Характеристика Батюшкова как поэта, Майков Леонид Николаевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Характеристика Батюшкова какъ поэта.

Рчь, произнесенная въ торжественномъ засданіи Второго Отдленія Императорской Академіи Наукъ 22-го ноября 1887 года членомъ-корреспондентомъ Академіи Л. Н. Майковымъ.

Семьдесятъ лтъ тому назадъ, въ октябр 1817 года, вышли въ свтъ дв небольшія книжки подъ заглавіемъ: ‘Опыты въ стихахъ и проз К. Батюшкова’. Авторъ этихъ книжекъ былъ въ то время лицомъ не безъизвстнымъ въ литератур: ему исполнилось уже тридцать лтъ, и боле двнадцати лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ появилось въ печати первое его стихотвореніе. Но только изданіе его произведеній въ вид особаго сборника, притомъ обогащеннаго нсколькими вновь написанными стихотвореніями, давало возможность судить о сил и зрлости его поэтическаго дарованія.

Семьдесятъ лтъ тому назадъ, русская литература еще не обладала тми сокровищами поэзіи, на которыхъ воспиталось художественное и нравственное чувство позднйшихъ поколній нашего общества. Свободное творчество самыхъ сильныхъ дарованій еще изнемогало въ борьб съ требованіями школьной теоріи и съ необработанностью литературной рчи: необходимость стилистической реформы, совершенной Карамзинымъ, признавалась еще далеко не всми. Едва минулъ годъ, что сошелъ въ могилу старикъ Державинъ — великая творческая сила, впервые воплотившая въ себ образъ русскаго поэта, но сила, еще Лишенная художественнаго чувства мры и той способности къ тонкой отдлк, безъ которой не можетъ быть совершенно созданіе искусства. Сильный талантъ Озерова угасъ преждевременно, посл немногихъ опытовъ въ общепринятой тогда форм драматическихъ произведеній. Молодое дарованіе Жуковскаго искало новыхъ путей для творчества въ иностранныхъ литературахъ, но Жуковскій былъ боле поэтъ въ душ, чмъ мастеръ поэтической формы: она занимала его меньше, чмъ внутреннее содержаніе произведенія. Пушкина еще не было, нсколько юношескихъ произведеній его, разсянныхъ по журналамъ, большею частью подражаній чужимъ образцамъ, еще не давали намека на то. что въ русской литератур народился настоящій геніальный поэтъ.

Въ это-то время смутныхъ колебаній литературнаго вкуса, когда онъ утратилъ вру въ уставы псевдоклассической теоріи, но еще не нашелъ себ новыхъ руководящихъ началъ, въ это-то время появились ‘Опыты’ Батюшкова. Сборникъ былъ встрченъ почетнымъ вниманіемъ, но существенныя достоинства поэта были оцнены далеко не въ полной мр. Одинъ лишь критическій отзывъ врно намтилъ свойства таланта Батюшкова: отзывъ этотъ принадлежалъ одному изъ образованнйшихъ людей своего времени, человку, пониманіе котораго въ области искусства далеко возвышалось надъ мнніями большинства современниковъ. Привтствуя появленіе ‘Опытовъ’. Уваровъ высказалъ убжденіе, что въ лиц Батюшкова русская литература обладаетъ сильнымъ и самобытнымъ талантомъ, сравнивая Батюшкова съ Жуковскимъ, онъ не усомнился поставить ихъ рядомъ: не второй, а другой, non sectmdus sed alter, выразился онъ о Батюшков и вмст съ тмъ указалъ на полное различіе въ дарованіяхъ обоихъ поэтовъ. Однако, сказать больше не могъ и этотъ тонкій цнитель. Дло въ томъ, что полная и врная оцнка Батюшкова возможна лишь въ исторической связи литературныхъ явленій: онъ объясняется не столько изъ прошлаго, не столько даже изъ своего времени, сколько по сравненію съ дальнйшимъ развитіемъ русской поэзіи. Эта особенность затрудняетъ дло оцнки, но въ то-же время свидтельствуетъ, что Батюшковъ — одно изъ самыхъ крупныхъ дарованій между русскими поэтами, и что лишь преждевременная гибель помшала ему совершить еще многое, на что онъ былъ способенъ.

Постараюсь раскрыть внутреннее развитіе таланта Батюшкова и затмъ указать, какое значеніе этотъ писатель иметъ въ общемъ ход русской поэзіи.

Батюшковъ воспитался подъ образовательнымъ вліяніемъ XVIII вка. Въ ранней юности онъ имлъ счастіе найти просвщеннаго руководителя въ одномъ изъ лучшихъ людей своего времени, М. Н. Муравьев. Муравьевъ усвоилъ себ изъ умственнаго движенія XVIII столтія все лучшее — гуманность понятій, уваженіе къ человческой личности и пламенную любовь къ просвщенію, и все это онъ передалъ своему даровитому питомцу. Знатокъ классической древности, страстный любитель литературы и искусства, онъ позаботился сообщить Константину Николаевичу начатки классическаго образованія, развилъ его вкусъ и внушилъ ему склонность къ занятіямъ словесностью.

