Речь, произнесенная 3 июня в Обществе Любителей Российской словесности, Чаев Николай Александрович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Рчь, произнесенная 3 іюня въ Обществ Любителей Россійской словесности.

Мм. Гг.

Въ жизни, въ исторіи, въ судьбахъ человческаго духа есть свои вковыя завты, свои обтованія, чаянья и оправданія. Пснотворчество, поэзія была искони провозвстницею великихъ міровыхъ переворотовъ въ области мысли, науки, вднія, она не только всюду и всегда первая,— какъ полный упованій отрокъ,— съ знаменіемъ побды выходила на встрчу приближающейся кроток истин, но была и зарею, предваряющею утро.

Нарожденіе великаго поэта есть тайна, чудо, милость, ниспосланная народу, міру, племени, его не объяснишь одной потребностію вка, какъ и величія твореній генія не сыщешь лишь въ задаткахъ почвы, земли, его породившей, на гордую пословицу ‘каково поле, таковъ и колосъ, таково и жито’, намъ справедливо возразятъ другой русской пословицей — ‘не поле родит, нива.’ Не подыми, не воздлай, не всхоль труженикъ-пахарь поля, оно не дастъ золотаго, нетлннаго зерна, а станетъ глохнуть.

Широко озаряя Божій міръ теплыми лучами красоты, поэзія, искусство, Муза всегда ждала и ждетъ любви, тепла, отвта, всти сердечной отъ внимающихъ, не для себя, не для внцовъ, ненужныхъ ей, увнчанной отъ вка, но для того, чтобъ возгрвать любовью нашею, для насъ же великій, ей врученный свыше даръ,— даръ чудодйствовать.

Ныншній день, когда, не смотря на тяжкую, недавнюю свою утрату, вся Русь, вся изъ конца въ конецъ, единымъ сердцемъ, ринулась чествовать великаго пвца своего, есть благодатнйшій на славномъ вку творчества роднаго слова. День этотъ общаетъ не одинъ богатый урожай на нив, честно воздланной великимъ вщимъ нашимъ пахаремъ.

Да…. Это былъ могучій, богатырь-оратай, брошенную имъ за ракитовъ кустъ соху, какъ ни вертятъ, со всхъ сторонъ, за обжи, другіе, и не безсильные оратаи, — не подается, не ворохнется покуда соха богатырская. Недаромъ такъ глубоко, до материка взорала, подняла она непочатую землю, коренья, каменья вывертывая, не даромъ такъ богаты и свжи, здоровы и могучи вешніе всходы русскаго художественнаго слова.

Но для того, чтобы понять какъ не легокъ, великъ былъ подвигъ, трудъ нашего пахаря, надо, хоть наскоро, взглянуть, припомнить, чмъ было словесное поле, въ тотъ благословенный день, когда впервые пріхалъ онъ на свою великую работу.

Говоря о словесности изящной, я не упоминаю о духовномъ русскомъ краснорчіи, такъ какъ оно допускалось въ новомодные помщичьи хоромы россійской словесности съ однми требами, или когда приходили славить.

Дикое, непочатое поле живаго слова русскаго было засорено чужеземнымъ псевдоклассическимъ щебнемъ, пудрою, утыкано коленкоровыми цвтами, завалено битымъ фаянсомъ и старыми робронами посл разныхъ мадамъ де Помпадуръ, Ментенонъ и Людовиковъ. Вотъ слова самого Пушкина о нашей словесности въ начал ныншняго вка: ‘ничтожество общее, французская, обмельчавшая словесность envahit tout, знаменитые писатели не имютъ ни одного послдователя въ Россіи, но бездарные писаки, грибы, выросшіе у корней дубовъ, Доратъ, Флоріанъ, Мармонтель, Гишаръ и мадамъ Жанлисъ овладваютъ русскою словесностью’.

