Речь в память Историографу Российской Империи, Погодин Михаил Петрович, Год: 1827 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

МИХАИЛ ПОГОДИН.

Речь в память Историографу Российской Империи.
Соч. Г-на Иванчина-Писарева (в Литтературном Музеуме на 1827 год).

Как должен рассматривать Карамзина Панегирист его?

Как писателя, как человека, как гражданина. — Рассматривая Карамзина как писателя, должно показать его действия непосредственные (сочинения), и посредственные (влияние на образ мыслей в Литтературе и проч). — В сочинениях его занимает первое место История Государства Российского. В ней должно рассматривать Карамзина, как Критика, как Повествователя (художника), как Философа.

В первом случае должно показать, как воспользовался Карамзин материалами нашей Истории и трудами своих предшественников, как разрешил их недоумения, что объяснил вновь, насколько подвинул вперед Критику.

Во втором: должно представить отличительный характер его повествования, — причем, для большей ясности, можно сравнить его с прочими Историками-художниками, древними и новыми, потом должно показать, в изображении чего он силен — веков ли, характеров ли, или происшествий частных, и каких и т.п., или тех и других?

В третьем: должно сказать, с какой точки Карамзин вообще смотрел на Историю и как видел отношение Русской Истории ко всеобщей, какое место назначил Русскому народу между прочими народами и проч.

Описывая действия Карамзина посредственные, должно показать, как он действовал на своих современников как художник, то есть представляя им только образцы изящные, или вместе и как учитель, то есть, указывая и равняя им дорогу в той или другой области наук и искусств? Какие семена бросал он им, которые принялись впоследствии — какие новые, свои и чужие, мысли пустил в оборот? — Здесь же должно представить и ту перемену, которую он произвел в Русском слоге.

Человек и гражданин являются в писателе, следовательно, рассматривая Карамзина в сем отношении, должно только сделать дополнение к сказанному об нем как о писателе. Пусть покажут нам здесь дух его Истории, практическое ее направление, в чём и почему полагал он счастье Государства и т.п. — По нашему мнению, скажем мимоходом, Историк не должен сам судить о происшествиях и людях и делать приговоры, а должен только верно излагать происшествия, но Карамзин, вместе со всеми почти Историками, не ограничивался сею последнею обязанностью, и потому должно рассмотреть его и в сем отношении.

Можно сделать и другие планы панегирика, но при всяком плане должно иметь в виду вопросы, нами предложенные.

Как же отвечал на оные Автор?

Вот что говорит он об Истории (с. 109): ‘Без вымыслов (от которых История перестает быть Историей), связывать разрывы, столь нередкие в наших летописях, не наполнять сии разрывы извлечением из источников, сомнительных в своей достоверности, беспрестанно поверять Хронологический порядок своих и иностранных летописцев, приводить в единство все части посредством обозрения каждого века, сличать нас с иноплеменными народами посредством сравнения нравов, обычаев и законов, означать степени образования, внутреннего порядка и Государственной силы по сношениям нашим с другими державами, и определять настоящие причины могущества и славы Царства Русского, выводя из самого характера народа и его властителей, присоединим к сему везде соблюдаемое им строгое правило, коему Историк внимать обязан: сохранять жар в одном лишь повествовании, но быть кратким в суждениях, удерживаться от продолжительных восторгов сердца, вещая о высоких доблестях предков, не щадить слабостей и пороков их, быть Русским, но иногда писать как гражданин вселенной, писать для всех веков и народов: вот что озаряет лучом бессмертия творение Карамзина, и что ускользает от наблюдения обыкновенных читателей’.

Но можно ли хвалить великого Математика за то, что он не ошибается в умножении? Точно так же мы не много чести приписываем Карамзину, говоря, что он не выдумывал, не верил преданиям сомнительным, поверял Летописи и проч. Это суть достоинства отрицательные. Прочее в предложенном отрывке — общие места.

Вот что говорит Автор об усовершенствовании языка Карамзиным: ‘Застав словесность нашу в худшем состояния, нежели в каком оставил ее Ломоносов, новый Исократ, он изумил современников первыми строками своими, изумил так, что сначала многие думали (не основывая мыслей своих на опыте), что он подражал образцам иностранной прозы. Вернейшие наблюдатели, более вникнувшие в размер его периодов, в устроение его фраз, и тогда еще видели в них одно глубокое знание, или лучше сказать, чувство коренных красот языка нашего и ему свойственного благозвучия. Но сей предмет, покорный действию все-изменяющего времени, здесь не должен быть главным предметом нашим. Свойства слога определены знаменитейшими писателями древних и новейших времён. Сказав, что его составляют идеи, что уродливость или бедность их означают дурной слог, их обилие и красота — хороший, — мы, конечно, ничего не скажем нового. Но в нашей Литтературе, богатой одними противоположностями, и где изящный слог еще не сделался общим, удобнее испытать правильность сего определения. Изберем слова, которых не употреблял еще Карамзин, сделаем более, изобретем другое благозвучие, и по нем устроим фразы свои: мы дадим лишь другую форму, другой вид механической части Искусства. Но если мы не научились лучше мыслить, если мы не превзошли Карамзина в красоте образов, в которые он облекал мысли свои, то мы не обогатили, не украсили слога. Всегдашняя возвышенность идей, распространяя сферу оных, доставила слогу Карамзина важность и ровную полновесность, участие сердца во всех излагаемых предметах придало ему живость и быстроту, привычка размышлять верно, соображать основательно, открыла сему писателю вернейшие отношения слов, ближайшее их родство с мыслями, произвела наконец ясность сих последних, которая составляет главную прелесть его слога’.

Рецензент признается откровенно, что он не понимает (как и во многих других местах), о чем именно хочет говорить здесь Автор: сначала он хочет, кажется, определить усовершенствование языка, потом переходит к слогу и смешивает его с умом, наконец, говорить о частных качествах слога Карамзина. — Разберем порознь некоторые положения:

‘Вернейшие — благозвучия (см. выше)’. — Но чем именно Карамзин усовершенствовал язык Русский? — вот вопрос, на который до сих пор в Литтературе Русской нет ответа, между тем как все, или почти все, согласно приписывают Карамзину, и по справедливости, сие усовершенствование.

‘Сказав — нового’. Не входя в неуместное здесь рассуждение о слоге, мы предложим одно возражение a posteriori: не беспрестанно ли встречались и встречаются умнейшие люди, которые не умеют говорить и писать хорошо? ergo слог зависит не от одного ума.

‘Всегдашняя — слога’. Этого или не понимает Рецензент, или — это набор слов. Что значит: ‘Всегдашняя возвышенность идей, распространяя сферу оных, доставила слогу Карамзина важность и ровную полновесность’? — Что значит: ‘Привычка размышлять верно, соображать основательно, открыла сему писателю вернейшие отношения слов, ближайшее их родство с мыслями, произвела наконец ясность сих последних’?

На другие вопросы, Рецензентом предложенные, — вопросы, коих решением определилось бы достоинство Карамзина, нет или почти нет ответов удовлетворительных. — Вместо оных, Автор распространяется весьма много о Зоилах, будто старавшихся унизить Карамзина, и в таких громоносных выражениях, что всякий, незнакомый с Русского Литтературою, представит себе легион злонамеренных Критиков. — Как же удивится он, услышав, что в продолжение пятнадцати лет не произнесено ни одного общего положительного суждения об Истории Карамзина, ни справедливого, ни несправедливого! До сих пор сделано у нас единственно несколько мелких замечаний, и Авторы сих замечаний не заслуживали бы даже имени Зоилов, если бы были и злонамеренные. С нашей изящной статуи стерли несколько (очень немного) пыльных пятен, — но какие Лессинги и Винкельманы определили критически ее достоинство? — Карамзин должен был сожалеть, что не слыхал себе критики, и важнейшее доказательство того, что он опередил своих современников, я нахожу в том, что они не умели ни хвалить, ни порицать его.

План Панегирика очень сбивчив, Автор, например, несколько раз принимается говорить об Истории, несколько раз — о слоге.

В слоге виден часто ученик Карамзина, часто встречаются периоды полные, благозвучные, выражения удачные, но часто оказывается неточность. Для примера разберем начало вступления:

‘Что остается утешительного в чувстве, внушаемом смертью великих людей? — воззрение на полноту их славы. Из сего бессмертного мрака восходит для них заря бессмертия, и в слезах на гробе великого писателя, истинного ревнителя о нашем благе, совершается торжество дарования. — Но сколь поразительным должно быть сие торжество там, где писатель сей был единственным, где юный питомец муз, выходящий на пространное поле Словесности, озирая окрест себя, видит обширные пустыни и возводит печальный взор на отлетающего Гения!’

Можно ли употребить слово остается вместо есть здесь, где не говорится ни о каком предварительном, скажем просто, расходе? Как в чувстве может быть воззрение? Как можно взирать на полноту славы? Что называется здесь сим плачевным мраком? Прилично ли существительному имени мрак прилагательное плачевный? Как может восходить из мрака заря? И какая же заря — бессмертия? — Что значит: в слезах совершается торжество дарования? — Сие торжество называется после поразительным.

Теперь скажем несколько слов о частных недостатках Панегирика.

Есть много Гипербол. Например, Автор говорит о славе, приобретенной Русскими на политическом поприще, и на вопрос свой: ‘Ужели не прославились мы в народах могуществом слова?’ отвечает: ‘Смело выступим на сие новое поле состязания (с Историей Карамзина), — и вторично изумленный Запад узрит новое торжество наше’. —

О Ломоносове сказано, ‘что он не успел перейти от подражания к образцовому, самостоятельному’. И так, Ломоносов только что подражал? А кому же принадлежит преобразование языка Русского?

Описывая препятствия, которые Карамзин встретил на своем поприще, Автор говорит о недостатке советников. ‘Кто у нас говорил о нем, как говорил о Цицероне Плиний? Кто писал к нему, как писал Плиний к Тациту? Какой Буало вещал ему: ‘Пиши, я ручаюсь за потомство’. Автор позабыл, что Карамзину был другом Дмитриев, что Державин говорил ему:

Пой, Карамзин,

И в прозе глас слышен соловьин.

Всего более заслуживает почтения чувство, которое руководствовало Автором при сочинении Панегирика.

Рецензент должен прибавить еще одно замечание, может быть, и излишнее. По своему характеру он никак не решился бы сказать вслух своего мнения о сем сочинении, но должен был сказать оное ex officio. Начав же говорить, никак не мог, по первой причине, говорить иначе. Может быть, он ошибся, по крайней мере, говорил искренно.

(‘Московский Вестник’, 1827, Часть 3).

МИХАИЛ ПОГОДИН.

Речь в память Историографу Российской Империи.Соч. Г-на Иванчина-Писарева (в Литтературном Музеуме на 1827 год).

Читайте также:

Речь в память Историографу Российской Империи.
Соч. Г-на Иванчина-Писарева (в Литтературном Музеуме на 1827 год).