Въ семь Муравьева, въ тсной дружб съ Гндичемъ и вообще среди людей, которымъ были близки интересы просвщенія и доступно чувство изящнаго, Батюшковъ провелъ первые годы юности какъ беззаботный и счастливый мечтатель. Свтлому настроенію, усвоенному имъ въ мирной домашней обстановк и въ избранномъ свтскомъ кругу, соотвтствовало и то эпикурейское воззрніе на жизнь, которое онъ находилъ въ изучаемыхъ имъ римскихъ поэтахъ, и то сенсуалистическое ученіе, которое проповдывала большая часть знакомыхъ ему писателей новаго времени. Подъ такими впечатлніями возникли первые поэтическіе опыты Батюшкова, уже въ нихъ онъ обнаруживаетъ стремленіе сойти съ торной дороги стараго піитическаго искусства, онъ настойчиво уклоняется отъ напыщенности, обычной у тогдашнихъ стихотворцевъ, и ищетъ матеріала для своихъ произведеній единственно въ своемъ внутреннемъ настроеніи, интимная лирика, то, что въ старину называлось легкою поэзіей, сразу становится исключительною областью его творчества.

Однако, вслдъ за радостями жизни, юнош пришлось извдать и ея мрачную сторону. Въ 1807 году, въ порыв патріотическаго воодушевленія при второй нашей войн съ Наполеономъ, онъ вступилъ въ военную службу и — былъ тяжело раненъ въ одномъ изъ первыхъ сраженій, въ которыхъ участвовалъ, вслдъ затмъ онъ страстно полюбилъ одну двушку, и она отвчала ему полною взаимностью, но — обстоятельства развели ихъ врознь, и чувство молодого человка осталось неудовлетвореннымъ. Въ то-же время умеръ Муравьевъ, и — двадцатилтній Батюшковъ остался безъ своего заботливаго руководителя. Эти первыя горести и первыя испытанія судьбы еще не заставили избалованнаго юношу отказаться отъ прежнихъ мечтаній о легкодостижимомъ счастіи, о жизни, посвященной одному наслажденію, но уже внесли въ его душу начало разлада, который съ тхъ поръ сталъ постепенно развиваться. Всегда чего-то ищущій и ни въ чемъ не находящій полнаго удовлетворенія, легко доступный увлеченіямъ, но быстро ихъ мняющій, болзненно чуткій ко всему, что затрогивало его самолюбіе, и въ то-же время скорый и ршительный въ сужденіяхъ о другихъ людяхъ. Батюшковъ не хотлъ да и не умлъ примириться съ прозой жизни и приспособиться къ простымъ условіямъ ея обыденнаго теченія. Съ 1807 года по 1809 онъ участвовалъ въ двухъ войнахъ, но едва кончилась вторая изъ нихъ, шведская, какъ онъ задумалъ выйти въ отставку: ему не нравились условія военнаго быта въ мирное время. Затмъ онъ ухалъ въ деревню на отдыхъ, но скоро соскучился въ сельскомъ одиночеств. Общество, и притомъ такое, гд бы его любили и цнили, было для него потребностію.

Въ 1810 и 1811 годахъ, въ Москв, онъ сблизился съ Жуковскимъ. княземъ Вяземскимъ, Карамзинымъ, В. Л. Пушкинымъ и И. М. Муравьевымъ-Апостоломъ, и время, проведенное въ ихъ сред, было свтлымъ періодомъ его жизни. Здсь окрпли его литературныя мннія и установился взглядъ его на отношенія тогдашнихъ литературныхъ партій къ основнымъ задачамъ и потребностямъ русскаго просвщенія, здсь и дарованіе Батюшкова встртило сочувственную оцнку. Но и среди этихъ любезныхъ ему людей, нашего поэта попрежнему преслдовала мысль, что жизнь его складывается не такъ, какъ бы онъ желалъ. На встрчу этому внутреннему недовольству его шли съ Запада новыя литературныя вянія. Созданный Шатобріаномъ типъ человка, разочарованнаго жизнью, овладвалъ тогда умами молодого поколнія. Мы. въ наше время, строго судимъ эгоиста Рене, который бжитъ отъ людей и отказывается отъ всякой дятельности среди нихъ, потому что считаетъ себя всхъ выше и лучше, въ безумномъ самопоклоненіи этого себялюбца мы склонны признать лишь безсиліе воли, ничтожество характера, неспособнаго бороться противъ враждебныхъ ему житейскихъ обстоятельствъ. Но въ тип разочарованнаго человка, даже въ той разновидности этого типа, какая изображена Шатобріаномъ, есть и другая сторона: въ разочарованіи Рене слышится протестъ противъ тхъ стснительныхъ условій, которыя общественный бытъ старой Европы налагалъ на свободное развитіе человческой личности, и въ то-же время въ изображеніи этого разочарованія чувствуется осужденіе того строя понятій, выработанныхъ XVIII вкомъ, который въ конц концовъ привелъ не къ освобожденію только, но уже къ полному разнузданію личности. Батюшковъ, быть-можетъ, одинъ изъ первыхъ русскихъ людей вкусилъ отъ горечи разочарованія. Не будемъ разбирать, существовали-ли законныя причины для такого настроенія въ нсколько грубомъ, но простомъ быт тогдашняго русскаго общества, но несомннно, мягкая, избалованная, самолюбивая натура нашего поэта, человка, жившаго исключительно отвлеченными интересами, представляла собою очень воспріимчивую почву для разъдающаго вліянія разочарованности. И съ той поры, какъ Батюшковъ поддался этому вліянію, вс обстоятельства его собственной жизни стали представляться ему въ безотрадномъ свт: нердко, какъ Рене, преувеличивалъ онъ свои несчастія, слишкомъ близко принималъ къ сердцу разныя мелкія неудачи, жаловался на измнившую ему любовь и даже на обманчивость дружбы. По большей части онъ былъ несправедливъ въ своихъ жалобахъ, но, охваченный одною идеей, однимъ настроеніемъ, онъ уже не могъ думать и чувствовать иначе и находилъ горькое самоуслажденіе въ томъ, чтобы безпрестанно тревожить свои сердечныя раны. За то этою живою впечатлительностью и нжною, почти болзненною чувствительностью воспиталось высокое дарованіе лирика, и онъ нашелъ въ себ силу выражать самыя глубокія движенія души.