Изъ-подъ этой рухляди, этого хлама, натасканнаго прилежными любителями изящнаго слова для украшенія родныхъ луговъ и пажитей, пробивалась иногда природная сила — мощь, я не говорю о Державин, Крылов, Карамзин, Жуковскомъ, и у другихъ душевный вулканъ не выдерживалъ, прорывался тамъ и сямъ порою живымъ пламенемъ, но это пламя русской, самородной мысли, вылетвъ невзначай на Божій свтъ, пугалось тотчасъ-же само себя, мысль пряталась изъ боязни какъ бы не увидали ея сарафана иностранцы, рядилась снова въ иноземный нарядъ и принуждала могучее наше слово съёживаться и картавить, чтобъ походить на парижанина. Этотъ иноземный жаргонъ русской рчи нравился въ юности, по собственному признанію, особенно въ женскихъ устахъ, и самому Пушкину, но юный геній, рано заслыша сердцемъ. величавую простоту роднаго слова, тутъ же залюбовался тмъ что

…….гордый нашъ языкъ

Къ почтовой проз не привыкъ.

Какъ же это вдругъ,— ни съ того, ни съ сего, — въ двадцать лтъ угораздило нашего пвца, сразу, сквозь этотъ одуряющій туманъ заграничныхъ парфюмовъ, увидавъ

‘У Лукоморья дубъ зеленый

Златую цпь на дуб томъ’

…..?

Черезъ лса, черезъ моря, какой колдунъ перенесъ богатыря пвца прямёхонько туда, гд русскій духъ, гд русью пахнетъ?

Вспомнимъ, что первые стихи народеый нашъ пвецъ написалъ по-французски, изломавъ для иностранной римы даже, славное въ вкахъ, имя свое изъ Пушкина въ ‘Pouchkine’.

Я нахожу одинъ отвтъ на это и повторю: въ судьбахъ творческаго слова есть тайны, ‘отъ вка умолчанныя.’

Какъ тяжекъ былъ виднію тогдашнихъ литераторовъ двадцатилтній поэтъ, мы видимъ изъ разборовъ и, между прочимъ, изъ ожесточенной критики Руслана и Люмилы, поэмы,— вспомните,— двадцатилтняго Пушкина, сразу облюбованный всею Россіей, кром, разумется, книжниковъ и фарисеевъ. Одинъ, какой-то, еще ‘увнчанный, первоклассный’ писатель, какъ говорится въ предисловіи къ одному изъ изданій поэмы, привтствовалъ молодаго пвца стихомъ: ‘мать дочери велитъ на эту сказку плюнуть.’

Намъ теперь сполагоря, легко трунить надъ этими разборами, но каково было молодому пвцу подъ градомъ такихъ привтствій нести на люди святыню души своей, да еще вмст съ обртеннымъ имъ только что заповднымъ, вковымъ кладомъ творчества народнаго,— это, но пословица ‘знала лишь’ его мощная ‘грудь, да подоплека.’

Въ довершеніе,— и, можетъ быть, не безъ участія тхъ же ревнителей чистоты нравовъ и изящества вкуса,— двадцатилтняго пвца судьба загоняетъ куда-то къ Молдаванамъ, въ Бессарабію, и вотъ онъ, съ Байрономъ въ походномъ мшк, въ красной рубах и поярковой шляп, летитъ на почтовыхъ, — что сказочный Бова на самолет ковр, въ тридесятое царство, на мор — окіанъ, въ Кишиневъ, въ Одессу, словомъ, туда, гд русскаго духа видомъ не видать и слыхомъ не слыхать.

Такое, положеніе славнаго пвца нашего въ эти ранніе годы, а съ нимъ и русской рчи, напоминаетъ положеніе богатыря царевича, запрятаннаго вмст съ матерью въ бочку на другой же день рожденія, бочку заколотили накрпко, бросили въ море, плачетъ, бьется царица, ребенокъ растетъ не по днямъ, а по часамъ…. Сжалилась какая-то волна, вынесла бочку на берегъ.

Мать съ младенцемъ спасена,

А изъ бочки кто ихъ вынетъ?

Богъ неужто ихъ покинетъ?

Но вотъ,

Сынъ на ножки поднялся,

Въ дно головкой уперся,

Понатужился немножко….

Какъ бы мн на дворъ окошко

Попродлать, молвилъ онъ,

Вышибъ дно и вышелъ вонъ.

