![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/walter_pater.jpg)
РЕБЕНОКЪ ВЪ ДОМ.
1839—1894.
——
П. Муратовъ.
——
Ребенок в доме, Патер Уолтер, Год: 1894
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Уольтеръ Патеръ писатель совершенно неизвстный въ Россіи. Насколько помнится, былъ переведенъ до сихъ поръ лишь одинъ небольшой очеркъ изъ его книги о Ренессанс (‘Боттичелли’ — въ журнал Новый Путь.) Немногимъ, быть можетъ, знакомо еще признаніе Оскара Уайльда, который однажды сказалъ, что Патеръ былъ единственнымъ современнымъ писателемъ, оказавшимъ на него вліяніе. Слова Уайдьда заставляютъ вспомнить одну литературную эпоху, теперь уже прошлую и окончательно, такъ сказать, ликвидированную, — англійскій эстетицизмъ 70—80-ыхъ годовъ. Было дйствительно время, когда молодой оксфордскій профессоръ Патеръ стоялъ какъ бы въ центр этого движенія. Въ 1873 году вышла книга его о Ренессанс, и въ ней восторженные поклонники прерафаэлитовъ, Россетти и Суинберна, хотли видть литературное выраженіе своихъ эстетическихъ стремленій. Книга выдержала иного изданій, культъ Боттичелли и Леонардо, распространявшійся тогда еще только въ избранныхъ кружкахъ, былъ созданъ отчасти ею. Въ публик говорили, что появилась новая ‘эстетическая школа’ и что ‘Заключеніе’, написанное Патеромъ, это и есть манифестъ новыхъ эстетовъ. Кто-то написалъ даже пародію, гд оксфордскій профессоръ былъ представленъ какъ смшной, салонный arbiter elegantium. Слдъ такихъ литературно-свтскихъ бурь остается надолго, репутаціи, данныя съ завязанными глазами, держатся наиболе прочно. Патеръ былъ записанъ въ отцы эстетицизма, его книга о Ренессанс и ‘Воображаемые портреты’, переведенные на французскій и нмецкій языки, вошли въ основной каталогъ эстета, наравн съ Гюисмансомъ и Уайльдомъ, такіе эпигоны движенія, какъ Артуръ Симонсъ, продолжаютъ упорно считать его ‘своимъ’ и тмъ способствуютъ его забвенію.
Но Патеръ не долженъ быть забытъ. Онъ не можетъ быть забыть, ибо вовсе не былъ связанъ съ какимъ-нибудь преходящимъ литературнымъ направленіемъ. То, что произошло въ данномъ случа съ эстетицизмомъ, было лишь минутнымъ совпаденіемъ. Дороги Патера и Уайльда пересклись въ одной точк и сейчасъ же разошлись въ разныя стороны, правда, он встртились еще разъ, но это уже тамъ, куда рано или поздно приходятъ вс люди большого сердца, чтобы услышать свое De profundis. Едва ли надо было бы говорить здсь о Патер, если бы значеніе его исчерпывалось прикосновенностью къ англійскому эстетицизму, къ этому блестящему и внутренно-холодному и страшно чужому для насъ излому древней культуры. Нчто неизмримо большее видится намъ въ этомъ печальномъ, одинокомъ и сдержанномъ писател, — какой-то цльный и благородный душевный типъ, можетъ быть высшее и совершеннйшее воплощеніе западной души за много лтъ. Патера нельзя отнести къ преходящему моменту литературной жизни уже потому, что онъ почти не жилъ въ настоящемъ. Его мысли всегда обращены въ прошлое, и это прошлое для него не художественная мода, не предметъ научныхъ экскурсій, не красивая обстановка, въ которой такъ пріятно чувствовать себя эстетамъ. Патеръ не изучалъ и не ‘гутировалъ’, онъ просто жилъ въ прошломъ, и оно было для него дйствительностью боле реальной, чмъ настоящее. Онъ былъ очень одинокъ въ жизни и потому могъ называть Платона своимъ учителемъ-другомъ и могъ слышать Дантэ, Паскаля и Томаса Брауна, какъ интимно-близкихъ и дорогихъ людей.
Ибо странное чувство общности, синтеза было доступно Патеру, ходъ тысячелтій, длительное видніе міра было открыто ему въ простыхъ, великихъ линіяхъ. Въ стать о Меримэ онъ говоритъ объ этомъ чувств ‘большихъ пропорцій во всемъ’, которое позволяетъ видть ‘всеобъемлющее зрлище жизни отъ начала до конца во времени и пространств’ и которое доходило до своего крайняго предла у тхъ, кто смотрлъ когда-то на міръ ‘съ башни средневковаго собора’. Съ особеннымъ, своеобразно-равнымъ вниманіемъ всматривался Патеръ въ творчество греческихъ скульпторовъ и Вордсворта, Леонардо и Меримэ, Кольридуса и Луки делла Роббіа. Что же искалъ онъ пытливо въ ‘душевномъ внутреннемъ стро’ этихъ людей, безконечно разныхъ, раздленныхъ столтіями духовной жизни? Онъ искалъ въ нихъ волненія своей жизни, загадки своего бытія, переживанія отвтныя своимъ переживаніямъ. Короче, онъ искалъ въ нихъ себя, потому что, какъ сказано имъ, ‘стремленіе къ самоизображенію, это и есть истинная причина всякаго вообще творчества, лишь скрытая иногда подъ другими вншними побужденіями’.
Патеръ принадлежитъ въ числу тхъ писателей, которыхъ трудно узнать. Нтъ одного, центральнаго произведенія, гд бы высказался онъ цликомъ, какъ художникъ и мыслитель. Такихъ писателей надо искать на всхъ написанныхъ ими страницахъ, во всхъ статьяхъ и замткахъ, можетъ быть и въ письмахъ. Важнйшія признанія, прекраснйшіе образы, священнйшія движенія души встрчаются у нихъ такъ неожиданно, будто случайно, непримтно. Такіе писатели ‘склада Монтаня’, какъ говорилъ Патеръ, требуютъ долгаго и внимательнаго общенія, они легко забываются близкими, но ихъ слова, разсянныя и укрытыя отъ бглаго взгляда, живутъ долго, зрютъ и ждутъ будущей жатвы.
То, что писалъ Патеръ, можно назвать по большей части художественной критикой. Но значеніе этихъ словъ не будетъ обычно. Патера никогда не занималъ объективный анализъ творчества, его не привлекали исчерпывающія критическія оцнки, онъ не стремился проврить прежнія репутаціи или установить новыя, схемы культурной и литературной эволюціи мало интересовали его. Въ одной изъ статей Патеръ самъ указалъ на смыслъ того, что онъ длалъ, называя это ‘творческой критикой’.— ‘Эта критическая работа сама по себ уже есть созиданіе и творчество, когда проникаетъ она сквозь данное литературное или художественное произведеніе до внутренняго душевнаго строя, въ которомъ оно могло сложиться’. Герой его неоконченнаго романа, Гастонъ де Латуръ понималъ поэзію Ронсара, ‘самъ раскрывая въ полномъ объем первоначальный замыселъ поэта’. Въ этой работ возсозданія души по даннымъ ею всегда неполнымъ и несовершеннымъ проявленіямъ божескаго дара, заключается истинный смыслъ ‘творческой критики’ Патера.
Но это творчество всегда остается вторичнымъ, отраженнымъ, оно нуждается въ опредленномъ мотив. Такимъ остался Патеръ и въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ. Такъ удачно нашелъ самъ онъ имъ имя, — ‘Воображаемые портреты’. Правда, у него есть еще и романы, ‘Эпикуреецъ Марій’ и ‘Гастонъ де Латуръ’, но эти романы въ сущности т же ‘Воображаемые портреты’ или рядъ портретовъ. Есть неподвижность, безжизненность всегда въ этихъ изображеніяхъ, не люди, но только живопись и живопись блдная, фресковая, угашенная. ‘Воображаемые портреты’ написаны всегда по какому-нибудь намеку исторіи или искусства. Такимъ образомъ, по вншности, это историческія фантазіи, и эпоха, окруженіе, всегда написано въ нихъ врно, бережно и любовно. Но никогда это не главное, и никогда Патеръ не искалъ предлога, чтобы написать красивую вншность жизни, никогда не низводитъ онъ свое творчество до холодной эстетической игры костюмами, стильными предметами, историческими позами. Его живопись, это прежде всего живопись идей, въ его портретахъ, какъ въ портретахъ стариннаго честнаго времени, главное въ самомъ лиц, которое живетъ въ тишин, безмолвное и неподвижное, сгущенной въ сто кратъ внутренней жизнью. Но чье лицо, всегда одно, всегда вопрошающее, усталое и печальное мнится намъ въ каждомъ изъ этихъ блдныхъ лицъ, всегда овянныхъ дыханіемъ смерти? И въ портрет больного Ватто, и въ обреченномъ мыслью молодомъ Ванъ-Сторк, и въ Эмерольд Утворт, надъ которымъ тяготетъ темный рокъ, и въ безумномъ монах, встртившемъ золотокудраго Аполлона среди полей Пикардіи, и въ этомъ Эпикурейц Марі, который услышалъ однажды въ Сабинскихъ горахъ голосъ всевышняго Бога, какъ не узнать тебя, писатель, твою любовь къ прекрасному въ этомъ мір, твою боль тайною смерти?