Гроза 1812 года застала Батюшкова въ Петербург. Онъ скоро понялъ ршительное значеніе великой начинавшейся борьбы и со всею страстностью своей природы отдался патріотическому одушевленію. Гибель Москвы подйствовала на него потрясающимъ образомъ:

….. Я видлъ море зла

И неба мстительнаго кары,

Враговъ неистовыхъ дла,

Войну и гибельны пожары.

Я видлъ сонмы богачей,

Бгущихъ въ рубищахъ издранныхъ,

Я видлъ блдныхъ матерей,

Изъ милой родины изгнанныхъ.

Я на распутьи видлъ ихъ,

Какъ, къ персямъ чадъ прижавъ грудныхъ.

Он въ отчаяньи рыдали

И съ новымъ трепетомъ взирали

На небо рдяное кругомъ.

Трикраты съ ужасомъ потомъ

Бродилъ въ Москв опустошенной

Среди развалинъ и могилъ,

Трикраты прахъ ея священной

Слезами скорби омочилъ.

И тамъ, гд зданья величавы

И башни древнія царей,

Свидтели протекшей славы

И новой славы нашихъ дней,

И тамъ, гд съ миромъ почивали

Останки иноковъ святыхъ,

И мимо вки протекали,

Святыни не касаясь ихъ,

И тамъ, гд роскоши рукою,

Дней мира и трудовъ плоды,

Предъ златоглавою Москвою

Воздвиглись храмы и сады,

Лишь угли, прахъ и камней горы,

Лишь груды тлъ кругомъ рки,

Лишь нищихъ блдные полки

Везд мои встрчали взоры!…

Поэтъ ршился снова стать въ ряды защитниковъ отечества. Въ этомъ ршеніи онъ нашелъ новую цль своему существованію. и воодушевленіе его было тмъ горяче и упорне, что исполнить свое намреніе онъ могъ только въ 1813 году, посл того, какъ страшный врагъ уже оставилъ предлы Россіи. Высокій подъемъ духа не покидалъ Батюшкова въ теченіе всего заграничнаго похода. Торжество надъ Наполеономъ давало Россіи новое міровое значеніе и предвщало ея гражданственности новые успхи, достойные ея военныхъ побдъ. Мысль о томъ занимала Батюшкова и въ Париж, когда онъ любовался собранными тамъ сокровищами искусства, и позже, когда онъ возвратился въ отечество.

Но едва поэтъ вступилъ на родную землю, какъ прежнее недовольство, прежнія сомннія стали опять тревожить его. Патріотическій порывъ остылъ, и жизнь опять стала казаться ему скучнымъ и безполезнымъ бременемъ. Еще передъ походомъ въ сердце его заронилась искра любви къ одной прекрасной молодой особ, жившей въ семь Олениныхъ. Ея образъ сопровождалъ поэта въ теченіе всего періода славной борьбы на поляхъ Германіи и Франціи, и съ новою силой проснулось его чувство при встрч съ любимою двушкою въ Петербург. Въ ея сочувствіи, въ тихихъ радостяхъ семейнаго счастія усталая душа поэта, быть-можетъ, нашла-бы успокоеніе отъ прежнихъ тревогъ его существованія. Но судьба ршила иначе: Батюшковъ не встртилъ взаимности тамъ, гд ея искалъ, и — съ благородною гордостью поспшилъ отступиться отъ всякихъ исканій, съ болью въ сердц ршилъ онъ покинуть Петербургъ и все, что было ему здсь мило. Въ горькія минуты своего отчаянія поэтъ могъ находить утшеніе въ теплой вр въ Провидніе, но вмст съ тмъ онъ сознавалъ, что послднія мечты его о счастіи разбиты въ прахъ и что сердце его умерло для новыхъ радостей.

Съ этой поры разочарованіе жизнью окончательно овладваетъ его душой. Но талантъ его въ эти тяжелыя минуты воспрянулъ съ небывалою силой: этому моменту въ жизни Батюшкова мы обязаны лучшими его созданіями — превосходными элегіями 1815 года, переложеніемъ ‘Псни Гаральда Смлаго’ и ‘Умирающимъ Тассомъ’. Батюшкова ‘Тассъ’ у всхъ въ памяти, тмъ не мене, я долженъ остановиться на немъ, чтобы указать на тсную связь, существующую между этою великолпною пьесой и душевнымъ міромъ поэта, ее создавшаго.

