Рчь произнесенная на литературномъ утр, 6 іюня, въ Соляномъ Городк въ Петербург.
Рчь произнесенная на литературномъ утр, 6 іюня, въ Соляномъ Городк въ Петербург.
Ор. Миллеръ.
‘Русская Мысль’, кн. VI, 1880
Речь произнесенная на литературном утре, 6 июня, в Соляном Городке в Петербурге, Миллер Орест Федорович, Год: 1880
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Наши петербургскіе поминки Пушкина, конечно, только слабая тнь того, что происходитъ теперь въ Москв. Туда, въ Блокаменную, собрались наши лучшія силы — на поклонъ воздвигаемому въ ней памятнику. И мы не станемъ завидовать Москв, мы знаемъ, что Пушкинъ не даромъ сказалъ о родномъ своемъ город:
Москва… какъ много въ этомъ звук
Для сердца русскаго слилось!
Какъ много въ немъ отозвалось!
Но мы знаемъ также, что Пушкинъ восплъ и нашъ Петербуртъ, что онъ любилъ ‘твореніе Петра’, какъ любилъ и глубоко понималъ самого творца — того ‘славнаго шкипера’, который ‘всеобъемлющею душою былъ на трон вчнымъ работникомъ’. Мы не станемъ на поминкахъ Пушкина возобновлять старую тяжбу ‘порфирфносной вдовы’ съ ‘новой царицей’, какъ и старый, но все еще непоршенный вопросъ о ‘древней и новой Россіи’. Замтимъ только, что хотя дтство поэта и протекло въ Москв, его коснулись тогда, главнымъ образомъ, впечатлнія той Москвы, которая умла и посл двнадцатаго года не хуже Петербурга внимать вщаніямъ каждаго ‘французика изъ Бордо’. Москв принадлежитъ фундаментъ того, какъ выразился самъ Пушкинъ, ‘проклятаго воспитанія’, которое искупалось только вліяніемъ его няни. Но вліяніе это окончательно восторжествовало надъ поэтомъ только тогда, когда онъ очутился съ глазу на глазъ со своею ‘дряхлой голубкой’ въ сел Михайловскомъ. Да, не отъ Москвы, а отъ деревни окончательно пахнуло на Пушкина ‘русскимъ духомъ’,— только напитавшись воздухомъ деревни, онъ разглядлъ, наконецъ, и старую историческую Москву подъ густымъ наслоеніемъ Москвы Грибодовской.
Еще на двадцатомъ году жизни Пушкинъ сложилъ свою поэтическую притчу о той картин, по которой такъ безцеремонно прошлась чужая кисть, но съ которой мало по малу спали вс наносныя краски. Притца эта заключаетъ въ себ не тотъ только смыслъ, какой онъ ей придавалъ тогда, намекая на свое нравственное ‘возрожденіе’. Она какъ бы пророчески указываетъ на то общее перерожденіе поэта, которое окончательно совершилось въ Михайловскомъ. Съ него тогда спали вс т чужія краски, въ которыхъ сказывался отпечатокъ различныхъ вліяній, испытанныхъ нами вплоть до байронизма. Какъ бы совершенно переживъ все то, что пережила наша литература (начавъ съ классицизма), Пушкинъ сбросилъ, наконецъ, съ себя даже иго современнаго ‘властителя думъ’, вмст съ темъ у него ‘разверзлись зницы’, чтобы разглядть и въ нашемъ народномъ образ, сквозь всякія наносныя черты, его подлинный, еще неизглаженный, складъ. Простота и непритязательность, отсутствіе всякаго щегольства собою, всего того, что называется позою и на что даже не имется русскаго слова,— вотъ т черты нашего народнаго нрава, которыхъ такъ долго недоставало нашей книжной поэзіи, и которыя разомъ, наконецъ, сказались у Пушкина, чтобы послужить основною цлой и уже незыблемой школ простоты и жизненной правды. Тотъ, кто выдавался за русскаго Байрона, однимъ геніальнымъ стихомъ поражаетъ, наконецъ, въ самое сердце весь байронизмъ, уличая его въ той нравственной фальши, сознаніе которой далось, наконецъ, это правда, но такъ трудно далось, и самому Байрону, именно съ этой-то самообличительной стороны всего мене понятому.