Только одинъ изъ всхъ ‘воображаемыхъ портретовъ’ посвященъ современности, тотъ, гд есть сильныя автобіографическія черты, гд, разсказывая о жизни ‘Ребенка въ дом’, Патеръ разсказываетъ о своемъ дтств, о пробужденіи своего сознанія. Въ тихомъ полудеревенскомъ англійскомъ дом, за высокими стнами сада живетъ ребенокъ, и изъ широкаго окружающаго міра льются ему въ душу два потока впечатлній, — ‘чувство прекраснаго и чувство страданія’. Въ старомъ дом сложился его внутренній міръ изъ неуловимыхъ мимолетныхъ опытовъ чувства и мысли. И онъ увезъ съ собой изъ стараго дома и навсегда сохранилъ желаніе красоты и страхъ смерти, который былъ еще сильне отъ его любви къ красот. Есть удивительное постоянство, какая-то странная, старинная прямота въ душевныхъ переживаніяхъ Патера. Стоитъ только прислушаться, чтобы услышать во всемъ когда-либо написанномъ имъ вдинъ напвъ и ритмъ, одну щемяще-грустную мелодію.
‘Такъ счастливо былъ онъ одаренъ для принятія радостей чувственнаго міра, — говоритъ Патеръ въ одномъ изъ своихъ ‘портретовъ’. Онъ могъ бы сказать это о самомъ себ. Сколько примровъ утонченной, звенящей воспріимчивости разсяно въ его произведеніяхъ! Въ душ писателя точно серебряныя струны и есть прикосновенія вещей и силы искусства, отъ которыхъ такъ нжно и печально запваютъ он. И въ словахъ тогда запечатлны образы чистаго и высокаго художества. ‘Только въ Италіи, — говоритъ онъ, — все кажется сотканнымъ изъ золотыхъ нитей, все, даже кипарисы, скрывающіе золото въ темной своей зелени. И венеціанскіе мастера золотой пряжей работали, золотой пылью’… Но такъ мимолетны эти прикосновенія: ‘внезапный лучъ свта преображаетъ самыя простыя вещи, флюгарку на крыш, втряную мельницу, цпъ вятеля, пыль въ открытой двери житницы, — минута, и все исчезло, потому что было это чистымъ видніемъ, но еще осталась жалость объ этомъ, и хочется ждать, что это опять случится’. Вотъ почему надо чувствовать тонко и сильно, такъ, какъ Вордсвортъ, котораго впечатлялъ ‘цвтокъ и его тнь на камн, крикъ кукушки и его эхо’.
Но, ‘къ желанію красоты рано примшался страхъ смерти’, который ‘никогда впослдствіи не покидалъ его’. Нтъ ничего написаннаго Патеромъ, гд бы не ‘вяло дыханіемъ могилы’, гд бы не рисовался страшный образъ ‘со стиснутымъ подбородкомъ, со странной улыбкой, съ прямыми сухими ногами’. Герцогъ Карлъ Розенмольдъ, нмецкій Аполлонъ, богоподобный юноша, пришедшій ‘точно съ кубкомъ въ рукахъ на пиръ жизни’, слышитъ доходящій до него отовсюду ‘скрежетъ заупокойнаго звона’. И онъ бжитъ, ‘точно не просто отъ смерти, но отъ убійства’ и ‘врагъ преслдуетъ его по пятамъ’. Тнь смерти, отъ которой ‘серетъ тло и цвты становятся увядшими’, заставляетъ Патера любить Боттичелли. Вдь вс великіе флорентійцы ‘были поглощены мыслью о смерти. Outre tombe! Outre tombe!— въ этомъ бремя ихъ дней, отъ Данте до Саванаролы’… Старинный англійскій писатель, сэръ Томасъ Браунъ влечетъ къ себ Патера, ибо въ его ‘Письм къ другу’ такъ сильно выражено ‘глубокое чувство почти физической красоты умиранія’. ‘Безконечное будущее’, — писалъ Томасъ Браунъ, ‘вливается въ жизнь примтно взору, какъ океанъ, который входитъ далеко внутрь страны, подымаясь по рк волной прилива’. И потому такъ дорогъ для Патера этотъ ‘англійскій Монтань’, старинный авторъ ‘Religio Medici’ и ‘Трактата о сожиганіи умершихъ’, что никмъ ярче него не выражено ‘вопрошающее благоговніе на порог иной жизни’.
Въ настойчивыхъ вопрошаніяхъ на порог тайны, ‘въ сомнніяхъ о послднемъ вывод судьбы человка, о согласіи между жизнью и смертью смыслъ внутренней трагедіи Патера. Такъ мирно, безъ всякихъ вншнихъ событій протекала его жизнь. Но лицо его стало блднымъ, и въ походк, по словамъ тхъ, кто зналъ его въ послдніе годы, было замтно ‘полубезсознательное страданіе’. Его усталая вжливость, эта скрытая душевная боль, не была ли она результатомъ остроты переживаній, той ‘aigreur’, которая по мннію Патера была прирождена Паскалю? И разв случайно, что именно Паскалю, именно этому величайшему искателю и страдальцу отдалъ Патеръ мысли и труды послднихъ своихъ дней?
Въ стать о Паскал, неоконченной, такъ какъ была она прервана смертью писателя, есть особенный трепегъ, особенная напряженность. Проникая въ трагедію Паскаля, Патеръ послдній разъ пріоткрылъ себя, свою трагедію. Вдь и Паскалю нкогда, ‘какъ другому юнош, котораго возлюбилъ Іисусъ, не было недостатка ни въ чемъ, что бы могло сдлать для него міръ любовью и радостью’… Но онъ отвернулся отъ міра, ибо искалъ Бога, который отъ міра сокрытъ, — Deus absconditus. ‘Въ мысляхъ Паскаля есть постоянная напряженность, какъ бы вчное бодрствованіе, душевная безсонница’… Что же услышалъ онъ въ часы бодрствованія?— ‘Le Silence ternel de ces espaces infinis m’effraie’.
Бываютъ странныя предчувствія… ‘Ребенокъ въ дом’ узналъ о смерти своего отца въ далекой Индіи, когда раздались ‘рыданія на лстниц, такъ горько откликнувшіяся по всему дому и навсегда врзавшіяся ему въ душу’. Или вотъ строки изъ ‘портрета’ Ватто.— ‘Жанъ-Батистъ вернулся внезапно. Я услышала его страшные шаги на лстниц’… ‘онъ разсказалъ намъ все. Антуанъ Ватто скончался неожиданно на рукахъ г. Жерсента въ одинъ изъ жаркихъ іюльскихъ дней’.
Въ 1893 году Патеръ вернулся въ Оксфордъ, гд жилъ когда-то двадцать семь лтъ подърядъ. Слдующимъ лтомъ онъ былъ первый разъ въ жизни серьезно боленъ. Однако поправился и снова работалъ надъ ‘Паскалемъ’. Утромъ 30 іюля онъ вышелъ изъ комнаты и сталъ спускаться по лстниц. Черезъ нсколько минутъ его нашли тамъ, лежащимъ безъ признаковъ жизни. Онъ умеръ отъ разрыва сердца.
Послднее знаніе, отвтъ на ‘послднее любопытство’ его, скрытъ отъ насъ. Но вотъ передъ нами книги Патера, и въ нихъ надежда и возвышающая вра. Въ этой монашески-чистой, близкой къ прозрачнымъ источникамъ древней мудрости жизни слышится общаніе Вчнаго Возрожденія. ‘Міръ полонъ душъ’ и всегда могутъ быть зачаты въ немъ греческіе боги. Вчную юность хранятъ и остатки средневковыхъ монастырей и развалины античныхъ храмовъ. ‘Все, что нкогда волновало людей, не можетъ совсмъ умереть, — языкъ, какимъ они говорили, оракулъ, передъ которымъ смолкали ихъ голоса, сны, однажды постившіе ихъ воображеніе, — все, чего они нкогда страстно желали, чему отдавали свои дни и жаръ своихъ душъ’. И оттого каждое произведеніе возсоздающаго художества есть какъ бы ‘исполненіе Resurgam надъ пустымъ гробомъ’ освобожденнаго отъ тлнія человчества.
Гуляя въ жаркій день, Флоріэнъ Делиль встртилъ бднаго старика и, такъ какъ показался онъ усталымъ отъ дороги, помогъ ему нести ношу часть разстоянія. И когда этотъ человкъ разсказывалъ о себ, то случилось, что онъ назвалъ мстность, маленькій поселокъ вблизи отъ большого города, гд Флоріэнъ прожилъ свои дтскіе годы, но гд онъ больше никогда не бывалъ, и кончивъ разсказъ, онъ продолжалъ свой путь, утшенный. А ночью, точно въ благодарность за его милосердіе, явились Флоріэну т мста во сн, и сонъ этотъ замнилъ ему тончайшую работу памяти, съ величайшей отчетливостью предстало передъ нимъ все прежнее, только было оно, какъ это часто бываетъ во сн, немного приподнято надъ дйствительностью и надъ простымъ воспоминаніемъ. Подлинный образъ тхъ мстъ, особенно же дома, въ которомъ жилъ онъ ребенкомъ, — видъ тхъ дверей, тхъ оконъ и печей, даже запахъ, какой былъ тамъ въ воздух, — не покидалъ на нкоторое время его сонъ, но только были краски на стнахъ и на полу какъ-то гармоничне, только особенные, боле нжные отсвты и тни бжали по угламъ, по закругленнымъ комнатъ, и только казались изящне скромныя рзныя украшенія. Онъ проснулся со вздохомъ при мысли о томъ, что почти тридцать лтъ легло между нимъ и тми мстами, но еще съ трепетомъ счастія отъ этого волшебнаго свта, который былъ тамъ на всемъ точно улыбка. И произошло такъ, что случайный сонъ былъ именно нуженъ ему, чтобы исполнить одинъ намченный замыселъ: замтки о нкоторыхъ вещахъ изъ исторіи своей души, — изъ того хода внутренняго сложенія, которымъ каждый изъ насъ становится постепенно самымъ собой. Съ этимъ видніемъ, такимъ ласковымъ для него и свтлымъ, сталъ думать онъ о себ, какимъ былъ тогда, и какъ росло тамъ его сознаніе. Лучше всего могъ онъ прослдить постепенное развитіе души въ этомъ полуодухотворенномъ дом, гд суждено было ей жить, который поистин сдлался ея неотъемлемой частью, по тому закону, что окружающіе предметы входятъ такимъ важнымъ слагаемымъ въ дтскую жизнь. Вншнее и внутреннее сплетается въ ней въ одну неразъединимую ткань, — наполовину это оттнки, черты и особенности домашнихъ красокъ и формъ, дерева и кирпича, наполовину же, чистая душевная пряжа, которая приходитъ Богъ знаетъ откуда. Въ этомъ сн своемъ онъ видлъ домъ, садъ и ребенка, который тамъ жилъ, и тамъ онъ отгадывалъ, по крайней мр, главныя теченія втровъ, игравшихъ имъ нкогда, такъ познавалъ онъ первый этапъ своего духовнаго путешествія.