Батюшковъ отъ самыхъ молодыхъ лтъ питалъ глубокое, почти благоговйное чувство и къ поэзіи Тасса, и къ личности самого поэта. Авторъ ‘Освобожденнаго Іерусалима’ представлялся ему великимъ художникомъ, который умлъ сочетать въ своемъ творчеств классическое пониманіе красоты съ міросозерцаніемъ пламенно врующаго христіанина. Съ другой стороны, романическія подробности Тассовой жизни, его мечтательная любовь къ Элеонор д’Эсте, претерпнныя имъ гоненія, помшательство, бывшее слдствіемъ его несчастій, наконецъ — приготовленное ему внчаніе въ Капитоліи и смерть, постигшая его почти наканун этого торжества, вс эти необыкновенныя обстоятельства длали Тасса въ глазахъ Батюшкова однимъ изъ тхъ великихъ своими дарованіями несчастливцевъ, которые погибаютъ прежде времени въ борьб съ несправедливостью безпощадной судьбы. Въ своей собственной жизни Батюшковъ находилъ аналогіи съ горестною участью итальянскаго поэта: и онъ, подобно Тассу, рано лишился матери, и онъ имлъ столкновенія съ литературными непріятелями и потерплъ оскорбленія на служебномъ поприщ, наконецъ и онъ не нашелъ живительнаго сочувствія къ своей любви въ самую трудную пору своей жизни, какъ несчастія, испытанныя Тассомъ, довели его до состоянія мрачной меланхоліи, граничившей почти съ помраченіемъ разсудка, такъ и у Батюшкова не разъ бывали тягостные періоды хандры, которая — казалось ему — должна разршиться потерею самосознанія, воспоминаніе объ участи его матери, скончавшейся въ состояніи умопомшательства, быть можетъ, подсказывало ему предчувствіе печальнаго конца. И вотъ, въ ту пору жизни, когда поэтъ окончательно постигъ тщету своей юношеской мечты о счастіи, когда жизненный опытъ научилъ его не врить той философіи наслажденія, что соблазняла его въ молодые годы, ему сталъ ясенъ весь трагизмъ жизни Тасса и, вмст съ тмъ, весь трагизмъ его собственнаго жестокаго разочарованія. Тогда-то и созданъ былъ ‘Умирающій Тассъ’, и представленный въ этой элегіи поэтическій образъ пвца Іерусалима, безвременно погибающаго съ надеждой найти успокоеніе лишь въ иномъ лучшемъ мір,— явился какъ-бы воплощеніемъ души самого нашего поэта, въ цвт лтъ изнемогшаго въ жизненной борьб и обращающаго къ Провиднію свои послднія упованія.

Не подлежитъ сомннію, что отъ самаго рожденія Батюшковъ носилъ въ себ зародыши грознаго наслдственнаго недуга, этимъ, быть можетъ, объясняется и та податливость, съ которою онъ воспринялъ въ себя распространенныя въ его время вянія разочарованности. Посл того, какъ любовь его осталась безъ отвта, душевное состояніе его становится все тревожне и мрачне: онъ какъ будто нигд не находитъ себ мста, недовольный военною службой въ провинціальной глуши, онъ покидаетъ ее, детъ въ Москву, затмъ переселяется въ Петербургъ, предпринимаетъ поздку на югъ Россіи и здсь, въ Одесс, получаетъ извстіе о назначеніи его на дипломатическую службу въ Неаполь. Это назначеніе выхлопотали ему друзья, уже встревоженные дурными симптомами его душевнаго настроенія. Казалось-бы, эта удача могла отчасти ободрить упавшій духъ поэта. Но на дл вышло иначе: на дружеское извщеніе о своемъ назначеніи поэтъ могъ отвчать только новыми выраженіями своего разочарованія: ‘Я знаю Италію, не побывавъ въ ней. Тамъ не найду счастія, его нтъ нигд, увренъ даже, что буду грустить о снгахъ родины и о людяхъ, мн драгоцнныхъ. Ни зрлище чудесной природы, ни чудеса искусствъ не замнятъ для меня… тхъ, кого привыкъ любить’. Дйствительно, живя въ Неапол, вдали отъ друзей и отечества, Батюшковъ вскор почувствовалъ скуку и впалъ въ апатію и уныніе, сперва онъ старался бороться противъ нихъ усиленными занятіями, но мало-по-малу мрачное настроеніе стало брать верхъ. Тогда Батюшковъ ршилъ бросить и службу, и литературу. А между тмъ на горизонт русской поэзіи появилось новое великое дарованіе: въ лиц Пушкина новое поколніе, возросшее подъ впечатлніями ршительной борьбы съ Наполеономъ, среди могучаго пробужденія народнаго духа, выступало на поприще литературной дятельности. Батюшковъ раньше многихъ оцнилъ геніальный талантъ Пушкина и внимательно слдилъ за его развитіемъ, но вмст съ тмъ онъ долженъ былъ чувствовать, что эта могучая творческая сила призвана заслонить собою всхъ своихъ предшественниковъ или, по крайней мр, увлечь ихъ въ свое теченіе. Самолюбіе нашего поэта едва-ли мирилось легко съ такимъ оборотомъ ‘бстоятельствъ.

Батюшковъ возвратился въ отечество въ угнетенномъ состояніи духа, и съ тхъ поръ развитіе его психическаго недуга пошло ускореннымъ ходомъ. Послдніе стихи, написанные имъ за-границей, исполнены горькой, безотрадной скорби:

Ты помнишь, что изрекъ.

Прощаясь съ жизнію, сдой Мелхиседекъ?

Рабомъ родится человкъ,

Рабомъ, въ могилу ляжетъ,

И смерть ему едва ли скажетъ,

Зачмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ.

Страдалъ, рыдалъ, терплъ, исчезъ.

Еще боле горечи слышится въ словахъ нашего поэта, сказанныхъ по возвращеніи въ Россію князю Вяземскому, въ отвтъ на вопросъ: не написалъ-ли онъ чего-нибудь новаго: ‘Что писать мн и что говорить о стихахъ моихъ? Я похожъ на человка, который не дошелъ до цли своей, а несъ онъ на голов сосудъ, чмъ-то наполненный. Сосудъ сорвался съ головы, упалъ и разбился въ дребезги. Поди, узнай теперь, что въ немъ было!’

Лишенный разсудка, Батюшковъ прожилъ еще столько же лтъ, сколько провелъ ихъ въ сознательной жизни. Въ печальномъ недуг ему суждено было пережить не только всхъ почти друзей своихъ и сверстниковъ, но и большую часть литературныхъ дятелей слдующаго поколнія, которое осталось ему уже невдомымъ.

Какой же слдъ оставила въ русскомъ искусств непродолжительная творческая дятельность Батюшкова?

Геніальный Пушкинъ называлъ его своимъ учителемъ, вліяніе его чувствуется даже на нкоторыхъ поэтахъ послпушкинскаго періода. Этого довольно, чтобы признать за Батюшковымъ значительную долю участія въ развитіи русской поэзіи. Попытаюсь въ немногихъ словахъ охарактеризовать свойства его дарованія, которыми опредляется его вліяніе, а слдовательно, и его значеніе въ ход нашей словесности.

Прежде всего, талантъ Батюшкова отличается совершенною искренностью. Какъ для личнаго характера нашего поэта основою служили простодушіе и откровенность, такъ и въ творчеств своемъ онъ былъ чуждъ всего надуманнаго, натянутаго, искусственнаго. Содержаніе его произведеній вращается большею частью въ сфер личнаго чувства: въ раннихъ пьесахъ паосъ его поэзіи составляетъ свтлое и мирное наслажденіе радостями жизни, въ позднйшихъ — томительное страданіе души, разочарованной въ своихъ мечтахъ о счастіи. Даже т немногія стихотворенія, которыя по своему содержанію выходятъ изъ этихъ тсныхъ рамокъ, какъ посланіе къ Дашкову, ‘Переходъ черезъ Рейнъ’, ‘Плнный’, даже и они сохраняютъ непосред ственное отношеніе къ личному, внутреннему настроенію поэта. Конечно, и до Батюшкова любовь воспвалась русскими стихотворцами, но лишь со времени его и Жуковскаго наша поэзія начинаетъ говорить о вчныхъ правахъ человческаго сердца не безцвтными общими выраженіями сентиментальнаго характера, лишь у нихъ въ стихотвореніяхъ, посвященныхъ любви, слышенъ прямой голосъ живой души. У Жуковскаго однако любовь выражается только какъ стремленіе, какъ душевный порывъ къ неопредленному идеалу. Отношеніе къ ней Батюшкова гораздо проще и гораздо человчне: въ піесахъ ранней поры у него иногда выступаетъ оттнокъ чувственности, но чмъ боле зретъ душа поэта и, вмст съ нею, талантъ его, тмъ чище, возвышенне и благородне становится его чувство, и тмъ тоньше и глубже выражается оно въ его поэзіи. Батюшкову было немного боле двадцати лтъ, когда, подъ вліяніемъ первой сильной страсти, онъ изобразилъ свое нравственное возрожденіе въ слдующей граціозной піес, озаглавленной ‘Выздоровленіе’:

Какъ ландышъ подъ серпомъ убійственнымъ жнеца

Склоняетъ голову и вянетъ,

Такъ я въ болзни ждалъ безвременно конца

И думалъ: Парки часъ настанетъ!

Ужъ очи покрывалъ Эреба мракъ густой,

Ужъ сердце медленне билось….

Я вянулъ, исчезалъ, о жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось.

Но ты приближилась, о, жизнь души моей,

И алыхъ устъ твоихъ дыханье,

И слезы пламенемъ сверкающихъ очей,

И поцлуевъ сочетанье,

И вздохи страстные, и сила милыхъ словъ

Меня изъ области печали,

Отъ Орковыхъ полей, отъ Леты береговъ

Для сладострастія призвали.

Ты снова жизнь даешь, она — твой даръ благой,

Тобой дышать до гроба стану.

Мн сладокъ будетъ часъ и муки роковой:

Я отъ любви теперь увяну.

