Сергей СОЛОВЬЕВ
Сергей СОЛОВЬЕВ
<,Рец. на кн.:>, Андрей Белый. Пепел. Изд. ‘Шиповник’. СПб. 1909. Ц. 2 р.
<,Рец. на кн.:>, Андрей Белый. Пепел. Изд. ‘Шиповник’. СПб. 1909. Ц. 2 р.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
(Рец. на кн.:) Андрей Белый. Пепел. Изд. ‘Шиповник’. СПб. 1909. Ц. 2 р, Соловьев Сергей Михайлович, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Андрей Белый: pro et contra
СПб.: РХГИ, 2004. — (Русский путь).
Два направления боролись некогда в нашей поэзии: на знамени одного написан был девиз: чистый эстетизм, на знамени другого — общественность и тенденция. Вождем первого движения был Фет, второго — Некрасов.
Первому направлению суждено было скоро разложиться и затем явиться в литературе прямо уже антиэстетическим фактором. Наследники Некрасова покушались окончательно уничтожить поэзию во имя тенденции. Между тем единственная фаланга поэтов, за которою было будущее, пошла за Фетом: имя Фета — на их знамени, их девиз — чистый эстетизм. Односторонность такого понимания искусства скоро была сознана самими символистами. ‘Кумир Красоты так же бездушен, как и кумир Пользы’, — заявил Брюсов1. Бальмонт написал восторженную статью о Некрасове2.
С книгой Андрея Белого ‘Пепел’ наша поэзия вступает в еще новый фазис развития. Если символисты начали с Фета и потом равно оценили Некрасова, то теперь равновесие нарушено в пользу Некрасова.
Большое достоинство книги Белого в том, что она реально связана с современностью. Автор говорит в предисловии:
‘В предлагаемом сборнике собраны скромные, незатейливые стихи, объединенные в циклы, циклы в свою очередь связаны в одно целое: целое — беспредметное пространство, и в нем оскудевающий центр России. Капитализм еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину, и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами, деревеньками — живой символ разрушения и смерти патриархального быта. Эта смерть и это разрушение широкой волной подмывают села, усадьбы, а в городах вырастает бред капиталистической культуры’.
Подобно Некрасову, подобно Мусоргскому, Андрей Белый является здесь певцом забитого, обиженного человека. Вот телеграфист ‘стрекочет депешами’ и ‘колесо докучливое вертит’, а
Детишки бьются в школе
Без книжек (где их взять!):
С семьей прожить легко ли
Рублей на двадцать пять: —
На двадцать пять целковых —
Одежда, стол, жилье.
В краях сырых, суровых
Тянись, житье мое!
Вот каторжник, бежавший из острога, бросается в Волгу. Вот арестанты, бежавшие из тюрьмы, вспоминают, как:
Заковали ноги нам
В цепи.
Вспоминали по утрам
Степи.
За решеткой в голубом
Быстро ласточки скользили.
. . . . . . . . . . . . .
Приносил нам сторож водки.
Тихий вечер золотил
Окон ржавые решетки.
Эти отверженные способны к нежным и теплым чувствам. Трогательна песня плотника, который видит ‘в окне, из-за банок, взгляд подружки’, ‘поступившей в услужение к прачке’. Вот закипающая негою и зноем сцена свидания ‘под плетнем — навесцем малым’…
Тает трепет слов медовых
В трепетных устах —
В бледнорозовых, в вишневых
В сладких лепестках.
Вот злые песни ревности и мести. И наконец, ‘Виселица’, быть может, самое сильное стихотворение книги, где звучат ноты некрасовского ‘Огородника’3.
Не менее удачно изображен и ‘бред капиталистической культуры’ в стихах ‘Маскарад’, ‘Праздник’ и др. Ядом разлагающегося быта пропитаны все стихи в отделе ‘Паутина’. Воздух дворянских парков, домов с мраморными колоннами, со ‘старушкой, разрезающей торт’, и лакеем Акакием, ‘боящимся ночных громил’, — все это отравлено как бы дыханием незримого вампира, который иногда показывается то в виде паука, высасывающего муху, то в виде горбуна ‘с угарным запахом папирос’, ‘с восковым лбом’ и в ‘ярко-огневом галстухе’.