‘Старый домъ’, какъ всегда называлъ его Флоріэнъ, говоря о немъ впослдствіи (такъ длаютъ вс дти, которыя помнятъ перездъ достаточно рано, но не слишкомъ рано для того, чтобы это отмтило цлый періодъ въ ихъ жизни), былъ дйствительно стариннымъ домомъ. Французское происхожденіе его обитателей, — отъ Ватто, стариннаго придворнаго художника, чья кокетливая картина еще висла тогда въ одной изъ комнатъ, — могло объяснить то изящество и ту красивую близну, которая тамъ во всемъ преобладала, блы были занавси, диваны, блой была окраска стнъ, и такъ нжно играли на ней перемны свта и тни. Тмъ же можно было объяснить и снисхожденіе къ высокому тополю въ саду, дереву по большей части презираемому англичанами, но которое любятъ французы, замтившіе особенную свжесть въ шорох его листьевъ при втр, малйшее колебаніе воздуха заставляетъ ихъ журчать, какъ текущія воды.
Низкая, по старой мод, деревянная обшивка обходила вокругъ всхъ комнатъ и шла вверхъ по лстниц съ рзными перилами и темными углами, на середин лстница приводила въ большому окну съ гнздомъ ласточекъ подъ карнизомъ, старая груша въ цвту виднлась сквозь него въ конц апрля на фон лазури, а подъ ней такъ свжъ и душистъ бывалъ сокъ упавшихъ плодовъ каждую осень. На слдующемъ поворот стоялъ шкафъ, и на глубокихъ его полкахъ хранился лучшій фарфоръ. Маленькія ангельскія головки выступали вокругъ камина въ дтской. А на самомъ верху дома, надъ чердакомъ, гд бгали въ сумеркахъ блыя мыши, гд была неизвстная, безконечная страна чудесъ и дтскихъ сокровищъ, всякихъ стеклянныхъ бусинокъ, все еще душистыхъ флаконовъ отъ духовъ, обрывковъ цвтного шелка и другого хлама, — надъ всмъ этимъ была обнесенная ршеткой площадка на крыш, откуда открывался видъ на далекія колокольни. Ибо домъ, какъ я уже сказалъ, находился вблизи отъ большого города, откуда часто подымались надъ вьющимися флюгарками гряды клубящихся облакъ и дыма, тронутая солнцемъ или грозой. Но ребенокъ, о которомъ я пишу, даже любилъ туманъ изъ-за розоваго оттнка, который ложился отъ него на трубы, изъ-за блыхъ лучей, которые лились сквозь него въ лтнее утро на вышку и на мостовую внизу. Ибо ошибочно предполагать, что чувство прекраснаго у дтей зависитъ отъ изысканности, отъ особеннаго подбора вещей, которыя они видятъ, хотя это можетъ быть и врно для большинства изъ насъ въ позднйшіе годы, вначал мы вс до извстной степени смотримъ еще внутрь себя, и ребенокъ съ безпредльнымъ наслажденіемъ находитъ различные оттнки своего чувства и въ тхъ блыхъ и розоватыхъ отсвтахъ, которые ложатся сквозь дымъ на обыкновенныя домашнія постройки и въ золот одуванчиковъ, растущихъ у самыхъ стнъ, гд все истоптано, если нтъ лучшихъ помощниковъ въ его поискахъ красоты.
И такъ стоялъ этотъ домъ невдалек отъ тумановъ и рокотовъ большого города, среди высокихъ садовыхъ стнъ, которыя одвались каждое лто золотнемъ и золотыми и темными желтофіолями, — Flos parieti, какъ училъ ребенка называть ихъ его знавшій по-латыни отецъ, когда онъ былъ еще съ нимъ. Часто потомъ Флоріэнъ возстановлялъ основу своего усложненнаго жизнью душевнаго склада и часто думалъ, что тому дому онъ обязанъ многими тонами чувства, столь обычными для него впослдствіи, тмъ особеннымъ освщеніемъ, въ которомъ вещи наиболе естественно ему представлялись. Путники на дорог идущіе въ городъ или изъ города, тни на улицахъ, внезапное дыханіе сосднихъ садовъ, особенная праздничность хорошихъ дней и особенное уныніе непогоды, которое соединялось въ его представленіи съ нкоторыми гравюрами большой семейной Библіи, прохлада темныхъ, похожихъ на пещеры лавокъ вокругъ высокой церкви и т головокружительныя, винтовыя лстницы, которыя уходили вверхъ, къ колоколамъ и голубямъ, — цитадель мира въ царств суеты, — все это дйствовало на дтское воображеніе, и позже всякій разъ такія картины и такіе эпизоды повергали его въ давно знакомую задумчивость, которая и стала будто необходимой частью его душевной ткани. Отсюда также могъ Флоріэнъ прослдить и свою постоянную склонность къ особому роду порядочности и благородства, къ ‘достоинству’, говоря буквально, въ жизненномъ обиход, связанному въ его представленіи съ блдными обитателями городовъ, это чувство сдлало его подверженнымъ какому-то совершенному удовлетворенію при вид изящества и строго-обдуманной красоты нкоторыхъ вещей и нкоторыхъ людей, съ какими онъ впослдствіи встртился на путяхъ своей жизни.
Такъ ребенокъ, о которомъ я пишу, жилъ тамъ тихо, такъ служилъ ему міръ вещей, когда онъ сидлъ каждый день у окна, гд висла клтка съ птицей, и мать учила его читать, удивляясь легкости, съ какой онъ учился и живости его памяти. Благоуханіе маленькихъ цвтиковъ липы сялось на нихъ сквозь воздухъ, какъ дождь, и казалось, что все медленне и медленне движется время, сливаясь съ жужжаніемъ пчелъ, и, наконецъ, оно почти останавливалось посл іюньскаго полдня. Какъ незначительны кажутся намъ сейчасъ впечатлнія отъ вещей, которыя насъ окружали, насъ касались, мимо насъ мелькали въ дни ранняго дтства. Какъ неизгладимо, открываемъ мы посл, поразили они насъ, въ какихъ капризныхъ и плнительныхъ сочетаніяхъ запечатллись они на блой бумаг, на гладкомъ воск нашихъ незапятнанныхъ душъ, точно ‘въ скал свинецъ навки’, облекая въ формы и въ образы первые опыты чувства и мысли, которымъ точно особый уголъ отведенъ въ нашей памяти, которые не разстаются съ нами больше никогда, всегда т же, всегда неизмнные.
Дйствительность, страсти, отголоски великаго вншняго міра прокрадываются къ намъ своими отдльными тропинками сквозь окружающую насъ стну привычнаго, но никогда впослдствіи нельзя ихъ отдлить отъ той случайности, того происшествія, тхъ подробностей, которыми отмчено ихъ первое вхожденіе въ насъ. Наши воспріятія, раскрытіе нашихъ силъ, наши многократныя испытанія, — напримръ, различныя испытанія того, какъ является и проходитъ физическая боль, — принадлежатъ тому или иному, хорошо памятному уголку матеріальнаго нашего жилища, той маленькой, блой комнатк съ окномъ, въ которое такъ мучительно бьются тяжелые цвты, сорванные съ дерева бурей, такъ же трепетно, такъ же порывисто и съ тмъ же щемящимъ чувствомъ, какое было тогда въ тоскливое утро. И первое наше жилище становится постепенно какъ бы вещественнымъ святилищемъ и ковчегомъ нашихъ чувствъ, рядъ видимыхъ символовъ входитъ во вс наши мысли и страсти, мимолетные образы, голоса, незначительныя происшествія, — наклонъ, подъ которымъ лучъ солнца падаетъ утромъ на дтскую подушку, — все это неизбжно длается звеномъ въ той великой цпи, въ которой мы прикованы.
Отсюда прежде всего опредлилось для Флоріэна особенно сильное чувство родного дома, — такое властное побужденіе для всхъ насъ, заставляющее насъ еще больше любить жизнь, еще больше бояться смерти и ненавидть ее, какъ что-то чужое, неизвданное и вражеское, хотя, кажется, еще горше для насъ пожизненное заключеніе или вчное изгнаніе. Заглянуть домой хоть на минутку передъ концомъ, вотъ бдное ребяческое лакомство, ‘дессертъ’, вотъ величайшій источникъ усилій для пилигримовъ и путешественниковъ, для солдатъ въ отдаленныхъ странахъ, и если нтъ этой надежды, то какую силу утшенія пріобртаетъ тогда мечта объ отдых на родномъ кладбищ, хотя бы только такъ, — рука объ руку въ ряду другихъ покойниковъ подъ проливными дождями, поящими землю!
Такъ могущественъ этотъ инстинктъ, и однако случайности врод тхъ, о какихъ я говорилъ, такъ непроизвольно его опредляютъ, сущность его рано знакома намъ, являясь нашимъ идеаломъ или типическимъ понятіемъ уютности и отдыха. Изъ многихъ возможныхъ условій именно это для меня и какъ разъ то для другого составляетъ несомннное осуществленіе дорогого ‘своего угла’, вотъ это для насъ, англичанъ, съ плотно сдвинутыми блыми занавсями и лампой подъ абажуромъ, вотъ то, совсмъ другое, для кочующаго араба, который складываетъ каждое утро свою палатку или устраиваетъ ночлегъ среди обитаемыхъ призраками руинъ и въ древнихъ могилахъ.
Чувство родины у Флоріэна сдлалось особенно острымъ, такъ какъ на его счастіе самый характеръ того дома былъ такимъ глубоко роднымъ. Посл многихъ странствій я пришелъ къ заключенію, что нкоторыя части Кента и Серрея, это настоящая родина, родной ландшафтъ для англичанина, — землистая теплота желтоватыхъ песковъ подъ кустами терновника, голубоватая дымка, остающаяся посл дождя въ лощинахъ и между холмовъ, — это такъ ласкаетъ утомленный глазъ и никогда не встрчается дальше на ютъ. Также думаю я, что домъ, подобный здсь описанному, съ точно тми же пропорціями зелени и краснаго кирпича, съ точно той же замтной монотонностью тихаго уклада и распорядка дней, выражаетъ, по крайней мр, для англичанина, понятіе домашней жизни.
Такимъ образомъ общечеловческая черта была усилена у Флоріэна особенно роднымъ характеромъ того мста, гд суждено было однажды затеплиться его блуждающей душ и которое стало какъ бы вторичной ея оболочкой и земнымъ храмомъ. Чувство гармоніи между его душой и вншнимъ ея окружающимъ было для него подобно иногда совершенно исполненной музык, и жизнь, которая тамъ текла, казалась чудесно покойной и насыщенной страннымъ ощущеніемъ полноты. Любовь къ уютности, къ никмъ не оспариваемому клочку земли подъ ногами или мсту ночлега, значило многое въ происхожденіи и укрпленіи его сознанія, и она была впослдствіи спасительнымъ сдерживающимъ началомъ въ метаніяхъ его духа. Это пристальное обращеніе къ далекому дому, когда сгущались тни вечера и когда онъ слдовалъ воображеніемъ за тмъ, что длалось тамъ часъ за часомъ, объяснило ему многое въ тхъ исканіяхъ и сожалніяхъ неизвстно о чемъ, которыя онъ узналъ посл на странныхъ и одинокихъ путяхъ своихъ мыслей и чувствъ. И въ слезахъ пролитыхъ такъ далеко отъ дома было, казалось ему, подавленное предчувствіе того, чмъ будутъ его послднія слезы.
И сознаніе уютности не могло быть еще глубже, ибо миръ дтской души былъ одно съ миромъ его дома, мста ‘огражденнаго’ и ‘запечатлннаго’. Но и въ этотъ обереженный уголокъ и въ эту похожую на него душу ребенка вливались изъ широкаго окружающаго міра, точно въ окно оставленное невзначай полуоткрытымъ или черезъ высокую стну сада, два потока впечатлній: чувство красоты и чувство страданія, познаніе видимой, слышимой и осязаемой прелести вещей, какъ чего-то очень важнаго и захватывающаго, и рядомъ съ этимъ познаніе печали міра, которой не обойденъ никто, — взрослые, дти, животныя. Отсюда онъ могъ прослдить два главныхъ теченія въ своемъ духовномъ развитіи: ростъ почти болзненной чувствительности ко всякому виду страданія шелъ въ немъ наравн съ быстрымъ раскрытіемъ способности подчиняться очарованію яркихъ красокъ и совершенныхъ формъ, — красивыя очертанія губъ, напримръ, у людей, которые ему нравились, сочетались для него въ нжномъ созвучіи и съ тмъ, что они говорили или пли, въ немъ рано проснулась не совсмъ обычная воспріимчивость, ‘соблазнъ ока’, какъ сказалъ Учитель, которая могла завести его однажды такъ далеко! Могъ ли онъ предвидть усталость на пути?
Иногда въ музык оба чувства являлись вмст, и тогда къ удивленію старшихъ онъ плакалъ. Слезы радости тоже зналъ ребенокъ и тоже удивлялъ этимъ своихъ домашнихъ, одинъ разъ то были настоящія благодатныя слезы посл напряженнаго дтскаго ожиданія, когда онъ встрчалъ вечеромъ сестренку, возвращавшуюся съ новыми розами на щекахъ изъ поздки въ большой лсъ, она привезла ему всякія сокровища, упавшіе жолуди и черныя птичьи перья, и счастіе видть ее опять съ собой мшалось всю ночь съ какимъ-то близкимъ ощущеніемъ того далекаго лса, шума втра въ немъ, качанія втокъ, косо летящихъ черныхъ скворцовъ и совершенно прекрасныхъ маленькихъ чашечекъ, которыя тамъ падаютъ. Такъ оба эти первичныя воспріятія, грусти и прелести вещей, вырастали въ немъ рука объ руку, и скоро впослдствіи увидлъ онъ, какъ глубоко пустили они корни въ истокахъ его жизни.
Будетъ мн позволено отмтить сперва нкоторыя подробности, сопровождавшія его знакомство съ началомъ страданія въ мір, — отдльныя случайности, которыя внезапно будили въ немъ съ полной силой то чувство, какое Гёте назвалъ Weltshmerz и въ которомъ вся сгущенная печаль жизни ложилась на него тяжкимъ бременемъ. Въ старинной этажерк лежала книга, и онъ любилъ вспоминать одну картинку изъ нея, — женщина тамъ изображалась съ руками связанными назади, платье, шляпа, волосы ея были убраны съ простотой, которая странно трогала его, точно сдлано было это не ею самой, но чужими руками съ какимъ зловщимъ тщаніемъ, — королева Марія-Антуанета на пути къ казни, хорошо извстный рисунокъ Давида, задуманный лишь для того, чтобы сдлать ее смшной. Лицо, которое было нкогда такимъ высокомрнымъ, научилось быть нмымъ и покорнымъ, но во всей безотвтности своей оно взывало къ людямъ о милости, о сожалніи, и онъ запоминалъ это, закрывая книгу, какъ то, на что надо опять взглянуть, если придетъ къ нему искушеніе быть жестокимъ. И еще, никогда онъ не могъ позабыть мольбу въ маленькомъ личик сестренки, тамъ въ саду, подъ сиренью, когда она испугалась паука, который всползъ ей на рукавъ. Отъ этого взгляда ея, замченнаго имъ тогда, могъ онъ прослдить состраданіе, какое посл всегда испытывалъ къ тмъ, кто боялся, хотя бы даже пустяковъ, — состраданіе, длавшее его на моментъ способнымъ пожертвовать собой для другого. Нервные, впечатлительные люди, у которыхъ было свое горе, окружали его тогда и своей воспріимчивостью онъ былъ отчасти обязавъ ихъ молчаливому вліянію, укрплявшему въ немъ признаніе, что есть люди, которымъ назначено пройти жизненный путь какъ бы ‘неслышными шагами’. Наиболе ярко могъ онъ вспомнить и возстановить во всхъ мельчайшихъ и незабвенныхъ подробностяхъ рыданія на лстниц, такъ горько откликнувшіяся по всему дому и навсегда врзавшіяся въ его душу, одной старушки, сестры отца, которая пришла извстить о его смерти въ далекой Индіи. Онъ помнилъ, какъ показалось ему, что это сдлало старую женщину точно опять ребенкомъ, и какъ, неизвстно почему, эта мысль переполнила его сердце жалостью. И у безсловесныхъ существъ, у животныхъ было тоже свое маленькое горе. Онъ помнилъ блую ангорскую кошку съ чернымъ, какъ у горностая, хвостомъ и мордочкой, похожей на цвтокъ, которая долго болла и стала совсмъ по-человчески ласковой въ своей хилости, и сотни разныхъ оттнковъ появились въ ея мяуканьи, — какъ было ей все хуже и хуже, и не могла она даже переноситъ свтъ, и какъ, наконецъ, въ одно ужасное, мучительное утро ея маленькая душа ушла изъ тла, которое было уже истерзано смертью и лишь слабо удерживало ее.
Тогда нуженъ былъ ему другой любимецъ, и такъ какъ тамъ было много скворцовъ, которыхъ учили говорить, то для него поймали одну птицу, и онъ думалъ ходить за ней нжно, но всю ночь было слышно, какъ звали ее маленькіе птенцы и какъ отзывалась имъ матъ. И вотъ, съ первыми лучами свта, хотя не безъ борьбы съ самимъ собой, онъ спустился и отворилъ клтку и видлъ, какъ порывисто взметнула плнница къ своему гнзду. Тогда явилось чувство раскаянія, что онъ тоже былъ сообщникомъ и двигалъ по мр своихъ силъ рычаги и пружины великаго механизма природы, такъ геніально устроеннаго, чтобы разыгрывать фуги страданія на тонкихъ нервныхъ сплетеніяхъ живыхъ существъ.
Я уже говорилъ, что малйшія случайности играютъ роль въ ход строенія нашей души, того долга сознанія, который подобно воздушному гнзду складывается въ нчто прочное изъ летающихъ пушинокъ и соломинокъ. И такъ случилось, что, когда онъ гулялъ однажды вечеромъ, всегда запертая клтка сада была открыта и за ней большой кустъ краснаго боярышника былъ виденъ въ полномъ цвту, — тяжело подымались бловатыя кривыя втви, такія старыя, что было на нихъ только нсколько зеленыхъ листиковъ, и внецъ нжнаго алаго пламени выходилъ, казалось, прямо изъ сердцевины сухого дерева. Еще раньше благоуханіе доносилось до него по временамъ вмст съ втромъ черезъ стну, и всегда думалъ онъ, что бы такое могло быть на той сторон? Теперь ему позволили взять цлыя пригоршни цвтовъ, которыхъ было столько, что наполнились вс старинныя фарфоровыя вазы на камин, и насталъ праздникъ въ дтской.
Былъ ли то моментъ въ развитіи его души, или просто подйствовалъ жаркій и ароматный лтній воздухъ