Позже, когда новая любовь овладла сердцемъ поэта, уже искушеннаго опытомъ жизни, но не нашла себ отзыва въ любимомъ существ, голосъ его души звучитъ еще боле глубокимъ чувствомъ въ томъ ряд высокихъ псенъ, которыя составляютъ внецъ его творчества. Напомню одну изъ нихъ, гд поэтъ выражаетъ сознаніе, что онъ обманулся въ своей любви, и вмст съ тмъ высказываетъ безотрадное убжденіе, что съ этою утратой гибнетъ и другое его сокровище, его дарованіе. Батюшковъ говоритъ, что образъ любимаго существа сопровождалъ его неотлучно во всхъ его странствованіяхъ и походахъ вдали отъ родины, и затмъ продолжаетъ:

Исполненный всегда единственно тобою,

Съ какою радостью ступилъ на брегъ отчизны!

‘Здсь будетъ’ — я сказалъ — ‘душ моей покой,

‘Конецъ трудамъ, конецъ и страннической жизни’.

Ахъ, какъ обманутъ я въ мечтаніи моемъ!

Какъ счастье мн коварно измнило

Въ любви и дружеств, во всемъ,

Что сердцу сладко льстило,

Что было тайною надеждою всегда!

Есть странствіямъ конецъ, печалямъ — никогда!

Въ твоемъ присутствіи страданія и муки

Я сердцемъ новыя позналъ:

Он ужасне разлуки,

Всего ужасне! Я видлъ, я читалъ

Въ твоемъ молчаніи, въ прерывномъ разговор,

Въ твоемъ уныломъ взор,

Въ сей тайной горести потупленныхъ очей,

Въ улыбк и въ самой веселости твоей

Слды сердечнаго терзанья….

Нтъ, нтъ, мн бремя жизнь! Что въ ней безъ упованья

Украсить жребій твой

Любви и дружества прочнйшими цвтами,

Всмъ жертвовать теб, гордиться лишь тобой,

Блаженствомъ дней твоихъ и милыми очами,

Признательность твою и счастье находить

Въ рчахъ, въ улыбк, въ каждомъ взор,

Міръ, славу, сyeты протекшія и горе,

Все, все у ногъ твоихъ, какъ тяжкій сонъ, забыть!

Что въ жизни безъ тебя! Что въ ней безъ упованья,

Безъ дружбы, безъ любви — безъ идоловъ моихъ!…

И муза, стуя безъ нихъ,

Свтильникъ гаситъ дарованья!.

Прочитавъ такіе стихи, мы не затруднимся сказать, что лиризмъ Батюшкова коренится глубоко въ его сердц.

По одною искренностью и задушевностью не исчерпывается дарованіе нашего поэта. Яркая опредленность, такъ сказать, осязательность образовъ, создаваемыхъ фантазіей Батюшкова, составляетъ другую отличительную особенность его таланта. Его поэзія совершенно чужда отвлеченности, свойственной многимъ лирикамъ, между прочимъ и Жуковскому, и въ то же время въ ней нтъ ничего неестественнаго, ничего такого, что не выдержало бы простого разсудочнаго анализа: его поэтическія созданія совершенно реальны, близки къ дйствительности, несмотря даже на то, что поэтъ, по обычаю своего времени, нердко употребляетъ иносказательные обороты рчи, перифразу, или вводитъ миологическіе термины вмсто означенія предметовъ ихъ прямыми наименованіями. Всегда врно намчая то внутреннія движенія души, то образы вншняго міра, то соотношеніе между тми и другими, поэтическая живопись Батюшкова отличается широкимъ размахомъ кисти. Припомнимъ нсколько чертъ, напримръ, начало стихотворенія ‘Тнь друга’:

Я берегъ покидалъ туманный Альбіона:

Казалось, онъ въ волнахъ свинцовыхъ утопалъ,

За кораблемъ вилася гальціона,

И тихій гласъ ея пловцовъ увеселялъ.

Вечерній втръ, валовъ плесканье,

Однообразный шумъ и трепетъ парусовъ

И кормчаго на палуб взыванье

Ко страж, дремлющей подъ говоромъ валовъ,

Все сладкую задумчивость питало.

Какъ очарованный, у мачты я стоялъ

И сквозь туманъ и ночи покрывало

Свтила свера любезнаго искалъ…

или:

‘Гезіодъ и Омиръ соперники’:

Народы, какъ волны, въ Колхиду текли,

Народы счастливой Эллады.

Тамъ сильный владыка, надъ прахомъ отца

Оконча печальны обряды,

Ристалища славы бойцамъ отверзалъ.

Три раза съ румяной денницей

Бойцы выступали съ бойцами на бой.

Три раза стремили возницы

Коней легконогихъ по звонкимъ полямъ,

И трижды владтель Колхиды

Достойнымъ оливны внки раздавалъ.

Но солнце на лоно етиды

Склонялось, и новый готовится бой.

Очистите поле, возницы!

Спшите, залейте студеной струей

Пылающи оси и спицы!

Коней отршите отъ тягостныхъ узь

И въ стойлы прохладны ведите!

Вы пылью и потомъ покрыты, бойцы,

При пламени свтломъ вздохните!

Внемлите, народы, Эллады сыны,

Высокія псни внемлите!..

Или еще:

Какое торжество готовитъ древній Римъ?

Куда текутъ народа шумны волны?