‘Ты для себя лишь хочешь воли…
Устами стараго цыгана сказалъ Пушкинъ тезк своему Алеко, и стихъ этотъ, такъ млко оцненный въ свое время Блинскимъ, сразу порываетъ всякую личную связь между героемъ ‘Цыганъ’ и Пушкинымъ, а вмст съ тмъ и между Пушкинымъ и великимъ западнымъ пвцомъ, всевластной личности. Въ ‘Онегин’ герой поэмы является уже совершенно отршеннымъ отъ самаго поэта, и байронизмъ Евгенія есть только тотъ байронизмъ, который тогда сказывался на свой манеръ въ нашемъ постоянно беспочвенномъ обществ. Разъ навсегда нашъ поэтъ отршился отъ чуждой нашему подлинному народному духузамашки себялюбиво носиться съ самимъ собой, а вмст съ тмъ поэтически закрпилъ за нами способность сочувствовать чуткимъ сердцемъ всему живому, понимать и возсоздавать жизнь любой страны и любаго народа, въ силу той нашей широты и общительности, которая не только въ насъ уцлла на зло всмъ наноснымъ чертамъ того, что принято называть китайзмомъ, но и сохранила способность переходить изъ достоинства въ положительный недостатокъ.
Глубоко нравственная по самому отпечатку этой шири, любви и правды, и по своей художественной простот и трезвости, поэзія Пушкина, казалось бы, исключала возможность спора о томъ, должно ли или не должно искусство приносить пользу. Споръ этотъ возникъ въ нашей критик опять таки отъ чужихъ вліяній, хотя имъ, повидимому, уже не было мста при той полной самостоятельности, которой достигъ у насъ Пушкинъ въ творчеств. Жалкое непониманіе великаго поэта той особаго рода ‘чернью’, которая встрчается и въ самомъ благовоспитанномъ обществ, доводила Пушкина до раздраженныхъ стиховъ о полной независимости поэта отъ злобы дня,— и это подало поводъ видть у него манифестъ такъ называемаго искусства для искусства, за который одни особенно превозносятъ поэта, другіе же отлучаютъ его отъ сонма живыхъ людей. Но Пушкинъ именно въ эпоху своего возрожденій въ животворящей купли народности и выставилъ поэта борцомъ за истину, заповдавъ ему устами самого Бога:
Возстань, пророкъ, и виждь, и внемли,
Проникнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголомъ жги сердца людей!
А подъ самый конецъ своей кратковременной жизни онъ призналъ именно такое служеніе человчеству въ своей собственной поэзіи, и это-то признаніе внушило ему стихи, вполн чуждые всякаго напускнаго смиренія. При форм, связанной еще съ классическими воспоминаніями, Пушкинъ вполн тутъ самостоятеленъ въ содержаніи, такъ искренно и такъ просто цня себя по своей связи съ великимъ цлымъ, и такъ нераздльно сознавая въ себ и поэта, и человка. Это стихотвореніе могло бы намъ послужить основой для самостоятельной теоріи искусства и положить конецъ тому разладу теоріи съ жизнью, который такъ громко сказывался не только у тхъ, кто проповдуетъ свободу теорій, но и у тхъ, кто стоитъ за ея подчиненіе жизни. На Пушкинской почв это представляется чисто-празднымъ споромъ, потому что почва эта зиждется на той народной цлостности духа, которая такъ ясно выразилась въ нашемъ древнемъ язык употребленіемъ одного выраженія — лпота — въ смысл и красоты, и добра, и истины. Мн остается только привести вполн подразумваемое мною стихотвореніе Пушкина. Не даромъ и надпись на томъ памятник, который воздвигнутъ ему теперь въ Москв, взята именно отсюда.
Я памятникъ себ возвигъ нерукотворный,
Къ нему не заростетъ народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Наполеонова столпа. ‘
Нтъ! Весь я не умру: душа въ завтной лир
Мой прахъ переживетъ и тлнья убжитъ —
И славенъ буду я, доколь въ подлунномъ мір
Живъ будетъ хоть одинъ піитъ.
Слухъ обо мн пройдетъ по всей Руси великой,
И назоветъ меня всякъ сущій въ ней языкъ:
И гордый внукъ Славяй, и Финвъ, и нын дикій
Тунгузъ, и другъ степей Калмыкъ.
И долго буду тмъ народу я любезенъ,
Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,
Что прелестью живой стиховъ я былъ полезенъ
И милость къ падшимъ призывалъ.
Велнью Божію, о Муза, будь послушна!
Обиды не страшись, не требуй и внца,
Хвалу и клевету пріемли равнодушно
И не оспаривай глупца.
Да пребудетъ съ нами этотъ завтъ вашего великаго поэта навсегда и везд — на поприщ творчества и художественнаго, и научнаго, и, наконецъ, прямо жизненнаго. Будемъ отзывчивы, стойки и непоклонливы!