Что въ Кишиневъ не залетала даже лебедь поговорить, для практики, съ поэтомъ на родномъ язык, это доказывается просьбою къ его брату не писать къ нему французскихъ писемъ, а то, говоритъ, позабуду совсмъ, русскій языкъ и русскую грамоту. Да, впрочемъ, во дни оны, и въ блокаменной, — въ сердц Россіи, — не диво было позабыть по-русски, вращаясь въ одномъ высшемъ обществ.

Не смотря на все это

‘Вотъ открылъ царевичъ очи,

Отряхая грёзы ночи,

Видитъ городъ онъ большой,

Стны съ частыми зубцами,

И за блыми стнами

Блещутъ маковки церквей

И святыхъ монастырей.

Это явилось въ сказк, по лебединому велнью, на пустомъ остров, сказочному царевичу, но, — тоже ни дать, ни взять, какъ въ сказк, только неизвстно по чьему велнью, въ душ отторгнутаго воспитаніемъ, обществомъ, слоемъ, въ которомъ родился, — въ душ богатыря пвца, явились русскіе коренные, незапамятные по старин, а, между тмъ, живые, близкіе, родные всмъ намъ образы. Говорятъ: нянька у него была… Но, у кого же изъ тогдашнихъ баръ и не баръ, сочинителей не было сказочницы няньки, бабушки разсказчицы? Отчего же никому эта неясная всть старины не запала такъ глубоко въ сердце, какъ, помшанному на Байрон, барченку, подростку Пушкину?

Нтъ, намъ сдается тутъ не одна нянька…. Кто-то другой еще указалъ юнош заросшую тропинку къ стародавнему тайнику, гд были заперты мудреными, нмецкими замками, наши Бовы и Ерусланы, русалки, царь-двицы съ жаръ-птицами и золотыми птушками. Стучались, торкались, правда, въ эту пору дверь и до него, счастливца, и не разъ, другіе, но никому не отворилась заповдная. Одинъ великій, свтлый, дтски чистый и простой,— какъ все великое,— могучій юморъ юноши Пушкина вызвалъ изъ-подъ земли, опять на Русь, весь этотъ чудный, пестрый, неугомонно шаловливый рой забытыхъ было русскихъ сновидній, рожденныхъ русскимъ сердцемъ, русскою душой, русскою почвой призраковъ.

Этотъ громадный, величавый подвигъ, — вковое, всемірное событіе въ исторіи творчества слова, — эта міровая служба возсозданія и облеченья во всеоружіе красоты миа народнаго была совершена богатыремъ художникомъ такъ просто, такъ легко, что всмъ казалось,— да и кажется еще донын,— службицей, не службой. Отогртый пламенемъ любви пвца къ родному, оживленный чудодйственною силою творчества, озаренный лучами красоты, народный русскій миъ отнын длается достояньемъ всего человчества и вводитъ нашего поэта въ великую, безсмертную семью геніевъ всхъ вковъ и всхъ народовъ.

Въ эти же дни, другой великій, единоплеменный намъ, пвецъ шелъ, но уже боле торною дорогою, въ ту же заповдную глубь славянскаго духа, влюбленный въ полудикую красавицу, Литву свою, онъ, одинокій, на чужбин, длалъ одно дло съ русскимъ пвцомъ волшебникомъ. Какъ было не обняться имъ, другъ другу не подать сердечной всти, какъ не слетаться на общій островъ пть свои безсмертныя, вщія псни, встртившись въ ндрахъ родного имъ обоимъ материка, гд очутились пвцы, отправясь съ разныхъ мстъ и разными дорогами?

Такъ псня первая длается миротворцемъ двухъ поссорившихся братьевъ, народовъ польскаго и русскаго. Мицкевичъ переводитъ Пушкина, польск9й, литовскій миъ чрезъ Будрыса, Марину, панну, воеводу длается своимъ въ семейств коренныхъ нашихъ русскихъ образовъ.