Къ чему сихъ ароматъ и мирры сладкій дымъ

Душистыхъ травъ кругомъ кошницы полны?…

Не буду продолжать, потому что ‘Умирающій Тассъ’ хорошо извстенъ всмъ любителямъ поэзіи. Замчу только, что приведенныя начала трехъ стихотвореній нашего поэта всего ясне показываютъ, какъ мастерски умлъ онъ съ перваго же слова овладвать вниманіемъ читателя и, набросавъ предъ нимъ широкую поэтическую картину, сразу вводить его въ тотъ міръ, въ ту среду впечатлній, интересовъ и образовъ, въ которую увлечена его фантазія и которыми питается, въ данную минуту, его чувство. Этою способностью очаровывать силой и яркостью своихъ творческихъ созданій обладалъ въ русской литератур до Батюшкова одинъ Державинъ, а посл довелъ это искусство до высшаго совершенства Пушкинъ, тайна этого очарованія заключается въ объективномъ характер ихъ творчества. Въ Батюшков эта высшая художественная способность была настолько сильна, что, несмотря на преобладающіе у него, въ позднйшую пору развитія его таланта, мотивы разочарованности, онъ могъ въ то же время проникаться свтлымъ міросозерцаніемъ классической древности и написать нсколько превосходныхъ пьесъ въ дух и стил греческой антологіи.

Уже все сказанное обнаруживаетъ въ Батюшков сознательнаго художника, поэта, который всегда остается властнымъ хозяиномъ своей фантазіи и уметъ дать врное направленіе ея порывамъ. Но еще боле замтенъ тонкій художественный расчетъ опытнаго мастера во вншней форм произведеній нашего поэта.

Коренной принципъ лирики — выражать непосредственное ощущеніе или рядъ подобныхъ ощущеній, но тсно связанныхъ между собою, только при этомъ условіи лирическая піеса можетъ сохранить внутреннее единство или цльность. Лирика псевдоклассическаго періода однако очень рдко удовлетворяла этому требованію: старинные сочинители одъ и элегій, даже наиболе даровитые, обыкновенно топили вдохновлявшее ихъ чувство въ безконечныхъ повтореніяхъ и риторическихъ распространеніяхъ. Батюшковъ, которому знакомы были образцы классической лирики Горація Тибулла, рзко отдляется отъ своихъ русскихъ предшественниковъ въ лирической поэзіи художественнымъ чувствомъ мры: его пьесы по большей части не велики по объему, а лучшія изъ нихъ строго выдержаны въ своемъ состав и отличаются замчательною цльностью. Сосредоточивая свое вдохновеніе на одномъ какомъ-нибудь чувств, нашъ поэтъ рукою мастера изображаетъ его развитіе и переливы, оттняя каждый изъ нихъ новыми чертами и такимъ образомъ все полне и полне раскрывая предъ нами свое душевное настроеніе. Эта искусная постепенность въ изображеніи чувства не иметъ ничего общаго со старинными пріемами риторическаго распространенія: она врна психологически и потому производитъ глубокое впечатлніе. А что она выработана Батюшковымъ сознательно, это всего ясне, быть-можетъ, доказывается тмъ, что поэтъ рдко приберегаетъ къ концу своихъ стихотвореній самый сильный аккордъ своей лиры: напротивъ того, онъ обыкновенно предпочитаетъ заключить пьесу смягченными, пониженными тонами, которые замираютъ постепенно, словно теряются вдали, какъ звуки эоловой арфы, и тмъ дольше удерживаютъ душу читателя въ томъ настроеніи, какое желалъ вызвать поэтъ.

Нужно было воспитать въ себ тонкое художественное чувство, чтобы задавать подобныя задачи своему творчеству. И разршеніе этихъ задачъ было тмъ трудне для Батюшкова, что онъ сознавалъ всю недостаточность или, врне сказать, всю необработанность того матеріала, которымъ ему приходилось орудовать: я разумю русскій литературный языкъ его времени. Дйствительно, подъ перомъ тогдашнихъ писателей русскій стихъ едва начиналъ пріобртать гладкость, а силы, звучности и гармоніи достигалъ очень рдко, русская поэтическая рчь еще представляла нестройную смсь высокопарныхъ славянизмовъ съ сухими или даже пошлыми выраженіями самой обыденной фразеологіи, ради соблюденія размра слова часто располагались въ стихахъ очень произвольно, такъ что смыслъ рчи становился запутаннымъ. Батюшковъ сильно возмущался этими недостатками и причину ихъ предполагалъ въ свойств самаго нашего языка. Какъ въ русскомъ, такъ и въ языкахъ германскаго корня, онъ находилъ ‘суровость, глухіе или дикіе звуки, медленность въ выговор и нчто принадлежащее сверу’. ‘Я смшонъ по совсти’, писалъ онъ Гндичу, окончивъ своего ‘Умирающаго Тасса’,— не похожъ ли я на слпого нищаго, который, услышавъ прекраснаго виртоуза на арф, вдругъ вздумалъ воспвать ему хвалу на волынк или балалайк? Виртуозъ — Тассъ, арфа — языкъ Италіи его, нищій — я, а балалайка — языкъ нашъ, жестокій языкъ, что ни говори’. Жесткости русскаго языка онъ противополагалъ музыкальность итальянскаго, которымъ восхищался въ стихахъ Данта и Петрарки, Аріоста и Тасса. Такой приговоръ надъ нашимъ богатымъ и прекраснымъ языкомъ, конечно, несправедливъ, но къ сужденію этому должно быть снисходительнымъ: напомню еще разъ, что Батюшковъ имлъ въ виду только скудный литературный языкъ своего времени, а не свжую, живую и образную рчь народную, которую онъ еще не научился цнить. Замчу кстати, что онъ не былъ исключительнымъ врагомъ и славянизмовъ, онъ вооружался только противъ злоупотребленія ими, но въ то-же время признавалъ, что ‘верхъ искусства — похищать древнія слова и давать имъ мсто въ нашемъ язык’. Вообще, онъ былъ того убжденія, что литературный языкъ создается тонкимъ чутьемъ и изящнымъ вкусомъ писателей, и что созданіе русскаго литературнаго языка еще не закончено, еще нуждается въ образованныхъ длателяхъ. Самъ Батюшковъ не мало потрудился надъ обработкой нашей поэтической рчи: въ его стихотвореніяхъ встрчается много прекрасныхъ выраженій и оборотовъ, которыхъ нтъ у писателей боле ранняго времени, но которые были усвоены поэтами позднйшими. Что касается собственно версификаціи, то стройность, сжатость и вообще изящество итальянскаго стиха послужили ему образцомъ, по которому онъ старался выработать свой собственный стихъ. И усилія его были не напрасны: въ произведеніяхъ Батюшкова, особенно въ піесахъ позднйшей поры, стихъ его пріобртаетъ гармонію, гибкость и упругость, небывалыя дотол въ русской поэзіи.