Так противопоставлены в сознании поэта эти два мира: мир городского пролетариата и крестьянства, где среди бесконечного страдания вспыхивает пламя действительной жизни со страстями и радостями, и мир аристократии и капитализма, где жизнь давно уже умерла и на месте великолепного маркиза тащится урод-вампир с ‘угарной папиросой’. Но и тут нет-нет да и запоет элегическая красота прошлого, и мы различим пушкинскую метрику:
Там в бирюзовую эмаль
Над старой озлащенной башней
Касатка малая взлетит —
И заюлит, и завизжит,
Не помня о грозе вчерашней,
За ней другая — и смотри:
За ней, повизгивая окол,
В лучах пурпуровой зари
Над глянцем колокольных стекол —
Вся черная ее семья…
Россия с ее разложившимся прошлым и нерожденным будущим, Россия, какой она стала после Японской войны и подавленной революции, — вот широкая тема трепещущей современностью книги Андрея Белого.
Недостатков в книге Андрея Белого много. Он неумеренно пользуется слишком звонкими рифмами, аллитерациями. Слишком часто встречаются: лапоть — окопать, росах — посох, утонешь — Воронеж, сырости — вырасти, Киев — змиев, бродили — лилий, окол — стекол, лисий — выси, мифом — лифом (!?!), погибли — библий и т. д. Бесплодно хочет стать рифмой созвучие: столицу — виселицу (64). И можно ли, не подавившись, прочитать стих:
Вниз из изб идут?
К оригинальным недостаткам Андрея Белого относится злоупотребление будущим многократным, например:
Злое поле жутким лаем
Всхлипнет за селом.
Надо бы: всхлипывает. При будущем получается ненужный оттенок многократности: нет-нет да и всхлипнет. Примеров такого будущего много: просверкает, тукнет, взмоется, прокружится, исчертит, взвеет и т. д.
Андрей Белый идет за Некрасовым в изображении скорби народной. В безотрадных красках является ему Россия.
И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей: —
Там — убогие стаи избенок,
Там — убогие стаи людей.
Характерно, что поэт видит в России все, что видел Некрасов, все, кроме храма, о камни которого бился головой поэт народного горя. ‘Скудного алтаря’, ‘дяди Власа’, ‘апостола Павла с мечом’ нет в книге Андрея Белого. Правда, есть дьякон, но:
Гомилетика, каноника —
Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!
Это — озлобленный Некрасов ‘Последних песен’4 и ‘Кому на Руси жить хорошо’.
Книга Андрея Белого называется ‘Пепел’. Пепел чего? Прежних субъективных переживаний поэта или объективной действительности, — пепел России? И того и другого. И если суждено поэту, подобно Фениксу, восстать из пепла для новых песен жизни и утверждения, то будущая его книга может быть только о ‘Боге угнетенных, Боге скорбящих, Боге поколений, предстоящих пред этим скудным алтарем’5. Без этого Бога и Россия, и народность, и наша личность могут быть только горстью ‘пепла’.
Впервые: Весы. 1909. No 1. С. 84—86.
1 Эту мысль Брюсов развивает в статье ‘Ключи тайн’ (Весы. 1904. No 1). См.: Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 86, 93.
2 Статья К. Бальмонта ‘Некрасов’, основанная на лекции, прочитанной им в Москве 23 февраля 1903 г. в Обществе любителей российской словесности, была опубликована в журнале ‘Новый Путь’ (1903. No 3), вошла в сборник статей Бальмонта ‘Горные вершины’ (М., 1904).
3 Стихотворение Н. А. Некрасова ‘Огородник’ (‘Не гулял с кистенем я в дремучем лесу…’, 1846).
4 В книгу Некрасова ‘Последние песни’ (СПб., 1877) вошли его предсмертные лирические стихотворения, сатирическая поэма ‘Современники’ и отрывки из поэмы ‘Мать’.
5 ‘Бог угнетенных, Бог скорбящих, / Бог поколений, предстоящих / Пред этим скудным алтарем!’ — заключительные строки гл. 1 поэмы Некрасова ‘Тишина’ (1856—1857). См.: Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1982. Т. 4. С. 52.