Среди пробужденныхъ отъ вковаго, непробуднаго сна, спасенныхъ отъ забвенья ликовъ, Пушкинъ сталъ сразу, какъ въ родной семь, какъ дома, нигд такъ ярко не горитъ, такъ обаятельно не блещетъ его юморъ, нигд не привлекательна такъ добродушная его улыбка, какъ среди нихъ, въ Руслан, въ сказкахъ и всюду, гд они выглянутъ, появятся. Простота, правда, жизнь, которыми благоухаютъ эти полевые цвты, эти, заглошіе было, чудные побеги души народной, тотчасъ же сдлались нмыми обличителями всего ложнаго, ходульнаго, чужаго въ русскомъ пснотворчеств. Въ первый же день возрожденія роднаго миа, словно отъ дуновенья богатырской головы, взвились и улетли невсть куда, на вки вчные, вс коленкоровые букеты, тогдашней нашей поэзіи, вмст съ Агатонами, Хлоями и пудреными пастушками. Воздухъ очистился, гусли пвца преобразились. Съ вщихъ золотыхъ струнъ, о чемъ бы онъ не заигралъ, полетли, что ласточки, повяли ласкающіе будто вешній втерокъ, благоуханные, какъ полюшко, какъ роща, теплые, родные наши звуки, точно весной все пробудилось, ожило, повяло сосной, березкой, ландышемъ, черемухой.

Читая стихотворенія его, кто не чувствовалъ, что высказанное пвцомъ давнымъ давно бродило у меня, у васъ въ голов, на сердц, на душ, а теперь созрвъ, выяснившись, только воплотилось въ гармоническій стихъ, въ ясное, прозрачное, что струйка ключевой воды, звонкое слово. Кром картинъ и образовъ, душевныя движенья, помыслы, грёзы, чувства — все не чужое въ нихъ,— этихъ весеннихъ, теплыхъ псняхъ, все наше человческое, русское. Какъ будто

….весла зашумли

И все оставя за собой,

Въ заливъ отчизны дорогой

Мы съ гордой радостью влетли.

Эта роскошная весна русской поэзіи не повторится. Будутъ великіе поэты на Руси, но уже Пушкина, весны не будетъ.

Духъ занимается, когда попробуешь окинуть, охватить умомъ, необозримую, ни въ ширь, ни въ даль, воздланную пахаремъ нашимъ ниву! Вся гамма русской души, весь мощный, обаятельный звонъ языка русскаго, начиная отъ высокаго, молитвенно-торжественнаго возгласа, отъ неуловимыхъ, ангельски чистыхъ звуковъ материнской ласки до удалаго посвиста отптаго гуляки, все,— все откликнулось эхомъ, что въ заповдномъ лсу, въ великой, будто Русь сама, душ поэта.

Ограниченный временемъ я долженъ умолчать о исторической, русской драм, скажу лишь, въ ней, впервые, повяло нашею стариною: читая, будто входишь въ старинную, русскую церковь съ темными ликами иконъ и длиннымъ солнечнымъ лучомъ, ворвавшимся въ окошко…

Но объ одной ли драм я долженъ умолчать, не по одному недостатку времени, но и до недостатку подготовки, силъ, и, повторю, по необъятной ширин нивы, воздланной нашимъ поэтомъ, на ней найдутся завязи не только всему созданному посл него, но и имющему создаться въ русскомъ творчеств слова. Одинъ образъ русской красавицы Татьяны, образъ, навянный тми же вковыми, пробужденными пвцомъ, грезами души народной, чего, чего, не вызоветъ, — заговори о немъ. А романъ, а повсть, а исторія….?

О многомъ уже сказали и еще скажутъ, разумется, больше и лучше меня, знаменитые представители науки и изящной словесности, собравшіеся на нашъ праздникъ.