Есть наслажденіе и въ дикости лсовъ,

Есть радость на приморскомъ брег,

И есть гармонія въ семъ говор валовъ,

Дробящихся въ пустынномъ бг.

Я ближняго люблю, но ты, природа-мать,

Для сердца ты всего дороже!

Съ тобой, владычица, привыкъ я забывать

И то, чмъ былъ, какъ былъ моложе,

И то, чмъ сталъ подъ холодомъ годовъ.

Тобою въ чувствахъ оживаю:

Ихъ выразить душа не знаетъ стройныхъ словъ,

И какъ молчать о нихъ — не знаю.

Подъ строками такой мастерской фактуры, гд однообразногармоническое теченіе словъ само по себ служитъ выраженіемъ грустнаго настроенія души поэта, не отказался бы подписать свое имя ни одинъ изъ лучшихъ русскихъ поэтовъ ни до Батюшкова, ни посл него. Не даромъ великій художникъ Пушкинъ назвалъ Батюшкова счастливымъ сподвижникомъ Ломоносова, сдлавшимъ для русскаго языка то же самое, что Петрарка для итальянцевъ.

Вообще, съ какой бы стороны мы ни взглянули на творческую дятельность Батюшкова, элементъ чистаго искусства выступаетъ въ ней на первомъ план. Онъ былъ художникъ по преимуществу, и потому вліяніе, какое онъ могъ имть, должно было отразиться главнымъ образомъ въ области искусства.

Прямымъ и лучшимъ воспріемникомъ этого вліянія былъ именно Пушкинъ. Извстно, что въ молодости своей изъ всхъ русскихъ поэтовъ онъ подражалъ всего боле Батюшкову, онъ сохранилъ благодарную память и уваженіе къ нему и въ зрлыя лта. Въ посланіяхъ, элегіяхъ и антологическихъ пьесахъ Батюшкова Пушкинъ нашелъ образцы и художественной формы, и объективности поэтическаго міросозерцанія. То живое сознаніе и творческое возсозданіе душевной жизни, которое развилось такимъ роскошнымъ цвтомъ въ лирик Пушкина и составляетъ ея неувядаемую прелесть, уже находится въ зародыш въ поэзіи Батюшкова, столь искренней и глубокой въ выраженіи личнаго чувства. Конечно, у геніальнаго ученика эта поэтическая психологія несравненно шире и разнообразне, между тмъ какъ даровитый учитель былъ въ силахъ исчерпать лишь одно настроеніе — горькую разочарованность нжной и чувствительной души, но блестящая попытка Батюшкова все же составляетъ его великую заслугу: онъ первый, такъ сказать, далъ тонъ интимной лирик въ нашей поэзіи.

Творческая дятельность Пушкина кладетъ столь рзкую грань въ развитіи нашей литературы, что вся прежняя жизнь ея кажется многимъ какъ бы въ туман и считается не заслуживающею ближайшаго изученія. Это совершенно несправедливо. Ходъ нашей литературы до Пушкина представляетъ собою не только рядъ послдовательныхъ ступеней въ развитіи образованности, въ ней выступаютъ не только крупные дятели просвщенія, носители гуманныхъ идей, но и сильныя дарованія, оставившія хотя не многочисленные, но навсегда живые памятники своего творчества. Въ ряду этихъ дарованій одно изъ первыхъ мстъ принадлежитъ Константину Николаевичу Батюшкову, ближайшему предшественнику Пушкина и одному изъ тхъ русскихъ поэтовъ, которые, подобно ему, могли бы сказать о себ: ‘Нтъ, весь я не умру!’

‘Пантеонъ Литературы’, 1888

Характеристика Батюшкова какъ поэта.

Читайте также: