, до пониманія, что то, въ чемъ состоитъ радость однихъ, не составляетъ счастія всхъ’. (Essais Je Morale et de Critique. Prf. p. IX—XII).
Не смотря на важность предмета, котораго касаются эти мысли, Ренанъ не развивалъ ихъ подробно, и только въ послднее время ршился вполн изложить то, что онъ называетъ своею философіею современной исторіи. Въ 1868 году, въ предисловіи къ книг Questions contemporaines, онъ сказалъ о революціи опять лишь нсколько словъ, до такой степени однако-же значительныхъ, что Герценъ обратилъ на нихъ вниманіе, какъ на признавъ пробуждающагося сознанія истиннаго положенія длъ. Вотъ эти слова:
‘Во всемъ великая, а въ иныхъ отношеніяхъ возвышенная, Революція есть опытъ, длающій безмрную , честь народу, который осмлился его сдлать, но это Опытъ неудавшійся. Сохранивъ лишь одно неравенство, неравенство имущества, оставивъ на ногахъ лишь одного гиганта, государство, и тысячи пигмеевъ, создавъ могущественный центръ, Парижъ, посреди умственной пустыни, провинціи, превративъ общественныя службы въ администраціи, остановивъ развитіе колоній и закрывъ, такимъ образомъ, единственный исходъ, которымъ современныя государства могутъ уйти отъ задачъ соціализма, Революція создала націю, будущее которой мало надежно, націю, гд одно богатство иметъ цну, гд благородство можетъ только больше и больше падать. Кодексъ законовъ, который, повидимому, написанъ для идеальнаго гражданина, родящагося найденышемъ и умирающаго холостякомъ, кодексъ, длающій все пожизненнымъ, по которому дти составляютъ неудобство для отца, гд запрещено всякое собирательное и постоянное дло, по которому нравственныя единицы, то есть истинныя единицы, разрушаются при каждой смерти, по которому осмотрительный человкъ длается эгоистомъ, старающимся имть какъ можно меньше обязанностей, по которому мужчина и женщина выпускаются на арену жизни при одинаковыхъ условіяхъ, по которому собственность разумется не какъ вещь нравственная, а какъ эквивалентъ пользованія, всегда оцнимаго на деньги, — такой кодексъ говорю я, можетъ породить только слабость и мелкость. Часто у насъ удивляются сил. которою обладаетъ въ провинціи духовенство, епископство. Это очень просто, Революція все раздробила, она разрушила вс корпораціи, кром церкви, одно духовенство осталось организованнымъ вн государства. Какъ города, во время разрушенія римской имперіи, выбирали представителями своихъ епископовъ, такъ епископъ скоро въ провинціи будетъ одинъ на ногахъ среди потерявшаго всякія скрпы общества. Съ своимъ узкимъ пониманіемъ семьи и собственности, люди, которые такъ плачевно ликвидировали банкротство Революціи въ послдніе годы XVIII столтія, приготовили намъ міръ пигмеевъ и мятежниковъ. Нельзя безнаказанно оставаться безъ философіи, безъ науки, безъ религіи. Какимъ образомъ юристы, какъ-бы искусны они ни были, какимъ образомъ посредственные политическіе люди, спасшіеся, по своей трусости, отъ убійствъ террора, какимъ образомъ люди, лишенные высокой культуры, какъ большая часть тхъ, кто стоялъ во глав Франціи въ эти ршительные годы, могли-бы разршить задачу, которая не по силамъ никакому генію: создать искусственно атмосферу, въ которой общество можетъ жить и приносить свои плоды?’ (Quest. cont. p. II—V).
Въ конц предисловія, обращаясь опять къ общему состоянію Франціи. Ренанъ выражаетъ большой страхъ за будущее, страхъ понятный посл того, что имъ сказано о Революціи, и, къ несчастію, вполн оправдавшійся недавними событіями.
‘Революція привела Францію въ состояніе героическаго кризиса. которое иногда ставитъ ее ниже всхъ и лишаетъ ее преимуществъ благоразумныхъ людей, но которое въ тоже время кладетъ на чело ея печать таинственнаго предназначенія. Я не хотлъ-бы, чтобы была прекращена эта божественная лихорадка. Но нужно остерегаться, чтобы въ одинъ изъ припадковъ не умеръ нашъ больной’.
‘Раздленная на четыре партіи, изъ которыхъ три всегда враждебны господствующей, Франція въ дйствительности всегда располагаетъ только четвертью своихъ силъ, между тмъ, есть постоянные интересы, которые стоятъ выше перемны династій и которые никогда не должны терпть ущерба. Честный человкъ, который желалъ-бы служить лишь безспорному правительству и такому, въ образованіи котораго онъ самъ не участвовалъ. принужденъ держаться въ сторон. Всякое правительство можетъ стать благодтельнымъ только лтъ черезъ десять или пятнадцать. До тхъ поръ, оно принадлежитъ не честнымъ и полезнымъ гражданамъ, а тмъ, которые его основали или быстро приняли. Революціи унижаютъ тхъ, которые ими пользуются и которые всегда остаются въ подозрніи, что они ихъ вызвали, он разъединяютъ, уничтожаютъ, сбиваютъ съ толку тхъ, кто имъ противится. Роковой ложный кругъ, не оставляющій людямъ выбора между тягостными перемнами, приводящій постепенно къ совершенному пониженію характеровъ, и къ черствости, длающей васъ, противъ вашей воли, враждебнымъ общественному длу! Страшный урокъ для народовъ, которые будучи неспособны къ республиканскому правленію, разрушаютъ династію. данную имъ вками! Если такъ все пойдетъ, то не далеко время, когда смерть каждаго государя будетъ сигналомъ гражданской войны, когда власть будетъ наградою того, кто всхъ смле, когда нація раздлится на дв части, одну, состоящую изъ интригановъ всякаго рода, живущую революціями и реставраціями, другую, состоящую изъ честныхъ людей, которые поставятъ себ безъусловнымъ правиломъ не участвовать въ перемнахъ правительства, и будутъ, сидя дома, угрюмо ожидать приговора судьбы. Но такое состояніе вещей будетъ еще раемъ въ сравненіи съ тмъ, что будетъ потомъ. Сперва благородные, потомъ слабые, наконецъ презираемые, честные люди понемногу выведутся, и черезъ сто лтъ останутся только смлые искатели приключеній, которые будутъ вести между собою игру въ гражданскія войны, да чернь, чтобы рукоплескать побдителю дня. Сцены, которыми сопровождались перемны царствованія въ римской имперіи І-го и ІІ-го вка, повторятся. Въ то утро, когда станетъ извстно, что, цною смерти и изгнанія нсколькихъ сотъ важныхъ людей, смлый переворотъ даруетъ миръ на будущее время. мирные люди будутъ радоваться. Человкъ, покрытый кровью, вроломствами и преступленіями, который успетъ побдить своихъ соперниковъ, будетъ провозглашенъ спасителемъ отечества. Дв силы, давленіе иноземцевъ, которые не потерпятъ, чтобы какая-нибудь нація слишкомъ далеко отступила отъ общаго порядка Европы, и нравственный авторитетъ епископовъ, опирающихся на католическую партію, — одн эти силы будутъ въ состояніи создать балластъ въ этомъ носящемся по втру корабл. Конечно, эти два вмшательства не будутъ безкорыстныя вмшательства. Въ роковомъ кругу революцій бездна призываетъ бездну. Есть примры націй, которыя входили въ этотъ Дантовъ адъ и возвратились изъ него. Но что сказать о націи, которая, разъ вышедши изъ него, снова погружается въ него дважды, трижды?’ (Ibid p. XXVIII— XXXI).
Этимъ оканчиваетъ Ренанъ. Намъ кажется, что слова его разительно подтверждаются послднею революціею, между прочимъ удивительнымъ ничтожествомъ тхъ лицъ, которыя составляли правительство Коммуны. Причина этого явленія не въ томъ, что Франція вовсе лишилась умныхъ и благородныхъ людей, а въ томъ, что умные и благородные люди чуждались участія въ политическихъ волненіяхъ. Таковъ плодъ революцій: они отталкиваютъ людей отъ участія во власти и политической дятельности.
Полное свое сужденіе о революціи 1789 года Ренанъ высказалъ наконецъ въ 1869 году, въ стать О конституціонной Монархіи во Франціи, статья эта составляетъ существенную часть его послдней книги, и вотъ изъ нея главныя мста, относящіяся къ нашему предмету.
‘Французская Революція есть событіе столь необыкновенное, что съ нея должно начинаться всякое разсужденіе о длахъ нашего времени. Во Франціи не совершается ни одного важнаго событія, которое не было-бы прямымъ послдствіемъ этого главнаго факта, глубоко измнившаго условія жизни нашей страны. Какъ все великое, героическое, дерзкое, все, превосходящее обыкновенную мру человческихъ силъ, французская Революція будетъ въ теченіе вковъ предметомъ занимающимъ умы, порождающимъ споры, поводомъ ко взаимной любви и ненависти, источникомъ сюжетовъ для драмъ и романовъ. Съ одной стороны, французская Революція (Имперія, по моему мннію, составляетъ ея продолженіе) есть слава Франціи, по преимуществу французская эпопея, но, почти всегда, нація, имющія въ своей исторіи какой-нибудь исключительный фактъ, искупаютъ этотъ фактъ долгими страданіями и часто платятся за него своимъ національнымъ существованіемъ. Такъ было съ Іудеею, Греціею и Италіею. За то, что он создали единственныя ‘въ своемъ род вещи, которыми живетъ и пользуется міръ, эти страны подверглись вкамъ униженія и національной смерти. Національная жизнь есть нчто ограниченное, посредственное, узкое. Чтобы сдлать что-нибудь необыкновенное, всеобщее, нужно разорвать эту тсную сть, но. съ тмъ вмст, мы раздираемъ отечество, такъ-какъ отечество есть совокупность предразсудковъ и установившихся идей, которыхъ не можетъ принять все человчество. Націи, создавшія религію, искусство, науки, имперію, церковь, папство (все это вещи всеобщія, не національныя), были боле, чмъ просто націи, но, по этому самому, он были и мене, чмъ націи, въ томъ смысл, что стали жертвами своего дла. Я думаю, что Революція будетъ имть для Франціи подобныя слдствія, хотя не столь продолжительныя, такъ какъ дло Франціи было мене велико и всеобще, чмъ дло Іудеи, Греціи, Италіи. Точную параллель ныншнему состоянію нашей страны, мн кажется, представляетъ Германія XVII вка. Германія въ XVI столтіи сдлала для человчества дло первостененное, реформацію. Она искупила ее въ XVII вк чрезвычайнымъ политическимъ упадкомъ. Вроятно, XIX вкъ будетъ считаться въ исторіи Франціи искупленіемъ за Революцію. Націи, какъ и недлимыя, не сходятъ безнаказанно съ средняго пути, то есть, съ пути здраваго практическаго смысла и возможности’.
‘Въ самомъ дл, если Революція создала для Франціи въ высшей степени поэтическое и романическое положеніе въ мір, то, нтъ сомннія съ другой стороны, что, если взять въ разсчетъ только требованія обыкновенной политики, она поставила Францію на путь страннаго свойства. Цль, которой Франція хотла достигнуть посредствомъ Революціи, есть та-же, къ которой стремятся вс современныя націи: справедливое, честное, гуманное общество, обезпечивающее нрава и свободу всхъ съ возможно-меньшимъ пожертвованіемъ правъ и свободы каждаго. Отъ этой цли Франція въ настоящую минуту, проливши рки крови, очень далека, тогда какъ Англія, которая не шла путемъ революцій, почти ея достигла. Другими словами, Франція представляетъ странное зрлище страны, поздно увидвшей необходимость наверстать свою отсталость отъ націй, которыя она нкогда считала отсталыми, учащейся у народовъ, которымъ она мечтала давать уроки, и старающейся при помощи подражанія выполнитъ дло, въ которомъ думала обнаружить высокую оригинальность’.
‘Причина такой исторической странности очень проста. Не смотря на необыкновенный огонь, ее воодушевлявшій, Франція, въ конц XVIII вка, была очень невжественна относительно условій существованія народа и человчества. Въ ея удивительной попытк было много ошибокъ, она совершенно не поняла правилъ современной свободы. Все равно, къ сожалнію или къ радости, но современная свобода ни, какъ не есть ни свобода древности, ни свобода республикъ среднихъ вковъ. Она гораздо боле реальна, но гораздо мене блестяща. укидидъ и Макіавель не поняли-бы въ ней ничего, а между тмъ, подданный королевы Викторіи въ тысячу разъ боле свободенъ, чмъ какой-бы то ни было гражданинъ Спарты, Аинъ, Венеціи, или Флоренціи. Нтъ боле этихъ лихорадочнихъ республиканскихъ волненій, исполненныхъ благородства и опасности, нтъ боле городовъ, состоящихъ изъ утонченнаго, живаго и аристократическаго народа, вмсто этого — больныя тяжелыя массы, въ которыхъ умъ есть достояніе немногихъ, но которыя могущественно способствуютъ цивилизаціи, принося на службу государству, посредствомъ конскрипціи и налога, чудесное богатство самоотверженія, повиновенія, благодушія. Образецъ такого способа существованія, который, безъ сомннія, всего мене изнашиваетъ націю и всего лучше сохраняетъ ея силы, представляетъ намъ Англія. Англія достигла до самаго либеральнаго состоянія, какое міръ видлъ до сихъ поръ, посредствомъ развитія своихъ средневковыхъ учрежденій, а вовсе не посредствомъ революціи. Свобода въ Англіи происходитъ не отъ Кромвеля и республиканцевъ 1649 года, она происходитъ отъ всей ея исторіи, отъ ея равнаго уваженія въ праву короля, въ праву порядокъ, въ праву общинъ и корпорацій всякаго рода. Франція слдовала противоположному ходу. Король давно уничтожилъ права дворянъ и общинъ, нація уничтожила права короля. Она стала дйствовать философски въ такомъ дл, гд слдуетъ дйствовать исторически: она думала, что свобода основывается посредствомъ верховныхъ правъ народа и во имя центральной власти, между тмъ какъ свобода получается посредствомъ маленькихъ послдовательныхъ завоеваній, посредствомъ медленныхъ реформъ. Англія, которая не претендуетъ ни на какую философію, Англія, которая разорвала связь съ своимъ преданіемъ только въ минуту мимолетнаго увлеченія, заглаженнаго быстрымъ раскаяніемъ, Англія, которая, вмсто абсолютнаго догмата о верховномъ прав народа, допускаетъ лишь боле умренный принципъ, что нтъ правительства безъ народа и противъ народа, оказалась въ тысячу разъ боле свободною, чмъ Франція, которая такъ гордо водрузила знамя правъ человка. Это потому, что верховность народа не основываетъ конституціоннаго правленія. Государство, устроенное на французскій ладъ, слишкомъ сильно, вмсто того, чтобы гарантировать вс вольности, оно поглощаетъ вс вольности, его форма есть Конвентъ, или деспотизмъ. То, что должно было выйти изъ Революціи, ни въ какомъ случа не могло значительно разниться отъ Консульства и Имперіи: изъ такого пониманія общества могла выйти только администрація, сть префектовъ, узкій гражданскій кодексъ, машина, пригодная для того, чтобы сдавливать націю, пеленки, въ которыхъ ей невозможно было жить и расти. Весьма несправедлива ненависть, съ которою радикальная французская школа смотритъ на Наполеона. Дло Наполеона, если исключить нкоторыя личныя заблужденія этого необыкновеннаго человка, въ сущности, есть лишь выполненіе революціонной программы въ ея возможныхъ частяхъ. Если-бы Наполеонъ не существовалъ, окончательная конституція Республики не отличалась-бы существенно отъ конституціи VIII года’.
‘Ложное, во многихъ отношеніяхъ, понятіе о человческомъ обществ лежитъ въ основ вс,хъ французскихъ революціонныхъ попытокъ. Коренная ошибка была сперва замаскирована великолпнымъ порывомъ энтузіазма къ свобод и праву, которымъ были полны первые годы Революціи, но, когда этотъ прекрасный огонь угасъ, осталась общественная теорія, которая господствовала при Директоріи, Консульств и Имперіи, и наложила глубокую печать на вс созданія этого времени’.
‘По теоріи, которую можно назвать матеріализмомъ въ политик, общество не есть что-либо религіозное или священное. Оно иметъ лишь одну цль, ту, чтобы недлимые, его составляющіе, наслаждались возможно большею суммою благосостоянія, не заботясъ объ идеальномъ назначеніи человчества. Къ чему говорятъ о возвышеніи, облагороженіи человческаго сознанія? Дло идетъ лишь о томъ, чтобы сдлать довольнымъ большинство, обезпечить для всхъ нкотораго рода ординарное счастіе, конечно, очень относительное, ибо благородная душа питала-бы отвращеніе къ такому счастію и возмутилась-бы противъ общества, которое бралось-бы его доставить. Въ глазахъ просвщенной философіи, общество есть великій провиденціальный фактъ, оно устроено не человкомъ, а самою природою, для того, чтобы на поверхности нашей планеты происходила умственная и нравственная жизнь. Вн общества человкъ никогда не существовалъ. Человческое общество, мать всякаго идеала, есть прямое произведеніе верховной воли, которая хочетъ, чтобы добро, истина, красота имли въ мір созерцателей. Это трансцендентное отправленіе человчества не совершается посредствомъ простаго сосуществованія недлимыхъ. Общество есть іерархія. Вс недлимыя благородны и священны, вс существа (даже животныя) имютъ права, но не вс существа равны, они суть члены обширнаго тла, части безмрнаго организма, совершающаго божественную работу. Отрицаніе этой божественной работы есть заблужденіе, въ которое легко впадаетъ французская демократія. Считая наслажденія недлимаго единственнымъ предметомъ общества, она приходитъ къ отрицанію правъ идеи, первенства духа. Не понимая неравенства племенъ, такъ какъ, дйствительно, этнографическія различія съ незапамятнаго времени исчезли въ ея ндрахъ, Франція пришла къ тому, что видитъ общественное совершенство въ нкотораго рода общей посредственности. Сохрани насъ, Боже, мечтать о воскресеніи того, что умерло, но, не требуя возстановленія дворянства, позволительно думать, что важность, придаваемая рожденію, во многихъ отношеніяхъ лучше, чмъ важность, придаваемая имуществу, одна не больше справедлива, чмъ другая, и единственное справедливое отличіе, то есть отличіе заслуги и добродтели, лучше соблюдается въ обществ, гд классы основаны на рожденіи, чмъ въ томъ, гд одно богатство есть основаніе неравенства’.
‘Жизнь человческая стала-бы невозможною, если бы человкъ не давалъ себ права подчинять животныхъ, она точно также была-бы невозможна, если-бы мы держались того отвлеченнаго понятія, по которому вс люди раждаются съ одинаковымъ правомъ на имущество и на общественное положеніе. Такое состояніе вещей, повидимому справедливое, было-бы концомъ всякой добродтели, оно неизбжно породило-бы даже ненависть и войну между двумя полами, такъ какъ природа создала тутъ, въ самомъ ндр человческаго рода, неотрицаемое различіе ролей. Буржуазія считаетъ справедливымъ, чтобы, уничтоживъ наслдственную королевскую власть и наслдственное дворянство. мы остановились передъ наслдственнымъ богатствомъ. Работникъ находитъ справедливымъ, чтобы, уничтоживши наслдственное богатство, мы остановились передъ неравенствомъ пола, и даже, если онъ сколько-нибудь благоразуменъ, передъ неравенствомъ силы и способностей. Утопистъ, самый восторженный, находитъ справедливымъ, чтобы, уничтоживъ въ воображеніи всякое неравенство между людьми, мы допустили право человка употреблять животное для его надобностей. И однакоже, никакъ не больше справедливо то, что такой-то раждается богатымъ, какъ и то, что такой-то раждается съ извстнымъ общественнымъ отличіемъ, ни тотъ, ни другой не пріобрли своего преимущества личнымъ трудомъ. Мы все исходимъ изъ идеи, что дворянство иметъ началомъ заслугу, и, такъ какъ ясно, что заслуга не наслдственна, то мы легко доказываемъ, что наслдственное дворянство есть нелпость, но тутъ вчное французское заблужденіе, что есть какая-то распредлительная справедливость, всы которой должно держать государство. Общественное основаніе дворянства, разсматриваемаго какъ установленіе, имющее цлью общую пользу, состояло не въ томъ. чтобы вознаграждать заслугу, а въ томъ, чтобы ее вызывать, чтобы длать возможными и даже легкими извстнаго рода заслуги. Если-бы оно служило даже лишь для того, чтобы показать, что справедливости не должно искать въ оффиціальномъ устройств общества, то и это уже было-бы немалое дло. Девизъ ‘достойнйшему’ иметъ въ политик очень мало приложенія’.
‘И такъ, французская буржуазія ошиблась, думая, что посредствомъ своей системы конкурсовъ, спеціальныхъ училищъ и правильнаго служебнаго повышенія, она можетъ основать справедливое общество. Народъ ей легко докажетъ, что бдное дитя исключено изъ этихъ конкурсовъ, и, сравнительно съ нею, будетъ правъ, утверждая, что полная справедливость требуетъ, чтобы вс французы при рожденіи были поставлены въ одинаковое положеніе. Другими словами, никакое общество не возможно, если строго провести идеи распредлительной справедливости относительно недлимыхъ. Уничтоживъ наслдство, и чрезъ это разрушивъ семью или сдлавъ ее произвольною, такое общество скоро будетъ побждено или тми своими частями, гд сохранились-бы старыя начала, или иностранными націями, сохранившими эти начала. Торжествуетъ всегда то племя, гд семейство и собственность организованы всего крпче. Человчество есть таинственная лстница, рядъ равнодйствующихъ силъ, проистекающихъ одна изъ другой. Трудолюбивыя поколнія людей народа и крестьянъ создаютъ существованіе честнаго и экономнаго буржуа, который въ свою очередь, создаетъ дворянина, человка, освобожденнаго отъ вещественнаго труда, всецло преданнаго предметамъ безкорыстнымъ. Каждый въ своемъ класс есть хранитель преданія, нужнаго для успховъ цивилизаціи. Нтъ двухъ нравственностей, двухъ наукъ, двухъ воспитаній. Есть одна умственная и нравственная область, блистательное созданіе человческаго духа, которое творится въ малой дол каждымъ, кром эгоиста, и которому каждый причастенъ въ различныхъ степеняхъ.
‘Мы уничтожили-бы человчество, если-бы не допустили, что цлыя массы должны жить славою и наслажденіемъ другихъ. Демократъ называетъ глупцомъ крестьянина стараго порядка, работавшаго на своихъ господъ, любившаго ихъ и наслаждавшагося высокимъ существованіемъ, которое другіе ведутъ по милости его пота. Конечно, тутъ есть безсмыслица при той узкой, запертой жизни, гд все длается съ закрытыми дверями, какъ въ наше время. Въ настоящемъ состояніи общества, преимущества, которыя одинъ человкъ иметъ надъ другими, стали вещами исключительными и личными, наслаждаться удовольствіемъ или благородство другого кажется дикостію, но не всегда , такъ было. Когда Губбіо или Ассизи глядлъ на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодаго господина, никто не завидовалъ. Тогда вс участвовали въ жизни всхъ, бдный наслаждался богатствомъ богатаго, монахъ радостями мірянина, мірянинъ молитвами монаха, для всхъ существовали искусство, поэзія, религія’.
‘Съумютъ-ли холодныя соображенія политико-эконома замнить все это? Будутъ-ли они достаточны, чтобы обуздать надменность увренной въ своей сил демократіи, которая, не остановившись передъ фактомъ верховной власти, вскор почувствуетъ искушеніе не останавливаться и передъ фактомъ собственности? Найдутся-ли достаточно краснорчивые голоса, чтобы внушить восьмнадцатилтнимъ юношамъ разсужденія старцевъ, чтобы убдить молодые, горячіе, врящіе въ удовольствіе классы, которые еще не разочарованы наслажденіемъ, что невозможно всмъ наслаждаться, всмъ быть хорошо воспитанными, деликатными, даже добродтельными въ утонченномъ смысл, но что нужно, чтобы были досужные люди, хорошо воспитанные, добродтельные люди, въ которыхъ и чрезъ которыхъ другіе ‘наслаждаются и вкушаютъ отъ идеала? Событія дадутъ отвтъ. Превосходство Церкви и сила, которая ручается за то, что у Церкви есть еще будущее, состоитъ въ томъ, что она одна понимаетъ это и научаетъ это понимать. Церковь хорошо знаетъ, что лучшіе люди часто бываютъ жертвами преимуществъ такъ называемыхъ высшихъ классовъ, но она знаетъ также, что природа хотла, чтобы жизнь человчества имла многія степени. Она знаетъ и признаетъ, что грубость многихъ есть условіе воспитанія одного, что потъ многихъ позволяетъ немногимъ вести благородную жизнь, но она не называетъ однихъ привиллегированными, а другихъ обдленными, ибо дло человческое для нее нераздлимо. Уничтожте этотъ великій законъ, поставьте всхъ людей на одну линію, съ равными правами, безъ связи подчиненія общему длу, вы получите эгоизмъ, посредственность, разобщенность, черствость, невозможность жить, нчто похожее на жизнь нашего времени, печальне которой, даже для человка изъ народа, еще никогда не было. Если имть въ виду только право недлимыхъ, то несправедливо, чтобы одинъ человкъ былъ пожертвованъ другому, но нтъ ничего несправедливаго въ томъ, чтобы вс были подчинены высшему длу, совершаемому человчествомъ. Религія иметъ силу объяснять эти тайны и предлагать въ идеальномъ мір обильныя утшенія всмъ, кто приносится въ жертву въ юдольномъ мір’.
‘Вотъ чего не поняла Революція, когда утратила свое святое упоеніе первыхъ дней. Революція окончательно стала противурелигіозною и безбожною. Общество, о которомъ она мечтала въ печальные дни, слдовавшіе за припадкомъ лихорадки, когда она старалась одуматься, есть родъ арміи, состоящей изъ ‘матеріалистовъ, въ которой дисциплина замняетъ добродтель. Чисто отрицательная основа, на которой сухіе и жестокіе люди этою времени строили французское общество, можетъ произнести только народъ надменный и дурно-воспитанный, ихъ кодексъ, созданіе недоврія, признаетъ первымъ принципомъ, что все можетъ быть оцнено на деньги, то есть, на удовольствія. Зависть заключаетъ въ себ всю нравственную теорію этихъ мнимыхъ основателей нашихъ законовъ. Но зависть основываетъ равенство, а не свободу, ставя человка въ оборонительное положеніе противъ возможныхъ захватовъ другаго человка, она уничтожаетъ взаимное благорасположеніе классовъ. Нтъ общества безъ любви, безъ преданій, безъ уваженія, безъ взаимной благосклонности. Въ своемъ ложномъ понятіи о добродтели, которую она смшиваетъ съ суровымъ требованіемъ того, что каждый считаетъ своимъ правомъ, демократическая школа не видитъ, что великая добродтель націи заключается въ переношеніи традиціоннаго неравенства. Самое добродтельное племя для этой школы не то, которое исполняетъ на дл самопожертвованіе, преданность, идеализмъ во всхъ его формахъ, а то, которое всхъ буйственне, которое сдлало всего больше революціей. Самые умные демократы очень удивляются, когда имъ говорятъ, что есть еще въ мір добродтельныя племена, напримръ, Литовцы, Дитмарсы, Помераняне, племена феодальныя, обладающія запасомъ живыхъ силъ. понимающія долгъ, какъ Кантъ, и для которыхъ слово революція не иметъ никакого смысла’.
‘Первымъ слдствіемъ этой жесткой и поверхностной философіи, слишкомъ быстро занявшей мсто философіи Монтескьё и Тюрго, было уничтоженіе королевской власти. Для умовъ, напитанныхъ матеріалистическою философіею, королевская власть должна была казаться аномаліею. Немногіе въ 1792 г. понимали, что непрерывность хорошихъ вещей должна быть охраняема учрежденіями, которыя, если угодно, составляютъ привиллегію для нкоторыхъ, но суть вмст органы національной жизни, безъ коихъ извстныя потребности терпятъ ущербъ. Эти меленькія крпости, гд сохраняются склады, принадлежащіе обществу, казались феодальными башнями. Отрицались вс традиціонныя подчиненія, вс историческіе договоры, вс символы. Королевская власть была первымъ изъ этихъ договоровъ, договоромъ восходящимъ за тысячу лтъ, символомъ, котораго бывшая тогда въ мод ребяческая философія исторіи не могла понять. Никакая нація не создавала легенды боле полной, чмъ легенда великой капетингской династіи, родъ религіи, зародившейся въ Сенъ-Дени, освященной въ Реймс согласіемъ епископовъ, имвшей свои обряды, свою литургію, свое священное мро, свою хоругвь (орифламму). Каждой національности соотвтствуетъ династія, въ которой воплощаются геній и интересы націи, національное сознаніе укрпляется и утверждается только тогда, когда оно заключило нерасторжимое супружество съ какою-нибудь семьею, обязавшеюся договоромъ не имть никакого интереса, отличнаго отъ интереса націи. Это отожествленіе никогда не доходило до такой полноты, какъ между капетингскимъ домомъ и Франціею. Это было больше, чмъ королевское достоинство, это было нкоторое священство, будучи царемъ-іереемъ, какъ Давидъ, король Франціи носитъ мантію и мечъ. Богъ просвщаетъ его въ его сужденіяхъ. Король Англіи мало заботится о правосудіи, — онъ защищаетъ свое право противъ бароновъ, императоръ Германіи заботится о немъ еще мене, — онъ вчно охотится въ своихъ тирольскихъ горахъ, предоставляя колесу міра катиться какъ ему угодно, но король Франціи — правосуденъ, окруженный своими присяжными и торжественнымъ причтомъ, со своимъ жезломъ правосудія, онъ подобенъ Соломону. Его внчаніе, подобное внчанію царей израильскихъ, есть нчто странное и единственное. Франція создала восьмое таинство {Слово ‘таинство’ употребляется для обозначенія помазанія въ Реймс. Hist. litt. de la France, т. XXVI, p. 122.}, которое совершалось только въ Реймс, таинство королевской власти. Помазанный длаетъ чудеса, онъ облеченъ въ ‘чинъ’: онъ церковное лицо перваго разряда. Пап, который говоритъ ему именемъ Бога, онъ отвчаетъ, указывая на свое помазаніе: ‘Я тоже, я отъ Бога!’ Онъ позволяетъ себ съ намстникомъ Петра вольности, которымъ нтъ подобныхъ. Разъ, онъ велитъ его арестовать и объявить еретикомъ, въ другой разъ, онъ грозитъ, что сожжетъ его, опираясь на своихъ сорбоннскихъ докторовъ, онъ длаетъ ему увщанія, низлагаетъ его. Не смотря на это, совершеннйшій его ‘типъ есть король причисленный къ лику святыхъ, Людовикъ Святой, столь чистый, столь смиренный, столь простой и столь сильный. У него есть свои мистическіе обожатели, добрая Жанна д’Аркъ не отдляетъ его отъ святаго Михаила и святой Екатерины, эта бдная двушка буквально жила религіею Реймса. Несравненная легенда! Святая басня! И противъ нея подымаютъ простой ножъ, назначенный для отсченія головъ преступникамъ! Убійство 21 января, съ точки зрнія идеалиста, есть актъ самаго отвратительнаго матеріализма, самое постыдное, какое когда-либо сдлано было, исповданіе неблагодарности и низости, грубой пошлости и забвенія прошлаго’.
‘Значитъ-ли это, что этотъ старый порядокъ, котораго память новое общество старалось изгладить съ тмъ особеннымъ остервенніемъ, которое встрчается только у выскочки противъ вельможи, коему онъ всмъ обязанъ, значитъ-ли это, что этотъ старый порядокъ не имлъ за собою тяжкой вины? Конечно, вина была, если-бы я писалъ въ настоящую минуту общую философію нашей исторіи, я показалъ-бы, что королевская власть, дворянство, духовенство, парламенты, города, университеты старой Франціи, вс неисполнили своихъ обязанностей, и что революціонеры 1793 года только закончили тотъ длинный рядъ винъ, послдствія которыхъ тяжело тяготютъ надъ нами. Величіе всегда приходится искупать. Франція понимала свою королевскую власть какъ нчто неограниченное. Король на англійскій ладъ, родъ штатгальтера, оплачиваемаго и вооруженнаго для защиты націи и поддержанія извстныхъ правъ, былъ въ ея глазахъ жалкою фигурою. Съ XIII вка, король Англіи, находящійся въ безпрерывной борьб съ своими подданными и связанный хартіями, составлялъ для французскихъ поэтовъ предметъ осмянія, онъ не достаточно могущъ. Французская королевская власть была нчто слишкомъ священное, помазанника Божія не контролируютъ, Боссюэтъ былъ правъ, составляя теорію французской королевской власти на основаніи священнаго писанія. Если-бы король Англіи имлъ этотъ мистическій оттнокъ, бароны и общины не успли-бы такъ его унизить. Французская королевская власть, чтобы произвести блестящій метеоръ царствованія Людовика XIV, поглотила вс власти націи. На другой день посл того, какъ государство слилось подъ рукою одного человка въ это могучее единство, Франція неизбжно признала себя такою, какою ее сдлалъ великій король, — со всемогущею центральною властью, съ уничтоженными вольностями, — и, считая короля сверхплодіемъ, поступила съ нимъ какъ съ формою, которая стала безполезною по отлитіи статуи. Ришелье и Людовикъ XIV были, такимъ образомъ, великими революціонерами, истинными основателями Республики. Точное повтореніе колоссальной королевской власти Людовика XIV есть республика 1793 г., съ ея страшнымъ сосредоточеніемъ властей, неслыханное чудовище, которому подобнаго никогда не видано было. Примры республикъ не рдки въ исторіи, но эти республики были города или маленькіе федераціи. Но совершенно безпримрна централизованная республика въ тридцать милліоновъ душъ. Въ теченіи четырехъ или пяти лтъ, она шаталась, какъ пьяный человкъ, или погибающій Great-Eastern, но потомъ громадная масса упала въ свое естественное русло, въ руки могущественнаго деспота, который умлъ сперва съ изумительнымъ искусствомъ организовать новое движеніе, но который кончилъ какъ вс деспоты. Обезумвъ отъ гордости, онъ навлекъ на отдавшуюся ему страну самое жестокое посрамленіе, какое только можетъ испытать нація, и былъ причиной возвращенія династіи, изгнанной Франціею съ величайшимъ позоромъ’ (Rforme intell. et mor. pp. 235—254).
Затмъ Ренанъ разсматриваетъ всю послдующую исторію Франціи, показывая, какъ непрочность ея правительствъ и неудача новыхъ переворотовъ проистекали изъ положенія вещей, созданнаго первою революціею. Спасеніе Франціи Ренанъ видитъ въ устройств государства на либеральныхъ началахъ, на подобіе Англіи, и онъ ищетъ, какіе элементы есть во Франціи для созданія истинно конституціонной монархіи. Во многомъ онъ видитъ благопріятные признаки для своихъ надеждъ и желаній, но, подъ конецъ, сознаніе безвыходности невольно овладваетъ имъ, и онъ выражается слдующимъ образомъ.
‘Будущее Франціи есть тайна, ускользающая отъ всякой проницательности. Конечно, задачи, занимающія другія страны, очень важны: Англія, съ спокойствіемъ, достойнымъ величайшаго удивленія, разршаетъ смлые вопросы, которые у насъ считаются принадлежностью однихъ утопистовъ, но, повсюду борьба иметъ опредленную область, повсюду есть ограниченная арена, законы битвы, герольды и судьи. У насъ, безпрестанно подлежитъ вопросу самое устройство, форма и, до извстной степени, существованіе общества. Можетъ-ли страна выдержать такой ходъ вещей? Вотъ вопросъ. который мы съ безпокойствомъ задаемъ себ. Мы ободряемся, когда приводимъ себ на умъ, что большая нація, подобно человческому тлу, есть удивительно разсчитанная и уравновшенная машина, что она создаетъ себ органы, въ которыхъ иметъ нужду, и что, когда она ихъ теряетъ, она снова ихъ выращиваетъ. Можетъ быть, въ нашемъ революціонномъ жару, мы зашли съ ампутаціями слишкомъ далеко и, думая отсчь лишь болзненные наросты, коснулись какого-нибудь существеннаго органа жизни, такъ-что упорство, съ которымъ больной не возвращается къ здоровью, зависитъ отъ какого-нибудь важнаго поврежденія, сдланнаго нами въ его внутренностяхъ. Въ такомъ случа. слдуетъ быть въ отношеніи къ нему очень осторожнымъ, слдуетъ дать этому тлу, все еще сильному, хотя и глубоко пораженному, возможность заживить его внутреннія раны и возвратиться къ нормальнымъ условіямъ жизни’.
‘Поспшимъ, впрочемъ, прибавить: столь блестящіе недостатки, каковы недостатки Франціи, въ своемъ род суть качества. Франція не лишилась скипетра остроумія, вкуса, тонкаго искусства, аттицизма, еще долго она будетъ привлекать вниманіе цивилизованнаго человчества и будетъ распоряжаться ставками, о которыхъ европейская публика будетъ держать свои пари. Дла Франціи такого рода, что они ссорятъ и увлекаютъ иностранцевъ столько-же, и часто боле, чмъ дла ихъ собственной страны. Самая затруднительная особенность ея политическаго состоянія есть неожиданность, но неожиданность иметъ дв стороны: рядомъ съ дурными шансами есть шансы хорошіе, и насъ нисколько не удивитъ, если, посл плаченныхъ приключеній, Франція проживетъ годы необыкновеннаго блеска. Если-бы, утомясь. наконецъ, желаніемъ изумлять міръ, она вздумала ршиться на нкотораго рода политическое успокоеніе, какъ-бы широко и славно она могла вознаградить себя на путяхъ частной дятельности! Какъ-бы она могла соперничать съ Англіею въ мирномъ завоеваніи земнаго шара и въ подчиненіи всхъ низшихъ племенъ! Франція все можетъ, не можетъ только быть посредственною. То, что она терпитъ, въ сущности она терпитъ за то, что слишкомъ много дерзнула противъ боговъ. Каковы-бы ни были несчастія, готовимыя ей будущимъ, и если даже, участь француза, какъ участь грека, іудея, итальянца, должна со временемъ возбуждать жалость міра и почти улыбку, міръ не забудетъ, что, если Франція упала въ эту бездну несчастія, то потому, что сдлала смлые опыты, которыми вс пользуются, что любила справедливость до безумія, что допустила, въ благородномъ безразсудств, возможность идеала, который несовмстенъ съ жалкою участью человчества’. (Ibid. p. 303—306).
Такъ говорилъ Ренанъ еще въ 1869 году, до войны съ Пруссіею и послдовавшихъ за нею событій. И тогда, и даже потомъ, онъ все еще не отказывался отъ надеждъ на блестящее будущее, хотя и смшанныхъ съ величайшими опасеніями. Но, какъ ясны и опредленны его опасенія, его анализъ зла, разъдающаго Францію, и какъ смутны и неопредленны его надежды! Эту разницу, какъ нельзя лучше подтвердили событія: опасенія Ренана сбываются одно за другимъ, а надежды все отодвигаются, все больше и больше тускнютъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Сужденія Ренана о современномъ состояніи Франціи.

Нравственное паденіе.— Племена кельтическое и германское.— Французскій славянофилъ.— Упадокъ патріотизма.— матеріальное благосостояніе.— Собственность.— Выборы.— Всеобщая подача голосовъ.— Отсутствіе нравственнаго взгляда на вопросы.

Въ чемъ заключается существенная причина той блистательной побды, которую пруссаки одержали надъ французами?
‘По словамъ Плутарха’. говоритъ Ренанъ, ‘народъ боле добродтельный всегда одерживаетъ верхъ надъ народомъ мене добродтельнымъ, и соревнованіе націй есть условіе общаго преуспянія’ (Rforme intell. et mor. p. 118).
‘Преимущественно, возьмите въ разсчетъ нравственныя качества, а въ особенности то качество, которое всегда даетъ побду племени, обладающему имъ въ большей степени, цломудріе (женщины имютъ во Франціи огромное значеніе въ соціальномъ и политическомъ движеніи, въ Пруссіи ихъ значеніе безконечно слабе), и вы поймете, что всякій, кто сколько-нибудь усвоилъ себ философію исторій, всякій, читавшій два прекрасные трактата Плутарха, О добродтели и счаcmiu Александра, О добродтели и счастіи Римлянъ, никакъ не могъ сомнваться въ исход дла. Легко было видть, что французская революція, слабо задержанная на нкоторое время событіями 1815 года, во второй разъ увидитъ передъ собой своего вчнаго врага, германское, или лучше сказать, сверное славяно-германское племя, другими словами Пруссію, оставшуюся страною стараго порядка и, такимъ образомъ, предохранившуюся отъ матеріализма промышленнаго, экономическаго, соціалистическаго, революціоннаго. который ослабилъ доблесть всхъ другихъ народовъ. Твердое ршеніе прусской аристократія побдить французскую революцію имло, такимъ образомъ, два отдльные фазиса, одинъ съ 1792 по 1815, другой съ 1848 по 1871, и тотъ и другой — побдоносные, и ‘такъ, вроятно, будетъ и впередъ, если только революція не овладетъ и самымъ врагомъ своимъ, — для чего большія удобства представитъ присоединеніе Германіи къ Пруссіи, хотя еще и не тотчасъ’ (р. 53).
‘Побда Германіи была побдою человка дисциплинированнаго надъ недисциплинированнымъ, человка почтительнаго, заботливаго, внимательнаго, методическаго надъ человкомъ не имющимъ этихъ свойствъ, это побда науки и разума, но, въ тоже время, это побда стараго порядка, того принципа, который отвергаетъ верховную власть народа и правъ населеній располагать своею судьбою. Идеи объ этой власти и этомъ прав — не только не укрпляютъ племени, но обезоруживаютъ его, длаютъ неспособнымъ ко всякому воинственному подвигу и, къ довершенію несчастія, нимало не препятствуютъ ему предать себя въ руки правительства, способнаго къ величайшимъ ошибкамъ’ (р. 55).
Вотъ полный взглядъ Ренана. Источникъ зла есть ниспроверженіе стараго порядка, Революція и т идеи, которыя ее породили и развились изъ нея. Слдствія Революціи — нравственное паденіе, исчезновеніе всякой доблести, матеріализмъ политическій, общественный, экономическій. Вторая имперія, это блестящее государство, почти заправлявшее міромъ, было, однакоже, такъ устроено, что, по словамъ Ренана, это было ‘государство безъ нравственной основы’ (р. 35), не мудрено, что оно рухнуло такъ скоро.
Пруссаки побдили потому, что они обладали большею нравственною доблестью, что они сохранили старый порядокъ, поддерживающій эту доблесть, и остались пока чужды революціоннымъ идеямъ, разслабляющимъ племена и народы.
Мы видимъ отсюда, что самыя страшныя бдствія, какія только можетъ испытать народъ, не могли заставить даже мыслителя, подобнаго Ренану, пойти дальше ихъ ближайшей и непосредственной причины. Ему не приходитъ въ голову усумниться въ достоинств всего нравственнаго склада и умственнаго просвщенія Европы, самыхъ началъ ея жизни, онъ отвергаетъ только Революцію, тогда какъ Революція есть лишь одно изъ проявленій общаго разложенія, уже поразившаго самый корень европейской цивилизаціи.
Впрочемъ, Ренанъ пытается подняться на боле высокую точку зрнія, но доходитъ только до представленія борьбы двухъ коренныхъ племенъ, лежащихъ въ основ европейскаго населенія, племени кельтическаго и племени германскаго. Въ войн 1870 года, столкнулась Франція, представительница кельтическаго элемента, съ Пруссіею, представительницею элемента германскаго.
‘Война’, говоритъ Ренанъ, ‘доказала до очевидности, что мы уже не обладаемъ прежними воинскими способностями. И тутъ нтъ ничего удивительнаго для того, кто составилъ себ правильное понятіе о философіи нашей исторіи. Франція среднихъ вковъ есть германское зданіе, возведенное военною германскою аристократіею изъ галло-романскихъ матеріаловъ. Многовковое развитіе Франціи состояло въ томъ, что она извергала изъ своихъ ндръ вс элементы, оставленные въ ней германскимъ нашествіемъ, вплоть до Революціи, составлявшей послднія судороги этихъ усилій. Воинскій духъ Франціи проистекалъ изъ того, что въ ней было германскаго, насильственно извергнувъ германскіе элементы и замнивъ ихъ философскимъ и равенственнымъ представленіемъ общества, Франція тмъ самымъ откинула свой воинскій духъ. Она превратилась въ страну богатую, которая смотритъ на войну какъ на глупую, очень недоходную карьеру. Франція, такимъ образомъ, стала самою мирною страною въ свт, вся ея дятельность обратилась на соціальныя задачи, на пріобртеніе богатства и успхи промышленности’. (р. 24).
Дале Ренанъ обобщаетъ этотъ взглядъ: ‘Подобно Франціи, и Англія готова, мн кажется, откинуть свой германскій элементъ, то упорное, гордое, непреклонное дворянство, которое управляло ею во времена Питта, Кэстльри. Веллингтона. Ныншняя мирная и вполн христіанская школа экономистовъ, — какъ она далека отъ страстности тхъ желзныхъ людей, которые заставили свою страну совершить столь великія дла! Общественное мнніе Англіи, какъ оно обнаруживается въ послднія тридцать лтъ, вовсе не иметъ германскаго характера, въ немъ слышится кельтическій духъ, боле мягкій, боле симпатическій, боле гуманный. Эти соображенія нужно принимать въ самомъ широкомъ смысл, можно, однако-же, сказать, что весь воинскій духъ, какой еще остается въ мір, иметъ германское происхожденіе. Вроятно, германскому племени, какъ племени феодальному и воинственному, суждено въ будущемъ укротить соціализмъ и равенственную демократію, которые у насъ, кельтовъ, едва-ли бы остановились на какомъ-нибудь предл. Такое предположеніе согласно съ прошлою исторіею, ибо одною изъ чертъ германскаго племени всегда было то, что оно приписывало равное значеніе иде завоеванія и иде ручательства, другими словами, что у него матеріальный и грубый фактъ собственности, вытекающей изъ завоеванія, господствовалъ надъ всми соображеніями о правахъ людей, надъ всми отвлеченными теоріями объ общественномъ договор. Такимъ образомъ, отвтомъ на каждый шагъ впередъ соціализма будетъ, можетъ быть, шагъ впередъ германизма, и можно предвидть время, когда вс страны соціализма будутъ управляемы нмцами. Нашествіе IV и V вка произошло въ силу подобныхъ причинъ, въ силу того, что римскія области стали неспособны производить хорошихъ жандармовъ, хорошихъ блюстителей собственности’ (р. 27).
И такъ, вотъ что мы найдемъ у Ренана: онъ будетъ показывать зло, происшедшее отъ развитія кельтическаго духа, и показывать великія достоинства стараго порядка, разрушеннаго этимъ духомъ во Франціи. Мы видимъ, что Ренанъ разсуждаетъ не на основаніи общихъ началъ, отвлеченныхъ понятій, онъ не выходитъ изъ предловъ того, что называется историческимъ взглядомъ на вещи. Онъ превосходно понимаетъ основы стараго порядка, смыслъ, заключавшійся въ его учрежденіяхъ, точно также, онъ ясно видитъ, что движеніе, начавшееся съ Революціи, иметъ чисто отрицательный характеръ, не заключаетъ началъ для положительнаго созиданія, для новой жизни, а потому и ведетъ въ одному злу. Если-бы у Ренана былъ свой собственный идеалъ, были начала, осуществленія которыхъ въ жизни онъ желалъ-бы, то онъ не могъ-бы жалть о старомъ порядк и бояться его разрушенія, но, такъ какъ такого идеала у него нтъ, то ему остается одинъ выходъ — желать возвращенія стараго порядка, не создать новую жизнь, а возстановить исчезнувшую. Старая форма жизни представляется ему единственно возможною, единственно понятною, — по той причин, что, не чувствуя въ себ самомъ и въ окружающемъ обществ никакого вполн жизненнаго движенія, онъ способенъ цнить и признавать только чужую жизнь, только ту, которою еще живутъ другіе народы, или нкогда жила его собственная страна. Въ такомъ положеніи находится, въ сущности, вся Европа, вся ея разумная часть, она сознаетъ свою безжизненность, она способна только цнить и высоко ставить живые идеалы, дйствовавшіе въ прошломъ, но сама ихъ не иметъ.
Ренанъ есть нчто въ род французскаго славянофила, съ тою разницею, что начала, признаваемыя нашими славянофилами, еще сохранились въ народ. еще крпко живутъ въ немъ, и что наши славянофилы сами искренно врятъ въ эти начала. Ренанъ-же мечтаетъ о возстановленіи такой жизни, которая исчезла почти безъ слда, разрушена въ самомъ корн, притомъ, какъ ни ясно онъ понимаетъ эту жизнь, самъ онъ можетъ только уважать ея начала, но никакъ не врить въ нихъ, онъ находится въ такомъ-же отношеніи къ старому порядку, въ какомъ находится къ религіи.
Приведемъ выписки, для поясненія и подтвержденія сказаннаго. Прежде всего Ренанъ указываетъ на господство во Франціи политическаго матеріализма, этотъ матеріализмъ ведетъ къ уничтоженію патріотизма, то есть, стремленій и доблестей, необходимыхъ для поддержанія и защиты государства.
‘Франція, въ томъ вид, какой ей дала всеобщая подача голосовъ, сдлалась страною глубоко матеріалистическою, благородныя стремленія прежней Франціи, патріотизмъ, энтузіазмъ къ прекрасному, жажда славы, исчезли вмст съ благородными классами, представлявшими собою душу Франціи. Ршеніе длъ и управленіе ими было отдано масс, но масса тяжела, груба, руководится самымъ поверхностнымъ пониманіемъ интереса. Ея полюсы — работникъ и крестьянинъ. Работникъ непросвщенъ, крестьянинъ прежде всего хочетъ купить землю, округлитъ свое поле. Начните говорить крестьянину, или соціалисту Интернаціонали, о Франціи, о ея прошломъ, о ея геніи: онъ не пойметъ этого языка. Воинская честь, съ этой ограниченной точки зрнія, — безуміе, стремленіе въ великимъ дламъ, слава умственной жизни — фантазіи, деньги, потраченныя на искусство и науку, — брошены въ воду, безпутно истрачены, взяты изъ кармана людей, ни мало не нуждающихся въ искусств и наук. Вотъ тотъ провинціальный духъ, которому удивительно угодилъ Наполеонъ III въ первые годы своего царствованія. Если-бы онъ остался послушнымъ и слпымъ слугою этой низменной реакціи, никакая оппозиція не успла-бы его поколебать’ {Эти отзывы о простомъ народ Франціи поразительны для насъ, русскихъ, привыкшихъ смотрть на свой простой народъ какъ на массу, въ которой живутъ еще всякія доблести, крпкій патріотизмъ, безграничное терпніе и самоотверженіе, когда дло касается царя и вры, то есть, высшихъ интересовъ народа и духа. Но печальныя слова Ренана едва-ли можно считать преувеличенными, отзывы другихъ писателей, напримръ, такого прогрессивнаго поэта, какъ Викторъ Гюго, тоже показываютъ, что во Франціи народъ, какъ духовная сила, почти не существуетъ, что жизнь въ немъ дйствительно изсякла.} (р. 18).
‘Съ 1848 года начались два движенія, которыя должны были убить не только всякій воинскій духъ, но и всякій патріотизмъ: я разумю необыкновенное развитіе матеріальныхъ стремленій у рабочихъ и у крестьянъ. Ясно, что соціализмъ рабочихъ есть прямая противоположность воинскому духу, это почти отрицаніе отечества, доказательство — ученіе Интернаціонали. Съ другой стороны, крестьянинъ, съ тхъ поръ, какъ ему открылась дорога въ богатству и показано было, что его промыслъ всего врне даетъ доходъ, почувствовалъ удвоенное отвращеніе отъ конскрипціи. Я говорю по опыту. Я длалъ избирательную компанію въ ма 1869 въ департамент Сены и Марны, могу уврить, что, на своемъ пути среди деревенскаго населенія, я не нашелъ ни единаго элемента прежней воинской жизни. Правительство дешевое, мало требующее, мало вмшивающееся, честное желаніе свободы, большая жажда равенства, совершенное равнодушіе къ слав отечества, твердое намреніе ничмъ не жертвовать для интересовъ неосязательныхъ, — вотъ духъ крестьянина, найденный мною въ той части Франціи, гд крестьянинъ, какъ говорятъ, ушелъ всего дальше впередъ’ (р. 23).
‘Желанье такого политическаго состоянія, при которомъ центральное управленіе было-бы сколь возможно мене значительно, есть общее стремленіе провинціи. Антипатія, которую она обнаруживаетъ въ Парижу, происходитъ не отъ одного справедливаго негодованія на покушенія мятежнаго меньшинства, Франція не любитъ не только Парижа революціоннаго, но и Парижа управляющаго. Парижъ для Франціи есть синонимъ тяжелыхъ требованій. Парижъ беретъ людей, поглощаетъ деньги, употребляетъ ихъ на тысячу цлей, которыхъ не понимаетъ провинція. Самый способный изъ администраторовъ послдняго царствованія говорилъ мн, по поводу выборовъ 1869 года, что наибольшая опасность угрожаетъ во Франціи систем налоговъ, такъ какъ провинція, при каждыхъ выборахъ, заставляетъ своихъ выборныхъ принимать обязательства, которыя, рано или поздно, нужно будетъ въ нкоторой мр сдержать и выполненіе которыхъ было-бы разрушеніемъ финансовъ государства. Когда ‘я встртилъ Прево-Парадоля по возвращеніи его изъ избирательной кампаніи въ Нижней Луар, я спросилъ его о главномъ впечатлніи: мы увидимъ скоро конецъ государства, сказалъ онъ мн. Точно тоже ‘ отвчалъ-бы и я, если-бы меня спросили о моихъ впечатлніяхъ въ Сен-и-Марн. Пусть префектъ вмшивается въ дла сколь возможно мене, пусть налогъ и военная повинность будутъ уменьшены на сколько возможно, и провинція будетъ удовлетворена. Большая часть людей требуютъ тамъ только одного: чтобы имъ дали спокойно наживаться. Только въ бдныхъ мстностяхъ еще добиваются должностныхъ мстъ, въ богатыхъ департаментахъ служба не уважается и считается однимъ изъ наимене выгодныхъ употребленій своей дятельности’.
‘Таковъ духъ провинціальной демократіи. Подобный духъ, очевидно, вовсе не похожъ на духъ республиканскій, онъ можетъ ужиться съ имперіею и съ конституціонною монархіею такъ-же хорошо, какъ съ республикою, и въ нкоторыхъ отношеніяхъ даже лучше, чмъ съ республикою. Равнодушный къ той или другой династіи, ко всему, что можно назвать славою или блескомъ, онъ въ сущности предпочитаетъ имть династію, какъ ручательство порядка, но онъ не желаетъ ничмъ жертвовать для утвержденія этой династіи. Это чистый политическій матеріализмъ, прямая противоположность тому идеализму, который есть душа легитимистическихъ и республиканскихъ теорій. И къ этой-то партіи принадлежитъ громадное большинство ‘французовъ’ (pp. 30, 31).
Вотъ тотъ духъ, которымъ воспользовался и держался Наполеонъ III. Вторая имперія не породила этотъ духъ, а была сама его порожденіемъ. ‘Франція’, — говоритъ Ренанъ, — ‘сама помогала Людовику Наполеону ‘въ его дерзкихъ предпріятіяхъ и была соумышленницей ‘его coups d’tat’. Составилось, такимъ образомъ, государство, душою котораго были одни матеріальные интересы, государство безъ нравственной основы. Въ минуту испытанія оно рухнуло съ ужасающей быстротою, но. пока не настала эта минута, представляло зрлище удивительнаго процвтанія.
‘Въ продолженіе почти двадцати лтъ’, — говоритъ Ренанъ, ‘виновники 10-го декабря могли думать, что они были правы. Франція изумительно развернула свои внутреннія средства. Это было настоящее откровеніе. Благодаря порядку, миру, торговымъ трактатамъ, Наполеонъ III открылъ Франціи ея собственное богатство. Внутренній политическій упадокъ возбуждалъ недовольство въ мыслящихъ людяхъ, но вс остальные нашли то, чего хотли, и нтъ сомннія, что царствованіе Наполеона III останется для нкоторыхъ классовъ нашей націи идеаломъ, въ полномъ смысл этого слова’ (р. 35).
Такимъ образомъ, отчасти были осуществлены мечты тхъ, которые полагаютъ, что вся цль жизни человка и народа состоитъ въ матеріальномъ благосостояніи. Но блестящее развитіе этого благосостоянія сопровождалось страшнымъ нравственнымъ упадкомъ, неизбжнымъ слдствіемъ отсутствія высшихъ интересовъ.
‘Между тмъ, какъ общественное имущество возрастало въ неслыханныхъ размрахъ, между тмъ, какъ крестьянинъ пріобрталъ отъ своихъ сбереженій богатства, ни въ какомъ отношеніи не возвышавшія его умственнаго уровня, его общежительности, его культуры, пониженіе всякаго рода аристократіи происходило въ ужасающей степени, умственный уровень общества падалъ поразительно. Число и достоинство отличныхъ людей, выходившихъ изъ среды націи, не умалялось, можетъ быть даже увеличивалось, во многихъ областяхъ, вновь явившіеся не уступали ни въ чемъ знаменитымъ именамъ поколній, созрвшихъ подъ лучшимъ солнцемъ, но атмосфера оскудвала, становилось смертельно холодно… Парижъ былъ наполненъ жуирующими иностранцами и провинціалами, которые поддерживали въ немъ смшную прессу низшаго сорта и новый гаерскій родъ глупой литературы, не имющей въ себ ничего парижскаго. Страна погрязала въ отвратительномъ матеріализм. Разбогатвшій крестьянинъ, не имя передъ глазами дворянства, которое подавало-бы ему примръ, довольствовался своимъ тяжелымъ и тривіальнымъ достаткомъ, не умлъ жить, оставался неуклюжимъ, чуждымъ всякихъ идей. Oves non habent pastorem, такова была Франція: огонь безъ пламени и свта, народъ безъ пророковъ, которые умли-бы высказать, что онъ чувствуетъ, мертвая планета, механически идущая по своей орбит’ (р. 37). ‘Мы шли къ посредственности на полныхъ парусахъ. Съ одной стороны, успхи вещественнаго процвтанія поглощали буржуазію, съ другой, соціальные вопросы совершенно заглушали вопросы національные и патріотическіе. Эти два рода вопросовъ составляютъ какъ будто противовсъ другъ другу, развитіе однихъ есть признакъ ослабленія другихъ. Огромное улучшеніе, совершившееся въ положеніи рабочихъ, не было ни мало благопріятно для ихъ нравственнаго улучшенія. Народъ гораздо мене, чмъ высшіе классы, способенъ противустоять соблазну легкихъ удовольствій, которыя безвредны только тогда, когда они прілись человку. Для того, чтобы благосостояніе не развращало, нужно быть съ нему привычнымъ: человкъ невоспитанный быстро погрязаетъ въ удовольствіяхъ, грубо принимаетъ ихъ за серьезное благо, не длается къ нимъ равнодушнымъ. Боле высокая нравственность нмецкаго народа происходитъ отъ того, что онъ до послднихъ дней былъ очень утсняемъ. Къ величайшему сожалнію, не совсмъ неправы т политики, которые говорятъ, что для того, чтобы народъ былъ хорошъ, нужно, чтобы онъ страдалъ’ (р. 40),
Вотъ картина нравственнаго упадка, при которомъ государство не могло имть никакой силы. Стараясь указать самые глубокіе источники описываемаго имъ зла, Ренанъ, между прочимъ, находитъ, что самое понятіе о собственности, господствующее у французовъ, какъ и въ остальной Европ, неврно, искажено, — именно, что изъ понятія обладанія вещественными предметами выпускается самое необходимое условіе — воинская сила и самоотверженность, которая нужна, какъ для того, чтобы основать собственность, такъ и для того, чтобы ее сохранять, защищать.
‘Есть правда’, — говоритъ Ренанъ, ‘въ томъ германскомъ принцип, что общество только тогда иметъ полное право на свое достояніе, когда можетъ его охранять. Говоря вообще, не хорошо, если обладающій не способенъ защищать обладаемаго… Право храбраго основало собственность, человкъ меча есть, конечно, настоящій творецъ всякаго богатства, такъ какъ, защищая то, что онъ завоевалъ, онъ охраняетъ имущество лицъ, находящихся подъ его покровительствомъ. Можно сказать, по крайней мр, что государство, подобное тому, о которомъ мечтала французская буржуазія, государство, въ которомъ человкъ обладающій и пользующійся не держалъ въ дйствительности меча (въ силу закона о замщеніи) для защиты своей собственности, представляло въ полномъ смысл фальшивую дверь общественной архитектуры. Обладающій классъ, который живетъ въ относительной праздности, несетъ мало общественныхъ службъ и при этомъ, однако-же, обнаруживаетъ надменность, какъ будто онъ иметъ прирожденное право обладать, а другіе прирожденную обязанность его защищать, подобный классъ, говорю я, не долго остается обладающимъ. Наше общество слишкомъ исключительно становится обществомъ слабыхъ, такое общество защищается дурно, ему трудно осуществить то, что составляетъ великій критерій права и питаемаго союзомъ людей желанія жить вмст и взаимно охранять другъ друга, то есть могущественную вооруженную силу. Творецъ собственности есть столько-же тотъ, кто обезпечиваетъ ее своимъ оружіемъ, какъ и тотъ, кто создаетъ ее своимъ трудомъ. Политическая экономія, обращая все свое вниманіе только на созданіе собственности трудомъ, никогда не понимала феодализма, который, въ сущности, иметъ такую-же законность, какъ и устройство ныншней арміи. Герцоги, маркизы, графы были въ сущности генералы, полковники, командиры нкотораго ландвера, имвшіе, вмсто жалованья, земли и владльческія права’ (р. 33).
‘Политико-экономы ошибаются, думая, что трудъ есть источникъ богатства. Источникъ богатства есть завоеваніе и то обезпеченіе, которое завоеватель даетъ плодамъ труда, вокругъ него совершающагося. Норманы были въ Европ творцами собственности, ибо, какъ только эти разбойники стали владльцами земель, ‘они учредили для себя и для всхъ людей своей области общественный порядокъ и безопасность, которыхъ до тхъ поръ не было’ (р. 94).
И такъ, идея собственности съузилась, сдлалась боле матеріальною и мене нравственною, такъ какъ изъ нея выкинуты понятія обязанности и самопожертвованія. Подобное-же искаженіе Ренанъ указываетъ во всхъ идеяхъ, относящихся въ власти и управленію, къ основамъ государственной жизни. По понятіямъ, господствующимъ во Франціи, для власти существуетъ только одинъ законный источникъ — выборы, а выборы получаютъ полную законность только при одномъ условіи, при всеобщей подач голосовъ. Вотъ критика, которой подвергаетъ Ренанъ эти начала:
‘Несправедливо’, говоритъ онъ, ‘сваливать всю вину на послднее царствованіе, и одно изъ самыхъ опасныхъ направленій, какія можетъ принять наше народное самолюбіе, есть мнніе, будто-бы причина нашихъ несчастій заключается въ Наполеон III, такъ что, какъ скоро не будетъ Наполеона III, то къ намъ воротятся счастіе и побда. Въ дйствительности, вся наша слабость иметъ боле глубокій корень, остающійся въ полной сил, — дурно понимаемую нами демократію. Демократическая страна не можетъ быть хорошо управляема, имть хорошую администрацію и хорошую власть. Причина простая. Управленіе, администрація, власть являются въ обществ вслдствіе того, что изъ массы выдляется нкоторое число людей, которые управляютъ, администрируютъ, приказываютъ. Это выдленіе можетъ совершаться только четырьмя способами, которые въ различныхъ обществахъ прилагались то отдльно, то вмст: 1) по рожденію, 2) по жребію, 3) по народному выбору, 4) по экзамену и конкурсу’.
‘Жребій употреблялся только въ Аинахъ и во Флоренціи, то-есть, въ единственныхъ городахъ, гд существовалъ народъ аристократовъ, народъ, исторія котораго, не смотря на самыя странныя уклоненія, представляетъ изящнйшее и очаровательнйшее зрлище. Ясно, что въ нашихъ обществахъ, подобныхъ обширнымъ Скиніямъ, среди которыхъ дворы, большіе города, университеты представляютъ нчто въ род греческихъ колоній, такой способъ выдленія привелъ-бы къ нелпымъ результатамъ, на немъ нтъ нужды останавливаться’.
‘Система экзаменовъ и конкурсовъ была приложена въ большихъ размрахъ только въ Кита. Она произвела тамъ общее и неизлечимое старчество. Мы сами ушли довольно далеко по этому пути, и въ этомъ заключается не послдняя причина нашего упадка’.
‘Система выборовъ не можетъ быть принята за единственное основаніе правительства. Выборы, въ особенности въ приложеніи къ военному начальству, представляютъ своего рода противорчіе, отрицаніе самаго повелванія, такъ какъ въ военномъ дл повелваніе должно имть безусловную силу, а выборный никакъ не можетъ безусловно повелвать своимъ избирателемъ. Въ приложеніи къ избранію государя, выборы поощряютъ шарлатанство, заране разрушаютъ обаяніе избраннаго, заставляютъ его унижаться передъ тми, которые должны ему повиноваться. Эти возраженія имютъ еще большую силу, если подача голосовъ всеобщая. Въ приложеніи къ выбору депутатовъ, всеобщая подача голосовъ, производимая прямо, можетъ принести только къ выборамъ посредственнаго качества. Но вовсе невозможно добыть изъ нея верхнюю палату, магистратуру и даже хорошій департаментскій, или муниципальный совтъ. Будучи ограниченною по самой своей сущности, общая подача не понимаетъ необходимости науки, достоинствъ благороднаго происхожденія и учености’.
‘Несомннно, что если-бы требовалось держаться лишь одного способа выдленія, то рожденіе слдовало, бы предпочесть выборамъ. Случайность при рожденіи не такъ велика, какъ случайность при баллотировк. Рожденіе обыкновенно ведетъ за собою выгоды воспитанія, а иногда нкоторое превосходство породы. Когда дло идетъ о назначеніи государя и главныхъ воинскихъ начальниковъ, критерій рожденія признается почти невольно. Этотъ критерій, наконецъ, оскорбляетъ одинъ лишь французскій предразсудокъ, видящій въ мст не столько общественную обязанность, сколько доходъ, даваемый служащему. Предразсудокъ этотъ противоположенъ истинному принципу правительства, повелвающему имть въ виду при выбор должностного лица только благо государства, или, другими словами, хорошее исполненіе должности. Никто не иметъ права ни на какое мсто, вс имютъ право на то, чтобы мста были заняты способными людьми. Если-бы наслдственность какихъ-нибудь должностей была ручательствомъ хорошаго исполненія, я, не колеблясь, посовтовалъ-бы для этихъ должностей наслдственность’.
‘Отсюда понятно, какимъ образомъ выдленіе начальствующихъ лицъ, столь замчательно хорошо происходившее во Франціи до конца XVII вка, теперь такъ упало и могло произнести тотъ подборъ правительствующихъ лицъ, министровъ, депутатовъ, сенаторовъ, маршаловъ, генераловъ, администраторовъ, который мы видли въ іюл 1870 г. и который можно считать однимъ изъ жалчайшихъ собраній государственныхъ людей, какое когда-либо дйствовало во Франціи. Все это вышло изъ всеобщей подачи голосовъ, такъ какъ изъ нея вышелъ императоръ, — источникъ всякой иниціативы, и законодательный корпусъ, — единственный противовсъ иниціативамъ императора. Это жалкое правительство было, конечно результатомъ демократіи, Франція его хотла, Франція извлекла его изъ ндръ своихъ. И Франція всеобщей подачи голосовъ никогда не будетъ имть правительства значительно лучшаго. Было-бы противно природ вещей, если-бы умственная средняя величина, едва достигающая уровня человка невжественнаго и ограниченнаго, могла представительствовать себя въ вид просвщеннаго, блестящаго и сильнаго правительства. Изъ такого способа выдленія, изъ демократіи столь дурно понимаемой можетъ выйти только полное помраченіе сознанія страны. Выборное собраніе, состоящее изъ всхъ на свт, гораздо хуже самаго посредственнаго государя былаго времени, версальскій дворъ былъ больше годенъ для выбора должностныхъ лицъ, чмъ ныншняя всеобщая и подача голосовъ, эта подача произведетъ правительство худшее, чмъ правительство XVIII вка въ самые дурные его дни’.
‘Страна не есть простая сумма людей, ее составляющихъ, она есть душа, сознаніе, личность, живая равнодйствующая сила. Эта душа можетъ проявляться въ очень небольшомъ числ людей, конечно, лучше было-бы, если-бы вс могли въ ней участвовать, но, необходимое состоитъ въ томъ, чтобы, посредствомъ нкотораго выдленія, образовалась голова, которая бодрствовала-бы и мыслила въ то время, когда остальная страна вовсе не мыслитъ и не чувствуетъ. И это-то выдленіе во Франціи хуже, чмъ гд-нибудь. Со своею неорганизованною, предоставленною случаю всеобщею подачею голосовъ, Франція можетъ имть только такую общественную голову, которая не обладаетъ ни умомъ и знаніемъ, ни обаяніемъ и авторитетомъ. Франція хотла мира, а выбрала своихъ полномочныхъ такъ глупо, что была ввергнута въ войну. Палата самой миролюбивой страны съ энтузіазмомъ декретировала самую гибельную войну. Нсколько уличныхъ крикуновъ, нсколько безразсудныхъ журналистовъ успли выдать себя за выраженіе мннія націи. Во Франціи есть столько-же доблестныхъ и умныхъ людей, какъ и въ любой стран, но все это не употреблено въ дло. Если страна не иметъ другаго органа, кром прямой всеобщей подачи голосовъ, то, каково-бы ни было достоинство людей, которыми она обладаетъ, она представляетъ въ своей совокупности существо невжественное, глупое, неспособное разумно ршить никакого вопроса. Демократы очень строго судятъ о старомъ порядк, при которомъ часто получали власть государи неспособные или злые. Конечно, государства, длающія органомъ народнаго сознанія королевское семейство и близкихъ къ нему людей, подвергаются повышеніямъ и пониженіямъ уровня, но возьмемъ въ цломъ капетингскую династію, царствовавшую почти девятьсотъ лтъ, были нкоторые періоды пониженія въ XIV, XVI и XVIII вкахъ, но, зато, какіе блестящіе ряды въ XII, XIII, XVII вкахъ, отъ Людовика Юнаго до второй половины царствованія Филиппа Прекраснаго, отъ Генриха IV до Людовика XIV! Нтъ такой избирательной системы, которая могла-бы дать подобное представительство. Самый посредственный человкъ выше собирательной равнодйствующей, которую даютъ тридцать шесть милліоновъ людей, принимаемыхъ каждый за единицу. О, пусть будущее опровергнетъ мои слова, — но можно опасаться, что, и при своихъ безконечныхъ средствахъ храбрости, усердія и даже ума, Франція задохнется, какъ огонь, который дурно разложенъ. Эгоизмъ, источникъ соціализма, зависть, источникъ демократіи, могутъ породить только слабое государство, неспособное противустоять могущественнымъ сосдямъ. Общество бываетъ сильно только подъ условіемъ, что оно признаетъ фактъ естественныхъ превосходствъ, которыя, въ сущности, сводятся къ одному — съ превосходству рожденія, такъ какъ само умственное и нравственное превосходство есть лишь превосходство зачатка жизни, развившагося при особенно благопріятныхъ условіяхъ’ (pp. 43—49).
Вотъ мста изъ книги Ренана, которыя всего ясне показываютъ, какъ далеко онъ разошелся съ господствующими французскими идеями. Мы не скупимся на эти выписки, потому что находимъ въ нихъ много самой глубокой правды, при томъ выраженной съ удивительнымъ мастерствомъ, съ живостію и опредленностію. Въ сущности, однако-же, мысли Ренана требуютъ нкоторыхъ поправокъ, мы не можемъ сказать, чтобы он вполн согласовались съ нашими русскими понятіями. Взгляды Ренана, такъ сказать, густо окрашены французскимъ духомъ, французскою исторіею, этого обстоятельства не должно упускать изъ виду, и мы попробуемъ нсколько пояснить его.
Ренанъ, отрицая современныя понятія, прямо обращается съ старымъ, но такимъ-же французскимъ, Какъ и новыя, съ которыми онъ борется. Такъ, мы видли, что, отвергая политико-экономическое понятіе о собственности, онъ признаетъ боле справедливымъ феодальное понятіе, по которому собственность есть вещь завоеванная и защищаемая. Конечно, такъ, конечно, не слдуетъ понимать собственность чисто матеріалистически, какъ произведеніе вещественнаго труда. Но возможно, кажется, и такое понятіе, которое выше феодальнаго. Собственность не есть ни цль, ни источникъ общественнаго порядка, истиннаго человческаго общежитія. Она есть явленіе подчиненное, общество народа растетъ на другомъ корн и живетъ другими цлями, нравственными, духовными, которымъ собственность служитъ какъ одно изъ средствъ. Она удерживается и защищается не ради ея самой, а ради другихъ цлей.
Ближайшимъ образомъ основатели и хранители собственности суть, конечно, т, кто создалъ и охраняетъ государство, причемъ нтъ надобности предполагать, что государство можетъ быть основано только завоеваніемъ. Но дале — собственность освящается не одною силою государства, а тмъ, что содержитъ въ себ источникъ правъ самаго государства, то есть требованіемъ возможности самобытнаго развитія народа, независимой духовной жизни.
Ни собственность, ни право силы не суть коренныя, самобытныя начала.
Точно также, въ своихъ разсужденіяхъ о демократіи и о старомъ порядк наслдственной монархіи и дворянскихъ привиллегій, Ренанъ не касается того начала, которое одно можетъ поршить споръ, именно, что участіе человка въ государственныхъ длахъ не есть высшая и необходимая цль человка, живущаго въ государств. Ренанъ только взвшиваетъ выгоды и невыгоды демократическаго и стараго порядка и доказываетъ, что, ради государственной пользы, нужно отказаться отъ демократіи. Главнымъ образомъ, онъ старается убдить французовъ, что въ масс они слишкомъ глупы и ограничены, чтобы имть право на управленіе своею страною. Конечно, это справедливо, но этотъ аргументъ едва-ли будетъ охотно принятъ тми, къ кому онъ обращенъ. Когда политическое честолюбіе овладло цлымъ народомъ, когда каждый человкъ ищетъ себ участія въ общихъ длахъ, тогда масса уже не можетъ быть удержана отъ своихъ требованій тою печальною мыслью, что она неспособна къ тому, чего ей хочется. Очевидно, для устраненія демократическихъ золъ, необходимо, чтобы въ народ жилъ иной духъ, чтобы люди умли находить свое достоинство и видть лучшія цли жизни не въ однихъ политическихъ правахъ, а въ чемъ-то другомъ. Государственныя дла и политическая дятельность должны быть признаваемы средствомъ, а не цлью. Только въ такомъ случа можетъ исчезнуть зависть, которую Ренанъ справедливо называетъ источникомъ демократіи.
Увлеченный желаніемъ убдить массу французовъ въ томъ, что она лишена хорошихъ качествъ, Ренанъ высказываетъ, какъ мы видли, даже такое положеніе, что, будто-бы, нравственное превосходство бываетъ лишь слдствіемъ благопріятныхъ условій, зависящихъ отъ превосходства рожденія. Въ этомъ случа глубокій и честный мыслитель противорчитъ самому себ, какъ это иногда случается съ нимъ вслдствіе желанія обнять все многообразіе предмета. Нравственное превосходство мене всего другаго зависитъ отъ образованія, происхожденія и другихъ подобныхъ обстоятельствъ. Высшая степень его бываетъ доступна самымъ худороднымъ, бднымъ и необразованнымъ людямъ. Да, кажется, о немъ вовсе не слдовало-бы говорить при разсужденіи о государственномъ устройств и управленіи, это вовсе не сфера чистой нравственности, не такое поприще, гд требуется и достигается самая высокая степень нравственныхъ качествъ. Тотъ-же Ренанъ въ другой книг прекрасно сказалъ, что лучшія людскія души, вроятно, т, которыя никому неизвстны, которыя сохранили свою красоту въ себ самихъ, чуждаясь желанія выставить ее на видъ и даже не подозрвая, какъ он прекрасны.
Политическія страсти, такъ сильно волнующія нын Европу, очевидно, заняли мсто другихъ стремленій, нкогда ее волновавшихъ. Когда пала религія, то весь жаръ, нкогда на нее устремленный, обратился на другіе предметы. Такъ, политическія дла получили у западныхъ европейцевъ совершенно религіозный характеръ, тотъ-же прозелитизмъ, тотъ-же фанатизмъ, тоже мученичество, тоже раздленіе на святыхъ и коснющихъ во зл и мрак. Это неправильное перенесеніе стремленій и понятій изъ одной области въ другую породило множество уродливыхъ явленій, Ренанъ прекрасно показалъ то паденіе истинныхъ нравственныхъ понятій и пониженіе общаго уровня, которое произошло отъ демократической зависти, отъ возведенія въ идеалъ свободы и правъ каждаго отдльнаго человка. Но онъ не вполн видитъ, что корень зла заключается въ боле глубокомъ извращеніи нравственныхъ понятій, въ томъ, что измнилось самое понятіе о достоинств человка, о лучшихъ цляхъ и путяхъ жизни.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Средства предлагаемыя Ренаномъ для спасенія Франціи.

Старый порядокъ и республика.— Невозможность республики.— Выгоды стараго порядка.— Историческое право и современная философія.

Средство спастись отъ золъ, производимыхъ разрушеніемъ стараго порядка, только одно — возстановить старый порядокъ. Такъ думаетъ Ренанъ, не видя и не имя возможности видть другаго выхода. Отказаться разомъ и отъ настоящаго и отъ прошедшаго Франціи онъ не можетъ, и чмъ больше онъ недоволенъ настоящимъ, тмъ сильне въ немъ возрастаетъ любовь къ прошедшему, которое разрушается этимъ настоящимъ. Здсь мы видимъ дйствіе того роковаго закона, по которому падающая цивилизація не можетъ найти въ себ смянъ для новой жизни, и новыя начала могутъ быть внесены въ нее только со стороны, не могутъ быть порождены ея разлагающимися элементами. Разсужденія Ренана имютъ строго-логическій ходъ, но тмъ крпче держитъ его въ себ заколдованный кругъ. ‘Покаемся’, говоритъ онъ, ‘а въ чемъ состоитъ истинное покаяніе?’
‘Оно состоитъ въ исправленіи отъ своихъ недостатковъ и между ними преимущественно отъ тхъ, которые намъ по душ, отъ того любимаго недостатка, который почти всегда есть самое основное свойство ‘нашея натуры, тайное начало нашихъ дйствій. Въ чемъ заключается нашъ любимый недостатокъ, отъ котораго намъ нужно прежде всего исправиться? Въ стремленіи къ демократіи поверхностнаго свойства. Демократія есть причина нашей слабости воинской и политической, она причина нашего невжества, нашего глупаго тщеславія, она, вмст съ запоздалымъ католицизмомъ, есть причина нашего дурнаго національнаго воспитанія’.
‘Исправимся-же отъ демократіи. Возстановимъ королевскую власть, возстановимъ въ нкоторой мр дворянство, установимъ солидное первоначальное и высшее образованіе, сдлаемъ воспитаніе боле суровымъ, воинскую службу обязательною для всхъ, станемъ серіозными, прилежными, покорными властямъ, ревностными соблюдателями правилъ и дисциплины. Пруссія употребила шестьдесятъ три года, чтобы отмстить за Іену, употребимъ по-крайней мр двадцать, чтобъ отомстить за Седанъ’.
‘Иначе мы не поправимся. Побда Пруссіи есть побда королевской власти, основанной на такъ называемомъ божественномъ прав (историческомъ прав), нація не можетъ преобразоваться по прусскому типу безъ исторической королевской власти и безъ дворянства. Демократія не развиваетъ дисциплины и нравственности. Нельзя дисциплинировать самихъ себя, дти, оставленныя вмст безъ наставника, не воспитываются, они играютъ и теряютъ свое время’ (pp. 64—66.)
Чтобы понять, что такое Ренанъ разуметъ подъ преобразованіемъ по типу Пруссіи, и вполн видть, какимъ образомъ Ренанъ вынужденъ считать этотъ выходъ единственно возможнымъ, приведемъ его общій взглядъ на современныя формы государства.
‘Двятнадцатый вкъ’, говоритъ онъ, ‘обладаетъ двумя тппами общества, которые доказали свою годность и которые, несмотря на возможныя сомннія относительно ихъ будущаго, займутъ важное мсто въ исторіи цивилизаціи. Одинъ типъ — американскій, основанный существеннымъ образомъ на свобод и собственности, безъ сословныхъ привилегій, безъ древнихъ установленій, безъ исторіи, безъ аристократическаго общества, безъ двора, безъ блестящей власти, безъ серьозныхъ университетовъ и большихъ научныхъ учрежденій, безъ обязательной для гражданъ военной службы. При этой систем, отдльный человкъ, будучи очень мало покровительствуемъ государствомъ, въ тоже время очень мало имъ и стсняется. Брошенный безъ защитника въ битву жизни, онъ выпутывается изъ нея какъ уметъ, обогащается, разоряется, но никогда не приходитъ ему въ голову жаловаться на правительство, ниспровергать его, требовать отъ него чего-бы то ни было, или-же декламировать противъ свободы и собственности. Для него достаточно той радости, съ которою онъ развертываетъ свою дятельность на всхъ парахъ, даже когда шансы лотереи для него неблагопріятны. Эти общества лишены изящества, благородства, они не создаютъ оригинальныхъ произведеній въ искусствахъ и наукахъ, но они могутъ достигнуть большой степени могущества, и въ нихъ могутъ явиться вещи превосходныя’.
‘Другой типъ общества, съ большимъ блескомъ существующій въ нашъ вкъ, есть типъ, который я назову старымъ порядкомъ, развитымъ и исправленнымъ. Пруссія представляетъ лучшій его образецъ. Здсь отдльный человкъ берется, воспитывается, обдлывается, дрессируется, дисциплинируется, безпрестанно требуется обществомъ, которое иметъ древнее происхожденіе, отлилось въ формы старинныхъ учрежденій, приписываетъ себ главенство нравственности и разума. Отдльный человкъ, при этой систем, отдаетъ государству страшно много, взамнъ онъ получаетъ отъ государства огромную умственную и нравственную культуру, а также радость участія въ великомъ дл. Эти общества по преимуществу благородны, они создаютъ науку, они даютъ направленіе человческому уму, они создаютъ исторію, но они постоянно ослабляются притязаніями индивидуальнаго эгоизма, который находитъ слишкомъ тяжкимъ иго государства. Въ самомъ дл, эти общества предполагаютъ цлыя категоріи людей приносимыхъ въ жертву, такихъ, которые должны обречь себя на печальную жизнь безъ надежды улучшенія. Пробужденіе народнаго сознанія и до нкоторой степени образованіе народа подрываютъ эти огромныя феодальныя зданія и угрожаютъ имъ разрушеніемъ. Франція, бывшая нкогда такого рода обществомъ, пала. Англія безпрестанно удаляется отъ типа, который мы описали, и приближается къ типу американскому. Германія сохраняетъ этотъ великій строй, хотя и въ ней уже показываются признаки возмущенія’ (р. 112).
И такъ, всякому европейскому народу приходится выбирать между этими двумя типами государства, между старымъ порядкомъ и республикою. Франція, какъ извстно, питаетъ большое пристрастіе къ республик, мысль о республиканской форм правленія постоянно увлекаетъ французовъ, и подъ этимъ знаменемъ совершаются ихъ перевороты. Но Ренанъ доказываетъ. что республика невозможна во Франціи, и по вншнимъ, и по внутреннимъ причинамъ.
‘Дайте Франціи короля’, говоритъ онъ. ‘Съ республикою у насъ явится отсутствіе дисциплины, безпорядокъ, вольные стрлки, волонтеры, которые будутъ уврять Францію, что готовы за нее на смерть, а не будутъ имть столько самоотверженія, чтобы подчиниться общественнымъ условіямъ воинской жизни. Эти условія. повиновеніе, іерархія и проч. составляютъ противоположность всему тому, что проповдуетъ демократическій катихизисъ, и вотъ почему никакая демократія не можетъ имть сильнаго военнаго сословія. При демократическомъ порядк это сословіе не можетъ развиться, а если оно развивается, кто поглощаетъ демократію. Мн возразятъ, указавъ на Америку, но кром того, что будущее этой страны очень темно, нужно сказать, что Америка, по своему географическому положенію, находится относительно арміи въ совершенно особомъ положеніи, съ которымъ невозможно сравнивать положеніе Франціи’ (р. 76).
И такъ, вншнее положеніе Франціи, необходимость имть сильную армію, быть крпко вооруженною для защиты законнаго честолюбія, для оплаты за обиды — требуютъ, чтобы Франція отказалась отъ республики. Но республика главнымъ образомъ невозможна не по этому, а по внутреннимъ причинамъ, по совершенной неспособности французскаго народа удовлетвориться этою формою правленія и сохранить ее.
‘Еслибы’, говоритъ Ренанъ, ‘народы, жившіе подъ старымъ порядкомъ, только переходили, по разрушеніи своего древняго зданія, къ американской систем, то положеніе было-бы очень просто, можно было-бы тогда успокоиться на той философіи исторіи, которая принимается республиканскою школою и по которой американскій общественный типъ есть типъ будущаго, и къ нему рано или поздно придутъ вс страны. Но дло идетъ иначе. Дятельная часть демократической партіи, боле или мене разъдающая теперь вс европейскія государства, вовсе не признаетъ своимъ идеаломъ американскую республику. За исключеніемъ нкоторыхъ теоретиковъ, демократическая партія иметъ соціалистическія стремленія, которыя прямо противоположны американскимъ идеямъ о собственности. Свобода труда, свободная конкуренція, свободное употребленіе собственности, предоставленная каждому возможность разбогатть по мр его силъ — вотъ чего именно не хочетъ европейская демократія. Не выйдетъ-ли изъ этихъ стремленій третій общественный типъ, въ которомъ государство будетъ вмшиваться въ сдлки, въ промышленныя и торговыя отношенія, въ вопросы собственности? Предполагать этого нельзя, ибо ни одна соціалистическая система не могла до сихъ поръ быть предложена такъ, чтобы казалась возможною. Отсюда — жестокое сомнніе, которое во Франціи достигаетъ размровъ величайшаго трагизма и у всхъ у насъ туманитъ глаза: съ одной стороны, повидимому, очень трудно сохранить въ какой-бы то ни было форм учрежденія стараго порядка, съ другой стороны, желанія народа въ Европ вовсе не устремлены къ американской систем. Рядъ неустойчивыхъ диктатуръ, цезаризмъ временъ упадка, — вотъ все, на что есть шансы въ будущемъ’ (р. 115).
Слдовательно, единственное спасеніе, единственный желательный исходъ, на который человку разумному и любящему свое отечество можно употреблять свои силы, — есть возвращеніе къ старому порядку. Одно это возвращеніе можетъ дать Франціи то, чего не даютъ другіе исходы — силу вншнюю, возвышеніе умственнаго и нравственнаго уровня, противодйствіе внутреннимъ болзнямъ, демократіи, соціализму, политическому матеріализму.
Но мы видимъ, что Ренанъ сомнвается въ возможности успха. Дйствительно, онъ предлагаетъ свой планъ только какъ прекрасную мечту, онъ слишкомъ проницателенъ для того, чтобы не замчать, что выполненіе этой мечты встртитъ величайшія трудности, что потокъ событій ведетъ въ другую сторону. Любопытно разобрать, почему-же именно старый порядокъ не иметъ вроятности успха? Гд причина, въ немъ-ли самомъ, или въ постороннихъ обстоятельствахъ? Ренанъ, очевидно, видитъ причину въ томъ, что другія силы, дйствующія во французскомъ обществ, слишкомъ велики и должны увлечь его въ противоположную сторону. Соціализмъ не дастъ установиться не только монархіи, но и республик на американскій ладъ. Но нельзя, кажется, не видть, что еще важнйшая причина заключается въ безсиліи самой идеи стараго порядка, проповдуемой Ренаномъ, въ томъ, что самъ Ренанъ можетъ признавать за старымъ порядкомъ только выгоду, только устраненіе извстныхъ золъ, а не законность, не безусловное право на существованіе. ‘Счастливъ тотъ’, говоритъ онъ, ‘кто въ преданіяхъ семейства или въ фанатизм узкаго взгляда почерпаетъ увренность, разршающую всякія сомннія! Что до насъ, то мы слишкомъ привыкли видть разныя стороны вещей, чтобы врить въ абсолютныя ршенія’ (р. 81). И такъ, увренности нтъ у Ренана, это его несчастіе, точно также какъ и несчастіе всей Франціи.
Въ сущности, въ чемъ состоитъ основаніе, на которомъ, по Ренану, долженъ опираться вновь возстановленный старый порядокъ? Въ историческихъ воспоминаніяхъ, и больше ни въ чемъ. Ренанъ желалъ-бы, чтобы связь съ прошедшимъ, разорванная Франціею, была вновь завязана, но это прошедшее онъ самъ признаетъ не вполн, не съ тми принципами, которыми оно жило. Онъ только уважаетъ эти принципы, видитъ ихъ смыслъ, понимаетъ людей ихъ исповдующихъ, но самъ ихъ не раздляетъ. Онъ прямо заявляетъ, что признаетъ за старымъ порядкомъ и за его еще существующими остатками только историческое право. Въ одномъ мст онъ проговаривается и, какъ будто противъ воли, высказываетъ всю слабость своихъ основаній.
‘Сказать-ли прямо?’ говоритъ онъ. ‘Наша политическая философія содйствовала нашему паденію. Главный принципъ нашей морали — устранять темпераментъ, давать какъ можно больше господства разуму надъ животною стороною, между тмъ, воинственный духъ требуетъ прямо противоположнаго. Чмъ мы могли руководствоваться, мы, либералы, не имющіе возможности допустить божественное право въ политик, какъ скоро мы не допускаемъ сверхъестественнаго въ религіи? Простымъ человческимъ правомъ, компромиссомъ между безусловнымъ раціонализмомъ Кондорсе и XVIII вка и между правами, проистекающими изъ исторіи. Неудавшійся опытъ Революціи излечилъ насъ отъ поклоненія разуму, но, при всей нашей доброй вол, при всхъ усиліяхъ, мы не могли придти къ поклоненію сил, или праву основанному на сил, — въ чемъ заключается вся нмецкая политика’… ‘Нмцы живутъ еще суровыми ученіями стараго порядка, по которому единство націи состоитъ въ правахъ государя, тогда какъ мы воображали, что XIX вкъ основалъ новое право, право націй’… ‘Принципы, которые я только что назвалъ, суть настоящіе французскіе принципы, въ томъ смысл, что они логически проистекаютъ изъ нашей философіи, изъ нашей Революціи, изъ нашего національнаго характера со всми его достоинствами и недостатками’ (р. 40).
Но если такъ, то разв возможно какое-нибудь преобразованіе въ томъ смысл, въ какомъ желаетъ Ренанъ? Если старый порядокъ основывался на божественномъ прав, или на прав силы (въ которомъ Ренанъ очевидно видитъ дйствительную, не-мечтательную основу такъ называемаго божественнаго права), то какъ-же можно отвергать самую основу стараго порядка, и въ тоже время стараться возстановить этотъ порядокъ? Если отрицаніе стараго порядка вытекаетъ изъ самой сущности французскаго духа и французской философіи, и если нтъ никакой философіи, изъ которой вытекало-бы признаніе стараго порядка, то не напрасны-ли всякія разсужденія о его превосходств надъ демократіею? Онъ былъ хорошъ, пока могъ существовать, т. е. пока въ него врили. Теперь французы врятъ въ демократію и потому демократія будетъ развиваться, какія бы бдствія она ни производила.
Какъ мало историческое право (за которымъ я вообще трудно признавать большую состоятельность) иметъ силы въ настоящей Франціи, какъ мало оно соотвтствуетъ всему направленію ныншнихъ идей, можно видть изъ слдующихъ указаній самого Ренана.
‘Современвый позитивизмъ до такой степени подавилъ всякую метафнзнку, что насъ начинаетъ распространяться мысль чрезвычайно узкая: именно, что народное ршеніе иметъ тмъ боле силы, чмъ оно нове, такъ что, когда уже прошло лтъ пятнадцать, длается слдующее странное разсужденіе: ‘Поколніе, которое подало голосъ за такой то плебисцитъ, отчасти вымерло, слдовательно, ршеніе потеряло свою силу, и его нужно обновить’. Это прямо противоположно понятіямъ среднихъ вковъ, по которымъ договоръ иметъ тмъ больше силы, чмъ былъ древне. Въ извстномъ смысл, это — отрицаніе національнаго принципа, ибо національный принципъ, подобно религіи, предполагаютъ договоры, независящіе отъ воли недлимыхъ, договоры, передаваемые отъ отца къ сыну, какъ нкоторое наслдіе. Отказавъ націи въ прав налагать обязательства на свое будущее, мы принуждены будемъ все снести на пожизненные,— что я говорю?— на временные контракты, люди восторженные, я думаю, готовы ихъ сдлать даже годовыми, въ ожиданіи того, что они называютъ прямымъ управленіемъ, то есть, когда національная воля будетъ уже состоять въ ежечасномъ каприз. Но что станется съ цлостію націи при такихъ политическихъ понятіяхъ? Какъ отрицать право отложенія, если все сводится на матеріальный фактъ существующемъ ту минуту воли гражданъ? Дло въ томъ, что нація не есть лишь совокупность недлимыхъ, ее составляющихъ, но она не можетъ зависть отъ подачи голосовъ, что она есть своего рода идея, вещь отвлеченная, стоящая выше частныхъ воль’, и пр. (р. 302).
Вотъ каково направленіе французскихъ понятій, возможно ли, спросимъ мы, чтобы при этомъ французы возобновили связь съ своею прошлою исторіею, поврили въ историческія права?

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Сужденія Ренана о внутреннемъ состояніи Европы.

Контрастъ между Франціею и Германіею.— Вопросъ о будущей судьб Германіи.— Наиболе вроятное будущее Франціи.— Отчаяніе.— Взглядъ на Россію.

Мы видли, что Ренанъ находитъ во внутренней политической жизни Европы два различныхъ направленія: одни народы еще держатся стараго, феодальнаго порядка, другіе стремятся къ демократіи, и именно въ демократіи соціалистической. Интересно разсмотрть, въ какой степени врно это дленіе, и въ какой мр правъ Ренанъ, приписывая феодальному порядку такую живучесть и такую силу. Вообще о Европ онъ говоритъ слдующее:
‘Между тмъ, какъ мы, французы, безпечно спускались по склону неразумнаго матеріализма и слишкомъ великодушной философіи и теряли самую память О національномъ дух (не подозрвая, что наше общественное состояніе до такой степени непрочно, что капризъ нсколькихъ неблагоразумныхъ людей можетъ все погубить), совершенно другой духъ, древній духъ того, что мы называемъ старымъ порядкомъ, жилъ въ Пруссіи и, во многихъ отношеніяхъ, въ Россіи. За исключеніемъ этихъ двухъ странъ, Англія и остальная часть Европы шли по тому-же пути, какъ и мы, по пути мира, промышленности, торговли, признаваемому школою экономистовъ и большею частію государственныхъ людей за самый путь цивилизаціи. Но были дв страны, въ которыхъ еще сохранялось честолюбіе въ старомъ смысл этого слова, стремленіе къ увеличенію, національная вра, племенная гордость. Россія, вслдствіе своихъ глубокихъ инстинктовъ, вслдствіе своего фанатизма, въ одно время и религіознаго, и политическаго, сохраняла священный огонь прежнихъ временъ, сохраняла то, чего такъ мало у насъ, народа изношеннаго эгоизмомъ, то есть — быструю готовность идти на смерть за дло, съ которымъ не связано никакого личнаго интереса. Въ Пруссіи, дворянство обладающее преимуществами, крестьяне управляемые почти феодальнымъ порядкомъ, воинственный и національный духъ, доходящій до суровости, тяжелая жизнь, нкоторая общая бдность, вмст съ нкоторою завистью къ народамъ ведущимъ жизнь боле пріятную, сохраняли условія, составлявшія во вс времена силу народовъ’.— ‘Это народъ — существенно монархическій, онъ не чувствуетъ никакой нужды въ свобод, у него есть добродтели, но добродтели классовъ. Между тмъ, какъ у насъ, одинъ и тотъ-же типъ чести есть идеалъ для всхъ, въ Германіи дворянинъ, бюргеръ, профессоръ, крестьянинъ, работникъ, имютъ свою особую формулу обязанностей, обязанности человка, права человка слабо понимаются, и въ этомъ заключается великая сила, ибо нтъ боле сильной причины политическаго и военнаго упадка, какъ равенство’ (р. 51, 52).
Многое другое говоритъ еще Ренанъ въ подтвержденіе своей мысли о Германіи вообще и въ особенности о Пруссіи. Но нельзя не видть въ этихъ характеристикахъ нкотораго преувеличенія. Подъ живымъ впечатлніемъ недавняго страшнаго пораженія, и увлекаясь мыслію о томъ, что всему виною разрушеніе стараго порядка, онъ щедро приписываетъ любимой имъ Германіи вс лучшія стороны, какія находитъ и какія дйствительно существовали въ этомъ порядк. Между тмъ, едва-ли можно утверждать, что идеи стараго порядка сохранились въ Германіи въ такой мр, какъ думаетъ Ренанъ. Бисмаркъ соединилъ Германію и повелъ ее на Францію не безъ противодйствія со стороны значительной партіи нмцевъ, и дйствовалъ не силою законныхъ правъ и древней власти, а скоре какъ революціонеръ, ниспровергающій всякія историческія права, и какъ диктаторъ, который получилъ власть но согласію народа, видвшаго въ немъ человка способнаго удовлетворить его стремленіямъ къ политическому могуществу и къ подавленію перевса Франціи.
Такъ-какъ цивилизація Германіи, по основамъ и по развитію. не отличается отъ цивилизаціи Франціи и Англіи, то существеннаго различія между этими странами предполагать невозможно. Разница должна быть только временная, Германія идетъ медленне, но идетъ тмъ-же путемъ, какъ и Франція.
‘Въ Германіи’, — говоритъ Ренанъ, — ‘есть также демократическое движеніе, но это движеніе подчинилось движенію патріотически-національному’ (р. 54).
‘Въ Германіи уже показались признаки возмущенія. До какой степени этотъ духъ возмущенія, который состоитъ ни въ чемъ иномъ, какъ въ соціалистической демократіи, овладетъ въ свою очередь германскими странами? Вотъ вопросъ, который всего боле долженъ занимать мыслящаго человка. Мы не можемъ отвчать на него съ точностію, не имя нужныхъ для этого элементовъ’ (р. 113).
Однако-же, нтъ никакихъ причинъ думать. что процессъ развитія соціалистической демократіи остановится въ Германіи, или вовсе исчезнетъ въ ней. Онъ можетъ быть задержанъ, замедленъ, но рано или поздно доведетъ свое дло до конца.
‘Прусская военно-феодальная партія, всего больше внушающая опасенія за миръ Европы, повидимому, должна со временемъ уступить значительную долю своего перевса берлинской буржуазіи, нмецкому духу, столь широкому, столь свободному, духу, который станетъ глубоко либеральнымъ, какъ только будетъ освобожденъ отъ тисковъ прусскаго военнаго порядка. Я знаю, что симптомовъ такого рода еще не показывается, что Германія, всегда нсколько боязливая въ дйствіяхъ, была завоевана Пруссіею такъ, что при этомъ не обнаружилось никакого признака готовности и Пруссіи распуститься въ Германіи, но не пришло еще время для такого развитія. Прусская гегемонія, признанная какъ средство борьбы противъ Франціи, ослабетъ лишь тогда, Когда подобная борьба не будетъ уже имть основанія. Сила, съ которою происходитъ нмецкое движеніе, должна породить очень быстрыя развитія. Нужно отказаться отъ всхъ аналогій въ исторіи, если завоеванная Германія, въ свою очередь, не завоюетъ Пруссіи и не поглотитъ ея. Невозможно предполагать, чтобы нмецкое племя, какъ оно ни мало революціонно, не восторжествовало надъ прусскимъ ядромъ, какъ-бы твердо оно ни было. Прусскій принципъ, по которому основа націи есть армія, а основа арміи мелкое дворянство, не можетъ быть приложенъ въ Германіи. Германія, самый Берлинъ, иметъ буржуазію. Основою истинной нмецкой націи станетъ то, что составляетъ основу всхъ современныхъ націй, богатая буржуазія. Прусскій принципъ создалъ нчто очень крпкое, но не могущее сохраниться посл того, какъ Пруссія окончитъ свое дло. Спарта перестала-бы быть Спартою, если-бы она привела Грецію къ единству. Римское устройство и римскіе нравы исчезли съ того времени, какъ Римъ сталъ владыкою міра, начиная съ этого дня, Римомъ сталъ управлять міръ, — какъ это и слдовало по справедливости’ (р. 148).
‘Вообще, огромное большинство человческаго рода питаетъ ужасъ къ войн. Истинно христіанскія идеи кротости, справедливости, доброты — все больше и больше пріобртаютъ силы въ мір. Воинственный духъ живетъ только въ воинахъ по ремеслу, въ дворянскихъ классахъ сверной Германіи и въ Россіи. Демократія не хочетъ, не понимаетъ войны. Прогрессъ демократіи разрушитъ царствованіе этихъ желзныхъ людей, выходцевъ минувшаго времени, вдругъ появившихся, въ ‘ужасу нашего вка, изъ ндръ стараго германскаго ‘міра. Чмъ-бы ни кончилась настоящая война {Статья писана во время войны.}, эта ‘партія будетъ побждена въ Германіи. Ея дни сочтены ‘демократіею’ (р. 163).
Вотъ что предвидитъ Ренанъ, съ смшаннымъ чувствомъ желанія и отвращенія, злобной радости и неувренности. Ему и совстно, и весело видть, что врагъ долженъ погибнуть отъ того-же зла, отъ котораго гибнетъ Франція. Между тмъ, очевидно, этотъ исходъ дла самый вроятный, ничто ему не противорчитъ, и можно считать мечтою всякую попытку задержать Европу на этомъ пути, по которому ее ведутъ вс ея понятія, вся исторія, вс наиболе сильныя стремленія.
Генанъ какъ-будто не хочетъ быть столь зловщимъ пророкомъ. Онъ совтуетъ французамъ сколько возможно вернуться къ старому порядку. Но, говоритъ онъ, нельзя порицать и того человка, который отвергъ-бы эти совты, а сказалъ-бы слдующее:
‘Реформы, предполагающія, что Франція откажется отъ своихъ демократическихъ предразсудковъ, суть чистыя фантазіи. Франція, поврьте, останется навсегда страною людей любезныхъ, кроткихъ. честныхъ, прямодушныхъ, веселыхъ, поверхностныхъ, съ хорошимъ сердцемъ, но съ слабымъ политическимъ смысломъ, она удержитъ свою посредственную администрацію, свои упрямые комитеты, свои рутинныя учрежденія и будетъ уврена, что лучше ихъ нтъ ничего въ цломъ мір, она все больше и больше будетъ погружаться въ этотъ матеріализмъ, грубый республиканизмъ, къ которому, повидимому, идетъ все современное человчество, за исключеніемъ Пруссіи и Россіи. Значитъ-ли это, что для нея не наступитъ минута возмездія? Но, можетъ быть, именно этимъ путемъ она его и достигнетъ. Ея возмездіе нкогда будетъ состоять въ томъ, что она ушла дальше всхъ по той дорог, которая ведетъ въ исчезновеніи всякаго благородства, всякой добродтели. Мы останемся ниже народовъ германскихъ и славянскихъ, пока эти народы сохранятъ иллюзіи, свойственныя молодымъ племенамъ, но эти племена, въ свою очередь, состарятся, они пойдутъ по пути всего рожденнаго. Это не будетъ такъ скоро, какъ думаетъ соціалистическая школа, вчно увренная, что весь міръ въ той-же степени, какъ она, занятъ ея вопросами. Вопросы соперничества между племенами и расами, повидимому, на-долго еще будутъ имть перевесъ надъ вопросами о поденной плат и благосостояніи, но примръ Франціи заразителемъ. Не было ни единой французской революціи, которая не отражалась-бы за границей. Самое жестокое мщеніе, какое Франція можетъ совершить надъ гордымъ дворянствомъ, бывшимъ главною причиною ея пораженія, состоитъ въ томъ, чтобы жить въ демократіи, доказать фактомъ возможность республики. Тогда не долго пришлось-бы ждать той минуты, когда мы могли-бы сказать нашимъ побдителямъ, какъ мертвецы пророка Исаіи: Et tu vulneratus es sicut et nos, nostri similis effectus es! (Ты раненъ, какъ и мы, ты сталъ намъ подобенъ!)’.
‘И такъ, пусть Франція остается тмъ, что она есть, пусть она неустанно держитъ знамя либерализма давшаго ей ея роль въ послдніе сто лтъ. Этотъ либерализмъ часто бываетъ причиною слабости, — но, по этому самому, міръ приметъ его, ибо міръ дряхлетъ и теряетъ свою древнюю суровость. Франція, во всякомъ случа, гораздо врне достигнетъ возмездія, если будетъ обязана имъ своимъ недостаткамъ, чмъ если-бы была принуждена ожидать его отъ достоинствъ, которыхъ никогда не имла. Наши враги могутъ быть спокойны, если французы, чтобы одолть ихъ, должны сперва обратиться въ пруссаковъ. Чмъ побждена Франція? Тмъ остаткомъ нравственной силы, суровости, тяжести и самоотверженія, которыя еще устояли въ глухомъ закоулк міра противъ разъдающаго дйствія эгоизма. Пусть французской демократіи удастся образовать государство способное къ жизни, и эта старая закваска быстро изсчезнетъ отъ дйствія самаго энергическаго элемента, разлагающаго всякую добродтель, какой только былъ извстенъ до сихъ поръ міру’ (pp. 82—84).
Вотъ наиболе искреннія и всего глубже захватывающія правду слова Ренана. Они выражаютъ жестокое отчаяніе, въ нихъ слышится невольное сознаніе, что вс совты и увщанія Ренанъ длалъ и длаетъ только для очищенія своей совсти, что онъ заране увренъ въ ихъ безполезности и хорошо видитъ ту бездну, въ которую движется Франція. а за ней и остальная Европа.
Кончивши теперь весь этотъ анализъ взглядовъ Ренана на внутреннее развитіе Европы со времени Революціи, мы можемъ остановиться и попробовать выразить общее впечатлніе, производимое цлою картиною. Намъ кажется, что русскій читатель долженъ быть невольно пораженъ мыслью о томъ мрак и гор, которые нависли надъ образованнымъ міромъ. Какая тяжкая и какая безвыходная борьба! Блистательныя формы западной жизни, вс безъ исключенія, таятъ въ себ зародышъ гибели, вс грозятъ разрушеніемъ. И нтъ такихъ началъ, такихъ основъ, которыя можно было-бы считать незыблемыми, за которыя можно-бы схватиться среди крушенія. Европа потеряла руководящую нить своего прогресса, нкогда общавшаго ей безконечное развитіе, поприще безпредльное. Ренанъ, какъ мы видимъ, перебираетъ мысленно вс пути, вс выходы, и съ тоскою и ужасомъ видитъ, что вс они ведутъ ю смерти. Въ отчаяніи, онъ то предлагаетъ вернуться назадъ, задержать историческое движеніе своего народа, то, наоборотъ, совтуетъ дать полный ходъ этому движенію, ускорить его, чтобы поскоре увлечь своего врага на ту же дорогу и увидть, наконецъ, его погибель!
Но, вглядываясь въ эту картину, мы, русскіе, должны, кажется, испытать и другое чувство, именно, живо почувствовать, что передъ нами совершается чуждая исторія, что въ этой борьб, во всхъ ея стремленіяхъ и столкновеніяхъ нтъ ничего вполн нашего. Складъ русской жизни и нашъ государственный строй представляютъ совершенно иное сочетаніе элементовъ, совмщаютъ въ себ т противорчія, которыя являются столь непримиримыми въ Европ. Россія представляетъ государство монархическое безъ стараго порядка, демократическое безъ соціализма, воинственное безъ феодализма и феодальнаго дворянства.
Политическое честолюбіе совершенно чуждо русскому народу, охотно жертвуя всмъ для государства, онъ не ищетъ непремннаго участія въ управленіи государствомъ, это участіе считается дломъ тяжелымъ, скоре повинностію, чмъ правомъ. Житейскій матеріализмъ, пониманіе собственности и удовольствій, какъ главныхъ вещей въ жизни, противны кореннымъ нравамъ русскаго народа, его нсколько аскетическому настроенію. Есть нкоторая высшая область, въ которой русскіе люди ищутъ и требуютъ равенства, свободы и братства, но это не область вещественныхъ интересовъ и политическихъ правъ. Отсюда-же происходитъ особенный характеръ того, что можно назвать ‘воинственнымъ духомъ* русскихъ. Этотъ духъ, главнымъ образомъ, состоитъ въ стойкости и самоотверженіи. Мы видли, что Ренанъ считаетъ истиннымъ носителемъ воинскаго духа въ Европ феодальное дворянство, у насъ ничего подобнаго этому дворянству нтъ, и мы давно свыклись съ мыслью, что всегдашняя и неизмнная доблесть на войн выказывается у насъ — именно людьми простаго народа.
Да и вообще, замчательно, что во всхъ своихъ разсужденіяхъ Ренанъ ничего не говоритъ о простомъ народ. Этого элемента, очевидно, вовсе нтъ въ Европ въ томъ вид, какъ онъ есть у насъ, то есть, въ вид нкоторой духовной силы, массы съ извстными стремленіями. Корабль Европы уже не иметъ этого тяжелаго балласта.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Значеніе франко-прусской войны я ея будущія послдствія.

Междоусобная война.— Опасность со стороны Россіи.— Принципъ народностей.— Настанетъ день славянскаго завоеванія.— Односторонность Ренана.

Взгляды Ренана на значеніе войны между Франціею и Германіею изложены имъ въ особой стать, писанной во время самой войны {Revue des D. М., 15 septembre 1870.}, и въ двухъ письмахъ къ Давиду Штраусу, составляющихъ отвты на два письма Штрауса къ Ренану {Письма Штрауса смотри въ брошюр: Krieg und Friede, zwei Briefe an Ernst Renan von D. F. Strauss. Leipz. 1870. Письма Ренана въ Rf. intell, et morale, p. 167.}. Въ этой переписк нмецкій и французскій писатели какъ будто состязались въ глубокомысліи и высот взгляда на вещи, и французъ несомннно одержалъ побду. Въ самомъ дл, Ренанъ искренно сознается въ недостаткахъ своего народа, проповдуетъ миръ и указываетъ на несправедливость и вредъ этой войны въ тхъ страшныхъ размрахъ, которые ей дали нмцы. Шраусъ-же съ тевтонскою грубостію восхваляетъ свой народъ и всми средствами оправдываетъ войну.
Существенная мысль Ренана состоитъ въ томъ, что онъ смотритъ на Европу, какъ на одно цлое, и потому готовъ употребить извстное выраженіе, что всякая европейская война есть въ сущности война междоусобная. Такъ-какъ интересы Европы страдаютъ отъ этихъ междоусобій, такъ-какъ у Европы есть свои враги и опасности, то Ренанъ находитъ франко-прусскую войну событіемъ глубоко-плаченнымъ для европейской цивилизаціи.
Мы видли выше, что Ренанъ считалъ главною задачею своей жизни — содйствовать умственному, нравственному и политическому союзу между Германіею и Франціею, союзу, къ которому уже легко пристала-бы Англія (См. выше. стр. 298). Почему такъ необходимъ и важенъ этотъ союзъ? Почему цивилизація не можетъ развиваться среди борьбы и соперничества этихъ странъ?
‘Нашею мечтою былъ’ пишетъ Ренанъ, ‘политическій и умственный союзъ Германіи, Англіи и Франціи, которыя втроемъ могли-бы составить силу управляющую міромъ и образовать плотину противъ Pocciu, или лучше, направить Россію на свой-же путь’. (Rf. intell, et mor. p. 42). Вотъ существенное дло и существенная опасность для союза. Въ другомъ мст повторяется та-же общая мысль: ‘Соединенная Германія, если бы она достигла своего единства, находясь въ полной дружб съ Франціею, сдлалась-бы существенною частью Европы и составила-бы вмст съ Франціею и Англіею неодолимую троицу, способную увлечь остальной міръ, въ особенности Россію. на путь прогресса’ (р. 143).
Такимъ образомъ, Россія выставляется какъ главный поводъ, по которому Европ слдуетъ быть единодушною и сильною. Еще прежде, до войны, Ренанъ, разсуждая о томъ, какъ расшатывается демократіею и соціализмомъ внутренняя сила европейскихъ обществъ, говорилъ, что, въ случа дальнйшаго ослабленія, Европ грозитъ вещественная опасность именно отъ Россіи. Вотъ его слова:
‘На первый взглядъ кажется невозможнымъ новое нашествіе варваровъ, то-есть, чтобы мене сознательныя и мене цивилизованныя части человчества опять побдили части боле сознательныя и боле цивилизованныя. Но разберемъ дло хорошенько. Въ мір еще существуетъ запасъ варварскихъ силъ, которыя почти вс находятся подъ рукою Россіи. Пока цивилизованныя націи будутъ сохранять свою крпкую организацію, роль этихъ варваровъ будетъ почти ничтожна, по, безъ сомннія, если (чего Боже сохрани!) зараза эгоизма и анархіи приведетъ къ гибели наши западныя государства, то варвары совершатъ свою обязанность, состоящую въ томъ, чтобы поднять мужескую силу въ испорченныхъ цивилизаціяхъ, произнести живительный притокъ инстинкта, когда размышленіе уничтожило субординацію, показать, что готовность жертвовать своею жизнію изъ врности своему государю (дло, которое демократъ считаетъ низкимъ и безмысленнымъ) есть источникъ силы и ведетъ къ обладанію міромъ. Не нужно, въ самомъ дл, скрывать отъ себя, что окончательнымъ слдствіемъ соціалистически-демократическихъ теорій было-бы совершенное ослабленіе. Нація, которая пошла-бы по этой программ, отвергая всякую идею славы, общественнаго блеска, индивидуальнаго превосходства, сводя все къ одному удовлетворенію матеріалистическихъ желаній массъ, то-есть, къ доставленію удовольствій возможно большему числу людей, была-бы совершенно открыта для завоеванія, и ея существованіе подвергалось-бы величайшимъ опасностямъ’ (р. 293).
Когда началась война, то главный вредъ, который увидлъ въ ней Ренанъ, было раздленіе и уменьшеніе силъ Европы, необходимыхъ ей, опять-таки, для того, чтобы противустоять Россіи.
‘Я всегда считалъ’, говорилъ онъ, ‘войну между Франціею и Германіею за величайшее несчастіе, какое только можетъ случиться съ цивилизаціею’.
‘Она посетъ жестокую ненависть между двумя отдлами европейскаго племени, союзъ которыхъ всего нужне для прогресса человческаго ума’.
‘Въ самомъ дл, оставляя въ сторон Соединенные Штаты, будущее которыхъ, безъ сомннія блестящее, еще темно, и которые во всякомъ случа занимаютъ второстепенное мсто въ самобытной (oridinale) работ человческаго духа, умственное и нравственное величіе Европы основывается на тройственномъ союз, разрушеніе котораго есть смертельное горе для прогресса, союз между Франціею, Германіею и Англіею. Эти три великія силы, будучи соединены, стали-бы руководить міромъ и руководили-бы имъ хорошо, увлекая за собою другіе, еще значительные элементы, входящіе въ составъ Европы, въ особенности, они повелительнымъ образомъ указали-бы путь другой сил, которую не слдуетъ ни слишкомъ преувеличивать, ни слишкомъ умалятъ, Россіи. Россія опасна только въ томъ случа, если остальная Европа допуститъ ее предаться ложной мысли о духовной самобытности (originalit), которою она, можетъ быть, не обладаетъ, и дозволитъ ей соединить въ одной рук варварскія племена центральной Азіи, племена совершенно безсильныя сами по себ, но способныя къ дисциплин и весьма расположенныя, если не будутъ приняты мры, сгруппироваться вокругъ какого-нибудь московитскаго Чингисъ-Хана. Соединенные Штаты опасны только въ томъ случа, если раздоры Европы позволятъ имъ увлечься мечтами заносчивой юности и старою злобою къ стран, бывшей ихъ матерью. При союз Франціи, Англіи и Германіи, старый континентъ сохранялъ-бы свое равновсіе, могущественно господствовалъ-бы надъ новымъ, держалъ-бы въ опек этотъ обширный восточный міръ, которому вредно давать возможность увлекаться преувеличенными надеждами. Все это была одна мечта. Довольно было одного дня, чтобы разрушить зданіе нашихъ надеждъ и открыть міръ для всхъ опасностей, для всхъ вожделеній, для всхъ зврскихъ страстей’ (pp. 125, 126).
Вотъ высшая точка зрнія Ренана на дла Европы. Сила духа и духовное господство у него занимаютъ первое мсто. Въ этомъ отношеніи онъ находитъ, что ни Америка, ни Россія не опасны для Европы, Америка потому, что она не иметъ дйствительной самобытности, и только по заносчивости молодости возстаетъ противъ стараго континента, Россія потому, что, можетъ быть. она и обладаетъ самобытностью, но отъ Европы зависло-бы подавить эти вредныя для человчества мечты: Европа могла-бы своимъ вліяніемъ направить Россію по тому-же пути, по которому сама идетъ, и, въ такомъ случа, вчно держать ее въ духовномъ подчиненіи. И такъ, нтъ никого на свт, кто могъ-бы вырвать изъ рукъ Европы скипетръ умственной жизни, если-бы только Европа не предавалась внутреннимъ раздорамъ. Теперь-же легко можетъ быть, что вмст съ вещественною силою Европы, упадетъ и ея нравственное вліяніе, Америка и Россія сбросятъ съ себя то нравственное господство, подъ которымъ были до сихъ поръ, и тогда могутъ быть опасны для Европы и вещественно. Опасность особенно сильна со стороны Россіи, которая ближе, и духовной самобытности которой Ренанъ не ршается прямо отрицать.
Если такъ, то какой-же ходъ можетъ получить будущая исторія? Что ожидаетъ Европу? Мы видли, что и внутреннее состояніе Европы внушаетъ Ренану величайшія опасенія. Согласно со всмъ этимъ, онъ въ одномъ мст разсуждаетъ такъ:
‘Франція, и до нкоторой степени Англія, уже достигли своего предла. Пруссія и Россія еще не дошли до той минуты, когда люди обладаютъ тмъ, чего хотли, когда они холодно смотрятъ на то, изъ-за чего нкогда потрясали міръ, когда является мысль, что это вздоръ, что все здсь на земл есть только эпизодъ вчнаго сновиднія, рябь на поверхности безконечнаго, поперемнно насъ порождающаго и поглощающаго. Эти новыя и пылкія сверныя племена гораздо наивне насъ, они обманываются своими желаніями, увлекаясь своею цлью, они подобны юнош, воображающему, что, овладвши предметомъ своей страсти, онъ будетъ вполн счастливъ. Къ этому присоединяется еще особая черта характера, чувство, которое, повидимому, всегда внушали песчаныя равнины германскаго свера, чувство цломудренныхъ вандаловъ передъ зрлищемъ нравовъ и роскоши римской имперіи, родъ пуританскаго бшенства, зависти и злобы въ легкой жизни людей наслаждающихся. Это мрачное и фанатическое настроеніе существуетъ еще въ наше время. Подобные меланхолическіе умы, какъ нкогда ихъ называли, считаютъ своимъ назначеніемъ мстить за добродтель, исправлять испорченные народы. Для этихъ восторженныхъ людей, идея германской имперіи не есть идея націи, имющей извстныя границы, свободной у себя, не занимающейся остальнымъ міромъ, нтъ, они хотятъ всеобщаго вліянія германскаго племени, долженствующаго обновитъ Европу и господствовать въ ней. Это очень мечтательное бснованіе, ибо, предположимъ, чтобы сдлать удовольствіе этимъ мрачнымъ умамъ, что Франція уничтожена, Бельгія, Голландія, Швейцарія раздавлены, что Англія остается пассивною и сохраняетъ молчаніе, что же мы скажемъ о великомъ страшилищ германскаго будущаго, о Славянахъ, которые тмъ больше будутъ стремиться отдлиться отъ общаго германскаго тла, чмъ больше будетъ это тло индивидуализироваться? Славянское сознаніе возрастаетъ въ томъ-же размр, какъ возрастаетъ германское, и противопоставляется ему какъ противолежащій полюсъ, одно создается другимъ’ (pp. 159, 160).
Вотъ совершенно новая постановка дла. Война между Франціею и Германіею, можетъ быть, не есть война междоусобная, нарушающая духовную гармонію Европы и ослабляющая ея силы, эта война, напротивъ, отнимаетъ господство у отжившихъ и испорченныхъ народовъ и передаетъ его народу полному свжихъ силъ, слдовательно, въ сущности, обновляетъ Европу, молодитъ ее и укрпляетъ. Но, и въ такомъ случа, будущее Европы все-таки не ограждено отъ опасностей. главная опасность — Славяне, которые не подчинятся нмцамъ, и стремленіе которыхъ къ самостоятельности будетъ возрастать тмъ больше, чмъ больше будетъ возрастать германское владычество.
Подробно и съ большою тонкостію Ренанъ развиваетъ эту мысль во второмъ письм къ Штраусу. Онъ указываетъ на то, что Германія, присоединивъ къ себ Эльзасъ и Лотарингію, хотя справедливо основывалась на принцип народностей, но поступила противъ желанія населенія. По этому случаю, онъ вотъ что говоритъ Штраусу:
‘Наша политика есть политика правъ націй, ваша — политика племенъ: мы думаемъ, что наша лучше. Слишкомъ рзкое раздленіе человчества на племена, не говоря о томъ, что оно основано на научной ошибк, такъ-какъ очень мало странъ, имющихъ дйствительно чистое племя, можетъ повести только въ войнамъ истребленія, къ войнамъ, позвольте такъ выразиться, зоологическимъ {Гораздо раньше, чмъ у Ренана, мы встртили это мткое выраженіе у Герцена, который, разсуждая о паденіи идеаловъ въ Европ, говоритъ, что теперь войны ведутся изъ-за ‘зоологическихъ различій’.}, такимъ, какія ведутъ между собою разные виды грызуновъ, или хищныхъ. Это значило-бы положить конецъ тому плодотворному смшенію различныхъ, но необходимыхъ другъ для друга элементовъ, которое называется человчествомъ. Вы, нмцы, подняли въ мір знамя этнографической и археологической политики, на мсто политики либеральной, эта политика будетъ вашимъ злымъ рокомъ. Сравнительная филологія, которую вы создали и которую вы несправедливо перенесли на поприще политики, съиграетъ съ вами злую шутку. Въ ней пристращаются славяне, каждый школьный учитель въ славянскихъ земляхъ есть врагъ для васъ, термитъ, разрушающій вашъ домъ. Какимъ образомъ вы можете думать, что славяне не сдлаютъ съ вами того, что вы длаете съ другими, они, во всемъ идущіе по вашимъ слдамъ, не отстающіе отъ васъ ни на шагъ? Каждое утвержденіе германизма есть утвержденіе славизма, каждое движеніе сосредоточенія съ вашей стороны есть движеніе, которое осаждаетъ славянина, выдляетъ его, даетъ ему особое существованіе. Стоитъ взглянуть на дла Австріи, чтобы ясно увидть это. Славянинъ, спустя пятьдесятъ лтъ, будетъ знать, что вы сдлали его имя синонимомъ раба (Sclave), онъ уразуметъ долгое историческое эксплуатированіе его племени вашимъ племенемъ, а вдь число славянъ вдвое больше числа нмцевъ, и славянинъ, какъ драконъ Апокалипсиса, хвостъ котораго можетъ смести третью часть звздъ, повлечетъ нкогда за собою паству центральной Азіи, древнихъ подданныхъ Чингисхана и Тамерлана. Не лучше-ли было-бы поберечь на этотъ день право взывать къ разуму, къ нравственности, въ дружб, основанной на принципахъ? Подумайте, какая тяжесть положится на всы міра, когда Богемія, Моравія, Кроатія, Сербія, вс славянскія населенія турецкой имперіи, наврное предназначенныя въ освобожденію, племена еще героическія, совершенно воинственныя и нуждающіяся только въ предводительств, сгруппируются вокругъ громаднаго русскаго конгломерата, уже включившаго столько различныхъ элементовъ въ свою славянскую горную породу и, повидимому, предназначеннаго быть ядромъ будущаго славянскаго единства, точно такъ, какъ Македонія, страна лишь слабо-греческая, Сардинія — слабо-итальянская, Пруссія — слабо-нмецкая были центрами греческаго единства, единства итальянскаго, единства германскаго. И вы слишкомъ разсудительны, чтобы разсчитывать на благодарность, которую должна питать къ вамъ Россія. Одна изъ тайныхъ причинъ озлобленія Пруссіи противъ насъ состоитъ въ томъ, что она обязана намъ частію своей культуры. Одною изъ язвъ станетъ нкогда для русскихъ то, что они были цивилизованы нмцами. Они будутъ это отрицать, но, отрицая, все-таки будутъ сознавать, и это воспоминаніе будетъ приводить ихъ въ отчаяніе. За то, что Петербургская Академія Наукъ была когда-то вполн нмецкою, она будетъ такъ-же злобствовать на Берлинскую Академію, какъ Берлинская злобствуетъ на насъ за то, что была когда-то на-половину французскою. Нашъ вкъ есть вкъ торжества рабовъ надъ и своими господами: а славянинъ былъ и, въ нкоторыхъ отношеніяхъ, и до сихъ поръ есть вашъ рабъ’.
‘Если-же такъ, то, когда настанетъ день славянскаго завоеванія, мы будемъ стоять выше васъ, подобно Аинамъ, еще имвшимъ блестящую роль подъ римскимъ владычествомъ, тогда какъ Спарта уже не имла никакой’.
‘И такъ, берегитесь-же этнографіи, или лучше сказать, не слишкомъ усердно прилагайте ее къ политик (pp. 199—201).
Эти краснорчивыя слова не нуждаются въ поясненіяхъ, особенно для насъ, русскихъ. Читая ихъ, иногда думаешь, что Ренанъ только-что прочиталъ Россію и Европу Н. Я. Данилевскаго. Совершенно ясно, что, если права нмцевъ на преобладаніе въ мір заключаются только въ большей свжести племени, которому, поэтому, должны уступить одряхлвшія племена латинской Европы, то за нмецкимъ племенемъ должна наступить очередь славянскаго племени. Ренанъ съ горькимъ и негодующимъ чувствомъ говоритъ объ этой зоологической борьб и смн племенъ, это чувство объясняется тмъ, что онъ вритъ въ единую всемірную цивилизацію, которой интересы должны-бы стоять выше всякихъ другихъ интересовъ. Вотъ почему, въ глазахъ Ренана, самостоятельная духовная жизнь Америки и Россіи составляетъ главную опасность для цивилизаціи, и принципъ народностей, если онъ ставится выше всхъ другихъ принциповъ, препятствуетъ общему прогрессу рода человческаго.
Такъ это и было-бы, если-бы мы могли твердо врить въ достоинства и будущность той цивилизаціи, лучшею представительницею которой нужно считать Францію. Между тмъ мы видли, что самъ Ренанъ уже не вритъ въ эту цивилизацію, что сомнніе и отчаяніе въ немъ сильне, чмъ всякія надежды и мечты объ исправленіяхъ и реформахъ. А если такъ, то, кажется, принципъ народностей, завладвшій ходомъ всемірной исторіи, иметъ за себя не одни зоологическія, но и нравственныя основанія. Ренанъ сознается, что преобладаніе германскаго племени проистекло изъ нравственнаго превосходства нмцевъ надъ латинскою Европою. Точно также, если славянамъ суждено занять въ будущемъ первое мсто въ мір, то это будетъ признакомъ, что ихъ духовная жизнь превосходитъ своею высотою и силою жизнь одряхлвшей Европы.
Нкоторыя черты этого будущаго очень ясно видятся уже Ренану. Въ заключеніе всхъ своихъ разсужденій о болзни Франціи и о средствахъ противъ нея, онъ приходитъ къ невольному чувству, что вс планы и хлопоты безполезны и говоритъ:
‘Часто мы начинаемъ со страхомъ думать, что Франція и даже Англія, въ сущности, пораженныя одною и тою-же болзнію (ослабленіемъ воинскаго духа, преобладаніемъ торговыхъ и промышленныхъ стремленій), будутъ вскор низведены на второстепенную роль, и что сцена европейскаго міра будетъ исключительно занята двумя колоссами, племенемъ германскимъ и племенемъ славянскимъ, которыя сохранили въ сил воинскій и монархическій принципъ, я борьба которыхъ наполнить собою будущее’ (р. 119).

——

Вс приведенныя нами слова и мннія Ренана доказываютъ, по нашему мннію, его глубокомысліе, обширный и тонкій взглядъ на вещи, превосходное пониманіе исторіи и вмст чудесное безпристрастіе, искреннюю любовь въ правд, дйствительное желаніе добра. Одно, чего не понимаетъ и, кажется вовсе не можетъ понять Ренанъ, есть духовный и политическій складъ Россіи, ея, такъ сказать, нравственное право на существованіе. Правда, онъ никогда не смшиваетъ ея съ Европою, съ Пруссіею, онъ ставитъ ее на одну линію только какъ государство монархическое и воинственное, а во всхъ другахъ отношеніяхъ тщательно отдляетъ ее отъ Пруссіи, но этими отрицательными чертами и ограничивается пониманіе Ренана, для положительной характеристики Россіи у него нтъ ни одной черты.
Конечно, причиною этому то общее невдніе, въ которомъ Европа находится относительно Россіи, невдніе, происходящее отчасти отъ презрнія, а еще боле отъ внутренней трудности, отъ невозможности понять слишкомъ чуждый складъ жизни. Есть, однако-же, область, въ которой Ренанъ могъ-бы хотя нсколько понимать Россію, какъ человкъ постоянно занятый исторіею религіи, онъ могъ-бы кажется понимать православіе. Но, въ величайшему изумленію и поученію нашему, мы находимъ, что здсь Ренана оставляетъ все его глубокомысліе, вся его проницательность. Во многихъ своихъ сочиненіяхъ, онъ, по самому ихъ предмету, долженъ былъ касаться Греческой церкви, но везд онъ находилъ для нея только слова презрительныя и осуждающія, такъ-какъ везд онъ, очевидно, не въ силахъ проникнуть въ истинный смыслъ православнаго ученія. Въ этомъ отношеніи, Ренанъ есть заклятый католикъ, не смотря на вс свои вольнодумства и открытое отрицаніе врованій, въ которыхъ онъ родился.
Не удивительное-ли это явленіе? Онъ съ величайшею тонкостію объясняетъ врованія древнихъ грековъ и римлянъ, указываетъ смыслъ не только правоврнаго язычества, но и всхъ его искаженій и суеврій, точно такъ, онъ превосходно понимаетъ Лютерову реформу и уметъ оцнить духъ каждой изъ безчисленныхъ сектъ, явившихся въ католицизм и въ лютеранств, но, какъ только дло дойдетъ до православія, онъ видитъ въ немъ только грубость, неразвитость, отсталость отъ католическаго движенія, а живаго духа не находитъ. На лучшія черты нашей церкви, на ея, такъ-сказать, народный характеръ, на отсутствіе въ ней папы, онъ смотритъ какъ на явные недостатки, какъ на проявленія тупости извстныхъ народовъ, не умвшихъ послдовательно развить данную имъ идею.
Ренанъ — еще разъ повторимъ — не можетъ выйти изъ сферы понятій своей цивилизаціи, высшій образецъ религіи для него католичество, высшій образецъ политическаго устройства — старый порядокъ Европы. Намъ-же то и другое чуждо, наша жизнь сложилась на иныхъ началахъ, и вотъ почему мы такъ мало понятны для Европы.
1872.
Страхов Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Историки без принципов, Страхов Николай Николаевич, Год: 1886
  2. Заметки о Белинском, Страхов Николай Николаевич, Год: 1897
  3. Разборы книг, Страхов Николай Николаевич, Год: 1870
  4. Заметки об Тэне, Страхов Николай Николаевич, Год: 1893
  5. Ход нашей литературы, начиная от Ломоносова, Страхов Николай Николаевич, Год: 1873
  6. Новая выходка против книги Н. Я. Данилевского, Страхов Николай Николаевич, Год: 1890
  7. Фейербах, Страхов Николай Николаевич, Год: 1864
  8. Несколько слов об Ренане, Страхов Николай Николаевич, Год: 1892
Электронная библиотека