Возрожденіе русскаго миа неминуемо отзовется всюду, а покуда отозвалось еще только у насъ въ Россіи, въ области искусствъ образовательныхъ. Ваяніе. получаетъ новый, непочатый міръ миа, образовъ свжихъ, обаятельныхъ, вызывающихъ улыбку, какую вызывалъ какую вызывалъ разв античный, греческій юморъ, не опошленный еще грубымъ прикосновеніемъ гордаго Рима. Нашъ москвичъ, академикъ С. И. Ивановъ, въ модели своей памятника Пушкину, бывшей въ числ другихъ на конкурс и находящейся здсь на нашей выставк, какъ бы изваялъ изъ скалы, замняющей пьедесталъ, цлую семью возсозданныхъ поэтомъ нашимъ образовъ…. Сказочный міръ съ Людмилою, Бабой-ягой, Горынычемъ, по единогласному отзыву знатоковъ и художниковъ, есть одинъ изъ счастливйшихъ скульптурныхъ замысловъ, взгляните и на эскизъ русалки, готовой, кажется, сорваться съ бережка и булькнуть въ воду.

Художниковъ звука, начиная отъ безсмертнаго Глинки, Даргомыжскаго, Рубинштейна до молодаго, даровитйшаго ученика его, Чайковскаго, гостепріимная область пушкинскихъ образовъ, видній, грезъ и чаръ не разъ зазывала и будетъ долго зазывать въ гости.

Побывавъ въ вковыхъ, подземныхъ тайникахъ материка роднаго, ожививъ допотопныя созданья двственной, дикой еще творческой народной силы, добывъ мечъ-кладенецъ слова русскаго, обратавъ, объздивъ крылатаго коня богатырскаго, погулявъ, натшившись, вволю, въ ‘чистомъ’, необозримомъ пол роднаго вымысла, пвецъ, благословясь, раскрылъ русскую лтопись, съ нею въ рук, онъ подходилъ къ преддверію, къ завс, къ скиніи, кивоту, гд хранилась и хранится искони заветнйшая,вчная святыня души русской, духа русскаго, шелъ, полный вры, и любви. И въ эту-то минуту общихъ упованій, въ виду обтованной земли роднаго творчества, Россія, міръ лишились Пушкина.

Лишились для того, чтобы черезъ полвка, уразумвъ, найти его.

Вотъ гд, предъ трапезою храма остановилась его творческая мысль…. Изъ вратъ обители Пречистой Двы,— какъ бы встрчая днесь,— Россія и вынесла свои внки и лавры, увнчавшіе поэта, а радостная всть о истинномъ безсмертіи души его намъ раздалась изъ устъ,— какъ бы пришедшихъ отъ виднія,— русскихъ отшельницъ, двъ, родныхъ сестеръ той, не чужой намъ, женщины, которую такъ возлюбилъ пвецъ и оцнилъ неслыханной цною.

Невольно вспоминается здсь дума вщаго пвца, раскрывающая одну великую, задушевнйшую тайну изъ трудовой жизни его духа, его творчества.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ простомъ углу моемъ, средь медленныхъ трудовъ,

Одной картины я желалъ быть вчно зритель,

Одной, чтобъ на меня съ холста, какъ съ облаковъ,

Пречистая и нашъ божественный Спаситель,

Она съ величіемъ, Онъ съ разумомъ въ очахъ,

Взирали кроткіе во слав и лучахъ

Одни, безъ Ангеловъ, подъ пальмою Сіона,

Исполнились мои желанія. Творецъ

Тебя мн ниспослалъ, Тебя моя Мадонна,

Чистйшей прелести, чистйшій образецъ.

Вотъ онъ, тотъ вчный совершеннйшій прообразъ нетлнной и чистйшей солнца красоты, передъ которымъ думалъ и молился въ мастерской своей нашъ русскій пснопвецъ вотъ чудотворный ликъ, предъ коимъ теплилъ онъ неугасимо, жарко до конца, священный пламень творческаго духа,

Храня завтъ пвца, да шествуетъ же подъ Ея святымъ Покровомъ вчно, безъ грозъ, безъ тучъ, изъ силы въ силу, да грядетъ родное творческое слово, на наслажденье человчеству, на радость русскихъ людей, на честь и славу нашей матери, Россіи.

Н. Чаевъ.

‘Русская Мысль’, No 6, 1880

Рчь, произнесенная 3 іюня въ Обществ Любителей Россійской словесности.

Читайте также: